Тайга

Тайга…

Есть на свете такие необъятные, неухватимые с наскока понятия, чтобы осознать которые, следует запастись терпением. Должно пройти время – и немалое, потому что сам предмет понимания –тайга – слишком велик и сложен для человека. Чтобы прикоснуться к ней душой, почувствовать её размеренную и неторопливую жизнь, нужно впустить тайгу в себя, слиться с ней, да и то по прошествии месяцев и лет часто обнаруживаются в ней новые, неожиданные грани. В этом тайга схожа с морем или горами – они также наделяют человека своим, особым пониманием.
Чтобы попытаться узнать, что же такое тайга, нужно, по моим понятиям, никак не менее двух-трёх месяцев безвылазного сидения в кромешной лесной глуши, когда твёрдо известно, что как ни старайся – ни завтра, ни послезавтра вырваться отсюда не выйдет. Тайга должна сломать человека, довести его до состояния некой отчаянной безнадёжности – и вот тут-то побеждённому сознанию даётся откровение: оказывается, что спешить и рваться никуда не надо, и окружающий мир любит тебя – впрочем, точно так же, как любит он всякую иную тварь, какую-нибудь сойку или бурундука. И вдруг с поразительной ясностью осознаёшь себя единым со всем миром, который зависит от тебя точно так же, как и ты от него. Душа светлеет и начинает звучать в гармонии со всем её окружающим, и тайга навсегда входит в твою жизнь – всеми своими бесконечными синими далями, сырыми туманами и щедрым пониманием того, что ты в своём существовании преодолел какую-то новую ступень. Теперь, куда бы ты отсюда ни уехал, тебя будет тянуть обратно, неотвратимо и мучительно, не давая ни дня передышки и вызывая досадное недоумение в случае возвращения: да полно, что же тут есть такого, к чему нужно было так отчаянно стремиться?! Богом забытая глушь! Сейчас же, немедленно уезжать и навсегда забыть сюда дорогу!
Поздно. Тайга уже пустила корни в твоей душе, и выкорчевать их не удастся до самой смерти.

Для меня тайга началась с маленькой забайкальской станции Ингода, куда меня, призывника,  спустя долгую неделю пути доставил самый главный поезд страны – Москва-Владивосток. Нет, сама станция не была таёжной, она стояла посреди раздольной тёплой степи, окаймлённой по горизонту чуть заметными голубыми горами – низкими и сливающимися с искажающей дымкой дальних пространств. Тайга началась чуть позже, под вечер, когда наши запылённые бортовые ЗИЛы с рядами деревянных скамеек стали забираться в сопки.
Тайга горела. Сизый дым стлался над землёй, затрудняя дыхание, и в намечающихся сумерках склоны пестрели оранжевыми огнями. Налетающий ветер рвал и уносил дым, но он же ещё больше раздувал огонь. Пожар охватывал несколько десятков квадратных километров – насколько хватало глаз, соседние сопки либо пылали, либо слабо дымились – там огонь уже прошёл.
Посовещавшись, командиры приняли решение прорываться через фронт пламени. Здесь, в предгорьях, тайга была низкорослой, достаточно редкой, и вероятность того, что горящее дерево упадёт на людей, была мала, кроме того, пожар ведь идёт стеной не слишком большой глубины, и при хорошей скорости наши машины должны были проскочить на уже выгоревший участок достаточно быстро.
Так и случилось. Минута, максимум две минуты жара и дыма – и вокруг нас лишь чёрные остовы деревьев, догорающие угли и пепел. Из всего этого мне запомнились наклонившаяся над дорогой сосна, пылающая, как огромная свеча – и торопливый треск огня.
Вообще, пожары в тайге не редкость. Редкий год обходится без того, чтобы там-сям по сухой траве не прошёл низовой пал – и совсем не обязательно виновниками его являются люди. Часто тайгу зажигает молния. Ствол толще человеческой руки почти всегда носит внизу следы огня – но именно верховые пожары, когда пламя добирается до кроны, страшны в своей уничтожительности, после них остаются долго не зарастающие участки лесной гари.

Есть и иные столь же завораживающие повороты судьбы – иначе их назвать не могу – когда в жизнь входит что-то настолько большое и могучее, что впечатывается в самые основы коренных устоев существования. Происходит это медленно, исподволь – подлинно великим силам присуща властная и бесстрастная неторопливость, они действуют в совершенно иных промежутках времени, и лишь потом, когда выберет человек время оглянуться на прожитый им период жизни, захватывает дух от грандиозности произошедшего с ним изменения. Так земля, на которой живёт народ, определяет характер и тот его внутренний дух, который, собственно, и является главным отличием народа от других.
Есть и иное. Спросите альпиниста – почему он идёт в горы? Не ответит, и не потому, что не хочет, а потому, что ответить-то очень трудно, и лишь тот, кто сам ощутил прикосновение этих могучих сил, понимает всё без слов. Так же непобедимо тянет человека и море, и пустыня, и тундра… Да и сама неуёмная жажда перемещения по лику земли сродни болезни – иначе чем объяснить, что, скажем, «клуб кинопутешественников» в свое время так охотно смотрели миллионы и миллионы? Любопытство и охота к перемене мест заложены в самой основе человека. Та же самая цепочка – потрясение-привыкание-любовь – ждёт нас на песках Марса, на лунных унылых пейзажах – да мало ли куда забросит человечество его будущее.
Скажу больше. К чести человечества, оно и само создаёт нечто схожее по своей силе воздействия: музыка, литература, вообще всё искусство – что это, если не осмысление окружающего бытия и творческая переработка того глубинного, что является неотъемлемым наследственным достоянием? Трепет и волнение при столкновении с произведением подлинного таланта тем сильнее, чем глубже способна чувствовать душа красоту и величие мироздания. И как порой странно и завораживающе преломляется такое чувство, какими неожиданными гранями вспыхивает оно! Грин – и его призрачно-реальные города и беззвучный шум южных портов, наполненных парусниками со всего мира, Пришвин – и нежно-неуловимое чувство зелёной даурской тайги, где растёт женьшень и живёт загадочный олень-цветок с девичьими глазами, Левитан – и величественное потрясение от грозной необъятности окоёма и исконно русского вечного покоя…

Тайга обрушилась на меня таким же потрясением. Может быть, отчасти виноват был перелом всей моей прежней жизни – совершенно другой уклад, влияние расстояния (всё же многие тысячи километров!), новые люди и обстоятельства. Поразил неожиданный контраст дневных и ночных температур – днём термометр показывал выше тридцати, а ночью температура падала до плюс пяти. За ночь на крохотной речушке, протекавшей рядом, намерзали ледяные забереги. Вообще, вода в ней была страшно холодной в любую летнюю жару, потому что, как оказалось, текла по вечной мерзлоте. Как-то в особенно жаркий день я решил несмотря ни на что искупаться – и совершенно неожиданно обнаружил, что ноги скользят по дну. Нагнувшись (и даже погрузившись с головой, что потребовало немалой решительности), я ощупал дно рукой – точно, лёд! Вода была дико, до ломоты холодна. Как можно догадаться, купание моё на этом закончилось.
Вообще, реки в долине между Яблоновым хребтом и хребтом Черского совершенно не похожи на привычные и неторопливые европейские – прежде всего размерами. Редкую здешнюю «реку» нельзя было перепрыгнуть в самом узком её месте – конечно, по большому счёту, это всё-таки были ручьи. Но ручьи полноводные, глубокие и с быстрым течением. Берега их круто обрывались до глубины полутора метров, где начиналось плоское ледяное дно. Конечно, были и более крупные реки, и прежде всего красавица Ингода. Вода в ней летела, пенилась в каменных осыпях, а течение было настолько мощным, что сбивало с ног. В Ингоде водились хариусы – бойкие изящные рыбы с огромными верхними плавниками. Вода её – ледяная, чистая и прозрачная – спешила в Байкал, и становилось понятно, почему в солнечную погоду в этом озере можно разглядеть камни на глубине в двадцать метров.

Тайга запоминается своим запахом. Запах её различается в зависимости от поры года. Летом в нём явно чувствуется особый хвойный дух, который напрочь исчезает зимою. Вообще, зимой тонкий, ни на что не похожий её аромат еле-еле заметен, и проявляется лишь тогда, когда нарушишь снежный покров и листовую подстилку под ним – мало ли зачем такое может понадобиться. И вот тут-то потревоженные, повреждённые корни растений начинают источать такой резкий и щемящий запах, что голова начинает кружиться, и бывает его так много, что желудок на такое обилие отвечает спазмом и долгим тянущим ощущением. Так пахнет багульник, и тот самый пресловутый «запах тайги», о котором поётся в песне, во многом определяется этим ломким невзрачным кустарником.
Здесь нужно уточнение. Собственно, багульником называется совершенно другое растение, низенький и неприметный кустарничек, которого полно на любом мало-мальски уважающем себя болоте. И тот поэтический, романтический багульник, цветущий на сопках, не имеет к нему никакого отношения. Просто так уж повелось – называть багульником «рододендрон даурский»… Не хочу и я отступать от этой красивой ошибки.
Насколько много в тайге багульника, понимаешь весной, когда он зацветает. Вот тогда-то, только лишь сойдёт со склонов снег, сопки на некоторое время меняют расцветку – от этого дружного цветения окрашиваются они трепетным, нежно-фиолетовым цветом. И вот тогда-то и плывёт по голой, безлиственной ещё тайге бесконечно заманчивый, непобедимо тянущий в дорогу запах.
Основная древесная порода в тайге – лиственница. В отличие от тёмных, гнетущих ельников лиственничный лес светел, радостен и лёгок. Если день жаркий и солнечный, то ветер, гуляющий меж нежной зелени ветвей, несёт непередаваемый аромат – в нём смешалось что-то от китайских сказок и мечты дальних странствий. Даже зимой, поставив в воду лисвенничные ветви и дождавшись, когда на них появится нежная зелень, можно ощутить этот плывущий по комнате таёжный дух, свежий и кружащий голову.

Однажды в летнюю непогоду мне в составе небольшой группы пришлось подниматься к вершине довольно-таки высокой сопки. Где-то далеко над Байкалом завис циклон, и его влияние чувствовалось даже на таком значительном расстоянии: который день то начинал моросить дождь, то летела мелкая водяная пыль. Небо было обложено хмурыми серыми тучами, принесёнными сюда отголоском Баргузина – так называется один из байкальских ветров. Низкие тучи скрывали окрестные вершины, и от этого мир вокруг казался неприветливым, непривычно приземистым и плоским. По склонам тонкими струйками сочилась вода, спеша в реки – вообще, в сопках трудно найти ровное место, поэтому вода там никогда не застаивается большими лужами, столь привычными для равнин.
Продвигаясь вверх по косогору, мы вошли в туман – так проявлялась нижняя граница туч – и некоторое время тяжело брели сквозь сырую белесую муть, глотая текучий влажный воздух. Нам то и дело приходилось обходить появляющиеся словно из ниоткуда препятствия, оскальзываясь на крутых участках и упрямо пробиваясь вверх. Постепенно туман стал редеть, и перед самой вершиной отряд, оставив позади облачный слой, поднялся выше тумана – и какая же потрясающая и величественная картина открылась перед нами!
Под ногами плыли облака. Яркое солнце победно сияло над ослепительно белым простором, а из этого бескрайнего моря, как острова, вздымались зелёные окрестные вершины – такие же, как та, на которой стоял наш маленький отряд. Здесь было сухо, здесь буйно цвели цветы, порхали в тёплом воздухе бабочки и звенели птичьи голоса. И это великое безграничье, эту ширь без конца и края, этот простор, куда убегали дальние ряды гор, тайга дарила нам. Не сговариваясь, мы замерли и молча смотрели на планету, лежащую у наших ног: такие вещи запоминаются навсегда, на всю жизнь.

Глубже всего проникает тайга в душу зимой. Намертво впекается холодом, сыплется снегом и отстранённо глядит бескрайним ночным небосклоном. Есть что-то мистическое в долгих таёжных ночах, в неподвижном сиянии огромных косматых звёзд, когда бесчисленные вселенные холодно полыхают над лишённой края и в то же время такой маленькой Землёй, и человек чувствует себя – нет, даже не песчинкой, а самой ничтожной крохоткой! – и в то же время странным образом умудряется вобрать в себя весь сущий мир, осмыслить своё место и возвыситься до него.
И до чего же удивительным представляется, когда после долгой дороги, после гнетущего ночного мороза впереди вдруг блеснут огни человеческого жилья!

Северный мороз лют. Что с того, что в сухом климате стужа переносится легче, чем в привычной нам европейской сырости! Когда зашкаливает за сорок, когда плевок замерзает, не долетев до земли и скачет ледяным шариком, когда лёд на реках достигает толщины полутора метров, когда единственной мыслью является мысль о тепле – кто станет обращать внимание на какую-то влажность! Тут знай не зевай: не успеешь оглянуться, как щека или нос побелели – это значит, что кровь ушла из переохлаждённого участка: обморожение.
Еду в полевой кухне привозили нам прямо в тайгу. До сих пор помню странное ощущение от армейской алюминиевой посуды: когда отпиваешь из миски верхний, самый жидкий слой горячего борща, верхняя губа обжигается, а нижняя примерзает к миске. Помню, как подставлял рукав к выхлопной трубе притащившего полевую кухню «Урала», и тёплые газы текли под не спасающий от мороза бушлат – тут не до запахов, тут лишь бы не дать улететь дармовому теплу!
Мы жгли костры. Вначале разжигался небольшой костерок, чтобы накопить побольше углей для основного кострища, а затем приходила пора костров настоящих, из цельных брёвен сушняка-сухостоя. Два бревна – в обхват – укладывались рядом так плотно, чтобы насыпаемые между ними угли не могли просыпаться ниже, и всё это сверху накрывалось ещё одним бревном. И тогда, когда занимались все три ствола, приходилось крутиться на границе страшного жара и лютого холода. Такой костёр горит долго – иногда угли от него сохраняются целые сутки.
Очень часто тлели бушлаты – малейшая искра, попадая на пересушенное сукно, тут же укоренялась и пускала вглубь ватной подкладки огненные корни. Приходилось забивать пропалины сухим колючим снегом.

Зато как отрадны после гибельного мороза оттепели – всего-то до минус тридцати! В такие погожие дни на ближайшей речке происходила заготовка льда: ледник был необходим, чтобы летом можно было хранить скоропортящиеся продукты. Подгонялся грузовик, команда выбирала очищенный ветром от снега участок, и в дело шли ломы. Глыбы льда сияли на солнце радугами – там, где в момент удара на поверхности скола образовывались маленькие трещинки, в которых застревал дневной свет.
Реки промерзали до дна. Ну, может, не все, но та, на которой мы кололи лёд – промерзала. Мы углублялись на метр-полтора, и уже видно было близкое дно, хотя от самого дна лёд не брали – то ли качество его там было похуже, то ли не хотелось поднимать его из ямы. Зачем – вот она, река, бери с поверхности сколько хочешь.

Воздух, неимоверно чистый, зимой может обжечь лёгкие, если дышать полной грудью. Я обратил внимание на такой удивительный факт: в любой самый жгучий мороз в глубине коренной тайги пар изо рта почему-то не шёл. Но стоило кому-то закурить или проехать рядом машине – начинал валить клубами. Вначале это было странно, но потом я понял: это как в переохлаждённой жидкости – стоит в неё упасть мельчайшей соринке, и жидкость мгновенно застынет. Так же и в чистейшем таёжном воздухе – выдыхаемому человеком пару попросту не на чем конденсироваться, но лишь стоит появиться загрязнению (скажем, дыму костра), и тут же эти микроскопические частички обрастают оседающей на них влагой.

Вообще, тайга для каждого своя. И не похожа на ту песенную и романтичную тайгу – с голубыми городами и ритмичным перестуком вагонных колёс. Но от этого не менее прекрасная и загадочная. Помню, как я был удивлён, встретив целую поляну диких синих астр – оказывается, растут такие в непролазной глуши, и дикие огненно-красные лилии растут тоже. А жарки! Такого чистого и ясного оранжевого цвета я не встречал ни до того, ни позже. Жаль только, что нежное растение это, будучи сорванным, быстро вянет, даже если сразу поставить его в воду.
Однажды мне повезло наткнуться на грибную поляну. Подберёзовики стояли так густо, что можно было в буквальном смысле косить их косой. Я думаю, что за лето с одного этого места можно было собрать самосвал сушёных грибов – и это не преувеличение ради красного словца. Грибов в тайге, вдали от человеческого жилья, великое множество. Особенно любят они светлые берёзовые рощи – совсем такие же, как и у нас в средней полосе, только не в пример чистые и нетронутые. В южной оконечности таёжного моря часто встречаются такие весёлые места, и не следует думать, что тайга – это сплошь тёмная хвоя сосен, елей, пихт и кедров. Преобладает светлая и радостная лиственница.
Кстати, о кедре. С ним произошла такая же история, как и с багульником: на самом деле то дерево, которое мы так называем и орехи которого так любим, кедром не является – это кедровая сосна. Настоящий же кедр, произрастающий на ближнем востоке, орехов не даёт.

Очень красива, хотя и коротка, осень. После первого лёгкого заморозка лиственничные леса вспыхивают на солнце ажурной желтизной. И эти две недели, пока осыпаются мягкие иголочки, тайга стоит в дрожащем золоте, купая в ласковом ветре свои вершины и поражая попавшего в её глубь человека спокойствием и не выставляемой напоказ неброской роскошью. Жёлтые пылающие кроны отражаются в холодной синеве озёр. Созревшая черёмуха висит чёрными гроздьями – ягоды её сладковаты и терпки. Сопки по утрам спешат согреть бока под последним теплом. И над всем этим – высокое лазурное небо.

Иногда зимой в Москву привозят багульник – так же, как к мартовским праздникам везут мимозу. И если поставить голые ломкие веточки в воду, через некоторое время на них распускаются нежно-фиолетовые цветки с горьким и таким знакомым запахом. Тайга манит, ждёт и снится былым обитателям её синих просторов. И вновь тревожаще гудят поезда на безвестных полустанках и рвутся в свои неведомые дали…

И всё равно – не рассказать о тайге всего, что прожито, перечувствовано и пропущено через душу. Нет, не рассказать.