Призрак

               
     Водитель леспромхозовского Уазика, пожилой мужчина, с серым, словно у покойника лицом,  молчал почти весь путь  до Сосновки. Он молчал, словно вспоминал, не забыли ли чего, когда выехали из Абрамово на двухполосную асфальтовую дорогу; молчал, когда Уазик  съехал с асфальта и запрыгал по лесным кочкам. Молчал, когда машина натужно ревела мотором, пытаясь из последних сил проскочить по болотистому берегу лесной заросшей речки. Видать, прислушивался, не отвалилось ли что от машины. 

     И только когда автомобиль довольно заурчал, легко покатившись по твёрдой песчаной корочке лесной дороги в сосновом  бору, уже в окрестностях Сосновки, я решился нарушить молчание.

     – Как у вас идёт борьба с браконьерами?

     Водитель напрягся, словно мой вопрос застал его врасплох, и ничего не ответил.

     – А на делянках как? Ведете восстановительное озеленение?

    И снова водитель не поддержал мою инициативу завязать беседу. Вместо этого он вдруг запел неожиданно тонким, бабьим  голосом:

     – Ой, летели дики гуси, ой летели дики гуси над рекой!

     И так пел, завывал до самой Сосновки.

     Конечно же,  меня мало  интересовал  исход битвы с браконьерами, и относительно восстановительного озеленения на лесных делянках я полностью доверялся профессионализму лесников. Мне только не давало покоя какое-то внутреннее беспокойство, охватившее меня в последнее время. Я просто не мог усидеть на месте. Перескакивал с одного дела на другое, не успев завершить начатое; бросался от одной мысли к другой, так и не додумав ни одну из них. Любой разговор, малейшая возможность пообщаться, поговорить с человеком стали для меня как сигарета для заядлого курильщика. Возможно, таким способом я бежал от ощущения пустоты, стремительно заполняющей в эти нелёгкие для меня дни моё сознание.  В голове и в душе моей угнездились хаос и страх, что я безвозвратно теряю что-то очень важное. Будто сама жизнь ускользает из моих рук. 

    А шофёр тоскливо выл, словно индейский шаман, провожающий мою душу в Верхний мир  ритуальным танцем и песнопением.

      Когда у первых домов машина вдруг на минуту завязла в рыхлом песке, я  поспешно  бросил ему на прикуриватель несколько смятых денежных купюр и покинул это транспортное средство. Голова у меня шла кругом и от жуткой тряски и от шофёрского вокала.

     На Сосновку деревня походила мало. Сосновый бор закончился, когда проезжали Ольховку, а здесь кругом высились густые, почти чёрные ели.

     Мой дом был на самой окраине, под номером один. Сбросив  тяжёлую сумку перед самыми воротами, на пробивавшуюся сквозь песок траву, я задумчиво осматривал неказистый гниловатый дом и приколоченную на нём ржавую табличку с когда-то белой надписью " ул. Пролетарская".

      Пролетарская…не от слова ли "пролетел"?

    Моё беспокойство от мрачного, словно могила на погосте дома только усилилось.

     Из ворот соседнего  строения мне навстречу поспешно вышел высокий и худой мужик с красным лицом в неопрятной клетчатой толстовке, из-под которой виднелась тельняшка с обтёрханным воротом, и сказал, еще не доходя до меня с десяток  метров и закуривая на ходу дешевую сигарету без фильтра:

     – Не покупай, земляк. Нехороший дом.

   Он словно боялся, что не успеет меня предупредить.

     – Чем же он не хорош? – я внимательно посмотрел на соседа, уже догадываясь, что его слова не пусты. Я глядел на его рыжую щетину, на его всклокоченные  словно крашеные хной,  волосы, в которых виднелись опилки, и уже начинал догадываться, что этот спившийся немолодой мужик  уже давным-давно мой сосед и знаю я его уже целую вечность. И прожить наверно здесь, рядом с ним, мне тоже предстоит целую вечность или остаток вечности. И вообще, подумал я, наверное, никакой той, до моей отставки, жизни у меня и не было. А была только эта жизнь, в этом древнем доме – склепе, с этим соседом   –  выпивохой, который сейчас  попросит у меня выпивку и которого я, в конце концов, угощу водкой, притаившейся хрустальной торпедкой на дне моей спортивной сумки. В то же время я знал, что даже дуракам иногда дано высказать истину. Может быть, действительно, дом нехороший?

      Сигарета у мужика была, видать, из сырой соломы.  Им были сделаны всего лишь две неторопливые, обстоятельные затяжки, а дым его окутал так, словно на нём горела толстовка. Всё дело было в безветренной погоде и высоких островерхих елях, окруживших деревушку плотным кольцом.

     – Чем не хорош? – переспросил  он и снова занялся выдуванием  густого белого дыма; затем,  оторвав  задумчивый  взгляд от сигареты,  пожал мне руку:

      – Семён. – И кивнул в сторону дома.

     – Вишь, какой фундамент? Насыпной, блин. Обсыпается. Остобрызнет ремонтировать.

     Немного подумав, Семён добавил:

     – Так-то дом хорош, конечно, блин. Самый лучший здесь. Самый свежий.

     Он неуверенно оглянулся  на другие  дома, вытянувшиеся в одну короткую улицу.
 
     Ему, видимо, стало понятно, что если я забрался сюда в лесную глушь по бездорожью, за пятьсот километров от областного центра, в эту забытую деревню  из нескольких изб, то вопрос с покупкой уже давно решён.

     – Моё дело, конечно, маленькое. Я тут так, сбоку припёка  – только предупредить. Тебе-то самому, земеля, виднее, – Семён ощупал взглядом мою сумку. – А так-то я бы  с радостью, конечно, глотнул бы чего за твоё новоселье и помог бы тебе тут обжиться. Просто моё дело, вишь, предупредить...

     Потом Семён ходил за мной следом по двору, непонятно от кого, наверное, от непрошенных лесных жителей, отгороженном металлическим забором как, впрочем, и все остальные дома в этой деревне. Видать, местные жители приватизировали свой кусок пирога когда- то общей советской собственности в виде металлических конструкций сложной оросительной системы на  некогда обширных  сельскохозяйственных угодьях  большого совхоза, в который входила и эта деревушка.

     Семён заходил вместе со мной в бревенчатый, потемневший от времени дом, с низким потолком. Половину единственной комнаты занимала громоздкая русская печь, из-за обсыпавшейся побелки виднелись красные кирпичи, из которых она была сложена. В углу стояла железная кровать, застеленная досками.

     Он следом за мной зашел и молча постоял в тёмной, пропахшей мышами кладовке.

      – Так-то, Володя, хозяин дома-то, мужиком был хорошим, врать не буду.

     И уж совсем робко, видимо испугавшись, что я могу передумать с покупкой дома, сосед добавил:   

     – Мог бы жить да жить, гадство.

     Он кивнул вглубь тёмной кладовки:

      – Здесь и повесился.

     Так началась моя новая жизнь после отставки. Моя жизнь теперь делилась на жизнь «до отставки» и «после отставки».

     Да, сказать по правде, я и раньше так её оценивал. Но тогда это происходило как-то «подспудно» что-ли, не совсем осознанно. Я просто знал, что когда-то мне придётся оставить свою службу в следственном управлении, работе в котором я отдал долгие годы и уйти на покой. Я принимал эту перспективу как простую неизбежность, которая далеко-далеко впереди, где-то в неясной дали, такой неясной, что еще неизвестно, что может за это время произойти. Может быть, сам этот институт отставки будет аннулирован. Меня беспокоило только сознание того, что, как не говори, а я утрачу своё «я», к которому, не скажу, что испытывал горячую любовь, но привыкнуть за свою жизнь успел основательно.

     Правда, я любил успокаивать себя, говорил: «Ещё никому в своей жизни не удалось избежать своей отставки. Главное, быть морально готовым к ней и тогда ещё неизвестно, какие блага она может принести. Вот поселюсь где-нибудь в лесной глуши, буду жить в одиночестве, довольствуясь исключительно самым необходимым и высекать во мгле вечности пусть небольшие, но свои искры истины, свои мысли. Буду как американский философ-писатель Генри Дэвид Торо, проживший в одиночестве два года на берегу одного пруда и создавший бессмертный философский трактат. И тогда исполнится принцип, по которому гусеница, погибнув, превращается в бабочку.

      Что случилось – то случилось, думал я,  укладываясь спать после первого дня в этой деревне.  Не то, чтобы я совсем не переживал из-за этой своей неожиданной отставки  и не то, чтобы последующее, такое кардинальное изменение моей жизни я принял без ущерба для своего душевного равновесия. Дело в другом. Я понял, наконец-то, события пошли таким образом, что  мне теперь с неизбежностью предстоит стать совершенно другим человеком.
 
     Поэтому я достаточно спокойно, как должное, воспринял эту свою первую ночь в этом склепе, не подозревая, что она-то и станет той границей, которая отделит мою прежнюю жизнь от жизни новой.

      Сама по себе ночь была как ночь.   Здесь было тихо и слегка влажно в воздухе. И, несмотря на жесткую кровать,  даже мягко из-за окутывающей со всех сторон глухой тишины,  мягко, как когда- то в далеком детстве, когда меня маленького,  мать укладывала полусонного на огромную как корабль, пуховую перину. Эта перина досталось матери от ее родителей в качестве свадебного приданого. И я в ней пропадал как мышь в  стоге сена. И сны мне приходили на ней только волшебные. Приходили добрые клоуны в разноцветных смешных балахонах и дарили  заветные игрушки, приходили собаки, кошки и разговаривали со мной на человеческом языке, подплывали по воздуху любопытные летучие рыбы.

     А сейчас мне приходилось лежать на досках, застеленных каким-то тряпьём и укрываться своей курткой, но тишина здесь была такая ватная, что мне заложило не только уши, но и всего обволокло этой тишиной. Мне даже казалось, что я не лежу  на твёрдых досках, застеленных по-походному, а парю как кокон вместе с гигантской густой и  вязкой паутиной. Только невидимые мыши вокруг меня  разрывали своей вознёй это могильное молчание. Мне казалось, что они везде – и снизу подо мной, и сверху, в щелях низко нависшего потолка, и в боковых стенах. Создавалось впечатление, что они спешно, пока не прокукарекает утро петух, пытаются сшить призрачными нитями все четыре стены между собой и меня вместе с ними.

     Моя прежняя жизнь закончилась, и  я вступал в новую.

     Правда, петухов, которые бы распугали мышей, в лесной деревушке совсем не было. Только ранняя кукушка за окном  отмеряла бег моей новой жизни.

     «Кукушка, кукушка, – мысленно сказал я, отгоняя от себя невидимых мышей – сколько мне осталось жить?»

      Кукушка тотчас замолчала. Я встал, почувствовав  своими ноющими бокам, насколько, всё-таки, твёрдым было моё ложе.

      И вдруг разом, как  неожиданно разом поутру на какие-то мгновения вспоминают сон от начала до конца, чтобы потом забыть его навсегда, я вспомнил, что всю ночь кто-то стоял у изголовья моей кровати...

     Прогоняя из памяти остатки своего ночного наваждения, не скажу кошмара, я просто не успел ничего понять – этот «кто-то», стоявший у моей кровати, мог быть просто непроглядной мглой, в которую упёрся ночью спросонья мой взгляд – я отправился на утреннюю прогулку по деревне.

     Я не обманулся в своих ожиданиях; по первому впечатлению, я получил именно то, на что и рассчитывал, наткнувшись в своё время на объявление в газете о продаже «домика на охотничьей заимке за символическую плату».
 
     Здесь не было ни у кого никакого хозяйства, ни коровки, ни курочки с уточкой. Одни – раз, два, три, четыре…восемь, я насчитал всего восемь, – одни  аккуратно огороженные домики. Я шел по улице  деревни, еще не вышедшей из тени густых елей, утреннее солнце разлило только немного ярко-оранжевой краски на макушки деревьев, и кивал своим соседям.
 
     Кажется, впервые за последнее время моё болезненное беспокойство сменилось радостным предчувствием, что передо мной открываются двери в новый мир.

    Несмотря на ранний час, жители деревни уже были у своих домов. Мужики подремывали на завалинках, каждый у своего дома, возле полупустых бутылей самогона, а женщины, не поднимая головы, либо вязали что-то бесконечное, либо перекапывали землю на участках.

     – С новосельем! – сказала одна, довольно моложавая женщина, устало опершись на лопату. – Как устроились?

     – Спасибо, хорошо! – отвечал я.

     – Семейный?

     – Да, жена и сын остались в городе.

     – Ну, будут, значит, навещать. У нас тут хорошо, красиво, – она кивнула удручённо на свои грядки. – Курорт, одним словом.  Заходите в гости, когда пожелаете. Меня Светланой зовут.

     И с настойчивостью крота она принялась дальше перекапывать землю.

     «Отставники», – подумал я, продолжая свою прогулку. – «Одни сплошные отставники». Меня это радовало. Не я один такой неудачник.

     Из этой  необременительной прогулки, сопровождавшейся коротким знакомством с соседями, я узнал, что один раз в неделю сюда приезжает автолавка из расположенного в соседней большой деревне магазина. Все затовариваются  наперед, сразу на целую неделю.
 
     А еще я выяснил, что расположенное по соседству болото –  давно уже и не болото, а полноценное озеро. 

     Возвращался я к себе уже довольный и даже, можно сказать, счастливый. За символическую плату да такое шикарное место с озером! Я уже видел у себя на столе  написанный здесь, в деревенской тиши,  философско – литературный шедевр, примерно такой же, какой написал знаменитый Торо на берегу своего озера.

     Однако, что было легко в задумках, оказалось сложным в реальном исполнении. Я только и смог, сидя несколько часов за старым, из потемневших от времени досок, столом написать в толстой тетради одну привычную за многолетнюю свою службу следователем фразу: " Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела". И всё...Возможно, в эти минуты, в моей душе проклюнулся бы росток неверия в свои силы, но появился  Семён.

     Когда я увидел его сквозь пыльное в обрывках чёрной паутины оконное стекло, немытое лет сто, я тут же отложил ручку и уставился на входные двери, готовый встретить решительным отказом любое предложение выпить.   Мне приходилось до отставки выпивать –следственная работа довольно напряженная, негативные эмоции нередко требовали выпустить пар, иначе крышку чайника могло легко снести. Но, что было до отставки – то до отставки, а сейчас я намерен был вести другую жизнь – правильную. И  ничто мне не помешает осуществить, наконец, своё предназначение – вместо многочисленных томов уголовных дел написать всего лишь один том,  хотя бы один, но не протокольной писанины, а прекрасной художественной прозы, где любовь – любовь, дружба – дружба и человек не выглядит мерзко, а гордо звучит. 

     – Он вернулся! – сказал Семён с порога и хлопнул мне на стол бутылку самогона. Он разбил бы её, наверное, если бы не моя пока ещё не исписанная пухлая тетрадь, смягчившая удар.

     –Ты, наверное, хотел сказать: "Я вернулся?" – Мне не удалось скрыть раздражения. Ведь только вчера мы с ним выпили за моё новоселье и знакомство. Хватит уж!

     – Нет, Володя вернулся! Хозяин! – Семён кивнул в сторону кладовки. – Сегодня. Ночью у меня был. Сидел напротив меня, как я сейчас против тебя. Не вру.

    Семён достал из карманов брюк две рюмки, вытряхнул из них прилипшие семечки и наполнил самогоном.

     – И что? – сказал я.

     – Как что, земляк? Ну, ты меня удивляешь! Надо выпить за упокой его души, а то так и будет ходить здесь не успокоенный. Да-да, это точно. Любили мы с ним выпить в своё время, да любили. Вот он и пришел ко мне. Сам-то теперь, бедолага, выпить не может, значит, мы должны пить за него. Держи, держи, земляк!

    Семён стал совать мне в руку рюмку.

    Я хотел сказать, что раз Семён споил Володю, то пусть теперь сам и пьёт за упокой его души, как вспомнил своего ночного гостя, стоявшего у изголовья моей кровати.

     – Как  любил говорить мой папаша - мы в ответе за тех, кого приручили.– Семён  вставил  себе в рот наполненную рюмку, словно намеревался заглотнуть её целиком, и закинул назад голову. Аккуратно осушив до последней капли рюмку, он потянулся за чайной сушкой, россыпью лежавшей на столе.

     – Ну, ты что, земляк? Пей! Ты думаешь, я Володю  насильно заставлял пить, что ли? Он сам всегда искал, как бы накатить. Вот и допился до чёртиков.

     Сосед обвёл взглядом тёмные углы дома, словно выглядывая там хозяина:

     – Ну, ничего, думаю, Володя сейчас глядит на нас  довольный, блин, предовольный!

     В раздумьях о ночном призраке я тоже выпил. Самогон мягко ударил по мозгам.

     Семён тут же добавил ещё. 

     Опомнился я уже ночью. Подняв тяжёлую голову от свалявшейся в комок подушки, я увидел неподвижный силуэт, чернеющий на фоне тёмно-синего окна. Судя по вязкой мгле в доме, было уже далеко за полночь.

     Семен –  Семён ли? – стоял у стола чёрной тенью и молчал. За его спиной во мраке комнаты синело окно.

    – Семён? – спросил я и провалился в сон как в чёрную глубокую яму. Точнее, даже не в яму, а в бездну. Я летел в неё и чувствовал, как замирает от страха моё сердце. Удивительное дело, я чувствовал свой полёт и, в то же время продолжал отчётливо видеть чёрный силуэт   человека у окна. Но я не видел его лица. Призрак! Вот оно что!  Призрак  вдруг стал расставлять по стене неведомо откуда взявшиеся буквы. Получились слова. Я схватил ручку и тетрадь, летевшие, оказывается, вместе со мной и поспешно записал их. Страх сменился  радостью открытия. Я уже видел не отдельные слова, а целый текст. Многозначительный, наполненный таинственным содержанием и таящий в себе глубокий смысл.
 
     «Теперь, –  сказал я себе, –  главное не забыть, постараться всё запомнить. Ведь сон забирает все откровения с собой». И тут же проснулся. За окном серело утро, по– прежнему было тихо, только где-то в лесной глуши куковала одинокая кукушка.

     «Сколько мне осталось жить?» – спросил я её мысленно. Спросил равнодушно, поддаваясь ощущению, что я ещё и не выскакивал из того, своего первого здесь утра, когда меня точно так же разбудило это монотонное как головная боль «Ку-ку, ку-ку, ку-ку».  И опять кукушка резко замолчала, словно испугалась моего вопроса.  Я поднялся с кровати, точнее с досок, и опять как вчера, почувствовал свои затекшие бока. Это временное ложе, уже ухайдакавшее моего предшественника, начинает становится для меня ненавистным.

      "Надо будет заказать себе через водителя автолавки нормальную кровать", – подумал я и только тут вспомнил про увиденный во сне текст.

     Я поспешно уселся за стол, нашёл под старыми газетами ручку, раскрыл тетрадь и с огорчением  понял, что записывать нечего. Текст из моей памяти стёрся. Запомнилась только первая строчка. Я записал её : «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела». Та же самая фраза, на которой я остановился вчера.  Дальше - пустота, ни единого слова, ни единой мысли. Я заварил крепкий чай и, отхлёбывая  горький бодрящий напиток, кусал своими крепкими железными зубами сушки. "Прежняя жизнь не отпускает",–  подумал я. Отсюда так легко я поддался на предложение выпить, отсюда мои прежние, избитые ежедневным употреблением термины и понятия. Мне просто надо наполнить свою новую действительность свежим содержанием, тогда и на прошлую жизнь, ту, до отставки, я взгляну другим, обновлённым взглядом. Вот тогда-то сознанию моему и откроются новые горизонты.

     Как мог (без утюга) я привел в порядок свою одежду, гладко выбрился, побрызгался одеколоном и отправился гулять по деревне. Ничего нового я не увидел. Те же высокие густые и островерхие, как в оперных декорациях ели, покрасневшие от восходящего солнца; по-прежнему деревня в их окружении пряталась как в глубоком колодце, куда никогда не проникает солнечный луч. Те же полупьяные, несмотря на раннее утро, мужики, дремлющие на завалинках своих домов, и те же неутомимые огородницы на своих участках. Под ногами вязко, но приятно поскрипывал песок. Улица от него была жёлтой. Стлался лёгкий туман от леса.

     – Доброе утро! – поздоровался я с той самой моложавой женщиной, с которой познакомился накануне,  Светланой.

     – Доброе, – отозвалась Светлана,  оторвавшись от своей лопаты. Она с минуту окучивала меня  своим, не смотря на утро, уже утомлённым взглядом, а затем кивнула на перекопанные грядки:

     – Просто проклятие какое-то!

И тут же, оправдываясь, добавила:

     – Ну, кто что может.

Она кивнула в сторону дремавших на завалинках мужиков.

     – Если они всю жизнь пили, то сейчас откуда что возьмётся? Пить и будут. Я всё жизнь горбатилась, не поднимая головы, не задумываясь, по-большому счёту, о жизни – вот и сейчас горбачусь. Каждому своё, как говорится. Ну, а вы чем решили тут заняться?

     – Тем же, – улыбнулся я. – Тем же, что и раньше. Писательством. Всю жизнь был писарем, вот и сейчас пишу. Вы правы, поздно менять привычки.

     Поговорив с женщиной, я решил сходить до Ольховки. Пять километров неспешного хода по лесной дороге, вдыхая густой влажноватый воздух, настоянный на хвое и слушая  пронзающие лабиринты леса  птичьи свисты – не просто удовольствие, а целый праздник для души и тела. Сидеть на завалинке как другие мужики и пить самогонку – это не для меня. Без конца улучшать свою нору, как это делают огородницы – тоже не самый лучший вариант. А так – прогуляюсь, а там глядишь, может быть, в Ольховке и кровать себе новую закажу, на досках кошмары уже начинают мучить. Да не мешало бы и писчих принадлежностей прикупить, одной тетради для моего трактата будет маловато. Как минимум штук десять понадобится.

     Так за размышлениями и подсчётами я вышел на лесную дорогу и неспешно, то и дело останавливаясь, чтобы  послушать  загадочные крики неведомых мне птиц , через час с небольшим вышел к первым домам среди густых елей.

    Но, странное дело, вглядевшись в строения, я понял, что это не Ольховка, а моя деревня! Я вышел прямиком к своему дому! Вот так дела! Ушел я с одного конца деревни, а вернулся – с другого. Но как это понимать? Дорога-то ведь в этих краях только одна!

     – Это тебя Володя водил, – сообщил мне Семён, выставляя на стол очередную бутылку  самогонки. Он зашёл следом за мной. Видимо ждал, когда я вернусь.

     – Плохо мы с тобой его душу тешили, – пояснил он и, пользуясь моим замешательством, быстро разлил самогон по рюмкам. – Пей, давай!

     Встретив мой решительный отказ, он, не поморщившись после первой,  опрокинул себе в рот и мою рюмку; спрятал бутылку в карман штанов и, багровея лицом от выпитого,  пообещал на выходе.

     – Он ещё и не такие фокусы будет выдавать. Мне так он каждую ночь приходит. Пить надо!

     Я раскрыл тетрадь с твердым намерением начать писать. Это ничего, что у меня нет пока чёткого замысла моего трактата, главное – найти кодовое слово, которое потом как крючком зацепит этот, пока ещё дремлющий в моём сознании роман, и тогда я пойду, как те женщины, плести свои кружева из пережитого и увиденного во сне, услышанного и прочитанного.

     Однако и на этот раз, как я не сидел, а только и смог, что написать единственную строчку: «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела».

     Да, в своё время мною было столько написано таких постановлений, что рука сейчас сама это пишет против моей воли.

     Я вышел на улицу. Туман рассеялся и уже белел только у самой кромки елей.

      – Тебе, я смотрю, Чёрная Вдова приглянулась? – услышал я голос Семёна. Сквозь решетку ограды я увидел, что он сидит на завалинке своего дома, закинув ногу на ногу, и с удовольствием курит. Рядом с ним стояла полупустая бутылка самогона.

     – Кто? – я начал жалеть, что знакомство с соседом у меня пошло быстрее, чем я ожидал.

     – Ну, Светлана, копательница.

     – Да просто, поговорили и всё.

     – А вот когда она тебя в следующий раз пригласит к себе на чай, вспомни, земеля,  вот что – Чёрной Вдовой её прозвали потому, что она своих двух мужиков на тот свет отправила. Надоел муж – она его поит отваром из каких-то лесных трав, а потом свинтит в город навестить родственников. А когда возвращается, то уже не один следователь не дороется, от чего  её мужик помёр. И второго также ухайдакала. Маринует она их, вишь как, прежде чем следователя позвать.

    Семён воздел глаза к небу, к рассеивающемуся табачному дыму, словно видел там Чёрную Вдову и её двух мужей.

     – Да и другие тут копательницы не лучше. Соседка Чёрной Вдовы Галина – так та от своих новорожденных избавлялась так – в таз с водой и всё, концы в воду. Сначала нагуляет, шалава, а потом в таз с водой. Ни один следователь подкопаться не смог.Несчастный случай при родах, захлебнулся малец. Никто не виноват. Во как!

     А Марта Григорьевна? Та, что вяжет как заведённая? Её домик крайний с того конца, ну тот, что с зелеными наличниками. Так она свою старую мамулю, старую каргу, отправила на тот свет ещё проще. С помощью подушки. Подушку на рыло и всё, гуд бай! Так следователь даже вскрытие не проводил. Стояла на учёте в больничке – получи справку и гуляй, Вася. Так- то, земеля!

    Я прошелся по двору. Семён меня, кажется, уже достал. Хуже нет, когда пьющий человек не может никак напиться.

    – Тебя послушать, так, получается, тут у всех рыльце в пушку – я решил не втягиваться в беседу с пьяным человеком. Работы мне хватало, весь двор у меня был засыпан еловыми шишками – не мешало бы их немного отгрести. Однако нигде во дворе я не нашел ни лопаты, ни метлы.

     – Ну, так оно и есть, – не унимался Семён. –  Возьми Володю, хозяина твоего. Предшественника, точнее. Водила автобуса был. Вёз группу детей в лесной лагерь. По дороге заснул, блин, и въехал во встречный микроавтобус. Водила микроавтобуса сразу на тот свет. И Володькины пассажиры – пятеро сопляков с воспитательницей – туда же. На дороге такое творилось! Что ты!  А признали виноватым того, кто умер. Вот Володя и запил. Это еще неизвестно, кто кого споил, земеля! Пил он по страшному!  Все мозги мне проел. Так иди и повесься, говорю ему, только не ной.

     Ничего не сказав соседу, я вернулся в дом. Вырвал из тетради страницу, на которой была написана только одна фраза: «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела» и, чиркнув спичкой, сжёг её возле печки. Я вспомнил, что когда переходил из районного следственного управления в областное, то точно так же зачищал свой сейф от сомнительных отказных материалов. Большую часть материалов, где всё было чётко и ясно – я сдал секретарю, а несколько уничтожил, разорвав на мелкие клочки и бросив в корзину для мусора. В них, в общем-то, никакого криминала не было. Просто я не успел их оформить в свой срок. А вот один материал я не решился уничтожить, забрал его домой. Не знаю почему. Так, на всякий случай. Материал был скользкий. Поначалу я сразу же хотел возбудить уголовное дело по факту убийства, но прокурор меня остановил:

     – Тебе что, мало тех приостановленных, глухих убийств? Их у тебя в сейфе как селедок в бочке! Ещё один висяк на мою шею хочешь? Вот разгреби сначала старые убийства, а потом действуй по закону, сколько душе твоей захочется!

     У меня долго не поднималась рука написать по этой смерти постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Я еще надеялся найти какую-нибудь зацепку, чтобы убедить прокурора, что убийство  здесь налицо. А потом уже к нему возвращаться было слишком поздно.

    Упав на кровать, точнее на доски, лицом вниз, я лежал, закрыв глаза. Убийства, убийства, кругом одни убийства. Как недалеко человек ушел от своего дикого состояния, когда ради своего набитого, сытого брюха, ради своих примитивных устремлений  он готов был умертвить и съесть ближнего своего.  И как быстро я пошел на поводу тех, кто на этом делал свой хлеб и набивал своё брюхо, лепил свою карьеру, строил свой дворец…Ну, а что мне оставалось делать? Что, я пошел бы против прокурора и принял бы решение по тому отказному материалу  самостоятельно? И в два счёта пополнил бы ряды съеденных.

     Как - то незаметно мои затянувшиеся размышления перетекли в сон, очень явственный сон. Мне приснилось, что я лежу посередине комнаты на нескольких, выставленных в ряд деревянных табуретах. Руки у меня сложены на груди, а взгляд устремлен в потолок. У моего изголовья сидят жена и сын, а дальше, у стены – какие-то незнакомые люди.

     – Кто это? – спросил я тихо у жены, едва шевеля губами, так, чтобы никто не заметил.

     – Совсем мозги свои пропил.  Это же твои друзья! – ответила жена, комкая у рта белый платочек.

    И опять весь остаток  ночи невидимые мыши бесшумно зашивали меня в мягкие, прозрачные мешки, а у моего изголовья сидел призрак. Теперь я уже не сомневался, это был тот самый висельник, смерть которого так и затерялась в моём отказном материале.  Могилой его стала  дальняя, верхняя под самым потолком полка в книжном шкафу. Там, в своей квартире я и спрятал этот незавершенный материал. Я всегда помнил о нем и мысленно продолжал писать постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Но написать никак не получалось, потому что там было не самоубийство, а настоящее убийство и надо было возбуждать уголовное дело и искать убийцу. Соседи, родственница заявляли мне, что погибший много выпивал в последнее время и высказывал мысли покончить с собой, даже, якобы, всё ходил по двору с веревкой, примериваясь, где повеситься. Вот это-то бьющая в глаза очевидность меня и насторожила тогда. И у жены погибшего, проживавшей отдельно, по- соседству с любовником и у самого ближайшего соседа – у всех были острые конфликты с умершим, был свой резон отправить его на тот свет. Жене отошел дом, а сосед…а сосед…

     Я медленно, словно зомби, словно оживший покойник из гроба, поднялся со своих досок и, не замечая призрака, колышущегося оконной занавеской где-то сбоку от меня, направился к выходу.

     Чтобы не скрипеть железной калиткой я легко перемахнул через оградку и вплотную подошёл к желтеющему в ночи соседскому окну. Семён сидел за столом не один. Напротив него разместилась та моложавая копательница, которая представилась мне Светланой и которую сам Семён назвал Чёрной Вдовой.

     – А может быть там еще остались? А? Ёлы-моталы! – спросил Семён, поднимая ближе к лампочке старинную монету.

    Сквозь одинарное оконное стекло, растрескавшееся и залепленное прозрачным скотчем, голос его слышался отчётливо, словно шёл не из глубины дома, а звучал прямо в моём мозгу.

     – Как же! "Остались"! Помешкай ты, Сёмка,  ещё дальше – муж бы всё золото пропил! Копать он для такого случая умел не хуже меня! После него весь огород был как пуховая перина, ладно один горшок у самой яблони пропустил!  Считай, на миллион из-за тебя, из-за твоей нерешительности, угорела.

      – "На миллион"!  "Угорела"! Ну и жадная ты, Светка, блин! Я ж тебе говорил – сыпани ему толчёнки какой-нибудь из лесных трав – не-ет, испугалась!  А ты знаешь, сколько мне пришлось с ним выпить, чтобы до кондиции довести? А потом ещё тащить такого борова и подвешивать! Да чтобы синяков ещё не осталось… Хитромудрая ты больно, как я погляжу…

     Я не стал больше задерживаться у окна, побежал к ограде и, перемахнув её, устремился по дороге прочь из деревни.

     Да! Конечно же! Конечно, я мог в своё время раскрыть и это и то убийство, много убийств, так и оставшихся нераскрытыми. Я мог!  Я всё мог!

     Тяжело дыша, я  бежал, увязая на рыхлой песчаной дороге, жёлтой  от горевших в ночи окон. Пробегая мимо, я видел как Галина, соседка Чёрной Вдовы, расположившись у печки, оттирает песком тазик, в котором когда-то утопила  новорожденного ребёнка. А в другом доме Марта Григорьевна, усевшись на высокой кровати, перебирает пух в подушке, которой удушила свою мать.  Я бежал и не чувствовал своего сердца, словно оно выскочило из груди и бежало впереди меня. А ноги мои, наоборот, отстали далеко позади, увязнув окончательно в гиблом песке. Больше я не глядел на окна, а смотрел только вперед, потому что чувствовал, что бегу мимо одних и тех же домов. Я бежал бесконечно долго по деревне, пока не увидел впереди красные стоп-сигналы застрявшей в песке машины. Это был тот самый леспромхозовский Уазик, на котором я приехал в Сосновку…

     Когда я, наконец, оказался дома, то долго стоял на пороге, прислонившись к косяку, не в силах двинуться дальше, словно меня не пускал запах родного когда-то жилья. Жена и сын сидели перед телевизором и безмятежно ели картофельные чипсы. Они демонстративно не замечали меня. Жена никак не могла простить мне моей отставки.
 
     Я проследовал в свою комнату и был поражён – в ней всё, абсолютно всё поменялось!

     Книжный шкаф был разобран, а все мои книги и папки с бумагами бесследно исчезли. Кругом стояла новая мягкая мебель и вазы с цветами.

      – Стоило отлучиться на несколько дней, как уже и духа моего тут не осталось! – крикнул я жене, всё ещё надеясь, что в какой-нибудь тумбочке отыщу папку с тем самым отказным материалом.

     Но папки нигде не было. Нигде.

     Я стал носиться по всей квартире, заглядывая куда попало, и в исступлении скидывая на пол всё, что мне попадалось под руку.

      –  Где она! – закричал я, встав прямо перед женой. Бессильная ярость не покидала меня.
      – Ты видел? – жена обронила на пол пакет с чипсами и в изумлении повернулась к сыну.
      – Никогда ничего подобного не видел! – ответил сын, не сводя взгляда с разбросанных на полу осколков от разбитой вазы.И взглянув на мать, добавил:

     - А ведь сегодня девять дней, как отец умер.