Чернильный лабиринт 5

В таком же одиноком и мучительном заточении незаметно для его взора проскользнула еще неделя. Он практически не выпускал перо из рук, ни днем, ни ночью, спал совсем мало, какие-то жалкие часы, необходимые для поддержания жизни в теле. Лишь изредка бледной тенью, словно зверь, пробегал он в кухню, хватал что-то быстрым движением руки и снова скрывался в своей темной клетке. За это время Анна ни разу к нему не заходила, хотя он часто словно в тумане слышал за дверью ее взволнованный, тонкий голос.  Как же хотелось ему при этом вскочить с места, выпрыгнуть из-за своего стола, словно давно уже сжатая пружина, и выбежать к ней в коридор, объясниться, помочь хоть чем-нибудь в ее страданиях и переживаниях за тяжелобольного отца. Однако какая-то сила держала его за работой настолько крепко, что это чувство можно было сравнить разве что с чувством долга или чести.
Роман уже был практически дописан (чудо для таких кратких сроков!). Бумага практически закончилась, а денег, чтобы купить ее у него не имелось. Те жалкие монеты, которыми в отчаянье играл он когда-то в кармане пальто, нечего и говорить, уже давно были растрачены на  скудное пропитание.
Он наскоро дописывал последнюю главу, в надежде, что вот-вот роман будет закончен, и эти духи, наконец, оставят его в покое и дадут вдохнуть грудью хоть клочок свежего воздуха. «Все! Довольны вы? Осталась лишь пара страниц, и книга готова! - бормотал он про себя, стараясь писать как можно быстрее, - И я свободен! Свободен! Свободен, наконец, черт возьми!»- нажимая на перо все сильнее, он почти перешел на крик, но не прекращал свою работу. Не глядя потянулся он за новым листом, но, не нащупав его рукой, в страхе повернул голову. Бумаги больше не было. За работой Тонин совершенно забыл о недостатке бумаги, а теперь  настолько не вовремя об этом вспомнил, что  неожиданная безысходность прошила его, словно иглой. Он постарался было собраться с мыслями, и несколько минут попробовал сидеть неподвижно, точно парализованный этим приговором. Пытаясь взять под контроль свои внутренние голоса, свою «черную музу», он, прикованный к стулу, просидел, не шелохнувшись, около получаса. Все его тело внешне было неподвижно, ни один мускул ни дрогнул на его лице, и только вздувшиеся на висках жилы и проступившие на лбу крупные капли холодного пота выдавали его нечеловеческую внутреннюю борьбу.  «Сжальтесь! Хватит! Хватит!» - повторял он про себя снова и снова. Но, видимо, чувствуя его неповиновение, голоса становились все громче и настойчивее, они скребли своими острыми когтями, скрипели внутри его головы. Воображение уже рисовало каких-то небывалых, ужасных существ внутри собственного сознания. От подобных картин Тонину становилось еще только хуже. Ему представлялось, как эти безумные твари рвали большими клоками мясо и мышцы его изнутри, увеличиваясь в размерах и становясь лишь еще голодней и жаждая все больше крови его и плоти.  Не выдержав этой изощренной пытки, он до скрежета стиснул зубы, схватился за голову, до крови царапая затылок, поднялся со стула, искривив лицо в мучительной гримасе и издавая какой-то  ужасный, мучительный для человеческого уха звериный рев, широко зашагал по комнате. « Ну хватит! Остановитесь же! Я не могу больше! Согласен! Согласен!»- в приступе взвыл молодой человек. Затем он в бешенстве схватил перо и начал писать что-то кривыми черными строчками на стенах, в исступлении царапать угловатые слова на столе, нажимая так сильно, что мышцы сводило до боли. Если бы несчастного в этот момент хоть кто-нибудь увидел, то непременно бы в страхе как можно скорее убежал прочь, а самый сознательный и бесстрашный немедленно сдал бы обезумевшего в лечебницу ради его же блага. Огромные, покрасневшие от долгого отсутствия сна глаза,  смотрели своей чернотой куда-то сквозь душный воздух комнаты, сальные, взъерошенные волосы лезли на лицо, но Тонина это отнюдь не заботило, он весь превратился в порыв, в действо, в монотонное движение. И остановить это безумие ему самому точно было не под силу, либо этого ему не позволяло  какое-то необъяснимое, дьявольское присутствие, полностью захватившее его разум и тело. Так молодой писатель настойчиво продолжал исписывать стены, стол и все, что ему не попалось бы под руку, пока его, наконец, не покинули силы.
Остановившись, он упал на колени, и в покрасневших глазах его проступили соленые слезы безысходности. Он попытался было взять себя в руки, поднялся с грязного, холодного пола и уселся на край кровати, обхватил голову руками и в тяжелых  думах  начал качаться туда-сюда и издавать едва слышные стоны, как делает это всякий, кто медленно, но отчаянно сходит с ума.
Наконец, пытаясь отдышаться, качаясь из стороны в сторону и опираясь руками о стены и мебель, он подошел к окну, со злостью сдернул шторы и отбросил их прочь в сторону двери, будто именно они  были злыми виновниками всех его бед, будто именно они, как грозные стражники, не давали ему насладиться свободой, радостью видеть солнечный свет и вдыхать чистый, влажный воздух рассвета. Впервые за долгое время он распахнул окно. Тут же резвым потоком в комнату, словно из другого мира, ворвался целый миллион всевозможных запахов: запахов улицы, домов, деревьев, ветра, самой жизни. Но даже это нежное дуновение не доставило радости его измученному разуму. Он бессильно высунулся в окно, навалившись всем телом на подоконник, и, тяжело дыша, вгляделся вдаль: на заросли кривых деревьев, на стоящую за ними старую церковь, на которую уже падали первые лучи рассвета. Эти робкие, юные лучи изо всех сил старались дать некую подсказку, тайный знак свыше, знак избавления и решительного конца его тяжких мучений. Прозрачное, утреннее небо все больше заливалось восточным румянцем, а раскаленный, багровый рассвет  все настойчивее и увереннее протягивал свои длинные пальцы к земле и всему живому, словно в стремлении пробудить все вокруг своим прикосновением, отогреть своими жаркими лучами. Тонин смотрел на это, казалось бы, обыденное пробуждение природы, будто видел мир за окном впервые, но, наконец, усталый взгляд писателя остановился на крестах, которые гордо возвышались над куполами старой церкви и, сверкая, отражали солнечный свет, рассеивая его повсюду. Тонин вдруг тяжело задышал и, выдохнув, совсем упал на подоконник, почти шепотом произнес он сквозь зубы, словно с тяжестью выдавливая из себя каждое слово: «Господи!- зажмурил он глаза и с силой поджал губы,- Я сам виноват в своих бедах. Виноват пред тобою… Как? Как мог я возжелать большего, чем даровал мне сам Бог?!  Как мог я просить большего?! Как посмел?! И у кого я просил? У кого?! Теперь мне будто становиться ясно, кто ответил на мои мольбы. Так же как наступает это светлое утро, в разум мой приходит просветление… Господи!- открыв глаза и по-прежнему глядя на церковь, он начал креститься быстрыми, резкими движениями, словно помешанный,- Теперь у меня есть один лишь шанс, один выход - прийти к Тебе, прийти и молить что есть силы о прощении, если только Ты простишь меня. Да, только так. Другого нет входа. Нет».
С этими словами он быстро отошел от окна, словно набравшись сил от одного только солнечного света и озаривших его сознание мыслей, сел за стол, взяв в руки перо, и уже было  решительно собрался что-то писать. На мгновение он замер в кресле, окинув взглядом свою комнату, которая выглядела теперь совершенно неприглядным образом. Повсюду разбросанные листы дешевой, желтой бумаги, стены исписанные отрывками пугающих, странных фраз, исцарапанный кончиком пера стол выдавали страшную тайну обитателя апартаментов. Все, что наполняло эту комнату,  шептало - «Здесь поселился сумасшедший!»
Оторвав свой взгляд от царящего вокруг беспорядка, он вспомнил, что бумаги более не было, и стал шлепать руками по всем своим исписанным стопкам,  рыскать по всем ящикам в поисках хоть какого-нибудь пригодного клочка. Но все его бумаги были исписаны так мелко и плотно, что на них совершенно не оставалось ни единого свободного места и для маленькой запятой. Он судорожно начал оглядываться вокруг, быстро вертя головой из стороны в сторону, и, заметив несколько скомканных, разбросанных по полу бумажек, радостно поднялся и тут же подобрал их. Одна из бумаг действительно оказалась не полностью исписана - неудачный текст, занимавший не более половины страницы, был  с яростью несколько раз густо перечеркнут черными чернилами, остальная часть листа к великой радости Тонина оказалась чистой. И тогда он поймал себя на мысли, что давно уже не чувствовал себя таким счастливым, как в это мгновение, когда он всего лишь нашел чистый клочок бумаги. Этот клочок был для него всем - нетронутым чьей бы то ни было  жестокой рукой островком спасения и надежды. Он аккуратно сложил лист пополам, согнув в том месте, где кончался зачеркнутый текст, и после одним движением отделил чистую половину от исписанной. Ненужная часть снова была наскоро скомкана и отправилась под стол. Тонин поднял глаза, несколько секунд он не отрываясь смотрел в потолок, видимо, собираясь с мыслями и размышляя с чего лучше начать.
«Милая Аня»,- начал он, и уголки его тонких, высохших губ невольно нервно поползли вверх,- «от всей души прошу тебя не сердиться на меня за нашу последнюю встречу…»- продолжал он писать, медленно и аккуратно выводя каждую букву, будто зная, что она непременно почувствует, как он писал эти строки и каким именно образом нажимал на перо. Вскоре письмо было дописано, после чего он хотел было его сложить, однако тут же передумал и остановился. Тонин перевернул  письмо чистой стороной и начал писать еще что-то, задумываясь над каждой строкой. Закончив, он отложил перо и оставил письмо прямо на столе, даже не складывая его, торопливо оделся и взял в руки потертую, коричневую шляпу. Он уже было повернул ручку двери, но вдруг его слуха коснулся знакомый голос. Анна торопливо прошла по коридору, взволнованным голосом она звала хозяйку. Тонин прислушался к этим звукам и, подперев дверь спиной, тяжело вздохнул. Вскоре шаги Анны, сопровождаемые чьей-то грузной поступью,  нервно содрогнувшей ветхий пол коридора, снова утихли, и, видимо, уже в комнате девушки началась какая-то суета, и два женских голоса, один молодой и второй резкий, низкий, принадлежавший женщине в возрасте, начали переговариваться, постоянно перебивая друг друга.
 «Анна! Ее отец…Что-то случилось!» - несвязные мысли укололи его сознание. Тут же в голове пронеслись слова девушки: «Ему дают неделю, не больше!» «Неделя… Наверное, уже вышел срок, хотя не знаю»- думал он, с трудом пытаясь считать дни, что провел в своем мучительном заточении. Однако он не осмелился бы вмешаться в разговор, и войти сейчас, даже с благородной целью помочь чем-либо. К тому же, слишком велико было его желание покончить, наконец, со своими душевными терзаниями и  прибегнуть к последнему шансу исцелиться. «Прости, прости, Аня, я должен, должен идти! Все скоро кончится!» - снова и снова повторял он про себя, чувствуя свое малодушие.
Прижавшись к двери и задержав дыхание, будто в страхе, что его кто-то может услышать, молодой человек простоял еще с минуту. Затем, прислушавшись к голосам и решив, что находящиеся в той комнате слишком заняты чем-то и пока не собираются выходить, Тонин тихонько, словно тень, скользнул в коридор, не закрывая за собой дверь, вышел из квартиры, спустился по темной лестнице и окунулся в холодный, отрезвляющий воздух улицы.