Смальта 3-ья, Минусинск

 
   
   Софья Марковна дождалась зелёного света светофора и перешла улицу. В одной руке у неё был небольшой кулёчек, в котором прятались орешки и кусочки хрустящего подсоленого хлеба. Она вышла к одной из аллей набережной и знакомым, протореным маршрутом начала свою ежедневную прогулку. Из всех врачебных рекомендаций, эта - двухчасовая прогулка на свежем воздухе, - была самой приятной. Под тёплыми лучами калифорнийского солнца ей вспоминались синева полтавского неба и тепло полтавского солнца. А к свежему воздуху добавлялось бесплатное приложение - пьянящий запах океана. Была ещё одна причина, по которой она любила эти прогулки: можно было отрешиться от суетных мыслеи и позволить себе ни! о чём! не! думать! Но "ни о чём" сегодня не получалось. Она вновь и вновь возвращалась к вчерашнему дню, пытаясь найти не ответ, а оправдание своей вчерашней, внезапно вспыхнувшей откровенности.
Неожиданая мысль пришла к ней сейчас: ей вспомнилось, что никогда не была она предельно откровенна ни с детьми, ни с мужем. "Странно, - подумалось ей, - я никогда не рассказывала ни детям, ни внукам о своём прошлом. Живём повседневной суетностью по тютчевскому принципу:"День пережит - и слава богу"." Так думалось ей , и представлялось дерево, обычное дерево, есть ствол, есть крона, только корней нет. "Спасибо Михаилу, благодарна ему, а что откровенна с ним - завтра он растает, исчезнет..." - размышляла Софья Марковна, приближаясь к "нашей" скамейке. И была ещё одна причина вчерашней откровенности - желание пройтись вспять, к истокам той тропинки, что прошагала она все свои восемьдесят с лишком лет. Она неторопливо шла по знакомой аллее.
Время от времени она доставала из кулька очередное лакомство и стоило ей нагнуться и протянуть ладошку с лакомством, как тотчас же к ней устремлялась очередная рыжая попрошайка-белка, которых на этой аллее было множество. Иногда в ладошку тыкался прохладный, чуть влажный щенячий нос, и тогда Софья Марковна позволяла себе чуть взъерошить собачий загривок. В ответ же она получала "хвостливую" благодарность.
   Я сидел на "нашей" скамейке и выглядывал в праздношатающихся прохожих Софью Марковну. Я был уверен, что и сегодня она появится на этой аллее и обязательно пройдёт мимо этой скамейки. Я искал ответ, почему я хочу этой встречи, почему история этой старушки стала мне интересна? Может быть потому, что она была из другой эпохи, ставшей уже "прошлым веком"? Я вспоминал родителей, так рано ушедших, и о которых, как оказалось, я ничего не знал, ведь они тоже из той эпохи. И может быть прав Высоцкий, когда пел: Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единое слиты". Я начинал верить, что через судьбу Софьи Марковны, хоть косвено соприкоснусь с судьбой моих родителей. Софью Марковну я увидел, когда она угощала очередного "попрошайку". Теперь уже мне пришлось привстать со скамейки и призывно замахать рукой. Софья Марковна увидела мой жест и приветливо кивнула головой.
- Михаил, мне очень приятно ваше внимание к моей персоне, - чопорно произнесла она и тут же добавила: -жаль...
- Чего жаль? - недоумённо спросил я.
- Жаль, что рядом нет Симочки, она бы непременно удивилась бы и спросила: " Соня, у тебя что - свидание здесь? Почему ты мне ничего не рассказывала?" А если бы ещё и Фира из Одессы прошлась бы мимио, был бы полный триумф. Она бы обязательно воскликнула бы: "Софа! И где вы подцепили такого приятного молодого человека? Софа, спросите молодого человека, нет ли у него какого-никакого друга?" А если серьёзно, я вам очень благодарна, Мишенька. Вы невольно подтолкнули меня к тому, о чём сама задумывалась: наверное, иногда необходимо стряхнуть пыль с былых страниц...
   - Вы спрашиваете, Миша, чем запомнилась эвакуация? Бомбёжками. Я-то в Голодомор насмотрелась на смерть. Но Старуха в те годы была тихой беззвучной. Коснётся своим покрывалом человека, и тот замирал безмолвно, в странной позе. А здесь Костлявая косой прошлась... Оторваные конечности, белеющие кости, вспоротые осколками животы... Казалось, стоит один протяжный стон. И страх другой, за себя боишься, и я, уже девица в шестнадцать лет, прячусь под рукой отца, а он - одной рукой меня к себе прижимает, другой - маму. Бог миловал, проскочили мы бомбёжки. И столкнулась я с другим потрясением. Ну, что такое Золотоноша? "Местечко", "черта оседлости" в былые времена. И до своих шестнадцати лет, так уж получилось, я за эту "черту" и не переступала. И вот лежу я на верхних нарах, смотрю в окошечко размером с форточку и - "Вижу горы и долины, вижу реки и поля"... Ошеломил меня этот простор от горизонта до горизонта. Тогда-то я поняла, что страну эту огромную никому не одолеть. Чтобы мы, сопляки, не путались у взрослых под ногами, затеяли они "профобуч", пока тащимся к Минусинску - чего время зря терять, будем молодёжь делу обучать" - так они решили. Меня Ефросинья Васильевна, старший бухгалтер завода приметила, да ещё папа наговорил ей, что в школе я в арифметике первой была. И стала она меня уму-разуму учить, на счетовода-бухгалтера натаскивать. И ведь обучила! Когда до Минусинска добрались, Павел Кузьмич, директор завода, принял меня на работу, и получала я свои законные пайковые 800 граммов хлеба! А Минусинск? Ну что, Минусинск... Тоже - местечко, тоже, в своё время "черта оседлости", только не для евреев, а ещё с прошлого века ссыльнопоселенцев, среди которых и декабристы значились. Казалось, в этом городе все друг друга знают... Странный город... В Золотоноше - и солнце, и синь неба, и хаты белёные, так и настроение - улыбаться. А здесь - небо серо-стальное, и под этим небом - какие хаты? дома каменные да деревянные, под этим небом и сами превратившиеся в серость. И начались будни. Маму, как швею, определили обмундирование шить, папу - сапожника - пимы катать, то есть, валенки, уж очень он веселился по этому поводу. Наш заводик ремонтно-механический присоединили к судостроительному. Ремонтировали катера, что до самого Диксона ходили, ведь немцы и туда пытались прорваться, делали зенитки, мины глубинные. Будни, будни, будни... Ввели "Всевобуч", - всеобщее военное обучение, - это для нас, молодых. Вообще выходных не стало. Я на курсы телеграфистов записалась, мне всё во сне плакат мерещился:"А ТЫ записался добровольцем?" Вот и записалась,.вспомнились мне братья, и представила я - ну пусть, телеграфный аппарат - не пулемёт, а морзянка - не пулемётная очередь и врага ею не уничтожишь, но ведь всё равно - это фронт, и я что-то могу! И Симочка хотела за мной увязаться, Симочка оказалась нашей соседкой по дому, там-то мы и познакомились с нею. Да к её несчастью, а может - к счастью, было ей всего четырнадцать лет, а на курсы принимали с семнадцати. И началось для меня: днём - цифры целый день в глазах, вечером - морзянка по мозгам отстукивает. И достучалась однажды. Возвращаюсь домой уже скурсов, вечер поздний, и до дому рукой уже подать - через улицу перейти. И - мамочки родные! Я же кассу забыла на работе закрыть! И ключи-то у меня только! Вот тогда-то я и поняла, как в двадцатиградусный мороз можно мгновенно насквозь промокнуть от пота. Бросилась я к заводу - а это через полгорода бежать. Вбегаю, смотрю в нашем кабинете у кассы сидит Фрося. Ну, Фросей это мы между собой её звали, а на самом деле - Ефросинья Васильевна, наш главный бугалтер. Увидела меня - и в крик! Она, оказывается, решила кассу сторожить, хоть до утра сидеть, но п oсторонних не допустить. Вобщем, накричала она на меня, но ничего, потом отошла. Вы, Миша, слыхали про указ от 1935-го года? Ну да, ну да, где ж вам знать,,, По этому указу уголовная ответственность наступала с 12 лет, а мне - 17. И на лицо - должностное преступление, а за него - статья уголовного кодекса... И вместо фронта да телеграфного аппарата были бы мне нары да кайло в руках, если бы не Фрося, не Ефросинья Васильевна. Промолчала она, и "преступление" моё осталось между нами. А там и курсы телеграфистов закончились. В октябре получили похоронку, Погиб Абрам под Вязьмой... В нашем доме даже эта серая промозглая краска исчезла, и всё вдруг окрасилось в черноту. Наверное, мама тогда и стала угасать, знаете, Миша, как свеча угасает?
   На курсах подружилась я с Варей Сенцовой и Машей Турилиной. Варя - местная, коренная, да и Маша - местная, её прадед в здешних местах "по случаю" оказался, был он ссыльнопоселенцем, его ещё аж в 19-ом веке отправили сюда "уму-разуму" учиться. Маша иногда показывала нам пожелтевшую фотографию прадеда, да книги, от него сохранившиеся. Книги показывать-то показывала, но из дому их "не отпускала" - реликвия. Вместе закончили курсы, вместе и отправились на пароходике в Абакан, на сборный пункт, откуда уже и отправляли на фронт. И начались в Абакане будни: учи устав, строевая и так далее. И всё - по команде, прощай "гражданка"! Однажды по "ГМС" - громкой матюгальной связи вызывают вдруг Турилину в штаб. Мы с Варей дожидаемся неподалёку. Выходит Маша, враз осунувшаяся, бледная, губы трясутся. Варя увидела у неё в рука бумагу, выхватила её и читает: "В связи с открывшимися обстоятельствами, а именно: Турилин Вячеслав Георгиевич, приходящийся Турилиной Марии Вячеславовне отцом, осуждён по ст.58,п.9. Просим направить вышеуказаную Турилину Марию по месту постоянного проживания в город Минусинск". И только Варя дочитала эту бумагу, по той же "матюгальной связи" вызывают в штаб "Лифшиц Софью", то есть меня, Иду я и начинаю "холодеть". Да у меня-то из родствеников - отец с мамой да Динка, старшая сестра, что в госпитале служит, кто ж из них на 58-ую способен? Прихожу в штаб, ещё ничего не знаю, но колени-то уже дрожат. Капитан Князев достаёт из папки листок с двух сторон исписаный, и говорит каким-то "смурным"голосом: "Курсант Лифшиц, мы получили письмо и Минусинска от какой-то Симы. Письмо это заверено главным врачом Минусинской больницы. Мама твоя умерла, Соня, а отец - в тяжёлом состоянии в больнице. решением командования курсант Лифшиц Софья Марковна откомандировывается в город Минусинск, по месту постоянного проживания". Так сказал он, а потом подошёл ко мне, обнял, гладит меня по голове и говорит: "Ты держись, Сонюшка, держись"... Вот и я выхожу из штаба осунувшаяся и бледная, и уже только Варя кидается ко мне, выхватывает письмо, читает, и начинает плакать. Мы с Машей не плачем, а Варя уж за нас обеих рыдает. Да и себя ей жалко, три подружки, ещё полчаса назад судьба у нас общая была, а тут - вмиг раскидало нас. Так и отправились мы с Машей в обратный путь. Прихожу домой, а дом пуст. Взяла у Симы ключи от нашей квартиры и отправилась в больницу. Отец лежал в больничном коридорчике, на худом щетинистом лице - одни глаза, полные чёрной скорби. Глаза-то и у меня чёрные, это от папы. Позже доктор сказал мне, что у папы - рак, и испытывает он очень сильные боли, поэтому и плачет. Но я-то знала, что плачет он не от боли. Плачет он от бессилия, он - мужчина, отец - не уберёг, не сохранил семью, сыновья - сгинули в пекле, а теперь он уходит, оставляя девчонку, доченьку свою любимую один на один с этой жестокостью, которую в насмешку прозвали "жизнь"... Папа умер, схоронила я его рядом с мамой, и осталась - нет, не один на один с жизнью. Динка, сестра старшая стала мне теперь и мамой, и отцом, а Динке - 19 лет. Вот и вся наша семья осталась, Дина да я... Вспомнила сейчас Павку Корчагина, слыхали о таком литературном герое" - Софья Марковна, вы очень преувеличиваете мою молодость, конечно же помню. - Помните, Миша, Боярку, где они узкоколейку строили? У каждого из нас, Миша, была своя Боярка, у каждого были свои испытан ия.