Смальта 5-ая, В госпитале

СМАЛЬТА 5-ая: "ГОСПИТАЛЬ"

   А Пашку я увидела на следующее утро. Он стоял на пероне какой-то станции в окружении своих младшеньких, у ног лежали баулы, мамаша его стояла рядом, всё озиралась. Если бы Пашка посмотрел бы на меня, если бы скосил взглядом в сторону вокзала, бросилась бы к нему, и никакой дядька Игнат не удержал бы... А Пашка - он скользнул по мне равнодушным взглядом и "проехал" мимо...
   Добралась я до города Калинина, нашла и госпиталь, в коем предписано мне служить. Иду я госпитальными коридорами, навстречу - сестрички, врачи, все суетливые, куда-то бегут, торопятся, и спросить их про Дину как-то боязно. Смотрю - идёт девушка, в одной руке ведро с водой, в другой - швабра, тряпкой обмотаная, вижу - идёт не спеша. А ещё вижу: из-под косынки белой огнено-рыжая прядь кудряшками выбивается, а под этими рыжими кудряшками конопатое веснушчатое лицо, а на нём - васильковые глаза. Я - к ней:
- Девушка, как мне медсестру Лифшиц найти"?
   - Динку, что ли?А ты кто ей будешь?- спрашивает меня рыжая.
- Я сестра её.
- Так ты, что ли Соня? - уже с любопытством продолжает она.
- А вы откуда знаете?
- Так Динка весь госпиталь уже достала своими "соплями": каждый день и всем подряд квохчет про свою сеструху. В восьмой палате ищи её, в самом конце коридора. Только в палату пока не входи, она сейчас "фитиля" вставляет раненым, уколы делает, - и пошла рыжая по своим важным делам. Дошла я до восьмой палаты, сердце бьётся, как скворчонок, четыре года не виделись мы, а за эти четыре года... Прямо напротив двери в палату было окно, выходящее во двор. Ткнулась я лбом в стекло, смотрё во двор, успокаиваться стала. Во дворе двое солдат, легкораненые, видно, дрова пилят, санитарки две в лохани большой что-то стирают, на скамеечке сидят люди в больничных халатах, цигарки смолят. Как дверь палаты раскрылась я не слышала, услышала только вскрик: "Соня! Сонечкаааа!" Обернулась - Дина! Моя любимая, Динка! Мешок мой с сумкой - на пол, бросились мы друг к другу, не обнялись - повисли друг на друге и рыдаем обе. Слышу голос:
- Лифшиц, что происходит? - стоит жещина в белом халате, из-под него форма военная офицерская проглядывается. Дина лицо зарёваное поднимает и отвечает:
-Зинаида Ивановна, это сестра моя, вот, приехала.
- Ах, так это и есть Соня? Диночка, пятнадцать минут даю тебе, а потом - в шестую палату, там Воробьёва к операции надо готовить, - с этими словами и уходит.
Дина головой крутит, видит - рыжая уже без ведра и без швабры по коридору идёт, Дина - к ней:
- Катюша, вот, Соня, сестра моя приехала, покажи ей мой угол, да спроси у коменданта койку, Борис Моисеевич разрешил, поставьте её у меня там.
   - Не верещи, Динка, всё сделаю! - и уже ко мне - следуй моим курсом, Соня! Она прямиком направилась в закуток, где несколько "больничных халатов" курили да байки травили. Катя подошла к ним и по-свойски распорядилась:
- Федя, оставь докурить!- Один из "халатов" тут же протянул ей свою цигарку, которую Катя в три вдоха докурила, затушила её о подошву своего башмака и уже по-хозяйски:
- Федя! Двух бойцов надо для выполнения особо важного боевого задания: к Дине сеструха приехала, Соней прозывается. Надоть койку в комнатку к Дине отволочь. "Халаты" разом затушили окурки и с Федей во главе бросились искать коменданта. Рыжая Катя повела меня в сторону закутка, где Дина обреталась, а по дороге всё мне нашёптывала:
- Ты, верно, санитаркой у нас будешь, ты просись в мою смену, к Шмаковой Катерине, так и говори Моисеевичу, мол, хочу в смену Катерины Шмаковой!
   А с Диной мы встретились уже поздним-поздним вечером, я-то к этому времени и вздремнуть успела, и оглядеться, и в себя прийти после дороги да треволнений всяких. А Дина пришла усталая, сразу в койку упала, и всю ночь мы с ней проговорили. я ей - и про похоронки на Мотю и Абрашу, и про маму с отцом, и про курсы телеграфистов, рассказываю всё Дине, а она - головой в подушку и ревёт, а вместе с ней и я снова рыдать начинаю. Так в слезах и заснули под утро.
А утром Дине опять по медицинской части крутиться, а меня уже вызывают к начальнику госпиталя полковнику Лангеру. Стою перед кабинетом, а страшно-то как, ну что я - девчонка, соплюха, а тут - сам начальник меня вызывает, да не просто начальник, а ещё и полковник!(А интересно мне, а сколько звёздочек у полковника на погонах?) Вот это мыслью себя и успокоила. Стучусь, захожу в кабинет, смотрю - за столом никого, а на диванчике кожаном сидит седой мужчина, а на погонах у него три звезды. И сидит он как-то странно: сам на диванчике, а ноги разуты и на табуретке покоятся. А руками он икры ног разминает, морщится при этoм и постанывает. Вхожу я, как-то доложиться надо, и говорю:
- Я - Соня, Соня Лифшиц!
Он чуть улыбнулся в ответ,
- так вот ты какая, Соня Лифшиц! Так это у тебя сестра Дина, самая лучшая медсестра нашего славного госпиталя? Ну что ж, Соня Лифшиц, в медсёстры тебе ещё рановато, а вот санитаркой мы тебя возьмём.
И тут я вспомнила Катину просьбу, и говорю:
- Спасибо, большое, Борис Моисеевич, что берёте меня, я буду стараться, я буду очень стараться. А можно мне в смену к Кате Шмаковой?
Полковник Лангер как-то изменился в лице, он вдруг вскочил с дивана, забегал по кпомнате и закричал:
- Опять! Где эта бестия рыжая?Где эта Шмакова? ( За дверью что-то всхлипнуло), а полковник продолжал:
- И тут успела, ах бестия, когда же она успела, санитарка Лифшиц, тебя охмурить? Ну смотри, Лифшиц, если только, если не дай тебе бог, Катька тебя с панталыку сверзит - пеняй на себя! Пррриступить немедля к своим обязаностям!
Выскакиваю я за дверь, и чуть Шмакову не прибила - она под дверью весь наш разговор простояла. А как я выскочила, улыбнулась мне и говорит:
- Ничего, подруга Сонька, пробьёмся! Ты главное запомни: "Санитарка - не портянка! Хрен нас намотаешь!" Пойдём курнём, прежде чем к" боевой" работе приступать.
И мы отправились в закуток, где давеча Катя Фёдора поймала. Там стояли несколько "халатов", увидев рыжую они заулыбались и наперебой стали предлагать папиросы. Катя сразу же взяла две, одну закурила, другую тут же воткнула мне в зубы, и мы "засмолили". Спасибо огромное вам. Катерина Васильевна Шмакова! Вот, до старости благодарна вам, что враз и навсегда отучили меня курить! А в остальном - в остальном, спасибо тебе, Катька, от всей души! Ну что - санитарка, Швабру в руки - полы выскоблить, стены дезинфецирующим раствором протереть, эшелон с ранеными бойцами пришёл - носилки таскать-перетаскать, а потом этим раненым и "утку" приладить, и судно из-под него вытащить, и всё это смыть, промыть, продизенфицировать. И поначалу мне - так хоть каждый день носилки таскать, чем "утки" да судна... Но ничего, привыкла. И катюша поначалу мне очень помогала, поперву такую уж очень для девчонки работу "грязную" на себя брала, да у меня всё ж совесть вовремя заговорила, так что не рассорились мы с подружкой. Единственно Катерина Васильевна предупредила меня:
- Ты, Сонька, девка видная, красивая( вот уж и не думала я в те-то времена, что я видная да красивая), так вот, глазами-то своими зыркай, а на Василия Степаныча не заглядывайсй! А Василию Степанычу отроду-то двадцатьтри года, это я из его карточки медицйнской вычитала, старший лейтенант, родом с Орловщины, холостой( аттестат свой офицерский только маме посылал). Что ещё узнала? Три боевых ордена, а медалей - несчитано.Все в госпитале его звали почему-то только Василий Степаныч, даже Зинаида ивановна, заместитель началника госпиталя. И вот Катька. лучшая подруга - "Не заглядывайся!" Больно нужно мне! Мало ли "Василий Степанычей" в нашем госпитале? Да только после эшелонов с ранеными, после скобления полов да стен, да бесконечных "уток", да перестирывания бинтов, уже никакие "Василии Степанычи" и не снились даже. А Шмакова...Лежит у себя в палате Василий Степаныч и томно так говорит: "Огонька бы..." Ему в лицо сразу несколько зажигалок суют. Смотрит он на эти зажигалки недоумённо, и только старшина Храмцов хрюкнет смешком и скажет:
- Ну что с этих недоумков зелёных возьмёшь, Василий Степаныч! щас организуем огонёк! - и уже во весь голос:
- Рыжая! Катька! Шмакова! Васикий Степаныч просют! и уже по коридору - "Кааатя! Шмаакова! в седьмую палатууу!" Катька тут же нарисуется, уж тут - будьте любезны, а в седьмую палату - эт завсегда. "Звали, Василий Степаныч?" И Василий Степаныч наинежнейшим голосом: "Катюша, ногу мозжит - спасу нет!" Катька тут же распахнёт одеяло, культяшку, оставшуюся от ноги едва зарубцевавшуюся возьмёт в руки и сильными, и в то же время нежными движениями, станет массировать. Василий Степаныч только покряхтывает. С Катей Шмаковой виделись мы каждый день, а с Диной, сестричкой моей любимой и перемолвится не удавалось. Столкнёмся нос к носу в коридоре или в палате, и - "Как ты?" - "А как ты?" А ночью - что она, что я - в койку - и забыться побыстрей. Встречаю Дину в коридоре, она мне в полголоса: "Петя Прасолов умер." Опять смерть, она и в госпитале витала... Петя Прасолов... У учителя могут быть любимчики в классе, у начальника - подчинённые, а у санитарки? У санитарки могут быть любимые палаты. Для меня любимой была как ни странно - "тяжёлая", где лежали тяжело раненые. Можете ли вы представить себе, Михаил, "творчество" в работе санитарки? Да я и сама не могла себе этого представить, пока не попала в "тяжёлую". Однажды скрябаю полы, как вдруг Храмцов, старшина, просит: "Сонюшка, почитай нам стихи какие-нибудь." Швабру в сторону, задумалась, и сразу же вспомнилась "ЗЕмлянка". Прочитала им, и с тех пор, как выдастся минутка, я - к ним, присяду к Пете Прасолову на койку, руку его возьму в свои ладони, глажу её и читаю:
  Провожая в путь-дорожку,
  Мать вложила в сумку мне:
  - Вот, возьми, сыночек, ложку,
  Пригодится на войне...
  С боку звёзды, в центре птичка,
  Лаком крытые края.
  Сразу видно, что вещичка -
  Раскрасавица моя.
  В ней вкусна любая каша
  И с огня солдатский борщ.
  Эх, догадлива мамаша!
  Знала: губ не обожжёшь.
  Много мне встречалось ложек
  Всех фасонов и мастей.
  Только эта - всех дороже, -
  Память матери моей.
  или ещё это стихотворение, им больше нравились стихи о любви, о семье
  Нет,
  Не до седин,
  Не до славы
  Я век свой хотел бы продлить,
  Мне б только до той вон канавы
  Полмига, полшага прожить;
  Прижаться к земле
  И в лазури
  Июльского ясного дня
  Увидеть оскал амбразуры
  И острые вспышки огня.
  Мне б только
  Вот эту гранату,
  Злорадно поставив на взвод,
  Всадить её,
  Врезать, как надо,
  В четырежды проклятый дзот,
  Чтоб стало в нём пусто и тихо,
  Чтоб пылью осел он в траву!
  ...Прожить бы мне эти полмига,
  А там я сто лет проживу!
   А вы говорите, "санитарка профессия не творческая. Иногда просили почитать письма от родных. А читать надо было громка, чтобы вся палата слышала, как родные любят, ждут своих мужей, отцов, сыновей. А Петя... Петя лишь на год был старше меня, и провоевал всего месяца два. Палата - "тяжёлая" , и когда надо было Пете подложить "водоплавающую", он просил меня: "Тётю Глашу позовите"Тёте Глаше - за пятьдесят лет, её он меньше стеснялся, а куда ж деваться, если тётя Глаша только с вечера заступает... Отвернётся он к стенке, покраснеет, глаза слезьми наполнятся... Умер Петенька... Вечером в нашем закутке я Дине навзрыд: - ДИИИНААА! Почему? Мне ведь только восемнадцать лет! Почему? Почему в моей жизни - смерть одна? Как с детства прилепилась, так по жизни и шагаер рядом!? А Дина прижалась ко мне и говорит: "Сонечка! Сколько ж той жизни у тебя? Да не уже, а всего лишь восемнадцать.. Будет, будет в нашей жизни ещё и счастье, и радость... И сама рыдает. Так и уснули мы, уткнувшись носами в подушки.... И только появилась у меня шальная задумка: что же это я? на всю "оставшуюся" жизнь - да в санитарках? И упросилась я у Зинаиды Ивановны после работы подучиться на рентгентехника. Казалось мне, работа и интересная, и всё ж полегче, чем носилки таскать. Так и повадилась, после смены - в ренгенкабинеат азы технологии изучать. Как сил-то хватило? Не помню, но одолела всё же эту науку. Только уже не в Калинине.