120. реальность воображения

Смысл неординарного заголовка журнала «22» толкуют по-разному. Случилось услышать и такое объяснение: журнал-де читают лишь 22 человека в мире. Шутка, конечно, и весьма ехидная. На самом деле, как мы узнаём из последней в обозреваемом номере заметки, постоянное стремление редакции – «оставаться понятными читателям в Петах-Тикве, Вильнюсе, Бишкеке и Лос-Анджелесе одновременно И это, конечно же, далеко не весь читательский ареал издания, которое недавно в интервью газете «Московские новости» А.И.Солженицын охарактеризовал как «лучший израильский журнал, издаваемый на русском языке».Но в шутке есть и доля правды: как бы ни старались и редакторы, и авторы, невозможно писать о сложнейших проблемах бытия, философии, религии, науки, литературы, политики одинаково понятно для королевы бензоколонки и, скажем, для системного аналитика. У квалифицированного журнала –квалифицированный читатель. Это издание – не для всех. Оно – не будем бояться слов – элитарное. А если элитарность не путать со снобизмом, то и слов бояться нечего.

Впрочем, приобрести навыки высококвалифицированного чтения и войти, таким образом, в «избранный круг» читателей журнала не возбраняется никому. Что же касается неординарного названия, то я и сам толковал его превратно, считая, что оно то ли символизирует число букв еврейского алфавита, то ли «перебор» в тюремной игре в «очко»… Пока однажды не узнал доподлинно: до 21-го номера включительно журнал имел не числовое название, а словесное – оспоренное, однако, в суде его тёзкой: другим журналом, выходившим под таким же заголовком. Суд принял решение в пользу этого соперника. Редакция не успела придумать новый заголовок, и вместо него на обложке остался лишь номер очередного выпуска: «22». Он и стал новым – и весьма нетривиальным – именем журнала. Прошло четверть века. Где тот тёзка – я не знаю. А «22» живёт.

Перед нами его 120-й выпуск. «120 номеров – конечно, не 120 лет, но  всё же впечатляющая цифра»,  – говорится  в той же заметке, которая посвящена женщине, чей портрет – на титульном листе номера: это бессменная заведующая журнала, начиная с его первых номеров, Мирьям Бар-Ор, человек, осуществляющий «всю реальную работу, которая необходима редакторам, издателям  и авторам, чтобы превратить их невещественные труды в  нешуточное материальное дело».

Мне показалось уместным начать свой обзор с этой, заключительной в журнале, заметки, отдающей должное скромному и, так сказать, не главному лицу. Обрамляющее номер поздравление – умное, интеллигентное, трогательное.

Комплиментарность моего вступления имеет вескую причину, которая станет ясной в конце. А сейчас продолжим обзор.

* * *

Как почти каждый из выпусков журнала, (по крайней мере, на протяжении последних нескольких лет), 120-й номер имеет некий тематический стержень, общую нить, объединяющую все или почти все материалы. На сей раз это взаимоотношения между действительностью и мечтой, жизнью и литературой, идеалом и реальностью. В разделе «Литературная рефлексия» этой теме посвящены обе статьи: одного из виднейших российских критиков москвича  Льва Аннинского  и его израильского коллеги Марка Амусина, живущего в Иерусалиме. Примечательно, что обе статьи трактуют – разумеется, во многом по-разному – одно и то же творческое направление современной литературы – постмодернизм. Ещё интереснее, что о нём же – если не специально, то попутно – говорится , как мы далее увидим, и в ряде других публикаций выпуска.

Постмодернизм, постсионизм, постиндустриальное общество… Похоже на то, что общественные науки стали в тупик перед необходимостью создания для новых явлений новой терминологии. А то, что явится после этих «пост…», как прикажете именовать? «Пост-пост? Пост-пост-пост? Нечто похожее на «пра-пра-правнук». Так ведь уже и именуют! Приходится читать: «пост-постмодернизм», «французские новые романисты», - и «новые-новые»…Марк Амусин, в статье которого «Власть воображения» я вычитал  вот это последнее удвоение эпитетов, и сам недоволен тавтологичностью термина постмодернизм и сообщает о другом, «более инструментальном», синониме: «метафикциональность». То есть, если я правильно понимаю, и здесь есть элемент тавтологии: термин «фикционализм» давно введён в философию, а теперь идёт речь о его приложении к литературе. И прежде в ней имела место некая фикциональность – создание фиктивной действительности властью писательского воображения. Однако сегоднящней литературе, сегодняшнему воображению этого мало – и  оно творит метафикцию (приставка «мета» равносильна русской «пере», «пре»… Автор подвергает исследованию литературную традицию метафикциональной «литературной ситуации», вводит понятие «стратегия повествовательного парадокса», упоминая творчество, а то и привлекая примеры из произведений Борхеса, Набокова, Пелевина, Макса Фриша, К. Вагинова и других писателей. В центре его внимания – одно из характернейших свойств современной литературы: на первый план в ней выдвинута не жизнь и действительность, как было в прежние и в ещё недавние времена, а сам процесс создания литературных произведений.

«Словесные знаки, грамматические и синтаксические конструкции» признаются теперь главными первоэлементами литературной вселенной, а отнюдь не темы, идеи, мировоззренческие принципы писателей». Налицо «дерзкая и амбициозная идея эстетико-смысловой автономии и «связности» текста». «Сама творящая активность автора признаётся вполне законным и достойным объектом изображения». (Все цитаты в этом абзаце – из упомянутой статьи».

Жанр обзора не предусматривает полемики. Но и удержаться трудно. Какой бы ни казалась роль вымысла, творчества, фантазии, насколько могущественной ни выступала бы она в действительности («И забываю мир, и в сладкой тишине я сладко усыплён моим воображеньем…»), в основе творчества, однако, остаётся жизнь. Мертвецы не творят. И самые диковинные образы (пушкинский «полужуравль и полукот», чудища Гойи и Сальвадора Дали, изощрённейшие пугала в современном кино и по телевидению) всё-таки привязаны к действительности, к человеческому опыту. В этом смысле любой вымысел, даже тот, что «правдивее самой жизни», – всего лишь тень сущего. А тень, по Андерсену и Евгению Шварцу, должна знать своё место. Данное замечание ничуть не унижает литературу, но лишь фиксирует причинную зависимость, порядок приоритетов

Впрочем, данные соображения понадобятся нам при дальнейшем путешествии по страницам журнала, они вовсе не по адресу упомянутых литераторов, которые как раз весьма проницательно заметили определённую тенденцию современной литературы и добросовестно её анализируют. Что вовсе не означает, что нынешняя литературная ситуация им по вкусу. Наоборот, многое им явно не нравится, хотя оба отдают должное таланту целого ряда современных писателей. Но ведь не случайно Лев Аннинский в своей статье под затейливо длинным названием «Песнь пепси в утробе поколения, которое смеясь расстаётся со своим будущим» (!) помещает три эпиграфа из произведений «разбираемых» им писателей: Виктора Ерофеева, В.Пелевина и В. Сорокина – и во всех этих эпиграфах есть слово «вырвет» или же «тошнит».

Потому-то критик и выбрал такие эпиграфы, что его от многого в этих произведениях «тошнит»…

Забавно, а вместе с тем и жалко смотреть, как изо всех сил старается этот шестидесятник, высочайший интеллектуал, где только можно, обойти выгребные ямы «абсценной лексики, или, просторечно выражаясь, матюги». Критику ведь по должности надлежит цитировать, но не каждому доставляет удовольствие повторять (как было сказано в одном милицейском протоколе) «слова на Б, на П, на Х, на Ж»… Московский автор и сам в этом признаётся  - и всё-таки под конец, в постскриптуме, оправдывается, что «изо всех сил избегал нецензурных слов», обилие которых в речи интеллигенции и в литературных текстах, на мой взгляд, явный пережиток времён, когда интеллигентность рассматривалась как свойство социально неприличное Но как прикажете  выкинуть эти слова из «песни» современных русских и русскоязычных авторов? Да ведь это поёт их устами вся многовековая, «кондовая, избяная, толстозадая» Русь, а уж особенно – Русь советских семидесяти лет: военные и трудовые лагеря, котлованы, колхозы, совхозы…Критик, как и врач, не имеет права брезгливо отворачиваться  от неприятного и затыкать уши. Аннинский то и дело отмечает «лучшин страницы прозы Ерофеева», и что Сорокин «вообще мастер прорисовывать действие невзначай роняемыми штрихами», а о третьем авторе говорится и вовсе тепло и задушевно: «Всё-таки одарённая душа этот Пелевин». Автор статьи относится к нынешней «постлитературе» с оптимизмом: за издержками, эпатажем, нарочитым жонгляжем и клоунадой он видит непогибшие души: «Кончится смех – придут слёзы. Это и будет истина, об «исчезновении» которой твердят постмодернисты. Это и будет реальность. Слёзы, а не пепси».

*  *  *

«История истины» – так  называется статья постоянного автора и члена редколлегии журнала Эдуарда Бормашенко. В прошлом номере журнала было помещено её начало, и поэтому обзор статьи, даже наикратчайший, был на время отложен. Но и тепекрь упомяну лишь о некоторых затронутых автором аспектах темы: во-первых, истина, оказывается, вовсе не всех интересует; во-вторых, бывают разные истины: например, по традиции Нильса Бора, одно дело – ясные, а другое – глубокие. Ясные истины – поле науки, глубокие – мистики, религии… Автор утверждает, что «стабильность западного общества нев последнюю очередь обусловлена всё тем же презоением к истине». Обращаясь к современной литературе, он замечает: «Постмодерн и декаданс, плохо различающие мир «по истине» и мир виртуальный, суть атавизм, возврат к первичным формам мышления». В статье рассматривается гармонизирующая роль математики в поисках истины: «…дело в том, что математика по сути своей место встречи, перекрёсток истин глубоких и ясных». Такой, явно не на пятиклассников рассчитанный, текст вовсе не лишён эмоциональности. Он имеет и прямые выходы на современную политическую злобу дня. Рассматривая различное, порой и противоположное, этическое отношение к истине и лжи, автор пишет: «Поглядите на израильских политиков – на переговорах с Арафатом они  пытаются вести честную игру с заведомым лгуном». Есть в трактате «Об истории истины»  и другие актуализируюшие моменты.  Меня, например, очень взволновала цитата из книги Б. Рассела, в которой упомянуто об «опьяняющей радости неожиданного понимания, которую время от времени приносит математика тем, кто любит её». Лично я математику никогда не любил, а вот радость понимания хорошо помню: бьёшься, бьёшься над задачкой – и вдруг тебя осеняет: вот ведь как, оказывается, просто и красиво решается! Желаю подобной радости и читателям трудной, но интереснейшей статьи эрудита Бормашенко. Если, конечно, читателей интересует истина. Глубокая, ясная – всякая!

Упомянутый трактат помещён в 120-м выпуске под рубрикой «Иерусалимские размышления» (в 119-м она звалась иначе, что для журнальной практики несколько странно…). Оказывается, есть размышления «до-иерусалимские»? (И в этот раздел вощла статья Анатолия Добровича – тоже постоянного автора и тоже члена редколлегии, – сочинённая, как понятно из приставки «до-», ещё «там») и «пост-иерусалимские» (опять «пост-»!): это написанная верлибром поэма Исаака Розовского «Сионские летописи» – с  послесловием того же А.Добровича.

Таким образом, один и тот же автор участвует в своеобразном обрамлении статьи об истине. Семантика приставок («до» – «после») вроде бы свидетельствует о том, что в первом случае мы имеем дело с историей, а во втором – с утопией (или антиутопией).Но дело в том, что «до-иерусалимская» статья А.Добровича «Невшательский суд» – тоже  утопия! Это так и не исполнившаяся  (да и реалистическая ли хоть в малой мере?) мечта автора о том, чтобы маленький чистый швейцарский городок Невшатель стал резиденцией «Международного Центра Расследований Политических Преступлений». Правда, что-либо предугадывать всегда рискованно: автор, например, уверенно  пишет о Швейцарии: «Увы, я её никогда не увижу», но это написано в 1979 году – мы с тех пор стали несколько мобильнее… А события буквально последних дней и недель (драматическая история выдачи С. Милошевича Гаагскому трибуналу) как будто актуализировали утопическую идею «Невшательского суда». Но в нынешнем злободневном сюжете есть заметный привкус торговой сделки, а благородный автор мечтал о силе международного Закона… «Пост-иерусалимская» же антиутопия дкйствительно талантливого поэта И. Розовского разворачивает перед нами картины истории иерусалимского метро(!), торжественно открытого якобы 1 мая !989 года  и закрытого (из-за нерентабельности) «в феврале 2004 года»…(Дорогие читатели! – у вас есть ещё два с половиной года – спешите попользоваится! Спустя ещё несколько лет Натан Щарапнский  (министр сельского хозяйства в 2012 году…) займёт бывшие подземелья иерусалимского метро под хранилище картошки!)… А какой описан в поэме Город Солнца – нет, не из сочинения Томмазо Компанеллы, не родина носовского Незнайки, а – Бейт-Шемеш, в котором вольно раскинулись фаланстеры «марокканских» программистов, а специально для ностальгирующих ашкеназов цветут подснежники… Жители Петах-Тиквы (по Розовскому – «петахтиквачане») пять часов в день, свободных от игр и развлечений, «посвящают работе на тыквенных плантациях». Эта поэма, пишет А.Добрович, «есть  акция вызывающе ироническая по отношению к действительности. Так выпячивается  то, чего в ней, действительности, поэту мучительно не достаёт. И читателю – тоже». Рекомендуем к чтению всю вереницу «Иерусалимских размышлений»: и «до-», и «после-», и самую сердцевину: «Историю Истины».

*  *  *
А нам в обзоре этот «триптих», заключающий в себе и стихи, удобно использовать для перехода к характеристике других опубликованных в номере поэтических произведений.. Авторы всех трёх стихотворных подборок – очень известные поэты: Наум Басовский, бывший советский (антисоветский?) бард Юлий Ким и живущий в США Лев Лосев. Для возбуждения читательского аппетита – по нескольку строк из каждого:

Ю. Ким («Концерт на небесах»):

…Какие там гитары
Сегодня собрались!

А кто сидит в партере,
По-братски обнявшись?
Лексан Сергеич Пушкин
С Самойловым сидят,
И тот ему толкует,
Кто Галич, кто Булат.

Л.Лосев:

Так наз. Реальность
обращается срамом…

Н. Басовский:

Авторский фильм:
сценарист, режиссёр, оператор,
чтец, композитор, художник
(и всё это я!! (…)
И на экранчике куцем
в просмотровом зале
тайно и быстро,
порой не снимая пальто,
снова и снова
с восторгом смотрю и слезами
фильмы, которые
в мире не видел никто.

Снова – и у всех троих! – соотнесение фантазии, мечты (или воспоминаний) с реальностью. А ведь ни одногоь из этих поэтом старомодным, несовременным не назовёшь.

Вспоминаю, как в первые годы «Алии-90» на страницах некоего русскоязычного еженедельника над современной русской поэзией изгалялся один ужасно прыткий тип. Да что там изгалялся, - он её попросту отменил. Так и заявлял, что русской поэзии более не существует… Может быть, от огорчения этим своим открытием новый репатриант вскоре вернулся восвояси и начал там куролесить, и не только там, но и по «разным Европам», то и дело творя всяческие «перформансы». Наконец, в какой-то тихой скандинавской стране, в столичном музее, присел – и навалял кучу… Об этом тогда написали в газетах и даже сообщили, что, по словам "автора кучи», это его «протест». Против чего – я не понял или не помню. Так или иначе, как бы ни назвать означенную кучу: «перформансом», «артефактом» или ещё каким-либо красивым словом,  благоухать она не станет. Искусство останется искусством, а патология – патологией. Я это к тому пишу, что, похоже, оптимизм упрямых гуманистов не так смешон, как кому-то кажется.  На фоне всех «измов» и «пост-измов» современной литературы упрямо пробиваются ростки человечности, и, конечно, прав А.Добрович: «И всё-таки искусство, будучи подлинным, несёт читателю надежду».

Однако ведь и в самой жизни надежды не всегда оправдываются, мечты не обязательно сбываются. Ещё один раздел журнала – «От мечты к действительности» – состоит  из двух статей, каждая из которых иллюстрирует этот непреложный факт. Публикация статьи скончавшегося десять лет назад архитектора Виктора Богуславского «Отцы и дети» - об утраченных иллюзиях, о жёсткости, а подчас и жестокости истины, о том, как может быть непохоже исполнение мечты на самоё мечту. Он приводит в пример судьбу еврейского диссидента Фимы С., двадцать лет просидевшего в тюрьмах и лагерях «за сионизм»,отпущенного, наконец, в Израиль – и через несколько лет отсюда уехавшего. Кажется, я узнал в нём своего земляка, о котором мне много рассказывали. Знаю и других подобных…Автор попытался обнаружить определённую закономерность в смене поколений мечтателей: «отцы» готовят почву – «дети».этой почвой пользуются, не забывая, впрочем, ворчать на «отцов». Он предсказывает и появление «внуков» - поколения автивного, действующего, не растратившего сил там, в стране Исхода…

* * *

Вторая статья (автор – главный редактор журнала Александр Воронель) озаглавлена: «”Мы” и “Они”» и, как свидетельствует сама конструкция названия, тоже построена на антиномии. Читатель найдёт здесь множество интересных наблюдений и выводов, но мне, в соответствии с обнаруженной «красной нитью» журнального выпуска, хочется обратить внимание на то, что и в этой статье также есть рассуждения о постмодернизме. Воронель рассматривает этот термин как относящийся не только к литературе, но и к науке и политике. При этом, кажется, он не слишком почтителен к постмодернизму как направлению, считая его следствием моды: «…стало модно отрицать свою зависимоcть от идеологий», и потому  «мысль большинства людей попала в плен  случайных впечатлений», в качестве каковых названы «поветрия масс-медиа» и даже влияние «местных колдунов». В систему доказательств вовлекается наглядный художественно-литературный материал (М.Булгаков, братья Стругацкие) и научно-публицистический (Б.Рассел, К.Гирц, К.Поппер, Л.Гумилёи, М.Каганская, Б.Сарнов и др.) Автор, в частности, рассматривает роль мифотворчества в современном мире, закономерности формирования этнических и социальных групп, особенности самосознания этих групп…По его мнению, «советские евреи за два-три поколения сформировались не столько как этническая, сколько как социальная группа»».Прибыв в Израиль, эта ярко пассионарная группа (автор статьи пользуется терминологией и  некоторыми положениями из работ Льва Гумилёва. – Ф.Р.) «одним своим количеством воплотила смутную мечту российских сионистов в политическое действие». Возникло некоторое напряжение между этим «творческим, идеологически мотивированным меньшинством» и «косной массой», в качестве каковой «теперь временами выступал практически весь израильский народ («они»), который никак не мог взять в толк, что именно российским евреям нужно: «Квартира у вас есть? Работу нашли? Машину купили? …!?» (Конец цитаты). Такое напряжение, предполагает А.Воронель, «будет держаться до тех пор, пока наше «мы»  окончательно не включит всех израильтян». Или (добавлю) пока их «мы» не впитает в себя то, что было когда-то «советским еврейством». А ведь это не одно и то же.

В разделе «По ту сторону Атлантики» студент из США Марат Гринберг выступает со статьёй «Плач по гуманизму» – о книге воспоминаний видного вождя американских интеллектуалов Нормана Подгаеца «Экс-друзья». В этой небольшой, но довольно ёмкой рецензии читатель найдёт характеристику ряда явлений и перемен в американской общественной и культурологической мысли минувшего столетия. Обратим внимание лишь на один из аспектов: автор утверждает (или пересказывает утверждения других), что «гуманная роль литературы находится под вопросом», что «в литературе наступила эра зла», что «литературное воображение не провозглашает Правду», что литература для жизни уже не «истина в последней инстанции» - она  давно уже не «учебник жизни»  (конец цитаты). Один мой однополчанин, до армии – сельский механизатор, на подначку товарищей: «Да знаешь ли ты, сколько килограммометров в секунду содержит лошадиная сила?», отвечал уверенно: : «Смотря какая лошадь!» Вот так и сейчас мне хочется крикнуть через океан: «Смотря какая литература!» Думаю, с этим согласился бы Аркадий Бурштейн, выступивший в рубрике «Записки книгочея» со статьёй «Семантика холода». Признаюсь, меня настораживают попытки анализа стихов: поверить алгеброй гармонию трудно, не нарушив тайны, которая вседа живёт в поэзии. Но  в данном случае анализ стихотворения-песни А. Галича «После вечеринки» сделан бережно и умело, причём, на двух уровнях, один из которых, более высокий, опирается на другой – первоначальный. Являются ли песни Галича «учебником жизни»? Смешной вопрос. Автор обзора изумлён: его сын, лишь по рассказам знающий, что такое самиздат, от них в восторге. Удивление – наивное: да разве не встречались сыну, 22-летнему юноше, такие человеческие пороки, как зависть, трусость, жестокость, неискренность? Не против них ли и эта песня? Не учит ли она сочувствию, сопереживанию? Вот вам и «не учебник жизни»!

Поэт Виктор Голков в отклике на стихи Риты Бальминой видит в них много изъянов: и декларативную антидуховность, и «мнимый эротизм», и «жажду быть на виду и на слуху» у публики – в ущерб простоте и человечности… Но и он не может отрицать, что у поэтессы есть «по-настоящему сильные строки» и даже целые стихотворения. Он предлагает нам, читателям, решить, «чего в ней больше». Как будто сам – не читатель, и будто такие вещи решаются голосованием…

Нам осталось ещё упомянуть об интересной рецензии историка Соломона Могилевского на вышедшее в Москве капитальное исследование израильского учёного Савелия Дудакова «Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России» - и можно перейти к занимающим почти половину журнала главам из нового романа Нины Воронель «Дорога на Сириус»,  которые мы намеренно оставили «на закуску».

*  *  *
Этот роман – последний и заключительный в трилогии «Гибель падшего ангела». Главы из первых двух книг («Ведьма и парашютист» и «Полёт бабочки», вышедших отдельными изданиями), также первоначально публиковались в «22»  и имели у читателей большой успех.

Между тем, в творчестве давно и прочно признанной писательницы (известной своими блестящими переводами из Эдгара По и Оскара Уайльда, оригинальными, искренними стихами, киносценариями и пьесами), авантюрно-детективные романы – новое и совершенно неожиданное явление. Этот жанр почему-то принято считать литературно  несолидным. Между тем, к нему принадлежат и романы Дюма-отца, и «Остров сокровищ» Стивенсона, и «Два капитана» В.Каверина, и другие замечательные книги. Таинственный замок немецких рыцарей, в котором происходят главные приключения «Ведьмы и парашютиста», сменяется в «Полёте бабочки» не менее загадочной элитарной библиотекой в одном из английских графств. Немецкий авантюрист левацкого замеса, действовавший под кличкой Карл и противостоявший нашему, израильскому, испытанному спецназовцу Ури, в первой книжке погиб,  а во второй – воскрес, совершил убийство и улетел из Англии в Германию. Приоткроем карты: в третьей книге, по всему видно, дело идёт к драматической встрече двух антагонистов – и притом на знакомой и им, и нам территории – того самого замка очаровательной Инге – бывшей любовницы обоих «сверхчеловеков». .. Карл уже в замке, Ури  явно направляется туда же… но тут, по всем законам трансляции кинобоевиков, публикация глав обрывается, и мы вынуждены покинуть нашего героя «в минуту, злую для него». Впрочем, как говорится, «всё равно интересно».

Не будем мешать писателю интриговать читателей. Но журнальная публикация, как правило, имеет целью ещё и «обкатать» новое произведение. Выражаясь бабелевским слогом, «попробовать его на Тартаковском». Спешу поэтому с одним замечанием. Нине Воронель свойственно свой богатый вымысел рядить в одежды строгого правдоподобия. И замок такой есть в действительности, и библиотека… Да и события созданы по образу реальных: ничуть не выдумка – существование левацкого подполья в Германии недавних десятилетий, а в главах из нового романа есть целая подборка документов о всяческих неординарных экстремистских культах и сектах, вожаки которых полностью подчиняют паству своей злой воле. Потому читатель не усомнится в подлинности Нининой фантазии, продуцирующей «рассказ польской эмигрантки Хельки о пребывании  такой секты на территории Германии.

Но – стоп: в своём монологе Хелька «вставляет польские слова вперемешку с немецкими».  Роман написан по-русски, поэтому «немецкий» текст в нём передан средствами русского языка, что естественно.

Однако почему вместо польских слов понадобилось вставлять слова из совсем другого языка, - вот чего понять не могу. Читая все эти «треба», «скаженная», «щось»,  «збильшувалась» и т.п., мы можем предположить, что в 133-й Харьковской женской школе, где Нина училась, был прекрасный учитель или учительница украинского языка.

Потому что все эти слова – никак не польские, а украинские. … Правда, есть и два «чисто» польских: «пшиско» (на самом деле «вшистко», т. е. всё), и «барзо» (на самом деле «бардзо» - «очень»). Мелочь, конечно… Но, на мой взгляд, существенная. Не стоит пренебрегать мелочами, хотя это делают иногда и очень квалифицированные авторы. Вон, в статье Льва Аннинского: «…миллионеры исходят течкой перед портретом…красавицы». Но, следовательно, эти миллионеры, во-первых, женского пола, во-вторых, лесбиянки, так как «течка (цитирую Энциклопедический словарь) – период половой активности у САМОК млекопитающих»! А ведь литератор явно имел в виду «самцов». Вот какова цена «мелочи» в литературе…

Возвратимся к Нине: ей, чтобы спасти положение, не нужно, конечно же, учить ещё один язык, достаточно разузнать польские эквиваленты тех нескольких украинских слов. А ещё проще – сделать Хельку польской хохлушкой (ведь и такие бывают), тогда и «пшиско» будет оправдано!

*  *  *

Наш обзор закончен, но неожиданная весть заставляет опасаться, что 121-го номера уже не будет. Оказывается, кто-то где-то на высоком командном уровне принял решение не финансировать больше русскоязычные журналы. Если бы речь шла об издании  коммерческом, то и возражать не стоило. Однако, как правильно указывает читатель из Хайфы Л. Рикенглаз (его письмо опубликовано недавно в одном из приложений к газете «Время»), во всём мире религиозно-философские и политико-публицистические издания такого типа, как журнал «22», спонсируются, и нередко именно государством. Этот журнал родился в советском самиздате, расцвёл и развился в Израиле, - и теперь должен погибнуть в расцвете сил?!

Мне кажется, те, кто намерен лишить журнал поддержки, которую он получал (как это указано на титульном листе) от министерства науки, культуры, министерства абсорбции и Центра интеграции репатриантов – деятелей литературы и искусства, поступают крайне опрометчиво. Русскоязычная алия конца истекшего века доказала, что способна освоить язык страны в такой степени, чтобы занять, в лице своих наиболее энергичных и способных представителей, видное место в обществе и государстве. Но и те, кто живёт здесь несколько десятков лет и владеет разговорным или даже «техническим» ивритом, не в состоянии  овладеть всем богатством «высокого иврита» в такой мере, в какой освоили с детских лет русский язык.

Лишить элиту «русской» общины возможности полноценно и \на высоком интеллектуальном уровне пользоватьсчя её языком – это значит нанести удар и по Израилю: ведь речь идёт о морапльном, психологическом самочувствии множества новых граждан, уже играющих существенную роль в жизни страны.

Июль 2001 г.