Памяти Углового дома

- Слушай, ты Савватика помнишь? Ну, Савватика, Савватика? Ну, парнишку? Который в угловом доме жил? Уй-яяя, что у тебя с головой, а? Ну, рыжего Савватика, да? Ещё брат-близнец у него был? Алик?
- Нет, слушай, имя помню, а Савватика совсем не помню, - ответил мне Владик, цокнув языком.
- Ну ты даёшь, э, вася!

А встретились мы случайно, в самом центре Москвы, на Тверской, у книжного магазина. Он из Баку, и я из Баку. Самое интересное – там мы почти не общались. Скорее, наоборот, стороной обходили друг друга. С его двором у нашего двора исторически не складывались отношения. А тут - узнали друг друга, спустя много лет, в чужом городе.
- Слушай, давай водки выпьем? – Владик говорит.
- Давай, да, - отвечаю.
Приходим к нему в гостиницу (он как раз в Америку уезжал, самолёт через два дня). Садимся, бутылку достаём, нарезаем колбасы из Елисеевского.
- Колбаса кошерная хоть? – спрашиваю.
- А, слушай, керя, ты и тут будешь мозг мне делать? Не похуй тебе ещё? – отвечает Владик, встряхивая бутылку и глядя на пузырьки.
Налили. Выпили. Закусили колбасой.
- Ну, так ты реально, что ли, Савватика не помнишь? Они с братом ещё гранату в ресторане «Ширване» взорвали, путёвые ребята были, дерзкие!
- Да э, да, припоминаю, разговоры об этом ходили в городе.
- А история такая была, слушай. Сидели в «Ширване» Савватик с братом, ещё один пацан какой-то с ними, пили-кушали, о своём говорили. А время было уже смутное, ты помнишь. Митинги-шмитинги, беженцы-меженцы, ну ты помнишь, короче. В ресторане пусто было, только за одним столом ещё сидели, человек семь. Ну, эти самые, да, чушки районские. В кепках, в галошах, в овчинах, всё как полагается. Музыку свою поставили. А музыку ты их знаешь, как будто с живой кошки шкуру сдирают.
Владик хихикнул и быстро на меня глянул.
- Ну, короче. Потом один из них услышал, что наши ребята по-русски разговаривают, один чушка встал, подошёл к барной стойке, потёр там, и их музыка с такой силой стала, что говоришь - голоса своего не слышишь. И они все на Савватикин стол смотрят, улыбаются, зубы золотые блестят. Тут Савватик наш тоже встаёт, к стойке подходит, и говорит, мол, тихо музыку сделай, да, так разве можно. Тихо сделали, они чушек боятся, но Савватика тоже знают. А чушки уже не улыбаются, снова один встаёт, походит по новой к стойке, и музыка снова орёт так, что ничего не слышно. Тут Савватик резко встаёт, подходит к бару, и говорит бармену, а бармен там Айдын был, помнишь его, наверное: «Айдын, музыку выключи, ты что творишь, зассал перед чушками?» Айдын выключает. Савватик снова садится. И в этот момент один чушка встаёт, к столу ребят подходит, берёт соусницу, и на Савватика нар-шераб выливает. На голову. Савватик тогда говорит брату и пацанам: «Значит так, расход». Алик, его брательник, и товарищ его встают, им два раза говорить не надо, к дверям идут, чушки смеются, а Савватик гранату достаёт, чеку выдирает и без слов им под стол бросает. А те, что такое граната, знают, побежали и в окна ломанулись. ****ануло, будь здоров. Такая история.
- А, теперь понятно, да. А так мы думали-гадали, кто такое сотворил, - сказал Владик, жуя колбасу.
- А я для чего тебе Савватика вспомнил? Он умер, вот что я хотел тебе сказать. В прошлом году умер.
- Отчего, слушай? Бочканули его?
- Да нет э. Блевотиной в машине захлебнулся. В Волгограде. Сидел сзади, пьяный, брат был трезвый, за рулём, ну. Савватик заснул и во сне задохнулся. Брат привозит, а тот уже синий весь. Вот такие дела.
- Давай за упокой души Савватика, не чокаясь?
- Давай.

Угловой дом мы так и называли - «угловым домом». Ещё - «Лазаря домом». Там жил дядя Лазарь, одноногий инвалид, разъезжавший на трёхколёсном мотоцикле, всем своим обликом отрицавший всякую чётность. Жена Лазаря, два его сына и внуки называли его, почему-то, Папашей, и никак иначе. Ещё там жили русские ребята, близнецы, Савва и Алик, а ещё – Боря-художник, по прозвищу Лев, из-за пышной причёски. Там же ещё Йосина любовница жила. Йосю нашего каждая собака в городе знала, а сам Йося знал наизусть состав бразильской футбольной сборной, ещё аргентинской и итальянской, и, по всей видимости, больше ничего о мире не знал. У него работа такая была, что не до всяких глупостей, закройщик он был, частник. А любовница его – женщина культурная была, театр любила, в консерваторию ходила, орган слушать, и даже в оперу, бывало, и то ходила. Ещё жил там мужчина пожилой, Мёвсум-мяллим его звали, тот на базаре работал, и больше всего обожал аэробику смотреть по утрам. И ещё любил передачи из ГДР, когда показывали балет «Фридрих-штадт-палас», где двухметровые немки синхронно задирали ноги. Смотрел жадно, попивая крепкий чай и затягиваясь сигаретой. Ещё он обычный балет любил. Не отрываясь, смотрел. Так, за просмотром «Щелкунчика», его удар потом и накрыл – сосуд в голове лопнул. Мало какой ценитель танца такой смерти удостоился! А ещё там…

- Э, вася!
Вздрагиваю, оглядываюсь, вижу, Владик Меиров стоит. Наглый парнишка, из Проходного двора. Так-то ничего из себя не представляет, но пальцы гнёт будь-будь. Думает, что за него всегда встанут, прав он, не прав, типа неважно. Мы с их двором всегда конфликтовали, сначала они верх брали, но как закрыли ихнего Яшу, самого сильного пацана, а у нас наоборот, Генка Керимов с армии вернулся, мы верх брать стали, обломали рога проходным, те стали очень вежливые, тихие прямо.
- Чё надо?
- Дело есть, брат!
«Оба, с чего это вдруг я братом стал?»
- Какое дело?
- Слушай, давай отойдём, скажу!
Отошли.
- Ты понимаешь, у тебя во дворе одна баба есть, Алла. Ну, мы с ней того, замутили, понимаешь? Ну, ты понял же меня, братуха? Ну, короче, у меня сложняки в твоём дворе. Ты можешь как-то ребятам объяснить, что я просто тихо-мирно прихожу, без всяких этих дел?
Да я, в общем, догадался, как услышал это «брат». Ну а что, неужели мне его не понять? Мы же бакинцы, не чушки же мы, в конце концов.
- Передам, базара нет.
- Спасибо, брат.
И тут, в приливе великодушия, то ли от осознания того, что проходные силу нашу признали, то ли из чувства общности с Владиком, потому что и я свою девушку провожаю в недружественный двор, правда, не в Проходной, а в другой, обнимаю его по-братски, и он меня.
- Всё будет заебись, - говорю.
Достаёт он пачку бакинского «Мальборо», которая с красным треугольником, по три рубля стоит, угощает. Покурили, разошлись.
Иду к своему двору, а кругом лето, шумят тополя, летит музыка из окон, и вдалеке, в порту, гудят теплоходы. Небо над городом совсем чистое, только в самой вышине, едва можно разглядеть розоватые перистые облака, пахнет морем, и легко так на душе, светло, аж петь хочется, и думаешь - ничего другого нет в мире, что называлось бы счастьем.

- Слушай, Владик, а ты Аллу помнишь?
- Какую Аллу?
- Ну как какую, э, соседку мою, на третьем этаже жила в моём дворе, в восьмой школе училась, ну ты к ней клеился ещё?
- Алла? Из твоего двора? Слушай, имя помню, а её уже нет!
- Уй-яяя, вася, да ты что? Ты же из-за неё в наш двор приходил?
- Клянусь вот этим хлебом, лица её не помню!
- Ала, ала, ала. Ну, давай, за память, что ли, вася, чтобы не подводила!
Выпиваем.
- Потом короче, ну ты знаешь что с Лазарем одноногим случилось, из Углового дома который? Когда погромы были в городе? – спрашиваю.
Владик посмотрел на меня пристально, и занесённую над столом руку с бутылкой опустил.
- Нет. Не знаю. И знаешь, не надо об этом. Не хочу я об этом знать, вася. Я, об этом помнить не хочу. Зачем? Ты ведь понимаешь, правда? Ты же всё понимаешь, ты же умный, блять, как чёрт!
- Ну, спасибо, - говорю, - вот, дожил до признания!
Посмеялись.
- Слушай, а помнишь, как две немки к нам приезжали, из ГДР, ну такие, халашки? (Халашками у нас называли не юных, но вполне годных к употреблению женщин).
- Нет, конечно, - Владик отвечает, - вообще не понимаю, как ты всё это не забыл!
- Ну как же! Эти немки типа учёные были, занимались кавказскими народами, ну, изучали типа, записывали. Ну вот, тогда, не помню кто, прикололся, им нашего Йосю показал. Сказал, типа, он знает какие-то народные сказки! Ну а Йосю ты помнишь, правильно? Что он вообще знал? Приходят во двор, а там Йося сидит, поддатый, голый по пояс, но в кепке, сапожным ножом кожу режет. Ну, они тут, типа, просят, расскажите нам историю. Йося свой прекрасный рот открыл, и давай гнать - мой отец был великий джигит! Как он немцев на войне валил, уй-яяя, тысячами клал! Узнал об этом товарищ Сталин, вызвал в Москву, и говорит: Хаим, ты отлично валишь этих шакалов! На четыре кости ставишь их хорошо! Дальше, конечно, мат один! Немки тут засобирались, но не тут-то было! Йося завёлся, не пускает их, ножом машет, ну ты же знаешь, он добрый, просто угостить хотел! Немки бежать со двора, а Йося ведь не рассказал до конца, он так не может, они бежать, а он за ними, и нож в руке! Немок как ветром сдуло! Бегут они по улице, с балкона на них Мёвсум-мяллим смотрит, у того аж сигарета изо рта выпала!
Смеёмся до слёз.

Стемнело.
- Ну что, расход, вася, - говорю.
- Погоди, да, какой расход, что, не доберёшься, что ли, метро работает, накрайняк такси вызовем. Давай посошок!
- Ну, давай!
- Слушай, - Владик тут говорит, - а ты чем занимаешься по жизни?
- Ну, если коротко, то я биофизик, биофизикой занимаюсь.
- Так и думал, вася, что чем-то таким. Движения наши тебя же не очень трогали, правильно? Я уж про торговлю какую-нибудь вообще молчу. Небось, денег не дохуя у тебя?
Владик, глядя на меня сочувственно, протянул пачку, как и тогда, двадцать лет назад, он курил красный "Мальборо", только уже родной, американский.
- Не ты не подумай, что я плуг, братуха, меня эта физика тоже трогает, отвечаю! (Тут я понял, что Владик напился).
- Короче так, мне вот что интересно, про вещество и антивещество. Я слышал, вася, что когда Вселенная возникла, ну, когда наш Б-г еврейский её сделал, было много вещества и много антивещества, а они вместе жить не могут, ну как наши дворы! Сталкиваются, взрываются, и друг друга уничтожают!
- Это астрофизика, не биофизика, Владик.
- Да один ***, вася, ты полюбасу понял! Ну, так вот, чуть-чуть больше было вещества, чем антивещества, и как это всё ****ануло, этого остатка небольшого, ну, чего осталось, да, хватило на весь наш мир, правильно я говорю, вася?
- Ну, есть такая гипотеза, - говорю, несколько удивлённый.
- Ну, так вот, блять, все говорят, Баку, Баку, все вспоминают, а я вот редко. Сейчас вот с тобой вспомнил, а так бля буду редко. Но добром вспоминаю. А знаешь, почему редко? Редко потому, чтобы такое количество хорошего, прекрасного было, столько счастья было, что ни у кого в жизни не было, никогда не было, поминаешь? В то же время, клянусь матери могилой, столько несчастья, столько горя, и когда это счастье и это горе в моей душе столкнулись, они друг друга уничтожили нахуй. Просто сожгли, да. Но чуть-чуть больше было счастья, понимаешь? И вот это и осталось. Всё, что осталось, вася. Ну, давай, лехаим!
- Лехаим!
- Слушай, братуха, а ты чем занимаешься? – спрашиваю.
- Эээ, тебе не похуй? Живу, да, без обид, но не буду говорить! Вот, уезжаю, другим буду заниматься.
- Ладно да, какие такие обиды.
Владик вдруг перешёл на пьяный шёпот.
- А с Савватиком всё не так было. Там две гранаты бросали. Одну Савватик бросил, та не взорвалась. А вторую, пацан, который с ними был, тот и бросил. Та и ***нула.
- Откуда знаешь, слушай?
- А догадайся, вася!
Помолчали немного. Я, тоже тихо, говорю:
- А знаешь, мой брательник двоюродный, ну, у которого жена азербайджанка, тут недавно в Баку был, говорит, углового дома больше нету, снесли его, вася. И твой двор весь - тоже.
Владик не показал удивления, только лицо его, на какую-то секунду стало вдруг ровно таким, каким я его помнил из детства. Помолчав, он сказал коротко:
- Не очкуй.

Мы пили до самого утра, после водки пришла очередь двух бутылок с дороженным коньяком, что были заготовлены Владиком кому-то в подарок, и, наконец, Владик осоловел и повалился на стол, а я, уложив его на диван, вышел из номера, отчаянно качаясь, миновал консьержа и очутился на рассветной Тверской.
Людей было немного, немного было и машин, я встал на углу, вытащил из пачки дешёвую сигарету, закурил и посмотрел вверх. Там, в необъятной и прозрачной высоте, словно привет из давно ушедшей юности, мерцали и переливались перистые облака.