Дорога к морю

Условие

Это сочинение – повествование об отпуске; в общем-то, достаточно банальном явлении в жизни любого человека.
Для построения сюжета выберем время и место его проведения. Лето? Безусловно. Ну, скажем, июль или август. Допустим, Крым.
Время крайне важно. Я имею в виду – более глобально: не месяц, но год. Хотя бы примерно. Пользуясь авторским правом, я выбираю конец восьмидесятых годов двадцатого столетия. Почему? Да потому что для подавляющего большинства граждан бывшего Советского Союза (а я пишу именно для них) именно эти годы были временем наилучшей жизни. Не хочу и не буду полемизировать о целесообразности того, что случилось, просто отмечу как факт: это были годы расцвета экономики – как бы ни пытались меня уверить в обратном (а я верю собственному кошельку больше, чем всем уверениям вместе взятым), и на каких бы шатких устоях (по словам этих же самых уверителей) ни базировался упомянутый расцвет. И это были годы, которые сейчас с удовольствием и грустью вспоминает моё поколение.
Но – к делу!

Зарождение

Дорога к морю начинается в конце января, когда отойдёт праздничное возбуждение, связанное с ожиданием и празднованием Нового года. В воображении, несмотря на снег и морозы, вдруг начинают исподволь, вкрадчиво пробиваться влажные весенние ветры; они крепнут, они приносят непонятные запахи выжженных солнцем степей и далёкий рокот моря. И внезапно ты замечаешь, что уже давно обдумываешь предстоящее летом путешествие, все связанные с этим бесконечные мелкие заботы и тревоги. Несколько дней ты пытаешься бороться с собой, безуспешно воскрешая в памяти тягучее ощущение ожидания отъезда – там, на юге, к концу срока, оно обязательно появляется – но, сражённый в неравной борьбе (ты уже подспудно знаешь, что обречён на поражение, и принимаешь его радостно), начинаешь прикидывать возможные варианты маршрута, выбираешь друзей, с которыми поедешь; появляется пока ещё еле заметная тревога о билетах, о погоде, о дате отпуска – её надо утвердить у начальства – и о бездне всяких мелких и неизбежных вопросов, которые следует уладить и согласовать.
Кстати, ехать на юг просто необходимо не одному, а в компании. Оптимальный вариант – два-три человека. Меньше нельзя: в одиночку ты взвоешь от скуки на третий день. Так уж устроен человек – ему мало получать удовольствие самому, надо, чтобы обязательно было с кем этим удовольствием поделиться.  Больше тоже нельзя из-за того, что невозможно подобрать характеры настолько схожие, чтобы всем одновременно хотелось приблизительно одного и того же, а разногласия в компании – смерть для отпуска.
В феврале-марте, когда деревья тревожно вздымают голые ветви к влажному небу, эти настроения носят неустойчивый характер: слишком много других забот, слишком далёк срок отпуска, слишком много неясностей с подобными обстоятельствами у друзей. Да и денежный вопрос – немаловажный! – также требует внимания. Я имею в виду самое обычное накопление нужной суммы.
В апреле же, мае и особенно в июне-июле ожидание становится невыносимым; появляется то, что называется чемоданным настроением – полулихорадочное рассеянное состояние, когда работа продвигается лишь с большим трудом, когда замечания и придирки руководства теряют былую магическую силу, и даже самые насущные вопросы, не терпящие отлагательства, с лёгкой душой откладываются "на потом".
И вот приходит долгожданная неделя, а потом и день – тот самый последний день перед отпуском, когда наручные часы умирают и стрелки намертво приклеиваются к циферблату.

Imagine

Июнь. Цветёт липа. Под деревьями – дикий, кисло-сладкий запах. Запах пробивается даже сквозь выхлопы бензиновой гари. Тротуар, как мельчайшей бронзовой стружкой, усыпан отцветшими и опадающими тычинками.
Это значит – лето в самой поре. Самые длинные дни рождаются рано, и уже около четырёх часов небо светлеет, выглядывает солнце и тут же споро принимается укорачивать тени. Утренняя свежесть длится всего несколько часов, и вот уже набирающий силу зной властно обрушивается на проснувшийся город.
Но нам ещё рано на юг. Благословенный и ровный август ещё не пришел, и остается утешаться тем, что эта самая жара, от которой мякнет асфальт и душа задыхается в каменных стенах – эта же самая жара заботливо греет, кипятит для нас воду ласкового моря.

Канун

Итак, приходит долгожданная неделя, а потом и день – тот самый последний день перед отпуском, когда наручные часы умирают и стрелки намертво приклеиваются к циферблату. Мыслями ты уже там, среди перемешавшейся между собой синевы моря и неба. Как невыносимо и вместе с тем блаженно ощущение истекающих последних минут! И после того, как бесконечный рабочий день всё-таки окончен, наступает какое-то легкое и приятное ошеломление: вот оно! Дождались!
Наконец-то.

Хлопоты

Да, маленькое отвлечение. Хлопоты и сборы в дорогу – вещь приятная, но утомительная. Самый главный и основной вопрос – билеты.
Нет, не так просто – билеты, а Билеты. БИЛЕТЫ. БИЛЕТЫ!!!
Человеку, в летнее время пытавшемуся достать (я намеренно не пишу – купить) билеты в южном направлении – не забывай, мы говорим о восьмидесятых! – этому безымянному герою давно следует поставить на Курском вокзале Москвы памятник. Или на Киевском. И повторить его уменьшенную копию на всех вокзалах бывшего Советского Союза. Я так и вижу его – на Бережковской набережной стоит бронзовая фигура с пузатым чемоданом в руке, в помятой шляпе, с накинутым на руку плащом (это проклятое наше «на всякий случай»), отягощенная дородной супругой и детьми. Но как выразить в металле всю безысходность – "билетов нет" – и надежду на конечную неимоверно трудную победу? Ведь, в общем-то, уезжали практически все: правдами или неправдами, через десятых знакомых, но вожделенные билеты всё же приобретались. Но чего это стоило!
Ночные очереди с записями трёх- и четырёхзначных номеров. Гладкие наглые рожи, пытающиеся влезть без очереди (и обычно им это удаётся). Женский крик и скандалы. Нервотрёпка и сознание бесполезно растрачиваемого времени. Отчаяние. И ожидание, бесконечное томительное ожидание.
И всё-таки я утверждаю – на юг следует ехать, заранее имея билет в оба конца. Только тогда тебе даруется истинная свобода, не омрачённая предвкушением всего этого ужаса.

Поезд

Но вот всё позади. Поезд отходит вечером, и весь день заполнен последними приготовлениями. Собранные вещи стоят в коридоре. В холодильнике томится классическая варёная курица. Чемоданы…
Нет. Не чемоданы! Минимум поклажи: объемная спортивная сумка и пакет с провизией. Всё. Достаточно. Лучше взять денег (где-то в подсознании – мысль о жуликах...), но не отягощать себя. Ведь мы едем отдыхать. Отдыхать!
Как нежен предзакатный август! Как мягок и влажен ветерок после спорого дождя! Как ласково обвевает он тело! Эта прохлада, опустившаяся на Москву, это благословение небес после липкой духоты дня и после очистительного кризиса грозы!
Летние грозы не бывают длинными, и вот уже от горизонта (ну да, знаю, нету в Москве горизонта…) – и все-таки: от горизонта бьет стрелами лучей оранжевое нежаркое солнце. От этого пожаром загораются окна верхних этажей, и пока мы едем по Садовому кольцу, время от времени блики высверкивают нам в глаза праздничной иллюминацией. Город провожает нас солнечным салютом.
Привычный шелест троллейбусных шин. Курский вокзал. Бронзовая фигура вечно спешащего пассажира. Вечная толкучка и неразбериха. Абсолютно неразборчивые объявления. Буфет с холодной едой, безнаказанно употреблять которую человек может только в одном случае – находясь в дороге. Атмосфера пути.

Imagine

Возможно, лучше добираться до Симферополя на самолете. Разительнее контраст. Когда при выходе на трап из искусственного воздуха салона в лицо бьёт горячий ветер, наполненный запахами степи, фруктов и какой-то мимолётной таврической или киммерийской древности (скорее всего, это срабатывает внутренний психологический настрой) – по тебе проходит первая волна освобождения. Эти неуловимые ароматы странным образом соседствуют с запахом отработанного керосина от двигателей. Они окончательно смывают с души прежние заботы, всё ещё неприметным образом висящие на ней.

И всё же, выбираем классический вариант – поезд. Вокзал живёт своей особой жизнью, над которой не властны ни погода, ни время суток. С чувством торжества проходишь мимо так хорошо знакомых непробиваемых очередей (оно, оно, заветное ощущение билета в кармане!), двадцать минут переминаешься в ожидании посадки, и вот уже маневровый локомотив подтаскивает состав к перрону. Неторопливая полная проводница (почему-то в таких поездах проводницы, как правило, пожилые и полные, исключение составляет начальник, их бригадир – чем-то озабоченный мужчина в видавшем виды мундире) – итак, проводница не спеша изнутри открывает дверь тамбура специальным трёхгранным ключом, протирает тряпкой грязно-жёлтые перила (это у них ритуал такой) и наконец нисходит на платформу. Начинается посадка.
И всё-таки по-настоящему отпуск начинается в тот самый долгожданный момент, когда поезд медленно трогается. Скрипят и потрескивают какие-то пружины и металлические части, колёса всё более бойко начинают считать стыки рельс, а ты ждешь, когда после проверки билетов можно будет улечься на свою верхнюю полку. Ты – пассажир. Теперь от тебя ничего не зависит. И целая ночь, и потом еще сутки в твоём распоряжении. Не следует подгонять время – наслаждайся им!

Imagine

Нельзя экономить на билете. Следует брать – по возможности, конечно – не плацкартные и уж ни в коем случае не общие места. Только купе! Конечно, есть вероятность того, что в спутники попадётся дородная матрона с писклявым и капризным отпрыском, и тогда прощай открытое окно (что равнозначно особой медленной казни), свежий воздух и покой. Но точно такова же возможность того, что она очутится в другом купе, и от тебя эту компанию будет отделять несколько переборок. В плацкартном же вагоне эта благословенная вероятность сведена к нулю. Даже один верещащий младенец способен отравить существование всему вагону, а он там будет далеко не один. Окна же в таких вагонах не открываются никогда. Так что вовсе незачем начинать наше путешествие с пытки.

Первые километры

Итак, вновь пользуюсь правом автора. Мы в купе. Никаких орущих и писающихся детей. Никаких пьяниц и надоедливых и приставучих компаньонов. Мы едем к морю.
Вначале поезд лихо набирает ход, но уже через две минуты тормозит, и выбирается из города, что называется, «на полусогнутых». Не знаю, с чем это связано, но происходит так всегда: сперва разгон, как бы для того, чтобы побыстрей убраться с территории вокзала, а затем торможение – ржавое, противное, со скрежетом и каким-то особо гадким шипением, торможение до скорости жёлтого света, когда машинисту ещё разрешено вести состав вперёд, но с ограниченной быстротой и готовностью остановиться в любой момент.
Но как бы там ни было, мы едем. Перед окнами проплывают облупленные стены складов и хранилищ, заборы с идиотскими надписями, мусор, наваленный вдоль полотна (странно, ведь вроде бы санитарная зона…), дома, дома, дома, заводы с перекрученными толстенными трубами, в назначении которых ни один дьявол не разберётся, столбы, провода, пустыри, чахлые кусты и опять какие-то серые стены со слепыми пыльными окошками. Низкое вечернее солнце догорает в них прощальными искрами. Фигура путевой обходчицы с поднятым скатанным в трубочку жёлтым флажком. Опущенный шлагбаум, перед которым скопилось несколько автомобилей. И вновь дома, домики и домишки.
Только через полчаса поезд, прибавив ходу, выбирается из города. Знакомые названия близлежащих станций, которые мы пролетаем без остановки. На них терпеливо ждут электрички, освобождая для нас главный путь. Усталые дачники с велосипедами, кошёлками и прочим необходимо-ненужным хламом провожают нас завистливыми взглядами.
Ну, тут я, конечно, вру. Они насмотрелись на поезда, и мы им, в общем-то, абсолютно безразличны – это мне для полноты своего отпускного счастья не хватает завистливых взглядов.
За окном бегут поля и рощицы. Это почти пригород, больших лесов здесь нет. Под деревьями уже ложится ночная тень. Можно наконец получить у проводницы комплект белья и улечься на свое законное место. Первый, предварительный этап дороги завершается.

Ночь

Не знаю, как кому, а мне в поезде заснуть удается с трудом. И в то же время как сладок сон под непрекращающееся громыхание колёс! И только остановки с их изменением ритма, вокзальными огнями и звуками (кстати, почему-то все девушки, дающие объявления, имеют одинаковую интонацию) – только остановки нарушают сон, вторгаясь в дремотное сознание какой-нибудь случайно вынырнувшей перед стеклом веткой, скупо освещённой станционным фонарём. И за пределами этого освещённого пятна – загадочная чёрная пустота, заполненная своим совершенно чуждым бытием, откуда доносятся такие обычные и такие загадочные звуки живущей ночной жизнью станции, откуда выныривают вдруг и куда потом исчезают некие неясные фигуры: то ли запоздалые пассажиры, торопящиеся занять свои места, то ли рабочие, глухо постукивающие маленькими молоточками на длинных рукоятках по буксам колёсных пар.
Но вот, наконец, далёкий свисток локомотива – мы движемся дальше. Сперва медленно, а потом всё быстрее проплывают за окошком столбы, киоски, тёмные глыбы деревьев с неподвижной листвой, само вокзальное здание с невнятным названием (названия станций почему-то пишут в таком месте, которое заставляет человека, лежащего на верхней полке, неестественно изгибать шею в попытке его прочесть), многочисленные пристройки, сараи и хибарки непонятного предназначения. Вагон покачивается на стрелках, выбираясь на главный путь. Вот мелькнул последний огонёк в будке путевого обходчика – и снова ночь, снова небо, полное мириадами далёких галактик, летит вдогонку за нами, и вершины деревьев смахивают с небосклона зазевавшиеся звёзды.
В приоткрытое окно льётся тугой и тёплый ночной воздух. Он полон запахами скошенных трав, свежей сыростью низин, он полон тумана, встающего над безвестными ручьями и болотами, к которому иногда примешивается привкус отработанного топлива от только что промчавшегося впереди нас локомотива.

Дорога

Как радостно проснуться ранним утром! Как радостно сквозь не вполне еще оставивший глаза сон смотреть на безвестный разъезд, где состав по Бог весть какой причине остановился на несколько бесконечных минут! Там, под окном, трава в росе – или это остаток ночного дождя? – и, когда поезд вновь набирает ход, эти бриллианты капель по очереди медленно вспыхивают на солнце. Само по себе радостно ощущение безмятежного утра, а когда вспоминаешь, что ты едешь к морю – к морю! – радость становится полной, упоительной, и хочется наделить ею весь белый свет.
А леса уже кончились. Те таинственные высокие ночные леса остались за спиной, и перед нами – луга и поля, перемежающиеся весёлыми светлыми рощицами. Хотя нет, это они лишь чуть позже станут весёлыми и пронизанными солнцем, а сейчас они только-только встречают утро, сладко потягиваясь и разгоняя последний лёгкий туман. Воздух влажен и прохладен после короткого ночного ливня. С концов потемневших листьев свисают капли. Ветра ещё нет, и только движение поездов стряхивает их с травы и ближайших ветвей. Начинают звучать птицы – впрочем, их всё равно не слышно за грохотом колёс; про птиц – это я так, с разгону.
С верхней полки смотреть несколько неудобно. Вообще, вагон как будто специально сконструирован так, что удовольствия от путешествия человек должен получать самый минимум. Но в самом этом неудобстве скрыто особое очарование: ведь это предвкушение праздника души. Которое заставляет любить и само путешествие.
А впереди целый день праздного лежания, когда ничегонеделание полностью и безоговорочно оправдано; мы прибываем на конечную станцию – Симферополь – только на рассвете следующего дня. Я специально выбрал пассажирский поезд: скорый, хотя и идет в полтора раза быстрей, на место доставил бы нас во второй половине дня, а нам надо будет успеть добраться ло Ялты и устроиться с жильём… Впрочем, до всего этого ещё целые сутки.
Признаться, есть в этом нечто мазохистское. Бесконечное ожидание конца пути довольно-таки утомляет – о, более, конечно, психологически! – но то же самое ощущение предвкушения оправдывает всё. И в конце концов, это даже интересно – дорога развлекает нас, разворачивая всё новые и новые пейзажи. Сегодняшний день не похож на вчерашний: мы пересекаем благодатную полосу лесостепей. Бесконечные поля и огороды, огороды и поля – и везде щедрое буйство растительности. Земля обременена плодами, она буквально истекает плодородием. Однообразные картофельные плантации сменяются кукурузой и подсолнечником. На заборы лезут не умещающиеся в загородях плети тыкв. Вдоль составов на остановках носят фрукты, арбузы и горячую вареную картошку; эта молодая картошка вполне успешно конкурирует с относительными прелестями вагона-ресторана.

Imagine

Море! Это понятие живет в каждом из нас с детства, впитанное вместе с растрёпанными книжками о далёких странах, белых пароходах и кипящих зеленью под стремительными ветрами пальмовых островах, лежащих посреди ослепительно-голубого океана; о джунглях, где среди диковинных плодов кричат большие пестрые попугаи, где металлические жуки сверкают неповторимыми красками, а цветы похожи на утомлённых полётом бабочек, присевших отдохнуть. Море живёт в больших закрученных раковинах-рапанах, которые привозят с юга и так любят прикладывать к уху; оно присутствует в глянцевых панцирях крабов и бело-фиолетовых ракушках морских гребешков. Но прежде всего море поселяется в душе…

Ну что ещё можно сказать о наших среднерусских местах?! Кажется, всё такое знакомое, виденное-перевиденное, но с высоты узкого окна наши однообразные – и всё же поминутно меняющиеся – пейзажи кажутся новыми и выставляют на обозрение свои затаённые стороны. Потрескавшийся асфальт (в расщелинах которого гнездятся убогие ниточки травы)  где-то под Курском или щебнистая утоптанная до каменной плотности земля на бог весть какой забытой станции – на них смотришь с сочувствием и жалостью: как далеко им до раскалённых дорог южных городов!
Мимо, мимо, мимо летят бесконечные кусты и деревья, насаженные вдоль дорожного полотна. Лето уже переломило хребет; трава в полной силе. Бесконечны жёлто-белые поляны цветов. Белое – это цветёт сныть и тысячелистник, а жёлтое – пижма, этакие собранные в грозди ромашки без лепестков с резким и родным запахом летней лужайки. Уже нет грязно-розового вереска, красы наших песчаных сосновых опушек – он остался где-то во вчера, в той первой ночи.
Появляются пирамидальные тополя. Это значит, что мы мчимся по Украине, пересекая её вместе с Днепром – всё ближе к горячим степям приазовья.

Imagine

Основное чувство дороги – лень, истома и нетерпение. Только скорость отвлекает и даёт некоторое облегчение утомлённым предвкушением чего-то особого нервам. Короткие остановки воспринимаются почти физической болью. Как можно ходить по этим дорогам, выжженным солнцем до состояния седой серой пыли, как вообще можно жить тут, когда рядом – вот она, дорога, и поезда мчат к близкому уже морю тысячи изнывающих от нетерпения душ?! Как можно не бросить всё и не присоединиться к согласному движению родственных желаний?!
Но сонные от зноя полустанки пролетают, сменяясь однообразием редколесной степи, и люди, занятые повседневными заботами, почему-то не помышляют очертя голову кидаться в дорогу, и ровный встречный ветер – следствие нашего собственного перемещения – смывает впечатления и швыряет их назад, в прошедшее. Вопреки очевидному, кажется, что мы движемся только по оси времени, совершенно не перемещаясь в пространстве.

Жарко. Днём поезд раскаляется так, что не спасает даже кое-как работающая вентиляция. Дорожные столики уставлены бутылками с лимонадом. Лимонад  до отвращения тёплый и жажду почти не утоляет.
Наше окно распахнуто по максимуму. Ветер заползает в купе и лениво шевелит страницы давно прочитанного журнала, не принося снаружи никаких запахов. Вернее, мы уже настолько адаптировались, что перестали их различать.
Поезд резво бежит над Днепром. Запорожье. Хортица. В другое время это вызвало бы живейший интерес – но только не сейчас: температура слишком высока для проявления какой-либо активности. О Боже, скорей бы вечер!

Второй вечер

За ночь мы должны миновать последние сотни километров материка, миновать Перекоп, Джанкой, и рано утром прибыть, наконец, в Симферополь.
Вечер спускается плотным неподвижным воздухом. Я всегда завидовал машинисту, который в своей кабине видит, как бесконечная, уходящая к горизонту колея мчится навстречу, и по ней скользят красные отблески заката. Из вагонного окна такого не увидишь: не тот ракурс. Но, конечно, и так неплохо.
На этом участке скорость поездов максимальна. Не знаю, с чем это связано: с графиком движения, отсутствием крутых поворотов, состоянием пути или чем-нибудь ещё. Поезд с тихим шорохом скользит по цельнотянутым рельсам – это такая особенная технология, когда нет стыков; нет и привычного двойного перестука. Кажется, что поезд идёт почти бесшумно, и только когда мимо проносятся хибары путевых рабочих, фермы мостов или что-то похожее, от чего могут отражаться звуки, можно убедиться, что это не так. Тогда звук колёс раскалывает относительную тишину сумерек. Вообще в поезде тишина недостижима: где-то что-то скрипит и потрескивает, еле уловимо шелестит ветер, из соседних купе слышны какие-то шорохи; но можно оставить часть своего воображения сзади, и когда шум умчится следом за поездом, ночь постепенно раскроется тишиной, запахами и дрожанием далёких золотых огней. От нагретых шпал чуть уловимо тянет креозотом. Изредка в чёрных кустах всполохнётся устраивающаяся на ночлег птаха. Солнце село; небо хмурится, и от этого на земле ещё темней. Полевые цветы во влажной духоте воздуха пахнут густо, богато и изнуряюще. Тянет влагой: видно, где-то поблизости ручей. Но сильнее всего запах сена – кто-то недавно выкосил лужайку вдоль путей.
Или по-другому: сумеречный ветер разогнал последние клочья облаков, и алый небосвод гаснет величественно и неторопливо.
И звёзды – Боже мой, сколько звёзд!
Нам в своих городах нипочём не увидеть такого великолепия. Небо полыхает, брызжет недвижимым огнём, и где-то в душе вдруг просыпается ребёнок и тянется играть, пересыпать звёздную пыль с ладони на ладонь. И в сердце щемяще остро проникает осознание своей малости, беззащитности – и в то же время какой-то обласканности и растворённости во Вселенной. В такую ночь душа поднимается, встаёт на цыпочки и о чём-то шепчется с другими Божьими созданиями.

Утро

Настоящая тягомотина наступает тогда, когда мы вползаем на Крымский полуостров. От этого спасает только рассветная рань; нужно лежать, изо всех сил стараясь не проснуться как можно дольше. Но какое там!
Из приоткрытого окошка (на ночь оставляется мизерная щель: при полноценном сквозняке простудишься враз) – из окошка чуть сквозит свежестью утра; поезд двигается какими-то рывками – видимо, ночью сменилась локомотивная бригада, и это достаточно заметно. На перроне станций царствуют утренние звуки, которые в общем-то привычны, но именно сегодня по-особому тревожат и заряжают бодростью. Мы вот-вот приедем!
Но это «вот-вот» оборачивается почему-то добрыми тремя часами, и от Красноперекопска  до Джанкоя – совсем маленький отрезок на карте – мы движемся как сквозь вату; или это только кажется из-за нетерпения? Всё давно собрано, все умылись, позавтракали и с нетерпением поглядывают на запакованные вещи. Все изнывают от нетерпения. Кажется, время совсем остановилось, но точно по расписанию наш усталый поезд наконец вползает на территорию симферопольского вокзала. Стрелки, бесконечные стрелки, переползания с пути на путь, тормоза шипят. Приехали! Слава Богу, приехали! И удачно: на первую платформу.

Десять часов. На часовой башне – слева от арочного проёма, если смотреть с перрона – золотятся и сверкают на солнце стрелки. Небо ослепительно голубое, уже начинающее дышать зноем. Мы выходим на привокзальную площадь. Множество людей снуёт, толчётся и пробирается в различных направлениях. В тени сидят на чемоданах отъезжающие с покорно-обречённым видом. Их легко угадать по загару и той особой психологической ауре, которая витает над ними и которую можно описать двумя словами: утомление югом.
Нам нужно пройти немного левее. Тут продают билеты на самый длинный в Европе троллейбусный маршрут. И как же непривычно и волшебно звучит на языке слово «Ялта»!
Троллейбус отправляется строго по расписанию, минута в минуту. Если опоздаешь – всё, сам виноват, уйдёт без тебя. Впрочем, ждать нового недолго: они идут с паузами от двух до пяти минут, не более.

Imagine

Кто знает, сколько очарования кроется в простой троллейбусной занавеске, колеблемой ветром? Потоки воздуха, врывающиеся в открытые окна, вьются и сплетаются невидимыми причудливыми струями, и лёгкий шёлк помогает видеть их игру. А какой воздух! Он тёпл и ласков – наверное, таким был воздух рая в первый день творения.
Нюанс: билеты на рейс (два рубля сорок копеек) продают строго по количеству сидячих мест. Никакой толкучки! Никаких моральных угрызений типа «нужно кому-то уступить место»! Троллейбусы чехословацкого производства несколько меньше, чем обычно; они скоростные и специально сконструированы для горных дорог. Поэтому поездка превращается в удовольствие: день только начинается, впереди самые чудесные приключения, и главное – впереди море!

День

Честно говоря, вначале поездка не представляет собой ничего выдающегося. Это потому, что движение происходит в городе с его светофорами, поворотами, мелкими заторами и непредвиденными остановками. И хотя для нас протянута специальная – не городская! – линия, рваный ритм движения не доставляет большого удовольствия.
Наконец, машина вырывается за город. Бесконечные частные домики под черепичными крышами, насмерть заплетённые виноградом, остаются позади. Вообще-то, эти домики – далеко ещё не настоящий Крым, тот, сверкающий солёными брызгами, которого мы так ждём. Их обитатели, прозябаюшие в пыли, вызывают умеренную жалость. Хотя, может быть, я и не прав.
Как бы там ни было, слева от нас открывается озеро. При всей скудности водных запасов Крыма (речь, понятно, идёт о пресной воде) пригородное водохранилище, образованное крохотной речушкой Салгир, представляет собой редкое зрелище.
Но вот и водохранилище тоже позади. Как-то незаметно дорога начинает подниматься всё выше, уклон возрастает, и вот мы уже окружены лесом. Да-да, лесом! Появляются громадные увалы – это сглаженные временем и покрытые почвой отроги древней Крымской гряды. Зелень вокруг сочная и яркая – забегая вперёд, можно сказать, что она сильно отличается от растений собственно побережья. Справа тянется большой овраг или балка – и если бы склоны балки не были так пологи, её вполне можно было бы назвать ущельем. Внизу, должно быть, протекает ручей.
Дорога всё время поворачивает, но эти повороты, обусловленные холмами, имеют большой радиус и не идут ни в какое сравнение с выводящими из себя городскими. Появляются так называемые тупики безопасности – в случае, если у кого-то при спуске откажут тормоза, можно свернуть туда и погасить скорость.
Наш троллейбус карабкается в горы на приличной скорости – спасибо чехам, поставили мощный двигатель. А вокруг уже поднимаются достаточно солидные склоны.
Крымские горы считаются одними из самых низких, самая главная их вершина – гора Роман-Кош ¬ – с трудом переваливает за полуторатысячную отметку, но вблизи эти полтора, или пусть даже один километр – зрелище величественное.
И вот, наконец, перевал. Почему-то он называется Ангарским, хотя Ангары, да и вообще какой-либо реки тут нет. Имеется лишь парочка киосков, мимо которых мы проносимся, не замедляя ход. Около ста метров дорога горизонтальна, а затем снова появляется чуть заметный уклон – на этот раз отрицательный. Слева и справа от нас – Чатырдаг и Демерджи, входящие в первую пятёрку высоты Крыма.

Imagine

Хочу рассказать о солнце. Солнце Крыма – это что-то особенное, оно ярко, щедро и волшебно. Оно умеет быть ласковым и нежным по утрам, когда просыпающееся море ещё в голубой дымке; оно может быть весёлым и неукротимым, оно льётся могучим потоком на раскалённую землю и впитывается тёмной зеленью привычной к его жару субтропической флоры.
И сейчас солнце играет на тысячах, миллионах листьев, придавая им золотистый оттенок. Оно сверкает в стёклах встречных машин, слепит глаза из-за занавески и, поднимаясь, нагревает воздух до состояния дрожащего над дорогой марева.

И – вниз, вниз, навстречу солнцу, туда, где, скрытое за постепенно понижающимися холмами, лежит заветное море!
Троллейбус легко сбегает по гладкому асфальту. Удивительно мало попадается навстречу нам машин – в основном точно такие же трудяги-троллейбусы, мчащие насытившихся южным солнцем курортников обратно в ад Симферополя. И нет придорожных сёл – что, впрочем, неудивительно: на такой изломанной местности с точки зрения сельского хозяйствования они совершенно не к месту. Но сказать, что места эти обойдены вниманием, нельзя: вот мы пролетаем мимо указателя «верхняя Кутузовка», вот и так называемый Кутузовский фонтан – место, где раненому фельдмаршалу (впрочем, тогда еще, кажется, не фельдмаршалу) оказывали помощь после ранения; это то самое место, где он потерял свой знаменитый глаз. И, конечно, никаким фонтаном даже не пахнет: небольшая площадка с горкой крашеных ядер, окружённая сложенной из камней низенькой – до пояса, не более – полукруглой стеной и какие-то цветы. Всё. 
Но мы спускаемся. Лес, до перевала безраздельно властвовавший вокруг, тушуется и отступает на второй план. Появляются большие открытые пространства, занятые ровными рядами виноградников и плантациями табака. Горные склоны расположены так, что дневное солнце упирается в них почти под прямым углом, а сама гряда защищает их от ветров внутреннего Крыма, и поэтому климат тут идеален для этих культур. В самом деле, здесь становится ещё более жарко, и если бы не дыхание близкого моря, смягчающего зной, жизнь здесь была бы невыносима.
Но вот наконец серебряный проблеск, светлая полоска на горизонте – что это? Неужели оно?! Однако при повороте всё вдруг снова скрывается за очередной вершиной, и только восторженное недоумение остаётся: как? Вот эта полосочка, с трудом отличимая от неба, и есть море?! Но горы уже потеряли свою силу, и скоро далёкое море расстилается перед нами во всю ширь, сверкая микроскопическими отражениями бесчисленных волн. Волны отсюда кажутся неподвижными, и только высверки солнца слегка покалывают глаза. Серо-голубая мгла скрывает от нас место слияния моря с небом; далёкие холмы тоже кажутся призрачно-голубыми. Волшебная страна!
Мы по-прежнему катимся вниз. И вот уже шоссе становится ровным, поднявшиеся вокруг деревья скрывают трепетное сияние. Мы въезжаем в Алушту.
Свечи пирамидальных тополей. Кипарисы. Городской шум и запах. Ленивая, истомлённая зноем улица. Белые тенты над продавцами-лоточниками. Жара.
Наш рейс предусматривает остановку на пять минут, и пассажиры выходят на раскалённый асфальт станции размять ноги. Мороженое, газированная вода с сиропом и без (сейчас такой сервис ценой в три копейки безвозвратно канул в Лету). Киоски с неизменными «Известиями» и «Комсомольской правдой». Городская суета – но не озабоченная, а какая-то медленная и вполне добродушная.
Водитель сигналит: пора отправляться! Снова выкатываемся на трассу и, попетляв по улицам, вырываемся из города. Слева, ничем не заслоняемое, сияет ослепительное море. Указатели на дороге пестрят непривычными названиями: Изобильное, Виноградное, Отрадное… Собственно, само подразделение населённых пунктов чисто условно: не успеет окончится какое-нибудь Лазурное, как уже начались домики Приветного.
Высятся корпуса пансионатов и санаториев. Вот Фрунзенское, и сразу за ним дорога уходит вправо, обходя знаменитый Аю-Даг, гору Медведь. Ничего уже не напоминает о вулканическом её происхождении: время сгладило скалы, и теперь каменный зверь тихо спит, погрузив морду в тёплые воды.

Imagine

Человеку свойственно мечтать о том, чего нет. И летом в голову лезут непрошеные мысли о снеге, осень напоминает нежные дни весны, а зимою, конечно, хочется летней жары. Каждая пора года прекрасна по-своему. Мы когда-нибудь вспомним про все, а сейчас – про весну.
Вначале и не осознаёшь, что начинает твориться в душе с первым апрельским теплом. Ручьи текут, подмерзая по ночам; дневные туманы съедают обречённые серые бастионы снега. В лесу снег ещё держится, но и тут появляются проталины, весело и дерзко зеленеющие мхом, и яркость их после одноцветья зимы радует глаз. Воздух наполняется новыми, будоражащими запахами оттаявшей земли; и вдруг откуда-то вылетает первая бабочка. Она весело порхает над снегом, смертница – не в силах найти ни единого цветка. Так весна смеётся над дряхлою зимой.
А первые весенние цветы?! Не та жалкая мимоза, которую в марте везут из Абхазии, а настоящие лесные первоцветы? Как прекрасен голубой лепесток, соперничающий цветом своим с самим небом! Сколько нежности и светлой грусти будит он в душе!
А сколько поэзии в беспорядочном полёте галочьих стай над голыми, только ещё просыпающимися деревьями!..
Но зачем я вспомнил всё это сейчас? В силу какой ассоциации всплыли вдруг в памяти эти галки, этот тающий снег и мокрый мох на косогоре? Как не вяжутся эти образы с плывущим за окнами сухим жаром южного берега! Почему же так навязчиво они прорываются в мысли? Кто знает…

Мы объехали гору Медведь. Внизу опять море и зелень – это Артек. Чем-то далёким и заманчивым веет от этого названия! Вспоминается Гайдар, ночные костры и что-то настолько далёкое и неуловимое, что не удаётся даже подобрать слова. Тем более, что темп движения диктует свои законы. Артек промелькнул – и нет его, за мыском открывается уже Гурзуф.
Нет, всё-таки в крымских названиях скрыто особое очарование! Гурзуф, Коктебель, Мисхор, Ливадия… Насколько старые татарские именования ёмче и милее безликих Урожайных, Светлых и Первомайских! Хотя нет, Ливадия – не татарское.
Мы приближаемся к финишу. Скоро Ялта. Вниз по склону раскинулся Никитский ботанический сад (о нём позже), за ним Массандра. Дорога спускается в громадную долину – тоже, впрочем, отчаянно холмистую – в которой расположена жемчужина Южного берега – Ялта.
На побережье не так уж много мест, которые были бы так удобны для расположения мало-мальски крупного города. Горы подступают к самой воде, оставляя относительно ровной лишь узкую полоску суши. А в этом месте они расступились амфитеатром, и вся эта площадь радостно была заселена человеком.
В последние годы (помнишь, читатель, мы говорим о восьмидесятых…) на Южном берегу всё активнее ведётся строительство. Новые профилактории и дома отдыха растут как грибы. И немного жаль, что многочисленные высотные коробки звучат в природном ландшафте явным диссонансом. Всё больше людей прибывает сюда в летние месяцы. Очереди, толчея. И охватывает ностальгическое чувство по тому ушедшему быту, той патриархальности, когда сама аура этих мест ещё не была так заражена людским прагматизмом.

Ялта

Но мы отвлеклись! Наше путешествие окончено. Мы прибыли в конечный пункт маршрута.
Следует сразу сказать, что троллейбусы в Ялте обижены по сравнению с автобусами. Я имею в виду вокзалы. Для троллейбусов оборудована всего лишь маленькая стоянка с несколькими окошками касс (впрочем, как выясняется, больше и не нужно), а для автобусного сообщения построен целый двух- (или трёх?) этажный вокзал. Ошибки в предыдущем предложении нет: вокзал этот расположен на круто наклонённой улице, поэтому для поднимающихся по ней он имеет три этажа, а для подходящих сверху – два. Сама эта улица тоже чудна: посреди неё протекает речка – крохотный ручеёк, превращающийся в настоящую реку только после того, как в горах пройдут ливни. Улица имеет два названия. С одной стороны реки она именуется Московская, а другой берег носит название Киевская. Так что вокзал расположен сразу на двух улицах. И упомянутый могучий горный поток протекает прямо под ним. Ничего не скажешь: решение оригинальное и удачное: там прохладно даже в самую сильную жару.
И на автобусном, и на троллейбусном вокзале нас, приезжающих, ждут бабки.
Бабки – явление не уникальное для Ялты, они имеются в любом курортном городке. Суть их в том, чтобы предлагать приезжим койку, угол, комнату или квартиру – в зависимости от платежеспособности клиента. От этого же зависит и расположение предлагаемого жилья: одно дело – на верхних городских улицах, возле самой трассы, и другое – в элитном районе, в десяти шагах от моря.
Наша бабка оказывается мужиком средних лет с тоскливым взглядом вынужденно завязавшего алкоголика. Мужик называется Колей и по взаимной договоренности предоставляет в наше распоряжение комнату с балконом – на удивление просторную и чистую – и ключ от неё. Это хорошо: неудобно быть привязанным к привычкам и распорядку дня хозяев. Наша комната аж на шестом этаже, но лифт ходит исправно, вода есть, холодильник в коридоре – чего ещё желать?!
В нарушение всех теорий о дневном и ночном бризе ветер дует с гор к морю, а не наоборот. Может быть, он и должен бы быть прохладным и свежим, но на деле – то ли горы слишком далеки и низки, то ли по дороге он успевает нагреться – на деле воздух стекает вниз по улице медленной раскалённой волной. Даже не стекает, а чуть заметно движется – вместе с нами, и от этого температура кажется совсем невыносимой. Однако не душно: духота – следствие высокой концентрации водяных паров, а её-то как раз и нет. Сухо.
Мы проходим вниз по Московской-Киевской, мимо Дома торговли с пустым сейчас рестораном на крыше, мимо кинотеатра «Сатурн» с тёплыми фонтанами, бьющими прямо из неглубокого бассейна, мимо главпочтамта. И вот мы у моря.
И хотя волны, толкущиеся у бетонной оконечности причала, качают на себе мелкий мусор и клочки бумаги, всё же это самые настоящие волны на настоящем море. Сразу же у края цвет моря чёрно-зелёный, внушающий уважение – тут глубоко. Чуть далее у пирса настоящий океанский лайнер. Здоровенный круизный пароходище с названием «Азербайджан», в трюм которого сейчас как раз закатывают очередную партию автомобилей. Для этого в носу открыт большой люк. Солнце уже давно перешло зенит и косыми лучами освещает ангар судна.
Только дурак полезет купаться сразу по прибытию. Нет, на пляж следует идти утром, свежим и выспавшимся, а сейчас мы просто пройдёмся по набережной.

Вечер в Ялте

Может быть, к морю стоило бы приехать даже ради одного этого вечера. Сесть на тёплый камень и смотреть на бесконечный простор. Море занято своей вечной работой: оно с безразличной пунктуальностью гонит на берег волну за волной. Это завораживает; на море можно смотреть часами – и думать. Нигде не думается так хорошо, как на морском берегу.
День в Ялте меркнет быстро; солнце уходит за горную гряду (она именуется яйла), и на город опускаются благословенные сумерки. Не следует думать, что жизнь замирает: напротив, ночная жизнь Ялты вряд ли менее напряжена, чем дневная. Открывается варьете, рестораны работают с полной нагрузкой. То и дело слышится голос Тото Кутуньо: итальянская эстрада в моде. Загораются огни.
Про вечерние ялтинские огни можно говорить бесконечно. Они дробятся в подкове залива, они сияют далеко в горах; они различаются от простого жилого окна до шипящего оранжевого света неоновых реклам. На этом фоне несколько теряется даже маяк в гавани. Он стоит на конце волнолома и взблёскивает равномерно и сильно – это если глядеть с моря или с с;мого отрога мыса – от города он отгорожен экраном. Стоящие у пирса пароходы тоже щедро украшены иллюминацией, всё ярко дрожит, переливается и в целом создаёт атмосферу грандиозного карнавала. Гарвей, Гель-Гью, «Бегущая по волнам»…
Ароматы цветов оглушают. Сладкий запах левкоев, петуний и душистого табака буквально залил всё вокруг – но это если войти в парк. Прибрежные улицы довольствуются скромной резедой – её медвяный дух изредка долетает откуда-то волнами.
Бесспорно, центр вечерней Ялты – набережная. Она носит имя Ленина, но мы с друзьями обычно называем её «кобеляжьим проспектом» в честь бессмертного выражения Ильфа и Петрова. Помимо собственно кобелирующих, здесь можно чётко проследить, так сказать, районы влияния. На углу в самом начале собираются глухонемые. Чуть далее – место восточных народов; женщины, хоть и без чадры, но закутаны в пёстрые халаты до пят. Удивительно в такой жаре! Ещё дальше – место уличных художников (когда светло) и музыкантов. Шаржи, портреты. Карточные фокусы. Фотографии. Вечером на этом месте выступает пара: гитарист и скрипачка. Перед ними на земле лежит футляр от скрипки, а в нём – монетки и даже какая-то бумажка. Это в наше время такая картина не режет глаз, а тогда смотрелась потрясающе непривычно и дико – дико везде, кроме Ялты.
На «проспекте» можно встретить кого угодно. Наряды самые разные: от купальников и плавок (ну, это не совсем уж вечером) до развевающихся шёлковых платьев и широкополых шляп. Никого такая смесь не удивляет.
Кобеляжий проспект заканчивается у вытащенной на берег и переоборудованной в бар шхуны «Эспаньола», той самой, которую снимали в советском фильме «Остров сокровищ». Судя по ценам, пираты всё ещё на борту.
Ночь похожа на тёплый чёрный бархат. Лицо гладит слабый бриз. От «Эспаньолы» вкусно пахнет жареным мясом – готовящимися там шашлыками или чебуреками. Но пище и особенно вину следует посвятить особый разговор.
Однако, хватит впечатлений для первого дня! Спать, спать…

Никитский ботанический

Ни один мало-мальски опытный отдыхатель нипочём не станет ходить на пляж в самой Ялте. Может быть – один раз, исключительно для ознакомления.
В самом деле, что за удовольствие бултыхаться в мутной зелёной воде, поминутно натыкаясь на худосочные бледные тела?! Кто выдержит неумолкаемый ор тысяч и тысяч сорвавшихся с привязи детей? Ведь не зря именно здесь родились бессмертные строки: «В Чёрном море – хоть кричи! – на три четверти мочи»…
Нет, мы отправимся чуть-чуть в сторону. Всего за 25 копеек и всего за 30 минут шустрый морской трамвайчик доставит нас на пляж государственного Никитского ботанического сада, или сокращённо – ГНБС. Работники сада с лёгким оттенком хвастовства именуют его научным термином «арборетум».
Пока наш кораблик выбирается из акватории бухты на оперативный простор, самое время узнать, что же это такое – ГНБС.
Своё название он получил от селения Никита, на территории которого и был заложен в 1812 году естествоиспытателем Христофором Стевеном, повидимому, скрывавшемся здесь от участия в отечественной войне. Справедливости ради следует отметить, что ныне такого селения нет: посёлок в настоящее время называется Ботаническое – ну конечно же, в честь сада.
Не станем с гордостью углубляться в список всех видов растений, там обитающих. Это испортит рассказ. Нам важно почувствовать саму атмосферу этого кусочка юга, а если уж в кадр вдруг попадёт секвойя или там пальма – что ж, не отворачиваться же!
До сада можно добраться двумя путями: по морю, что мы сейчас и делаем, и по суше. Для этого следует сесть в специально курсирующий по нужному маршруту троллейбус и прокомпостировать по четыре талона на каждую алчущую путешествий душу едущего. В результате этого акта упомянутые души попадают в пустынное место со скромным дорожным указателем, который они в своё время лихо пролетели по дороге из Алушты в Ялту.
От пустынного места начинается извилистая асфальтовая дорога вниз. Асфальт в Крыму кладут с включением местного диабазового щебня, поэтому он более светлый, чем тот, к которому мы привыкли, и какой-то скользкий. Однако катиться по нему как по льду почему-то не получается.
Именно на этой дороге удаётся сформулировать чувство, не покидающее нас всё время. Всего двумя словами: нехватка воды. То есть, вроде бы растения тут не очень-то и страдают от засухи, и поливающие машины на улицах есть, иногда даже идёт дождь, но воздух почему-то продолжает оставаться сухим, лужи исчезают удивительно быстро, и по-настоящему влажно только у моря. При всём при том дышится легко и свободно.
Спустившись по серпантину дороги мимо ничем не примечательных заборов и посадок, мы попадаем на небольшую площадь перед входом в арборетум, выложенную старыми бетонными плитами. Здесь царство покоя и патриархальности, которые изо всех сил рядятся в тогу мирового научного центра. Народу почти нет: верхний путь в ГНБС не столь популярен, как нижний, и основная масса посетителей попадает сюда через Нижний парк. Вот как мы: мы ведь всё ещё плывём сюда на рейсовом катере – не забыли? Очень удобно быть автором: можно присутствовать одновременно в нескольких местах!
Но в Верхний парк – Монтедор – удобнее входить сверху, чтобы не добираться сюда по довольно-таки крутым дорожкам от причала. Монтедор – явно французское слово; монте, как я понимаю – «гора» или «горы», а д’ор – значит «золотой». Сравните с «поми-дор» – «золотое яблоко» или «ор-анж» – «апельсин» (впрочем, «апель-син» переводится как «китайское яблоко» – но уже с другого языка…).
Ладно, оставим наши лингвистические изыскания, лишь упомянув напоследок для полного успокоения связь «арборетума» с латинским herba – «трава».
Итак, Верхний парк. Вначале это нетипичное для Крыма царство больших деревьев. Они сплетаются ветвями на значительной высоте, образуя густую тень. Впечатление портят лишь там-сям приткнутые таблички с указаниями пород. В общем-то, ничего особенного: такую картину можно видеть в любом старом парке. Здесь хорошо сидеть и читать, отдыхая от суеты, но для этого нужно быть местным жителем и иметь бездну свободного времени, которого у нас, конечно, нет: на юг едут не за чтением. Очевидно, в силу этих причин и пусты аллеи.
Чуть далее деревья вдруг кончаются, и мы оказываемся в административном центре, если такое сравнение правомерно для парка; здание администрации – впрочем, отнюдь не уродливое и вполне вписывающееся в пейзаж; бюст Стевена – история о нём позже; бассейн с ослепительно голубой водой (в неё, я узнавал, для цвета специально добавляют медный купорос). И море цветов. Розы – всех цветов и оттенков. Гордые канны возносят пламенные лепестки над сухой каменистой землёй. Какая-то небывалая цветная трава с широкими листами. Дорожки аккуратно засыпаны просеянным мелким гравием. И всё это залито таким количеством солнца, что смотреть на отражающие поверхности просто невозможно. В лёгком ветерке, играющем перистыми листьями пальм, непостижимо присутствует царственная неподвижность и восточная нега. Ощущение жмурящегося ленивого кота, раскинувшегося на широком подоконнике.
Но мы уже приближаемся к Никитскому со стороны моря. Вернёмся на палубу, вернее, под кормовой тент нашего катера.
Вокруг нас главенствуют два цвета – белый и голубой. Голубой – это, конечно, море и небо, которые на горизонте сливаются настолько, что самог; горизонта, в общем-то, и нет. А белый – это цвет бликов и гребней волн, облаков и льющегося сверху света. При этом ощущение света не пропадает даже при взгляде на тёмную глубину за бортом.
Здесь расположены заповедник Мыс Мартьян и всесоюзный институт виноградарства и виноделия Магарач. Оригинальное соседство. Впрочем, территория заповедника отделена от общедоступной легко преодолеваемой изгородью, и если вести себя тихо и скромно, то вполне можно насладиться прогулкой по совсем уж пустынным дорожкам.
Всё же мы приехали не за этим. Наша цель – пляж.

Пляж

Нельзя сказать, что пляж Никитского ботанического сада – редко посещаемое место. Но по сравнению с ялтинским Золотым пляжем, где невозможно найти свободный клочок даже в квадратный метр, чтобы хоть как-то примоститься (там места на день занимают ранним утром), в Никитском просто пустыня.
Получив свой законный лежак – на гальке лежать гораздо менее удобно – мы растягиваемся, подставляя животы и спины обжигающим лучам. От просоленной древесины тонко пахнет чем-то невыразимо прекрасным – так, наверно, пахли борта колумбовских каравелл, – закрытые веки лучатся красным огнём, волны шуршат, накатываясь на берег и тут же исчезая в камнях, солнце жжёт и мнёт кожу, как умелый массажист, и всё это вместе заставляет, наконец, понять: всё, финиш, мы тут, у цели, мы добрались, вот оно, море, и осталось только лежать, вбирая в себя впечатления и огонь юга. Дорога к морю кончается здесь – вот он, её край, дальше идти некуда.

Imagine

Чего ещё не хватает человеку,  достигшему того, к чему он так долго стремился? Почему мгновения счастья так кратки? Неужели счастье недостижимо, а то, что мы принимаем за счастье – только путь к нему?
Мелькают воспоминания. Вот зима, колкий ветер метёт сухую позёмку – как тогда мечталось о юге! Среди мрака бесконечных январских ночей, украшенных огромными холодными звёздами. Среди мелких повседневных забот. Как теперь это всё далеко и нереально в блаженной неге Крыма!

По пляжу носят высушенных блестящих крабов. Такого краба с воинственно расставленными клешнями покрывают лаком и в обрамлении раковин-мидий сажают на плоский круглый голыш. Загорелые продавцы предлагают склеенные из витых ракушек-рапанов и рубчатых морских гребешков поделки – домики, фигурки собачек с острыми ушками и обязательной надписью «на память о Крыме».
На берегу собирают камни. Особенно этим увлекаются дети. Но довольно часто и взрослые, когда вокруг не очень много любопытных глаз, потихоньку выуживают из воды цветную гальку. Каких только расцветок не попадается среди камней! От глянцево-чёрных до полупрозрачных с белой опалесценцией, с прожилками и без, самых разнообразных форм и расцветок. Конечно, основной цвет – серый, как и положено для диабазовых пород, но иногда древнее вулканическое прошлое дарит собирателя обкатанным кусочком кварца или ярко-оранжевым сердоликом. Вынутые из воды камни сохнут, тускнеют. И по большей мере вновь возвращаются в воду. Но несколько образцов – самых-самых – обязательно увозятся домой, куда-нибудь в Калугу, Сергиев Посад или Гусь-Хрустальный.

Дарсан

Дарсан – это большой пологий холм, господствующий над центральной Ялтой. На нём выстроено здание, издалека напоминающее своей архитектурой греческий храм. На самом деле в храме мирно уживаются ресторан и местный краеведческий музей. Посетителей в последнем мало: основная масса едет к морю не для посещения музеев.
Единственная (в то время) канатная дорога в Ялте связывает Дарсан с центром города. Интересно наблюдать за проползающей внизу городской жизнью с высоты третьего этажа – редко кабинка поднимается выше.
Над Дарсаном дует ветер. Стариной веет от этого вроде бы вполне современного места. Здесь приходят мысли о вечном – наверно, из-за бесконечной курортной суеты им не удаётся приходить нигде больше, как только на этой пустынной террасе. Полутёмные – после яркого света снаружи – залы, где лежат старинные генуэзские амфоры и монеты. Документы, рассказывающие о прошлом края. И – я обещал рассказать – гравюра ХIХ века с изображением Стевена. Этот учёный – судя по бюсту в Никитском саду – отличался жёсткими и строгими чертами лица, орлиным носом и роскошной гривой. Ничего подобного! Современник оставил нам изображение совершенно иное: нос картошкой и жидкие реденькие волосики. Последнее, впрочем, вполне может компенсировать обычный парик, но вообще портретного сходства – никакого!
Лично я больше склонен верить современникам.

Базар

Здесь не видно моря. Здесь царство земли.
Ялтинский базар невелик и всегда полон народу. Возле входа бронзовые дядьки в соломенных капелюхах продают мёд. Янтарные пчёлы стаями вьются над ними – а случается, и жалят зазевавшегося покупателя. Дядьки взирают на это философски невозмутимо.
Мёд продаётся в баночках или прямо в сотах. Как же вкусен сотовый мёд, специально нарезанный тоненькими – на три укуса – полосками! Во рту вязко растекается и тает душистое лето горного Крыма. Но пчёлы не дают расслабиться, и, выжёвывая вощину, мы уходим дальше – в торговые ряды. Мимо гор арбузов, мимо запылённых машин, с которых разгружают только что привезённый товар.
Гранаты, виноград и персики, доставляемые в наши северные города, могут называться так только до тех пор, пока не увидишь их тут, на юге. Нежнейший пух тонюсенькой кожуры, прокусив которую, захлёбываешься ароматом и не успеваешь глотать сок. Громадные мутные ягоды «бычьего глаза», покрытые сизоватым налётом. Душистые золотые развалы абрикосов и алычи. Всё это спелое, свежее, нетронутое, не отлежавшее, пока везут, бока в ящиках: ведь в дорогу брать можно только слегка недозрелые фрукты, чтобы не привезти кисель.
А помидоры! А лук! Тяжёлые плетёнки знаменитого синего крымского лука, ослепительно горького и сочного, обильно гонящего слезу. А горы чёрно-фиолетовых баклажан! А перец – тёмно-красный и жёлтый, сладкий и мясистый; он, кажется, входит в состав всех здешних блюд, и уж конечно – перец, фаршированный рисом, главная еда в меню всех местных столовых.
И всё это продаётся дорого – но без малейшего духа наживы; весело и просто – то ли от обилия солнца, то ли в силу ещё каких причин, обласкавших эту землю и вливших в души мягкость и безмятежность климата.

Вино

На предбазарной площади – главный винный магазин. Неприметный вход, не выделяющийся ни роскошью витрин рядом, ни затейливой вывеской. Просто написано «Вино» на днище укреплённой чуть выше входа отрезанной половине бочки.
Дело в том, что магазин расположен не на площади, а под ней. Собственно, это даже не магазин, а питейное заведение: мы спускаемся по узкой лестнице, оставляя дневной жар выше, за дверью, и попадаем в первый из двух подземных залов.
Сумрак. Вместо столов и стульев – неподъёмные дубовые плахи, отполированные бесчисленными прикосновениями. И – глаза отказываются верить! – многие и многие десятки сортов знаменитых крымских вин.
Даже сейчас, во время всесилия рубля и доллара, трудно найти место, где была бы собрана такая коллекция. А в то время таких мест было всего два – здесь да ещё в Москве, на территории ВДНХ: если от входа принять влево  и идти долго-долго, почти в самом конце выставки можно было видеть аккуратный магазинчик-гастроном. Туда в своё время свозили лучшие вина со всего Советского Союза.
Крымские заводы знамениты. Тут и прославленная полносочность Массандры, и изысканность Коктебельского завода, и тонкий вкус Инкермана. Но более всего поражает вкус портвейн с непритязательной сине-белой этикеткой – результат опытов ВНИИ виноградарства и виноделия «Магарач».
Первые капли напитка как бы разбегаются во рту, взрываясь таким сложным и манящим ароматом, что оторваться уже невозможно. Гармония букета неповторимо изумительна. И после того, как бокал опустеет, во рту остаётся чуть уловимый нежный привкус шоколада – дегустаторы-органолептики называют это послевкусием.
Если прикрыть глаза и медленно впускать в себя волшебную влагу, сознание постепенно расширяется и вбирает в себя и залитые солнцем улицы, и далёкие каменные обнажения гор, и бесконечное море с его прохладной глубиной. Краски становятся ярче, звуки слышнее; чувства обостряются и приобретают резкость и глубину. Это продолжается всего несколько минут, оставляя после себя лёгкое и ровное настроение хорошего дня.

Севастополь

С суши Севастополь объявляется, так сказать, задолго до своего начала. Ещё в Верхнесадовом в вагон входят пограничники: здесь начинается особая зона. Дальше едут счастливчики, имеющие местную прописку, или немногочисленные получившие специальное разрешение – гости, туристы и командировочные.
Появление моря поначалу вполне можно и не заметить: отвлекает внимание циклопический хаос Инкерманских каменоломен. Говорят, во время войны здесь взорвали громадный склад боеприпасов, и теперь гора стоит, беспомощно вывалив наружу свои каменные внутренности.
Незаметно с правой стороны пыльные сараи и пакгаузы заменяются лесом мачт – впрочем, таким же заброшенным и убогим, как и наземные строения. Это кладбище кораблей. На самых задворках длинной севастопольской бухты догнивает военный флот, огороженный бесконечным бетонным забором с кое-как пристроенной сверху ржавой колючей проволокой. Ряды брошенных, никому не нужных подводных лодок тесно сомкнулись чёрными бортами. Среди ржавых боков списанных кораблей мёртво стоит тёплая замусоренная вода. Какое множество закончившихся судеб!
Вокзал встречает нас хрипловатым и трогательным маршем «прощание славянки». Чуть дальше виднеются тупики: поезда приходят сюда и уходят  отсюда в одну и ту же сторону. Но ощущения края земли почему-то не возникает.

Солнце уронило на воду искрящееся бесчисленными бликами покрывало. Вымытые ветром улицы. Тёплый воздух над асфальтом дрожит и переливается струями. На оконечности мыса – далёкие ряды бойниц Константиновского форта. Над гаванью в голубом воздухе на невидимых нитях подвешены чайки.
Неподвижные серые громады военных кораблей. Чуть шевелящиеся вымпела.
На улицах чисто и немноголюдно. Часто встречается матросская форма: чёрное и бело-голубое. Сияют золотые кокарды офицеров.
Памятник Нахимову. Графская пристань. У самого берега – тот самый знаменитый обелиск погибшим кораблям. Явственно проступает атмосфера пятидесятых годов. И под ней, как под покрывалом – прошлый век. Такое чувство, что вот-вот в парке заиграет военный духовой оркестр. Атмосфера истории.
Весной здесь цветёт акация, и душистые волны её аромата уносятся вечерним бризом далеко в море. На лобастой горе над Угольной бухтой – голубые шарики мышиного гиацинта и крупные упавшие шишки крымской сосны с тупыми колючками на чешуйках. У ступеней входа на Малахов курган, где уютно расположился овощной магазин «Огурчик», играют дети.
Это тоже один из бесчисленных ликов моря.

Imagine

Море больно штормом.
Отменены все рейсы прогулочных катеров, и они тоскливо качаются у пирса, скрипя и натягивая швартовы. Мёртвая зыбь.
В гавани волнение не так заметно, но за волноломом море яростно бьёт берег, выплёскивая на бетон тонны гальки со дна. И тут же, словно спохватившись, вновь смывает её обратно. После каждого удара прибоя поднимается облако водяной пыли, и немногочисленные зеваки, приютившиеся на втором ярусе набережной, рискуют быть окаченными и в секунду вымокнуть до нитки. Море похоже на сердитого дворника, расчищающего свой двор от снега: так же после каждого взмаха лопаты летит белая пыль. Если лизнуть воздух, на губах чувствуется чуть заметный привкус соли.
По небу мчится рвань облаков. Выглядывающее изредка солнце на секунду преображает мир: ярящиеся волны загораются изумрудными переливами – и сразу же вновь темнеют и в пене шумно валятся вниз.

Через два дня шторм уйдёт, и только кучи выброшенных чёрных водорослей будут напоминать о нём, испуская резкий тяжёлый запах.

Алупка

Нигде нет так ярко выраженного духа южного берега, как в Алупке. И прежде всего, конечно, из-за Воронцовского дворца.
Настоящее, подлинное проявление этого духа можно почувствовать только под вечер. Сумерки, с их ошеломляющими ароматами, бесспорно хороши для того, чтобы уменьшить бесконечное количество людей. Собственно, для этого и следует выбирать вечер. Или ненастный, дождливый день. Просто удивительно, до чего меняется восприятие, когда человек наедине с тем, что он хочет вместить в себя.
Серые стены из грубо обработанного камня. Стены, безжалостно изуродованные варварами-охранителями из министерства культуры.
Крохотный пример: заземление молниеотвода толстой кривой арматурой, ничуть не скрываясь, проведено по фасаду, и от него по старой каменной кладке тянутся въевшиеся потёки ржавчины. На крыши ведут убогие лестнички, кое-как сваренные из железного уголка и явно не предусмотренные архитектором Блором. Какая кривая душа допустила такое? Сотни, тысячи Шариковых сидят и пишут неукоснительные к соблюдению инструкции – скажем, по той же грозозащите… Да ведь стоял до них дворец, и ничего, и ещё стоял бы – но нет, тянется к нему глухая к прошлому рука домоуправа, и появляются на стенах означения краской о проходящих в земле газовых трубах и кабелях электропитания, на крыше как-то сама собой вырастает телевизионная антенна, да и сами-то окна на верхних этажах неопровержимо свидетельствуют: живут, живут там какие-то люди, то ли сторож, то ли директор этого музея, то ли ещё кто-то, непостижимым образом прилепившийся к оттеснённой на второй план истории…
Будем, однако, справедливы: без этих домоуправов дворец бы погиб. Зная наш продвинутый народ, в этом никто усомниться не посмеет. «Ося и Киса были здесь» ещё не самый страшный вариант.
Но многое и сохранилось. Прежде всего живое – природа сама умеет зализывать свои раны. И даже немецкое нашествие в годы войны уже незаметно: выветрился чуждый дух, места сваленных немцами пальм заменила иная зелень, и медвяный запах от куртин перед входом сладко щекочет ноздри. Когда темнеет, над цветами снуют юркие ночные бабочки-бражники. Они на секунду застывают над венчиком, на лету погружая в него хоботок, и тут же стремительно перелетают к следующему.
Дворец встречает нас средневековым английским стилем. Тяжесть каменной кладки подчёркивается тенью: английский фасад расположен с северной стороны. С юга же, со стороны моря, он имеет явные черты арабского зодчества. Всё это сочетается в архитектуре самым причудливым и удивительным образом.
Алупкинский парк на равных соперничает с Никитским садом. Та же ухоженность и не бьющая в глаза продуманность насаждений – разве что чуть меньше цветов. Если войти в него на рассвете, в лёгкие вливается освежённый ночью воздух, и не знаешь, чьей свежести больше – горной или морской.

Кончается день.
Изъеденные временем камни отдают накопленное за день тепло. Солнце упало за горы. Сумерки наступают быстро, гораздо быстрее, чем на равнине. Над хребтом гаснут последние алые отблески. Стихает ветер. В темноте громко раздаётся стрекотание цикад.
В такие лунные ночи душа освобождается и парит на миром, как Божий дух в начале творения. И слышит всё, что было на земле от начала веков, и что ещё когда-либо будет под вечною луною, и радуется, и замирает в восторге и благоговении, вознося бесконечную хвалу Создателю.

Imagine

По контрасту: запах снега, чуть приправленный въевшимся в одежду дымом костра. Это тоже было пережито, и тоже пустило в душе корни. Та былая, глухая северная ночь как-то перекликается с нынешней южной в силу необъяснимых свойств памяти. И огни жилья, вдруг возникшие из ниоткуда в заснеженной тайге, где только и есть, что лютый мороз да переметённая колея трассы. Эти огни были как напоминание о том, что существует ещё что-то, кроме бесконечных снегов, как надежда на будущее, как зов далёкого – там, в тайге, очень далёкого! – жаркого моря.

В чём же причина того, что я назвал Алупку средоточием некого необъяснимого духа южного берега?  Дело в том, что Алупка, да ещё, пожалуй, Симеиз наиболее полно вызывают ощущение отстранённости, оторванности от всех мирских забот. Может быть, именно в силу своей малости и некоторой удалённости от Ялты – признанного центра побережья. В малых посёлках мы ближе к земле и к морю.

Море

Чувство Крыма. Чувство моря, лежащего перед тобой в волшебном лунном свете. Далёкие огни на берегу. Лунная дорожка на притихшей водяной глади. Чуть слышимый в ночи плеск волн. Чары, разлитые в воздухе до призрачных серебряных облаков.
Это чувство останется с тобой навсегда.
Оно проникает в тебя незаметно, и при отъезде ты вдруг обнаруживаешь, что навеки заразился проклятым вирусом странствий, ты ждёшь своих новых дорог и не можешь иначе. И понимаешь, что теперь ты всегда будешь стремиться сюда, через зимы, годы и расстояния, чтобы снова и снова сказать:
– Здравствуй, море! Я вернулся.