Отрывки из книги

АНАСТАСИЯ  или  ТЕЩА В ОККУПАЦИИ

Светлой памяти тещи А. В. Васильевой
1.

Да, сдала тёща. Постарела. Сгорбилась, хотя также не сидит без дела и одиноко копошится то во дворе, то в огороде. Да ведь, надо полагать, и я не помолодел за эти пятнадцать лет со дня последней встречи. Если бы не была предупреждена о моём приезде со старшей дочерью, то, конечно же, не узнала бы. К тому же мы были   не одни, с её внуком Сергеем  из  соседнего посёлка.   Встреча, как и полагается, не обошлось без слёз, но эти были уже не те слёзы   неуемной радости  после долгой разлуки. Немало за это время было потеряно людей, к которым мы имеем общую и безраздельную любовь, могилы которых, увы, разбросаны по обе стороны: чьи-то здесь в Новгородской области, а  чьи -то на далёком для тёщи Урале.   Эта  горькая  правда не разъединяла нас,  и, в то же время , не могла служить причиной особой радости.  Да, и тёща моя Анастасия Васильевна  за свою долгую жизнь опустошила уже весь запас этой влаги всё  больше причитала: «Димушка, Димушка», издавая хрипы, похожие на рыдания.  Небольшое  количество слёз вытекло  без усилий , как бы самопроизвольно, не увлажнив даже половину её лица.
Тешу себя надеждой, что для неё я тоже остался любимым человеком.  Теперь уже единственным зятем  (царство тебе небесное свояк Анатолий). Так получилось, что после женитьбы на её дочери, случайно попавшей на Урал по распределению, я не смог приехать к ней в течение  нескольких  лет.  Они знали, что у них есть зять, как его зовут, но представления особого не имели. Зато меня опередила моя сестра Марина, которая успела побывать у неё задолго до моих  «смотрин».  Надо же,  потащилась  знакомиться с  новыми  родственниками  в такую даль из Челябинска, чем, правда, послужила мне хорошую службу. А поскольку «Марина девушка горазд хорошая», - думала тёща, значит и зять неплохой мужик. Хотя и татарин». 
Дочь моя Настя, названная  в честь бабушки, после недолгих  разговоров тут же отправилась за  деревню , где  протекает замечательная река – Ловать. Можно бы было подумать о более поэтичных выражениях, но я этого делать не стану. Она просто замечательная эта река. Для меня, выросшего среди множества озёр Южного Урала, эта  река  была первым близким знакомством с большой рекой,  которая  после  нескольких  приездов превратилось во что-то более значимое и дорогое.  Да, и вся округа - поляны, лес стали дорогими и значимыми.  На этой реке я  купался,  ловил рыбу ,  а однажды ,  когда   приезжал  зимой, сплёл из алюминиевой проволоки большую «морду» для ловли рыбы.  Впоследствии  ею пользовались братья  моей  жены  и прозвали в шутку «диминой мордой».
В лесу я собирал грибы, ягоды, обходя ямы, оставшиеся от блиндажей, землянок и окопов, рассматривая заржавелые каски советского и немецкого образцов, которых в лесу было немало. На поляне, сразу за деревней , пас коров или предавался любовным играм с молодой женой, не обращая внимание на обилие ядовитых змей, которых ранее не встречал и очень боялся.
Все эти воспоминания поднимались из груди, собирались в районе кадыка, отчего трудно дышалось. Тёще не совсем верилось, что уже прошли три года, как не стало дочери, а зять всё же нашёл время и приехал.  Разговоры и воспоминания продолжались за столом.  Тёща, несмотря  на  свои  восемьдесят семь лет, тоже выпивает рюмочку за встречу, после чего я иду на реку.
Да, сдала тёща.    Возможно, что вижу её в последний раз. Надо побыть возле неё подольше. Есть возможность ночевать в соседнем посёлке у  её старшего сына  Виктора  в  более  комфортных условиях.  Я  этого  не  стану делать, буду ночевать у неё. Кроме того она прожила в этой деревне  Дретёнке  всю оккупацию, более трёх лет, о чём рассказывала первые приезды, но я эти рассказы запомнил плохо, и очень хотелось уточнить, а может и пересказать в прозе для её же внуков.
Членским билетом какой-либо писательской  или другой организации, что дало бы мне доступ к архивным документам , я не располагаю.  Да  и не хочу этого делать.  Не умею.  Я  даже  не  обращаюсь  к  источникам истории края, чтобы вставить в это изложение для достоверности  имена начальников,  командиров партизанского отряда Новгородщины или какого-либо полицая. Писать о войне  художественно мне не дано.  Я  не имею право брать на себя такую ответственность и писать то, чего не видел и не испытал. Не могу кривить душой перед могилами своего отца, командира пулемётной роты, лежащего на уральской земле, и тестя,  похороненного за рекой Ловать недалеко от деревни Дретёнка, и перед всеми теми, кто погиб , умер или доживают свои  последние  годы.  Моё дело правильно  изложить  лишь  небольшие эпизоды жизни во время оккупации и после неё, рассказанные тещей  –  Васильевой Анастасией Васильевной, жительницей деревни Дретёнка Парфинского района Новгородской области.

2.

Зима 1941 года подошла так же нежданно, как и немецкие  части. В некоторых деревнях, расположенных вдоль реки Ловати за Старой Руссой, немца и в глаза не видели, а он, супостат, уже прошёл эту линию, и бои гремели далеко  на востоке. Правда, в некоторые деревни немцы наведывались, но, захватив и награбив всё съестное, снова исчезали.  Несколько деревень вокруг Дретёнки  были  сожжены, везде  зияли воронки от снарядов, в лесу горел торф.  Земли  Старой  Руссы , как  полярная ночь,  охватило оскорбительно-тяжкое  время, называемое оккупацией.
Оккупация – это, когда горит сама земля предков, отдаёт гарью и не слышно птичьих голосов; когда  нет житья на собственной земле, а по любимой реке плывут трупы; когда ты с собственным ребёнком говоришь шепотом, а рядом, как выстрелы, звучат непонятные, пугающие  и  оскорбляющие душу  иноземные выкрики. Порой кажется, что уже ничего хорошего быть не может, а рядом со стариками, детьми и женщинами нет никаких комиссаров, которые могли бы поддержать дух и веру в непобедимость Красной Армии.  Зато  есть бравада, а иногда  и чуть ли не сочувствующий взгляд  пожилого немецкого солдата, отчего делается совсем дурно и не хочется жить.
Ещё до заморозков Анастасия с грудной дочкой Ниной на руках решила покинуть землянку, оставленную бойцами Красной Армии, где она прожила почти три недели  с другими женщинами из соседней сожженной деревни и ещё двумя женщинами средних лет с девчонкой и мальчиком одиннадцати и восьми лет.  Женщины эти ещё до станции Старая Русса отбились от своих из-за обстрела и добирались до встречи с Анастасией несколько дней по болотам. Смотреть на них было больно и жалко. Утонувшие куда-то вовнутрь глазницы, совершенно плоская грудь женщин и неестественно торчащие  ключицы  подростков наводили тоску. Наступали холода, и оставаться в землянке было невозможно.  Прибывала вода , которая  по  ночам  покрывалась в лужах льдинкой, и терпеть этого не было никаких сил. Пришлось вернуться в деревню. Из населения оставались старики   и  женщины  с  детьми,  не более  пятнадцати человек.  Два  дома заняли ещё несколько незнакомых семей, видимо, уставшие отступать, но имелись ещё домишки.  Заткнув разбитые окна подручными средствами ,  слегка подремонтировав печки , жить  худо-бедно можно.
Немцы, расположившиеся   в большом пятистенке, через два дома,   особого внимания на жителей  не обращали.  Партизан в округе ещё не было, и это   был не карательный отряд. То, что люди жили в оставленных красными землянках, они знали, иногда встречали женщин и детей, выкапывающих  в поле уже замершую картошку.  Брать    у них было  нечего , а потому население в первое время  не трогали. Людей это так же устраивало  и они сбивались в домах группами, семьями  ,что делало жизнь более сносной.
Однажды, это было перед обедом, к Анастасии вошёл  немецкий солдат с висящим  поперёк груди автоматом, едва протолкнув   своё грузное тело  через  узкие  двери.  Что-то внутри оборвалось, стало страшно. Лицо у немца,  гладко выбритое и мясистое, было скорее равнодушным, чем грозным. Но от этого сделалось ещё страшнее.  Первые его слова, резкие и в то же время сиплые, как звуки хлыста, нарушили тишину и Анастасия опомнилась. Мысли, которые пришли в голову, были о дочери, дремавшей на железной кровати.  Страх отступил и , неизвестно откуда  взялась злость  и решимость.  Немец на это никакого внимания не обратил, продолжал лаять и жестикулировать,  показывая  на  нехитрую  кухонную утварь, расположенную на самодельной полке над бочком с водой.
Выдавливая первые слова, Анастасия не узнала свой голос, но молчать не могла – боялась.
- Что? Что вам? Тебе?  У меня дочь, - проговорила она, подойдя к кровати заслоняя собой чадо.
-О, Я. Я. Киндер, киндер.- Немец затараторил отрывисто, без остановки и, подойдя к полке, схватил кастрюлю.
Кастрюлю, конечно, было жалко, но всё же это могло быть спасением: «Ушёл бы уж. Пусть забирает».
Унося кастрюлю, немец оборачивался, говорил ещё что-то и даже улыбался. «Да, сгинул бы уж,  наконец ,  будь ты  неладен».
Анастасия пришла  в себя от лепета дочери.  Нина, её  Ниночка, уже  проснулась, смотрит ясными  глазоньками и лопочет.  Обняв её, Анастасия дала волю слезам. Однако слезами горю не поможешь.  Вон их сколько течёт, слёз женских, по земле русской  широким потоком, как  сама  река  Ловать.   «Бедная, бедная доченька. Тебе бы молока довоенного. А тут ни коровьего, ни своего.  Да и откуда взяться грудному молоку от картофельных лепёшек». То, что когда-то окончится война, вернётся муж и у них снова будет своя корова, не представлялось, хотя очень этого хотелось.  Мечталось и думалось об этом   каждую ночь.
К вечеру страхи улеглись,  но теперь  уже  стало жаль кастрюлю.  Не считая старой сковородки, где обычно жарятся  лепёшки из мёрзлой картошки, она  была  единственной посудой для варки похлёбки.  Не будешь же варить  её   в  алюминиевой кружке, хотя имелись ещё два чудом сохранившиеся стакана.  Остальная посуда пропала, когда она покинула дом, уходя в землянку.
Описывая этот эпизод, со всей ответственностью заявляю, что за Старой Руссой живёт народ умный.… И не только умный. Упрямыми назвать не могу, но настырные – это точно. Если им что  в  голову втемяшилось,  то  переубеждать лучше  не  стоит.
Погоревала Анастасия, погоревала и решила вернуть свою кастрюлю.  Никакие уговоры соседских женщин  не  подействовали.
То ли часовой, то ли вышедший «до ветру» немец удивленно уставился на молодую женщину, так смело и целенаправленно приближающуюся к их обиталищу.  Раньше такого не случалось.
Здесь, немного отступая от сюжета, должен изложить, что к этому времени  у  немцев состоялось  небольшое  пополнение из вспомогательной службы сапёрной части. Они сгоняли женщин на реку сплавлять лес для строительства  блиндажей  и  других укреплений.  Лес шёл свыше  по  течению , а женщины должны были растаскивать брёвна в случае заторов. Полагался небольшой паёк,  но работа была адская.  Приходилось стоять в  ледяной воде по несколько часов.  Обувь не полагалась.  У кого что есть.  А были, в основном, дырявые резиновые сапоги.
Фельдфебель Иоган  среди вновь  прибывших  слыл  большим весельчаком и остроумным  малым. Пользуясь отсутствием дисциплины, он прохаживался по берегу  и  предлагал  женщинам поднимать подолы в знак капитуляции перед немцами, обещая освободить от  работ на целый день тех ,  кто продемонстрирует свои «прелести».  Подол обычно поднимала женщина по имени Валентина.  Ничего постыдного и зазорного и, тем более, позорного женщины в этом не видели.  Они сами посоветовали её делать это  потому, что у Валентины  был запущенный ревматизм, и  женщины ухаживали за ней, кто как мог.   Фельдфебель проделывал это тоже не из похоти. Ему, видите ли, было скучно. Не нюхавшему пороха вояке это казалось чем-то вроде эрзаца победы.  Валентину  он действительно освобождал от работ, а это уже для него считалось проявлением арийского милосердия  к поверженному врагу. Он упивался славой третьего Рейха и, пожалуй, был уверен, что такое обращение  к  себе будет терпеть весь мир. Правда, он знал о болезни Валентины, но намеренно «не видел» это.
Иначе будет нарушен весь смак для победителя.  Она, в свою очередь, ходила свободно, где пожелает, уже затупленным восприятием о происходящем.
Немец, увидевший Анастасию уже с более близкого расстояния понял, что это не  Валентина.  Он подскочил  и протянул руки, как бы для обыска, но,  услышав резкое  «А, ну!», отскочил от Анастасии и расхохотался.  Наглый был ещё  немец, самоуверенный: ни партизан, ни фронта поблизости. И не мог он предвидеть, что спустя некоторое время в  составе всей  команды будет вырубать подчистую кусты и яблони вокруг деревни, боясь незаметного приближения неминуемой смерти – партизан.
Анастасию  никто  не  задерживал, и  она  прошла  в  дом. Половина дела сделана, подумала она, но самое  сложное  ещё впереди. Нужно ведь ещё выбраться обратно и, желательно, с кастрюлей.
Немцы, вытаращив глаза, повыскакивали из-за стола, но объясняться  с  ними, чего очень боялась Анастасия, не пришлось. «Толстый» - как она его окрестила – узнал сразу, и что-то объясняя своим, взял кастрюлю, и выталкиваю Анастасию через порог,  вышел вместе с ней во двор, где  сунул  кастрюлю в руки.  На дне была внушительная порция картофельного пюре. Брать эту подачку не хотелось,  и в ней сработал этот старорусский нрав.
- Забирай  своё пюре, немец.  Забирай!  А  кастрюлю отдай.
Она жестами показала что, мол, вот это, что внутри – твоё, а это вот (кастрюля) - моя.  Немец, не совсем понимая, затараторил : «Киндер», «Киндер». Надо же, гад, какой сердобольный. Если бы Анастасия посмотрела в это время на себя со стороны, то  ужаснулась бы сама. То ли это была уже истерика, то ли, как говорится, «приборзела вконец».
-Не надо мне твоего пюре.  Забирай, а  кастрюлю  отдай!
Это насмешило остальных немцев, которые вышли наблюдать сцену на крыльцо.
«Толстому»,  видать,  надоело, слова его начали звучать угрожающе, а после он и вовсе не выдержал, развернул её  и дал сапогом увесистый пинок под зад. И летела моя Анастасия, ещё не успев остыть от спора, в одну сторону, а кастрюля в другую. На крыльце, держась за животы, хохотали немцы.
Уже по пути к дому, с подобранной кастрюлей, Анастасия тихо ревела, не совсем понимая причину слёз. Ревела, конечно, не от боли, а от обиды. С другой стороны, опять же, было радостно.  Кастрюлю-то отбила.  Дома поревели вдвоём , уже с соседкой. Это уже были слёзы страха, переживаемые «задним умом». Больше умывалась слезами соседка:
-Как ты только могла, дура, сотворить такое, имея на руках дочь. Ведь пристрелили бы за милую душу. Кто им тут указ?
Теперь тёща рассказывает эту историю легко, как случившуюся с другим человеком, но всё ещё удивляясь своей  наглости. Слова  «ненависть»,  «подвиг»  она  не  говорит.  Это была просто жизнь, а точнее лишь один эпизод из её жизни. А мне кажется, если сопоставить это с выходками «победителя» фельдфебеля Иогана, то тут, несомненно, подвиг.


3.

Дни стоят пасмурные, временами  идёт  дождь.  Как  говорится – откуда ушёл, туда и пришёл.  Виктор, старший сын тёщи, так и говорит: «Это ты, Дима привёз такую погоду из своего Екатеринбурга.  До тебя стояла жара».  И действительно, искупаться за отпуск пришлось всего три раза. В основном колол для тёщи дрова, благо Виктор привёз их целых две тракторные тележки. По вечерам сумерничаем с  тёщей, беседуем.  В основном говорит она, дождалась слушателя, а то всё одна да одна.   Водку  или  самогон выпить разрешает, но  не более  трёх-четырёх рюмок, а после куда-то уносит.  Мне и  самому не особенно охота.  Когда я ложусь спать, она заходит в эту комнату  и  продолжает разговоры, протирая ноги  спиртом. Болят у неё ноги.  Болят, возможно, от талых вод брошенной землянки, а, возможно, от ледяной  воды  Ловати  –  следствием немецкого сплава леса.
Из-за погоды рыба не ловится , но  я  выхожу вечерами на берег полюбоваться рекой. Между берегов, заросших тополями и ивняком, мимо цветущих полей  и деревень течёт замечательная река Ловать, неся свои воды в озеро Ильмень.
В прошлый  приезд, о, как давно это было, я  здесь ловил рыбу деревенским мужиком Яковлевым.  Ловили   саком, что ранее мне не приходилось. Для этого необходим пасмурный  вечер, почти темень и сак с огромной «мотнёй» из мелкой сети на огромном шесте.   Сак тихонько  опускается  на  дно, чтобы не было шуму, прижимается ко дну  и  тянется  на берег без ослабления нажима. Самой неосторожной рыбой оказываются  плотва и щурята.  Щука, такая юркая хищница, бывает такой  неосторожной, что раз за  разом  попадается  обязательно, хотя сак опускается  совсем  рядом  с  предыдущим местом.  Тогда  у нас улов получился очень даже неплохим.
Сейчас погоды нет и нет клёва, а для ловли  саком время не подошло. Это делается не раньше сентября или конца августа.
Закусив рюмочку картошкой и свежей редиской, выпытываю у тёщи о жизни  Яковлева, которого так  и  не повстречал, хотя живу здесь уже три дня.  Со слов тёщи, он стал сильно материться и ругаться с соседями. Сознаюсь, мне непонятно, как можно материться ещё сильнее.  Я то ведь помню, как он матерился. Неужто можно ещё сильнее?  Здесь, правда, все матерятся, но как-то не злобно и обыденно, что привыкаешь быстро  и перестаешь замечать.  Но, если  Яковлев стал  «сильно»  материться, значит, тому  должна  быть  очень  веская  причина. Особенно он невзлюбил своего соседа Славина, в адрес которого берег и вынашивал самые  смачные выражения.
Было удивительно: как можно жить в такой маленько деревеньке на три семьи и трёх дачников, и не ладить между собой.  Я помню свой первый приезд  и помню,  как мирно жили люди. Гнали самогон на печи, сложенной на улице, по очереди, угощались, но сильно не пили и расходились мирно. Когда это началось у  Яковлева объяснила   тёща. Начало  заурядное.
Дорогу между Яковлевым  и  Славиным  перешла  кошка. Вернее – петух. А было это так. Был у Яковлева петух. Красивый петух. С ярким оперением, молодой и задиристый.  И, видимо,  перезнакомившись со всеми рябушками деревни, он остановил свой выбор на курицах Славина. Виданное ли дело, чтобы  домашняя  живность  питалась у своих хозяев , а всё что умел  и  должен делать по обязанности, справлял на стороне.  Вначале это не  очень было  заметно. Ну, нет петуха целый день во дворе  и  чёрт с ним.  Вечером же появляется.  На то он и петух.  Но  со временем  выяснилось, что целыми днями он живёт, в буквальном смысле этого слова, с курицами  Славина.  Уходил он туда  как в  свой  горем  и возвращался к Яковлеву, когда вздумается, чтобы поклевать  зёрнышки и отдохнуть.   К вечеру снова отправлялся  к милым соседкам, дремал на одном с ними шесте, а рано утром , усталый и довольный, возвращался, чтобы лениво прокукарекать:   «Вставай Яковлев, скоро утро».  Даже жена Яковлева Зинаида не выдержала: «Да, чем у них что намазано, как чуть что - хвост трубой и бежит к Славиным. Кобель!»
Славин  же стал над этим подшучивать, намекал, дескать, ваш ли этот петух, если у меня живёт. Постепенно Яковлев стал раздражаться, и улыбаться при встрече перестал. Однажды его и вовсе затрясло. В этот день он встал раньше прежнего, чтобы на велосипеде  съездить  за  рейками  на  лесопильню.  Выйдя  со двора и прикурив сигарету, Яковлев встретился со своим петухом нос к носу, а вернее нос  к клюву.  Он, петух, шёл устало, но вальяжно, с чувством исполненного долга, чуть ли не ширинку на ходу  застёгивал.  Так Яковлеву стало обидно  и  невыносимо! Он представил ухмылку Славина , но возразить-то было нечем. Если бы этот петух топтал  всех  куриц   деревни,  то  мог бы  и вовсе не возвращаться и жить на вольных хлебах. В конце  концов, он мог просто жить.  А в этот вечер попал в котёл.  Подвело  бедолагу постоянство в любви.
Петух получил своё, но вот уже более пяти лет из-за этого Яковлев со Славиным враждуют. Славин, вроде, не прочь возобновить добрососедские отношения, но тот стоит на своём.
Позже, через пару дней, я сам стал свидетелем их разговора,  если это  вообще  можно  считать  разговором.  Мат стоял крепкий, как самосад, на всю деревню, а  потому излагать не стану, да и не всякая бумага это выдержит. Когда расходились, Яковлев крикнул соседу:  «Да,  чтоб ты ус…ся  горячим  дёгтем!».  Ответа при этом не последовало потому, что эти слова уже и  не считались руганью, и  прозвучали так же  непринуждённо, всё равно, что «Будь здоров, завтра свидимся».
Тёща моя смеётся:  «Знаешь, Димушка, сколько  лет они  уже ссорятся! Поди, забыли уже, с чего всё началось».
К  вечеру  полил дождь  и  на реку я  не пошёл.  Прикатила моя дочь на велосипеде из соседнего посёлка и, немного поговорив, укатила обратно. Там у неё обнаружилось столько сестёр и братьев, с которыми она ранее не  была  знакома, что сидеть и слушать наши разговоры ей совсем ни к чему, да и некогда.   К тому же не все слова бабушки ей понятны. Здесь говор другой и много слов, которых на Урале никто не слыхал, да и сама тёща может переиначить любое слово. Дочь сама смеялась, вспоминая один разговор с бабушкой ещё с прошлого приезда. Она собиралась на дискотеку с  двоюродной сестрой, и бабушка решила у неё поинтересоваться:   «Каку  окруту-то  оденешь  на  густотеку?».  Позже выяснилось, что окрутой тут называют одежду.
Я остаюсь у тёщи, немного выпиваю, слушаю её рассказы.

4.

Освобождение.  Оно, долгожданное, шло долго,  как  протяжная весна.  Канонады  гремели недалеко,  но видать не хотелось  гадам сдавать свои позиции.  Бой  длился несколько дней. Люди стали собираться  в кучу и говорить громче.  Между женщинами начались разговоры о мужьях.
В  один  из  дней,  когда  у  Анастасии  собралось  человек десять - двенадцать, начался артобстрел.  У девочки, стоящей возле дальней стены , снесло  пулей  голову.  Это  было  ужасно. Нужно же  было переждать в погребе  или в  подполе.   Но удержать людей  не  было никакой  возможности.  Хотелось, ох как хотелось, видеть освобождение самой, выйти навстречу к своим, потрогать и  перецеловать  каждого  освободителя.  Быть под оккупацией более трёх лет и прозевать своё освобождение никому не хотелось.
Через два дня у Анастасии поселились бойцы. Были они люди, как люди, но до чего же, господи, родные и долгожданные!

Старший лейтенант Вихарев распоряжался коротко и  ясно.  Команды так же исполнялись быстро, но как-то  без спешки.  Видать,  освобождать свою землю для  них стало привычным. Рядовой красноармеец Рахимов впервые видел колодец  «с журавлём»  и  всё  пел  свои  заунывные  узбекские песни, а  старшина Гаврилов, с перебинтованной головой , время от времени так томно поглядывал на Анастасию , что делалось томительно и как-то покойно. Господи, наконец-то.
Вихарев  разговаривал  с Анастасией, не то шутя, не то с острасткой, называя её «пособницей».
-Ну что, пособница, сварганишь мне блинов?
-Так ведь нет муки-то.
-Найдётся мука. Найдётся.
Так он называл её из-за валенок, которые Анастасия отдала молодому  немцу, дежурившему ночью по Дретёнке.   Немец  был совсем молоденьким, сопляк, одним словом.  Ночи были холодные, но так получилось, что он не вернул валенки, драпать надо было. Бросили всё. Убежали. А может, был убит.  Она уже пожалела, что рассказала об этом, Вроде как хотела пожаловаться своему освободителю, а вышло совсем иное.  Было и стыдно, и страшновато.  Шёл освободитель, замерзая в окопах,  от самой Москвы, а она здесь немцев снабжает тёплой  обувью.  Стыдно. Схлопотать за это, пожалуй, тоже можно.    Опасения,  правда, оказались напрасными.  Вихарев  называл её так  в  отсутствии бойцов, а когда заметил в её глазах мольбу  с  капельками  слёз, вовсе  прекратил  эти  разговоры.  К  тому же недолго отдыхали бойцы, ушли дальше  на  запад, добивать антихриста.  Блинов Вихарев всё же успел поесть.  Ел один – муки  было совсем немного,  да с таким аппетитом , что  другим  солдатикам так  и  не досталось. Ох, как он ел. Возможно, что всю войну вспоминал мамины блины на масленицу. И тут такой случай подвернулся.
- Живой ли остался лейтенантик? Интересно бы знать. Старый, поди уже, как я,- у тёщи морщины собираются в кучу возле рта. Задумалась.

Отпуск, конечно, вещь хорошая, но если в первую неделю кажется, что  всё впереди, то  вторая пролетает  так  непростительно  быстро, что заметно с каждым днём.  Поражаюсь  разительному отличию между отпуском и демобилизацией. Дембель ждёшь и считаешь дни.  И, главное, чем ближе к дембелю, тем длиннее становятся дни. Время останавливается. А тут всё наоборот. Чем ближе последний день отпуска,  тем быстрее  и  время летит.
Вот уже  настал  вечер, и  мы с дочерью,  попрощавшись с родными, садимся в поезд, который  из-за короткой остановки тут же трогается с места.  Бежать в купе, заказывать  бельё  мы не торопимся – скоро мост через реку Ловать. Вот она, эта замечательная  река темнеет под нами,  отражая  огни  деревень  на мелкой ряби,  несёт свои  воды  к  озеру Ильмень.   А  вот  там, на том правом берегу, в крайнем доме маленькой  деревни Дретёнка готовится ко сну, уставшая от воспоминаний и боли в ногах, не менее замечательная женщина – Анастасия Васильевна Васильева.   До свидания, тёща.  Свидимся ли ещё?  А хотелось бы…

Рассказ был написан через два месяца после приезда домой,  а следом пришло известие: померла моя тёща.  Нет её теперь с нами. Как хорошо, что повидались напоследок. Под названием  рассказа  пришлось  вывести  «светлой памяти». Светлая тебе  память Анастасия  Васильевна,  земля  пухом.

Дретёнка – Буланаш
2004 год.   


         















ОТКРЫТИЕ ОХОТЫ


Звонок в дверь разбудил Алексеева в семь утра, хотя в субботний день он намеревался  поспать дольше обычного. Кто бы это мог быть? Никого он в это время не ждал, а потому, натянув спортивные брюки, зевая и стараясь стряхнуть остатки сна, подошёл к двери.
- Ты,  что?  Спишь  всё  ещё?  -  Евгений  без  каких-либо объяснений  прошёл в дом и,  не снимая обувь, прошёл  на  кухню.  Удивляться не приходилось: Женя  он и есть Женя.  Когда Алексей, умывшись, вошёл в кухню, тот стоял  возле  окна  и курил, рассматривая лежащую на подоконнике газету:
-Ты что, забыл, что сегодня  открытие охоты?  Давай  будем думать сколько нас будет и кто что возьмёт.
Алексей ничего не забыл. Он хоть и  не был заядлым охотником,  открытие не пропускал. Но в этот год, открытие назначено на вечернюю зорьку, то есть с шести вечера.
-Куда торопиться? Успеем  приехать на место,  устроиться и занять свои номера.
- Нет уж, я вот с пяти утра уснуть не могу. Надо же за вами ходить, шевелить   и напоминать вечно  о чём-либо.  Подпинывать.  Давай, одевайся.
Уговаривать не стоило. Этот день считался  для Алексея праздничным, чуть ли не вторым, после Нового года. Красные даты  календаря  объявлены  официально,  а  потому  касаются  всех.  А  когда  праздник объявляется  по всей  стране, он несёт опечаток обязательности,  из-за чего теряет весь смак. Открытие охоты, по сравнению с другими датами, является чем-то, вроде, ритуала.  Это  долгожданный  день единения с природой, без  домашней суеты женщин, визга детей и праздно шатающихся выпивох. Это встреча небольшого круга мужчин, которые в течение всего года никак не находят возможность посидеть вот так запросто возле костра, под звёздами, побалагурить, вспоминая разные истории на охоте и, обязательно, отмочить что-то новое, которое  будет  вспоминаться  в следующий  год.  Разговоры охотников имеют свою направленность и только им понятные жаргоны. Большими категориями там не мыслят и житейские проблемы не решают.  Острословие  и непечатные слова становятся  привычными.  Любого  начальника-чинушу, кто  хочет сохранить свой кабинетный стиль, быстро ставят на место. Лидеров здесь не выбирают  и  не назначают,  ими становятся самые опытные. При этом, никто не сможет впоследствии объяснить, как  и  по каким  качествам у них стал лидером тот или иной охотник.  Принимается и понимается так,  как будто всегда, так и было,  «а как же иначе»…
Настоящие охотники  в этот день  добытчиками  себя  не считают и особо не стремятся завладеть трофеями. Азарт при этом тоже присутствует,  но проявляется  по-особенному, без каких-либо волнений, играючи.  Пальба, при наличии дичи, ведётся отчаянная, патронов никто не жалеет, стреляют даже чувствуя  невыгодность расстояний или  положения  стрелка. Кое-кто, а такие  есть во всех группах, и  вовсе  не отходит от костра. Благо, что охотники народ практичный, и запасаются всем необходимым загодя.  Сальдо,  по количеству  едоков  и пищи с водкой, решается на профессиональном  уровне. В каждой  бригаде находится  человек,  который проверяет  и  перепроверяет, надоедая остальным:  «Это взяли?  А это не забыли?».  К ним все привыкли, и такой нужен.
В  группе Петровича, куда  последние шесть лет  входил Алексей, таким человеком был Евгений:
-Всё приготовил? Ты в прошлый раз забыл плащ-палатку, помнишь?
Алексей, конечно же, не помнил, но попивая кофе, решил не портить тому праздник:
-Помню. Как не помнить. Сейчас всё сделаем, - при этом подумал, что «интендант» мог бы начинать свой вояж с кого-либо другого. 
Однако после кофе  настроение улучшилось, и он  пошёл доставать рюкзак.

Евгений, убедившись лично в готовности Алексея, убежал к другим, предупредив, что место встречи в три часа дня у Петровича.
Петрович жил на окраине их небольшого городка, в своём доме, с глухим обширным двором, огородом  и , что немаловажно, – баней.
Всех охотников на этот раз собралось шесть человек и четверо из них, вместе с Петровичем,  укладывали рюкзаки, ружья и другие необходимые вещи в «УАЗик», а Евгений с мужчиной по прозвищу «Башка» поехали в магазин на мотоцикле «Урал» и к месту стоянки должны подъехать самостоятельно.
Петрович, коренастый, небольшого роста мужчина  пятидесяти четырёх лет, возглавлял на заводе охотхозяйство, но никого из заводских в своей группе не держал. Поэтому в день открытия он провёл среди заводчан небольшое собрание, после чего уехал домой, поручив остальное своему помощнику. В его же группе все мужчины были из различных предприятий и организаций. Вот Сашко, высокого роста электрик со светлым, со следами оспы,  лицом тащил к «УАЗику»  котёл и топоры , а  Михаил вынес из сеней Петровича ведро с мясом, приготовленным с вечера для шашлыков. Каждая группа охотников, в день открытия, в смысле еды, имела свою гвоздь – программу. Кто-то (у кого места возле озёр)  ел вечернюю уху , кто картошку с салом и тушенкой, а кто варил охотничий суп «кондёр».    Группа Петровича, уже третий год, баловалась шашлыками.
Почему мужчину звали «Башкой», мало кто помнил. Об этом из всей группы знали только Петрович и Евгений, которые охотились вместе давно, ходили на лося и кабана, не считая боровой дичи.  Тогда, лет эдак восемь  назад, во время открытия охоты, он уснул недалеко от костра сидя, прислонившись к огромной сосне. Охота  с наступлением ночи  прекратилась , необходимое количество водки было выпито,  нужно было накопить сил для утренней канонады.  Уток  в тот год было много.  Рано утром все  охотники  соскочили  от дикого крика: «Башка!», «Башка!». Выяснилось, что кричал он, ещё не соображая, что с ним случилось,  дико и в то же время жалостливо,  сидя под той же сосной,  разбросав ноги в разные стороны. Но его крик был перебит, тоже диким, но уже хохотом. Хохотал Евгений, который раньше других подбежал к кричащему. Выяснилось, что от температуры  находящегося рядом костра, по стволу сосны  потекла  живица  на  голову сидящего,  а когда костёр потух (уснули все) , то волосы  его прочно  приклеились к сосне так, что оторвать его не было никаких сил. Волосы пришлось срезать охотничьим ножом.
Но, как это принято среди охотников, никто Володю, как его зовут на самом деле, в  обычной жизни  не  называл «Башкой», а вот на охоте прозвище возвращалось само по себе, чтобы после охоты снова исчезнуть.
Весь смак открытия охоты состоялся в том, что каждый раз есть  над чем похохотать, вспоминая   «выдающиеся» случаи.  Иногда немного прибавлялось  отсебятины, приукрашивалось и, конечно же, сопровождалось таким лексиконом, что никто, в обычной жизни, не подумает, что этот вот дядя, который всегда ходит в галстуке и выступает с трибун различных залов,  может говорить на таком  языке.  И на самом деле, он только при открытии охоты говорит такие слова. Грешно это или нет, но тут существует язык другого «государства», где все равны, где нужна дисциплина  вооружённых людей  и  где не принято врать. Шутки там тоже острые, но никогда не бывают обидными. Одним словом, отдыхают настоящие мужики, благодаря  судьбу  за  этот  лес , костёр  под  звёздами,  любящие дружбу, туманы над рекой, оружие и настоящую свободу.
Когда Евгений и «Башка» подъехали на мотоцикле, дрова уже были подготовлены, а на некотором расстоянии натаскано соломы  для  ночлега.  Август ныне теплый, но земля под утро сыреет, а какой уважающий себя охотник  не знает и не предохраняется от такой вещи, как простатит?
До шести вечера времени ещё оставалось, а потому  мужики «приняли на грудь по маленькой» и распределяли места, где кому стать. Выпивалось на этот случай очень редко, когда есть время  и совсем  понемногу, перед тем, как каждый  пойдёт на указанное место.

Открытие охоты - это не добыча лося, а  стрельба по уткам. И  потому  мужики   не  стоят, как часовые,  на своих номерах, часто,  когда  нет птицы,  подходят друг другу покурить  или просто поговорить, чтобы скрасить одиночество.
Михаил, шестой из бригады, самый молодой из охотников, работал в телеателье. Он, «на все руки мастер», с самого первого своего «вливания» в группу, каждый год занимался шашлыками, никому не доверяя это дело. Вечером он не охотился вовсе, готовил, накрывал «поляну» , и даже наливал всем.  Звали его  «виночерпий». Звали любя. Очень нужный на охоте человек. Своё дело он знал досконально, делал всё неспеша, но всегда в срок, без напоминаний. Утром, на другой день, он исчезал первым и всегда приносил самых больших и жирных крикашей.  Все шутили: «Не сам ли ты их, Виночерпий,  откармливаешь?».
После принятого  «на грудь», Петрович повёл всех вдоль  реки, чтобы уточнить, где и кто остаётся, а, распределив места, предупредил на всякий случай  ещё  раз:  «Кто выстрелит хотя бы без одной минуты шесть, пусть прячет свой стакан, всё одно не нальём!». Распорядок он чтил:
          - Лёха, свою «поскотину» ты осмотрел, а теперь пойдём обратно. Сходишь на ключик за водой.
Шли они обратно, с ружьями на плечах.  Вдруг, из-за кустов тальника, прямо под ноги выскочил зайчик, но заметив людей, тут же отпрыгнул в сторону.  Алексей  не успел о чём-либо задуматься и, вскинув ружьё,  выстрелил.   До открытия охоты  ещё оставалось более пятнадцати минут, но сработала реакция, само по себе,  непроизвольно.   Петрович и сам  вздрогнул и  схватился за ружьё, но опомнился. А вот Алексей не смог удержаться.  Он посмотрел на Петровича, разводя  руками, дескать, ну как тут удержишься. Дело сделано.
Раненный, как выяснилось потом -  ещё зайчонок,  закрутившись вокруг себя, сник и уставился на людей, припадая на раздробленную заднюю лапу. Время ещё не подошло, теперь это и Алексей понимал, а потому добивать новым выстрелом не хотелось. Но стоило чуть приблизиться к зайчонку, как он закричал , оглашая всю округу так, что у Алексея  мурашки по спине пробежали. Это был крик ребёнка! Крик человеческого детёныша!  Алексей и думать не мог,  что зайцы могут  издавать такой крик.  Стоило сделать ещё один  шаг,  как  крик  повторился. Этот крик раздирал ему душу, ведь это - его рук дело. Это он, Алексей Новосёлов, убивает этот  живой  и  дрожащий  комок,  который  как будто понимает, что его убивают,  просит пощады, уставив на палача свои косые прослезившиеся глаза. Терпеть такое невозможно, стрелять нельзя и подойти не получается. Зайчик замолчал. Остановились и молчали Петрович с Алексеем. Что делать?  Тут Петрович быстро подбежал к зайцу и резким ударом приклада заставил  замолчать  навсегда,  поднял за задние лапы и уставился на Алексея, на глазах которого можно было прочитать упрёк за жестокость.  Петрович, молча подошёл, подтолкнул Алексея вперёд себя:
- Пошли. Раньше нужно было думать. Он с этой раной не смог бы выжить в лесу.
Дальше шли молча, а навстречу к ним выбежал Михаил. Ему было непонятно, почему до открытия прозвучал выстрел  на их участке, кто и в связи с чем сегодня будет лишён водки.
Алексея, правда, не лишили и, даже, напротив, заставили выпить тут же целых полстакана. Ему, правда, это мало помогло. По пути за водой и обратно он чувствовал себя опустошённым, а  позже посидел возле костра и уже, с первыми сумерками  зарылся  в солому  и  уснул от выпитого  без  закуски  дополнительного стакана.
Так закончился его охотничий азарт. Больше в бригаде он не появлялся.  Только  однажды, при  случайной  встрече,  он объяснил Михаилу, что в семье родился  второй ребёнок, и нет никакой  возможности  выбраться.   О том, что продал свою «Тулку» шестнадцатого калибра, умолчал…


П О П Ы Т К А

Случай, описанный в этом рассказе происходил,  (если  вообще  происходил),ещё в добрые времена застоя, когда водка стоила  3 руб. 62 коп.,  а милиционеры не знали, что означает резиновая дубинка, но каким-то образом умудрялись поддерживать правопорядок, руководствуясь одним лишь знаменитым приказом министра МВД СССР Щелокова Н.А. «О вежливом и внимательном отношении к гражданам».


У  Валерьяна  Малькова  трое  детей, и  все трое – дочери. Сам по себе он с этим давно бы свыкся, но ему постоянно напоминали  и, он, будучи человеком легкоранимым, стал постепенно  переживать.  Знакомым  это  понравилось  и  они  при  каждой встрече не забывали задеть за живое.  Чего только не наговаривали!  Возражать было нечем. Он стал намекать жене, мол, вот вырастут дочери и разлетятся в разные стороны. Пора бы подумать и о продолжении рода.  Но у неё были другие  взгляды.  Все разговоры обрывала  на полуслове. Валерьян не сдавался, был уверен, что вода камень точит.  Вскоре и жена нашла тактический ход.  Стоило  ему открыть рот, как  она  начинала  перечислять , какие у  соседей  есть вещи , о которых она может только мечтать.  Мечтала  всегда вслух  и очень долго.  Так, за неделю Валерьян знал весь интерьер жителей всей деревни и  даже  нескольких семейств соседнего посёлка.  Казалось, что соседи вошли с женой  в  преступный  сговор  и  покупали то одну,  то  другую вещь.  Валерьян несколько дней молчал, переживал и мучился от отсутствия аргументов, которые могли бы изменить настрой жены,  пока  не  пришла блестящая  мысль.  Это была даже  не мысль, он ляпнул, не подумав  наобум,  после повторил дважды и схватился  как  за соломинку:  «А я возьму и выиграю!».  Да, именно так и сказал.  Сначала он только оборонялся этой фразой,  но постепенно осмелел  и  пошёл  в  атаку: «А я выиграю, выиграю, выиграю!». Галина смеялась, крутила пальцем возле виска, но когда совсем стало невмоготу, сказала: « Хорошо.  Но имей в виду, что родить сына менее чем за пять тысяч я не  согласна».  Это уже была победа!
Валерьян  заставил её повторить услышанное  ещё раз  и  приступил  к  осуществлению   плана. План был прост и состоял из двух этапов. Первый этап состоял в скоплении денег, а второй  –  вояж в областной центр. Играть он собирался только в «спринт», ждать результата не хотелось. При нынешнем аппетите жены, денег сколотить не было никакой возможности, но он взял на работе ссуду. Терять время не хотелось.
Получилось так, что Валерьян действительно выиграл. На внутренней стороне билета красивыми буквами было  выведено «Выигрыш десять тысяч рублей».  Описывать его состояние я не берусь. «Есть же бог на свете!».  Валерьян десятки раз  доставал билет, целовал его  и  клал обратно в карман,  но тут же доставал обратно. Ему казалось, что положил мимо и может потерять. Нет, грабителей в подворотнях областного центра он не боялся. Напротив, было жаль встречных, которые после тяжелого рабочего дня, отработав свои 8 часов, плелись по домам, толкались и лезли в трамваи.  Он не заметил, как с блажённой улыбкой прошагал четыре остановки и оказался возле длинной мужской очереди.   О записке   жены  насчёт покупок  даже  не вспомнил, нужно было обмыть удачу.
Через полтора часа молодой милиционер привёл его в медвытрезвитель. Милиционеру он хитро улыбался. Казалось, что ему все завидуют  и  от этого  разбирал смех.  Только  во  время обыска охватил дикий ужас. Из карманов доставали все вещи и заносили в акт.  Валерьян долго не давался,  а  когда извлекли выигрышный билет, он пришёл в ярость. И даже пытался укусить дежурного за палец. Уходить   от  своих вещей  не  хотелось, но, несмотря на сопротивление, его затолкали в палату. Там он обошёл всех полуголых мужчин, что-то обещал и звал быть понятыми. Люди попались равнодушные и непонятливые. Только один, видимо более трезвый, проговорил: « Всё одно не отдадут. Нет. Обратно не получишь». До чего же стало обидно, хоть бери простынь и удавись. Он долго стучал в двери. После, собрав все силы, крикнул: «Учти, лейтенант, там на двойню!»,  и, весь в слезах, зарылся в подушку.
Утром его разбудили милиционеры, и было стыдно принимать от них поздравления, когда рассказывали о его буйствах.

В поезде Валерьян потихоньку успокоился.  Если бы выиграл пять тысяч ровно, думал он, то не увидел бы сына как своих ушей. Аппетит жены на вещи разыгрался не на шутку. Но с десятью тысячами можно быть спокойным. Что не исполнил её заказы, тоже простит. Никуда не денется, она никогда не держала в руках такие деньги. Подумаешь, в вытрезвителе побывал. Не грех, думал он, по такому случаю. Такое бывает раз в жизни. Зато потом он пить не будет.  Да  и вообще  он  больше не будет пить. Всё. Баста!.
Но  Валерьян  не сдержал  данное себе слово  и  всё  же  напился. Было это девять с небольшим месяцев после описанного выше случая.  Валерьян «обмывал»  дочь.




      


    


ИВАН ДА МАРЬЯ


Что-то не клеилось в жизни у Ивана Данилина в последнее время.   Всё он  силился  понять,  откуда  проросла  эта  полоса отчуждения между ним и  женой Марией.  Семнадцать лет  прожили душа в душу и на тебе… Конечно, были небольшие ссоры, размолвки. Но дулись тогда друг на друга недолго, а потом как - то  само по себе всё входило в свою привычную колею  и забывалось,  как нечто ненужное и постыдное.  Рос сын, как в сказке,  не по дням, а по часам. Вон какой вымахал! Другими детьми они не обзавелись, полагая, что нужно пожить  и для себя. На работе всё  шло нормально, а  домой возвращаться  уже  не было такого желания, как  раньше.  Вроде,  ничего такого  не произошло, чтобы взять  и  остыть  к человеку.  Скапливались всякие мелочи, случайно высказанные слова: сводилось одно к другому. И было странно сознавать, что  может оборваться последняя нить их взаимоотношений. Приходя с работы,  он ел нехотя  и,  не разбирая вкус пищи.  Глядя на молчаливую Марию, он вдруг обнаруживал, что она не так уж красива, а складки у губ  вовсе  не  украшают её, скорее наоборот.  «Как нехорошо, - думал он, - я уже сам начинаю искать в ней недостатки  и  изъяны. Всё же было нормально.  Всё устраивало». Первоначально Иван выказывал мужскую гордость, не хотел  заговорить первым, а отвечая ей, чувствовал, что говорит грубо.  Она уходила в другую комнату и беззвучно плакала.  Слёзы Иван не переносил  и  несколько раз порывался подойти  и  успокоить,  но настраивался так долго, что она уже приходила в себя и отвечала тем же, намекая на некую  зазнобу, якобы,  стоящую между ними. Хотелось наговорить ещё  больше грубостей, и чтобы  как-то сдержать себя, он уходил на улицу. Пробовал Иван запить, но ничего не вышло. Не любил он это дело. К семье он привык, иной жизни  не  представлял. Когда уходил на улицу, то обнаруживалось, что продолжает любить её, но стоило  вернуться домой, снова брала вверх гордость и  неопытность в подобных делах. Уже несколько дней спали отдельно и  ложились поздно, чтобы не видел сын. Спалось плохо.    Снилось, что спит с ней. Просыпаясь, вздыхал. Мария тоже вздыхала на своей кровати, переворачиваясь с боку на бок.  Хотелось подойти и нырнуть к ней под бок, но сдерживали высказанные за вечер слова.
Он однажды пытался сделать это,  но Мария  оттолкнула его с такой силой, что слетел с кровати на пол  и  быстро побежал к дивану, боясь разбудить сына. Дела-а-а! А какие ноченьки были после свадьбы!  Сейчас же – в разных углах,  а днём и того хуже, в разных комнатах. «И откуда только у бабы столько сил взялось, - думал он. - Как бы сын не услышал».   Засыпал далеко за полночь.
Проснулся Иван ещё до звонка будильника от бесконечного хождения жены. Мария, уже одетая, похлопывая , ставила подушки пирамидкой на заправленной постели. Она и раньше вставала рано, ставила чайник  и  открывала  дверь на балкон. «Видимо, спит спокойно, - думал Иван,- а я  дурак,  переживаю. Ей, видать, всё равно. Ну-ну ».  Было обидно.  Он притворился спящим и упорно дождался когда зазвонил будильник, поднялся, словно нехотя, и начал делать зарядку. В это время, зевая на ходу, вышел из другой комнаты сын,  и увидев его, удивлённо остановился:
-Что это с тобой, пап? Вроде, ты раньше никогда не делал зарядку.
- Много ты знаешь! – Ивана заело. – Растёшь,  как барчонок, никакой мускулатуры. Вот наплачешься в Армии.
Сын, усмехнувшись, прошёл в ванную.  Неужто догадывается?  Иван ещё больше обозлился, пошёл следом  и стал  торопить его:
- Быстрей давай. Мне тоже надо умываться.   А  ещё  побриться надо успеть.  Шляешься по ночам, разошёлся он,-  всё на гитаре бренчишь. Хоть бы голос был, а то срам один.
Сын удивлённо посмотрел на отца, но заторопился. «Видать, не знает. Не догадывается» 
За женой захлопнулась дверь.


Во дворе стояла приятная прохлада. Солнце ещё освещало не ниже четвёртого этажа и мостовая, не успевшая высохнуть после поливочных машин, ещё не издавала запах нагретого асфальта и пыли. Только на душе, как пыль на листочках  придорожной акации, лежал осадок вчерашних слов и взаимных обид.
В обеденный перерыв к Ивану подсел его напарник Семён.
   - Что-то не пойму я тебя, Иван, может что случилось? Да, ты можешь и не отвечать. Я, собственно, к тебе по делу. Подружка тут у меня, понимаешь? Словом, ждёт она меня сегодня вечером со своей подругой. Я пообещал, что не один буду. Может, пойдёшь за компанию?
- Нет. Ты что. Нет
- А что? Я видел её, баба - что надо. Да, и не прочь, вроде… Может, пойдешь, а?
- Брось, Семён, ну какой я к чёрту хахаль.
-  А что? Выпьем немного, потанцуем немного, всё и сладится, и не заметишь, как получилось.
Этот разговор не  выходил из его головы до конца работы. И каждый раз , когда встречались их взгляды, Семён подмигивал и кивал головой, словно спрашивая : «Что, не надумал ещё?». Можно, конечно, и сходить. Проветриться. Всё одно упрекает несуществующей зазнобой. С кровати вон столкнула. Что он, монах или евнух какой. На кивки Семёна, он стал отвечать, пожимая плечами, а под конец работы согласился.
    -  Ты только того. Объясни мне, кто такая, да и как там?
-Да, ты что? Обыкновенная баба. Тебе, может, даже и понравится, - он подмигнул и добавил, -  Система у них одна, разберешься.
Иван решил, что так оно и будет. Да, и Мария пусть немного поволнуется. Не такой уж он завалящий, как она думает. Однако каким-то уголочком мозгового вещества он подумал и о другом, о чём не хотелось сознаваться даже самому себе.
- Ладно, посмотрим.

Дома никого не было. Иван помылся, переоделся и закурил. Ему, почему то хотелось, чтобы Мария видела, как он уходит. Подразнить хотел или надеялся, что она остановит, он и сам не понимал. Вроде жалел, что согласился идти, но уже было поздно, обещал.
На столе лежала записка сына: «Мама, не теряй. Мы с ребятами на рыбалке с ночёвкой. Лёня». И что себе позволяет, паршивец, - подумал Иван, - совсем от рук отбился. Разве мог Иван в его годы уходить из дома с подобным извещением. Главное – «мама».  Словно и нет отца вовсе.
- Подожди, приедешь, - проговорил он вслух, - я покажу тебе Кузькину мать. Тут пришла Мария с авоськой продуктов и сразу прошла на кухню, а Иван, который не успел придумать ничего путного, растерялся и, схватив чайник, стал пить, мысленно представляя, как она на него смотрит.
- Ты куда это нарядился? – В её голосе не было ни удивления, ни обиды. Иван не ожидал такого безразличия. Ответил, подражая её тону.
- На день рождения пригласили. Может, вместе пойдём?
Как это выскочило, он и сам не успел заметить. А вдруг возьмёт и согласится.
         -  Нет. У вас там, поди, одни мужики.
         - Да, мужики. В основном ,- проговорил он, - Ну, я пошёл.
         -  Ты бы галстук завязал и денег не забудь, мало ли…
Эти слова были такими неожиданными, что Ивану хотелось крикнуть: « Ты что, дура? Я же к другой собрался!». Он сунул в карман галстук и выскочил из квартиры.
Всё в нём кипело. Он был готов растерзать себя. Перед глазами стояло усталое лицо жены, её детская незащищённость.  «Самец я паршивый. Дешёвка. Погань…» Шёл Иван долго, пока не опомнился. Он стоял возле городского сада. Идти  к Семёну он  передумал, отправился в магазин, где купил вина и вернулся домой.


  Жена встретила удивлёнными  и  покрасневшими от слёз глазами.
- Не пошёл я. Буду дома поздравлять,- как бы подтверждая это, достал бутылку и прошёл на кухню. – Дай закуски, Будешь пить?
Можно было и не спрашивать.  Мария вообще не  употребляла, но он не думал об этом. А между тем хотелось говорить и говорить. Молчание пугало его.
- Записку читала?  И что за мода пошла.  Отпроситься не может как надо. Что-то не такой он у нас.
- А ты что хотел? Поговорил бы по отцовски, сам бы с ним сходил на рыбалку,  машину бы  дал  поводить,  где  движения нет.  В выходные  из-под  машины глаза  не  высунешь. Никому дела до него нет. Вот уйдёт в Армию ничейным, а вернётся - снова уедет куда-нибудь и носа не покажет.
- Да, надо с ним поговорить  и  вообще наладить  контакт.
Пить уже не хотелось. Он стал в сухую закусывать.

Ночью  он  пришёл  к Марии.  Она  лежала  лицом  к стене. Иван заметил резкое движение её головы  и дрожащим голосом проговорил:
- Ты, того, не лягайся.
Мария не собиралась его прогонять, и он,  удовлетворённо вытянув ноги, лёг рядом. У жены вздрагивали плечи, и он понял – Мария плакала.
- Не надо, Машутка. Прости. Ну, подлец я, подлец. – Он хотел погладить  её  волосы, но она резко отдернула голову.  «Ну, конечно, - думал Иван, - будет она тебя ждать  с  распростёртыми руками, чего только не наговорил. А ведь мог связаться через Семёна с какой-нибудь. И как только он согласился».
Незаметно он уснул, а когда проснулся под утро, то голова Марии лежала у него на плече, а тёплая её рука покоилась на груди. И так это было хорошо и желанно, что Иван почувствовал на своих ресницах скупое количество влаги.



ПИЯВКИ


Это озеро, как и многие другие, расположенные на Южном Урале, окружено  камышиным поясом.  В середине  лета,  в ветренную погоду гнутся стебли зелёного свежего камыша, словно морской прибой, шуршат уже  пожелтевшие , старые ,  но само озеро хранит величавое спокойствие. Водная гладь сплошь усеяна широкими, как блины, листьями кувшинок, и вода от этого не шелохнётся даже в бури. Между листьями, как веснушки на детском лице, выглядывают яркие кувшинки, на которые приземляются прозрачнокрылые стрекозы , перелетая с одной  на другую. Временами между листьями мелькают чёрные хребты снующих карасей. Вода издаёт слабый запах ила вперемешку с запахами растений, напоминая о незабываемом прошлом.

Марат грёб стоя, перекидывая весло то за один, то за другой борт лодки-плоскодонки, пытаясь убыстрить ход. Растения обвивались вокруг весла, лодка шла тихо. На озёре он не бывал уже шесть лет, а  оно за это время  изменилось  до  неузнаваемости.  Камышиный пояс расширился, отчего  водоём стал меньше, а островок, имеющий раньше  вид  восьмёрки, растолстел,  потерял «талию»  и  превратился  в  овал.  Озеро, без  которого раньше не могли жить, лежало сразу  за огородами, забытым и брошенным. Лет десять назад здесь брали питьевую воду. Марат ещё подростком приходил сюда в зимние  морозные дни, рубил лёд большими глыбами  и  тащил на санках по переулку домой.  Кусочками  льда  наполнялись  многочисленные  чугунки, кастрюли и фляги, которые ставились на печь или просто в углу прихожей.  Лёд, стреляя, трескался, превращаясь во вкусную и ядрёную воду.  От вырубленных  прорубей лучше  сохранялась  рыба  и  очищалась поверхность озера.  Теперь, когда появились водокачки, никто этим не занимался. Зимой на лёд стали загонять коров, чтобы поить прямо из проруби, и от навоза чище не становилось. Наверное, думали, что вода теперь не питьевая, а значит можно и свинячить.  Вода засорялась, дохла рыба. Озеро умирало. А ведь оно не только поило людей, но и кормило. Рыбы хватало всем. Бывало, поставишь вечером две - три сети, а на заре сплаваешь за неплохим уловом. Карась шёл жёлтый, вкусный. И рыбы от этого меньше не становилось.
Воспоминания менялись одни за другими, а всё вокруг из-менилось. Что-то было иное.… Да, уже не вернётся прошлое.  Вдруг он вспомнил с улыбкой, как прятался в камышах в зимний вечер от «муллы-бабая». Так звали  приезжающего в  деревню время от  времени мужчину, который занимался обрезанием  мальчишек. Каким-то образом  Марат узнал об этом заранее - видимо, взрослые ждали и проговорились. Марат вспомнил как сильно перепугался.  Письку было жалко. Так-то  маленький, а ещё отрежут, - думал он, - что останется. Да и больно, наверное. Он  убежал  к озеру и просидел  в  камышах  до темноты.  Возвращался  весь замерзший, переулком и решил зайти к знакомому мальчику Кариму, проживающему сразу у переулка. Домой идти уже не хотелось, но из-за боязни перед отцом поплёлся. Так долго сидел, что, поди, искали его все домашние. Карим стоял возле сундука у зеркала и улыбался. Однако, был  одет в женское платье, говорил, что в брюках больно. Ему пообещали много игрушек и успокоили. Когда он поднял подол, то   Марат ничего  не  разобрал из-за обилия зелёнки, но перепугался ещё больше. Незря, значит, прятался. Дома пришлось честно рассказать отцу причину своего исчезновения.  Ругани не было, а напротив , отец долго смеялся , и на том всё забылось.  Да, что только не связывало его с озером!
Сегодня нужно было для больной  матери  наловить пиявок.  Сколько воспоминаний связано с этим  ремеслом!  Интересно, когда это началось?   За много вёрст в округе мало кто мог отличить лечебную пиявку от обыкновенной, а вот жители его деревни толк в этом знали. К ним даже из других областей приезжали старики и старухи, скупали пиявок у местной ребятни  по двадцать  копеек за штуку  старыми деньгами. Одна пиявка – булка хлеба.  Неплохо.  Подростки  зарабатывали по тем временам немалые деньги.  Доходило до того, что  некоторые отцы ходили за  сыном-подростком, слёзно выпрашивая денег на «белоголовую», а, заполучив желанное, грозили не отпускать больше на озеро, если, не дай бог, он проговорится об этом матери.
Марат подгрёб к ондатровой кучке на дальнем конце озера, закатал штанины и, держась за борт лодки, встал  на неё. Кучка пошла под  воду, но скоро остановилась.  Ждать пришлось недолго.  Слабую боль укуса он  почувствовал уже через несколько минут. Пиявка присасывалась к левой икре.   Осторожно вытащил ногу из воды, оторвал пиявку и опустил в припасённую заранее бутылку с водой.  Вторая плыла сама, напоминая серо-коричневую ленту длиной около десяти сантиметров, с  чуть раздвоенным  хвостом.  Марат  поддел  её  плоское тельце пальцем и также отправил в бутылку.  Искать в других местах он не собирался. Штук восемь его вполне устраивало, а такое количество он надеялся наловить прямо здесь.  Не торговать же ими, а матери  и этих хватит на несколько лет.   Да, и кто купит? Прошли те времена. Так  быстро и  навсегда  отвернулись от озера, что нынешние пацаны его и не замечают. Им это незнакомо. Неужто, и старухи вымерли, которые понимали, что к чему. И в аптеках не слышно, чтобы принимали. Нет, незаслуженно ты забыто, моё озеро! А помираешь ты от отсутствия взаимности и контактов с человеком.  Как хорошо прочищалась вода теми же сетями  и  вырубаемым  льдом. Ловить рыбу сетями стали запрещать, а на удочку карась не шёл. Видимо, хватало, чем питаться.  Да и баловство это стоять целыми днями с удочкой. Издревле считалось, что это  простительно лишь городским и приезжим, кому делать нечего. Такое бытовало мнение.
Мать ожидала с приготовленной посудой и мхом. Раньше ей ставила пиявки соседка, повитуха Марата, но её нет  в  живых. Придётся помочь самому. Мать взяла четыре гранённых стакана: два больших и два маленьких. Большие стаканы, по три пиявки в каждом, она ставила, перевернув вверх дном, к ногам чуть выше колен, а маленькие, по пиявке в каждой, за уши. Проделала это уверенно. Видимо, хорошо помнила былое. Пиявки присосались к телу и еле заметно пульсировали.
-Не больно, мам?
- Нет, не очень, - она улыбалась, -  Что, жалеешь мать? Не бойся. Мне нужно было сделать это раньше. Совсем запустила болезнь.  Ну, всё.  Теперь можно убрать стаканы.  Не бойся, не выпадут.
Пиявки остались висеть свободно, впившись в кожу, и продолжали пульсировать. Их плоские тельца округлились от высосанной крови, напоминая кубинские сигары.  Вскоре, напившись досыта, отвалились  одна за  другой.  Мать обкладывала кровоточащие следы укусов мхом.
- Теперь, сынок, обмакни их  в соль и смени в бутылке воду. Пусть выплюнут всё. Марат не понимал и растерянно уставился на мать.
- Нужно макать их мордочками в соль, и они опорожнятся. Сытыми их не держат.  В воде они и пищу найдут, и проживут несколько лет.
И вправду, стоило слегка макнуть пиявку в соль, как она тут же струйкой выстреливала всю кровь обратно, превращаясь на глазах в плоскую ленточку. Только теперь они были несколько измождённые, как хирурги после утомительно сложной  операции. Очнувшись в свежей воде, они снова пришли в себя  и  заплавали.
К вечеру здоровье матери заметно улучшилось. В тёмных сенях, в бутылке  отдыхали  уже полюбившиеся  ему существа, готовые при надобности снова прийти человеку на помощь.

Марат уезжал через два дня.  До остановки версты две  он шёл прямиком через огороды. Мать, как это уже заведено, провожала его взглядом до самого перелеска. За её спиной виднелся камышиный пояс забытого всеми озера.





БИЧ


В колодце теплотрассы, на  пустыре с железнодорожной веткой между Резинотехническим и шинными заводами, спал сорокалетний  мужчина, положив  вместо  топчана  широкие доски  на  две  параллельно идущие трубы.  Рядом на вентиле висела его поношенная шапка, на которой лежали не первой свежести  вязаные   варежки.  Под топчаном цементный пол усеян клочьями шлаковаты, пустыми бутылками и окурками. Колодец был размерами два на два метра, такой же глубины.  В эту зимнюю ночь мужчина спал в одном пиджаке и брюках, подложив под себя фуфайку. Было жарко. Через открытый люк медленно падали редкие хлопья снега, но таяли, не долетая до ног  спящего.
Проснулся  мужчина  посреди  ночи от удара  по  ногам и долго силился понять, где находится и что это было. В колодце тихо и темно. Он постепенно пришёл в себя, нащупал на трубе окурок и стал прикуривать. Память восстанавливалась.  Пили они втроём после «халтуры»  на мясокомбинате.  Работа была тяжёлая, на всю ночь, но выбирать не приходилось. К двенадцати часам выдавали деньги.  На реквизиты паспорта внимания не обращали. Некоторые  работали по военным билетам и старым пропускам.   Набирали каждый вечер  возле проходной комбината. Своих рабочих у комбината на разгрузку туш крупнорогатого скота  не было.  Костяком бригады    каждую ночь были, как и он, бичи и алиментщики. Подрабатывали там регулярно и давно освоились. В следующую, после выдачи денег ночь, «бригады» менялись. Отработавшая бригада уходила пропивать заработанные, а на их место записывались другие, такие же бичи и алиментщики, чтобы получить на следующий день деньги и идти пить. Пропившаяся уже группа набиралась снова.  Быстрый заработок и невнимание к документам держали крепко.  В ночь работы они  наедались  на  два дня  вперед. Девчата  из колбасного цеха  и  полуфабрикатов попались добрые. Варили суп, состоящий из одних крупных кусков мяса и картофелин. Отсыпались и пьянствовали в подвалах и теплотрассах.  Вчера пили  с Николаем  и  Витюхой.  Вроде был ещё кто-то, но он сомневался в этом.  За водкой ходили несколько раз, играли в карты, но как разошлись, не помнил.
Прикуривая затухший окурок, мужчина заметил на полу большой белеющий предмет, но никак не мог понять, что это могло быть.  Чиркая спичкой, поднялся  и обнаружил на полу окоченевшее тело  совершенно голой женщины. На виске у неё среди  спёкшихся  кровью  волос зияла  дыра.  Рядом валялся матрац, забрызганный кровью и коричневой жидкой массой. По телу мужчины пробежала дрожь, во рту пересохло. Он простонал. Никаких женщин с ними не было. Это он помнил. Да и откуда ей взяться. Словно что-то вспомнив, соскочил с места, обошёл весь колодец, чиркая спичкой. Одежды никакой не было. Значит сбросили. Вот оно чем по ногам стукнуло. Сейчас бы выбраться и убежать, но куда в такую пору?  Сидеть с ней тут тоже не хотелось.  А   ведь быстро могут узнать, кто  тут пьянствовал. Проверить записи в мясокомбинате дело нетрудное. На них милиция плевала  до поры до времени , а по данному случаю уж  постараются.  "Как пить дать!», -  проговорил он  вслух.   Первую мысль, вытащить и закопать тело в снегу, он отбросил сразу. Не только дотронуться, но и смотреть на неё не хотелось. А что, если сообщить в милицию? Но, а как тогда доказать, что это не твоих рук дело?  Опять же  и   закапывать опасно,  вдруг кто заметит, или собака какая обнаружит?    Если узнают, что закапывал, значит, убил ты и хотел освободиться от улик. Ещё хуже! Он выбрался на улицу, чтобы не сидеть возле трупа. Шёл снег. Со стороны шинного завода  был    виден  едва  заметный след волочения. Значит можно и нужно заявить, пока след есть. Ребята подтвердят, что с ними баб не было.  Решение принято, но задерживало ещё кое-что. Он почти год не платил алименты, нигде на постоянной работе не числился. Да, и уходил от жены, наставив такое количество синяков… Их было больше, чем неизвестно откуда взявшихся засосов на её шее. Может, уже ищут. «Опять же, - думал он,- всё равно найдут, если ищут. А тут заявлюсь сам. Может, зачтут». Он выругался, но решение менять не стал.

Лейтенант милиции Марков в засаде не участвовал и был выведен из состава оперативной группы, хотя убийство совершено на его участке. Преступник «вычислен».  И в доме его соседа дежурили опера и участковые. Надобность в Маркове отпала, к тому же ему  предстояло ехать  в  командировку , сопровождать  двух человек в ЛТП.   Нужно  было  реализовать так трудно выделяемые путёвки в  лечебно-трудовой профилакторий.  Путёвок было две.  «Счастливым» владельцем одной из них Тимониным Юрием, медицинская комиссия пройдена, решение суда есть, но отправку отложили из-за Барзункова.  Последний тоже предупреждался за пьянку и нанесение жене побоев, но около полугода назад исчез.  И вот объявился.  Пришёл сам.  Прибежишь тут.  Сбрось-ка среди ночи,  на сонного  и  с глубокого  похмелья,  мёртвую бабу , к тому  же совершенно голую. Всё на свете забудешь.  Тимонин давно ждал отправку, ходил за лейтенантом Марковым по пятам, надоедая «раньше сядешь – раньше выйдешь». С Барзунковым  проходили  комиссию, хотя подозрение полностью не было снято.
На  Рыкова вышли по двум линиям. Помог давно  проверенный подворный обход жителей Шинного посёлка с фотографией убитой. Её опознала продавщица пивного киоска, расположенного на улице Самолётной. «Да, видела её. Пиво брали с мужчиной. Когда это было? Да, никак три дня назад. А, может четыре». Мужчину она не знала, но описала хорошо. Началась работа  по установлению  завсегдатаев  киоска.  К  вечеру было установлено шесть человек, которые ходили в киоск регулярно. Двое из них, с которых было решено начинать,  не просто приходили покупать пиво.  Деньги у них  не водились, предлагали посуду, которую всегда имели при себе. К ним уже все привыкли. Болдин Геннадий, как звали одного из них,  встретил оперуполномоченного и, посмотрев на фотографию убитой, заговорил тут же с особой охотой:
- Никак мокруха, начальник? Да, вижу. Ну-ка, ну-ка. Да это Анатолия Рыкова знакомая. Три дня назад пиво брали, её ни с кем не перепутаешь. Ох и стерва…
  Рыкова он знал, как проживающего в Шинном посёлке, хотя и не знал адреса.  А это  уже  не  составляет особого  труда.  На то есть ЖКО и паспортная служба.
Кроме того,  из-за  множества татуировок  на  теле  убитой (даже на ягодицах), стало ясно, что она судима.  По отпечаткам пальцев  установлена личность через  информационный  центр МВД.   В колонию,  откуда она недавно  «откинулась», то есть освободилась, направлена телетайпограмма. Уже через два дня пришёл ответ, что убитую зовут Алфёрова Светлана Ивановна, что сидела за квартирную кражу, а перед освобождением имела переписку с Рыковым, проживающим в городе Свердловске.
Взяли Рыкова через три дня, когда он всё-таки, решил вернуться домой.  Причина убийства  банальна  и  вполне  в  духе Алфёровой.  Очень  точная  характеристика  любителя  халявного  пива Болдина: «Ох и стерва».   Рыкову, с одной стороны,  совсем  не жаль, что «замочил»  её  из-за её же  оскорблений, с другой, наоборот - ужасно жаль, что из - за такой придётся мотать срок.
Зато, это решило судьбу Барзункова, с него снято, как говорит Марков, уголовное преследование, и он уезжает в ЛТП от этого кошмара.
Поезд «Сверловск-Бокситы» отправлялся в полночь. Когда в вагон с шумом ввалился Тимонин, но него никто никакого внимания не обратил. Он напоминал великовозрастного пионера, отправляющегося  в пионерлагерь ,  шёл по проходу, размахивая рюкзаком. Появление Маркова с Барзунковым  представляло иное зрелище.  Барзунков  одет в старую фуфайку,  видавшую виды шапку.  Небритое лицо  –  усталое и помятое. От него пахло стёртым запахом КПЗ.   Картину  завершал  представленный   к нему лейтенант милиции, и, когда они  остановились у единственного свободного места, старухи, сидящие внизу, стали переглядываться, шептаться.   Тимонин тут же воспользовался этим и, страшный брехун по натуре, стал рассказывать Барзункову страшные небылицы о своём « преступном прошлом». Останавливать его не имело смысла. Когда старухи, боязливо оглядываясь, покинули свои места, он умолк сам, пристроился возле окна и стал доставать из рюкзака продукты.  Ел  он  медленно, тщательно разжевывая пищу, а , насытившись, подвинул продукты Барзункову , у которого ничего с собой не было,  и пошёл курить. Во всём вагоне укладывались спать.   Марков с Барзунковым остались вдвоём.
- Не боишься, лейтенант, что сбежит твой Тимоня? Ох, и попадёт от начальства.
- Нет, не сбежит. Тем более это приравнивается к побегу и можно схлопотать срок. Вот, например, ты бегал, и что? Понравилось?  Даю слово, Барзунков, приедешь  помолодевший  и чистый перед законом.  А  пока там год  будешь  пилить доски, алименты будут взыскивать.
Опять же задолженности не будет. Если бы не ЛТП, сел бы ты,  дурень,  за алименты и за побои. Точняк!  А Тимонин? Он сам за мной ходит уже с месяц.
- Да, - Борзунков провёл рукой по щетине на подбородке, - может и к лучшему, что сбросили эту бабу именно на меня. Я уже и не знал, как жить дальше. Всё спуталось.  Вот вернусь, пойду на работу и устроюсь в общагу. Только так она не сможет меня посадить, моя разлюбезная, мать её…  Быстро вы мне поверили и нашли убийцу. В кино ищут долго.
  Матерился он не очень-то уж привычно, не умеючи, но, надо признаться, к месту.

Вернулся Тимонин, забросив куртку, поднялся на второй ярус и зашевелился, устраиваясь поудобней. В отличие от него, у  Барзункова было уйма вопросов ,  и  Марков , по мере своих знаний, рассказвал ему о порядках в ЛТП. Тема разговора постепенно менялась, и он вскоре знал почти всё о неудавшейся и исковерканной жизни «подопечного».  Беседа  продолжалось в тамбуре. Барзунков, глубоко затягиваясь, смотрел в угол и не мог наговориться.  Смущение пропало. Сначала всё шло хорошо. После работы тянуло дамой, а после рождения ребёнка и вовсе бегом возвращался. Пил тогда мало. Всё началось из-за бесконечных корпоративных вечеров у жены на работе.  Приходить стала  выпившей,  не во время. Знаешь, лейтенант, лежу я с  ней  в такие ночи  и  словно не со своей. Не сплю,  а в голове разные мысли.  Ведь не зря говорят, что пьяная жена, когда без тебя,  - уже не твоя жена.  Так и случилось.… Как ушёл?  Да  мы тогда  подрались  не  на  шутку. Хватка у неё, я тебе скажу, медвежья. Как сцапает за волосы, не отодрать. Словом, наставил ей синяков и ушёл. Детей вот жалко,  скурвится совсем, а за ними глаз да глаз нужен.  Двое  их у меня, оба мальчики.
Тут Барзунков  сматерился неумеючи, бросил окурок,  давая понять, что не стоит больше говорить об этом. 

Проводница разбудила их на подходе к станции.   На улице было морозно. Светало.  Дорога до профилактория  не близкая, снежные крупинки, как комары, набросились на них, и не было от  них  отбоя.  На протяжении  всего пути  приходилось  протирать поочерёдно, то нос, то уши.  Закрывать нос было так же невозможно,  они проникали сквозь перчатки и начинали жалить так, что руки сами ныряли в карманы.

Спецчасть ЛТП ещё была закрыта. С КПП вышел прапорщик  и позвал их к себе, предупредив, что у него тоже прохладно, но нет ветра.  Спас один из клиентов профилактория, работающий в кочегарке,  который вышел посмотреть, не земляков ли привезли?  Работа у него была блатная, жил, по сравнению с другими, припеваючи.  Посещал процедуры, лекции  и  другие мероприятия, но не маялся под постоянным надзором  в  ДОКе, а сидел в тёплом помещении, чифирил и читал книги.
- Садись. Садись, мужики. Ну и холодрыга, - посмотрел на Маркова, - попей, лейтенант, чаю.
Чай - это было только название.  Марков, обжигаясь,  проглотил такую горькую массу, что на языке образовался налёт и свело скулы.  Кочегар  довольно засмеялся  и добавил кипятку. От горячего чая в кочегарке потянуло ко сну.
Приняли Барзункова с Тимониным быстро, в специальной комнате, где ждали парикмахер и кастелянша.  Осталось отметить командировку и можно ехать домой.
Уже на улице, когда курил с прапорщиком, к ним вышел Барзунков. Был он пострижен и в новеньких сапогах.
- Товарищ лейтенант, у меня к вам просьба. Пожалуйста, зайдите ко мне домой , пришлите  фотографию  детей.  Она есть дома…  Я  с ними  в парке фотографировался.    Пришлите мне. Пожалуйста. И поговорите с моей,  пусть напишет  на  развод. Попробуйте. Чё ей ждать?, - вид у него был как у пацана.
Марков пообещал. Сделает. Он уже как-то привык к этому человеку. Не всегда попадаются такие душевные попутчики.






ПОЕЗДКА


В здании автовокзала было тепло и уютно. В этот вечер, в канун нового года, у единственного окошечка  кассы  выстроилась очередь желающих, во что бы то стоило попасть к родному застолью, оказаться в кругу знакомых и родных. Очередь продвигалась  медленно,  и задние  напирали  на  стоящих  впереди, недовольные их медлительностью.  Казалось , что чудо автосервиса  способно через заснеженные поля и леса вывезти их  к  новому году , оставляя позади былые неудачи и невезения.  Прошлое было в этом зале и на стоянке под открытым небом, а стоит выйти  и  сесть в салон стоящего там  Икаруса, как твое  безбилетное прошлое, где были неудачи, заплутает в снежной круговерти и уже никогда не сможет догнать тебя.
Остаться с прошлым наедине мне тоже не хотелось, хотя в прошлом году было много хорошего.   Но, пока живёт человек, он, бесспорно, верит, что новый год всегда лучше старого.   Я так же был уверен в этом и уже подсчитывал стоящих впереди себя пассажиров,  сравнивая  с примерным  количеством мест Икаруса.  Оказалось, что нас даже на несколько человек  меньше, чем он может вместить.
Чтобы скоротать время, я  стал разглядывать людей, стараясь угадать: кто есть кто.   Лет сто назад, пожалуй, без труда смог бы отличить студентов от крестьян, а последних от купцов по одному  их  разговору,  не говоря об одежде.   Сейчас  же это крайне затруднительно, так как  времена  встречать  людей по одежде прошли, а разговоры  велись как то тихо, на различных участках очереди  сливались в один монотонный гул.
Тут моё внимание привлекла женщина около сорока лет в искусственной чёрной шубе и песцовой шапке.  Войдя в здание, она, не встряхивая с себя прилипшие хлопья снега,  подбежала к очереди,  и стала  пробираться  к кассе с  боку, но  её  тут же выпихнули обратно. Она, размахивая билетом, стала обращаться поочерёдно к стоящим людям.
- Да что же это, товарищи? Мне нужно сдать билеты на утренний рейс. Я не беру билеты, не еду я никуда!
Люди понимающе кивали головой, а как только она поворачивалась к кассе, очередь вновь уплотнялась,  не оставляя никаких лазеек.  Кто-то  осторожно  проговорил, что, коль  не ехать, то можно бы было и  подождать, куда спешить.  Но женщина, видимо, спешила. Она снова и снова наскакивала, стараясь прорваться к кассе, но стоящие впереди тут же образовали полукруг,  выставляя  ей  на  обозрение свои спины и затылки. Всем думалось, что  они отстояли своё не для того, чтобы  у самой  заветной цели очередь увеличивалась ещё  на одного человека. Вот я возьму билет, - думалось им, -  пусть сдаёт свои  билеты.  Однако за ними стояли  и  думали такие  же  «сердобольные». У них также подходила очередь. Кто-то из дальних рядов прокричал:
- Да, пропустите вы её. Что она, ваше возьмёт?
Ответ прозвучал без паузы и достаточно громко:
- Чего ради я должна ей уступать? Простояла целый час, а скоро отправление. Надо было думать раньше,  когда брала билет.
Её поддержали стоящие рядом.
Незнакомка в шубе поняла, что её больше понимают в задних рядах, но касса была впереди.
- Да что я, провожать вас всех должна ?!- Она была в отчаянии. – Вас вон сколько…
Тут из  задних рядов  к ней  подошёл  солидный  мужчина.  По крайней мере, мне он показался вполне солидным, ведь я стоял и занимался изучением людей.
- Ну что, милая, билетики сдать не можем?, - голос у него был сочный  и  богатый,  под стать толстым и розовым губам.
– И сколько выручить собираетесь?
- Да немного, двести сорок рублей.
Я уже был уверен, что «солидный» восстановит порядок, но он не спешил к кассе:
- А ты продай свой билет мне. Я страсть как хочу съездить в ваши края.

Проговорив это, он взял у женщины билет, отсчитал ей деньги. Дал ей  двести пятьдесят рублей, от сдачи отказался.   Проговорил и проделал всё это нарочито громко и, разорвав билет, бросил веером вверх. Проделал это как на сцене, и с достоинством оглядев очередь,  горделиво  проследовал к  своему  месту.  Он слово читал мои мысли:  а вот вам и купец.  Приближаясь к своему месту, он внимательно всматривался в лица, стараясь уловить чьё-либо восхищение.  Эта, казалась бы мелочь, испортило всё настроение, но через некоторое время я забыл об этом, подошла моя очередь.  Мысли перенеслись  в  далёкий  пункт прибытия, где в уютном доме сидит самая добрая в мире мать в ожидании, когда откроется калитка  и  завопит колченогая собака радостным лаем.
На улице темнело. Только возле столба у стоянки, словно светлячки, носились  под  фонарём легкие снежинки.  Войдя в салон, я сел и предался воспоминаниям, стараясь представить себе  миг  встречи.  Настроение  было приподнятое , я  сидел  и мечтал, пока рядом не приземлился мой сосед. Обернувшись, я увидел  широкое лицо «купца», с толстыми  и  розовыми губами, тут же отвернулся , уставившись в окно.  Снежинки  под фонарём уже напоминали  кусочки   оборванного билета, и  от  этого у меня внутри всё смешалось.  Вроде, ничего  особенного  мой сосед не сделал, но я очень на него обозлился.  Возможно, что  раньше никогда не видел такого самодовольства.  Это напомнило, что нет никаких границ  между старым годом  и  настоящим.  Всё здесь и всё рядом.  По всем правилам я не должен был въезжать в прекрасное будущее с таким соседом.  Он, как полагал я, должен был остаться  в  снежной  круговерти среди прошлогоднего людского порока.  Уже ничего думать не хотелось.  Да  и  зачем думать и гадать,  как тебя встретят.  Ясное дело - хорошо встретят, были бы здоровы.  Я  решил  вздремнуть.  Сосед уже  похрапывал,  причмокивая  толстыми  губами  и  сладко  улыбался. Ему, наверное, снились деньги. Много денег.

Проснулся я измученный и долго не мог прийти в себя, пока за окном не замаячили знакомые населённые пункты и повороты. Я встал и, небрежно отбросив разбросанные ноги соседа, отправился к выходу. Скоро выходить.  Настроение снова  вернулось ко мне.  Новый год  –  он всё равно лучше старого и должен быть более счастливым. В это я продолжал верить.




УРОК В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ БОЛЬНИЦЕ


Все трое: я, Серега Ярцев и Володя Семенов доехали до психиатрической больницы в одном автобусе. Другие однокурсники уже были у входа, ждали, когда нас пригласят для беседы с больными и знакомства с историей болезни некоторых из них.
У читателя с первых слов рассказа может создаться впечатление, что мы учимся на медиков. Это не так. Мы действительно учимся, но в специальной школе милиции по линии уголовного розыска. Наш филиал школы готовит оперуполномоченных для работы в уголовном розыске, а проще говоря – оперов. Мы с Володей работаем участковыми инспекторами, а Серега – помощником оперативного дежурного при РУВД. После трех лет заочного обучения нас ждет работа сыщика. Основным предметом у нас является оперативно-розыскная деятельность, но есть и множество других, по которым нужно сдать зачеты, чтобы быть допущенными к экзаменам. У нас двухнедельные межсессионные сборы. За это время мы должны повторить якобы изученные самостоятельно два предмета и сдать по ним зачеты, чтобы на сессии к ним уже не возвращаться.
Судебная психиатрия, по которой сегодня практическое занятие может нам никогда не пригодиться, но она включена в программу. Выяснять вменяемость и назначение психиатрических экспертиз по «злодеям» - это задача следаков. Но ничего не поделаешь. Позавчера, например, мы ходили в морг по судебной медицине. Присутствовали на вскрытии трупа. Как все происходило, о чем говорил патологоанатом, демонстрируя «учебное пособие», - говорить не буду. Тема не из приятных. Хорошо, что дядька был добрый и разрешил курить. Кроме всего прочего по предмету, я узнал, что все наши девушки курят (кроме одной, которая замужем).  «Все девушки» - сказано не очень определенно. Их всего четверо.  Сегодня же мы предвкушали занятие более веселое и занятное.
Встречаться  с больными такого рода, пусть не очень часто, приходится и по моей работе. На участке, который я обслуживаю таких людей, я полагаю, немало. Хотя лично знаком только с двумя. Пока курим и травим анекдоты, я вспоминаю про одну из них. Ребятам интересно.      
Трушкова Анна жила в однокомнатной квартире и отличалась от других жильцов своей пятиэтажки только тем, что очень тучная, в зимнее время ходит всегда без верхней одежды, любит поговорить с участковым инспектором и держать мертвых кошек в своем холодильнике. Кроме этой тихой уединенной жизни она доставляла неприятности врачам. То ли от тучности (около полутора центнера), а может, по другой какой причине, у нее совершенно не прощупывался пульс и однажды, когда она уснула на скамейке возле дома, ее приняли за мертвую и увезли в морг. Пострадал от нее на этот раз студент, дежуривший в указанном заведении в ночное время. Трушкова проснулась ночью и, несмотря на то, что никогда не мерзнет, собрала простыни со всех трупов и, укрывшись ими, легла на свое место. Видимо, раздетая голой, привыкла спать укрытой.  Студенту было достаточно видеть, как все «обитатели» раскрыты, а одна, под несколькими простынями, ворочается с боку на бок…
Молодой рыжий санитар пригласил нас в помещение и привел в зал со множеством стульев, куда вскоре привели первую больную. Это была женщина лет сорока пяти. На вид обыкновенная больная, коих можно увидеть во всех лечебных учреждениях и отличалась, наверное, только тем, что за все время общения ни разу не улыбнулась. Вопросы разного рода ей задавали и врач и мы. Она не отрицает, что больна, но жалуется, что очень плохо себя чувствует, когда приходит в себя  после уколов. После ее ухода, врач прочитал небольшую лекцию, а после знакомимся с ее историей болезни. Татьяна Васильева, как звали больную, окончила с отличием физико-математический факультет, преподавала  в  школе и  заболела  всего три  года  назад.   Вначале ее странное поведение никакой тревоги не вызывало, но постепенно так все осложнилось, что она была уволена и поставлена на учет. Впоследствии срывы участились, она стала заговариваться, бегать по соседям и стучать в двери. Когда вызвали службу газа из-за  своеобразного запаха,  выяснилось, что ее пребывание в обществе становится опасным. Кроме невыключенной газовой плиты, вся комната была усеяна пухом от распоротых подушек. Ее рассказ перед отправкой сводится к тому, что к ней пришел бывший муж, который во время чаепития стал уменьшаться в размерах и стал пятнадцатисантиметровым мужчиной. Когда она положила его на подушку, то муж провалился вовнутрь. Она искала его долго, распорола все подушки, но так и не смогла обнаружить, а соседи помочь ей не захотели.
Доктор, отвечая на наши вопросы, объясняет отличия олигофрении от идиотии, излагает  признаки других форм душевной болезни.   Мы стараемся успеть записать  как  можно  полнее, поскольку наше самостоятельное заочное обучение предполагалось методистами по учебной части, но только не нами. Все наши потуги между сессиями проявлялись и исчерпывались написанием контрольных и курсовых работ. Правда, во время сессий трудились как папа Карло, рвали подметки так, что даже выпить за встречу с курсантами из других городов было некогда. Наверно потому, что знали – наверстаем после экзаменов. Мы так подгоняли самих себя и, после сдачи экзаменов обнаруживали, что действительно узнали очень и очень немало.
Писать о втором больном особой охоты нет. Он, как бы, считался учебным инвентарем по идиотии. Единственной его нормальной  выходкой было то, что немного «отрезвев» и увидев наших девушек, стал показывать пошлые жесты и телодвижения, сопровождая такими же словами.   
Приглашая третьего больного, доктор предупредил нас, что он экземпляр редкий и будет нам интересен. 
«Редким экземпляром» оказался мужчина около сорока лет, бывший культпросветработник из небольшого уральского городка. Чем он знаменит, доктор знал хорошо, и вопросы задавал сам. «Экземпляру» это нравилось. Он быстро овладел аудиторией и говорил быстро, заученно. Первая часть его тезисов, как он называл свое выступление, касалась красоты населенных пунктов. По его убеждению, дома каждой из улиц должны быть окрашены в один определенный цвет, где одна из улиц должна состоять из красных зданий, другая – только из зеленых, третья – желтых и так далее. Представляя все это я уже начал думать, что, наверное, это  смотрелось бы очень красиво, даже вспомнились слова из песни Юрия Антонова: « Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную и на Тенистой улице я постою в тени».  Правда эта мысль владела мной недолго. Вспомнив огромное количество улиц нашего города, пришел к выводу, что они все - таки должны иметь названия. Где взять столько цветов, чтобы их отличать?  Как бы  выглядели наши города в окончательном варианте, мы не узнали. Доктору с огромным усилием удалось переключить «экземпляр» на другой его тезис, который касался человеческой сущности. Это был его «конек». Говорил он увлеченно, жестикулируя, а голос становился все громче и нетерпящим никаких возражений. Ничего особо ненормального на первый взгляд в его словах не было. Такое мог говорить любой сосед или знакомый за бутылочкой водочки и особых возражений в ответ не услышал бы. В наше время, особенно на эстраде, принято корчить из себя психов. Видимо, за неимением особенного голоса, они пытаются создать отличающий их от других имидж или показать, что они ужасно индивидуальны и преданы своему искусству до сумасшествия.  Наш «экземпляр» тоже чувствовал себя, как не сцене, и выкладывался без остатка. Ведь так долго никто не хотел его слушать, прерывали, уходили, оставив одного с этими мыслями, и даже били. А тут сами доктора предоставили аудиторию, согнали молодую поросль, которую во что бы то ни стало  нужно подковать относительно человеческой сущности. Он был в ударе. Я, хотя было жалко конспекты, записывал все его мысли, стараясь сохранить стиль и выражения. Вот они.
- Не верьте, когда говорят, что человек сам выбирает себе дорогу. Это - чушь собачья! Гомо сапиенс – это разум полузверя на уровне приспособленчества. Он , уже имея ясное сознание, старается брать у природы то, чем можно набить момон, прикрыть срам и поднять камень, которым можно отбиться от себе подобных или при помощи которого можно отобрать у себе подобного то, чем можно набить момон и прикрыть срам. Всему этому виной – мясо. Принимая в пищу мясо, он не только поумнел, но и ожесточился. Допустим,  кинулся на тебя саблезубый тигр с огромными, не в пример твоим,  клыками, а ты его по башке камнем -  тюк:  «Получай, сука! Скотина поганая! Хрен моржовый..» ( тут он начал терять контроль над собой, но доктор перебил : « ладно, ладно, что там дальше?»).
- Из святого у человека осталась только частная собственность. Это процветает. Человек - рвач по своей натуре, собственник, одним словом. Одни платят другим всю свою несчастную жизнь и , умирая вздыхают потому, что детям так же надо будет платить, но уже больше. Другой всю жизнь живет за счет первых, но, умирая тоже вздыхает, думая – останется ли моим детям что? Хватит ли? Этот зря вздыхает – собственность охраняется.
Говорил он много, но дальше марать конспекты не хотелось. То, что «экземпляр» болен, стало ясно только со временем. Он постепенно перешел на крик, стал обвинять человечество во всех грехах, стал ходить из стороны в сторону, насколько ему позволяли стоящие по обе стороны санитар с доктором, а после как-то набычился и смолк, уставившись на противоположную стену. Бедный  «экземпляр».  По истории болезни он не буйный, он сам  боится людей из-за собственной к ним ненависти,  но   очень даже способный  крушить имущество любого из них, ходить и кричать по улицам лозунги и доставлять обществу уйму неприятностей.  Его «тезисы» были тем единственным, чем он живет. Он больше ничего не знал, а скорее всего, знал, но забыл
За такой период я не собирался изучить всю медицинскую терминологию, тем более на латыни, а потому скажу одно – человек зациклился. Мысль, единственная, и по каким-то причинам, ужасно устойчивая, стала навязчивой.… А  это уже -  мания.

Собственно и писать об этом,  возможно, и не стоило, но с тех самых пор меня стали преследовать некоторые мысли. Меня очень пугает научное понимание этого явления – психиатрия.  Конечно же, я рад, что этот предмет у нас предусмотрен. Хотя бы для общего развития. Ведь мы, менты, действительно должны знать хотя бы что-то из любой области, иначе ничего не изменится, если вы даже назовете меня  полицейским  (или карабинером, как в Италии). Если участковый Маврикян, составляя протокол об административном правонарушении пишет: «Иванов поссал возле дома такого-то (обязательно с двумя «с»), то, считаясь полицейскими, наверное, мы вряд ли заработаем очки у населения. Речь, правда,  совсем  не о том.
Вот живу я и совершенно не знаю, когда и кого можно объявить сумасшедшими. Тем более мне не очень  нравится слово «душевнобольной». Еще никто не знает что-либо о душе, а лечить её берутся. Кто все же должен лечить это  : психиатр, психолог, батюшка из храма или еще кто-то. Успокаивает одно – я человек не очень открытый, умею сдерживать эмоции, болтать зря не стану. Однако  ж, все это может быть истолковано совсем по-иному. Наверное, это единственная болезнь, где необходимо точно знать, кого лечить и стоит ли, поскольку мы все, в некоторой степени немного психи. Сегодня ни для кого не секрет, что психбольницы использовались в свое время, как место для изоляции инакомыслящих. А что, если это «инако» начнут понимать инако? А еще, не дай Бог, придумают устройство, которое бесспорно и в точности начнет указывать , кого действительно следует признавать душевнобольным? Тогда, пожалуй, труднее будет отыскать нормальных, чем ненормальных. Долго живет человек и всегда решает какие-то проблемы, чем только голова не забита.… У меня бывали случаи, которые истолковать никак не могу. Паронормальные, можно сказать, явления. Тогда этого термина не было, но люди встречались с этим явлением и искали их объяснение.  Например, для узкого круга было напечатано постановление об отказе в возбуждении уголовного дела Московского ГУВД        г. Ленинграда, связанное с полтергейстом.
И вдруг мне стало как-то не по себе. Может я, где то,  в полной степени – псих?  Хотелось, когда ехал обратно в трамвае,  спрятаться с за  спины других  или стать невидимкой. Вдруг да увидят, кто я.  Ужас!
После обеда  – уголовное право. Может, отвлекусь как-нибудь.








               


НЕ ДЕТЕКТИВ

1.

Захожу в кабинет Елены Степановны и, разговаривая на различные темы по работе, замечаю на стеллаже очередной иронический детектив Донцовой. Она это заметила и предлагает. Я отказываюсь. Шучу, что в последнее время даже свое написать некогда. Она намекает, что вообще-то пора мне самому приняться за детективы. Такой вопрос мне задавали и раньше и я много раз отшучивался. Действительно, имея, если можно так говорить, слабость к писанине, я ни разу не пытался создать что-либо детективное. Иногда мне и самому кажется странным такое отношение к своей бывшей работе участкового, оперуполномоченного уголовного розыска, следователя. Я теперь пенсионер МВД, работаю простым юрисконсультом, но никак не могу сказать, что скучаю по своей бывшей работе. Наверное, тогда я любил свою работу, вернее, она мне нравилась. Временами я был уверен, что работа сыщика – это единственное что мне нравится. Особое удовлетворение испытывал после каждого удачно раскрытого преступления или расследования сложного многотомного уголовного дела, которое проскочило через суд без сучка и задоринки. Качественная работа всегда радует. Радует, но, видимо, не до такой степени, чтобы начинать писать детективы.  Я вообще отношусь к работе, как к работе. Если сказать проще, то я уверен, что настоящая работа не должна приносить постоянное удовольствие. Иначе, какая же это работа? За удовольствия нельзя вообще платить деньги. Работа, сама по себе, это кое-какое лишение свободы самовыражения и просто свободы, которая из-за этого вознаграждается два раза в месяц у банкомата.  Она к тому же должна быть трудной, от неё нужно уставать, радоваться выходным дням и праздникам.  А как же иначе?  Работа сыщика такая же рутина, бесконечные проверки всяких версий, нудные опросы свидетелей, беготня, засады и многое другое, когда вдруг, закуривая сигарету, обнаруживаешь, что она последняя, хотя покупал пачку совсем недавно. Одним словом, воспоминания о ней совершенно не тянут, чтобы про это начинать писать, хотя сюжетов множество. При увольнении на «заслуженный отдых» в управлении кадров знакомили с личным делом сотрудника. Это такое досье, которое видишь только при увольнении, в первый и последний раз, которое после твоего знакомства уходит в архив, чтобы по истечении некоторого времени быть уничтоженным.  В этом деле есть раздел о поощрениях, где я вычитал и вспомнил некоторые громкие дела, при раскрытии которых участвовал. Их вполне достаточно, хотя некоторые уже не помнил, а некоторые вообще не отмечены, хотя помнил, что участвовал при раскрытии этих дел и даже был поощрен. Тогда была своя практика поощрений. Например, во время дежурства мы втроем раскрыли убийство с особой жестокостью. Представление о поощрении троих уходило в управление и все трое получали премию по десять рублей (время было такое). Поэтому представление старались писать на одного. Тогда премия, как сейчас помню, составляла пятьдесят рублей. Отметить втроем это раскрытие на вторую сумму было, конечно же, приятнее. Как бы там ни было, воспоминания были, но не звали на их изложение в бумажном варианте. Меня волновали совершенно другие вещи, вернее другая сторона этой службы. Сама психология службы держит человека в какой-то прострации, что ты начинаешь мыслить иначе, делаешь не совсем понятные для других выводы или можешь начинать переживать из-за таких мелочей, позабыв, как кажется другим, более значительные события.  Как бы там ни было, но в моей памяти игровой вариант не держится. Остается что-то другое, которое укладывается в обыкновенные устои. Другие, кто привыкает к тому розыскному, вечной подозрительности, ожесточаются. Теперь я знаю, что это значит. Я вижу и знаю людей, кто уже давно отработав своё, остались там… Тяжко им. Нельзя так . Не ментами родились и умирать ими совсем ни к чему. Писать об этом также не хочу.  Правда, иронические детективы Марининой и  Донцовой не в счет.  Они просто молодцы.  Даже удивляяюсь: как можно читать детектив и так отдыхать. Мне и впрямь там делать нечего. Не умею. Не смогу.
То, что вспомнилось сегодня, - тоже не игровой вариант работы сыщика. Что-то эпизодическое, что врезалось в память и не отпускает. Время, наверное, было тяжелое. Я сильно переживал это время. Это были времена борьбы с пьянством. Боролись мы, надо сказать так , что писать об этом стыдно даже сегодня, через столько лет. Даже временами кажется, что не патриотично поднимать эти воспоминания перед нынешней молодежью. Вдруг из них не все читают только Интернет, вдруг кто-то и книги рассматривает. И все-таки я вырос до такого возраста, когда патриотизм не означает: «А мы-то лучше!»   Как говорит поэт: «Не пальцем деланы и те, кто на Луну летали». У них, правда, и позора своего  хватает, но это уже их дело. В данном случае мой патриотизм – это обыкновенный стыд, который действительно адресован той молодежи, которой я не желаю таких дней и надеюсь, что они такое  повторять не станут.
То, что вырубили весь виноград, а мужики в городах дохли, как мухи, от «синеглазки» (нитхинол для мытья окон), нас особо не волновало. Ко всему относились серьезно. В редкие дни, когда завозили настоящую водку для продажи по талонам, очередь устанавливали несколько милиционеров, которые сами побаивались толпу. Дубинок тогда не было, о феномен толпы – это не только свора, объединенная одной яростной целью, но и первые ряды, которые не имеют никакого выбора. На них сзади так напирают, что остается идти и только вперед. Хоть на пули. И вправду стыдно, что все  это происходило с нами.… Поэтому у нас сейчас культ на водку и пьянку, поскольку мы сами подняли на такую высоту эту гадость. 

2.

Работа дежурного следователя днем стремительна, вечером тягостна, а под утро утомительна. Кому-то, может, было наоборот, а кому-то просто по фигу, но у меня остались такие ощущения. Днем, как сейчас помню, не успевал вылезти  из УАЗика, а тем более побывать на всех совершенных преступлениях. Бывали, конечно, преступления, которые мы умудрялись раскрыть по горячим следам в день дежурства. Но это было редко. В основном,  не успевали составить протоколы осмотра мест всех происшествий. Когда  видишь, что тут сегодня ничего не  светит , то  остается  одно :  лучше осмотреть  место происшествия   и зафиксировать все следы, закрепить их и отразить, чтобы потом было над чем работать. Я, как помню, часто не успевал доехать до райотдела, чтобы выкурить, хотя б одну сигарету в нормальной обстановке. Как правило, заговаривала рация и сообщала очередной адрес, куда необходимо выезжать.
По вечерам наступало небольшое затишье, но у каждого следака хватает своих уголовных дел, которые находятся, как принято говорить, в его производстве. На самом деле они находятся в сейфе и их очень даже немало. По ним нужно работать каждый день. Там всегда подпирают сроки продления, окончания, приостановления и т.д. и т.п. Некоторые из них «светлые». Эти дела нужно окончить в срок и сдать в суд. По ним сидят задержанные злодеи, которых, если не успеешь допросить, провести очные ставки, выехать на место происшествия (да и мало ли что), то могут увезти по этапу.  А это значит, что потом придется потратить целый день, чтобы ехать в тюрьму, писать бумаги и проделать там все эти действия  второпях и боясь, что вот-вот придет надзиратель и уведет его обратно.  Вот вам и детектив. Чего хорошего в такой работе? Она, конечно, нужная и обязательная, как говорится,  для всех стран и времен, но неблагодарная. Ужас - какая неблагодарная! Поэтому, наверное, и нравятся иронические детективы, что так , увы, не бывает. Когда был опером, то свобода действия была, а потому имелась хоть какая-то романтика. Она так же имела свои границы и не все вольности прощались, поскольку на твоей «земле» преступления не прекращались совершаться, а их нужно было раскрывать. Одним словом, волка ноги кормят, но и башка нужна не только потому, что там расположен рот, которым ты жрешь и пьешь.
В это дежурство, около четырех часов ночи я успел сделать почти все и уже собирался лечь в кабинете поспать, представив друг к другу четыре стула.  Кровать, надо сказать, не ахти какая удобная, но сон на такой бывает даже более приятный. Уж я-то знаю.  Поспать мне, однако, не пришлось, зазвонил телефон. Служебный телефон в это время суток звонит исключительно похабным и противным звонком. Разбил бы…
- Не пугайся и не расстраивайся. Есть жмурик, но он мой. Я приглашаю тебя просто проветриться,- следователь прокуратуры Гена Коноплянников, как я мысленно представил, рад, что не дал мне поспать и ему будет не одиноко рассматривать очередной труп. На скоропостижно усопших он выезжает сам, где оставляет направление в морг и уезжает. Мне там делать нечего, - Погода такая хорошая, не пожалеешь.
Мне его жмурики, по правде говоря, в любую погоду не симпатичны. Своих хватает, хотя, тьфу-тьфу,  у меня их меньше.
Тут и водитель заходит в кабинет:
- Ну что, едешь с нами?
- Да уж, уснешь тут с вами.
Погода действительно стояла замечательная. В это время суток она всегда особенная. Что-то вроде тепленькой выспавшейся женщины перед тем, как открыть глаза и так истомно-сладко потянуться. Ужасно чуткая и трепетная. Еще не все звезды исчезли, а до солнца еще далеко.
- … Одним словом, один из друганов проснулся ночью попить холодной воды, но воду не нашел. А вот друга обнаружил уже холодного. Рядом на диване…
Ну не гад ли этот Конопляников? Так грубо сдернуть меня на землю с такой мечтательной высоты. Эх, Гена, Гена. Беспордонный ты человек, Гена. Без стука врываешься в мой мир сплошной лирики.… Да к тому же со своим жмуриком…

Мужчина ждал нас у самого въезда в поселок, расположенный в восьми километрах от города. И живет, как выяснилось, во втором доме с краю. Ничего нового он сообщить не мог. Они с Геной вошли в дом, а я хотел побыть во дворе, покурить с водителем, но меня так же позвали. Никаких следов насилия или других данных на наличие криминала не было. Дома был относительный порядок и то, что меня привело в ярость, так же было сложено вполне прилично. В правом углу от входа в дом, аккуратно, в несколько рядов, выстроены флакончики из под одеколона «Сирень», а слева так же почти идеально сложена целая куча из хозяйственного мыла. Почти столько же нам в Армии выдавали старшины в банный день для целого батальона. Зачем хранить дома на видном месте одному человеку мыло на целых три роты солдат? К чему все это? Пояснить может только наш незадачливый заявитель.
Я, как человек пьющий, знал до какой крайности мы дошли в борьбе с пьянством. Стеклоочистители , лосьоны, одеколоны   не были секретом. Сам я , правда, от этого не страдал. Благодаря своей службе, я имел возможность доставать вполне приличные напитки. Да и пил я тогда не очень часто. Об этом говорить сейчас так же неудобно, хотя ни у кого ничего не отбирал и никого не заставлял пить эти суррогаты. А все же появилось какое-то нехорошее чувство, которое не отпускало и держало меня в напряге. Вина чья-то все равно была. Пили в России-матушке во все времена. Я уже не молод и помню даже бутылки, запечатанные  сургучом. Даже бытовала поговорка :  «Вышло солнце из-за туч, не пора ль сорвать сургуч». Тогда мужики пили на троих бутылочку и им хватало. Они становились слегка под хмельком, но никогда не дурили, как от нынешнего пойла.  Государство от продажи водки содержало чуть ли не всю оборонку, выпускало водку качественную , и дураков в стране было меньше. И вдруг оно же объявило водке такую войну, что щепки летели… Уже никто не мог объяснить и тем более контролировать – в каких пределах необходимо с ней биться.  На местах , как у нас заведено, как лебеда поднималась инициатива «кто кого переплюнет». Одно дело, что Управление торговли города дает разрешение отпускать флакон одеколона только с нагрузкой с двумя кусками мыла. Гораздо страшнее другое. Одеколон был приравнен к спиртным напиткам и отпускался только после одиннадцати часов дня. То есть по стране гласно распространялось общее мнение, что одеколон - это спиртной напиток, а потому его нужно принимать вовнутрь и покупать, как всякий спиртной напиток только в положенное время.  Закон есть закон. Нарушать его нельзя. Видимо, этот факт меня и поразил, что через столько лет вспомнил такой эпизод из жизни. Наверное, мужчина, который нас вызвал к мертвому другу, дожидался одиннадцати часов, чтобы помянуть его. Люди его, наверняка,  все понимали, поскольку это считалось нормальным жизненным явлением.
Ну, вот и вся история. Никакого детектива и никакой иронии. Я знаю, что не нытик по натуре ,  и  в трамваях правительство не ругаю , а вот все, что было плохо, сохранилось в памяти и , не дает покоя  по сей день. Что тут поделаешь? Скучно, конечно, понимаю. Иронические детективы читать легче, а писать их, поди, тяжело. Что не умею, то не умею. Простите, что такой скучный человек. Вот пишу я об этом и «задним умом» понимаю, что не совсем только из-за этого эпизода взялся за перо. Нехорошо написать, перечитать и успокоится, когда сам не до конца сказал то, что именно тебя гнетет. Чувство, прямо скажем, как говорил сатирик, мерзопакостное. Просто так написать о том , что тебе когда-то стало известно  мне тоже претит. Ради объема будущего сборника? Да я, если говорить положа руку на сердце, вовсе не уверен, что когда-либо выпущу книжечку. Нет и еще раз нет! Написать все это и прочитать меня заставило очень обидное чувство за нас за всех. Возможно, что прочту и выброшу. Действительно, как-то, не патриотично  то, что собирался рассказать. А если не собираюсь,  то к чему начинать и бросать на полпути? Такое чувство, будто я надумал плюнуть в свою же хамскую рожу, а в то же время хочу остаться без плевка, поскольку об этом могут узнать другие.
Одним словом, было и кое - что другое, на эту же тему, что пережил немного позже описанного случая. Моя младшая сестра работала в одной из дальних деревень, куда я ездил на выходные дни. Вечером я вышел покурить во  двор. Если кто деревенский, то знает, что в это время есть особый смак в тишине, слегка разведенной шумом дальней лягушачьей песни или редким пыхтением скотины, трущейся искусанными оводами боком о край амбара или ворот. Сюда же приплетается хор цикад. Однако же в этот день, вернее вечер, ничего этого не было. Кто-то из мужчин дрался, сопровождая свои действия обязательным матом, а по деревне стоял запах такого перегара, который возможен только от одеколона. Справляли день рождения, а по такому случаю в магазине отпускалось много флакончиков. Мы же все люди с понятием, как же в такой день без спиртных напитков? Одним словом, смака в этот вечер я не обнаружил и пошел в дом. Зато, дрались мужики остервенело, как можно драться только с таких вот «благородных» спиртных напитков. Спать не было никакой возможности, да и вся деревня, вроде как, не спала. Утром уезжал с таким чувством, что лучше промолчу. Можно было бы сказать, что меня наотмашь ударили по хамской роже ещё и тем, что совсем недалеко проезжали другую, немецкую,  деревню. Там нигде не валялись вырванные для драки штакетники, все было ухожено, а дома – что мне особенно понравилось - побелены все до единого. Там действительно жили люди и, если бы кто-либо из них подошел ко мне и обозвал «русиш швайн», то возразить было бы нечем. Ну, до чего же, блин, обидно! Конечно же, захочу разорвать эту писанину на клочки, разбросать и никому не говорить, что там было написано. Но стану ли я от этого не быть свиньей? Ведь только войдя в свой городок сразу увижу, что везде образованы свалки, валяются пакеты с мусором, разорванные бродячими собаками, хотя мусоровозки приезжают регулярно по два раза в день три дня в неделю. Ну почему мы такие?! Почему?!
Извини, читатель, но здесь ничего придуманного нет. Здесь то, что никак не дает мне покоя и мешает жить нам всем. И забыть нет никакой не возможности. Не изменились мы.
А если вдруг не разорву, то простите. Я заранее не зря предупреждал, что иронические детективы (да и никакие) писать не умею. Скучный – я, хотя по жизни могу быть очень веселым человеком, но, простите, все время помню, что для веселья причин очень мало.  Непростительно мало…      


У Р Я  Д Н И К

Бывают в жизни ужасно везучие люди. Кто-то вообще умудряется родиться сразу в генеральской семье или в семье профессора. При этом дети и сами могут получиться неплохими, пробиваться по жизни сами, но все же преимущество они имеют не малое.  Партийные руководители не забывали повторять, что бесплатное образование дает равные права развиваться всей молодежи. Однако рядовой коммунист знал , что это не совсем так. Вернее совсем не так. Он был членом партии только потому, что генеральная линия требовала, чтобы основная масса в партии состояла из рабочих. Вот и шла агитация в партийные ряды в цехах заводов и фабрик. На этом все заканчивалось. На верха, вплоть до ЦК уходила отчетность, что в парторганизации  состоят столько-то коммунистов, из них столько-то процентов рабочих. Партбилеты действительно были одни и те же, но права остались разные. Конечно же, не стоит говорить, что у детей руководителей партийных, советских и хозяйственных органов была однообразная сладко-приторная жизнь. Они , надо полагать, также имеют свои переживания, но несколько иного плана.  Какого плана? А хрен его знает, речь то ведь не об этом. Речь о том, что кое-кто рождается в семье простого рабочего, колхозника, сельского учителя или актера единственного захудалого театра небольшого городка, которому администрация угрожает закрытием, поскольку театр этот для местного бюджета - «чирь на заднице». Таким вот детям, хотя открыты все дороги, приходится туговато. Основная их масса, после окончания восьми классов, прямиком отправляется в ПТУ.  Умненьких или туповатых хватает  и в той и в другой среде, но положение родителей в общественной иерархии значит очень многое. Хотим мы этого, или нет, но это факт.  Ни родители, ни дети в этом не виноваты. Родители правы любые. Они обязаны думать о детях, каждый исходя из своих возможностей: накормить, одеть и дать образование; а дети – потому что родителей не выбирают.

Роман Сафронов родился в семье сельского учителя, служил в полку связи города Свердловска, где и решил обосноваться. До армии никаких попыток поступать в ВУЗ не предпринимал, звезд с неба не хватал, знал, что может, а что – нет.  И все же в последние месяцы службы неизвестно откуда взялись рвение и целеустремленность. Вновь проснулась и замаячила мечта стать сыщиком. К этому подтолкнуло случайное знакомство во время увольнительной с инспектором спецкомендатуры ГОВД.   Конечно, Роман не собирался «воспитывать» отбывающих наказание на стройках народного хозяйства, то есть так называемых «химиков», но многое  у него  для себя выпытал. Уже за два месяца до дембеля он  знал, как поступит. Не учеба в ВУЗе была для него главной, а возможность попасть в угрозыск. Кое-какое воспитание он имел , романтизм  чтил выше карьеры  и даже был уверен, что они всегда мешают друг другу.  Поэтому, как-то по своему возмужав, был уверен, что счастье - это чисто субъективное восприятие жизни, а не показушное благополучие, когда все завидуют.  Высшее образование, решил он, ничего не решает. «Можно быть полным идиотом и довольствоваться этим , - говорил он «молодому» из своего отделения, - а можно стать наблатыканным во всем, но маяться всю жизнь и быть похороненным рядом с этим же идиотом».  Сначала ему самому понравилось это выражение, но потом понял что высказал чушь собачью. « Ну вот, вроде, уже становлюсь идиотом».
На дембель его отправляли с теми, кто увольнялся в первую очередь.  Хотя несколько дней особой роли не играли, была одна особенность – первая партия, прощаясь с родной частью, была удостоена права  целовать перед строем Знамя полка. Вроде бы тоже ничего особенного, но так думалось сначала. Опускаясь на одно колено, держа в одной руке фуражку и прижимая другой к губам край полотнища Знамени, он вдруг почувствовал, что увлажнились глаза. Ранее такого чувства он не испытывал, а потому вставал в строй с отпущенной головой, с нарочитой улыбкой, чтобы слезы не заметили уже бывшие однополчане.  «Да, что это со мной? Как дева старая».
Особым службистом он не был, но в последние полгода дважды выезжал на штабные учения в местность Чебаркуль, где сумел обеспечить качественную связь генералам армии Соколову и Епишеву. Один из генштаба, другой из политуправления Армии, которые держали  засекреченную связь со штабами «фронтов».  Связь шла через аппаратную дальней связи  отделения Сафронова. Эти учения были оценены очень высоко, а сержанту Сафронову послужили основанием для отправки домой с первой партией, попрощавшись со Знаменем полка.

2.

Начальник N-ского районного отдела милиции города Свердловска, куда обратился Роман, едва съездив на неделю домой, оказался моложавым подполковником, который, как было видно, в кадрах особо не нуждался. Разговаривал он полушутя, с иронией, но проблесками понимания и даже сочувствия.
- Ну, что же ты Роман Сергеевич не устроился в милицию у себя на родине? В районах растут быстро, без этих ЧП, за которое бьют каждый раз по шапке. Стал бы в скором времени начальником, а я бы к тебе на рыбалку ездил. Знаю – края там озерные, рыбные.
Все же оказался он хорошим мужиком, похвалил стремление учиться и идти в сыщики. Оказалось, что сам когда-то был опером. Должность тоже нашлась – уходил на пенсию участковый инспектор. Только нужно было около двух недель походить помощником другого участкового в опорном пункте на добровольных началах, пока в управлении кадров не  отправят одного на заслуженный отдых, а по нему проведут  спецпроверку, оформят приказ и найдут общежитие.
Настроение было приподнятое. Быть ему опером! Только вот нужно поработать несколько лет на участке, поступить на учебу и  регулярно долбать управление кадров на случай вакансии. 
Перекантовавшись одну ночь в помещении опорного пункта, уже на другой день Роман был устроен в общежитие мясокомбината. Дело это отметил скромно с участковым с опорного пункта, чисто символически, как начало ментовской жизни.
Начальник службы участковых инспекторов Летуновский Николай, тоже еще не старый капитан, был рассудительным и внимательным во всем.  Все любил проверять досконально, хотя придирчивым назвать нельзя. Он сам всего семь лет назад вернулся, отслужив во Вьетнаме в качестве советника.  Скорее он выполнял роль инструктора по ракетам «Земля-Воздух». В том, что вьетнамцы за короткий срок раздолбали столько самолетов американцев, есть и его заслуга. Иногда казалось, что он увалень и не расторопен. Но так казалось только в течение небольшого промежутка времени. Очень скоро всем становилось ясно, что это было проявление основательности и небольшой солидности, чтобы выделяться среди тех, кто являлись чуть ли не ровесниками, но находились у него в подчинении. Того требовала субординация, но по истечении времени он сам начинал обращаться ко всем почти по-дружески, хотя панибратства не допускал. Ребята и сами этого не допустили бы.
Как-то во время  дружеского разговора в курилке, Роман решил спросить его о службе в армии.
- Товарищ капитан, а во Вьетнаме были потери среди контингента Советских войск?
Спросил и тут же подумал, что возможно это военная тайна, о неразглашении которой тот давал подписку. «Чего это я как пацан какой, подумал он.
- Ну что ты, Рома. Во-первых контингента Советских войск там не было, а были советники и инструкторы.  Не так уж много нас было, а к тому же перед каждой бомбежкой американцы сбрасывали листовки, где с ошибками, но на русском языке было написано: «Русские люци уходите, бутем бамбит». В состоянии войны мы с ними не находились, а потому никаких скандалов им тоже не хотелось. Они бомбили и обстреливали укрепрайоны и скопления техники вьетнамцев. А вообще, Рома, потери бывают везде. И даже в гражданских объектах. А у нас - Армия. Тут служат люди военные, которые имеют дело с оружием, а от несчастных случаев, да и что греха таить, даже от головотяпства никто не застрахован.   
Говорил он непринужденно, как о чем-то обыденном. А вот при чтении документов, которые нужно подписать, был таким внимательным, что об этом знали все службы отдела. Роман сам столько раз переписывал свои постановления, протоколы и ответы в различные адреса, что порой начинал упрекать начальника в несправедливости. Редко проскакивало с первого захода, чтобы Летуновский ставил под этими документами свою подпись. Так он учил своих «архаровцев» грамотности при составлении официальных документов. Указывая на неточности и перечеркивая документ, он только улыбался:  «А вот уйду на другую службу, мне за вас стыдно не будет».
Старший участковый Кабалин Толя, у которого стажировался Роман, тоже оказался именно тем, кто нужен. Со стороны нельзя было определить, какая из двух черт у него более развита: умение натаскивать или терпение к чужой тупости. Он мог разъяснять день за днем одно и то же, пока тот не уяснит все окончательно и бесповоротно. И делал он это также с улыбкой, будто испытывал удовольствие. Другой бы давно возопил «Ну зачем мне прислали такого тупорылого!», а этот улыбается да учит, учит да улыбается. Одним словом, везло Роману на хороших людей. Видно было, что они из него сделают участкового. Толк будет. Работники спецкомендатуры, с которыми он познакомился еще во время увольнительной в армии, при встрече в райотделе уже здоровались как со своим и называли не иначе, как урядником. С их легкой руки, это прозвище так и прикрепилось к нему. Урядник.  Концу стажировки Роман уже оформился как участковый, его уже ставили в пример тем, кто проработал десять и более лет. Правда, он «рвал на ходу подметки» , поскольку был молод и имел перед собой цель пробиваться дальше, а пожилые работники, получив свой «потолок» - капитан милиции, спокойно дожидались пенсию, строили гаражи, дачи и покупали транспорт. Все были заняты полезным для себя  и давно принятым всеми делом. Так было, так есть и так будет.
Со временем, Роману стали обращаться за советом «Урядник, иди подскажи, как лучше сделать» , или  «Слушай, Урядник, как ты думаешь, если…».  Одним словом он рос и даже был, в числе лучших людей района удостоен права подписать рапорт ленинского комсомола к двадцать пятому съезду КПСС, после чего был запечатлен у развернутого знамени района с героями Советского Союза и Соцтруда. Старт, можно сказать, был неплохой, пока не подставили подножку.
Обыкновенное бытовое убийство на почве неприязни вышло Уряднику боком. На его участке мужчина застрелил соседа и, неизвестно почему, Рома получил за это выговор. Ружье «Белка», которым  совершено преступление даже  не было зарегистрировано у инспектора разрешительной системы, а значит, участковый не знал и не обязан был проверять его хранение или поведение владельца. Но это никого не интересовало. Роман пытался пожаловаться Летуновскому, но тот поставил его на место:
- Знаешь, Урядник, у нас в ментяре действовует давно отработанная система – есть труп,  значит нужно докладывать наверх с указанием, кто за это наказан. Из УВД области об этом будут докладывать уже в Москву. Возможно, что в Министерстве и не обратили бы внимание, но наши всегда перестраховываются со времен Мамая, что там не поймут. А вдруг да решат: «Что там у них в Свердловске делается. Труп нарисовался, а виновных нет. Хорошо устроились!». А вообще-то не особо расстраивайся. Система у нас дурная, но люди нормальные. Выговор объявили, а в личное дело он может и не попасть. Тоже принято. Зачем марать жизнь за то, что не совершил и никакой вины нет?
Романа это не успокоило, он никак не мог забыть случившееся. Другие, конечно, давно забыли, но он все представлял, как он придёт в кадры с рапортом о переводе в угрозыск, а там ему: « И куда это мы засобирались, с выговором, а? ». Откуда ему знать, что перевод могли дать уже сегодня, но в другой райотдел, поскольку здесь пока нет вакансии. Правда, он и сам не хотел бы уходить. Здесь кругом свои, район известен до мелочей и даже злодеи тут роднее, чем у них. Он дождется своего часа.

Как-то после оперативного совещания они с Летуновским вышли покурить, который поделился, что переводится в городское Управление на более высокую должность. Было жаль, что его с ними не будет, но в то же время за него можно было порадоваться. Николай, они давно перешли на «ты», мог управлять более солидным коллективом, чем районная участковая служба. Монотонность без новшеств  притупляет и ведет деградации. По крайней мере, так думал наш Урядник. Потихоньку настроение у обоих пришло в норму и они стали вспоминать армейскую службу. У мужчин  разговор на эту тему возникает часто, а для некоторых «вот у нас в роте был случай…» остается на всю жизнь и возникает каждый раз, сразу после четвертой рюмки. Роман поинтересовался, как обстояло дело во Вьетнаме с увольнительными и вообще насчет женского пола, а после смеялся долго и до слез от услышанного. История была рассказа такая. Однажды Николай со своим другом гуляли по вьетнамскому городку в какой-то Советский праздник. Праздник был не особо такой, чтобы об этом знали вьетнамцы или американцы, но командование решило отметить. На душе так же ощущалось небольшое праздничное настроение. Друг Николая, когда дошли до девушки, стоящей возле скамейки у сквера, похлопал её по мягкому месту и помахал ручкой. Жест, собственно,  был безобидный, как полагал сам виновник, почти приветственный, а потому они тут же продолжали путь. Однако последствия оказались непредсказуемыми. Вьетнамская девушка с небольшой, но выразительной попкой, каким-то образом быстро успела передать о случившимся своим приятелям. Ругаться, а тем более драться с советскими друзьями те не собирались. И все же  такое «внимание» у них, видимо,  считалось чем-то очень оскорбительным, и наши друзья очень скоро поняли, как выражается вьетнамское «неодобрямс».  С удивительной точностью, через каждые семь секунд к ним на велосипеде подкатывал молодой человек, плевал приветливому другу Николая в лицо и катил дальше. И подъезжало велосипедистов не менее шести человек. Вот таким образом, наверное,  любвеобильный инструктор из СССР в один миг почувствовал себя  оплеванным в полном смысле этого слова.
Когда решили покурить по второй сигарете, чтобы потом идти заниматься делами, лицо у Николая сделалось суровым и задумчивым. Таким он бывал редко.
- Рома, я там подписал тебе одну бумагу. Ты сначала ознакомься, как следует, но прошу тебя, не бросайся  исполнять сразу. Обговорим заранее.
- Ты меня пугаешь, Коля, -  Роман был заинтригован ,- что ты такое важное откопал?
И действительно, такое настроение у Летуновского бывало редко. Наверно задание из других отделов, городов или республик, хотя они бывали и раньше, но такой реакции не наблюдалось.
- Дело надзорное. Увидишь.
Но и поднадзорных у Романа бывало не мало. Они и сейчас есть. Это особо опасные рецидивисты ; не ставшие на путь исправления в лагерях, отбывших от звонка до звонка; лица из их числа, систематически нарушающие порядок уже на воле сразу после освобождения. Именно они «делали погоду», а потому за ними был особый контроль. Нет. Тут, что-то не то. Не зря Коля смолчал об этом в курилке, наверное, хочет обговорить в спокойной обстановке, обстоятельно и не спеша. Роман направился в комнату участковых.
- Привет, Урядник. Ты что такой смурной?  Бежишь и не видишь не кого, аж губы сжал до синевы. Ты что, г… в рот набрал и выплескать боишься?, - у Околоточного шутки всегда плоские и необдуманные. На все случаи у него  есть такого рода прибаутки, которыми пользуется направо и налево, вернее сначала ляпнет, а после подумает – то ли он сказал. Околоточным его прозвали не потому, что он чем-то особо выделялся. Просто патрульно-постовую службу стали сокращать и он с одним из молодых милиционеров осталися на единственно сохранившемся  посту - возле трамвайного круга, у последней остановки. Звали его Андреем, служил давно и исправно. Высокий, плотный и круглолицый, и ему шло звание старшины. В другом звании он бы не смотрелся.

Подписанным Роману документом оказался судебный приговор с сопроводительным письмом, которых он видел множество. Однако с первых строк лицо его сделалось таким же, как у Коли. К тому же в его взгляде, бессмысленно направленном к противоположной стене, выступала какая-то отрешенность и беспомощность.  Его вдруг опалило судьбой страны и людей, среди которых он просто не мог быть. Такого непосредственного контакта с историей он ранее не испытывал, а тем более - со страницей военного времени. Он прервался и решил покурить сначала еще раз. Коли в курилке не было, а о чем говорили другие сотрудники  слышал плохо и, наспех затянувшись несколько раз , пошел обратно.

Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…
Гуманюк Богдан Леонидович , 1909 года рождения, родился в Днепропетровской области, украинец, образование 6 классов, беспартийный, перешел на сторону врага из  лагеря для военнопленных,  оберлейтенант зондеркоманды СС, участвовал в карательных операциях на территории Могилевской  области в течение 1942- 1943 годов… Отступал с немцами, был ранен и, войдя в доверие населению, попал к партизанам на территории Белоруссии, где снова был ранен, вывезен на большую  Землю, ампутация ноги, комиссован...

Согласно описательной части приговора, Гуманюк командовал «украинским взводом», участвовал в расстрелах  жителей нескольких деревень, награжден медалью Рейха.  Не надо быть особо догадливым, чтобы понять недостаточность доказательного материала всех его злодеяний, поскольку возмездие настигло его только через четырнадцать лет после войны. Случайно был опознан в Сибири, в  городе Прокопьевске Кемеровской области. Проживал недалеко оттуда в деревне, с женщиной в незарегистрированном браке, детей нет. Какую только работу не пришлось проделать доблестным органам!  В приговоре этого, естественно,  не видно, но установлен даже свидетель, который был доставлен сам из мест лишения свободы. Бывшего своего командира он разоблачает в судебном следствии с особым усердием:

- Деревню тогда оцепили наши с эсэсовцами, а по домам ходили  прибывшие на двух бронетранспортерах солдаты СД. К ним выделили одно отделение из нашего взвода. Мы с Гуманюком и еще трое полицаев легли с двух сторон дороги, ведущей в сторону тракта, проходящей за опушкой леса. Гуманюк был полупьян, от него разило самогоном, и он старался не показываться немецким офицерам, а потому держался возле нас. Я и Щербак Степан с пулеметом устроились возле небольшого бугра, откуда хорошо просматривалась дорога. Слева, так же с пулеметом, устроились еще двое: первый и второй номер. Через некоторое время послышались стрельба, крики и  плач жителей. Мы знали, что их расстреливали. Нам было разъяснено, что жители деревни помогают партизанам, хотя никто в это особо не верил. А возможно, что действительно помогали. Мы этого не могли знать. Когда на дорогу из деревни выбежали две женщины с ребенком, я  отказался стрелять и стал пулять над их головами, но Гуманюк оттолкнул меня, лег за пулемет сам и расстрелял их.

   Сам подсудимый не отрицает, что такой эпизод был, но упорно повторяет одно: в женщин стреляли и с другого пулемета, лежащие слева от них полицаи. Сам он не убивал и так же старался не попасть в бегущих, а стрелял - чтобы немцы их самих не расстреляли за саботаж. Однако, тот же свидетель помнит еще один случай, когда Гуманюк выстрелом в упор убил старуху, которая отказалась выйти из дома, когда жителей, уже другой деревни, сгоняли в большой сарай в виде конюшни, чтобы сжечь. Этот эпизод он не отрицает – «выполнял команду, заставили».
В своем последнем слове предатель и изменник Гуманюк просит к себе гуманное отношение. Он попал к немцам не по своей воле, а просто хотел жить. Тогда в лагере для военнопленных его сразу определили в тифозный барак, где пленные мерли, как мухи. Немцы есть ничего не давали, был страшный холод, а к тифозным заглядывали редко, чтобы пристрелить тех, кто уже был не жилец. У него всего лишь сработал инстинкт самосохранения. В плен попал с контузией, когда разбомбили их эшелон, оказывать сопротивление был не в силах…
Свидетелей, как он попал в плен -  нет,  и он мог говорить что угодно. Презумпция невиновности распространяется даже на таких. Возможно, что он и вовсе не попал в барак, а перебежал с поднятыми руками через линию фронта. Кто его знает? А, возможно, что и не врет, но что бы там ни было, идти к нему очень не хотелось. Можно, конечно, после и не ходить, но один раз Роман просто обязан побывать там. Но как же все-таки не хотелось.  Но Коля этого тоже требует:
- Ты должен его посетить, а он должен знать, что Урядник рядом и страна наша живет назло всем злодеяниям таких предателей. Только не вздумай, Урядник,  пускаться в нравоучения. Не марай себя.
Роману даже стало немного обидно.
- Да, на кой мне надо его воспитывать! Что я, совсем ополоумел? Даже не вооружусь, чтобы не пристрелить!
Стрелять бы он, конечно, не стал, но несколько дней ходил сам не свой. У него действительно появилась какая-то уверенность, что обязательно замарается только тем, что будет говорить с этим полицаем, который, пыхтя самогонным угаром ловил на прицел женщин и детей, которые хотели только одного – не быть заживо сожженными.  Козлина!

Гуманюк жил на четвертом этаже пятиэтажного дома улицы Ляпустина с младшей сестрой, которая была вывезена на Урал в годы войны. Она, выбилась из сил отыскивая родственников и обнаружив брата-предателя в лагере, уже не могла отказаться. Столько у неё ушло трудов, чтобы найти хотя бы одну родную душу!  Все же, брат.
Брат, уже в протезе, встречал Романа на кухне, смоля «Беломор» на табуретке у открытой форточки. Ничего от полицая у него не просматривается, но морда слащаво-угодливая. Он готов поговорить по душам. Возможно, так же все давно уже разложил по полочкам: что говорить и каких струн касаться. Ох, как он жалеет все, что уготовила ему судьба, как он долго мечтал попасть снова на волю. Он ведь за все уже отмаялся, наказан сполна и очень просит, чтобы гражданин начальник не распространялся о его «ошибках» соседям. Если соседи узнают, то житья не будет.
  Романа передернуло от слова «ошибки». За одно это стоило бы рассказать всем, кто живет рядом. Создать такие условия, чтобы не на минуту ему не давали возможности забыть, кем он является! Чтобы земля под ногами горела, Но жаль. Нельзя. Его счастье, что успел побывать в партизанах и поработать почти десять лет лесничим. Если бы поймали сразу, то за эти «ошибки» он бы отделался , легко заполучив свои девять граммов, а не «маялся» в лагерях, где его приходилось кормить и охранять. Неужто не снятся этому ублюдку заживо сожженные и расстрелянные им лично?  «Быстрее на улицу, -рассуждал Роман, - и больше ни ногой !»
Там он действительно более не появлялся. Случай этот вскоре позабылся, утонул в бездне других дел, умножающихся, с каждым днем, требующих скорейшего их разрешения , но все же нет-нет,  напоминал о себе в минуты одинокого досуга, да и Роман , после этого случая, незаметно для себя как-то повзрослел на несколько лет. Он - сын ветерана войны, перенесшего ранение и контузию,  не мог спокойно относиться и переносить такое. Нет. Он не должен был быть причастным ко всему этому. Такое не умещалось в голове. Однако ж это случилось, что он таким вот боком коснулся трагедии тех огненных лет, которые должен был знать только по  кинофильмам и художественной литературе. У него даже на переносице обозначились два вертикальных морщины, которых ранее не было. Однако жизнь продолжалась и, как принято говорить, диктовала…
Учиться Роман поступил только через два года, не смог с первого раза одолеть конкурсные баллы. Инспектором угрозыска так же не стал, был назначен старшим участковым инспектором, а через год – начальником службы участковых инспекторов. Уже нужно было отвечать не только за себя, но и за других, кто в подчинении. Втянулся в новую должность легко, пытаясь походить на Колю Летуновского. Романтика так же малость притупилась. Для всего райотдела он так и остался – Урядником.