Табуретка

Табуретка

(из «Педагогических куплетов»)

Когда наш десятый «А» благополучно «съел» второго за последние три месяца учителя русского языка и литературы, администрация школы обратилась в вышестоящие инстанции. И в один прекрасный день директор школы – замечательная, кстати, женщина, разве что мягковатая для своей должности – летящей походкой вошла к нам прямо посреди урока и торжественно объявила, что завтра у нас возобновляются занятия по «любимому» предмету. Затем выдержала паузу, пока мы обменивались многозначительными ухмылочками, и прибавила, что вести будет не простой учитель, а методист районо – у неё ужо не забалуешь. Мы озадаченно переглянулись, но потом решили, что утро вечера мудренее, и вернулись к насущным проблемам, тем паче, что шла алгебра, а у нашего математика, хоть он и не был методистом районо, тоже попробуй забалуй…

Заметим, что даже самый неуправляемый класс любого нового учителя встречает если не доброжелательно, то как минимум миролюбиво и внимательно. Во-первых, просто интересно: новый человек как-никак. А вдруг нам друг с другом повезёт? Во-вторых, даже если не повезёт, сперва надо понять, что с этим человеком можно себе позволить, а что нельзя, а то ведь и нарваться недолго… Очень много значит первый совместный урок, и каждый опытный преподаватель знает, как ему начинать на новом месте.

Тамара Марковна Перескокова начала с манифеста. Половину урока она говорила нам о том, что детей (нас) надо любить, и что она сама нас (детей) любит. Ну просто очень любит, так любит, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Губы у неё во время говорения постоянно были вытянуты в трубочку, как будто она целовала нас каждым своим словом. Мы терпеливо слушали эти излияния и не верили. Не в смысле «не верили ушам своим», а просто не верили. Если бы Тамара Марковна могла увидеть реакцию класса, то, наверное, постаралась бы поскорее перевести тему поближе к земле. Но она не могла видеть нашей реакции, потому что не видела нас. По биологии мы проходили, что некоторые птицы, когда поют, ничего не воспринимают вокруг: глазки их подёргиваются поволокой, они слышат только свои трели, целиком растворяясь в них. Вот такую птицу и напоминала Тамара Мартыновна – она вся была поглощена своей речью о любви к нам, и каждое её вдохновенное слово вдохновляло её (но не нас) ещё сильнее.

Здесь стоит вспомнить одну, в общем-то банальную, вещь: если учитель искренне любит свой предмет, живёт им, хочет им делиться, то даже самый трудный класс увлечётся и будет работать. В нашей школе, например, все уважали такую не самую лёгкую и популярную науку как химия – прежде всего благодаря, конечно, Алине Ивановне Камлаевой. Потому что, побывав хотя бы на одном её уроке, ты понимал: не любить эту чёртову химию невозможно, что-то в ней определённо есть… 
Однако,  перефразируя классика, любовь Тамары Марковны к своему предмету можно было бы выразить так: «Любите ли вы литературу, как люблю её я? Только попробуйте не любить, или любить иначе!..» Тема урока преподносилась в наборе жёстких императивов: если Анну Ахматову сослали, «чтобы она тут не брюзжала» - на этих словах рот докладчицы брезгливо кривился – значит, так ей и надо; если Сергей Есенин напитался от здорового крестьянского быта душевной широтой и крепостью – непростой, мягко говоря, образ жизни поэта оставался вне контекста оды здоровому крестьянскому быту – то так и запишем. Пытаться возражать Тамаре Марковне и тем паче спорить с ней было себе дороже: вольнодумец удостаивался самых обидных эпитетов и разнообразных (как исполнимых, так и не очень) угроз; то, что всё это не слишком соответствовало её декларации о любви к детям, в тот момент как-то не обсуждалось.

Очень скоро я испытал это на собственном опыте.

На одном из уроков, пропев дифирамбы красоте есенинского слога, Перескокова обратилась ко мне:

- Ты «Анну Снегину» прочитал?

Не прочитал я «Снегину». Во-первых, потому что не задавали нам конкретно к сегодняшнему дню прочесть эту поэму. Во-вторых, я вообще не люблю Есенина. Вот Маяковского – очень, Блока тоже уважаю, а Есенина – никак. Не мой поэт. Потому и не забрался дальше слов: «Село наше, значится, Радово / дворов, почитай, два-ста / тому, кто до нас заглядывал / приятственны наши места»… Но всё это излагать Тамаре Марковне не имело смысла. Посему отвечаю односложно:

- Нет.

- Ты сегодня вечером прочтёшь и завтра нам всем расскажешь.

- А если не расскажу? – пошёл я на принцип (всё-таки 16 лет живу, паспорт имею, и негоже, чтобы какая-то тётя, пусть даже и методист районо, распоряжалась моим вечером).

- Знаешь, я в подобной полемике однажды мужа чуть утюгом не убила.

О как… довольно странно слышать такое откровение от учителя высшей квалификации, отличника народного образования и прочего. Но я уже закусил удила и брякнул:
- Так может, вам завтра утюг принести?..

На начальной военной подготовке нас учили, как вести себя в случае ядерного взрыва: быстро лечь на живот ногами к эпицентру и закрыть голову руками. Образно выражаясь, весь класс так и сделал, только я был вынужден стоять, как оловянный солдатик, перед беснующейся фурией, которая голосом, достигающим ультразвуковых частот, кричала, что она со мной и табуреткой обойдётся (выхваченная из-под передней парты свободная табуретка дважды со всей дури была шарахнута об пол), что у неё и не такие «герои» ходили худые и бледные, и что я вообще ещё пожалею, что на свет родился. Засим мне было велено собирать манатки и уматывать навсегда, чтобы отныне и присно ноги моей на уроках литературы не было.

Ой, да пожалуйста! Почти месяц я компенсировал отсутствие в личном расписании уроков литературы уроками истории. Буквально так: когда наш класс шёл на литру, я направлялся в кабинет Хлебниковой:

- Анна Васильевна, я у вас посижу?

Анна Васильевна Хлебникова была абсолютным антиподом Перескоковой. На её уроках витал редкостный по тем временам дух свободы. Прошу не путать с анархией и разгильдяйством – на истории работали все, и даже самые безнадёжные двоечники честно зарабатывали свои трудовые «тройки». Обычно это происходило так. Вызвав очередного тунеядца и услышав от него вполне ожидаемый лепет: «Я не расскажу…», Анна Васильевна едко спрашивала: «Угрожаешь?» - после чего командовала: «Учебник в руки, сам в угол, открываешь параграф и читаешь, после урока спрошу». И попробуй не подчинись! Впрочем, никому и в голову не приходило бунтовать – все шли беспрекословно и даже с каким-то энтузиазмом, иной раз по 5-6 человек стояли в углу и добросовестно зубрили задание.

Язык у Хлебниковой был, что та бритва – лучше не подворачиваться. Но сколь бы острой ни была ирония, не припомню, чтобы кто-то обиделся: во-первых, всегда было ясно, что получил по делу; во-вторых, в отличие от грубых и унижающих  «наездов» литераторши, каждая сатира Анны Васильевны была маленьким произведением искусства, и нередко «попавший под раздачу» смеялся громче всех остальных.

Что ещё кардинально отличало Хлебникову от Перескоковой, так это практически полное отсутствие любования собой – при всём своём блестящем владении предметом и искромётном юморе она после очередного удачного пассажа никогда не закатывала глаза, не делала многозначительных пауз – мол, «во я сказанула!», и вообще никогда не старалась нарочно привлечь внимание к собственной персоне – внимание само находило её. К себе она относилась так же, как и ко всем другим – со здравой долей иронии. И, конечно, ни разу мы не слышали от неё пафосных заявлений о любви к детям.

Но главное – на истории можно было говорить. Не болтать, разумеется, о чём попало, но обсуждать любые темы. На дворе, кстати, начало 80-х, застой в самом отстое, а мы бурно дискутируем о сталинских репрессиях и о творчестве Высоцкого. Анна Васильевна организовала школьный музей, где среди прочих экспонатов висел стенд, посвящённый Олегу Гуляру, выпускнику нашей школы, убитому в армии – не в «горячей точке», а в тыловом гарнизоне. Парень в одиночку восстал против дедовщины в своей части и был насмерть забит озверевшими дембелями. Про стенд Хлебниковой неоднократно намекали, что пора бы его снять – погибшего не вернёшь, скорбеть вечно невозможно, а то, что случилось – это ведь так нетипично для нашей славной советской армии, зачем же «очернять»… Но ни скорбеть, ни тем паче очернять Анна Васильевна и не собиралась. Текст под фото был озаглавлен вполне по-советски: «Подвиг сегодня», и это был рассказ о смелом молодом человеке, который не лебезил перед одними и не был стукачом у других, но, будучи комсоргом, на очередном «плановом» комсомольском собрании вдруг поднялся в полный рост, как шагнул бы из окопа в Великую Отечественную, и поставил перед комсомольцами части (а «комсомольцами» были все) вопрос о том, что творится, и как жить дальше. Очевидно, он понимал, на что идёт, но не мог поступить иначе…

Итак, Хлебникова была учителем нетипичным, вот и в моём случае тоже поступила «непедагогично». Прекрасно зная о нашем конфликте с Перескоковой, она тем не менее регулярно предоставляла мне «политическое убежище» на задней парте, ну а дабы «диссидент и узник совести» не шибко-то расслаблялся, выдавала кучу архивных материалов, чтоб я их перелопатил и сделал подборку на ту или иную тему. И мне хорошо, и для общего дела полезно.

В сложившейся ситуации первой сдалась, как ни удивительно, Тамара Марковна. Меня вызвали в кабинет директора, где Перескокова восседала за директорским столом, в то время как его хозяйка почтительно стояла в сторонке.

Разумеется, наш «разговор» начался с пафосной речи, из которой я узнал о себе много любопытного – например, что я бесчувственное эгоистичное чудовище, которому наплевать на всех, кроме себя, а также садист, который за доставленные неприятности отыгрывается на беззащитных невинных жертвах.

В данном контексте невинной жертвой являлся Вовка Перескоков, сын Тамары Марковны. Он учился на два года младше, в восьмом «А». Худощавый, вертлявый, конопатый, с жиденькой шевелюрой вечно слипшихся от пота волос, Вовка у нас всегда вызывал смешанное чувство жалости и брезгливости. Да, его не любили. Но это не была агрессивная нелюбовь, когда человек ходит по стеночке, затравленно озираясь, как бы ему вдруг не прилетело по затылку, горбу или ниже. Просто его не принимали. С одноклассниками худо-бедно ещё удавалось общаться, ну а мы, старшие, когда он подходил, снисходительно посылали его подальше. Надо сказать, что подходил он к нам нередко. Оглядывал бегающими, будто чего-то ищущими, глазами и пытался спросить: «А чо… а чо…» Но сформулировать вопрос ему не давали: «Через плечо! Иди, гуляй!» И Вовка шёл гулять.

Понятно, что появление в школе мамы отнюдь не добавило бонусов Перескокову, однако никто его не третировал, никто не пытался отыграться за «приятное» времяпровождение с Тамарой Марковной. Вот и в том случае, который она имела в виду, всё происходило в штатном режиме нашего с Вовкой общения: я мыл руки перед обедом, как вдруг слева всплыла вовкина физиономия. Он растянул рот до ушей и, наверное, хотел сказать что-то ехидное (иногда ему такое удавалось), но я это пресёк: стряхнул воду с рук в его сторону, сказал: «Сгинь!», развернулся и ушёл в столовую. Никакого особого раздражения по отношению к Вовке я в тот момент не испытывал, хоть этот инцидент имел место буквально на второй или третий день после стычки с его мамочкой. Но в красноречивых устах Тамары Марковны всё звучало примерно так:

- Откуда вообще такие, как ты, берутся? Кто тебя воспитывает? Улица? Я вот своим  мальчиком занимаюсь, чтобы он стал достойным человеком, я глаз с него не спускаю даже когда он спит, я всё лучшее в него вкладываю, я учу его, я, если надо, луплю его, я… А вот этот подонок – пошла апелляция к директору – своими грязными руками, после туалета (???), берёт и брызгает ему в лицо. Да по какому праву?! Ты знаешь, что я за своего мальчика и прибить могу? Вот сейчас как возьму табуретку!..

Надо заметить, что не я первый и не я последний, кому Тамара Марковна грозила именно табуреткой – прям как сверхдержава ядерной дубинкой. Не знаю, чем ей так полюбился сей скромный предмет мебели, но при малейшем раздражении именно это несложное изделие рук человеческих гремело на всю округу, даже если вещественно оно тут не присутствовало.

Словоизвержение Перескоковой продолжалось бы, наверное, ещё долго, но тут прозвенел звонок на следующий урок. Поэтому я, не дожидаясь окончания очередного сложноподчинённого с обилием придаточных предложения, сказал:

- Извините, у меня сейчас математика, - и вышел из кабинета.

Далее проблема улаживалась уже при посредничестве моей мамы, которая, естественно, была немедленно вызвана в школу. Должен сказать, что мама отнюдь не отличалась либеральностью в отношении моей учёбы, но после беседы с Тамарой Марковной, где, разумеется, были принесены все необходимые формальные извинения и заверения в том, что «мной займутся» и «впредь спуску не дадут», она осталась на моей стороне. Повторюсь: редкий случай, потому как обычно с точки зрения мамы учитель был всегда прав. Втык мне, конечно, был дан, но только за то, что полез в бутылку, стал давить на принцип. «Ты не знаешь, как злопамятны взрослые!» - восклицала мама.

Сама она это знала, поэтому очень переживала, как я сдам выпускной по литературе. Но ко всеобщему (даже отчасти к своему) удивлению я сдал экзамен на «отлично». Тамара Марковна расплывалась праздничной улыбкой и присюсюкивая говорила, как она рада за меня. Не знаю, не знаю… Боюсь, что просто отчасти ей было лестно видеть себя объективной и беспристрастной, ставя заслуженную «пятёрку» ученику, с которым была в контрах, а отчасти она считала, что эта оценка – результат её «педагогической работы», хотя к тому времени я давно изучал литературу самостоятельно, без оглядки на программу, читая для себя, так что, прошу прощения за самоуверенность, сдал бы её успешно в любой школе любому преподавателю.
Ну да ладно. Так или иначе, расстались мы мирно. В дальнейшем я если и рассказывал где-нибудь при случае эту эпопею, то без обиды и злорадства, а скорее как некое приключение, этакий «sheer heart attack»*, как пели кумиры нашей юности.

Прошло довольно много лет, я уже сам работал в школе, и вот так получилось, что когда мы с роднёй в один из родительских дней направлялись к выходу с кладбища, отдав долг памяти своим близким, мама вдруг указала мне на могилу, мимо которой мы проходили: «Гляди, твоя любимая учительница». В смысле?!.. Смотрю на памятник и понимаю мамину иронию: Пересокова Тамара Марковна, годы жизни, фотография и изображение раскрытой книги – в общем, всё как подобает. Вот так так… Что же она так рано-то, совсем ещё ведь не старая была… Жаль, конечно – хоть и не могу сказать, что испытывал к покойной тёплые чувства, но честно: жаль. Царство Небесное, что теперь ещё скажешь…

А спустя ещё несколько месяцев повстречал школьного товарища. Ну, вестимо, обменялись сведениями о том, как жизнь, да кто кого видел, да что те, кого видел, рассказывали о тех, кого не видел, и так далее, и тому подобное. И я среди прочего сообщаю:

- А Перескокова наша-то умерла…

- Да я в курсе, - отвечает товарищ. – Это ж Вовка её…

- Что-о-о?!!!

- А ты разве не знал? Проломил ей голову табуреткой.

- Да хорош гнать! Нашёл, чем шутить… - «табуреточные» угрозы Тамары Марковны были у нас притчей во языцех, частью фольклора, но всему ведь есть мера…

- Да серьёзно я! Не веришь – спроси у Сухарёва, они с Перескоковым дружили.

Я спросил. Оказалось – правда. Теперь Тамара Марковна в могиле, а Вовка – в психушке, откуда неизвестно когда выйдет.

После мне не раз доводилось слышать от тех, кто знал эту историю: мол, сама притянула к себе такую смерть… Не знаю, я скептически отношусь к подобной «мистике». Мне кажется, дело тут не в табуретке как таковой, и даже не в угрозах, с ней связанных. Дело тут вообще не в том, как, а в том, почему…

Я знал, что Вовка – во многом «благодаря» полученному воспитанию – так и не наладил свою жизнь. Ни вуз не окончил, ни женился. Жил при мамочке (отец умер довольно рано) и оставался при ней объектом «воспитания» почти что до 30 лет. Пока наконец не прорвалось.

Конечно, я при этом не присутствовал. Но мне кажется – позволю привнести художественный вымысел в этот в целом документальный рассказ – что всё произошло примерно так: однажды вечером на кухне (а где ещё водятся табуретки?) Перескокова за ужином кормила своего уже взрослого Вовку очередной порцией нотаций. Наверняка ему говорилось, что он лентяй и ничтожество, что у него уже никогда не будет достойной жизни, что все титанические усилия сделать его человеком пропали даром… Тамара Марковна, возможно, в тот вечер была в ударе – прости, Господи, за такой каламбур – и самые хлёсткие, самые уничижительные эпитеты особенно ей удавались, что вдохновляло ещё больше. Вовка слушал и накалялся, но мама-педагог это не замечала – вспомним про некоторые виды певчих птиц – и продолжала свою прочувствованную речь. А Вовка просил: «Мама, не надо!..» Но мама то ли этого не слышала, то ли эти просьбы заводили её ещё сильнее – как тогда, в детстве, когда она била его, а он плакал и тоже кричал: «Мама, не надо!» А Вовка и теперь кричал: «Мама, не надо, ну пожалуйста!» - и крик его был насколько умоляющим, настолько же и угрожающим, всё-таки это был крик далеко не ребёнка, а взрослого мужчины. Но и этого Тамара Марковна не заметила. Мне кажется, что когда табурет обрушился ей на голову, первой её реакцией было… удивление. Такое вот запоздалое удивление…

Ах, да. Немногим позже я узнал вот ещё какую подробность: Вовка, оказывается, не был родным сыном Тамары Марковны. Перескоковы, будучи бездетны, взяли младенца из детского дома. Конечно, они в тот момент и не сомневались, что делают доброе дело для малыша. Кто-то, возможно, даже прослезился от избытка чувств по поводу того, какой он добрый. Впрочем, там меня тоже не было, а коли так – довольно выдумывать.


* «обширный/внезапный сердечный приступ», см. одноимённую песню Queen