Повесть о том, как мы сообща лечили Николая Петров

Конкурс Копирайта -К2
 Николай Петрович прошелся по квартире, прощаясь с каждой комнатой, и присел, обуваясь, на скамеечку в прихожей.
 — Ну, ты звони, — грустно сказала жена Карина. — Мы будем очень беспокоиться.
 — Да ладно вам беспокоиться. Лучше ждите меня, героя! А за других жопников недорезанных пусть их жёны с детьми беспокоятся. Ты мне книгу положила?
 — Да, всех троих.
 — Не понял.
 — Ну, мушкетеров этих.
 — Карина, е-мое! Я же говорил, что про этих я потом почитаю, посмеюсь над их детскими подвигами. Давай «Доктора Живаго». Мне сейчас про докторов нужно больше знать, сущность их понять нужно. Если успею, конечно.
 — Хватит уже нагнетать! Ты держи себя в руках, а то я вся изнервничаюсь тут.
 Карина поменяла книги, закрыла сумку и села рядом с мужем. Минуту помолчали. Потом, вздохнув, встали и обнялись.
 — Коленька, мы будем скучать по тебе.
 — Я тоже. Смотри за девчонками, звони, если слушаться не будут. Папка их сразу приструнит. Уж с моим грозным голосом-то, надеюсь, ничего не случится. Хотя, а вдруг он писклявым станет?
 — С чего он писклявым станет? Думаешь, промахнутся? Какой же ты трусишка, мой лев.  Держись! Ты у нас самый сильный и самый любимый. Ждем тебя.

 Солнечное сентябрьское утро разливалось по улицам. Люди и машины, выбравшись из квартир и гаражей, деловито спешили занять рабочие места. Выгуливались последние собаки. Дворники дометали свои участки. Город пробуждался и входил в рабочий ритм.
 Николай Петрович ехал в троллейбусе и, стараясь не думать о предстоящем, перебирал в уме прошлое.

 Геморрой был давним его недугом. Еще в студенчестве, а это больше двадцати лет назад, задницу его иногда прихватывало так, что он пару часов ходил с перекошенным от боли лицом. И сразу в эти моменты вспоминал эпизод из службы в армии. Шел однажды по плацу сослуживец Хорькин, а кто-то заметил вслух: «Геморройная у него походка». «Почему геморройная?». «А смотрите: корму поджал, голову задрал и носки в разные стороны раскидал». Вот примерно такой походкой и ходил бы Николай Петрович во время приступов, если бы не сдерживался. Но он, конечно, держался, хотя и становился крайне раздражительным. Ни с кем своей проблемой долгое время не делился, стеснялся.

 Восемь лет назад на приеме у хирурга с ушибом колена Николай Петрович обмолвился вдруг и по поводу своего давнего недуга. Хирург после осмотра поставил диагноз: геморрой. И даже вписал в карточку рекомендацию на оперативное вмешательство.
 Это было ужасно! Николай Петрович до последнего был уверен, что некоторый дискомфорт в его заднице имеет какое-нибудь более приличное название. Но геморрой! Это же приговор! Это означало навсегда стать посмешищем в глазах друзей и знакомых.
 От операции он отказался, убедив прежде всего самого себя, что дел сейчас на работе невпроворот, и нет у него свободной недельки. Но теперь при случае стал осторожно любопытствовать в разговорах на эту тему. Через жену выяснилось, что у тещи похожая проблема. Той даже делали операцию, но через пару лет страдания ее вернулись. Встретив однажды свою любовницу Свету с симпатичной подружкой, Николай Петрович потом по телефону предложил Свете пригласить эту подружку для совместных утех, но получил отказ: у подружки после родов геморрой образовался, и на публику ей никак не выйти.
 Во время отпуска в Германии, когда они семьей поехали гостить к Фафенгутам, Николай Петрович в пивном баре поделился своей проблемой с Эдуардом. Тот лишь махнул рукой. Оказывается, ему уже три раза делали операцию. Причем, делали амбулаторно, делали больно. Доктор — «гад фашистский» — резал по чуть-чуть, и Фафенгут, лишь полежав немного после экзекуции на кушетке, в страшных муках пешком возвращался домой,
 Пробовал Николай Петрович заниматься и самолечением, покупая в аптеках различные мази, но толку не было никакого. Геморрой раздражал и доставлял массу неудобств.

 А два месяца назад директор Николая Петровича Михаил лег в больницу с больными венами на ногах на операцию. Николай Петрович навещал его несколько раз и был немало удивлен тому, как быстро его директор и хороший приятель из страдальца превращался в жизнерадостного мужчину. Операция — вот все-таки решение проблемы! К тому же, хирургическое отделение больницы было очень хорошо оснащено, резали тут лазером, а не скальпелем, да и специалисты, по отзывам, были классные.
 Потом уже они с Михаилом сидели в офисе и отмечали возвращение директора. В разговоре шеф поделился печальной новостью: собака его умерла, пока тот в больнице лежал, причем до этого год страдала геморроем. Тут вот Николай Петрович и признался ему в своей болезни. С этого момента геморрой его был обречен.

 Шеф быстро договорился с врачами, и вскоре Николай Петрович предстал перед хирургом Виноградовым. Предстал, как положено — раком на высоком столе в перевязочном кабинете.
 — Да, надо удалять, — уверенно заключил хирург Виноградов.
 Николай Петрович коротко рассказал ему про Фафенгута, напирая на то, что тот после операции уходил домой.
 — Ну, как заживать будет. Но дней десять придется полежать.
 — А почему ему несколько раз пришлось операцию делать?
 — Значит, не все сразу вырезали. Сама операция у нас будет безболезненной, анестезия хорошая. Потом, конечно, немного помучиться придется. Зато навсегда избавитесь от недуга. А главное — бесплатно. Ваш директор с нашим главным обо всем договорился.

 Виноградов предложил провести операцию в середине августа. Николай Петрович замялся и, отдаляя неприятный момент, сослался на то, что надо ещё дочерей в школу собрать. Решили встретиться в первую неделю сентября.
 В оставшееся время Николай Петрович уже ни от кого не скрывал, что готовится к операции по удалению геморроя. И к удивлению своему, в любой компании, где он говорил об этом, всегда находились люди, которые страдали тем же самым. Да просто каждый второй его знакомый! Николай Петрович даже предложил лечь в больницу всем вместе разом, так и веселее будет и не страшно. Но все под разными предлогами уходили от этой идеи, у всех, как оказывалось, была масса проблем, дел и забот. Ну, в точности как у Николая Петровича за последние двадцать лет.

 И теперь он ехал в больницу один, волнуясь и боясь неизвестности. За всю жизнь он ни разу еще не лежал в больнице. А единственная операция, которую перенес, была операция по удалению жидким азотом бородавки на носу. Да и не операция это была вовсе, а так, косметическая процедура.

 В приемном покое очень серьезный заведующий хирургическим отделением минут пятнадцать рассматривал сопроводительные бумаги Николая Петровича. Даже поругался с зашедшим в кабинет хирургом Виноградовым из-за того, что у Николая Петровича в бумагах ничего не было сказано об аллергических реакциях на лекарства. Но в итоге они приняли нового пациента.
 — Идите на второй этаж, в пятую палату, устраивайтесь, — сказал заведующий. — Потом ваш врач навестит вас.

 Недавний ремонт условно поделил длинный коридор на две части: чистую, пахнущую краской, и обшарпанную, на которую, видимо, денег пока не хватило. Пятая палата находилась во второй части.

 Николай Петрович открыл дверь и вошел. Мужики в палате сразу же обернулись на вошедшего.  Из шести коек, как успел заметить Николай Петрович, занятыми были четыре, лишь на двух лежали голые матрасы.
 — Добрый день, уважаемые! Здесь жопы починяют?
   
   
 1.

            - Это смотря кому, - с достоинством ответил от окна белокурый юноша  хрупкой наружности, - у меня, например, хронический колит.

            Николай Петрович едва услышал юношу. Его внимание привлек другой больной со скорбным взглядом из-под густой черной челки. Хитрая повязка обхватывала его голову, крепко поддерживая подбородок жестом вынужденного молчания.

            И только с угловой койки растерянному Николаю Петровичу откликнулись вполне дружелюбно:
            - Починяют, починяют! Кому что надо, тому и починяют! Да вы проходите, что  вы как гость! Вот здесь, возле меня свободно.
           Николай Петрович поставил сумку на байковое одеяло в полоску  и повернулся к своему энергичному собеседнику:
           - Николай Петрович, рад познакомиться! Геморрой у меня, на операцию ложусь.
           - А я - Толян! - у Толяна было крепкое рукопожатие, круглая голова с кое-где сохранившимися прядями пегих волос и большие прозрачные уши. В тени этих ушей его лицо терялось. - Вот, Аскольда с колитом вы уже знаете. А рядом - Степанов, непроходимость у него.
           Степанов оказался пожилым коренастым человеком с татуировками на мускулистых безволосых руках. На приветствие Николая Петровича он ответил скупым "здрасьте" и потянулся за лежавшей на тумбочке газетой.
           Николай Петрович с вопросом обернулся к поразившему его человеку в повязке и тотчас же получил ответ общительного Толяна:
           - А это Мишка, из травмоталогии, так зашел, потрепаться!
           - Очень приятно, - вежливо сказал Николай Петрович и поинтересовался: - А у вас, Толян, что за проблемы?
            Отчего-то ему очень хотелось найти себе товарища по диагнозу, но Толян неожиданно засмущался, и, стремительно перейдя на "ты", зачастил:
           - Да нет, проблемы нету, я так, травма у меня, не заморачивайся! Вот, тумбочка твоя, можешь выложить что ты там принес из дома, а вон за той  дверью очко. Телефон не работает, надо идти на пост звонить, а когда тебе звонят, они ни фига не зовут, суки! Курить положено во дворе, но можно и на лестнице, хотя оттуда гоняют!..

            Николай Петрович разложил по полкам тумбочки белье,  пристроил банку виноградного сока, апельсины, пачку печенья. Наверх положил "Доктора Живаго", прикрыл его вчерашней газетой с кроссвордом. Немного стесняясь, переоделся в спортивный костюм, в пол-уха слушая болтовню Толяна и осматривая свое новое жилье.

            Палата была довольно большой и светлой, с остатками лепнины под высоким потолком с дождевыми рыжими подтеками. Шесть кроватей стояли по три в ряд, между рядами светилось сентябрьским солнцем пыльное окно. За окном махал широкими еще зелеными листьями старый каштан. Под окном размещалась ничья тумбочка с бесполезным телефоном.

             Сероватые беленые стены украшали две репродукции: Васнецовская "Аленушка" и что-то из современной живописи, с синими разводами на желтом. Николай Петрович немного удивился выбору картин, но вспомнил плакаты в кабинете Виноградова и порадовался "Аленушке".
      
              Туалет в палате был свой, отдельный, что с учетом специфики их отделения было большой удачей. Там на стене висела длинная инструкция по пользованию, которую Николай Петрович не стал читать из принципа - не младенец, разберется как-нибудь.
      
               Вернувшись в солнечную тихую палату, Николай Петрович заподозрил, что самым страшным в этой больнице будет, похоже, скука. Она уже вытеснила его страх и неловкость, и любопытство к разговорчивому Толяну, и даже удивление  травмированным Мишкой. От скуки он обрадовался предложению Толяна выйти покурить. На сумрачной лестнице пахло хлоркой и слышалось, как где-то во дворе крупной мухой жужжала бетономешалка. Толян взял у Николая Петровича три сигареты,  одну в карман, другую за ухо, третью в зубы, и услужливо поднес ему горящую спичку в мелко дрожащих пальцах.
               - Слушай, Петрович, - склонился доверительно, прищурившись в  облаке сизого дыма, - а ты где вообще-то работаешь?
               - В управлении пищевой промышленности, - отозвался Николай Петрович немного настороженно. - В отделе снабжения.
               - Так-так-так! - обрадовался Толян, и Николай Петрович поспешил развеять его зарождающиеся надежды: - Я занимаюсь упаковкой. Этикетками.
               - Значит, печать там, дизайн, издательство, так? - не сдавался Толян. - Вот у меня как раз же идея есть подходящая! Смотри, у меня есть один, навроде художника, он нам делает дизайн, ты достаешь бабки, делим на троих! Ну, как, подходит?

               Николаю Петровичу пришлось выслушать еще несколько идей Толяна и выкурить еще две сигареты, прежде чем его отпустили с лестницы, заручившись  обещанием обдумать предложения.

               Лежачему Степанову принесли обед в палату, остальные отправились в столовую. Для Николая Петровича это был первый выход в свет, первое вращение среди мужчин и женщин в спортивных костюмах и в больничных халатах. Еда имела ярко выраженный привкус скуки. Неиссякающий Толян предлагал скупать дачные участки за бесценок и продавать их под коттеджи. Его удивительные уши излучали собственный розовый свет.  Потом Толян куда-то поковылял, оставив своего нового приятеля наедине с неприветливым Аскольдом

              Вернувшись с обеда, Николай Петрович выслушал дельный совет лежачего Степанова:
              - Ты этого в жопу раненого не слушай. Он уже всю больницу задолбал. Теперь в опорно-двигательном отделении тусуется. Там народ все больше на костылях, далеко не уйдет.
                Николай Петрович про себя удивился: надо же, даже здесь своя политика, с этим говори, а этого не слушай.
      
               Сходил на пост, позвонил домой, почитал Пастернака, а когда пришел с осмотром хирург Виноградов, обрадовался ему, как родному, но и немного смутился, неужели он его прямо здесь поставит... Но врач ограничился чтением из тонкой папки с фамилией Николая Петровича на обложке.
               - Нужны дополнительные обследования, чтобы определиться с методикой. Случай у вас сложный. Жду завтра в десять в смотровом кабинете.
               - Доктор, на счет методики, - заволновался Николай Петрович, - я как-то на лазер настроился.
              - Видите ли, на вашей стадии заболевания лазерная хирургия гарантий не дает. Возможны рецидивы.
               Николай Петрович с тоской припомнил нарезанного по частям  Фафенгута, а Виноградов нежно погладил картонную обложку папки и сказал непонятное:
              - Жаль, что у вас наружные узлы. Так бы мы вас по методу Лонго: раз - и все!
              "Псих, - подумал Николай Петрович, подозрительно поглядывая на короткие, поросшие рыжим волосом пальцы хирурга. - Но - Виноградов, фамилия знакомая до чертиков! Где-то я слышал, хоть убей!"
      
             Так и промучался до самого вечера. Пробовал читать "Живаго", но загадка психики эскулапов оставалась непроницаемой, зато настроение упало окончательно. Пришлось снова идти на пост звонить.
    
           Приятно было услышать голос жены и где-то на заднем плане звонкое перегавкивание дочерей.
           - Карюш, - попросил Николай Петрович, - ты как завтра придешь, придешь же?  Вот, принеси мне чего полегче почитать. Ну, "Двенадцать стульев" принеси. Или О'Генри про благородных жуликов. А то у меня на серьезные вещи не стоит.
          - Какой-то голос у тебя скучный, Коля, - заметила Карина.
          - Ну, так я же не в цирке! - обиделся Николай Петрович. - Хотя клоунов здесь полно. Кстати, ты не знаешь, кто такой Виноградов?
          - Коля, тебе уже вкололи что-нибудь? - встревожилась Карина.

          И только во время ужина он вдруг вспомнил: Виноградов! Ну, конечно же! Личный врач Сталина! Отчего-то эта мысль ужасно расстроила Николая Петровича. Перспективы выздоровления вдруг показались ему довольно туманными.
          
           Толян куда-то пропал и единственным развлечением вечера стало явление медсестры Натальи, миниатюрной симпатичной брюнетки. Неожиданно, юный Аскольд сделал на нее "стойку". Он приветствовал ее жеманным:
          - Ната-а-алья... Куда же вы подевались? Я скучал без вас...
           Насмешливо стрельнув бойкими карими глазами, Наталья протянула Николаю Петровичу градусник.
            - А я у свекрови в деревне картошку копала! Вот уж где работка говнистая, врагу не пожелаю. И это вам я, сестра отделения колопроктологии говорю!

            Едва Наталья, собрав градусники, вышла за дверь, Степанов проговорил задумчиво:
           - Вот где чудо природы. Вроде, девка, как девка, ничего особенного, а как зайдет в палату, прямо так и чувствуется - женщина появилась. Женщина, и все, а уже там красивая или так себе, без разницы.
           Аскольд промолчал, торопливо пряча под длинными ресницами отсвет загадочной улыбки.

           После по-детски раннего отбоя Николай Петрович отложил "Доктора Живаго" с одной только смутной мыслью о том, что явление, не получившее достаточного внимания днем, ночью приходит в сновидениях.

            Уютно похрапывал Степанов, вздыхал и ворочался неспокойный Аскольд, фонарь за окном бросал зеленоватые блики на глянцевую листву каштана, да быстрые пестрые тени скользили по пустой кровати Толяна. Николай Петрович чувствовал себя очень усталым и одиноким. Голос врача-убийцы вплетался в его угасающее сознание: "В отделении колопроктологии разработана новая методика лечения челюстных переломов... По методу Лонго: раз - и все!" и под густой черной челкой полнился немым укором печальный  взор страдальца.

 2.

 А под утро кошмар видоизменился. Приснилось, будто бы  они с доктором Живаго брели по российским просторам, причем Юрий Андреевич нес в руках свечу, а Николай Петрович - пассатижи, которые месяц назад занял у соседа, да так и не отдал.

 И эти самые не отданные пассатижи взволновали душу Николая Петровича настолько, что он и не вздрогнул, ощутив на своем плече чью-то руку. Это оказалась Наталья, которая бесцеремонно всунула под мышку холодный градусник.
 Когда градусник извлекли,  страдалец  убедился, что температуры у него нет. Ртутная проволочка так и осталась на делении 32 и 2.
 - Плохо держали, больной,  - прокомментировала Наташа  и отобрала градусники у остальных. Там температура оказалась гораздо выше, и Николая Петровича кольнула смутная ревность.

 Завтрак был еще тоскливей обеда. Привыкший к тостам  с сыром, приготовленные заботливыми руками Карины, Николай Петрович с унынием  посмотрел на бледную кашу и тонкий лепесток сыра, притулившийся на самом краешке тарелки.

 Вернувшись в палату, Николай Петрович со вздохом открыл  «Живаго». Взглянул на каштан за окном и неожиданно для себя самого сказал:
 - А мне сегодня такой странный сон приснился. Рассказать?
 И обрадованный молчаливым согласием, поведал сопалатникам свои видения.
 - Ну, про свечу все ясно – облегчение тебе будет, - авторитетно сказал Толян.
 А Степанов тоном знатока произнес:
 - Релиф хорошо помогает. Или Проктозан тромбин.
 - А пассатижи тогда  при чем?
 - Сам думай! - Толян многозначительно поднял вверх указательный палец. – Это тебе знак был! Обследование уже назначили?
 - Ага. Только не сказали, какое.
 - Тут и без пассатижей ясно. Кишку глотать будешь.
 - Какую кишку? Зачем? У меня ж болит с другой стороны!
 - Неважно. Больница аппаратуру закупила. Японскую. И за бешеные деньги. А тут статейка в газете подоспела: мол, тратят государственные денежки на  всякую хренопупину. И все за откаты главврачу. Гласность, епть! Ну, с журналистом разобрались, конечно. Таких клизм вставили, до сих пор сесть не может. А  нам теперь всем подряд  назначают японские шланги глотать. Чтоб было чего на амортизацию списать.

 В это время в коридоре точно смерч поднялся. Забегали больные, завизжали медсестры. А самая горластая, Лиля, пронзительно завопила:
 - Обход! Обход! А-абхоод, ба-альные!
 Сопалатники, побросав все дела,  поспешно разбежались по своим кроватям. Удивленному Петровичу  объяснили, что по четвергам обход проводит  сам зам главврача, профессор Кротких, который  по праву считался лучшим специалистом в городе, ибо мог по лицу пациента определить глубину поражения его задней части.
 Коллеги и больные профессора побаивались,  тем более,  что тот  только-только вернулся  с  XIV согласительного конгресса проктологов в Риме. А посему обычно непреклонная кастелянша Вера Павловна резко подобрела  и выдала всему отделению  чистые и нерваные полотенца.
 Николай Петрович повесил свое на спинку кровати и сел рядом, готовясь предстать перед  очами светила в наилучшем виде.

 Дверь открылась, и появился Сам, важный и крахмально-белый, окруженный толпой врачей и ординаторов.
 - Здравствуйте, товарищи! – оптимистично воскликнул слегка картавивший профессор.
 - Добрый день, доктор! – нестройно откликнулась пятая палата.
 - Ну как у вас дела? – Кротких посмотрел на больных  с внимательным  прищуром.
 - Вы знаете, профессор, а ведь то лекарство, которое вы прописали мне в прошлый раз, помогло! – заискивающе сказал Толян.
 - Hу что я могу сказать? – философски пожал плечами Кротких. - Бывает... А который тут новенький?
 - Этот! – Из свиты выдвинулся Виноградов и указал авторучкой на Николая Петровича, который даже зарделся от избытка внимания.
 - Как чувствуете себя… эээ.. – профессор обернулся к свите.
 - Николай Петрович он, - услужливо подсказали из толпы ординаторов.
 - Да, именно! Николай Петрович! Как ощущения?
 - Да плохо мне.
 - А где именно плохо?
 - В заднем проходе.
 - А что же там может быть хорошего? – резонно заметил Кротких и обернулся к Виноградову. – Когда оперируем товарища?
 - Завтра с утра.
 -  Ну и отлично!  А пока обследуйте его хорошенько, – посоветовало светило и быстрым шагом покинуло палату, оставив страдальцев в благоговейном восхищении.
 Окрыленный профессорскими словами,  Николай Петрович переместился на стул около двери и стал дожидаться обследования.

 Забирать его пришла горластая  Лиля. Они долго шли по коридорам мимо палат различных отделений, и Николай Петрович с любопытством в них заглядывал, и в каждой открывалась неведомая доселе жизнь.
 С голодухи, без любимых тостов,  у Николая Петровича закружилась голова, и он следовал за Лилей  безропотно, точно на заклание. Та тоже молчала, погруженная в расчеты о недоначисленных ей сверхурочных.

 Наконец они остановились у двери с надписью «Эндоскопия».
 Около нее на клеенчатых креслах, как будто принесенных из кинотеатра, сидели двое – старичок в малиновой пижаме и здоровенный парень с бритым затылком и в штанах с адидасовскими лампасами.

 Задумчивая Лиля оставила Николая Петровича и удалилась, красиво двигая крутыми бедрами. Старичок со знанием дела прищелкнул языком и продолжил беседу.
 - И что тебе военком сказал?
 - Да это я ему сказал! – воскликнул парень. – Сказал, что на фиг мне упала его армия. У меня другие приоритеты в этой жизни. Я сапоги носить не нанимался. Ну и поехал в больницу. Тут откосить проще простого, было бы бабло.
 - Бабло –всеобщее зло, - наставительно сказал старичок. – Диоген жил, например, в бочке.
 - Подумаешь! У моего приятеля Витька как приставы квартиру описали, так он в телефонной будке жил. Полгода! На морозе минус двадцать. А ваш Диоген в Африке.
 - В Греции, - поправил старичок.
 - Та ж фигня! – отмахнулся парень.
 - А вы как думаете, молодой человек? – старичок обернулся к Николаю Петровичу, желая и его вовлечь в философский спор.
 Однако Петрович был занят мыслями о японском шланге, который ему предстояло заглотнуть. Старичок обиженно надулся и хотел что-то сказать, но тут над дверью вспыхнула красная лампочка.
 Адидасовец решительно вошел. Старичок и Николай Петрович прислушались.
 - Вроде тихо, - дрогнувшим голосом  сказал Николай Петрович. – А вы не знаете, какой он, шланг?
 - Японцы мастера в нанотехнологиях, так что, думаю, он не очень толстый, - успокоил старичок.

 Красная лампочка мигнула еще раз.
 - Это вас, - старик подпихнул Николая Петровича.
 Тот встал, и как сомнамбула, зашел в процедурный кабинет. Первое, что увидел, были ноги с лампасами, безвольно раскинутые вдоль кушетки. Большего разглядеть не удалось, потому что могучая медсестра толкнула его на другую кушетку и стала приближаться с хищным видом, держа в руках увесистую бухту черного провода.
 Николаю Петровичу хотел, было, возмутиться, но коварно притаившийся за плечом доктор пшикнул прямо  в открытый рот из баллончика. Николай Петрович непроизвольно вдохнул,  голова пошла кругом от крепкого ментолового аромата. Рот остался открытым. И через миллисекунду между челюстями оказалось прочное кольцо. Николай Петрович почувствовал себя собакой в наморднике, только наоборот.
 Медсестра отличным броском, которому позавидовал бы и Майкл Джордан, закинула в кольцо конец шланга и стала впихивать его все глубже и глубже. Николай Петрович, борясь за свою, еще не до конца прожитую  жизнь, попытался схватить за руки, но наткнулся на такие развитые бицепсы, что сразу понял – она с легкостью пробегает сорок минут по площадке и даже не запыхается. Куда уж ему!
 Японский провод  неумолимо заползал все дальше во чрево Николая Петровича, а стоящий рядом доктор приговаривал:
 - И не вздумайте откусить! Камера импортная, дорогая. Вовек не расплатитесь.
 Свет практически померк в глазах Николая Петровича, и он словно бы в тумане видел доктора, который, усевшись на высокий табурет,  самозабвенно лупил по клавиатуре сложного устройства, напоминающего синхрофазатрон из фантастических фильмов советского периода.
 - Ага! – кричал доктор голосом инопланетного маньяка из того же фильма. – Сейчас мы посмотрим на ваши кишки изнутри!

 Как Николай Петрович выжил после этого обследования, он и сам не понимал. Очнулся в коридоре. Рядом, перегнувшись через подлокотник, кашлял и плевался парень в адидасах.
 - К черту все! – хрипел он. – К черту эту вашу больницу! Согласен я на военкомат, согласен!
 Николай Петрович с трудом повернул голову  и увидел, как из кабинета по стенке выползает старичок. Малиновая куртка отлично оттеняла мучнистую бледность его лица.
 - Садюги! – только и мог сказать тот. – Жаль  бабла нету, чтоб вас пристрелить!

 Обратно в палату обессиленного Николая Петровича везли на каталке.
 Неожиданно в кармане запиликал телефон.
 - Да, - голос осекся.
 - Коля! – забеспокоилась жена. – Что с тобой? Ты где?
 - На обследовании.
 - Что с тобой делают?
 - Потом расскажу. Если успею…  А ты вот что… Если что, Кариночка, то ты соседу обязательно верни его пассатижи…
 - Какие еще пассатижи, Коля? Я сейчас же выезжаю к тебе!
 Николай Петрович только бессильно улыбнулся и вновь вперил взгляд в потолок.

 Когда Николая Петровича ввозили в палату, Аскольд  и Толян возвращались с обеда. Толян нес кружку с компотом.
 - Это тебе, Петрович! Горло промочить после шланга.
 - Лилечка, позвольте я вам помогу? – Аскольд галантно взялся за ручки каталки, но Лиля осталась холодна.
 - За Наташкой ухаживай! Эгей, ба-льные! Посторонись! – и она с шумом выгрузила Николая Петровича на кровать.
 Толян поставил кружку в изголовье и скорбно посмотрел на Аскольда, который все так же загадочно улыбнулся.

 Когда Николай Петрович доедал сморщенную компотную грушу, дверь распахнулась, и в палату влетела Карина.
 - Где мой муж? – воскликнула она таким страшным голосом, что Толян подпрыгнул.
 - Вот он я, - пискнул Николай Петрович.
 - Коля! - Карина бросилась к нему и обняла так, точно муж  вернулся невредимым из жерла вулкана Эйяфьятлайокудль. -  Коля!!!
 Он был рад чувствам жены, но несколько смущен проявленным градусом.
 В палату вошел  хирург Виноградов.
 - Ну-с, что тут происходит?
 - Доктор! – со страстью вопросила Карина. – Что вы сделали с моим мужем?
 Виноградов в задумчивости почесал щеку.
 - Обследовали, полагаю.
 - Доктор,   есть ли хоть какая-нибудь надежда?
 - Все зависит от того, на что вы надеетесь.  – Виноградов взял  рыдающую Карину под локоток.  – Пройдемте в ординаторскую, вашему мужу нужно отдохнуть.
 Дверь за ними закрылась. Николай Петрович с отвращением отставил чашку  с недоеденной грушей и закрыл глаза. Забыться и уснуть… Завтра – операция…

 3.
Утро началось с клизмы.  За ней последовало тщательное мытье и бритье отдельных мест. Все  эти манипуляции весело и с огоньком проделала медсестричка Наталья, не переставая тараторить. Если бы она замолчала хоть на минутку, можно было бы насладиться некоторым запретным эротизмом момента и предаться кое-каким фантазиям... Но язык у сестрички абсолютно без костей. За двадцать минут Николай Петрович узнал, как ему повезло, что оперировать будет именно Виноградов – человек, изобретательный во всех отношениях (ну, вы меня понимаете), что анестезиолог не любит женщин (зато как любит наркоз! ха-ха-ха), что операционная сестра – только что из училища и это её первая смена (так что берегите хозяйство хи-хи), что интерны слишком много о себе воображают, что... Тут водные процедуры закончились, прервав и словоизвержение. Вколов напоследок успокоительное, Наталья предупредила, что стол уже накрыт (ха-ха), так что пусть мысленно готовится, и удалилась.

 После укола веки Николая Петровича отяжелели, и когда за ним пришли санитары, чтобы отвести в операционную,  он подумал,  что  даже если бы вставить в глаза спички, под давлением век они бы сломались.  Пока двигались по бесконечно длинному коридору, Николай Петрович моргал всё реже, от чего казалось, что перемещается  он большими скачками – как в сапогах-скороходах.

 Между тем, хирург Виноградов, напевая «Я люблю тебя, жизнь», тщательно мыл руки и прикидывал, не стоит ли сегодня попробовать новаторский способ удаления геморроя. Эта однообразная череда задниц, изо дня в день мелькающая перед глазами, прямо-таки взывала к экспериментам. Способ, о котором  он узнал на курсах повышения квалификации, заключался в удалении крупных наружных узлов с последующим закачиванием  в  место поражения смеси семидесятипроцентного спирта со скипидаром  – так сказать химический пилинг прямой кишки. Если всё пойдёт по плану, то небольшие внутренние узлы сами отшелушатся через неделю (по крайней мере, так утверждал автор метода, опробовавший его на мышах). Процедура по описаниям простая, пациент –  обычный бесплатник, так что всё вроде складывалось.

 В операционной Николая Петровича ждали. Медсестра,  заметно волнуясь,  уложила его на бок, велев поджать колени к груди, обнажила операционное поле и всадила туда укол.  Анестезиолог  вколол ещё что-то в спину,  и ниже пояса всё пропало: то есть до пояса Николай Петрович был, а ниже – его не было вообще. И, как ни странно,  от этого стало тепло и уютно,  несмотря  на собственную  неудобную позу в женском присутствии.  Хотя, один вопрос всё ещё не давал Николаю Петровичу покоя, его он и задал Виноградову: «Доктор, а когда зашивать будете, нитку ножницами отрежете или по привычке откусите?»  В этот момент хирург принял окончательное решение – оперировать по новому методу.

 Будто сквозь толстый слой ваты, до Николая Петровича донеслось: «Готовимся!». И он, с удивлением увидев, как сестричка начинает мееедленно раздеваться,  шепотом спросил: «а это так и надо, что медсестра голая танцует со шприцем?». Последнее, что он запомнил – как анестезиолог подмигнул хирургу: «Готов! Поехали!» -  и действительность смылась в сливное отверстие на краю вертикального  складчатого лаза, по которому ему непременно нужно было спуститься.

 Лаз был необычайно глубокий и тёмный, и, в конце концов, Николай Петрович решил скатиться по складкам, как по перилам – это всё-таки не так опасно, чем просто прыгнуть. Он оседлал ближайшую складку и заскользил  в глубины. 

 Лаз внезапно кончился, а под ним открылось свирепое, горячее море в содрогающейся пещере.  Стены пещеры ходили ходуном,  изгибались, тёрлись друг о друга,  по морю плясали волны, а сверху моросил мелкий дождичек.  Николай Петрович с громким всплеском шлёпнулся во взметнувшийся вал, а когда вынырнул, глаза страшно щипало. Он увидел проплывающее мимо нечто лососевого цвета, вскарабкался на него животом и погрёб руками в едкой жидкости.

 С грехом пополам добравшись до дальнего конца пещеры, он с ужасом обнаружил, что прохода нет, одни только вспученные бугром складки. Тупик! Однако вскоре среди складок появилось небольшое отверстие и начало расширяться.  Николай Петрович еле удержался на плоту, так стремительно его засосало в отверстие. На быстрине ещё немного поштормило, но затем он, тихо покачиваясь, двинулся под красными сводами круглого туннеля. Вокруг царила приятная тишина, нарушавшаяся лишь редким всплеском капель.  Плот проплыл мимо зелёного водопада, льющегося в реку прямо из стенки туннеля и продолжил двигаться по реке, которая петляла и  извивалась – бесконечная река под бесконечными сводами.

 Внезапно, сквозь дно стала просачиваться сырость, пришлось срочно грести к берегу.  Выбравшись на сушу, Николай Петрович почувствовал, что его ступни погружаются в мягкий красный мох. И чем больше усилий он делал, чтобы высвободиться, тем глубже проваливался: по колено... по грудь... по подбородок... по самые глаза. Наконец, красный мох бесшумно сомкнулся над его головой.

 Очнулся Николай Петрович в реанимации. Комната, как аквариум, была заполнена густым воздухом, в котором он плавал, словно большая рыба,  то взмывая к потолку, то ныряя к самому полу.  Перед окончательным возвращением было несколько тревожных минут, когда он попытался попасть в себя, лежащего, и несколько раз промахивался. Но потом всё получилось, и с воплем: «Ну, что, суки, кто тут мастер парковки?!» - он открыл глаза.

 Над ним склонился шестиглазый двуносый  монстр (причём второй нос был продолжением нормального, но рос на лбу, зеркально от оригинала) и, обращаясь к кому-то невидимому, произнёс: «Мда, от наркоза у бедолаги похоже, пострадала не только кора, но и древесина головного мозга». Потом монстр посмотрел  на пациента (к этому моменту глаз осталось всего четыре)  и ласково пробасил: «ну, что, любезнейший, операция прошла успешно, единственное осложнение  –  по-большому вам теперь неделю не сходить, так что будем лечебно голодать». И только теперь Николай Петрович ощутил, как  в заднице у него переливается жидкий огонь.

 4.


 - Там… болит, - только и смог простонать он.
 - Два кубика реланиума, - прохрипел приглушённый баритон  за спиной четырёхглазого монстра. Эхом отразившись от кафельных стен,  голос  растворился  в тягучем полумраке.  По краю сознания белой птицей скользнула тень индийской богини Кали,  держащей шприцы в каждой из четырёх рук.  Пучина небытия вновь засасывала Николая Петровича. Последнее, что проплыло перед его мутнеющим взором, были три мушкетёра-китайца с длинными шпагами, торчащими из-под распахнутых больничных халатов. Прощебетав нечто вроде «Ван-цзин-сюи-цзы…», они тут же исчезли. 
      
           Очнувшись от кошмара, в котором он, подобно кэрроловской Алисе, гонялся за белым кроликом и убегающими от него мушкетёрами, Николай Петрович открыл глаза. Через щели жалюзи в палату проникали солнечные лучи.  Сверху раздавалось мерное попискивание аппаратуры.  Тишина… Ни назойливой трескотни мобильника, ни беготни, ни бурного выяснения отношений. Опутанное проводами размякшее тело покоилось на широкой кровати. Пластиковая трубка прозрачной змейкой спускалась с длинного шеста, на котором был подвешен флакон с бесцветным раствором. Боли Николай Петрович почти не чувствовал – лишь тихо ныло в том месте, где ещё недавно был его злосчастный геморрой. 
 «Кажись, оклемался», - подумал он, - «не хотелось бы ещё раз оказаться в этой дыре. Бр!».

        Николай Петрович пошевелил пальцами и, уже убедившись было в том, что пребывает в привычной ему реальности,  неожиданно узрел  перед собой  китайского мушкетёра. Шпаги не было и в помине, а вместо ботфортов на ногах красовались сиреневые пластиковые шлёпанцы.  Из кармана расстёгнутого халата  торчал мятый блокнот, испещрённый странными иероглифами. Округлое лицо с глазами-щёлочками выражало полное отсутствие каких-либо признаков интеллекта.

 - Как Вас зовут? – с трудом выговаривая слова, произнёс он.
 - Ты кто? – переспросил Николай Петрович, так и не успевший понять, из каких глубин его сознания вынырнул столь странный субъект.
 - Преподавателя…
 - Что-что? Не понял?
 - Преподавателя…  Сказал…
    Словарный запас мушкетёра иссяк окончательно и бесповоротно. Переминаясь с ноги на ногу, он с недоумением почёсывал в затылке и перебирал листки блокнота.  Наконец, после недолгой паузы, на лице его отразилось некое подобие мысли.
 - Как Вас зовут?  - промычал он.
 С трудом сдерживая смех, причинявший, хотя и несильную, но боль в недавно прооперированном месте, Николай Петрович ответил:
 - Меня зовут Николай Петрович. А ты кто?
 - Ван…
 Вслед за странным именем Николаю Петровичу померещилось короткое хлёсткое словечко, неотъемлемый элемент уличного декора и внутренней отделки помещений общего пользования.
 - Как-как?
 Парень тупо посмотрел на него и повторил.  Знакомое словечко прозвучало достаточно чётко.  Приступ смеха вновь подступил к горлу. «Как корабль вы назовёте, так корабль и поплывёт», - подумал Николай Петрович, - «не повезло парнишке с именем – вот и мается, бедолага».
         Обладатель странной фамилии, по-видимому, не понявший причину внезапного веселья пациента,  перелистал пару страниц в блокноте и с видом нашедшего клад авантюриста произнёс:
 - Когда Вы поступили? 

       Так и не начавшийся диалог прервало появление Виноградова. Серые глаза хитро улыбались из-под чуть затенённых стёкол очков-хамелеонов.
 - Как дела, приятель? 
 - Порядок, - кивнул Николай Петрович, - лежу, отдыхаю.  Ещё одеться бы, да штуку эту вытащить…
 - Потерпи, дружище. У всех в реанимации катетеры стоят. Завтра в палату переведут – вытащат. Кстати,  я тут с завреанимацией договорился.  Пустят твою Карину минут на десять, а то она тут всех достала. Не отходила от  операционной, да и сейчас  прохода не даёт – просится хотя бы на секундочку.

       Николай Петрович молчал.  Ехидные уколы совести напоминали ему о том, что ещё неделю назад он стремился улучить минутку, чтобы сбежать от жены и встретиться со Светкой.
            Виноградов взглянул вверх и понимающе улыбнулся. Кардиомонитор предательски запищал и выдал вместо ровных узких пиков три широких, неправильных.
 - Ну вот, разволновался, - усмехнулся Виноградов, - не зря говорят, что эта штука все тайны сердца знает.  Ладно, отдыхай. Сейчас профессорский обход, а после него жди гостей.

         Виноградов скрылся за перегородкой, где после небольшой паузы раздались приглушённые голоса. Молоденькая, судя по голосу,  докторша  бодро докладывала о состоянии очередного пациента. Вслед за недолгой паузой послышался мягкий весёлый баритон:
 - Где Филатов?
 - Повесила в ординаторской.
 - Давай сюда, мокрого посмотрю.
     Не успел Николай Петрович представить себе сию весьма небезынтересную картину, как процессия проследовала в его отсек. Профессор-реаниматолог оказался молодым жилистым брюнетом, совершенно не похожим на величественного сверкающего Кротких,  а Филатов – всего лишь мокрой чёрной плёнкой в хромовой рамке. Поднеся рентгенограмму к окну, светило реаниматологии ткнуло ручкой в просветления на тёмном фоне.
 - Инфильтрации нет. Антибиотики с завтрашнего дня отменяем.
 Затем профессор  взглянул на Николая Петровича и пробежал глазами какие-то документы.
 - Сколько мочи выделил? – вполголоса произнёс он.
 - Семьсот пятьдесят миллилитров.
 - К вечеру катетер можно убрать.  А пока пусть с ним наши герои пообщаются. 
    Упоминание о снятии катетера бальзамом пролились на душу Николая Петровича. Он благодарно взглянул на профессора, но тут  же заметил исчезнувшего было мушкетёра со странной фамилией. Тот стоял в компании двух других молодцов -  пониже ростом и с несколько более осмысленным выражением на лицах. Вся троица внимательно наблюдала за профессором и перекидывалась между собой странными фразами, напоминающими птичий щебет.
 Наклонившись к шефу, Виноградов что-то шепнул ему на ухо. Тот улыбнулся и произнёс.
 - Ладно, приятель, отдыхай. Настойчивая у тебя супруга.
 - А китайцы? – недовольно спросила молодая  докторша, - у меня смена уже давно кончилась. 
 - Пусть к Филатову идут. Ему уже лучше  – к вечеру на отделение переводим.
 Вскоре процессия удалилась. В хвосте её плёлся, шаркая сиреневыми шлёпанцами, мушкетёр по имени Ван. 
 
      Светлана бежала изо всех сил. Миниатюрный клатч на ремне так и норовил упасть с плеч, пальто постоянно расстёгивалось, а рыжая шевелюра растрепалась окончательно и бесповоротно.  В другой раз она наверняка бы остановилась и достала из клатча зеркальце, но сейчас ей было не до этого. Всего час. Час для того, чтобы добежать до больницы и вернуться назад.  На мгновение Светлане стало не по себе. Как часто она обманывала и себя, и подруг,  убеждая всех, что лишь использует любовника в собственных интересах.  Но лишь сейчас она поняла. Поняла самое главное. Она любила его. По-настоящему.  Ей вдруг так захотелось, чтобы он бросил свою жену-истеричку, и они жили бы вместе, имели общий дом, детей.  Света никогда не встречалась с Кариной, да и Николай Петрович не делился с ней своими семейными историями.  Но она была твёрдо уверена в том, что соперница -  истеричная стерва, которая только и делает, что портит жизнь её безропотно покорному Коленьке.  В общем, она ничем не отличалась от других таких же, как она, любовниц, явно или тайно мечтающих захомутать возлюбленного и занять место его законной супруги.
        Влетев в клинику, Света бросила несколько слов опешившему вахтёру, так и не успевшему остановить этот принявший человеческое обличье тропический ураган.  Миновав вахту, она поспешно надела халат и деловито направилась вверх по лестнице. Проходящие мимо врачи приветствовали незнакомую коллегу, по-видимому, принимая её за новую сотрудницу одного из отделений.

 - Как ты, дорогой? – голос Карины слегка дрожал. Запустив пальцы в чуть поредевшую с годами шевелюру мужа, она ласково гладила его по голове.
 - Нормально, - сухо произнёс он. Угрызения совести уже обглодали ему все кости, но всё равно продолжали делать своё чёрное дело, вновь и вновь заставляя чувствовать собственную вину.
 - Прости меня. Зря я ревновала тебя к ней. Она ведь просто секретарша…  Я так скучаю, милый… 
 Карина поцеловала мужа в лоб,  но это его не успокоило.  Воспоминания о Светлане вновь и вновь возвращались.
 - Обещаю – больше никогда не буду тебя подозревать.  Ты и наши дети – самое лучшее, что есть у меня в жизни. Я так переволновалась, пока ты был в операционной.  Тебе больно?
 - Нет, - Николай Петрович наконец-то смог обрести дар речи, - знаешь, тут такие странные студенты ходят. Китайцы. А фамилия-то, представь себе -…,  - шепнул он то самое слово на ухо наклонившейся к кровати Карине. Молодая женщина прыснула в кулак.
 - Надо же. Живут же они с такими именами.
 - Профессор-реаниматолог смешной… Молодой, совсем не похож на Кротких. Шутит всё время.
 Мягко сжав ладонь мужа, Карина улыбнулась.
 - Ты тоже смешной. Взъерошенный, как птенец. Но всё равно самый лучший на свете. 
 - Знаешь, Карин, завтра меня переведут в палату.
 - Как хорошо! А я уже отпросилась с работы на неделю. Буду всё время рядом.

 Внезапное появление Виноградова застало воркующую парочку врасплох.
 - Ну что, голубки? Как дела?
 - Мне пора уходить? – вдруг встревожилась Карина.
 - Да. Всё-таки здесь реанимация, так что…
 - Я поняла. Вам большое спасибо, что разрешили мне зайти.
 Запечатлев на губах мужа прощальный поцелуй, Карина быстрыми шагами направилась к двери. Погружённая в свои мысли, она даже не взглянула на сидевшую в коридоре молодую женщину в белом халате. 


 5.

 Из реанимации Николая Петровича привезли глубокой ночью, и, едва перевалившись на ставшую почти родной койку, он мгновенно отключился.

 Пробуждение же его вышло каким-то излишне резким, но легким: он просто открыл глаза и внезапно понял, что выспался.
 Давненько такого с ним уже не случалось...

 От долгого лежания в позе подстреленного фазана всё тело затекло и теперь нещадно ныло. Но даже это досадное неудобство не смогло побороть то ощущение окрыляющей свободы, с которым он проснулся.

 Операция прошла успешно, долгожданное избавление от ненавистной «занозы» в заднице, надоевшей ему хуже горькой редьки, состоялось, и теперь его душа пела в унисон со звонкими трелями ранних птах, доносившимися с улицы.

 «Как же всё-таки жить хорошо,» — неожиданно подумалось ему, и, почувствовав легкое дуновение ветерка на уже как три дня небритой щеке, Николай Петрович всем своим существом потянулся навстречу этому бесхитростному явлению природы. Повернув голову в сторону распахнутого настежь окна, он чуть приподнялся на локтях и... Успев лишь на секунду зацепиться взглядом за сонно ползающие по темным листьям каштана, золотисто-розовые лучи восходящего солнца, со стоном повалился обратно на постель: как показала практика, жить — не только хорошо, но иногда ещё и очень больно.
 «Врешь, не возьмешь! Двадцать лет геморроем мучился... И что ж, теперь, когда его уже нет, перед самым финишем взять и сойти с дистанции? Нет, я ещё побарахтаюсь! Я вам всем ещё кузькину мать покажу!» — мысленно пообещав эту страшную кару неведомым оппонентам, Николай Петрович сцепил зубы и осторожно начал переворачиваться на спину...

 К его несказанной радости сей «полуритбергер» оказалось исполнить вовсе не так уж сложно. Болезненно скривившись, он во весь рост вытянулся на кровати и облегченно выдохнул. Нет, дискомфорт в заднице, конечно, ощущался очень даже явственно, но вполне терпимо.

 Кое как скомкав под головой неудобную подушку, Николай Петрович огляделся.

 Нежный, прозрачно-хрупкий полумрак, царящий в палате на момент его пробуждения, уже растворился в теплом утреннем свете, раскрасившем стены просторной комнаты в розовые тона. Все его соседи ещё спали. Тишину нарушала лишь бойкая перекличка устроившихся на карнизе воробьев, да ритмичный аэродинамический микс разноголосого храпа, доносящегося с трех занятых коек. На остальных двух кроватях по прежнему красовались голые матрацы.

 Николай Петрович потянулся к своей тумбочке за «Доктором Живаго», и в это же мгновение пронзительно зазвонил его мобильник. Выпустив из рук книгу, он поспешно схватил визгливо дребезжащее средство связи и, прижав его к уху, услышал расстроенный голос жены: к сожалению, она сможет навестить его только вечером, так как днем ей обязательно надо быть на работе в связи с приездом какой-то важной комиссии.
 У Николая Петровича же, напротив, это известие не вызвало никакого сожаления — навязчивая забота Карины в последнее время стала его откровенно доставать.

 Закончив разговор с женой, он обвел взглядом заспанные физиономии с разной степенью раздражения смотревших на него сопалатников. Мелькнула мысль, что за устроенный им ранний подъём, наверное, следовало бы перед ними извиниться, однако, неожиданно для самого себя он просто вежливо произнес:

 - Доброе утро.

 - И тебя туда же, — поприветствовал его с кряхтением поднявшийся с кровати и медленно поковылявший в направлении санузла Степанов.

 - Доброе, — равнодушно откликнулся и вновь закрыл глаза Аскольд.

 - Утро добрым не бывает, — с умным видом изрек Толян. Он заложил руки за голову и с любопытством уставился на Николая Петровича: — Петрович, ну хоть поделись впечатлениями с нами, если уж разбудил. Расскажи, как там тебя эти доктора-живаги резали.

 Николай Петрович слегка растерялся от такой формулировки, но, тем не менее, решил ответить.

 - Да что там рассказывать? Я ведь почти ничего и не чувствовал, всё как в тумане... А вчерашний день проспал почти полностью. Сны всякие дурацкие снились, — он внутренне содрогнулся при воспоминании о катании на аналоге американских горок по красному туннелю вместе с китайским мушкетером в сиреневых шлепанцах и решил, что откровенничать на эту тему не стОит. — Вот даже, как жена ко мне вчера приходила, смутно помню...

 - Петрович, ну чего ты прям как неродной? — не унимался его говорливый сосед. — Я ж не об этом тебя спрашиваю. Про «поскользнулся, упал, очнулся — гипс» мы все в курсе, эт как раз понятно: тебе ж наркоз вкатили. Я про другое: как ты себя теперь ощущаешь? Тебе хоть полегчало опосля операции-то?
   
 Начавший и его тоже задалбывать своей неуёмной активностью Толян, сам того не подозревая, затронул очень животрепещущую для Николая Петровича тему. Ведь ему и впрямь уже стало казаться, что эта операция внесла изменения не только в его организм, но и во всю последующую жизнь. По крайней мере, так ему хотелось думать... И потому, несмотря на тон, которым был задан вопрос, Николай Петрович отозвался на него со всей серьёзностью:

 - Вы не поверите, мужики, сегодня словно другим человеком проснулся. Прооперированная жопа болит, а я лежу и думаю: «До чего ж на свете жить хорошо!». И ведь, что характерно, раньше я тоже вроде как неплохо жил, а теперь вдруг понял, что это только видимость нормальной жизни была, а на деле — геморрой сплошной.

 Каким-то непривычно внимательным взглядом окинул его вернувшийся на свою койку Степанов; повернув голову, непонимающе уставился на Николая Петровича вроде бы дремавший до этого Аскольд, а в свою очередь направившийся к сортиру Толян остановился и заржал:

 - Ну ты, блин, даёшь, Петрович! Мож ты из этих самых... ну, мазохистов, которые? Только до того, как тебя резать не начали, просто сам об этом и не знал?

 - Ты, Толян, иди, куда шел, раз ни хрена не понимаешь. Человек тебе душу, можно сказать изливает, а ты... — тихо и очень спокойно сказал тяжело откинувшийся на подушку Степанов и, дождавшись щелчка захлопнувшейся за Толяном двери, продолжил: — Николай Петрович, да не обращай ты внимания на этого балабола.

 - А я вот, например, совершенно не понимаю, как вы раньше этого не замечали, — подал голос окончательно проснувшийся Аскольд. Он достал из своей тумбочки пластиковую бутылку «Аква Минерале», свинтив с неё крышку, сделал глоток и снова посмотрел на Николая Петровича: — Как вообще можно не осознавать, что в твоей жизни всё идет не так?

 - Ты, молодой человек, сейчас этого и не поймешь. Вот лет через десять-пятнадцать, может, и начнешь в таких вещах разбираться, — отрезал Степанов. — Тут вот какая штука получается: на своей шкуре пока всё это не прочувствуешь, не поймешь. Со мной тоже так было. Жил себе и жил, а потом оглянулся... Зачем жил, для чего? И жил ли вообще? Кризис среднего возраста, мать его! Но, правда, он быстро проходит. Вместе со средним возрастом... А у тебя, Николай Петрович, как раз сейчас возник когнитивный диссонанс на фоне этого самого экзистенциального кризиса.

 Присосавшийся к бутылке с водой Аскольд после этих слов внезапно поперхнулся, вылив на себя добрую часть «Аква Минерале», а у Николая Петровича от столь неожиданного пассажа из уст Степанова на некоторое время отнялся дар речи. И неизвестно, чем закончился бы этот разговор, если б в палату в это самое мгновение не впорхнула медсестричка Наташа.

 - Утро доброе! Оо-о, как вы все сегодня рано проснулись! — заразительно улыбнулась она и, вручив градусник занявшему своё место Толяну, направилась к кровати Аскольда. — А с вами что произошло? Почему вы весь мокрый?

 - Да это я после утренней разминки душ принимал, но, заслышав ваши шаги, Наталья, так и примчался в палату, не успев вытереться, — ласково улыбнулся ей в ответ юноша.

 - Ну-ну, чистота — залог здоровья. Вы только с утренними разминками не переусердствуйте, — весело парировала сестра. Она передала градусник Степанову и повернулась к Николаю Петровичу: — Как ваше самочувствие после операции? Вы, Николай Петрович, такой шутник, оказывается. По вам так сразу и не скажешь...

 Рука Николая Петровича застыла на полпути, не донеся градусник до места назначения. В горле мгновенно пересохло.

 - Кхм, кхм... Чего это по мне не скажешь... так сразу?

 - Ну... что вы такой общительный. Вы градусник в подмышку-то вставьте, — насмешливые карие глаза скользнули по его лицу, и вдруг Наташа, ойкнув, прижала ладошку к губам: — Вы, что ж, совсем ничего не помните?

 - Простите, не помню ЧЕГО? — окончательно растерялся Николай Петрович.

 - Вот хохма! — звонко рассмеялась девушка. — Да, анестезиолог наш, видно, на славу расстарался! Вы только не удивляйтесь, когда Лиля к вам сегодня заглянет.

 Вспомнив горластую Лилю, Николай Петрович слегка побледнел.

 - А что, я ей чего-нибудь не то сказал? Или...

 - Да не волнуйтесь вы так, — всплеснула руками Наталья. — Сама-то я не слышала, конечно, но, если судить по рассказу новенькой из оперблока, вели вы себя очень даже прилично. Ну, комплиментов ей и сестричкам из реанимации наговорили, анекдотами и веселыми случаями из вашей жизни всех посмешили... И всё. Лилька, правда, говорит, что вы в любви ей признавались. Хотя, раз вы ничего не запомнили, врет, наверное. А вообще сегодня в сестринской все только о вас и говорят... Так, что-то заболталась я с вами, а у меня ещё три палаты!

 Когда, шустро собрав градусники, она исчезла за дверью, Николай Петрович ощутил на себе любопытные взгляды трёх пар глаз.

 - Ну ты, блин, даёшь, Петрович! — повторился Толян.

 Степанов, вздохнув, покрутил головой и, усмехнувшись, резюмировал:

 - А знаешь, Николай Петрович, ошибся я, наверное, насчет тебя: свой кризис ты, видать, уже переборол. А с диссонансами ты быстро разберешься, как мне кажется.

 - Да говорил же вам — не помню я ни хрена, — вдруг, непонятно из-за чего, разозлился Николай Петрович, чем вызвал общий дружный ржач. Махнув рукой на развеселившихся мужиков и уже привычно сцепив зубы, он медленно спустил ноги на пол и, стараясь держать спину прямо, побрел к санузлу.
      

 Дальнейшие события этого дня были настолько пестрыми, что, перебирая их в памяти перед тем, как отойти ко сну, Николай Петрович уже с трудом вспоминал, что и за чем следовало. Его веки устало сомкнулись, и, как в калейдоскопе, перед ним замельтешили лица их участников: смеющийся и грозящий ему пальцем Виноградов; совсем даже не орущая, ставившая ему капельницу соблазнительно-фигуристая Лиля; ласково целующая его в щеку Карина; возмущающаяся тем, что её не пустил к нему вчера какой-то профессор, Светлана...
   

 6.


 Под утро сумбурность сна Николая Петровича сменилась вполне конкретным ощущением чего-то запретного. Из темно-фиолетовых клубов дыма выплыла широченная постель, покрытая черными шелковыми простынями. На этом великолепном ложе, без стыда и совести, занимались любовью Карина и Светлана.
 У Николая Петровича возникло стойкое ощущение, что он подглядывает в замочную скважину. Ему было очень стыдно, но оторваться от увиденного сил не было никаких.
 В финале сказочного действа женщины сплелись вместе настолько сильно, что превратились в одно целое – Памелу Андерсон (примерно двадцатилетней давности) собственной персоной во всем своем силиконовом естестве.
 Николай Петрович ощутил, как жар из филейной части перемещается в соседнюю, но в то же время, противоположную область.
 - I’m very glad to see you… - из неведомых глубин подсознания Николай Петрович вытащил все свои познания в английском языке.
 Из тех же глубин неожиданно всплыло слово, смысл которого он не очень понимал – СУБЛИМАЦИЯ.
 Подавшись вперед всей своей куполообразной сущностью, прекрасная Памела произнесла без какого либо намека на акцент:
 - Ну, Петрович, ты, блин, даешь…!
 Ее образ незамедлительно рассеялся в фиолетовом тумане, а когда рассеялся и туман, Николай Петрович увидел перед собой Толяна.
 - Ну, Петрович, ты, блин, даешь…! – прошептал сосед по палате, - бужу тебя, бужу, а ты спишь, как убитый.
 - Памела…?
 - Толян я, Толян, - воровато оглянувшись на спящих, произнес сосед, - я тут сверточек небольшой положу тебе под матрац пока. Постереги, ладно?
 - Угу…
 Толян исчез из палаты, а Николай Петрович предпринял попытку немедленного возвращения в сон. Ему очень хотелось к Памеле Андерсон, но еще больше его подмывало узнать, как Карина со Светкой дошли до жизни такой.
 Мечтам его не суждено было сбыться. Сон, как назло, не шел.
 Больница потихоньку оживала. Утреннюю полудрему окончательно разогнали стандартные утренние шумы и крики горластой Лильки в районе пищеблока.
 После завтрака Аскольд улегся на кровать и стал ждать медсестру Наташу с капельницей. Степанов уткнулся в газету с передовицей. Толян трамбовал мобильник, посылая кому-то SMS, а Николай Петрович стал судорожно думать, чем себя занять.
 «Доктор Живаго» на прикроватной тумбочке уже покрылся первым слоем пыли.
 Неслышно зашел Мишка из травматологии и уселся на свободную койку. Повязка на голове травмированного свидетельствовала о том, что голос его палата № 5 услышит еще не скоро. Лицо Мишки выражало скорбь о несовершенстве окружающего мира.
 До обхода было еще далеко, когда дверь палаты распахнулась и на пороге появился довольно крупный мужчина средних лет с пышными усами. Белый халат был наброшен поверх черной водолазки. В руках у мужчины был букет астр и полиэтиленовый пакет.
 - Мыкола Петровыч! – заорал он с порога, - вот вы хде!
 Лица присутствующих обратились к здоровяку, который уверенно прошел к кровати Николая Петровича.
 - Не вставайте, не вставайте, дорохой вы мой! Не трэвожте тухес. Это вот цвэточки от дэвушек из отдела кадров, а пакетик от меня лично. Там юшка домашняя, медок липовый и бутылочка настоечки на звэробое. Ховорят, все болезни, как рукой…
 - Простите, но я…
 - А это, чтобы скука не заела, книжонка вам почитать. Одна из любимых моих – «Доктор Живахо» называется.
 - Я, конечно, дико извиняюсь, но…
 - Ах, да… забыл прэдставиться. Новый начальник отдела труда и заработной платы. Откликаюсь на Фрола Лукича, - заржал он и протянул здоровенную ладонь больному.
 Николай Петрович ответил на рукопожатие. Труд и зарплата – неотъемлемые составляющие деятельности работника пищевой промышленности и с ними не шутят.
 Он вспомнил, что эта должность до его госпитализации оставалась вакантной, но чувствовал себя все-таки обескураженно. «Хоть бы предупредили…» - думал он.
 Соседи по палате с интересом наблюдали за визитером. Только Толян, посмотрев внимательно на гостя, повернулся к нему спиной.
 Фрол Лукич присел на свободный стул и продолжил:
 - Всех новостей управления я, Мыкола Петровыч, не расскажу. Сами понимаете, человэк я новый. Пока со всеми перезнакомышься, это ж такой хеморрой…
 Николай Петрович непроизвольно вздрогнул.
 - Все сотрудники перэдают вам хромадный прывет, желают скорэйшего выздоровления. Ждут, так сказать, на перэднем краю. Ха-ха!
 В палату вошла Наташа с капельницей.
 - Наташенька, вы ли это…?! – Аскольд растекся, как мороженое на солнце.
 - Больной, попрошу без рук! – предупредила медсестра.
 - Хороший тут пэрсонал, - заметил Фрол Лукич, поедая глазами Наташу.
 Степанов, поняв, что читать ему спокойно не дадут, сложил газету и поковылял в коридор.
 - И вообще условия, шо твой «Хилтон». Палата просторная…
 В этот момент у Толяна зазвонил мобильник. Плотно прижав трубку к уху, он зашептал:
 - Не могу я сейчас… Чуть позже… Не могу я говорить… Форс-мажор… Я перезвоню…
 - И соседи, я хляжу, люди, в основном, прыличные…
 - Да, я не жалуюсь, - робко ответил Николай Петрович.
 - Не, бывает, попадаются халамидники, один хеморрой от них…
 Николай Петрович снова вздрогнул.
 - Сладкий! Эй…, Сладкий! – позвал Фрол Лукич кого-то, глядя в спину Толяна.
 Николай Петрович посмотрел туда же и заметил, что вдрогнул теперь уже Толян.
 - Сладкий, я с тобой хутарю? – продолжал Фрол Лукич, - поддержал бы разховор ителлихентных людей. А то повернулся травмированным местом и думаешь, я тебя не узнаю.
 Толян обернулся и довольно фальшиво произнес:
 - Это вы мне?
 - Тебе, тебе, шаромыжник! Не притворяйся, что похоняло не твое. Это ты здэсь, почему-то, Анатолий Добровольский! Шоб я так жил! По паспорту-то ты Сладков. В миру – Толя Сладкий, наркодиллер и барыха…
 Толян стремительно дернулся в сторону двери. Неожиданно она открылась и в проеме появился Степанов. Рубашка его была расстегнута и все присутствующие с удивлением обнаружили, что и на животе у него тоже имеется татуировка. Под татуировкой скрывался мощный, как оказалось, пресс. Именно в сгусток мышц, прикрытый надписью на лытыни, сделанной готическими буквами: «In omnia paratus» (Готов ко всему) и треснулся башкой Толя Сладкий.
 Поняв, что через дверь не прорваться, Толян развернулся и с мобильником наперевес, попытался штурмовать окно. Фрол Лукич был начеку и, проделав какой-то замысловатый прием, расстелил барыгу на полу.
 «Некрасиво как» - подумал Николай Петрович, - «совсем не как в кино»
 - С-сука…! – прошипел Сладкий.
 «Некрасиво…, но действенно…, а, стало быть, эффективно!» - заметил про себя Николай Петрович.
 За спиной Сладкого защелкнулись наручники. Фрол Лукич блаженно произнес:
 - От майора Камнепада еще никто не уходил.
 - Ладно, ладно… Особо не расслабляйся, - произнес Степанов с улыбкой, - давай задержанного в машину, а потом возвращайся. Надо с понятыми сверток из-под матраца Петровича изымать, да и его самого допрашивать, как сверток с наркотическими и сильнодействующими веществами оказался именно под его матрацем.
 - Слухаю, шеф!
 Только тут Николай Петрович вспомнил то, что делал Толян рано утром у его кровати и застонал.
 Майор Камнепад поднял задержанного Сладкова с пола и произнес, не обращаясь ни к кому конкретно:
 - Не прощаюсь, хоспода!
 - Простите, - обратился к нему Николай Петрович, - так, вы не с моей работы?
 - Рад бы, Мыкола Петровыч, отдать все силы пищевой промышленности, но увы…, - улыбнулся Камнепад и повел Толяна вон, - а то, что в пакэтике, вы, все-таки, откушайте… От чистохо сердца…! – добавил он и широко улыбнулся.
 Никто не заметил, как медсестра Наташа тихонечко покинула палату. Даже Аскольд с капельницей отвлекся на происходящее. Миша же аплодировал, когда Сладкого уводили. Скорби на его лице было уже значительно меньше.
 - Вы из полиции? – поинтересовался Николай Петрович у Степанова.
 Сосед по палате полез под подушку и вынул оттуда удостоверение.
 - Полконик Степанов, ФСКН, - произнес он, - Федеральная служба по контролю наркотиков. Или как нас называют в народе – Госкомдурь. Мой отдел занимается незаконным оборотом наркотиков медикаментозных. То есть любая больница – наш дом родной. Фрол Лукич Камнепад – один из моих лучших сотрудников. Я ему сегодня по мобильнику сообщил, что Сладкий готовится продать очередную
 партию так называемых лекарств, ту что под вашим матрацем находится, и мы решили его брать.
 Степанов, кряхтя, забрался на кровать.
 - Долго мы его разыскивали. Терки у него произошли с Васькой Гнутым из соседнего района. Не поделили они очередную партию. На «стрелке» Васька возьми и засади Толяну из травматического оружия. Да как удачно попал, прямо в задницу, ха-ха…!
 Из коридора донеслось: «Я люблю тебя, жизнь…»
 В палату вошел профессор Виноградов в сопровождении Наташи.
 Степанов невозмутимо продолжил:
 - Нам еще предстоит решить вопрос: каким образом разыскиваемый преступник с травмой жопной части скрывался в этой больнице под чужой фамилией. Добровольский, ёвть…! И не имеет ли оперирующий профессор отношения к торговле наркотическими и сильнодействующими веществами…?!
 Фальшиво продолжив: «… Ну а ты меня снова и снова…» Виноградов в сопровождении Наташи скоропостижно удалился.
 Встрепенувшийся Аскольд задал вопрос:
 - А как же ваша непроходимость? Она подлинная?
 Степанов горько вздохнул и ответил:
 - Даже в неглубоком внедрении в преступную среду следует на всю катушку использовать собственные безрадостные жизненные обстоятельства. Пусть попробует этот Виноградов меня теперь не вылечить…! Сгною…!
 Николай Петрович вздохнул и подумал: «Уж лучше Каринкины и Светланкины непотребства во сне, чем безрадостные жизненные обстоятельства наяву…»
 Он бросил взгляд на теперь уже два томика «Доктора Живаго», покоящихся на прикроватной тумбочке, и стал ждать возвращения оптимистичного Фрола Лукича Камнепада.
 Прооперированный орган, как ни странно, беспокойства уже не причинял…

 7.

 Николай Петрович от рождения был крепок задним умом - что бы в жизни ни произошло, всегда он мог сказать с уверенностью: «Так я и знал! Жопой чуял!» Но теперь, похоже, Николай Петрович задним умом повредился. Вот раньше он непременно сказал бы: «Так я и думал! Сразу вычислил обоих - и Степанова, и ушастого этого!» А теперь... Нехитрая вроде бы операция, а поди ж ты! Задний ум Николая Петровича, крепкий, как дубовая доска (на паркет в преддверье ада вполне пошёл бы!) совершенно раскис и размяк.
 «Анальный маразм - кольнуло его под копчик последней внятной задней мыслью, - Так и знал, что ничем хорошим это не кончится...»
 Ах, Николай Петрович, дорогой, если б ты знал, насколько ты прав! И насколько неправ…
 Шаги оперативников, уводящих Сладкого, ещё не смолкли на лестнице, когда мысли Николая Петровича прервал истеричный металлический звон, заметавшийся по всей больнице. Все вскочили с мест ошалевшие - звон этот был таков, что будил в душе что-то древнее, генетический ужас какой-то: память о татаро-монгольском иге, нашествии псов-рыцарей и пугачёвском бунте - бессмысленном и беспощадном.
 В вестибюле на первом этаже висел на верёвке обрезок рельсы, к нему прилагался железный дрын и табличка: "Звонить при пожаре" - вот это-то тревожное устройство и звенело теперь, поднимая в сердцах панику.
 «Неужели пожар?» - с недоверием подумал Николай Петрович.
 Но нет, это был не пожар...

 ***

 - Аллах акбар! Судью на мыло! – с такими криками ворвалась в отделение вооружённая чёрт-те чем толпа.
 - Воистину акбар! Свободу попугаям! - мигом нашёлся Николай Петрович, хоть и побледнел и вжал голову в плечи.
 Бородач, возглавлявший нападение, подскочил к Николаю Петровичу, скривился брезгливо и воскликнул:
 - У-у-у, мэр-р-рзкая р-р-рожя! Ти-то, пожялуй, нам и нюжен! Будещь у нас – вэчности заложьник! У вр-р-рэмени в плэну!
 - Почему я?!! - вскричал Николай Петрович.
 От обиды в глазах его вскипела влага - перелилась через края и побежала по щекам:
 - Ничего и не мерзкая! И вовсе не рожа!! А очень даже лицо!!!
 Бородач усмехнулся. Не удостоив ответом, ткнул нашего героя стволом автомата в пузо, и тот отлетел к стене.
 Переживал Николай Петрович острую боль и острейшее же унижение, страстно обняв свой живот руками и стоя полураком. Между делом созерцательно пялился на руки главаря бандитов – на ребре ладони у того была различима полусведённая наколка: «СССР», причём «Р» так причудливо растеклась, что стала похожа на двойку.
 Когда боль слегка отпустила, Николай Петрович распрямился – глумливый обидчик его всё так же стоял перед ним, но, вглядевшись, герой наш заметил, что борода у экстремиста – бутафорская! И из чёрного, горелого бурелома этой бороды выглядывает интеллигентное и вполне славянское лицо. По особому прищуру - отнюдь не хищному, а скорее даже беззащитному - было заметно, что глаза ряженого привыкли к очкам, и даже характерные вмятины на носу наблюдались.
 Николай Петрович исподтишка оглядел остальных террористов.
 Крупный парнишка басурманистого вида, в тюбетейке и майке с надписью "Челубей татарский Ленин". Длинноволосый, прилично небритый мужчина, похожий на финского актёра Вигго Мортинсена. Тонкая блондинка в шубе и с хала-хупом через плечо, причём хала-хуп этот напускал в душу жути почему-то хлеще автоматов - потому, наверное, что смутно ощущался в нём закамуфлированный артефакт неимоверной магической силы.
 Все эти наблюдения наделали в душе химической сумятицы и поселили в ней сомнения – отчасти и метафизического толка. Николая Петровича разрывало пополам: эти люди вдруг стали ему необычайно симпатичны (невзирая даже на резь в животе), а сам он себе стал невыносимо гадок, до изнеможения, до самоисторжения. Ему захотелось провалиться сквозь землю, и – ну надо же! – стоило только подумать об этом, как пол под ногами угрожающе запузырился, закипел. Николай Петрович приподнялся на мысках, вылупив глаза почему-то на собственную тень – она вдруг стала ему необычайно интересна. Тень медленно, но вполне приметно скатывалась, словно тонкий чёрный коврик – пока не прильнула к его ногам полупрозрачным валиком. С тихим, приятным жужжанием она поползла вверх, расплющивая, раскатывая его тело по стене. Несколько секунд террористы и пациенты молча смотрели на это, и когда валик тени взвился над торчащим хохолком на макушке, все увидели, что Николай Петрович стал плоский и тонкий, прозрачный, как тюль. А тень исчезла, растаяла.
 Потянуло сквозняком от окна. Истончившийся Николай Петрович заколыхался, зарябил, заскользил по стене. Тело его затрепетало, оторвалось от стены и понеслось, кувыркаясь, по коридору. Террористы очнулись. Вслед Николаю Петровичу загрохотали выстрелы, пули выкусывали крохотные клочочки
 из его прозрачного плоского тела, но он не замечал потерь и летел себе дальше... Его сознание полностью захватило ощущение лёгкости: он ничего не весил и ничего не значил, ни за что не отвечал и ничего уже не был способен решать. Это вызывало в душе его такой восторг, с которым ничто из житой-пережитой жизни не могло сравниться.
 Он вылетел в открытое окно и с минуту бездумно парил, наслаждаясь свободой, но скоро приземлился и закувыркался по больничному двору. Ветер гнал его по лужам, Николай Петрович попадал под ноги прохожим, они шаркали по асфальту, отшкрябывая его от подошв, и он думал: «Как это правильно, что они топчут меня ногами и вот так бесцеремонно отшаркиватся от меня! О, как я это заслужил, и как мне легко и волшебно сейчас! Ах, как было бы прекрасно, если б и Карина со Светой процокали каблучками по моей истерзанной душе... И ведь какой же я мерзавец! И как прекрасно, что я мерзавец... И ведь ни та, ни другая, в общем-то, мне совершенно не нужна - ни Карина как жена, ни Света как любовница... Да и я им не нужен - на кой я сдался этим двум прекраснейшим женщинам? Со своей мерцающей потенцией и скудным жалованьем - это даже зарплатой совестно назвать!..»
 Весь истерзанный и промокший насквозь, Николай Петрович докувыркался до ворот больничного городка, вылетел на проезжую часть, и там по нему проехал вспотевший от нервной натуги джип. А в джипе… В джипе сидела Светлана. Не за рулём, нет – за рулём был широкоплечий мужчина со спортивным лицом, и лицо это выражало напряжённейшую душевную работу: только что, за секунду до того, как Nissan Navarro переехал промокшие ошмётки Николая Петровича, Светлана сказала широкоплечему мужчине, что беременна. От него, от широкоплечего такого и спортивного.
 - Ты мль, того мль… - промямлил мужчина, - Думай, мль, когда чё говорить, мль… Вон и дерьмо какое-то под колёса, мль, кинулось, йпп… Чуть не вписались, мль… Йпп…
 Да уж, сюрприз. Ничего и не скажешь, кроме «мль» да «йпп». Но ошарашил-то этот сюрприз не только автолюбителя со спортивным лицом - Николаю Петовичу вытарахтела этот секрет выхлопная труба взмокшего джипа, и шипение шин по асфальту впилось в его плоские уши сиплым змеиным смехом:
 - Ххххххахххх… Кхххакххх тьхебьхе эхххтоооо!..
 Когда Николай Петрович вернулся в больницу, он был похож на то, чем на самом деле и был - на кусок дерьма был похож он, на коровью лепёшку, попавшую под каток. Но он всё равно был счастлив - совершенно счастлив!
 И такого вот счастливого его встретила в вестибюле жена. Карина была такая же плоская, бледная и неживая, как и сам Николай Петрович, только сухая и чистая. Они кинулись друг к другу. Как две фотографии по подоконнику – в руках
 ребёнка: переваливаясь с уголка на уголок, сошлись, соприкоснулись плоскостями, слились в чернильном поцелуе... И к ним вернулись объём и жизнь. Они одновременно вдохнули, Карина покраснела, Николай Петрович вмиг просох.
 - Кариночка, я…
 - Молчи, милый, молчи, не надо…
 И Николай Петрович замолчал.
 «Я недостоин её, недостоин её любви!» - думал он, и правильно делал, что думал так. И правильно делал, что молчал.
 А она ни о чём не думала. Душа её по-женски немо томилась в нервных клетках, не зная слов, кроме слова «Люблю»…
 В это время в реальном мире дым, окутавший больницу, потихоньку таял. Врачей, медсестёр и больных потихоньку попускало – они озирались в недоумении, их грёзы развеивались. Последними в себя пришли Степанов сотоварищи и Сладкий в ворохе горелого конфетти – пакет-то непростой был, с механизмом самовоспламенения при неумелом вскрытии. Так-то, господа антидуревцы! Осторожнее нужно в чужих вещах шарить!

 ***

 «Так я и знал! Жопой чуял! - сказал бы, конечно, прежний Николай Петрович, - Наркота всё, глюки…» Но так то прежний. А нынешний всё понял правильно – всё-всё, от и до – и не задним умом, а тем, которым и полагается всё понимать.

 8.


 Поджав ноги, в кресле полулежал интерн хирургического отделения, по совместительству патологоанатом - китаец Ван. Его маленькое убежище находилось на территории больницы.
 Каждый день Ван принимал бомжей и мужиков, которые хотели подзаработать. Обязательным условием должна была быть полная импотенция клиента. Ван приветливо кланялся каждому и почтительно произносил: "n;n h;o" - здравствуйте Вам. В комнате у Вана всегда был приготовлен сервировочный стол с приборами. В середине красовалась бутылка наполненная какой-то жидкостью с резким, горьковатым запахом. Ван называл её «Форма линий». На специальной подставке лежал нож-скальпель. Ван поклонялся ножу. Он был для китайца символом безграничной власти и богатства. Ван начищал его, как самое дорогое оружие.
 Утро не предвещало ничего плохого. Уложив очередного смельчака на кушетку, врач ввел ему в вену содержимое шприца, пациент мгновенно уснул. Ван накрыл его простыней.
 Через некоторое время простыня приподнялась острием. Брови Вана тоже поползли вверх. Хирург присвистнул, что результат превзошёл все ожидания. Ван проводил оздоравливающие сеансы «Жизнь после…». И вдруг такой успех! В голове замелькал калейдоскоп кадров: Ван, простой хирург, становится профессором с мировым именем. Научное открытие признано и выдвинуто на Нобелевскую премию.
 Душераздирающие вопли кота по кличке Сдохер вернули Вана на грешную землю. Голодный котяра выклянчивал заветный кусочек печени.
 - Сесяс, сесяс, - напевая, Ван открыл холодильник, - прольёса сей-то кроф.
 Вдруг раздался требовательный стук. Ван насторожился. В дверь стали бить ногой. Накинув простынку на пропуск в богатую жизнь, Ван поспешил открыть дверь. На пороге стоял испуганный анестезиолог Матвеев.
 - Какого хрена не открываешь? Глянь на него – сияет, как яйца мартовского кота.
 - Сто слуцилася, Матувей?- только и смог пролепетать Ван.
 - Срочно надо прятать наши образцы. Менты обложили больницу. Я успел сбежать через форточку сортира.
 - Сто с лабораторией делать будем? Куда опытные образцы прятать, и как теперь вынести
 - Воспользуемся твоими эскорт-услугами, больше никак.
 Прихватив белые халаты, они вылетели за дверь, с обратной стороны которой висела табличка «Морг», а чуть ниже красовалась самодельная приписка «Вам всегда рады».
 Утро в палате номер 5 началось как обычно: измерение температуры, уколы, таблетки.
 Степанов перелистывал журнал «Плейбой», конфискованный в тумбочке Толяна.
 Николай Петрович удалился в комнату «релаксации» и впервые решил прочесть длинную инструкцию, которая красовалась на стене. Аскольд провожал мечтательным взглядом Наталью. У неё закончилось ночное дежурство.
 Воспользовавшись долгим отсутствием Николая Петровича, Степанов пересел на его кровать и стал просматривать роман «Доктора Живаго», чтобы как-то успокоить себя после откровенных фотографий «Плейбоя».
 Дверь в палату распахнулась. В неё вошла медсестра соседнего поста Варвара Ильинична, неся в руках лоточек с одноразовыми шприцами.
 - Здравствуйте, бравы хлопчики, - проголосила она, - а ну-ка, подготовили мне ваши задницы для уколов. Чего уставились, как будто приведение увидели? Вместо Лильки я, её к главному вызвали. Она мне всё приготовила. График - это святое. Всё должно быть вовремя. Рано вам ещё баюшки на кладбище: Минздрав всегда предупреждает!
 Пухленькая Варвара Ильинична прочла таблички на кроватях, и разложила шприцы согласно списку.
 - Ух, давненько я не щупала мужское мясо, приспусти труселя, красавчик, сейчас я твои булочки разомну, больно не будет, - весело обратилась она к Аскольду. Тот попятился от нее, споткнулся, рухнул на кровать. Варвара Ильинична резким движением перевернула Аскольда. Прижав его коленкой, сдернула штаны. Бледная ягодица была смазана спиртовой ватой. Иголка влетела пулей, пробив мягкую плоть. Варвара Ильинична даже крякнула от удовольствия. Приложила ватку к месту укола и натянула штаны обратно. Аскольд не шевелился.
 Степанов с нескрываемым восхищением наблюдал за действиями медсестры.
 - Вот это женщина! Вот это я понимаю! – выдохнул он. Его грудные мышцы заиграли.
 Варвара Ильинична была глуховата и не расслышала комплимент Степанова.
 - Больной, готовьтесь,- и она подошла к Степанову, который покорно распластался на кровати Николая Петровича, сдвинув трусы.
 - Будет вам и женьшень, и аперитив, как только вылечим. Люблю понятливых больных, - и, звучно шлепнула ладонью по закаменевшей заднице Степанова.
 - Расслабься, касатик, это ж не ты меня берешь, это я тебе укол делаю,- и Варвара Ильинична энергично принялась разминать ягодицу больного. Степанов аж застонал. Игла вошла, как по маслу.
 - А третий где? – поинтересовалась медсестра.
 - На толчке, - прокряхтел Степанов, переворачиваясь.
 - На каком торчке? – рассеянно переспросила Варвара Ильинична, и тут же выдала. – Некогда мне ждать, еще столько палат обойти надо. Потом зайду.
 В дверях она столкнулась с кастеляншей Верой Павловной Милосской.
 - Привет, Венера, ты что это нашим «джентльменам» притащила?
 - Да, вот, для уважаемых людей телевизор презентовали.
 Степанов успел перебраться на свою кровать. Он обрадовался, что теперь будет и футбол, и кино. Вера браво командовала санитарами, которые просверлили стену, подняв облако пыли и привинтили подставку к стене.
 Кастелянша, запыхавшись, подошла к Степанову, кокетливо стрельнула глазами, протянула пульт.
 - Вручаю в ваше введенье, - Вера Павловна с интересом рассматривала наколку на груди больного. Его спортивная фигура не оставила её равнодушной.
 -Готов ко всему! - прочитала она. – Так-таки и ко всему? А если проверить? - они обменялись жадными взглядами. Степанов удерживал её за протянутую руку, в которой был пульт.
 - Сте-пан, - прошептал Степанов.
 - Венера Милосская, - выдохнула Вера Павловна.
 Их идиллию нарушил появившийся Николай Петрович. Он громко чихнул от пыли.
 Вера Павловна отпустила пульт, быстро на салфетке написала свой номер телефона и выскочила из палаты с видом сильной занятости.
 Николай Петрович взглянул на часы. Удивился: инструкцию он читал полчаса.
 Аскольд, нежно улыбаясь, смотрел на Николая Петровича. Глаза парня блестели, как будто он покурил дури. Степанов вдруг подскочил, принял боевую стойку, проделал несколько ударов в воздух, с резким выдохом крикнул: «Кия!» Ни дать, ни взять, монах из Шао Линя. Потом он рухнул на кровать и затих.
 Николай Петрович с интересом наблюдал за своими соседями. Что это с ними? А Степанов вдруг почувствовал необычайную лёгкость. Память всколыхнулась волной и полетела картинками: развратная молодость, бордели, наркотики, смерть лучшего друга от передоза. Именно тогда Степанов дал себе клятву бороться против этой дряни. После армии закончил школу милиции и попал таки в отдел по борьбе с наркотиками. Все пронеслось, как одно мгновение. Лёгкость сменилась сонливостью, и, чтобы не уснуть, Степанов включил телевизор. Почему-то работал только один канал. Шёл фильм с Памелой Андерсон в главной роли. Героем-любовником был сам Степанов. Он лихо покорял знаменитую диву. Вдвоём они вытворяли такое, что Степанов обомлел, оглядываясь на соседей.
 Пришла Лилька и сообщила Николаю Петровичу, что пора в операционную на снятие швов. Опять они шли по длинному пустому коридору, и от тяжёлого предчувствия у Николая Петровича неприятно урчало в животе.
 Виноградов уже ждал и был готов приступить к работе. Внезапно вошли полицейские. Вежливо, но решительно они попросили Виноградова пройти для выяснения кое-каких вопросов. В дверях с ними столкнулись Николай Петрович и Лиля. Виноградов распорядился, чтобы его заменили. Когда делегация исчезла. Лилька почему-то улыбнулась, довольная, и позвонила по телефону:
 - Вы где? Быстрее! Доступ свободен.
 Николай Петрович лежал и не понимал, что происходит. Лилька подошла и ободряюще похлопала его по щеке.
 - Ничего страшного, мы и сами с усами. Всё сделаем в лучшем виде.
 Она вдруг прижала к лицу Николая Петровича наркозную маску. Он попробовал крикнуть, вдохнул глубоко и мгновенно отключился.
 В операционную, запыхавшись, вбежали анестезиолог Матвеев и хирург-интерн Ван
 - Готов? - спросил Матвеев.
 - Твоя школа, естественно, - промурлыкала Лилька и прижалась к нему.
 - Некогдя любов крутить, нам нада успеть ампулы всить, давайте узе, - сердито скомандовал Ван.
 Когда дело было сделано, Лилька, ухмыляясь, наклонилась к спящему Николаю Петровичу и шепнула:
 - Ну, что, Ромео, врач сказал: « В морг», - значит в морг.
 Она быстро заполнила липовые справки, по которым Николай Петрович значился умершим. Там же фиксировалось время печального события. Спящего, ничего не подозревающего больного, погрузили на каталку, накрыли простынёй. Доктор Ван покатил каталку к выходу. Все, кто попадался ему навстречу, испуганно прижимались к стене. Бабульки суеверно крестились.
 На выходе дежурили милиционеры и охрана больницы. Охранники знали Вана. Пройдя милицейский кордон, Ван направился к моргу.
 Перед запертыми дверями больницы стояла возмущённая толпа посетителей. После вчерашнего происшествия в больницу никого не пускали. Карина прибежала в больницу, но к мужу её не пустили. Его телефон не отвечал. Карина от волнения и расстройства даже всплакнула. Симпатичная молодая блондинка протянула ей бумажную салфетку. Карина поблагодарила женщину. Они отошли в сторонку и познакомились. Блондинку звали Светланой. Её тоже не пускали проведать мужа. И надо же, какое совпадение, болезнь их мужей была одна и та же. Дамы быстро подружились, сойдясь на мысли, что мужики и геморрой неразделимы.
 -Дайти дологу, дайти дологу! – крикнул им молодой то ли китаец, то ли кореец в белом халате. Он вёз на каталке накрытое простынёй тело. Женщины шарахнулись в сторону. Порыв ветра отогнул край простынки.
 - Коля! - одновременно закричали Карина и Светлана. Они уставились друг на друга. Пока они стояли в оцепенении, китаец с каталкой куда-то исчез.
 Когда Николай Петрович пришел в себя, то почувствовал острый запах формалина. Кто-то тихонько пел на китайском языке.
 - Опять брежу, - подумал Николай Иванович и хотел повернуться. Едва пошевелившись, он понял, что намертво связан…

 9.

 Стало уже привычным, что Николаю Петровичу в больнице стали являться необычные видения и сниться пророческие сны. Стал он каждое утро встречать в жутком волнении. Но сегодня проснулся Николай Петрович совсем не в духе. Сон оказался премерзким. Будто едет он по бездорожью на чужом автомобиле, а руль возьми да и соскочи на крутом косогоре. Машина вот-вот с кручи сорвется, а рядом с ним дедок замшелый сидит, и курицу жаренную жует. Вспомнил Николай Петрович, что схватил тот старичок «баранку» и на ходу выпрыгнул из кабины, а он в крутой овраг стал стремительно падать…
 Успокоив дыхание после кошмара, посмотрел в окошко. Там только светать начинало. Ветви деревьев клонились в разные стороны от ветра, и капли дождя крупные по стеклу стучали. Ранее свободная кровать оказалась занятой. Видно ночью, на «скорой» кого-то привезли. Храп оттуда доносился сильнейший.
 Промучившийся минут пятнадцать в ожидании сна, он осознал, что боль и жжение, да рычание нового соседа, прогнали его грезы напрочь. Поерзав немного, поднялся и вышел в коридор. Свет еще не включили. Вдалеке горела дежурная лампочка. Было тихо и как-то загадочно страшно. Чувство животного ужаса часто преследовало Николая Петровича в прошлой жизни. Несколько лет назад, когда побоялся отмечать свое сорокалетие, казалось, что жизнь на излете, и окончится она вот так тихо и неприглядно. А вчера, осознал он, когда лежал накрепко привязанным в морге, вдыхая формалин, что изменилось в нем что-то основательно.
 Тишина и полумрак коридора не мешали вспомнить отрывки вчерашних, с трудом вспоминаемых событий. Радовался Николай Петрович, что несказанно ему повезло! Все сложилось очень удачно: услышанное по связи, невнятное, сексуальное бормотание Степанова вызвало срочное вмешательство Фрола Лукича, который в тот момент допрашивал доктора Виноградова в «Ординаторской». А ввалившиеся причитающие и орущие женщины, которых не смогла удержать охрана, сразу выдали местонахождение преступников и их жертвы. Полицейская операция успешно завершилась. Все уголовные элементы были взяты с поличным. Николаю Петровичу, так как он еще был под действием снотворного, доктор Виноградов дрожащими руками снял швы. Карина и Светлана, кто сумочкой, кто ладонями, отстегали куда попало, вчера еще любимого мужчину, а затем, гордо подняв головы к верху, разошлись в разные стороны. А подробности, с ним в морге случившиеся, ему обещали поведать позже…
 Николай Петрович собрался было зайти назад в палату, но вдруг в «Сестринской», из-за незакрытых дверей услышал приглушенное хихиканье Наташи и Варвары Ильиничны. Произошедшее за эти дни, научило осторожности. И чтобы в очередной раз не «лохонуться», как со свертками Толяна, решил Николай Петрович на цыпочках подойти поближе, прислушаться к щебетанью местных сплетниц.
 Обсуждали его! Расслышав причину заразительного смеха, он стремительно бросился в палату, забыв о своем геморрое, или что вернее об его отсутствии, упал на кровать и накрылся с головой одеялом. Щеки горели, слезы обиды выстроились наготове, возмущение и стыд щемили душу. Мало ему неприятностей во время общения с уголовниками и полицией, так еще и это!
 Из-за нескрываемого призрения ко всем «совкам», и с желания посмеяться над «серостью», сочинил Аскольд, сосед его по палате, байку о том, что не геморрой прооперировали Николаю Петровичу (прикрытие это), а его мужское достоинство
 увеличили до предельно известных размеров. А Наташка, эту выдумку поддержала и «под секретом» всем женским палатам сообщила.
 С молодым соседом связываться в его возрасте было не с руки, глупость не излечима, считал Николай Петрович. Да и знал он, что в кулачном бою не силен. Так что разборка может не в его пользу сложиться. Еще большего позору натерпится. Но изменения в его ранее покладистом характере уже произошли. И потому придумал он тоже над Аскольдом пошутить...
 Через полчаса, Варвара Ильинична громко объявила в коридоре «Подъем!», и оповестила о раннем «общем» обходе.
 - Ну, чё, дяпоны, я в дабл первый? – потянувшись, спросил Аскольд. Николай Петрович, за неделю так и не смог привыкнуть к вывертам соседа. От его молодежного сленга столбенел. Это здорово веселило блондина.
 - Опять айзы вылупил, бибер! Гати надень, а то зёпа резанная забациллет!– начал ехидничать тот, увидев оторопь Николая Петровича, который менял пижаму на спортивные штаны.
 Жуткий храп прекратился. Незнакомый голос спросил:
 - Немец, что ли?
 -Сам албанец! – последовал ответ.
 - Не, я русский, - произнес новый сосед, и сел на кровати.
 -Ну, и Вуди, ты, кекс! – смеясь, произнес Аскольд, делая попытку встать с постели.
 - Ошибся, ты, милок! Все меня Захарычем зовут, - поправил его новичок.
 - Гриб, ты конченный, - усмехнулся Аскольд, и вдруг дико воскликнул - Асхол! Что за бздэма!
 Глаза блондина от испуга округлились. Он побледнел. По губам пробежала дрожь.
 - Я что, ампути в натуре? – заверещал Аскольд. Николай Петрович отвернувшись, с трудом удерживал улыбку. Ему начинало нравиться это утро!
 В палату заглянула Варвара Ильинична:
 -Что за вопли? Профессор уже в отделении!
 -Быстрей волай его сюда! Чё флудишь? Парализовало меня! Колоды не поднять!... - орал все сильней и сильней Аскольд, пока его голос не издал птичий писк.
 На истеричный шум забежал Виноградов, Наташа, санитарки. Примчались врачи из «Ординаторской». Заглянули любопытные больные. Торопливо зашел «светило». Внимательно посмотрел на затихшего блондина, потом на его ноги, и зашелся в громком смехе. Поверх светлого покрывала, которым укрывался молодой человек, от ребер до щиколоток были намотаны бинты! Николай Петрович постарался. Ни один моток потратил, увязывая поганца. Через мгновенье всем стало понятно веселье профессора, и дружный гогот поднялся к потолкам палаты. Не смеялся только Аскольд, ему казалось, что весь свет сошел с ума и погряз в жестокости! «Сатирик» хирургического отделения, последним понял какие «коры» с ним «отмочили»!
 Новенький неожиданно встал на сторону блондина. «Расстрелять таких шутников надо! Тайгу валить отправить!» - митинговал он по окончанию представления. Старику тому, лет под семьдесят было. Почему в больницу угодил, не рассказывал, краснел, сердился, если спрашивали. Только Наташка, по секрету шепнула, что «сходив до ветру» на своем дачном участке, подтерся дед в сумерках, сослепу, листьями «медвежьей лапы», вызывающей жуткие ожоги. С Захарычем у Николая Петровича сразу психологическая несовместимость образовалась. У деда талант был. Цеплял так умело за живое. И как только старый слова обидные находил!?
 Вроде бы и неприятно Николаю Петровичу были внимательные взгляды в область паха женщин отделения. Зато понятны. Вчера подобное бы, по незнанию, привело его в замешательство. Местной достопримечательностью стал! И герой полицейской истории, и любимец женщин, и теперь еще супермужчина! Сегодня, после ужина Николай Петрович с Юль Михайловной, женщиной видной, красивой, бальзаковского возраста, из соседней палаты, нос к носу в третий раз столкнулся. Глазки она ему целый день строила. Халатик новый, с японским рисунком, надела. Гейшей что ли себя представляет? Только обхват груди и другие сочные размеры, скорей на купчиху приволжскую тянут, а не на девочку восточную. Глазки томные, при виде Николая Петровича делались, и румянец на щечках играл.
 Фантазирует невесть что, наверное. Только сейчас Николай Петрович не ходок – практик, и даже не стратег – тактик. Во-первых, это потому, что яркие женщины его пугают. Во-вторых, привлекают его более деликатные формы. А в-третьих, с жизнью этой геморройной «охоты» нет, ни потискать, даже слегка, ни размер груди узнать. Его милое расшаркивание она за робость принимала. И ждать, по-видимому, устала. За майку схватила, трухнула, толкнула, и оказались они с ней за ширмой, что в коридоре запасной выход прикрывает.
 От такого напора Николай Петрович ошалел. Слова в горле застряли. Дыхание с ритма сбилось. А особа эта к его губам пиявкой присосалась. Грудью к стене прижала, руками блудливыми к ягодицам подбирается. Словно змеи гадкие, мерзкие руки эти по телу его скользят. Запаниковал он не на шутку! Вывернуться попытался. Отвращение нахлынуло. Мысль одна в висок стучала: «Как отцепиться от этих объятий и в палату убежать?»
 Тут слышит, Захарыч жену провожает. И бабке своей говорит: «Вот посмотри, Нюра, ты все волнуешься, что мне есть нечего, - а сам дверцей холодильника щелк, - сейчас о нас государство заботится, глянь, сколько продуктов положили! Хочешь « вареной» колбаски – пожалуйста, вот она. Хочешь кефирчику – возьми, жажду утоли. Я вот смотрю, «копченой» колбасы много. Забери палочку себе домой».
 Тут до Николая Петровича дошло, куда из его пакета утром паровые котлеты пропали! Понятненько почему этот старый хрыч за завтраком говорил, что «паровое» для желудка полезней. Значит это Захарыч, его домашнюю лапшу стрескал! Теперь узнал Николай Петрович, отчего после «тихого часа», в соседней палате женщины шум подняли, не найдя курицу и салат в холодильнике! Так вот куда продукты исчезли!
 Злость на деда такая одолела! Откуда только силушка взялась! Рванулся он что есть мочи из рук горячей женщины. Выскочил из-за ширмы, и за шиворот старого поймал. Мечту исполнил, пинков ему отвесил. Тряс его и шумел, пока врач с медсестрой не прибежали. Потом немного совестно стало, в возрасте все ж дед. Вроде брал без спроса, а получается, не воровал. Верил всерьез, что продукты общественные!
 Доктор Виноградов дедка из рук Николая Петровича выдернул, а ему велел в «Смотровую» идти. Тут ощутил «геморройный», что у него по ноге струйка крови течет. Оказалось, что когда Николай Петрович вгорячах, ногу к заднему месту Захарыча прикладывал, да со всех сил из любовных объятий вырывался, шов у него и разошелся.
 «Ремонт» произвели «на живую»! Обработали. И доктор антибиотики прописал, дней на пять – семь, чтобы осложнений не приключилось. Подозревал Виноградов, что воспаление уже началось. Собирался Николай Петрович домой завтра отправиться, не получилось! Вместо него Захарыча выписали. Не смог старый позор свой спокойно вынести, решил дома долечиваться…
 Вечером, после очередной порции снотворного, мягко проваливаясь в сон, мечтал Николай Петрович об одном, чтобы у следующей машины во сне, руль крепко прикручен был!

 ***
 Из словаря молодежных сленговых слов:
 Дяпон - человек, чаще всего среднего возраста, в летах.
 Дабл – туалет.
 Айзы – глаза.
 Бибер, албанец, Вуди, гриб, кекс – слова для обзывания, типа дурак или тупой.
 Гати – штаны.
 Зёпа, асхол – задница.
 Забациллить – простудиться.
 Бздэма - им можно называть всё, что хочешь — любая вещь, чаще непонятная.
 Ампути – инвалид.
 Волай – орать, кричать, издавать громкие звуки.
 Флудить – общаться, делать что – либо бесцельно.
 Колоды – ноги.
 Коры отмочить – пошутить.


 10.


 Половину ночи простоял Аскольд у изголовья Николая Петровича с двумя стаканами, переливая воду из одного в другой. Предполагалось, что Петрович, под журчание воды, обмочится в постель. Не сработало. То ли Петрович слишком крепко спал, то ли притворялся спящим. Поэтому другую ночи половину мститель глаз не сомкнул, контратаки опасаясь. Уснул под утро.
 Утро нового дня казалось каким-то старым, усталым и, как говорится - «не первой свежести». Видно этому утру никак не получалось развиться в полноценный день, и оно пробовало снова и снова.
 Николай Петрович лежал на спине, и внимательно прислушивался к внутренним ощущениям. Внутренние ощущения притаились. От этого казалось, что внутри замышляется нечто нехорошее, опасное. Петровичу отчетливо стало жаль себя. Жизнь к нему была явно не справедлива. Правда, не совсем ясно, в чем именно несправедлива. Вот это и предстояло выяснить. И так...
 В палату энергично вошла, подменившая Лилю, медсестра Неля, с двумя шприцами, и зычно скомандовала:
 - Петрович, оверкиль! – что значило переворот со спины на живот. После «курортного» романа с боцманом эсминца «Настырный» она хорошо усвоила морскую терминологию - оверкиль, оверштаг, фордевинд - применительно к расположению тела на кровати.
 -Что, сразу два? - Прокряхтел Петрович. Несправедливость обретала зримые черты.
 -Да, оба.
 -Может один сейчас, а другой потом?
 -Нет, надо два одновременно. Ягодицу расслабьте. Больно-ой, ягодицу не напрягайте! Посмотрите, какой неженка. Ладно, сделаю так, что не почувствуешь.
 Неля зажала оба шприца между двумя пальцами, как дротики для игры в дартс, и неуловимым движением вогнала две иглы одновременно, «дуплетом». Петровичу это смутно что то напомнило.
 -Круто! – восхитился сонный Аскольд.
 -А то!
 И Неля ушла, «как каравелла по зеленым волнам».
 Аскольд отвернулся к стене, и погрузился в сексуальные фантазии, пытаясь внедрить дартс в сюжетную линию.
 Петрович, лежа на животе, с удвоенной силой развивал жалость к самому себе. События последних дней совершенно выбили его из колеи. Петрович любил свою сытую, размеренную жизнь, гордился ею, как выдающимся достижением. Невзгоды и перипетии он считал уделом людей пустых, не умеющих верно себя поставить в жизни. Не то он, Николай Петрович, человек разумный и почти безупречный. И вдруг испытания, одно за другим, обрушивались на его голову. За что? Казалось, за всем этим стоит, чья-то злая, враждебная воля. Но кому и зачем это нужно? Кто, день ото дня, ввергает его в немыслимые передряги?
 От жалости захотелось есть. Петрович поискал еду на тумбочке. Тарелочка для печенюшек, принесенная Кариной, была пуста. Петрович уставился на тарелку. Внутри тарелки были изображены Винни-Пух и Тигра, в обнимку шагающие наружу, вслед за едой. Тигра, из-за характерной прически и маленьких колючих глазок, был похож на Гитлера. Пухлый Винни, явно смахивал на Черчилля.
 -Так вот оно что, они, оказывается, были в тайном сговоре! -Подумал Петрович, поверив тарелке, как историческому документу.
 -Надо же, сговорились, гады. А войну разыграли в своих интересах.
 Он был возмущен таким нахальным обманом. Оказывается, от него все это время скрывали истинное положение вещей. Но теперь-то у него есть неоспоримые доказательства!
 И тут нехорошая догадка обозначилась в сознании Петровича: - А что если они тоже, того, сговорились. Каринка со Светкой. И в реанимацию вместе приходили. И вели себя как то загадочно, необычно. А вчера, так четко и слаженно накинулись, словно отработали заранее. И эта, гейша пышная, наверняка с ними заодно. Что они замышляют?
 Наконец-то обозначалось ясно, в чем именно несправедлива к нему жизнь. Оказывается, вокруг его светлой личности плелись интриги, строились козни, сужалось кольцо женского заговора. А он, наивный, бескорыстно дарил им свою любовь, расточал лучшие годы своей жизни. Преподносил подарки. А за его спиной сгущался мрак. Наверняка они вместе обсуждали его слабости, причуды, мелкие недостатки, и противно хихикали.
 -Я ж на работе надрываюсь, света Божьего не вижу, все для этой, да для той. Не для себя, для них стараюсь. А они... Я ж неплохой работник. На хорошем счету. Мог бы, ого-го, что мог бы. Не дали, захомутали проклятые бабы. Я бы, со своими способностями, давно бы уже...
 -Ну и чем ты гордишься, неожиданно спросил ехидный внутренний голос –какими способностями? А? Тем, что успешно разводил заказчиков, кидал поставщиков, брал мелкие откаты? А потом все эти бабки торжественно прожирал, в присутствии семьи? А изредка красиво прожирал перед любовницей?
 Интонации внутреннего голоса показались Петровичу незнакомыми.
 –Ты кто? Осторожно поинтересовался он.
 -Кто, кто – это я, твой геморрой. Не ждали?
 -Тебя ж удалили.
 -Это тебе, зёмка, пол жопы удалили, а я просто переехал в другое место. От меня так просто не отвяжешься.
 -Что же мне теперь делать?
 -Разделяй и властвуй.
 -Что разделять? Жо...
 -Баб своих разделяй. Выбери одну, и смани на свою сторону.
 -Какую?
 -Тебе видней. На мой вкус, Карина баще.
 -Но...
 -Никаких «но». Карина, и точка! Понял? Ну ладно, некогда мне лясы точить, обустраиваться надо, порядок наводить, тыры-пыры пассатижи. А то тут все так запущено... Покедова.
 -Стой, погоди...
 Никто Петровичу не ответил.
 -Блин, что это было? А впрочем, неважно.
 После наркоза, наркотических снов и «экскурсии» в морг, Петрович уже ничему не удивлялся. Зато теперь он не чувствовал себя одиноким, в этом враждебном, беспощадном мире, полном лжи и обмана. Неожиданно для себя, обрел незримого, надежного союзника в беспощадной борьбе с коварным и вероломным женским заговором.
 По коридору барражировала Юлия Михайловна, и осторожный Петрович весь день соблюдал постельный режим. Он валялся, смотрел телевизор и постепенно склонялся к мысли, что необходимо любой ценой налаживать отношения с женой. Гемор прав: «Карина, и точка!». Как то незаметно, Петрович вжился в образ, созданный Аскольдовой шуткой, и был уверен, что вернуть расположение супруги будет несложно.

 11.


 Клен тихонько стучал веткой в окно. Николай Петрович проснулся от этого стука. Ему приснилось, что он у бабушке в деревне гуляет по саду и яблоки с тихим звуком «ап» падают на землю. Он собирает эти яблоки с земли и ест их, заглатывает, как удав, и они целиком скользят по пищеводу, пролетают по толстой кишке и «ап» выскакивают… Нет, скользят и, как лыжник, несутся с горы и вырываются наружу. «Ап»… Блаженство… Никаких тебе заторов.. . Вернее запоров… Николай Петрович улыбнулся. Наконец-то его перестали мучить кошмары. После всех бурных событий последних дней, вчера был относительно спокойный вечер. Николай Петрович и Аскольд мирно беседовали и даже поспорили, есть ли смысл в работе пищевой промышленности в целом, и в частности его Николая Петровича деятельности…
 -А почему нет? К то он, в сущности – простой продавец или по- современному менеджер. Слово-то какое – язык сломаешь. Эх, говорила мама: «Учись, сынок, развивай талант». А есть ли у него какие-то таланты? Создать бы свой шедевр и слоган к нему написать. - В голове замелькали строчки :
 - Проход свой береги, он самый лучший в мире! Что может лучше быть, коль в мире ты с сортиром! - Эх, не поэт… А к этому бы слогану, да картинку… И на все спичечные коробки… Вот тогда можно было бы жить, как королю. Что там Карина и Светка, десять таких можно было бы обеспечить. Теперь вот ни одной не осталось.
 Вчера Наташка забежала к Аскольду и они о чем-то долго шушукались. Потом она хитро прищурилась и заулыбалась – А ты уверен, что я такая? – на этом их шушуканье прекратилось, и она довольно громким шепотом начала рассказывать, как ссорились Светка и Карина. Карина лила слезы и громовым голосом кричала – Значит, этот козел вам наговорил, что я у него клянчу деньги? А он не рассказывал, на какие шиши мы живем и какую я взятку дала, чтобы устроить его в фирму. Пищевая промышленность… Конечно, разве он расскажет! Я, как больная, мамину квартиру разменяла, лишь бы ему лучше было. А он, едва деньги в кармане появились, с этой сучкой спутался! А меня значит на помойку! – А Светка ей ответила – Нет, вас на помойку опасно, сразу экологическая катастрофа случится… - Карина застыла с открытым ртом. Столь откровенной грубости она видимо не ожидала, однако в чувство эти слова ее привели. И дамы разбежались в разные стороны. – Наташка чмокнула Аскольда в лоб и выпорхнула из палаты. Николай Петрович усердно делал вид, что спит. Ему впервые за все время стало стыдно.
 Обидел! Да ладно, бабы – они жалостливые, подуются и назад вернутся. Не хотел, но обидел. Сколько же я их друг от друга скрывал? Вспомнить страшно. И Светке обещал жениться. И Карине говорил, что люблю. А какие Карина сендвичи делает! А Светка? Хороша зараза! Какие кульбиты в постели вытворяет! Нет, все-таки я сволочь порядочная. Был бы хорошим человеком, да разве ж Толян полез бы со своими наркотиками под мой матрац? Выбрал бы Аскольда или лучше Степанова. Вот хохма бы была. Наркотики под подушкой опера. Интересно, кого бы тогда хватали? Толян, как бы, не при делах был. Надо же Сладков! Сладкий. Это бабы мои сладкие. Выйду, со Светкой к морю рванем. У меня там командировка намечалась вот и прихвачу ее. А Карине безделушку какую-нибудь куплю, в ресторан свожу… Простят! Нет, Николай Петрович, паскудник ты все-таки. А почему паскудник? Был бы таким, закрутил бы роман с Юль Михайловной. Здорово она меня в оборот взяла. Опомниться не успел, а она за ширму затащила, еще бы минутка и штаны бы спустила. Хорош бы я был. А, вдруг, туда бы Кара заглянула или Светка… - Николай Петрович представил, как все три женщины подбираются к нему с трех сторон, сливаются в одно целое и превращаются в огромную трехликую Медузу Гаргону. На ее голове шипит и шевелится клубок змей, они открывают свои пасти и…
 -Подъем, - визгливый Лилин голос разорвал больничную тишину.
 -Вот зараза, мертвого поднимет – прошипел Аскольд и сел на кровать – Как ее только мужики терпят? Утром такая заорет под ухом, так и себя забудешь, как звать…
 -Твою Наташку дежурить заставь две ночи подряд, то же, небось, дурниной орать станет. Она бедная две ночи на топчане промаялась. Бока все отлежала, тощая, сала не нарастила, топчан жесткий. Это Наташка - девка в теле. Ей, что перина, что топчан разницы не почувствует. Да и в ментовку Лильку вчера возили, выпустили, что ли?– Захарыч спустил волосатые ноги на пол.
 - Мужчины, доброе утро. Быстренько разобрали градусники. Аскольд, вам отдельное приглашение… - Аскольд с ужасом глянул на хорошенькое Лилькино личико. – Не надо, милая, я готов принять из ваших рук все что угодно, даже чашу с ядом. Не ори только. – Лиля дернула плечами и тихо фыркнула – Хам.
 -Николай Петрович, штаны снимаем. Укол буду делать. Что – то вы сегодня какой-то задумчивый? Не случилось ли чего? А то у вас тут столько всего происходит! Пора номер вашей палаты на шестой менять. Вы меня уж простите, что помогла вас в морг отправить. Совсем мне Матвеев мозги задурил. Жениться обещал. А теперь вот и не знаю, что со мной будет. Бедная, я бедная .– Николай Петрович повернулся на бок и припустил штаны. – Ладно, Лиля, я и не помню ничего, наркоз штука коварная. А задумался я сегодня о смысле жизни. Впервые за долгие годы подумал, а какой я человек? Хороший, плохой? Что полезного я сделал для общества? Почему я не могу разобраться со своими женщинами? Лиля, как вы думаете? Вы уж мне укольчик поосторожней сделайте. А то получается, одни узлы убрали, другие выросли. Не зад, а предгорье Эвереста, да еще и синего цвета. Скажи мне, где ты видела, чтобы заснеженные, девственно белые вершины гор были покрыты иссиня-черными пятнами?
 -Да, Петрович, тебе явно приснился очередной кошмар. Смысл жизни. Эверест на заднице. – Аскольд громко заржал.
 - Не слушайте вы его, Николай Петрович, он кроме своей Наташки, вообще ни о чем не думает. А вам я укольчик осторожненько сделаю. Вот так. И не больно. И человек вы хороший раз задумались об этом. А Эверест ваш, я сейчас йодом обработаю, вот так. А синяки… И не синяки это вовсе. Это у вас эдельвейсы зацвели. Жаль под йодом завянут. Так, мужики, давайте градусники. – Лиля собрала градусники и задумчиво вышла из палаты.
 -Хороша девка! Душевная! Вот на кого надо было обращать внимание. Эх, скинуть бы годков тридцать. Аскольд, зря ты на Наташку пялишься, да зубы ей скалишь. Хотя она тоже ничего, в теле… - Захарыч потянулся и обул тапки.
 -А почему бы и не Лиля? – Николай Петрович задумчиво посмотрел на закрытые двери палаты.- И человеком меня хорошим назвала. Надо с «Доктором Живаго» посоветоваться.- Николай Петрович открыл томик и погрузился в чтение.

 12.

 На днях приходил Живаго и, осмотрев Николая Петровича, произнес слова, так и не услышанные профессором Виноградовым: «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы!» Николай Петрович заставил связанные с Кариной и Светланой события  положить в темный чулан памяти, а Живаго отослать на страницы так и не дочитанного романа. Он воображал себя Комаровским, масляным взглядом разыскивая Лару Антипову-Гишар. В итоге он тайно назначил  Ларой  Наташу,  которой внял ее просьбе дать ей роман на прочтение. Его страдания, душевный всплеск обросли театральностью  лечащего персонала. В среду, после заката он отметил скуку в эфире и  удаляющиеся по коридору шаги Наташи. Стало тихо и понятно, что девушка – птица феникс, черный ангел - взлетела. Для него она  ничего не значила и  между ними никогда ничего не может быть, но он желал ей счастливого полета и намеренно последовал за нею.
 Шар цвета кукурузных зерен карабкался по малиновому небосклону. Больного окружали холмы. Кое-где прогуливались тараканы,  на ходу превращаясь в муравьев. Паутина на лету превращалась в бабочек. Красного мха не наблюдалось, зато запахи лета скрупулёзно патрулировали с ветром, убеждая больного, что носки нужно срочно поменять. Николай Петрович превращаясь то в дождь, то в ветер,  оказался совсем не один в ночном брожении: черный можжевельник предательски выдавал Аскольда.
 - Ты не знаешь что это за дивные птицы вон там, на верхушке пальмы? – спросил Николай Петрович недовольный тем, что кто-то вторгся на его территорию, - Что ты здесь делаешь?
 - Трамвай жду – ответил Аскольд, поёживаясь, будто перед  обследованием, и даже не оглядываясь на пальму. Николая Петрович увидел в траве едва заметные  трамвайные пути, а приглядевшись к птицам, узнал в них обитателей палаты номер пять. Среди них, спящих  угадывался Живаго и китаец Ван (переименованный пациентами в Ваню), ловящий ермолкой кузнечиков. Петровичу стало не по себе  от встревоженного уединения.
 Трамвай остановился перед Петровичем и Аскольдом и они отразились в  стеклах, в пассажирах, которые в утробе трамвая казались лишенными телесности. Всклоченный пожилой пассажир с вьющейся седой шевелюрой, в сером костюме и пенсне разглядывал их. Трамвай растворился в облаке.
 - Я считаю, что здесь от нас, от нашего нигилистического отношения к геморрою ничего не зависит, - сказал Аскольд студенческим голосом,  - они считают, что  удалив его, пациент излечился. А может быть рецидив заболевания.
 Николай Петрович констатировал  про себя глупость от расползающейся по коже чесотки ревности.
 - Ведь геморрой – это не болезнь, а выздоровление - продолжал нагнетать Аскольд  голосом аспиранта, - но выздоровление проходит через деликатную область пациента  болью и муками нового воспаления. И необязательно развитие болезни необходимо прерывать хирургическим путем. Важно  не допускать воспаление  профилактическими процедурами и психологическим состоянием пациента.
 -Это  Живаго тебе рассказал?
 Аскольд кивнул банальным кивком, кивком познавшего бытие джентльмена:
 - Скорее он все это прожил.
 И  стал говорить о Наташе. Разговор начинал флиртовать с их участниками.
 - Я никому не рассказывал о наших встречах между процедурами, осмотрами и прочими неустойчивыми событиями. Я никому не рассказывал о нашем тайном свидании,  состоявшимся ночью  в прошлое ее дежурство и  выставляющим меня в не лучшем свете. Это свидание стало причиной моих терзаний последних дней и возможно станет синдромом прогрессирующего геморроя.  Рассказываю  вам как самому депрессивному из нашей палаты, и хотел бы, чтобы разговор остался между нами.
 - Считай меня своим врачом,  тайны пациента уносивший  в могилу, -  сказал Николай Петрович, обрадовавшись тому, что он давно уже связан со Степановым секретным соглашением.
 - Однажды, - начал молодой человек заговорщицким тоном, - она пригласила меня в ординаторскую,  на чай с медом, который ей прислали  из деревни. Я понимал, что чай – лишь предлог для совершения таинственных обрядов, поэтому меня трепала изморозь, которое я  испытывал кончиком зуба в стоматологическом кабинете. Мы долго разговаривали с ней в ту ночь и мед, который мы ели с чаем,  становился соучастником нашего разговора.
 - О чем вы говорили?
 - О Юнге. Наташа пишет реферат, ее интересовало  бессознательное  и моё мнение - мнение больного человека.
 -  Причем здесь мёд?
 - Мёд приобретал образ субстанции, нейтрализующей мое отношение к Наташе. Самое противное и тревожное, что Наташа ела мед… руками. Поддевала этот волшебный продукт кончиком пальца, отправляла в рот и  потом обсасывала его. Нужно ли говорить, что поведение девушки смущала меня и не давала внятно высказать свою точку зрения? При ее болтливости, она больше слушала, а я показывал, что не только по фене могу, что язык мой подвешен неплохо. Мёд блестел на уголках ее губ, на  щеках и в виде капелек и подтеков на коленях, на халате, на скатерти. Видя мою нервозность и негодование,  которое я старался прятать под покровом нашего  разговора, она бесцеремонно, на правах хозяйки стала меня упрекать в болтливости и вообще обесценила мою жизнь целой серией неудач, которые должны неизбежно последовать в ближайшем времени после нашего свидания. Я старался доказать, что ночь имеет свойство удлиняться по времени и  у нас с ней что-нибудь да выйдет в самом ее финале.
    - Я тебе так скажу: Юнг не существует. Это все женские штучки…
 - Я понял это только теперь, а тогда место меда занял Юнг. На кульминации свидания Наташа потребовала слизать мёд с ее пальца. Игру в ее словах я не нашел. Зато сколько усмешки, дурости я нашел в этом: большего унижения никогда я не испытывал. Всем известно, что  если вам  показывают средний палец  руки, то не значит, что в ответ от вас ждут поцелуи и прочие любезности. В ту ночь моя мужская натура не вытерпела такого стресса. Я рванул к выходу, по пути прекращая  разговор о Юнге. Она же опередила меня, преградила путь в дверях,  к больничным покоям и коридору, где притаилась светлая тишина. Она приблизила свое пылающее, раскрасневшееся лицо к моему – возбужденному, но бледному и нездоровому. Мёд, бывший на ее губах, на подбородке по каплям, струйками стекал по шее до выемки на ее основании и, продолжая путь, впитывался в кожу, терялся  между грудей, торчащие  из распахнутого  халата в полумраке, нагнетающимся  пассивностью ночника.
 - Нужно было попробовать мёд с женским привкусом… - сказал Николай Петрович, захлебываясь слюной.
 -Не далее как вчера мне прислано было эсэмес о грядущем сегодня ночью свидании с ней. В сообщении не было уже упоминаний о Юнге и о мёде…
 - Маски сброшены! – перебил Николай Петрович, - спешите к ней, пока не рассвело и отдайтесь инстинкту, уснувшему в вас с  тех пор, как заболели геморроем и докажите ей, что выздоровели сполна!
 Николай Петрович общаясь с Аскольдом, заметил, что брюки юноши в районе паха вдруг приобрели холмистость, эркерно копируя окружающую местность.
 - Вы не помните, какая из этих двух дорог ведет к ординаторской? – спросил Аскольд, озирая хаотичное нагромождение сиреневых холмов.
 - Эта самая короткая… через два-три километра и вы у цели.
 Они расстались так же внезапно и неловко, как наступает пауза в театральном действии. Но на повороте, как на повороте событий, они встретились вновь.
 - Если я увижу вас еще раз с таким жеманным лицом, лицом пидораста – клянусь, я не буду с вами разговаривать до конца выписки!
 - Прошу прощения, но Наталья Юрьевна на своем посту представилась… Она умерла смертью заочника за ресепшеном,  голова ее лежит на раскрытой книге и вся она не дышит, освещенная настольной лампой.
 Они пересекли холмы, в беспорядке сваленные на их пути,  обошли формалиновые реки, пахнувшие камфарой  озера, пока не оказались в темном коридоре клиники. Николай Петрович зачем-то потрогал пульс девушки, оттянул веко, заглянул в один глаз, второй, словно хотел найти причину слабости природы, в силе которой многие были уверены.
 - От одного геморроя не успели избавиться, как наступил второй - пробормотал про себя Николай Петрович, - вот что! Пойду за носилками и заодно доктора найду!
 Аскольд, оставшись наедине с мертвецом, стал свидетелем как за окном бронзовеет рассвет, который заставил  прикоснулся к плечу Наташи,  к веку, окруженного фиолетовым отливом глаза и как-то непроизвольно, лихорадочно нажать на него. Глазное яблоко – белый шарик с прожилками, зрачком матово-изумрудным – выскользнул, упал на колени трупа, оставляя след из крови и другой слизистой дряни. Аскольд двумя пальцами осторожно вставил глаз на место и носовым платком вытер некрасивые подтеки, сопровождающие выпадение.
 - Говорил же, ничего не трогай! – закричал Николай Петрович, когда возвратился  весь выпадавший из своего тела, и вытирая лоб платком, протянутым ему Аскольдом.
 - Не трогал я…
 - А почему труп  лежит на топчане? Отдохнуть, типа, прилег, устал? А ну-ка на место его! Я – за руки, ты – за ноги!
 - Ну вот, теперь хлопоты, -  пробормотал  Аскольд, хватаясь за лодыжки девушки. Они подняли труп и бережно понесли его, но вдруг остановились и замерли, будто их остановил чей-то окрик. Николая Петрович, неловко теряя равновесие, оттянул левую ногу назад, и она оказалась в  области пола, где на линолеуме лежал вытянутый прямоугольник света, осветивший  волшебную по красоте замкнутую мокрую территорию, созданную уборщицей –  девочкой-пончиком со следами недоразвитости на лице. Имя ее никто не знал (знали только избранные), а кто знал - забыли не только имя, но и облик.
 Медсестра – брюнетка на ресепшене с ненавистью посмотрела на эту девочку: она вернула ее в больничную реальность из каких-то неведомых и далеких туманов. Наташа поправила волосы, потянулась, встала, посмотрела в настенное зеркало. Отражение с  иероглифом на виске хмуро и беззастенчиво  отвернулось от девушки.
 - Приснилось же такое… - сказала Наташа, схватывая последние осколки сна, раскиданные мужским голосами, с лестницы доносившимся. Девушка подняла со страницы книги пассатижи, служившие ей в качестве закладки, пролистала несколько страниц и положила инструмент на страницу с подрубрикой «смерть в сновидениях». Наташа отправилась в конец коридора, куда обычно направляются по утрам возвратившиеся к реальности люди. Высокое чувство догоняло ее, но не могло догнать. Она сохранила в это раннее утро щекочущую ее  уверенность в том, что  два пациента из палаты номер пять сумели растопить ее слезы.

 13.



 После очередного укола Николаю Петровичу было уже не до шуток. «Нижний этаж» был до такой степени растревожен, что положение сидя  стало для него совершенно исключено на ближайшую пятилетку. Положение лёжа – было относительно приемлемо, если смириться со сложной балансировкой организма на кровати, но  при этом начинало подозрительно ныть в районе правого бока. Положение стоя оказалось наиболее оптимальным, при условии необременительной двигательной нагрузки.
 Николай Петрович в дурном настроении прогуливался по больничному коридору, с опаской озираясь по сторонам и вздрагивая при каждом громком звуке. Мало ли чего ещё можно ожидать от этого странного места. Все эти приключения надоели ему до чёртиков, он хотел домой, а дома то и не было, перспективы возвращения казались ему крайне туманными. К его разочарованию весь коридор целиком в обе стороны уложился в четыре с половиной минуты, а день такой длинный, обязательно наткнёшься ещё на какого-нибудь придурка. На своём пути он два  раза проходил мимо незнакомой дежурной медсестры с бородавкой на носу, которая была похожа на жабу. Когда он проходил мимо неё в восьмой раз, то её взгляд показался ему недобрым. Николай Петрович сердито думал: «Выпишусь, всё! Никаких баб! Здоровый образ жизни, рыбалка и классическая литература!» Однако более шестидесяти раз туда и обратно до обеда, это через чур. К тому же куда-то нужно было деться ещё и после обеда…
 Уже четвёртый раз в течении часа Николай Петрович вышел во двор покурить. Неожиданно там оказалось довольно много народу. Пятеро человек мужчин и дама. Какая-то новенькая – волнительные формы, плюс флюиды. Она вела себя, как породистая кошка на выставке, которая каким-то чудом научилась считать и вдруг увидела свой ценник. Аскольд, гнида, тут как тут, соскочил с единственного стула и пододвинул его Петровичу. «Присаживайтесь, - говорит, - поди утомились после процедур». Петрович даже разговаривать не стал.
 - Моя тема, - видимо продолжила прерванный разговор женщина-кошка, - эскизно называется «Ирония в современной и классической русской литературе». Сравнительный анализ, методы и приёмы, словом механика воздействия.
 - Амалия Генриховна у нас крупный учёный-юморист? – опять вписался Аскольд.
 - Амалия Генриховна у нас филолог, замечательный профессионал, - тут же вступился за неё незнакомый Николаю Петровичу «кот» в очках из какой-то совсем другой палаты, - я считаю, что эта тема удивительно, просто удивительно актуальна.
 - А вот скажите мне, как специалист, - подал голос какой-то крупный детина с перебинтованной поясницей, почему, когда раньше я смотрел советские комедии, было смешно, а теперь они считают, что достаточно сказать слово «жопа» и дело сделано, ещё гогот за кадром включат для пущей достоверности.
 - Как вы сказали, «жопа»? Гы-гы-гы, - встрял Аскольд
 - А это батенька американизмы, американизмы, - опять ответил «кот», - штампы ищут, как побыстрее деньги слупить, дрессируют зрителя, чтоб нужным образом реагировал, как собака Павлова. Нажали нужную кнопку – бац смех, другую – бац слёзы. Почему-то смешными считаются физиологические процессы. У меня вот, например, геморрой, и я в этом много лет уже ничего смешного не нахожу.
 Петрович с восхищением посмотрел на человека, столь смело и открыто говорящего про свой геморрой.
 - Ничего смешного, адские боли и кровавый кал. Вы вот, допустим, находите кровавый кал смешным? – он обращался к Петровичу, тот замотал головой отрицательно, - нет? Я тоже. Стыдно нам, взращенным на Булгакове и Зощенке вестись на такую низкую игру. Ведь ирония никакого отношения к физиологии не имеет, подлинная ирония – это обязательно целая картина мира, переданная через конфликт или абсурд, со всей безграничностью любви человека к человечеству, не смотря на его совершенную нецелесообразность. Вы со мной согласны, Амалия?
 - Мур-мур, - такой примерно звук издало это созданье в махровом халатике и прищурилось.
 Возникла пауза. Петрович переминался с пятки на носок, потом вдруг набрал в лёгкие воздуху и спросил:
 - Амалия Генриховна, а как вы относитесь к бессмертному произведению Бориса Пастернака «Доктор Живаго»?
 И тут же одёрнул себя: «Ой, что это я? Что я говорю, я же обещал…»
 Она глянула на него. Возмущённо: «Что ещё за облезлый Мурзик?», и выпустила розовые коготки.


 К вечеру этого дня Виноградов сидел в кафе «Чёрная пантера». В результате недавно пережитой нервотрёпки, он всё это время отсиживался дома (срочно обострилась какая-то важная болезнь), и сегодня вот первый раз он вышел на работу.
 Наталья задерживалась, и он позволил себе пару рюмочек коньяку, но сам не заметил, как опрокинул уже четыре. Будучи человеком малопьющим, он быстро пришёл в состояние, когда ему, как настоящему мужчине, стало казаться, что море по колено, что он великолепен,  а жизнь прекрасна и удивительна.
 Наталья вбежала в зал явно озабоченная, тревожно огляделась по сторонам и мышкой шмыгнула за столик. Совсем недавно в её жизни началась серая полоса. Сначала она поругалась со своим гражданским мужем. Он, де, змей, никак не хотел официально развестись со своей бывшей, под предлогом детей и кредитов. А ведь она даже ездила уже к его матери, копать картошку. Наташе срочно потребовалась реабилитация её женского самолюбия. Для этого у неё за пазухой имелись: гнилая душа – Аскольд, и двусмысленное предложение Виноградова как-нибудь куда-нибудь сходить. «А что,  - подумала было уже Наталья, - хоть пожру бесплатно, закажу на полторы штуки и полюбуюсь на лицо». И только она так подумала – началось. Взрывы, террористы, наркотики, чёрт те чё.
 Сегодня Виноградов зачем-то попросил её встретиться на «левой» территории. Она сочла это целесообразным, нужно было, в конце концов, сверить «показания», чтобы не засветиться на каком-нибудь пустяке из-за глупой, никому не нужной лжи.
 -Ну, следователь дома был?  О чём разговаривали, только быстро?
 - Ах, Наташенька!
 Виноградова к этому времени совершенно развезло.
 - До чего же вы исключительная красотка!
 - Перестаньте уже, сколько можно, как маленький, ей богу.
 - Дайте-ка я поцелую ваши ручки!
 Он стал хватать её за руки, она разозлилась. Тут у Виноградова зазвонил телефон. Он состроил постную мину и ответил: «Я сейчас не могу говорить, я на важном совещании. Да, да, всё в порядке, я позже тебе перезвоню».
 «Господи! - подумала Наталья и закатила глаза, - Опять двадцать пять, какая невыразимая тоска».
 Разговор по-видимому уже не имел смысла.
 «Послушайте, - сказала она, - а вы знаете какой-нибудь хороший анекдот?» Виноградов завис, слегка приоткрыв рот. Он долго думал над этим вопросом. У него вновь зазвонил телефон.
 Опять жена. Виноградов отошёл в сторонку. Она верещала звонко и навзрыд: «Возвращался бы ты поскорей, Лапуся всё время стонет, моё сердце разрывается». Лапуся – рыжая безмозглая Виноградовская псина, помесь таксы с дворняжкой. Дочь приволокла, да и бросила на родителей. Вчера эта лохматая дура  попала под машину и сломала лапу. «Сделай укол обезболивающего» - тихо забубнил Виноградов в трубку. «Ты же знаешь, ей нельзя перед операцией!»…
 Когда Виноградов вернулся к столику от Натальи остался только флёр лёгких прекрасных духов и обманутое вдохновенье.
 Он опять был одинок и жестокосерден. Его жена уже три года спала в соседней комнате, а прочие девушки всегда намекали ему, что у него нет чувства юмора.
 «Я убью, эту суку!», - внутренне побагровел Виноградов. Он собрал волю в кулак, бросился к машине и ринулся снова в клинику. «Сколько можно! – возмущался он про себя, Чаша терпения его была переполнена. «Ей уже четыре года, а она до сих пор ссыт на линолеум! – продолжал он, - Я, взрослый человек, хирург высшей квалификации, вынужден брать с собой совочек, потому, что о своей священной обязанности она вспоминает, порой, лишь в подъезде! А ведь один укол, и больше никаких проблем!»
 Открыв запретный шкафчик с лекарствами, Виноградов быстро нашёл нужную ампулу и шприц, сунул их в карман, закрыл шкафчик снова своим ключом и тут же вышел. Возле двери он некстати столкнулся с Николаем Петровичем. В этом месте обычные пациенты не могли появиться. Но Николаю Петровичу негде было ходить и, обнаружив этот тайный лаз, где он был сокрыт от глаз Аскольда и прочих недоброжелателей, он, слегка помедлив, воспользовался им. Оба  оторопели. «Ну всё, теперь он мне точно задницу ампутирует» - подумал Петрович. «То ли ему задницу ампутировать завтра, чтоб молчал, мало мне неприятностей, болтается вечно под ногами, урод» - подумал Виноградов и сжал покрепче шприц в кармане. Вслух оба процедили: «Здрасссьте» - и разошлись было. Но Николай Петрович, спустя пару шагов, осмелел, и крикнул вдогонку: « А вы не могли бы посмотреть, у меня тут болит в неположенном месте…».
 Виноградов прямо там, в коридоре торопливо глянул шовчик на правом боку Петровича, розовую змейку. Достал перочинный нож из кармана и осторожненько ковырнул, тот сразу и разошёлся, бескровно так, нежно. Там что-то блеснуло. Виноградов подцепил ногтем, посмотрел на просвет, завернул в носовой платок и спрятал. Петрович следил за этим всем, как загипнотизированный. «Шли бы вы, больной, к себе, что вы здесь шляетесь» - рыкнул на него Виноградов. «Ага!» - обрадованный Петрович сразу почуял какое-то облегчение и помчался, куда сказали. «Завтра утром зайдёте ко мне в смотровую, только тихо» - добавил Виноградов заговорщицким тоном.
 «Всё таки хороший мужик наш хирург, - думал Петрович, пока бежал до палаты, - вот и перегаром от него несёт, как от родного, наш человек!».
 Дома Виноградова встретила, подволакивая больную лапу, Лапуся. Она стелилась вьюном, и хвост её взбивал невидимый омлет. Шёлковая морда оказалась в миг под его ладонью. Нежная сырость языка, как бы невзначай проникла между пальцами. Она любила его, эта маленькая дрянь, хоть и с переломанным бедром, и без всяких анекдотов. Сам не заметил, как начал приговаривать сюсюкающим тоном: «Лапусечка, девочка, ну-ну-ну, больно? Счас что-нибудь придумаем».

 14.



 …В этот момент Лапуся, ошалевшая  от неожиданной ласки, заскулила радостно, звонко, завертелась, подвывая, и вдруг, не совладав с собой, опростоволосилась.
 Виноградов медленно выпрямился, мрачно наблюдая растекающуюся по линолеуму желтоватую лужицу, задумчиво посмотрел на псевдотаксу, и в глазах его, затуманенных коньяком, блеснул приговор.  Лапуся обречённо проковыляла на кухню, легла на тряпочку и печально уставилась в едва приоткрытое окно. Последний собачий вечер тускло отразился в её растопленных слезах… 

 *********************

 Пасмурным осенним днём из серых металлических ворот вышел болезненного вида гражданин с небольшой, видавшей виды дорожной сумкой. Задумчиво почесав порядком исхудавшую, щетинистую физиономию,  Николай Петрович вынул из кармана монетку, пробормотал загадочное: « Карина, сука, – решка» и неуклюже подбросил блестящий кругляшок в воздух. Монетка, словно золотая рыбка, печально блеснула бочком, затрепетала, на миг зависнув в небе, и жалобно ринулась вниз. Но дзенькнув о булыжник, кругляшок отскочил в сторону, моментально затерявшись на грязном асфальте. Николай Петрович задумчиво почесал слегка ноющую поясничную область, вынул из сумки пачку сигарет, закурил и выдохнул в дрожащий воздух струю сизого ароматного дыма.  «Хрен его знает, шо делать» - простужено просипел гражданин, как вдруг в кармане его зазвонил мобильный телефон.

 - Папа! Папочка! – трубка в руке бедного Петровича вдруг стала мягкой и влажной. – Тебя уже отпустили? Когда ты приедешь?
 - Девочки мои! – заметно волнуясь, прокричал гражданин в трубку. – Как же я за вами соскучился! А мама где?
 - Мама тоже дома! – зазвенела трубка радостно. – Она сказала, что натянет тебе задницу на лысину, когда ты явишься…
 - Еду! – коротко сказал счастливый Николай Петрович и, придерживая корму, резво побежал к дороге ловить такси.

 Он ехал домой.

 *******************************************

 ПОСЛЕСЛОВИЕ

 Прошло 3 года…


 Тёщу Николая Петровича, так долго и безуспешно лечившуюся от геморроя, за это время любимые внучки успели приучить к роликовым конькам. Пожилая женщина часто хвасталась зятю, что лучшее средство от геморроя –  спорт, а не операция. И навязчиво призывала того «поднять задницу с дивана». 
 Но  однажды, зазевавшись, тёща въехала головой в проезжающий мимо троллейбус, отчего и скончалась на месте. «Не от того её всю жизнь лечили» - неосторожно проронил на панихиде зять, и едва не лёг рядом, спасаясь от скорбящих родственников бегством.

 Директор Михаил за истекшее время вслед за венами на ногах успел вырезать гланды, аппендицит и правую почку. Сейчас он снова в строю, так же молод, подтянут и жизнерадостен. Намедни он признался Петровичу, что увлёкся живописью, причём лучше всего получаются подсолнухи, кои он пишет десятками. При этом директор постоянно теребит правое ухо. Вероятно, на нервной почве.       

 Нашумевшее «Дело Фафенгута»  взбудоражило мир, и западная пресса пару месяцев пестрела леденящими душу заголовками наподобие: «Mein Kampf oder meine Hintern?»  На одиннадцатую операцию по удалению геморроя Эдик додумался пригласить полицию и очень кстати: врача взяли в тот момент, когда он, напевая в рыжие усы «O, du lieber Fafengut», принялся вырезать на ягодице больного свастику. Вредителя засадили на пять лет, а Эдик продолжает периодически страдать, но, кроме психологов,  к иным врачам идти пока не решается.

 Толян плотно сидит на киче, но ведёт себя вполне пристойно. На жизнь зарабатывает торговлей сушёными мухоморами, кои в большом количестве заготовил, будучи на воле. Грибы идут хорошо, плющат в хлам, так что Толян пользуется большим уважением и всегда при деньгах. Правда, зону несколько раз атаковали арабские террористы с рязанским акцентом, но потом им это дело наскучило, и теперь никого постороннего, кроме розовых бегемотиков, там не встретишь.  Руководство зоны не против, поскольку в бараках царит полное умиротворение.   

 Воздушный юноша Аскольд, иногда срывающийся на странную феню, оказался, конечно же, хреновым донжуаном. Первым об этом догадался Степанов, которому Аскольд, видимо помутившись сознанием, предложил слизать мёд со своего пальца. С этой минуты юноша по достоинству оценил преимущества больницы, в которой травматологические и хирургические отделения находятся по соседству.    

 Бывший Наташкин, как и следовало ожидать, так и не ушёл от своей законной супруги, назвав саму Наташку при расставании «меркантильной сучкой». Спустя полгода он с диагнозом «острый геморрой» попал в знакомое нам отделение. По просьбе некоторых лиц из обслуживающего медперсонала, хирург Виноградов лечил пациента долго, вдумчиво, применяя множество инновационных решений при операциях. Не все они были удачными, но: «errare humanum est».  Шрамы от Наташкиных уколов, словно от шрапнели, навсегда покрыли неувядаемой боевой славой многострадальный тыл любовника. Сама же Наташка после этого случая чувствует себя хорошо, цветёт цветом маковым и не успевает отбиваться от геморройных сластолюбцев.  Она искренне верит, что её принц уже в дороге, а пока понемногу спит со всеми, включая Виноградова. Принц пока здорово задерживается.

 Лиля, в отличие от Наташки, в дедов морозов, гномиков и порядочных мужчин не верит, поэтому довольствуется  анестезиологом Матвеевым. В принципе, он – не худший из сволочной мужской породы. По крайней мере, Матвеев до сих пор обещает Лильке на ней жениться.  Что, согласитесь, уже немало. Некоторые даже обещать толком не умеют.

 Хирург Виноградов после того неприятнейшего случая с полицией выгнал к чёртовой матери всю китайскую диаспору из своего отделения. При этом стоит отметить, что разговаривая с раскосой братвой исключительно русским матом, Виноградов практически точно воспроизвёл, к удивлению интернов, все их фамилии. Китайцы очень благодарны своему наставнику за дорогу в жизнь, сейчас они торгуют ермолками недалеко от Бердичева и весьма преуспевают. Виноградов же в ближайшее время собирается защитить докторскую и соблазнить медсестру Нелю. Пока оба проекта находятся в детальной разработке.

 Светка выскочила замуж за какого-то весьма приличного мужичка на «Lada Kalina». С Николаем Петровичем они встречаются теперь не чаще одного раза в месяц. Встречи их  проходят тихо, по-семейному, на паритетных началах. Светка гордо говорит Петровичу после занятия любовью: «Тише! МОЙ звонит!» - и идиллия снисходит на их нежные души тёплой, умиротворяющей волной.               
      
 Карина в последнее время вполне счастлива, её муж после операции стал гораздо больше внимания уделять детям, пару раз купил ей цветы и перестал тратить деньги на эту белобрысую сучку. Правда, с интимной точки зрения Николай Петрович весьма сдал, хотя отступать и так было, в общем-то, некуда. Но, зная по опыту своих подруг, что страстный любовник и благоверный супруг –  понятия несовместимые, Карина смирилась и утихла. И даже пошла на курсы кройки и шитья. Теперь два раза в неделю вечерами она полностью отдаётся своему новому увлечению, приходит домой поздно, усталая, но сияющая. Николай Петрович вполне одобряет новое хобби Карины и рад, что супруга, наконец, нашла себе достойное занятие.   

 Сам же Николай Петрович вполне доволен переменами, произошедшими в его заднице и душе после операции. Оба органа функционируют нормально, на холостых оборотах, не напрягаясь, и не доставляя своему хозяину ненужных хлопот. Жизнь течёт мирно, плавно, словно лёгкий ботик по тёплым прибрежным волнам. И практически ничто не напоминает Николаю Петровичу то суетное время, проведенноё в больничных стенах далёкой геморройной осенью под ненавязчивый аккомпанемент  так и не дочитанного «Живаго»…



 КОНЕЦ   


© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2012
 Свидетельство о публикации №21204011953

Рецензии
http://www.proza.ru/comments.html?2012/04/01/1953