Любовь по-черному

Ханума повесилась. Но не просто так, а с тяжкими последствиями - записку, сука, оставила, где черным по белому: умираю, мол, от ужаса и стыда, в моей смерти виноват Алексей и далее 89217967920 - номер моего мобильника. И стали мне хачики названивать, на похороны приглашать, такова, мол, последняя воля покойной.
Всех  звонивших я, упав на дно, по маме посылал, пока трубку не взяла сама Ханума - голос хриплый, надорванный - оказывается, с петли она слетела и тут как тут родня к ней - с воплями и законными вопросами. Ей пришлось колоться, волей-неволей сдавать все наши явки и пароли. А так по жизни она спокойно работала себе продавщицей, рядом с нашим домом, буквально за углом. Год я у нее с рук хлеб себе покупал, а потом черт меня дернул улыбнуться и сделать ей комплимент - по поводу выразительных глаз и черных, как смола, волос. Дальше - больше: я неизбежно вступил с ней в преступный диалог, причем, как только за прилавком вдали  мелькали ее кузены-соплеменники, она умолкала и делала вид, что между нами  ничего такого не происходит. Но я уже кожей чувствовал, что дикая  ягодка, ярко созрев под бледным питерским солнцем, всякий раз осторожно со мной  кокетничала неспроста и, наконец, в один из свободных вечеров  взял, да пригласил ее, для начала, в кафе, грязно потанцевать. В кафешник, открытый всем случайным взглядам, она не пошла, явно опасаясь вездесущих по городу землячков, но я, уже почуяв свой вечный май и запах разжигающей кровь авантюры, был настойчив и когда однажды показал ей два билета в кино, основной инстинкт этой пряной, жаждущей жизни и ласки штучки сказал мне свое  торопливое тихое "да".
Крошечный кинотеатр "Нева", существовавший только за счет дешевой порнухи, приютил нас на один вечерок, где на задних рядах, не без борьбы, имевшей свой особый  сладкий смысл, я овладел изящной коленкой не знавшей еще и одного поцелуя  южанки.
И тут, похоже, она потеряла всякий над собою контроль, впав в настоящую чувственную, с дрожью и всхлипами, агонию, взбудоражившую половину державшего нос по ветру зала. Влепив ей пару отеческих отрезвляющих пощечин, я впотьмах потащил дьяволицу за локоток в туалетную комнату, где она меня, никак не остывая, чуть не изнасиловала ртом, презрев в каких-то три минуты все мыслимые и немыслимые так называемые приличия.
Вожделея, как мартовский кот, я, ее повелитель клитора, проводил бестию пешком  до остановки троллейбуса - мы оба сейчас понимали, молчаливо договорившись с собой и с  друг другом, что сейчас и потом будем шифроваться, как на жестокой войне в партизанском подполье. И потому, выйдя на улицу, не смел даже взять ее руку в свою - Хани тут же протестующе дергала стройным плечиком, по-прежнему боясь - я знал -  засветиться  среди вездесущих по городу соплеменников из известного всем враждебного  клана Копулетти.
Весь путь до остановки мы прошли молча, но молчание это было интимно-дружественным, мы оба на шаг приблизились к неизбежности, подразумевавшей нашу  фатальную близость, которую каждый  на своей отдельной планете уже нестерпимо жаждал.
Дома я дежурно и нежно обнял, что-то находчиво солгав, свою ни в чем не повинную жену, которую я любил уже гораздо больше секса  и поприветствовал свою  еще такую наивную, беззащитно-нескладную, с головой ушедшую в бездны  инета  дочь, всплывавшую к нам оттуда только по поводу привета, еды, воды и мелких карманных денег.
Ночью, как всегда обнаружив вблизи трепетное присутствие  пылавшего тела моей несравненной спутницы жизни, я,  рывком развернул ее к себе, нестерпимо возжелав его - теперь, увы, с горячей подачи  преступного чувственного воображения, еще не остывшего от образа жаждущей жизни и ласки чужестранки. К счастью или к сожалению, по факту рождения я  принадлежал к мужскому хищному роду и уже сумел осчастливить себя коллекцией  великолепных, всегда так прекрасно непохожих друг на друга женщин. Отчаянный женолюб, я постоянно западал на этот головокружительный ароматный цветник, собственно и составляющий мой жизненный смысл и  шоколад.
А на следующий день прозвучал первый из враждебного лагеря телефонный звонок, расколовший мой уютный, идеально приспособленный для чувственных впечатлений, мир. Как потом оказалось, недреманные хачики обшманали в тот же вечер сумочку и все карманы тесной джинсухи Ханумы и, не найдя компромата, до полуночи прессовали ее по полной, пока не добились от нее отчаянных признательных показаний в виде жалкого лепета про какое-то подозрительное на пару с каким-то мужиком кино. Было очень похоже, что девку на выданье безнадежно испортили, ибо ничего вразумительного ни по названию, ни по содержанию фильма их сеструха, как не бились, вспомнить так и  не смогла. А потому суровые кузены, всерьез заподозрив неладное, наконец разобрались с ее сотовым, предательски хранившим мой контакт.
На следующий день упертые хачики, завершая тему, пригласили на дом своего надежного, известного в узких кругах доктора Карпенко, который, привычно распяв на кресле спальни зареванную и морально сломанную в нескольких местах Хануму, ответственно констатировал ее девичью целостность. Рекомендованному, но русскому все-таки доктору поверили не все, послав за дверь горевшего праведным гневом мясника дядю Рустама, в последний момент все-таки заменив его на бабашку Зульфию. Униженная и оскорбленная Ханума, порвав свой голос мольбами и проклятиями, опасно затаилась, а после манипуляций  друга-бабушки в ее девичьей постели, плача злыми слезами, явно приняла решение. И вот именно тогда, слегка подуспокоившись добытым результатом, кавказские братья, тем не менее, стали мне по факту наезда названивать, ласково приглашая на стрелку.
Тут-то Ханума и сделала свой ход, уверенно засунув голову в петлю. Грозно гудящее осиное гнездо взорвалось. Сообразив, откуда подул и чем пахнет этот суровый южный ветер, я на разбор полетов, конечно, не пошел, навсегда забыв дорогу в заветный, полный острого соблазна, магазин, где за прилавком строил миру глазки еще не отработанный мною свежий сексуальный материал. К сожалению, все это уже не играло роли. Я действительно мог усмирить своих драконов, наступив на горло этой на два голоса песне, но, увы, не знал, насколько далеко поехала мозгами Ханума. Как вскоре выяснилось, отлученная от всех уже привычных контактов и моих небрежных, но уже воспаливших ее чувственность ласк, она, выкрав ключи, сумела на фиг сбежать. И, в конце концов, в тот же проклятый вечер две противоположно заряженные частицы стремительно и неизбежно, сквозь каменные нагромождения домов, холодный металл дверей, развод мостов и разрывы рек взрывоопасно слились на углу Декабристов и Фонарного переулка.
- Привет, беглец! - хлопнула она меня по плечу. Я оглянулся, увидев юное блаженное лицо Бастет, тысячи лет принадлежащее древнеегипетской богине-кошке.
- Ты мне остался должен! Так где же мы проведем эти самые счастливые в нашей жизни полчаса?
Маков цвет, солнце мое незакатное!
Не теряя драгоценных мгновений моей явно недлинной жизни, я, смеясь и опасно продлевая этот блудняк, обреченно увлек ее на соседнюю улочку, где - я точно знал - располагался секретный, без вывески, мини-отель, всегда готовый принять на час-другой поставляемые  городом горячие, сорвавшиеся с привычных катушек, тела.
Я двигался уже по самому краю пропасти, и там, на все разделяющей кромке, не успел даже открыть шампанское, предложенное находчивым администратором, как эта горячая кавказская штучка, презрев все условности, дистанции и барьеры, зажигая, повалила тридцатилетнего Монтекки в моем лице на видавшую виды  еще нерасстеленную постель.
Торопясь на опережение, я сорвал с нее все, в чем она была - Ханума, рыча и скуля -  молодое и прекрасное животное - торопясь, мне в этом, как могла, способствовала, продолжая меня радовать своим существованьем.
И именно в этот момент, и не мгновением позже, под мощным ударом крепких мохнатых ног, визжа на весь мир, обличительно распахнулась дверь и к нам, сверкая черными молниями ненавидящих глаз, ворвалась троица крепких, тяжело дышащих инородцев. На меня уставилось бездонное дуло ствола, я, сразу напрочь забыв о нашей горячей любви, ощутил себя в еще непробитой навылет шкуре персонажа крутого голливудского блокбастера, назначенной жертвой и  тварью дрожащей. А дальше -  вполне по схеме привычного взгляду сценария - включив творческое воображение, я, что было сил ударил по нему удачно подвернувшейся под руку бутылкой шампанского "Князь Голицын", а потом, образовавшейся после удара хищно ощерившейся "розочкой" пробил себе дорогу на выход для дальнейшего продолжения своей жалкой жизни, оставив за спиной это разоренное гнездо любви, весь этот драйв, игру мысли и чувств, блеск в глазах, упал - отжался. Меня пока не порвали, но, явно в дополнение уже явно нескучной истории, за ближайшим спасительным поворотом мне под колени резко ударил вопль моего всегда лежащего под сердцем сотового. Предчувствуя лихое продолжение, я резко рванул его, как ручную гранату, на себя: и действительно, коверкая жутким акцентом язык Пушкина и Довлатова, чужой и враждебный голос, теперь имея неоспоримый "Casus belli" на руках, пообещал мне за любимую сестру, которую я нагло преследовал и только что изнасиловал, дыру меж глаз.
Дома, слава Богу, никого не было, я ринулся в душ и тугие прохладные струи бесследно смыли в равнодушную бездну сливного отверстия все мои неотъемлимые от жизни мужские грехи.
Не без сожаления я вынул и сломал свою сим-карту, изолировав себя от придвинувшегося вплотную агрессивного мира. Однако, я не смыл вместе с водой свои уже примелькавшиеся  в определенных кругах черты, прекрасно сознавая, что здесь, в привычном мне районе Исакия, братья карамазовы меня неизбежно, рано или поздно, вычислят.
И тогда я, резко меняя тему, срезал волосы, сбрил их под ноль и надел темные в пол-лица очки. Потом взял из заветного места семейной кассы тысячу долларов, оставив на столе своим милым и дорогим насквозь лживую во спасение моего  мира записку: "Со мной все в порядке, уезжаю по делам, с дороги позвоню."
Однако, ни уехать, ни позвонить мне не дали - тяжким свинцом навалившиеся проблемы проявили себя сразу, как только я сел в свой, припаркованный у самого дома автомобиль. Мне вышибли каким-то железом правое боковое стекло и на сиденье справа, мгновенно окровавив острием ножа мое ребро, тяжело упал поросший щетиной все тот же готовый на многое гостиничный злыдень-гость.
- Трогай! - горячо выдохнул он мне в лицо. Лишенный альтернативы, я, защелкнув на себе ремень безопасности, с места  щедро ударил на газ. Мой палач, поощрительно улыбаясь, крутанул лезвие в моем теле, в свою очередь предусмотрительно щелкнув своим, перехватывающим широкое тело воина и убийцы, ремнем.
- Молись своему богу, ты сейчас ответишь мне за сестру! - шипел мне в ухо небритый посланец такого близкого, как оказалось, ада.
Я, вырулив, наконец, из тесных дворов на свободную для куража и отчаянья трассу, со смертью, холодно дышащей мне в затылок, еще не смирился, в крайнем случае справедливо деля ее на двоих.
Я выжал из своего "Фолькса" все и верная машина бешено наматывала на свою резину мой последний аспидно-черный асфальт. Этот обдолбанный крэзи, мой временный сосед, похоже, не улавливал разницы  между жизнью и смертью, как своей, так и моей.
"Я отрежу тебе твой грязный член!" - шипел, задыхаясь от ярости он и, уже не выдерживая собственных эмоций и пользуясь тем, что обе моих руки были сейчас сильно заняты, с оттяжкой рубил левым локтем мне  в лицо. В эти мгновения я терял контроль над своим стремительным под сто десять движением, машина резко дергалась к обочине, едва не задевая ближайший фасад и мы в этой сумашедшей гонке двух бешеных самцов, как ни странно, были еще живы. В мотор подбитый летчик, равняя шансы, я лихорадочно выбирал цель атаки, но ничего приличного для последнего подвига не видел, не улавливал, не находил - мелькали какие-то ржавые, подлые, исписанные матюками, сараи и заборы и, наконец, у самого перекрестка, нарисовалась придорожная, праздничная, как мое последнее лето, деревянная выгородка с сияющими пышной зрелостью дынями и арбузами, на которую, вследствии внезапно возникших между нами противоречий, я и рванул, в последнее мгновение находчиво отжав кнопку ремня своего очень неспокойного соседа. Впадая вместе с ударом в леденящий сознание шок, я успел заметить, как сквозь осыпающуюся паутину стекла птичкой вылетало крепкое мужское тело залетного кавказца, рассекая его своей свирепой и несколько удивленной мордой, катись-провались! Щедрые астраханские дары пушечными ядрами картинно посыпались мне в хлам разбитый салон, разрывая в алые клочья свою летнюю малахитовую спелость.
И только теперь я ударил по тормозам и, разбитый, изувеченный, на глазах остолбеневшей пары оставшихся без товара таджиков, крутанулся, умчавшись, куда хотел.
А хотел я в свой на окраине Питера каменный дом и, дымя и чихая, останавливаясь только, чтобы плеснуть в разорванный радиатор воды, добрался туда, на брюхе дополз к нему, чтобы в нем спрятаться от врагов и зализать свои лихие заслуженные раны. 
Прихватив пару надколотых развеселившейся смертью арбузов, я открыл входную дверь и остановился, вдруг почувствовав присутствие в доме людей. Потом, затаив дыхание, прислушался и в мои ушные перепонки вдруг ударил легкий и такой знакомый смех. И этот молодой чистый голос, принадлежащий моей дочери, был перебит мужчиной, происхождение которого выдавал выраженный кавказский акцент.
Я сделал усилие и вошел, впервые застав на диване свою совсем не смешную, красивую и очень взрослую дочь в потных объятиях у некоего темноволосого сына гор.
- Здравствуйте, голуби! - неожиданной, как дождь на голову, фразой засветился, как никогда кровавый и страшный, я.
- Папа? - стремительно освободилось от объятий мое аморальное, так далеко вырвавшееся за пределы песочницы, дитя.
- Как ты здесь?
- Кто этот парень?- не остыв еще от этой незапланированной  бойни, тупо и неприветливо спросил я, глядя в пол.
- Я Гиви, - отвечал молодой человек, проявляя инициативу.
"Я отрежу тебе твой грязный член!" - воскликнул про себя я, а вслух, улыбнувшись дежурной улыбкой, произнес :
- Очень приятно. Добрый вечер, Гиви. Один арбуз - ваш!
И, медленно ступая и придерживая рану рукою, чтоб не капала эта никому не нужная кровь, поднялся на второй этаж.
Да как же накатила под вечер мне эта невыносимая легкость бытия!...
Нужно выдохнуть и можно снова попробовать жить, исповедывая, черт возьми, целибат.


    
 
.