Уничтожить при обнаружении

Жара, невыносимая распирающая грудь словно острые бритвы, взятые из древней китайской казни маленькими надрезами тончайших лезвий, распирает грудь….или то, что от неё осталось. Надо искать спасения, надо, надо и ничего более…

Вот, на полу прохладнее, но этот липкий, скользкий, как кожа змеи, линолеум быстро нагревается от воспалённого тела. Надо подползти к стене – от камней должен идти холод.  Только и холода камней хватает не надолго. Была бы это могила; там, где не проникает солнце, холод должен держаться дольше.

Но здесь не кладут живыми в могилу, только за особые заслуги, мертвому ж уже всё равно, - древнекитайский способ наказания будет заменен на самый обыденный обед для червей. Подползти к окну? Но зарешеченное, наглухо заколоченное может ли оно дать силы выдержать эту сушь и горячку….

Утром обессиленное тело подняли санитары и привычным жестом бросили на кровать.

– Мечутся, как звери в клетках – чего б, казалось, не привыкнуть к распорядку: днем – гуляй, ночью – дрыхни, – ворчал кто-то из медперсонала: этот больной не был из числа буйных, и потому санитары в целом относились к  тиходеградирующему экземпляру совершенно беззлобно.

Сколько времени спустя в палату зашел молодой человек в накрахмаленном белом халате, постоял над мало подающим признаки жизни телом и махнул кому-то за дверью палаты рукой:

– Входи.

Вошла девушка, столь же светленькая и чистенькая, тоже накрахмаленная, пахнущая каким-то другим, забытым ароматом,  - фея из другого мира. Может ли информация передаваться под запах? Нет, не в виде ассоциаций, а в виде знания: идет сообщение от своих или от чужих.  В данную минуту, казалось, от своих. Вот только....

Это я теперь сам подумал так, или только показалось? С каждым днем все труднее отделять их мысли от собственных. Правда, их мысли на сегодня мало похожи на человеческую речь, но и собственные за  столь продолжительное время воздействия порядком подзабылись. Кто-то нанимал спцов - похерили всё. Впрочем, когда голоса чисто по-человечески сутки на пролет крыли матом в черепушке, было не легче. Постепенно их  мысли потеряли свойство человеческой передачи речи. Может они учатся у каких племен мумба-юмба или вуду? Или они меня считают каким-то неодушевлённым предметом - подобным, в известной мере, себе. И речи нет - есть шум. Тогда, есть вероятность, что это я сам сейчас думаю о девушке.

– Вы хорошо выглядите….

Белоснежное виденье от неожиданности надтреснутого голоса вздрогнуло и слега испуганно посмотрело на спутника.

С чего ей меня бояться? Я так изменился? Кажется, что когда-то нравился девушкам, впрочем, возможно это привнесено каким-либо их внешним воздействием. Черте знает, на что они тут меня тестируют. И на хрена мне эта девушка? Что она понимает в физике?

– Собственно вам что от меня нужно? - голос действительно звучал паршиво, возможно от того, что говорить в промаслянных шелушащихся стенах этого учереждения просто не с кем.

Парень, слегка призаслонив белоснежную девушку, будто бы собираясь защитить в случае чего от неожиданного покушения на её честь и достоинство, напомнил вызвавшему недоверие пациенту:

– Санитары рядом. Вам лучше вести себя смирно.

Что этому типу здесь понадобилось? Если - врач, то почему я его не помню? Может новенький? Но сюда не пускают черте кого. И что за странная ангельского вида парочка? С чего, вдруг, саднит висок?

Непроизвольно подняв руку к больному месту, мужчина ощутил под пальцами спекшуюся корочку крови. Кто бы меня мог садануть в висок? Он осмотрелся: эти двое? Не похоже… И как я оказался на кровати, где-то смутно в мозгу стояло ощущение щеки и лба, прислоненных к прохладному черному оконному стеклу…

– Как вы себя чувствуете? – голос был красивым, грудным, правильно поставленным: может она любит петь? Или брала уроки красноречия?

– Вы пробовали декламировать стихи?

– С чего вы взяли?

– Голос…. Вам бы должны были дарить цветы понимающие в тонкостях дела поклонники….

Странно, комплимент ей явно не пришелся по душе. Одно хорошо, как бы они сюда не проникли – это обычные люди, хотя и в белых халатах.

Его снова попытались вернуть к реальности:

– Вы еще помните вопрос, который Вам задали?

Вопрос? Нет, вопрос он не помнил. Да и какая разница: вопросом больше, вопросом меньше, что это меняет в общей картине допроса? Тем более что внутренняя сущность в это время была занята каким-то издевательством над ситуацией. Интересно, они видят девушку моими глазами или своими? В абракадабре из алжебры, геометрии, мата и комментариев понять основную мысль спецов было сложно.

– Вы не хотите отвечать?

Что опять отвечать? Кому и зачем это нужно? А то мы применим скальпель...На что отвечать? На эти бессмысленные посылы? "Всенепременно", -поддакнуло внутри. И больной разразился неистовым безудержным хохотом.  Да, ты делаешь успехи. Полигон на то и полигон. Или загон для скота. Оба-на. И посыпался непереводимый отборный мат, собственно, непереводимый, потому как переводить его уже было некому.

Постепенно в сознание стали проникать какие-то медицинские термины. Было похоже, что парень консультирует на его примере девушку. Интерны? Тяжелая форма шизофрении. И невдомек что это чьи-то коварные пальчики, возможно наманикюренные,  гуляют сейчас где-то в реалити по пульту. От бессилия покатилась слеза: еще не хватало к остервенелому смеху добавить такие же рыдания. Надо пытаться себя сдерживать. Парочка уже не казалось миленькой. Либо они не в курсе испытаний – тогда что они тут собираются лечить, либо они то же из этой фашистской своры – тогда пошли к чертовой матери.

– Хватит…. Хватит, – больной то ли плакал, то ли сдерживал смех, ничего разобрать со стороны было  невозможно.

– Случай безнадежный. Шесть лет…..

Снова посыпались термины каких-то констатаций ситуации.

Шизофреник, между тем,  медленно  открыл глаза:

– Некому сказать – хватит…. - то ли хрип, то ли всхлип.

Ответом "тихому шизику", как был перосналом представлен студентам больной, стала  тишина, неопытные будующие врачи не ожидали такой реакции на свои действия:

– Вы против лечения?

– От чего меня лечат?

– От припадков ярости, от нервной возбудимости, от впадения подсознания в бессмыслицу – вы меня понимаете? – голос молодого человека, казалось, подпорчен большими дозами никотина.

А вот я никогда не курил, черте знает, говорят, вредно. А жаль. Теперь уже не попробуешь. Теперь только в могиле узнаешь, кому это надо….

Он снова услышал человеческую речь – большая редкость…

Они правду считают, что перенапрягся на работе и в результате отвергнутых безумных идей потерял последние искры здравомыслия. Искры – это они сказали? Те или эти?

– Я сделал четыре изобретения – и на все имею патенты. Настоящие изобретения. Сам профессор…, – провал, как я мог забить его фамилию? Суки стерли и это…. Усы, да седые усы щеточкой, но ни глаз, ни имени – не оставили. Саднит висок. Черт, помню как-то, чтобы скрыть состав преступления, одного нашего убивают орудием, сделанным под уголок мраморной ступеньки у входа в его дом. Чисто и пушисто. Старческий неуклюжий шаг к бездне – и нет виноватых. Стечение обстоятельств. А не будь одиночкой…..

– Так что там с профессором?

Хрен бы с ним с профессором. Этот прусак гонорлив как парсюк в школьной байке Крапивы. Как он чуть не топал ногой, по его мол авторитетному мнению,  в принципе получить такие результаты не возможно. Кто это ему сказал? Да шары будут невидимы, но , подготовленный человек, даже без спецсредств сможет замечать взаимодействие. И не хер топать ногой. Ты за это ответишь…Да? А за то? А за ненато, когда уже никому не нато? Они свято верили в Луну, лунаты, черт ему даже показали эту Луну?

– Кому показали?

– Как кому? – сволочи, сколько можно спрашивать одно и тоже, – Циолковскому.

– И при чем тут Циолковский? Вы с ним разговаривали?

Язвишь, парниша. Даже если и не разговаривал – что мне не верить собственным глазам? На Циолковского стоит раковый корпус. Нас не будет, а он будет стоять. Где ж им еще стоять?

     Когда-нибудь, когда не станет нас,
     точнее -- после нас, на нашем месте
     возникнет тоже что-нибудь такое,
     чему любой, кто знал нас, ужаснется.

– На каком он языке бредит?

– Бредит? Да нет. Он пересказывает формулу всемирного притяжения на чистом немецком.

Голова снова посовещались. И те, и эти.

– Это тестирование новейших разработок Пентагона, думаю?

– Где тестирование?

Да хер его знает где. На луне, на Марсе. Может на Сатурне. Кто его знает, куда они уже добрались.

– Зачем Вы несете этот бред? Ведь, судя по всему, вы были вполне здравомыслящим человеком.

Ха. Три раза ха. Человеком? Где они тут видели людей. Машины. И пультов каким-то недоумкам насовали. Тренируйтесь.

– Людьми нас признают только на очередном Нюрнберге….      Но знавших нас не будет слишком много.

– У Вас психика расстроена из-за нацистских хроник…Хотя, где вам тут смотреть такие пленки…. Постарайтесь думать о настоящем. Немцев нет – мы их победили. Война окончена, вы помните об этом?

Это вы-то что ль победили? И потом при чем тут немцы. Они не хотят идти по своей крови – только и всего. Можно понять. В прошлую войну тоже потеряли немало. Что будет за раса, когда их раз – два и обчелся. Кто станет принимать всерьёз? Хотя….

– Я прекрасно отношусь к немцам. Хотя… У меня даже был один чудаковатый немец в приятелях, если думать по-нашему. Все не верил в мои результаты, предлагал в его лаборатории повторить эксперименты. Но я отказался. С чего русский станет за здорово живешь отдаваться немцам. Они нас никогда не станут воспринимать за своих.

Внезапно, резкая боль сорвалась в барабанной перепонке, и пронзительный звон, будто сработала пожарная сигнализация в этой крошечной палате, затопил сознание.  После отключения звона, на их языке называемого серенадой, сутки будут болеть барабанные перепонки.

Больной между тем лежал, беспомощно улыбаясь, правда, столь неестественно, что девушка не побрезговала прикоснуться к дряблой, лишенной солнца коже на шее, и проверить пульс. 

– Аритмия.

Пациент не слышал внешних звуков – все поглощала работающая в голове сирена. Птица Сирин.
 
Постепенно звон утих, глаза закрылись сами собой: «Слава тебе, Господи».

– Что он шепчет?

– По-моему он еще и верующий….

Да, немец предлагал остаться. Но не послушался – что я буду делать с ними, всегда чувствуя себя гастарбайтером. Тело на подкорке снова погрузили в подобие туристического  спального мешока и застегнули молнию. Сначала было нечего,  но   потом стало трудно дышать… еще труднее…. Начался невыносимый допрос. Кажется это из-за немцев. Им не нравились его немцы?  Да...  какие это немцы? Настоящие. Серп и молот...Разрывные цепи... Бывает голубой серп и молот?

– Он свихнулся на этих нацистах…

– Суки фашистские….

Собственно спрашивать у больного было больше не о чем. Среди полувхлипов, полустонов разобраться какие именно немцы, мерещатся затухающему сознанию, не представлялось возможным.

– Пойдем…

– Думаешь, он правду физик-теоретик?

– Что-то безусловно есть. Я не знаю немецкий, хотя шпрехает он безусловно на нем, однако на русском  вполне членораздельно излагает какую-то полевую теорию. Он ведь действительно выезжал в Германию на научно-практические конференции. Говорят выступал, печатался.

– И что немцы могли с ним сделать?

 Да причем тут они. Это, именно из-за них. Черт бы взял всех этих Юргенов вместе взятых. Это тут слышать не могут слово: «немцы». Коричневое неопространство Вернадского.  Только пошевели пальцем!

– Что за Юрген?

– Видимо этот его знакомый профессор, о котором он ничего не помнит.

Почему же - помню. Но теперь профессор видится в черной форме... Он же никогда не встечал меня по форме. И потом почему Рихард, а не Ричард?  Кто их немцев разберет, мать их...

Вечером, начисто забыв о пациенте, с которого необходимо было писать историю болезни,  парень, откупорив «Златы базан», просматривал почту в интернете.

Под ухом монотонно вещал телевизор, прикрученный на навесной полке к стене, для экономии пространства в коммунальной комнатке.

– Проспект Незалежности после войны отстраивали советские люди и военнопленные немцы. Конечно,  трудились бывшие солдаты вермахта не с таким энтузиазмом, как минчане, но тем не менее свою лепту в возрождение нашего города внесли.

Парень отвлекся от смазливого личика новой знакомой и с интересом вслушался. Значит, шаркнули ножонкой – внесли. После того как превратили город в руины.

 Всплыла блаженная улыбка сегодняшнего шизика: интересно, а сегодняшние немцы с такой же ноткой подобострастия вспоминают пребывание русских на своей территории. Тоже ведь внесли лепту. Да еще на несколько десятилетий дали фору.

Или то не те немцы: как он их там делил, этот добиваемый подкоркой тип, на настоящих и ненастоящих?