В повествовании второй книги романа "Февральские вихри" рельефно выделяются: история развития трагических обстоятельств, принудивших Императора Николая II к отречению от Престола, и сам факт подписания манифеста отречения в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича.
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
ГЛАВА 1. ПОПУТЧИКИ
Было около полуночи, когда поезд, пробивая морозную мглу, покидал просторы Псковщины.
Свет, исходивший от висевшего над дверью фонаря, покрытого копотью, наполовину справлялся с мрачным пейзажем купе военного времени.
Поручик Долинговский прикидывался углублённым в газету, а сам не без любопытства прислушивался к разговору своих незнакомых попутчиков, которые совершенно свободно общались между собой. Один из них, наиболее разговорчивый молодой человек, одетый в голубую бархатную пижаму, расшитую серебряной тесьмой, бросавший украдкой взгляды на Долинговского, совершенно неожиданно подошёл к нему.
- Господин поручик, - великодушно сказал он, - от Пскова мы едем уже более десяти минут… Думаю, что я не огорчу вас, если признаюсь, что всё это время сгораю от соблазна познакомиться с вами. Моя интуиция подсказывает, что вы – наш попутчик до самой Риги.
Приятная улыбка тронула губы поручика.
- Поручик Долинговский Владимир Андреевич. И еду я, действительно, до самой Риги.
- Ну вот, и прекрасно, - сказал попутчик, протягивая руку Долинговскому. – Поручик Дроздов Дмитрий Борисович.
Затем, повернувшись к двум, совсем ещё юным пассажирам, добавил:
- А это господа унтер-офицеры: Стрельцов Геннадий и Пётр Вербах. Все мы питерцы. Направляемся на фронт из резерва.
Лицо поручика Дроздова при этих торжественных обстоятельствах выражало почтительность и дружелюбие.
Затем, отступив на два шага, он вскинул голову и, обращаясь уже ко всем присутствующим, воскликнул:
- Господа офицеры, разве нам нужны какие-то особые доказательства, чтобы накрыть вот этот столик по случаю столь приятного знакомства?
Сразу же воцарилась глубокая тишина, нарушаемая только доносившимся стуком колёс и еле уловимым скрипом вагонных буферов. Но она воцарилась лишь на несколько мгновений, как-будто для того, чтобы предусмотреть все мельчайшие подробности, от которых мог зависеть успех этой ночной встречи.
Тем временем поручик Долинговский оправился от смущения и, обратившись к своему собеседнику, сказал:
- Сударь, я ведь тоже питерский и очень люблю свой город, город подлинной поэзии, который, к сожалению, погружается в эти дни в страшные противоречия.
Поручик Дроздов грустно покачал головой.
- Да, господа, Питер – это мозг всей России, блещущий знаниями и талантами! И очень прискорбно, что на его улицах почти открыто бунтует чернь. И главное то, что она наглеет с каждым днём всё больше и больше.
Пока шёл этот удручающий разговор между поручиками, оба унтер-офицера, не теряя зря времени, сервировали столик. Они работали с большим усердием. Им, видимо, очень хотелось удивить своих старших товарищей быстротой и искусством сервировки. И надо сказать, что им это удалось, поскольку представленные здесь закуски, зажжённые свечи и Ронские вина в бутылочках тонкого ажурного стекла были так удачно скомпонованы, словно всё это изобилие стремилось щегольнуть своим изяществом.
- Боже, какое великолепие! – воскликнул поручик Дроздов, оборачиваясь к столику, - господа, я восхищён! Всё истинно, и всё достойно. Да, друзья мои, вы, пожалуй, всерьёз потревожили ресурсы родительских погребков. Этим винам, вероятно, не один десяток лет. В Европе они весьма почитаемы; виноделы производят их на великой реке Роне.
Унтер-офицер Вербах утвердительно кивнул головой.
- Это верно, господа. Этим винам около тридцати лет. Ранние запасы моего дедушки. Странно, господа, его уже нет, а вина продолжают жить.
Слова эти молодой человек сказал с некоторой грустью.
Затем он мило улыбнулся и пригласил всех к столу.
- Ну что ж, господа, - сказал поручик Дроздов, когда офицеры заняли свои места, и рюмки были наполнены ронским вином, - я предлагаю вначале помянуть по русскому обычаю боевого адмирала Вербаха Альфреда Рудольфовича, дедушку Петра, пусть ему будет хорошо и уютно на небесах…
- Постойте, постойте, господа, - воскликнул поручик Долинговский, - я помню из рассказов отца, что адмирал Вербах погиб в 1904 году во время русско-японской войны. Адмирал тогда находился на борту крейсера «Рюрик», который в Корейском проливе смело вступил в бой с шестью японскими крейсерами. Наш корабль тогда потерял управление и во избежание захвата японцами был затоплен своей командой.
Поручик Долинговский бросил взгляд на молодого человека.
- Пётр, я уже не помню имени того адмирала, но полагаю, что я рассказал о вашем дедушке, или я ошибаюсь?
Последние слова Долинговского произвели действие сверкнувшей молнии; все собеседники притихли в ожидании ответа внука адмирала.
- Нет, вы не ошиблись, господин поручик, всё так и было, как вы рассказали. Дедушка погиб ещё до затопления корабля.
Офицеры в задумчивости долго молчали.
Наконец, чтобы избавить товарищей от грустных мыслей, поручик Дроздов встал, поднял рюмку и предложил всем не только помянуть, но и выпить за боевые заслуги и воинскую честь адмирала.
Затем офицеры незаметно для себя стали проявлять интерес большей частью к текущим армейским событиям.
Поначалу они довольствовались воспоминаниями первых месяцев войны; говорили о бесстрашии и смекалке офицеров и солдат, оказавшихся в гуще штыковых схваток. Поручик Дроздов, участвовавший в Галицийской битве в августе и сентябре 1914 года, вспомнил и рассказал историю о казаке Корже, который в районе реки Золотая липа в течение получаса взял в плен трёх офицеров и целый взвод солдат австрийской армии, создав видимость, что за его спиной в лесу находится большой отряд казаков.
- Или вот, господа, - продолжал поручик Дроздов, - возвращаясь с задания, есаул Семён Мельников, заметив разъезд неприятеля из восемнадцати всадников, не раздумывая, бросился на врага. В результате этой схватки было убито восемь вражеских солдат и четверо ранено. Когда же ему удалось вырваться и вернуться в свою сотню, у него на теле насчитали двенадцать ран и девять у его коня.
Во время рассказа лицо поручика Долинговского было всё время сосредоточенным и спокойным. А тут вдруг оно стало глубоко задумчивым и мрачным. Однако он молчал.
- Да, господа, - продолжал рассказчик, - пока мы побеждали, наши доблестные офицеры, да и солдаты тоже, готовы были рисковать жизнью, черпая отвагу и смелость в чувстве собственного достоинства и в сознании верности присяге. Идеалы офицерского корпуса были настолько высоки, что, невзирая на чины, человек, носивший погоны, был готов ради победы к полному самопожертвованию. Я помню, господа, что были и такие случаи, когда при мобилизации в армию не хватало вакансий, офицеры зачислялись рядовыми. Теперь же, господа, как вы видите, всё круто изменилось. И причина всех этих изменений – наши военные неудачи на фронтах. Они так сильно подействовали на моральный дух армии, особенно на нижних чинов, что теперь они в массовом порядке отказываются идти в бой и называют свой отказ по образцу заводских рабочих «забастовкой». Разумеется, господа, слава богу, что эти неповиновения пока что не имеют массового характера, но время, как мы видим, работает не в нашу пользу. Вы ведь помните, господа, что произошло в Кадниковском полку в апреле 1915 года? Надо же было додуматься до того, чтобы выйти в открытое поле и набраться наглости устроить там «братание» с немецкими солдатами. Кстати, господа, - поворачивая взгляд к молодым офицерам, продолжал говорить Дроздов, вкладывая в свои слова убедительную тональность, - если вам придётся идти в атаку, а это, вероятнее всего, случится, ибо нам ещё долго не придётся почивать на лаврах, постарайтесь не подставлять спину солдату, рискуя таким образом упасть замертво, не добежав до противника.
Молодые офицеры заметно встревожились. А спустя минуту унтер-офицер Вербах, пристально глядя на собеседника, грустно улыбнулся.
- Господин поручик, - произнёс он с лёгким оттенком гордости, - трусы, негодяи и изменники всегда были, и по какому-то тайному закону они погибают первыми. Об этом говорил ещё сам Суворов. Что же касается русского солдата нашего времени, то тут, мне кажется, мы получаем возмездие за недозволенные ошибки наших генералов на полях сражений и грубое, постыдное рукоприкладство к нижним чинам командирами всех рангов. Строгость, когда она оправдана сильным характером начальника, его безупречным поведением, и когда она искусно сочетается с добротой, вряд ли способна вызвать у нижних чинов злобу к таким командирам.
Поручик Дроздов посмотрел на Петра с некоторым удивлением, которого заслуживало неожиданно прозвучавшее суждение младшего офицера. Он покачал головой и, движимый вполне понятным любопытством, обвёл взглядом остальных собеседников.
- Трогательное единодушие! – воскликнул он, не возвышая голоса, - однако, господа, всё то, о чём нам только что поведал Пётр, для меня пока лишь интуитивные размышления, не имеющие каких-либо существенных доказательств относительно причастности наших генералов. Давайте же, господа, попросим Петра хотя бы вкратце ознакомить нас с его видением этого факта.
Затем, обращаясь к молодому человеку, он сказал:
- Пётр, надеюсь, вы нам не откажете?
После секундного молчания унтер-офицер Вербах утвердительно кивнул головой.
- Ну, хорошо, господа! Начну с того, что было для меня то же самое, когда взывают к небесам. На выпускном экзамене по истории военного искусства в сентябре 1914 года генерал Горн, жестом указывая на оперативную карту, как бы исподтишка задал мне весьма щекотливый вопрос, отвечая на который, я должен был указать причины поражения двух русских армий в восточной Пруссии. Для меня такой вопрос был той же трудности, как если бы у меня спросили: какой масти была лошадь Кутузова при взятии Измаила? Моя душа и мои мысли хотя и витали на просторах восточной Пруссии, но я, словно блуждал в пустыне, ответа не находил. Я чувствовал, как капли холодного пота выступают у меня на лбу. Вероятно, в эти минуты я был похож на осуждённого, которого вели на эшафот сквозь толпу зевак, наседавшую ему на пятки. И тут, господа, совершенно неожиданно я был помилован; одарённый тонким умом генерал Горн, сославшись на срочность каких-то неотложных дел, перенёс занятия на следующий день, предупредив меня не терять времени… Я понял намёк и, как пчёлка, работал всю ночь; порой мне казалось, что я нахожусь не среди книг и газет, а в окопах на поле битвы. Познавая правду таким образом, я даже был счастлив, принося эти жертвы. Господа, вам, вероятно, известно, что в августе 1914 года в связи с успехами немецкого наступления в Северной Франции союзники обратились к нам с просьбой: начать наступление на Восточном фронте. С этой целью наше Верховное командование спешно направило в Восточную Пруссию две русские армии: первую армию - генерала Ренненкампфа и вторую армию - генерала Самсонова. Первоначально войска этих армий сражались успешно, и немцы были вынуждены снять с Западного фронта два корпуса и одну кавалерийскую дивизию, что ослабило ударную группировку германских войск и привело к победе Французской армии в Марнском сражении в 1914 году. Однако, на восточном фронте восьмая германская армия существенно пополнила свои ряды… В чём же состояла грубейшая ошибка генералов Ренненкампфа, Самсонова и командующего Северо-Западным фронтом Жилинского? А в том, господа, что эти две русские армии действовали обособленно и в разных направлениях, а немцы, как мы уже знаем, дураками никогда не были. Они сосредоточили все свои силы против второй армии Самсонова в районе Алленштейна, и в течение недельной битвы вторая армия была разбита; часть её была окружена, а жалкие остатки отошли за реку Нарев. Но главное то, что пока шло сражение второй армии, первая армия Ренненкампфа стояла без движения, что дало возможность восьмой германской армии добить вторую армию, а затем теми же силами отбросить за реку Неман и первую русскую армию. Поражение этих двух Русских армий, господа, явилось вестником всех дальнейших наших неудач.
Пётр замолчал, и сразу же воцарилась глубокая тишина; все молча и с удивлением глядели на рассказчика, который в эти минуты был горд и доволен собой.
Поручик Дроздов первый прервал молчание. Он качнул головой и стал говорить с большой грустью в голосе:
- Господа, я сейчас думаю о потоках крови, пролитых в этих сражениях, которых из рассказа Петра могло бы и не быть. Мне трудно поверить, что в этом скорбном событии больше всего повинен Ренненкампф. Павла Карловича я встречал дважды, и всегда он был подтянутым, тактичным и по манере держаться на людях казался довольно умным человеком. Поэтому, господа, я не могу принять на веру эту историю с теми подробностями, которые так убедительно представил нам рассказчик. Быть может, в этом деле были какие-нибудь исключительные обстоятельства, как это часто бывает во время войны, которые для большей безопасности людей диктовали определённую тактику действий командующего.
Затем, обратившись к поручику Долинговскому, он спросил:
- Владимир Андреевич, а вы что скажете?
Долинговский поднял голову и посмотрел на него равнодушным взглядом.
- А что тут можно сказать? Генералов Ренненкампфа и Самсонова лично я не встречал, но думаю, что поступать так, как вёл себя командующий первой армией, в этом сражении было не позволительно даже по какой бы то ни было необходимости… Всё то, что нам рассказал Пётр, мне пришлось услышать из уст Цесаревича Алексея Николаевича в Царском Селе при личной встрече с его высочеством. Признаюсь, господа, что мне, как кадровому офицеру, было стыдно встречаться взглядом с совсем ещё юным, к тому же ещё и больным мальчиком, который чётко определял ошибки генералов и от души по-детски сочувствовал им.
Долинговский говорил о таком необычном событии, что все присутствующие, несмотря на открытые рты, находились в глубоком безмолвии.
Ощутив эту удручающую тишину, Долинговский на минуту задумался, а когда готов был продолжить разговор, внезапно возник оглушительный топот людей, бегущих по крыше вагона в направлении движения поезда. От неожиданности офицеры подняли к потолку глаза, которые, казалось, готовы были выскочить из глазниц.
- Боже! – воскликнул поручик Дроздов, - что это за скачки в такую пору? Сейчас иду к проводнику.
Но тут поезд так сильно дёрнулся, словно паровоз наскочил на какое-то непреодолимое препятствие; удар был настолько ощутимый, что со всех верхних полок купе попадали вещи.
Унтер-офицер Вербах, сидевший ближе всех к окну, вскочил на ноги и прильнул к стеклу.
- Господа! – воскликнул он, - смотрите: мы стоим среди леса.
Но те, к кому он обращался, не двинулись с места; их ошеломлённые взоры были устремлены на дверь купе, за которой стоял непрерывный и нарастающий гул человеческих голосов. А двумя-тремя секундами спустя сильная барабанная дробь уже потрясала эту дверь. Всё это происходило с непостижимой быстротой, словно лихорадочно возбуждённые люди в отчаянии искали защиты за этой дверью.
В одно мгновение поручик Дроздов с силой толкнул дверь и с жадным любопытством глянул на державшегося за косяк проёма взволнованного и дрожавшего проводника; старик был бледен и сильно напуган.
- Господа! – воскликнул он в неистовом приступе отчаяния, - банда мародёров остановила поезд и грабит пассажиров. Сейчас они бесчинствуют в нескольких вагонах. Вот - убежавшая от них проводница пятого вагона, - указал старый проводник на девушку, стоявшую в трёх шагах от него с испуганным лицом. – Машенька, расскажи господам, как обращаются эти нелюди с пассажирами.
Девушка некоторое время молчала. Она лишь подняла заплаканные глаза и глянула на человека, стоявшего у проёма двери в ночной пижаме. Лицо её было очень бледным, а сама она была охвачена ужасом и сильно подавлена.
Проявляя живое участие к молоденькой проводнице, Дроздов перешагнул порог купе и подошёл к девушке, находившейся в сильном мучительном волнении.
- Успокойтесь, сударыня, здесь вас уже никто не обидит. Расскажите нам, что произошло в вашем вагоне?
Девушка закрыла лицо руками и зарыдала. Потом, после минутного расстройства, она протёрла платочком глаза и, глядя на Дроздова, сказала:
- Ах, господи, господи, какие же это страшные люди. Они молча вошли из тамбура в вагон в то время, когда все пассажиры уже спали. Один из них, подходя ко мне, поднёс к своим губам указательный палец, а наган свой направил мне прямо в глаза и почти шёпотом спросил: «в каком купе едут офицеры?» Я сильно испугалась и не могла говорить; он сначала посмотрел на меня презрительно, а потом размахнулся и ударил меня по лицу. Я заплакала и сквозь слёзы назвала номер купе, в котором уже спали два пожилых офицера.
Дроздов кивнул головой в знак сочувствия.
- А сколько их было, и как они выглядели?
- Их было четверо; вначале, когда они вошли в вагон, мне показалось, что это солдаты, так как они были в солдатских шинелях и шапки на них были тоже солдатские.
- А что было потом? – спросил Дроздов.
- Они сразу направились в четвёртое купе. Разбудили офицеров, заставили их надеть мундиры и выйти в коридор. В коридоре бандиты сильно ругались, в то время как офицеры молчали и не двигались.
Девушка всхлипнула и замолчала; слёзы катились из её глаз. Затем покачала головой и тихо сквозь слёзы продолжала: бандиты вывели всех пассажиров из своих купе и на их глазах убили этих двух ни в чём неповинных людей, а затем приказали пассажирам снять с себя все драгоценности и передать их им в руки.
Все смотрели на девушку с выражением крайней взволнованности и искреннего сочувствия.
- В эту минуту, когда бандиты увлеклись грабежом, - продолжала проводница, - я тихонько подошла к двери, ведущей в тамбур, медленно её открыла и вышла. А когда закрывала дверь ключом уже с другой стороны, бандиты обнаружили мой побег, стали кричать, чтобы я вернулась, и стали стрелять в меня через закрытую дверь. Я бежала по вагонам и предупреждала проводников, чтобы они будили, прежде всего, офицеров, так как у них есть оружие, которым можно защищаться. И вот я - здесь, в первом вагоне, далее бежать некуда, впереди паровоз, который, вероятнее всего, тоже захвачен бандитами.
Этот ужасающий диалог, услышанный пассажирами от слова до слова, наполнял их души тревогой и опасениями до такой степени, что многие из них готовы были бежать куда угодно, лишь бы только не оставаться здесь.
Паника в среде пассажиров, лишившихся душевного покоя, нарастала молниеносно; надо было что-то немедленно предпринимать.
В этой непростой обстановке, поручик Дроздов повернулся и бросил на Долинговского взгляд, означавший: у меня есть план.
Долинговский кивнул головой и устремился к нему. За поручиком последовали и младшие офицеры, удивлённо поглядывая на окружающих Дроздова пассажиров.
- Владимир Андреевич, как видите, времени у нас мало, поэтому я предлагаю действовать немедленно. Я беру на себя паровоз; нельзя допустить, чтобы поезд стоял без движения. А вы быстро организуйте охрану тамбуров так, чтобы ни один бандит в вагон не вошёл. И вот что, господа, в целях безопасности, это мероприятие проведём спокойно и без облачения в мундиры.
- Ну что ж, это весьма разумно.
Голос незнакомца заставил Дроздова повернуть голову, но при слабом свете фонаря он увидел только блестевшие глаза и исключительной белизны нательную рубашку, заметно выделявшуюся среди пассажиров.
- Сударь, - воскликнул Дроздов, - мне кажется, что вы - офицер. Если это так, и вы имеете оружие, то сейчас наша обязанность - защитить попавших в беду пассажиров.
Да, сударь, я - капитан и приму за честь противостоять этим тварям.
После слов незнакомца Дроздов вежливо обратился к пассажирам:
- Господа, постарайтесь успокоиться. Мы позаботимся о вашей безопасности. Даём вам честное слово, что ни при каких обстоятельствах мы не оставим вас в беде. А сейчас, чтобы не мешать нам действовать, прошу вас разойтись по своим купе.
Затем, когда пассажиры стали расходиться, он обратился к полковнику, стоявшему в трёх шагах от него в полной форме:
- Господин полковник, позвольте мне на некоторое время воспользоваться солдатской формой вашего денщика?
- Да, да, конечно. Но для чего вам этот солдатский маскарад?
- Господин полковник, сейчас поезд стоит на месте где-то среди леса, а это значит, что бандиты захватили паровоз и находятся там, чтобы держать машиниста в изоляции. Я должен подняться в будку машиниста и сделать так, чтобы поезд не стоял, а следовал бы по своему маршруту согласно расписанию. Я полагаю, что при такой маскировке мне будет проще разговаривать с зарвавшимися дезертирами.
Полковник с философским спокойствием повернулся к стоявшему рядом денщику.
- Ступайте, голубчик, в купе и передайте этому господину всё, что он просит.
Затем, повернувшись снова к Дроздову, заметил:
- Вам повезло, сударь, рост и полнота ваша не будет заподозрены в этом маскараде.
- Надеюсь, господин полковник, что так оно и будет.
В эти тревожные минуты поручик Дроздов полностью сохранял власть над собой; отпущенная ему небом смелость проявляла признаки спокойствия и неторопливости. Облачив себя в солдатскую форму, он с ног до головы оглядел себя с той же лёгкостью, как это делают актёры в гримёрной комнате, подводя свою внешность под определённые нормы своего героя. Затем, сунув за голенище солдатского сапога револьвер, решительным шагом направился к головному тамбуру вагона, который уже находился под охраной двух вооружённых офицеров.
Проходя мимо поручика Долинговского, он кивнул ему головой, улыбнулся и, сделав полупоклон, бесшумно распахнул наружную дверь вагона. Морозная ночь встретила его недоверчивым, тревожным объятием.
В первые мгновения поручик Дроздов, весь обратившись вслух, пристально и внимательно оглядел все те стороны, откуда могла угрожать ему опасность.
Решительно, не найдя ничего подозрительного, он, не торопясь, совершенно бесшумно сошёл с подножки вагона и, ступая вдоль колёс поезда, подошёл к трапу паровоза. Там он тщательно осмотрелся по сторонам, ощущая удовлетворение, которое предоставил ему случай. Затем так же бесшумно он стал подниматься по трапу в будку машиниста. Первым, кого увидел поручик через узенькое оконце двери, был человек средних лет в чёрном зипуне со связанными руками. Он сидел на полу, плотно прижавшись спиной к железной стенке тендера паровоза. Присмотревшись, поручик увидел ещё двух человек; один из них лежал на полу без движений у угольного лотка тендера, другой, одетый в солдатскую шинель, сидел у окна в кресле машиниста и, по всей вероятности, дремал.
Тщетно было бы пытаться подробно описать остроту переживания поручика Дроздова; сердце его билось так порывисто и не ритмично, словно это были самые ужасные минуты телесной дисгармонии всего его организма. И надо сказать, что ему пришлось приложить самые упорные старания, самые могущественные рычаги рассудка, чтобы унять эту внезапно разбушевавшуюся стихию душевных чувств.
«Что это со мной? – говорил он себе. – Боже великий! Неужели я испугался? Да может ли это статься? – продолжал вопрошать себя поручик. Нет! Нет! Это не трусость! Не позорная страсть души. Скорее всего, меня взволновала удача, неожиданно влетевшая в мою голову победной мыслью, и передалась моему телу как раз в то мгновение, когда я увидел бандита, потерявшего бдительность. Мне, как разведчику, не к лицу эта чрезмерная невоздержанность. Более того, она - злейший враг моему спокойствию и хладнокровию, которые способны удержать меня даже тогда, когда мне придёт в голову наклониться над краем земли, чтобы увидеть тех трёх слонов, которые держат наш расшатанный мир».
Тут следует заметить, что после этого весьма резонного упрёка в собственный адрес, поручик переменился в лице; он, что называется, взял себя в руки и, не отрывая своего взгляда от дремлющего в кресле человека, вошёл в будку машиниста с нарочитым удальством.
- Вы, что же тут, все уснули? Тишина у вас, как в могиле, - воскликнул он с каким-то чрезвычайно дружелюбным упрёком; при этом он зябко потирал себе руки.
Сидевшего в кресле человека словно бурей вскинуло; выхватив из-за пазухи револьвер, он сдвинул брови так сильно, что они сомкнулись между собой у переносицы.
- Ты кто такой?! – сверкая взором, воскликнул он, подскакивая к вошедшему. Но, видя перед собой невооружённого, улыбающегося человека, тотчас же повеселел.
- Меня послали за тобой. Нам надо сматываться, но прежде отправим поезд. Бандит с недоумением посмотрел на незнакомца.
- Это зачем же?
- На подходе воинский эшелон. Если мы замешкаемся, нас могут схватить; пассажиры укажут на нас, как на мародёров и убийц. Ну, а офицеры вряд ли будут с нами церемониться. Они признают нас за дезертиров и ликвидируют у колёс вагонов, как банду грабителей.
- Что же нам делать? Машинист вроде того…
- Что, убит?
- Не то, чтобы убит, но после удара по затылку не шевелится.
- А этот, он кто? – поручик указал на сидящего на полу человека.
- Это - кочегар.
В глазах поручика блеснула надежда. Он схватил кочегара за воротник зипуна и резко встряхнул его.
- Управлять паровозом можешь?
- Могу, - холодно ответил кочегар.
- Тогда вставай и берись за дело.
Кочегар встал, вытер рукавом лоб, на котором видны были капли пота.
- Господа, а как я буду работать, у меня руки связаны?
Поручик вызвался было развязывать, но повертев глазами несколько мгновений вокруг перехлёста верёвки, развёл руками в знак полного недоумения.
- Твоя работа, браток? - спросил поручик Дроздов, глядя на бандита и кивая головой в сторону кочегара.
- На это были причины; он дважды вырывал руки.
- В таком случае тебе легче разобраться в своей закрутке. Только поторопись.
Тот повиновался; сунул револьвер за пазуху и, нисколько не заботясь о своей безопасности, начал разматывать верёвку.
Поручик, тайно следивший за каждым движением своего врага и за каждой его мыслью, решил, что настал тот момент, когда можно без особых хлопот нейтрализовать противника. Наклонившись, как бы для того, чтобы заглянуть в приоткрытую топку паровоза, он в одно мгновение выхватил из-за голенища сапога револьвер и с огромной силой нанёс удар его рукояткой по голове бандита.
Тот, ухватившись за плечо кочегара, резким движением вскинул голову и мгновенно рухнул всем телом на железную плиту пола. Презрительная усмешка поручика мелькнула на его благородном лице.
Действия поручика, как громом, поразили кочегара. Он машинально отступил назад и с изумлением посмотрел на поручика, на что тот ответил ему серьёзным доверительным взглядом.
- Ну, что стоишь, как истукан? – крикнул поручик, - отправляй поезд!
- Да, да, я сейчас, я мигом, - лепетал кочегар, подбегая и заглядывая в топку паровоза. – Вот только уголька по углам топки добавлю и открою сифон для увеличения тяги.
Кочегар схватил лопату и с большой ловкостью наполнил топку углём; при этом его волновала только одна мысль: хватит ли пара, чтобы в полную силу заработали обе паровые машины.
Поручик, стоявший рядом, заметил его колебания.
- Что, что-то не так?
- Нет, нет, всё в порядке. Вот только нам придётся подождать две-три минуты; боюсь, что без этого у нас не хватит пара, чтобы стронуть состав поезда.
- В таком случае у нас есть время, чтобы хорошо закрыть дверь и позаботиться о нашем пленнике.
Кочегар вместо ответа тотчас же запер обе двери на глухой внутренний засов. Затем глянул на лежавшего без движений машиниста. У кочегара защемило сердце от сострадания: оставлять этого человека на какое-то время без помощи.
Поручик тем временем, заломив руки пленника за спину, связал их верёвкой. Он делал это с самым равнодушным и невозмутимом видом, словно движимый каким-то чуждым ему чувством. Затем он встал во весь рост и, не говоря ни слова, подошёл к кочегару, который, осенив себя крестом, начал осторожно приоткрывать заслонку пара; нарастающий шум пара, уходящего в чрева паровых машин, вызвал у поручика лёгкое нервное возбуждение.
В этот момент постучали в дверь. Поручик глянул на кочегара, а затем на дверь, и отблеск принятого решения блеснул в его глазах.
Стараясь не создавать шума, он снял фонарь и отнёс его в самый дальний угол. Потом в полумраке, став сбоку двери, сделал знак кочегару открыть засов. Тот повиновался. Дверь распахнулась, и кочегар увидел перед собой человека, одетого в такую же солдатскую шинель, как и у лежавшего на полу обезоруженного грабителя.
Стоявший на пороге незнакомец сделал шаг вперёд и остановился, вытаращив на кочегара глаза. Эта сцена длилась не дольше одной-двух секунд. За этим ничтожно малым промежутком времени в воздухе мелькнула рука поручика, державшая револьвер так, что его рукоятка угодила прямо в голову вошедшему. Глаза незнакомца замутились, и, как всегда бывает в подобных случаях, он, не устояв на ногах, в полном молчании рухнул на пол.
Несколько секунд поручик простоял без движения, прислушиваясь: нет ли поблизости ещё чьих-либо шагов; потом, убедившись в не нарушаемой тишине, приказал кочегару вновь закрыть дверь на засов.
Кочегар, совершенно ошеломлённый, подскочил к двери и с силой толкнул задвижку; с непривычки к таким чрезвычайным обстоятельствам ему было трудно владеть собой; с холодным потом на лбу он делал неслыханное усилие, чтобы верить появившейся надежде на спасение. Он был так бледен и подавлен, что тут было над чем призадуматься поручику.
Поддавшись сильной тревоге за кочегара, поручик Дроздов внимательно глянул на лежавшего машиниста, но поскольку тот по-прежнему лежал без движения, склонился над его лицом, которое в эту минуту напоминало размазанный акварельный рисунок. Нащупав пульс, он поднял голову и глянул на кочегара.
- Живой! – воскликнул поручик, загораясь надеждой при мысли, что, быть может, удастся поставить его на ноги. Затем, вновь обращаясь к кочегару, крикнул:
- Дайте ему воды!
Мало-помалу, благодаря заботам кочегара, машинист приходил в себя. Его блуждающий взор, повинуясь какому-то внутреннему ощущению, с каждой минутой становился яснее и категоричнее. Оживавшие черты его лица усиливали впечатление и надежду поручика. А когда глубоко посаженные глаза машиниста заблестели, он с большим презрением глянул на стоявшего перед ним человека и уже хотел что-то сказать, но, неожиданно услыхав под собой знакомый стук колёс, так весь преобразился, словно все его чувства разом подверглись какой-то внутренней силе, благодаря которой, каждый мускул, каждая чёрточка его закопченного лица наполнялись наивными иллюзиями свободы. Опершись локтем на выступ тендерного лотка, он попытался было встать, но кочегар остановил его.
- Подождите, я сейчас помогу вам.
Подбежав к машинисту, он подхватил его сзади под обе руки и поставил на ноги.
Наблюдая эту сцену, поручик Дроздов в начале взглядом выразил своё одобрение, а затем кивком головы и словами:
- Теперь, господа машинисты, надеюсь, что вы доставите поезд до самой Риги без всяких сюрпризов. За этими двумя внимательно присматривайте; их сдадим полиции при первой возможности.
По мере того, как шло время, поезд уже не стоял на месте, а набрав нужную ему скорость, продолжал следовать по своему направлению.
На станцию Рига он прибыл с часовым опозданием.
Передав грабителей полиции, офицеры вышли из участка стражей закона и направились на площадь, где находилось ещё около десятка свободных экипажей. Прощаясь с попутчиками, однако, теперь, скорее всего, не с попутчиками, а с настоящими друзьями, поручик Долинговский задумался на минуту, потом, обращаясь к поручику Дроздову, спросил:
- Дмитрий Борисович…
- О, нет! – прервал его Дроздов, - я хочу остаться в твоей памяти, дорогой мой друг, а это действительно так, просто Дмитрием или, ещё проще, Митей. У меня такое предчувствие, что нам ещё придётся встречаться и неоднажды при более драматичных обстоятельствах; всё только начинается…
- Не скрою, Дмитрий, мне очень приятно иметь такого друга; твоя доброта и твоя смелость привлекают меня. И я бы хотел, чтобы ты располагал мною, как своим преданным другом. Все мои друзья, а их немало, зовут меня Вольдемаром. Это, вероятно, потому, что моё детство и моя ранняя юность прошли во Франции.
Молодые люди доверчиво улыбнулись друг другу и, как свойственно хорошим и добрым друзьям, с большой теплотой и достоинством обменялись рукопожатием.
- Теперь скажи мне, Вольдемар, что ты хотел у меня спросить?
Долинговский, желая скрыть своё волнение и не выйти за рамки должных границ собственного любопытства, грустно улыбнулся, и чуть-чуть кивая головой, спросил:
- Помнишь, Дмитрий, ты рассказал нам историю есаула Семёна Мельникова?
- Да, Вольдемар, это был отчаянный парень. А что ты о нём спрашиваешь, ты что, знал его?
- Знать я его не знал, но однажды видел его; разумеется, если это, действительно, был тот самый Семён Мельников. Дмитрий, а почему ты говоришь о нём в прошедшем времени?
Поручик Дроздов пожал плечами.
- Да, слышал я краем уха, будто бы он дал себе слово вступить в борьбу за справедливость, но на этом поприще на чём-то обжёгся, за что был арестован и по приговору полевого суда казнён.
На минуту наступило молчание. Как раз в это время пробили часы.
- Господа. Одиннадцать часов, - сказал унтер-офицер Вербах, до тех пор не промолвивший ни слова.
При этих словах Долинговский поднял голову.
- Да, господа, - сказал он, - всякое сделанное дело, сколь бы важным оно ни казалось, не даёт право военному человеку пренебрегать временем. Прощайте, господа офицеры, прощайте друзья, я ухожу с надеждой, что в вашей памяти я остаюсь преданным вам другом, в чём глубоко убеждён, вы не сомневаетесь.
***
ГЛАВА 2. ПОРУЧИК ДОЛИНГОВСКИЙ В РИГЕ
В общении с новыми друзьями Долинговскому приходилось всё время держать себя в руках, ибо унять те чувства, которые били ключом в его сердце, было делом весьма нелёгким.
Теперь же, наконец, его воображение, получив полную свободу, в один миг воплотило в мыслях образ той единственной женщины, одарившей его когда-то в чужом саду взглядом, который для молодого человека был и остаётся плодом самого пылкого, самого чарующего воспоминания.
Не помня себя от счастья, поручик Долинговский спешил именно к этой женщине и торопил извозчика, когда его лошадь переходила из быстрого аллюра на лёгкую рысь.
И вот в самые, казалось бы, счастливые и безмятежные минуты, поручик вдруг потребовал от возницы, чтобы тот остановил лошадь.
Кучер холодно смерил его взглядом и даже переменился в лице, но, терзаясь всеми муками протеста, резко натянул вожжи.
- Господин поручик, такого уговора не было, это что - предновогодняя шутка? Так поймите же, мне шутить некогда, у меня семья, её кормить надо.
- Вы правы, сударь, семья – святое дело.
Поручик открыл полевую сумку и достал из неё пачку купюр.
- Вот вам, сударь, за вашу работу и за ваше настоящее и будущее беспокойство…
- Вы что, господин поручик, - возразил кучер, - смеётесь надо мной? Я таких денег и за целый год не заработаю.
- Вполне возможно, сударь, – сказал поручик с тем выражением, которое нельзя принять за шутку, - но мне нет дела до вашего годового заработка. То, что я вам предлагаю, – только аванс… Я нанимаю вас на всю предстоящую неделю. Разумеется, если вы согласны.
- О! Господи!..
Кучер был настолько ошеломлён неожиданным предложением, что у него не нашлось подходящих ни мыслей, ни слов, чтобы сразу ответить.
Но, спустя мгновение, сообразив, что дело упало прямо с небес, он вскинув голову, воскликнул:
- Господи, боже мой! Сударь! Да кто же может отказаться от такого предложения?
- Ну что ж, тогда берите свой аванс и договоримся об условиях.
- Господи, господин поручик, о каких ещё условиях можно говорить, когда в моих руках целое состояние. Да тут одно условие – я в вашем полном распоряжении.
- Что вы, что вы, сударь, таких жертв я от вас не потребую; у вас будет обычный рабочий день с перерывом на обеденный отдых. Но промышлять извозом в течение всей этой недели вы не должны.
- О, пресвятая Богородица! Да разве можно даже в мыслях держать это. У меня есть лишь одно желание – служить вам одному преданно и честно.
После этих слов поручик и кучер глянули друг на друга с таким взаимным пониманием и доверием, что теперь, несмотря на их социальные неравенства, никакие жизненные обстоятельства уже не смогли бы их поссорить.
Затем, привстав с козел, кучер почтительно поклонился поручику и, всё ещё сохраняя на своём лице выражение глубокой благодарности, сказал:
- Теперь, господин поручик, приказывайте. Я истинно счастлив тем, что с этой минуты начинаю принимать участие в выполнении ваших желаний.
Поручик одобрительно кивнул головой, но сам о чём-то задумался.
«Что же делать? – говорил себе поручик. – Ехать к ней прямо домой? А вдруг она не так одета, как ей бы хотелось для такой внезапной встречи. Или, быть может, я застану её в обстановке, исключающей все те девичьи тайны и ту гармонию чувств, в которых кроется весь женский секрет и её привлекательность. Ведь нет тайн в том, что все женщины, в том числе и замужние, стремятся быть для любимого человека всегда приятными и привлекательными. Нет, нет, я не могу позволить себе пренебречь этими весьма важными для любимой мелочами. Я просто обязан, каким-то образом, за час или полтора, предупредить жену о своём появлении у неё на пороге. Если я этого не сделаю, я лишу её той радости, которая кроется именно в минутах ожидания. Мне непременно, как и в прошлый мой приезд, необходимо направить к жене курьера с букетом цветов и краткой запиской: буду через час. Всё это проявит в душе любимой отклики самого искреннего торжества».
После этих рассуждений поручик почувствовал, что на душе у него стало спокойнее.
- Сударь! – сказал он, обернувшись к кучеру, - теперь дело за вами; мы едем в магазин «Оазис цветов», знаете такой?
- Магазин - то я знаю хорошо, господин поручик, но с неделю тому назад там случился пожар, который принёс большие убытки хозяину. Теперь там идёт ремонт, и магазин временно не работает.
- Очень жаль. Хороший был магазин. Наверно, в городе есть и другие магазины цветов?
Кучер, привстав, поклонился в знак согласия.
- Так точно, господин поручик, в нашем городе их несколько. И самый лучший из них после «Оазиса» находится в полуверсте отсюда, на улице Петра и Павла.
Поручик сделал одобрительный жест и прикоснулся к плечу кучера.
- На улицу Петра и Павла.
Кучер развернул экипаж и, махнув кнутом, пустил лошадь рысью.
Не прошло и десяти минут, как поручик увидел сквозь кустарник, обсыпанный свежим снегом, красивый дом с черепичной крышей. Перед самым крыльцом дома, справа и слева, стояло несколько лёгких экипажей, а поодаль толпой стояли, вероятно, возницы в долгополых кафтанах. Чем ближе поручик подъезжал к дому, тем более ему казалось, что это и есть тот самый магазин, который по своему внешнему виду мало чем отличался от знакомого ему «Оазиса».
- Вот, господин поручик, - сказал кучер, оборачиваясь к Долинговскому, - тот самый магазин, о котором я имел смелость сказать вам.
Как только коляска въехала на площадку перед самым крыльцом дома, кучер остановил лошадь. Поручик тут же выпрыгнул из коляски и сразу же подошёл к лёгкой двухколёсной повозке, в которую была впряжена красивая белая лошадь. Внутри и снаружи повозка была отделана дорогими породами дерева, а вся сбруя, великолепно подходившая под цвет шерсти белой лошади, наводила на мысль, что эта красивая коляска подготовлена для особо торжественных прогулок.
Через минуту к поручику подошёл молодой человек, напустивший на себя чрезвычайную важность. Он вопросительно взглянул на Долинговского, но тот продолжал любоваться лошадью.
Не отводя взора от офицера, подошедший постарался улыбнуться, как можно, приятнее.
- Господин поручик, вы, вероятно, любите лошадей?
- Вот таких особенно, а вы, как я вижу - хозяин этого чуда?
- Да, господин поручик, это - мой экипаж, и он готов послужить вам, если вы того пожелаете.
- В таком случае я попрошу вас послужить мне срочным курьером.
- Хорошо, господин поручик, я в точности исполню ваше поручение.
Долинговский улыбнулся.
- Сударь, судя по вашему экипажу и по вашему внешнему виду, вы не всегда занимались извозом?
- Да, вы верно подметили. Уже полгода прошло, как мой батюшка кучерским кнутом из меня дурь выгоняет. Но я не унываю, потому что я был и остаюсь его единственным наследником.
- А кто ваш батюшка?
- О, мой батюшка в большом почёте у горожан. Он хозяин местного маслобойного завода.
- Я вижу, - заметил поручик, - что вы не очень расстроены своим положением?
- Да нисколько, господин поручик, мне даже приятно быть кучером. Общение с пассажирами доставляет мне большое удовольствие. Я узнаю массу новостей. Вот, к примеру, вчера один, судя по одежде, важный господин посоветовал мне всерьёз заняться немецким языком, так как совсем скоро мне придётся возить только немцев. Так я этого господина высадил на полпути и на их немецком языке сказал, что это мы ещё посмотрим, кого возить. А вот сейчас, признаюсь, что мне очень жаль быть для вас лишь только курьером. Но и в этом качестве вы можете на меня положиться. Приказывайте, господин поручик.
Поручик с удивлением глянул на молодого человека: по выражению лица он не вполне доверял ему.
- А как вас зовут?
Кучер улыбнулся и ответил на чистейшем французском языке, что зовут его Михаилом Абрамовичем или просто – Мишей.
Поручик кивнул головой и тоже улыбнулся. Простое русское имя и язык, на котором оно было названо, совершенно успокоили его. Он пригласил молодого кучера в дом, где весьма любезно попросил продавца сделать два больших букета из самых красивых и самых свежих роз.
Когда поручик, переговорив с продавцом, освободился, молодой человек подошёл к нему и, глядя Долинговскому в глаза, сказал:
- Господин поручик, случай в некотором роде делает меня свидетелем какой-то частички интимных событий вашей жизни. Я, конечно, благодарен вам за доверие, но от себя лично, осмелюсь посоветовать вам, ограничить себя одним букетом.
Наступило неловкое молчание, вызванное приступом явного протеста…
Поручик побледнел и в ярости уставился на кучера.
- Ах, вот как, вы мне уже советуете? Ну что ж, это похвально, что вы держитесь благочестивых правил. В таком случае хочу успокоить вашу подозрительность: эти два букета вы доставите в один адрес: для моей жены и моей дочери. Не хочу войти без уведомления на порог дома, где меня сегодня не ждут с фронта. Я хочу ещё издали увидеть мир блаженства, навеянного мечтой о встрече, и ощутить ту внезапную гармонию чувств, от которой навёртываются непрошенные слёзы истинного счастья.
Откровенность поручика буквально потрясла кучера; молодой человек не мог понять, что заставило офицера так глубоко объяснить ему, простому курьеру, своё затаённое желание.
Но тут к ним подошёл продавец. Он поклонился поручику, показывая тем самым, что заказ выполнен.
- Ну вот, сударь, - сказал поручик, переводя свой взгляд с продавца на кучера, - теперь, когда всё сделано и решено, вам предстоит отправиться вот по этому адресу…
Долинговский передал курьеру небольшой листок голубой бумаги и две крупные купюры.
- Господин поручик, тут и одной купюры многовато.
- Сударь, в таких делах я своих решений не меняю.
Курьер, бережно удерживая букеты роз, учтиво поклонился и вышел.
Вся эта сцена продолжалась не более минуты. Между тем, поручик окончательно усмотрел в ней порядочность молодого человека, которому он уже доверял без предчувствий каких-либо неприятностей.
Расплатившись с продавцом, Долинговский вышел из магазина и сказал кучеру ехать в ближайший ресторан, чтобы скоротать время и немного подкрепить свои силы.
Кучер, сидевший на козлах, приложил руку к меховой шапке, почтительно поклонился, а когда поручик занял своё место в экипаже, стегнул кнутом лошадь.
В ресторане Долинговскому пришлось преодолевать нестерпимые муки от того, что время тянулось слишком медленно, но, как горячо влюблённый, он утешался сознанием скорой встречи с любимой. Как только пробило три четверти двенадцатого, поручик так быстро вскочил с места, словно его подняли не звуки напольных часов, а стальные пружины, спрятанные где-то под сиденьем его кресла.
На улице он прыгнул в коляску с таким торжественным и решительным видом, что кучеру ничего не оставалось, как пустить свою лошадь быстрой рысью.
Приближаясь к дорогой ему усадьбе, душа поручика наполнялась восторгом и неудержимой радостью.
А между тем в доме баронессы уже шли бурные приготовления к церемонии встречи самого чтимого и самого желанного гостя. И хозяйка, и вся прислуга были сильно взволнованы этой удивительной новостью, которая заслоняла сейчас собой всё в воображении баронессы. Ей вдруг показалось, что всё то, чем жила она до сих пор, было простым будничным существованием. Теперь же её душа, одухотворённая мыслями о предстоящей встречи с любимым человеком, была охвачена глубочайшей радостью. Никогда раньше баронесса так не предавалась заботам о своём туалете, как в этот час ожидания. С большим увлечением и бесконечными придирками к себе она меняла платье за платьем, и всё это доставляло ей большое удовольствие.
«Боже, что со мной творится? – вдруг воскликнула она, судорожно обводя взглядом окружавшие её предметы. – Я увлеклась нарядами и забыла всё остальное, а ведь он с минуты на минуту будет тут».
И действительно, нерешительность в подборе платья к её фигуре, уже чуть изменившейся в связи с беременностью, держала её в таком напряжении, что она не в состоянии была видеть ничего, что происходило вне её самой.
Наконец, приняв окончательное решение в выборе наряда, которое не совсем удовлетворяло её запросы, она направилась в комнату Берты; ей так хотелось спросить её: не слишком ли выдаёт этот костюм её полноту. Получив положительный отзыв, баронесса не стеснялась расспрашивать Берту и о других всяких мелочах своего туалета, хотя сама она на этот счёт была наделена большим дарованием от природы.
Удовлетворив своё любопытство, баронесса решила: до встречи с любимым обойти весь дом и тщательно всё осмотреть. Она внушала себе, что нельзя допустить, чтобы какая бы то ни была шероховатость могла омрачить её саму и её мужа своим убогим зрелищем. Но тут неожиданно пробило двенадцать… После недолгих колебаний баронесса ограничилась лишь осмотром большой и малой гостиных. И как всегда, здесь было всё в полном порядке: комнаты благоухали свежими цветами, сверкали белизной скатерти, покрывала, диванные и кресельные подушки, которых на этот раз было в избытке, создавали истинный семейный уют.
После осмотра баронесса стала ждать мужа в малой гостиной. Она уже трижды подходила к окну, не переставая мечтать и находить в этом большое для себя удовольствие.
Неожиданно, когда вокруг ещё царила глубокая тишина, до слуха баронессы стали доносится давно ожидаемые звуки, которые сейчас врывались в её сознание лёгким приятным ознобом.
Не сдерживая охватившее её любопытство, она подбежала к окну и увидела сидящего в экипаже мужа, который на её глазах выпрыгнул из коляски и быстрыми шагами направился через распахнутые ворота прямо к парадному подъезду. Не отрывая глаз от любимого, баронесса почувствовала, как её покидают силы… Но тут она гордо вскинула голову, повернулась к двери, выбежала из гостиной и побежала прямо на крыльцо, не обращая никакого внимания на стук дверей, которые захлопывались за ней одна за другой, создавая ощущение каких-то торжественных мгновений.
Поручик взбежал на крыльцо как раз в ту минуту, когда с быстротой молнии распахнулась парадная дверь, пропуская на площадку крыльца по-летнему одетую баронессу. Сначала она ужасно растерялась; потом, вероятно, покоряясь своей девичьей гордыни, сделав два неторопливых шага от двери, остановилась: она боялась, что уронит себя в глазах мужа, если сама бросится ему в объятия.
Но для поручика была минута, когда, ни в мыслях, ни в желании не было и намёка взять себя в руки. Он находился в таком состоянии, когда никакая, даже самая разумная человеческая мысль была бессильна остановить его; это был миг, когда все юношеские чувства становились ощутимыми и целиком захватывали его разум и сердце. Не отводя своего взгляда от лица жены, он бросился к ней и, заключая её в объятия, в одно мгновение наговорил ей столько приятных слов, которые становились символами истинного счастья влюблённых. Однако, через минуту поручика поразили слабый голос жены и бледность её лица. К тому же он почувствовал еле ощутимый озноб её тела.
- Что с тобой, дорогая, ты бледна и вся дрожишь?
И тут же он хлопнул себя рукой по лбу.
- Ах, ты, боже мой! – воскликнул он, - ведь ты раздета. Сию же минуту в дом!
С этими словами он подхватил жену на руки и, соблюдая чрезвычайную осторожность, словно в его руках был хрупкий сосуд, пронёс её через проём двери в залитый солнцем вестибюль дворца, куда уже сбежалась чуть ли ни вся прислуга дома. На лице жены появилась смущённая улыбка.
- Вольдемар, ты сумасшедший! – воскликнула она, восхищаясь его поступком, - ты ставишь меня в неловкое положение. Пожалуйста, дай мне возможность стать на ноги.
- Да, да, дорогая, здесь уже не так холодно.
Оказавшись в окружении почти незнакомых ему людей, поручик и сам почувствовал, что позволил себе немного больше вольности, чем подобало его положению. Но и строгий вид, отнюдь не подошёл бы сейчас к его улыбающейся и добродушной физиономии.
Все эти маленькие неудобства немного смущали поручика.
К счастью, среди прислуги оказалась довольно смелая и находчивая девушка, которая вышла вперёд и остановилась напротив поручика.
- Ваше сиятельство, - сказала она, густо краснея, - простите нас всех за чрезмерное любопытство. Мы так обрадовались вашему приезду, что прибежали сюда с одним единственным желанием: увидеть нашего молодого барина.
Выслушав слова незнакомки, поручик улыбнулся.
- Ну что же, господа, вот я, смотрите; только я не сиятельство и не барин, а такой же человек, как и все вы. Зовут меня Владимир Андреевич. Приехал я к своей жене, которую люблю больше жизни.
После этих слов поручик повернулся к молча стоявшей рядом баронессе и, припав к её щеке губами, нежно поцеловал её. Затем, уже смущаясь посторонних глаз, они взялись за руки с тем особенным оживлением, какое бывает лишь у людей, глубоко уверовавших в своё счастье.
На другой день, ближе к полудню, поручик стал жаловаться на зубную боль. Баронессе стоило немалого труда втолковать мужу, что он должен немедленно обратиться к врачу.
- Но, подумай, дорогая Эль, - упрямо твердил поручик, - вероятно, в этом городе существует уйма зубных врачей, среди которых найдутся и невежды, выдающие себя, если не светилами, то, по крайней мере, стоящими специалистами. Вот попадёшь к такому эскулапу, потом всю жизнь будешь проклинать этот день.
- Ты прав, Вольдемар. Только нам незачем искать врача; у меня есть знакомый специалист, к которому я обращаюсь дважды в году для профилактики своих зубов. Но знаю, что в городе есть и лучший врач - профессор Берг. У него частная практика. Владеет он небольшой, но довольно известной клиникой. Думаю, что он - тот врач, который тебе сейчас нужен.
Где-то в глубине души гордая натура поручика возмущалась против такой несправедливости, когда самому дорогому и самому близкому человеку приходится лгать, изворачиваться, присочинять что-то. Такие мысли после разговора с женой о зубной боли, неотступно преследовали поручика весь день.
«С такой червоточиной в душе, - говорил он себе, - долго ли продлятся наши счастливые дни? Наверно это и есть то великое зло, именуемое недоверием, которое, как пушечный снаряд, разрушает все неисчислимые человеческие радости. Любовь, которая связывает наши отношения, достойна клятвы: никогда не лгать друг другу. В ней не должно быть места никакой причине скрытности: ни военной, ни гражданской».
После этих рассуждений ему стало стыдно за свою ложь; ему казалось, что жена догадывается, с какой целью он приехал в Ригу: так как, предлагая профессора Берга, она словно знала, что ему необходимо с ним встретиться. Однако поручику не хотелось в это верить.
Время шло час за часом, а он всё ещё не мог решиться открыть жене подлинную причину своего приезда в этот город.
Весь вечер поручик тщетно пытался взять себя в руки и окончательно покончить с угрызениями собственной совести, которая теперь зависит от его умения и его ловкости направить свои мысли и смекалку в нужную сторону.
«Да, браток, - говорил он себе, - тебе не позавидуешь; ты так глубоко заврался, словно попал в самый жестокий капкан, который сам же для себя и поставил».
После долгих размышлений поручик чувствовал себя больше измученным, чем счастливым, хотя и под этим сумрачным небом его по-прежнему вдохновляли самые высокие мысли.
Наступал вечер. Счастливое время дня, которое поручик провёл с женой, вселило в него твёрдое желание рассказать ей во время ужина всю правду о вымышленной истории с зубной болью. Но стоило только им сесть за стол, как от сознания собственной неловкости, поручик никак не мог ни на чём сосредоточиться, чтобы начать этот весьма неприятный для него разговор.
На этот раз муж и жена сели рядом. По лицу поручика было видно, что он хочет что-то сказать, но всё ещё не полагается на свою собственную находчивость…
И тут баронесса вдруг улыбнулась ему и так порывисто опустила свою руку на его плечо, словно он уже стал мишенью для насмешек.
- Вольдемар, ты ведь знаешь, что я не вчера родилась, - сказала баронесса голосом, в котором чувствовалось приятное врождённое кокетство. – Я понимаю, ты огорчён тем вымыслом, которым старался прикрыть своё появление в этом городе. Неужели это правда, Вольдемар, что ты мне не доверяешь? Но почему?
Баронесса сидела так близко, что поручик не только ощущал, но и с большим наслаждением вдыхал аромат, исходивший от её вечернего платья.
Преодолевая своё смущение, он мочал и, не отрываясь, смотрел ей прямо в глаза. Это были ужасные минуты, а затем, в полном отчаянии он опустил голову.
- Этого-то вопроса, дорогая Эль, я больше всего и боялся, когда подумал и осознал всю глубину своей лжи, - говорил поручик жене, заметно тушуясь, - всё получилось как-то само собой, по инерции, без планов и предположений, как это должно было быть для всех непосвящённых в эту военную тайну.
Завтра, ссылаясь на острую зубную боль, я должен попасть на приём к лучшему врачу в этом городе, которого предполагаю найти, справляясь у местных жителей. Если за мною следят, то этим действием я отведу от себя подозрение, что приехал сюда для секретной встречи с профессором Бергом.
Выслушав мужа, баронесса доверчиво покачала головой.
- Примерно так, Вольдемар, я тебя и понимала, когда ты, ссылаясь на зубную боль, которую, кроме притворства, я не замечала на твоём лице, стал спрашивать о самом лучшем враче в нашем городе.
- Да, дорогая, когда я это почувствовал, моя ложь стала безжалостно разрывать мне сердце. Весь день я чувствовал себя настолько униженным в твоих и своих собственных глазах, что невольно, обращаясь к небесам, стал каяться в своём грехе.
- Ну, что же, дорогой, как говорится: «хорошо то, что хорошо кончается». Надеюсь, что у нас хватит сил и мудрости, чтобы не только успокоиться, но и забыть об угрызении совести.
И действительно, дневная горечь, рождённая ложью, как-то сразу исчезла, и поручик почувствовал, как душа его опять стала наполняться радостью, и он мало-помалу стал приходить в себя. Эта внезапная перемена, отразившаяся на лице и во взгляде мужа, позволила баронессе перейти к более серьёзному разговору. Но прежде, чем начать его, она пристально посмотрела ему в глаза, а затем приложила палец к губам.
- Вольдемар, у меня совсем недавно был человек с той стороны.
Поручик кивнул головой в знак согласия.
- Я знаю, дорогая. И был он у тебя не более десяти минут.
- Да, действительно, я предложила ему покинуть мой дом сразу же, как только он сообщил мне причину своего появления. Быть может, Вольдемар, и она тебе известна?
Поручик утвердительно кивнул головой.
- Думаю, что да, но не буквально слово в слово, а лишь в общих чертах, - ответил он, уверенно глядя в глаза жене. – Я так же полагаю, что этот человек не сказал тебе самого главного, что они готовят подводный корабль для твоего похищения.
- Что?! Разве это возможно? – воскликнула баронесса. – И когда они собираются меня похитить?
- Вероятно, самой ранней весной. Сейчас они готовят свою армию для захвата Риги. И барон фон Хассе хочет осуществить эту операцию до начала боевых действий за ваш город. Как видишь, дорогая Эль, твой отец заботится о твоей безопасности.
- Какой он мне отец?
- Смею утверждать, дорогая, что самый подлинный.
Баронесса уставилась на мужа и в отчаянии покачала головой.
- Нет, Вольдемар, он никогда не был и никогда не будет моим отцом.
Затем, сделав над собой усилие, она спросила:
- Вольдемар, ты так уверенно говоришь, словно этот человек показал тебе свидетельство о моём рождении.
- Нет, дорогая, ни его, ни твоего свидетельства я не видел, но поскольку твоё похищение германская армия увязывает в единую цепь взятия Риги, то нашей контрразведке пришлось поработать и над этой загадочной связью.
Поручик, следивший за выражением лица жены, заметил, как её глаза загорелись любопытством.
- Ужасно! – воскликнула она. – Значит, мой дом находится под подозрением? Скажи, Вольдемар, это так?
Баронесса смотрела в упор на своего мужа. Но ясный и прямой взгляд поручика не подтверждал её опасений.
- Нет, теперь уже нет, дорогая Эль. И тут больше не о чем беспокоиться: всё выяснено и улажено.
- Это хорошо, но всё же, Вольдемар, расскажи мне самую суть этого дела. И почему я так нужна барону Хассе, ведь у таких пожилых людей должны быть не только дети, но уже и их внуки.
Баронесса пожала плечами в знак полного недоумения.
- Дорогая Эль, дело в том, что у барона нет семьи: его жена, сын и дочь погибли в автомобильной катастрофе. Сейчас в их особняке живёт старый швейцарец со своей семьёй, приглядывает за домом и ждёт свою молодую хозяйку.
Баронесса сделала неторопливое движение, а затем неожиданно встала и нервно прошлась вдоль стола. Но через минуту она снова заняла своё место. После минутного молчания она, явно волнуясь, сказала:
- И всё же, несмотря на своё одиночество, он не имеет права поступить со мной таким варварским методом.
- Дорогая, генерал сейчас столь могуществен, чтобы обращать внимание в этой истории на такие пустяки, как щепетильность…
Баронесса посмотрела на мужа взглядом, в котором было больше беспокойства, чем удивления.
- Господи, Вольдемар, так что же делать? Как мне защищаться?
- На этот счёт есть одно и единственное предложение: уехать в Петроград и оставаться там до тех пор, пока германская армия не будет отброшена от подступов Риги далеко на запад.
Баронесса внимательно слушала мужа, и на её лице отражалось нараставшее волнение, которое она старалась сдерживать большим усилием воли. Затем, когда поручик умолк, она отвернулась и на минуту задумалась.
- Нет, Вольдемар, это невозможно; ты же знаешь, что на мне висит бумагопрядильная фабрика, и дела там сейчас идут не самым лучшим образом: из-за недостатка сырья и специалистов по станкам и оборудованию приходиться сокращать производство и увольнять людей.
На лице поручика появилось серьёзное и сосредоточенное выражение.
- Но, насколько мне известно, дорогая, ты являешься лишь совладелицей этой фабрики. Разве господин Гудилин повесил все эти трудности на твои плечи?
- Дело в том, Вольдемар, что фабрика полностью принадлежала моему опекуну, который, умея жертвовать собой для моего блага, уступил часть акций Павлу Петровичу с той целью, чтобы он занимался поиском и закупкой сырья, которое из России оптовыми партиями поступало на фабрику через Германию. Работающие станки и оборудование на фабрике тоже германского производства; от того и специалисты по наладке производства до начала войны были граждане из Германии. А я, как тебе известно, хорошо знаю не только язык этой страны, но и нравы её людей. Разве этих причин недостаточно, чтобы делами фабрики занималась я? Правда, у меня есть хороший, весьма грамотный управляющий, на которого можно положиться, но идёт война; она создала столько проблем на фабрике и таких, которых мы раньше и знать не знали.
Баронесса остановилась; она была слишком взволнована. Поручик видел, что всё то, о чём она говорила, было для неё большой мукой.
- Значит ты, дорогая, не можешь покинуть Ригу только потому, что тебе необходимо улаживать дела на фабрике?
- Да, Вольдемар, это, пожалуй, самая важная причина. Больше всего меня волнуют судьбы людей; ведь на фабрике сейчас, в основном, работают женщины, и почти у каждой из них есть дети.
Поручик лукаво улыбнулся.
- Да, но у них есть ещё и мужья.
- Ну, это как сказать, Вольдемар, если у кого и есть муж, так это калека, вернувшийся с фронта, а в большинстве все мужья мобилизованы на военную службу в связи с объявлением войны.
Какое-то время супруги молчали. Уже стемнело, а до еды так никто и не дотронулся; каждый был чрезвычайно подавлен этими ужасными, почти безвыходными обстоятельствами.
Поручик взял жену за руку.
- И всё же, дорогая Эль, - возразил он, - было бы весьма несправедливо рисковать собой и нашим будущим ребёнком ради какой-то предписанной себе общественной повинности. Тем более, что жить в этом приграничном городе с каждым днём становится всё опаснее. А эта фабрика, да ещё с такими проблемами… Ну, зачем она тебе, дорогая? Было бы весьма полезно для всех нас, если бы ты передала все свои акции своему компаньону.
- Ты хотел сказать: «Павлу Петровичу?».
- Да, ему, ведь он - твой единственный компаньон.
- Но, Вольдемар, лишиться акций никогда не входило в мои планы. Это будет большой потерей для меня.
- Я не понимаю тебя, дорогая, что именно ты боишься потерять?
- Вольдемар, у каждого человека должна быть своя особая порядочность. В своей армейской среде вы называете это кодексом чести. Представь себе, на фабрике в такое страшное время люди доверились мне, и я, как работодатель, обнадёжила их своим словом.
- Однако, на сегодня эта твоя возможность помощи полностью исчерпана; пришло время, когда тебе самой надо позаботиться о своей собственной безопасности и о безопасности нашего малыша. Бесспорно, мои суждения ты не обязана принимать, как непреложные, но они рождаются внутри меня от какого-то недоброго предчувствия.
Последние слова поручика вызвали на лице жены такое выражение, словно у неё внезапно разболелась голова, и эта боль причиняет ей жесточайшие муки.
«Она страдает, - думал поручик. – Но почему? Быть может, я допустил какую-то неосторожность? Нет, нет, я не давал ей даже малейшего повода для таких мучений; за себя то я могу ручаться».
И он продолжал смотреть на жену с какой-то нерешительностью; ему уже хотелось утешить её, но он пока не знал, как бы это сделать поделикатнее.
И тут, вдруг, в трогательном сердечном порыве, баронесса подняла голову.
- Вольдемар, мне становится страшно, когда ты просишь меня позаботиться о безопасности ребёнка, которого я ношу под своим сердцем. Ведь я - его мать, порой мне кажется, что я дышу только его устами, что в груди моей бьётся не моё, а его сердце, и мечтаю я больше о его счастье, чем о своём собственном. Прости меня, Вольдемар, я была неправа. О малыше прежде всего должна заботиться мать, а не наоборот… Ведь, если подумать, то получается так, что я и наш ребёнок уже сейчас находимся во власти каких-то преступных людей. Поэтому, Вольдемар, я согласна с переездом в Петроград.
Поручик слушал жену с возрастающим любопытством. Он был так обрадован, что какое-то время не мог прийти в себя от изумления; всё было так непохоже на то, что он ожидал здесь услышать.
- Теперь, Вольдемар, - продолжала баронесса, - если мы заговорили на эту тему и признали, что мне надлежит в какое-то время покинуть этот дом и город, нам необходимо решить вопрос и о Берте, которая, надеюсь, вряд ли числится в чёрных списках похитителей.
Несколько секунд супруги молчали. Красивое, благородное лицо баронессы было уже свободно от своих тяжёлых переживаний.
- Дорогой Вольдемар, - снова заговорила баронесса, - мы увлеклись разговорами и забыли про ужин. Да и времени уже достаточно, чтобы подумать и о сне. Сейчас нам подогреют блюда, мы поужинаем, а завтра продолжим наш разговор; ведь для меня ещё столько неясного в моём переезде, что до полного понимания этого плана потребуется ещё не один час.
На другой день после посещения поручиком профессора Берга супруги собрались в большой гостиной, где стояла красиво убранная новогодняя ёлка. На столе рядом с ворохом ёлочных подарков для прислуги дома лежала открытка в полный лист с картинками на сюжеты новогодних торжественных гуляний.
- А это что, дорогая, приглашение на новогодний бал? – спросил поручик, беря в руки яркий лист белого картона.
- Нет, дорогой Вольдемар, теперь балы не дают, и люди большую часть своего свободного времени проводят в церкви за молитвами. А это, - продолжала баронесса, указывая на открытку, - подруги Берты приглашают её на новогодний молодёжный ужин. Дети не признают ни трауров поражений, ни торжеств побед, чьих бы то ни было. Они сами по себе; живут и радуются жизнью. И - прекрасно! Пусть поступают так, пока это возможно в молодости. А мы, насколько возможно, должны создавать им такие условия.
После слов баронессы за дверью послышались лёгкие неторопливые шаги, а спустя мгновение дверь отворилась, и в гостиную вошла Берта. Она сделала несколько шагов в сторону супругов и, поклонившись им, обратилась к поручику, слегка покраснев.
- Владимир Андреевич, простите меня за любопытство, но мне важно узнать, когда вы собираетесь встретиться с Серёжей? Наверно, это не является большой тайной?
- Дорогая Берта, от моей жены и от вас у меня нет никаких тайн, а увидеться с Сержем я постараюсь сегодня же. Ему от вас что-нибудь передать?
- Да, пожалуйста, передайте ему, что сегодня в любое время или завтра, но обязательно в первой половине дня мне необходимо переговорить с ним по поводу встречи Нового года. В этой открытке, Владимир Андреевич, которую вы держите в руках, меня приглашают на новогодний ужин не одну…
- Да, правильно, тут приглашают вас со своим молодым человеком. Если это не ваша тайна, Берта, то кого они имеют ввиду?
- Конечно же, Серёжу. Кроме него у меня не было и нет никаких молодых людей. Сейчас меня беспокоит гордость Серёжи: ведь они почему-то не называют его имени, хотя прекрасно знают о ком идёт речь. Боюсь, что Серёже это очень не понравится…
- А разве вы не допускаете, что ему тоже направлено приглашение с такой же припиской: «со своей барышней».
- Всё возможно, Владимир Андреевич. Поэтому нам обязательно надо встретиться, и чем скорее, тем лучше.
Пока шёл этот разговор, баронесса стояла молча. Теперь она думала о том, что хорошо бы собраться всем семейством и заодно обсудить и её отъезд в Петроград.
- Дорогие мои, - сказала она с оттенком убеждённости, - нам и в самом деле пора собраться всем вместе и поговорить о наших предстоящих делах. Хорошо бы сделать это сегодня за ужином, тем более, что завтра предновогодний день.
- Ну, что же, я вижу дело тут за мной… Хорошо. Я попрошу Сержа поужинать с нами сегодня.
- Но знай, дорогой, что в последнее время он редко стал бывать у нас; ссылается на свою загруженность по службе.
- В таком случае я обращусь к его превосходительству с просьбой о его краткосрочном отпуске.
В тишине, которая воцарилась в гостиной лишь на несколько секунд, пробило без четверти час пополудни.
Сразу же, после этих звуков поручик вскинул голову и любезно улыбнулся.
- Ну вот что, дорогие мои собеседницы, - сказал он с выражением умиротворённости, - время поджимает; мне надо немедленно ехать в штаб его превосходительства, ибо генералы не любят засиживаться в кабинетах во второй половине дня.
Затем, чтобы убедиться в присутствии у ворот экипажа, поручик подошёл к окну.
- Владимир Андреевич, - спросила Берта, - а почему вы не пользуетесь своим экипажем?
- Тут нет ничего тайного, - ответил поручик, обернувшись, - кучер прекрасно знает свой город и свободно ориентируется в нём. Хорошо осведомлён о последних событиях, разговорчив, послушен. Не говорит мне того, чего я не желаю слушать. Но главное: не подвергает сомнению мои требования.
Баронесса повернула голову и заметила полушутя:
- И требования твои, дорогой Вольдемар, какими бы они ни были, никогда не поползут по дому в извращённом виде.
- Это тоже верно, дорогая.
Затем поручик сделал торопливое движение.
- Ну, мне пора, - сказал он весело, - будем надеяться, что вернусь вместе с Сержем; дело то семейное, вряд ли смогут отказать.
Вечером в малой гостиной слуги сервировали стол для семейного ужина. Достаточно было взглянуть на расстановку блюд и чайных приборов, чтобы убедиться, что стол готовят на четыре персоны.
Первыми в гостиную вошли офицеры. Их сияющие лица показывали, что сердца этих молодых людей наполнены беспредельной добротой друг к другу.
В нашем повествовании уже говорилось, что поручик Долинговкий и поручик Павлов были однокашниками по кадетскому корпусу и всегда проявляли и проявляют друг к другу глубоко дружественные чувства.
Беседа обоих друзей длилась уже несколько минут, и насыщенный, приятный запах сочных, ароматных бдюд сильно возбуждал аппетит. Это было заметно по тем взглядам, которые то и дело бросали друзья на стол, плотно уставленный закусками и свежими фруктами.
- До чего же приятный воздух в этой гостиной. Мне он напоминает, Вольдемар, нашу чайную галерею во время торжественных приёмов, которые по своему устройству походили на «Фолль-фурнэ».
Долинговский грустно улыбнулся.
- Ах, Серж, я тоже часто вспоминаю те времена, особенно, когда оставался один на один со своими мыслями. Теперь же мои мысли связаны с нашей семьёй. Надеюсь, Серж, ты не станешь возражать против того, что я уже считаю тебя не только своим другом, но и членом нашей общей семьи?
Эти слова по вполне понятным причинам, глубоко тронули сердце поручика Павлова.
- Вольдемар, я сильно люблю Берту, и для меня не только большая радость быть членом такой славной семьи, но и великая честь.
Молчание, последовавшее за этими словами, заключало в себе бесконечное доверие и беспредельную радость друзей.
В те мгновения, когда разговор между друзьями ещё не возобновился, в гостиную совершенно бесшумно вошли баронесса и Берта.
- Господа офицеры, - торжественно произнесла баронесса, указывая жестом руки на расставленные стулья, - прошу к столу.
Все сели так, как если бы здесь находились две супружеские пары – по обе стороны стола, на котором горели полные белые свечи, вставленные в канделябры золочёной бронзы.
Баронесса позвонила в колокольчик. Спустя несколько секунд в гостиную вошла женщина средних лет с серебряным подносом в руках, уставленным бокалами, рюмками из хрусталя и разными по цвету напитками. Она была в светло-голубом платье, застёгнутом на все пуговицы и сверкающем белизной переднике. Тёмные, аккуратно причёсанные волосы охватывала такой же белизны косынка, стягивающая их сзади в высокий декоративный узел.
Пока она учтиво улыбалась и кланялась, расставляя на столе принесённую посуду, баронесса украдкой поглядывала на Берту и мысленно ругала себя за то, что в течение целого дня она не перемолвилась с Бертой ни единым словом о своём решении переехать на какое-то время в Петроград. Она только сейчас остро почувствовала, насколько этот вопрос был важен не только для неё, но и для Берты.
Баронесса всерьёз огорчалась и пыталась что-то придумать в своё оправдание, но неприятное чувство не покидало её блестящего ума. За столом она сидела молча, и по её виду было заметно, что она страдает. Поручик видел это и не мог понять, что же случилось; ведь несколько минут назад она была необыкновенно счастлива. Не найдя ответа, он крайне огорчился; ему было трудно представить себе, что же на самом деле так сильно расстроило жену?
И тут вдруг она повернула голову к уху мужа, и губы её насмешливо разошлись.
- Прости, дорогой, я вижу, что своим видом я расстроила тебя.
- А в чём дело, дорогая?
- Я совсем упустила возможность поговорить с Бертой в течение целого дня о своём решении покинуть Ригу. И сейчас я не знаю, как всё исправить.
- Дорогая мама, вы о чём-то шепчите Владимиру Андреевичу и называете моё имя?
- Да, дорогая моя, ты не ослышалась…
Берта с удивлением глянула на баронессу. Глаза их встретились, и она улыбнулась.
- Значит, есть какие-то неизвестные мне причины говорить обо мне?
После своих слов Берта вздохнула, затем виновато улыбнулась, и на щеках её заиграл лёгкий румянец.
Баронесса кивнула головой в знак согласия.
- Берта, дорогая моя девочка, ты ещё так молода, и мне бы очень хотелось, чтобы те неприятные обстоятельства, которые касаются меня, обошли тебя стороной.
Слова эти ставили Берту в тупик: она совсем не понимала их смысла; тем более, что такой серьёзный разговор являлся для неё полной неожиданностью.
- Мама, вы только намекаете на какие-то неприятные обстоятельства, но в чём их суть, вы умалчиваете.
Баронесса закивала головой; однако, желая, чтобы объяснения последовали из уст мужа, она повернула голову в его сторону.
- Вольдемар, поскольку тут только свои, пожалуйста, расскажи о коварных планах наших врагов и о нашем решении.
Долинговский, удивлённый такой просьбой, повернул голову к жене.
Баронесса поклонилась ему, затем улыбнулась, как женщина, которой знакома власть.
Поручик повиновался. Его слушали, затаив дыхание, а когда он закончил, в гостиной воцарилась такая тишина, словно и в самом деле произошло похищение…
Не найдя, вероятно, нужных слов, баронесса бросила вопросительный взгляд на Берту, которая ответила на него лёгким движением головы, как бы желая сказать: «Я уеду вместе с вами». Затем, повернувшись к поручику Павлову, Берта сказала:
- Серёжа, я считаю, что мне лучше всего уехать вместе с мамой.
Павлов счёл излишним уговаривать свою любимую остаться в Риге, решив, что нависшая над городом опасность вполне реальна и, что потом, на случай отхода наших войск, их разлука может стать не только возможной, но и вечной. Вот почему, поразмыслив немного над своим будущим, он, повернувшись к Берте, произнёс совершенно спокойно:
- Да, дорогая, ты права, поскольку над городом действительно сгущаются тучи. По сводкам, поступающим его превосходительству, нетрудно понять, что восьмая германская армия, стоящая в тридцати верстах от нашего города, усиленно подкрепляет свои исходные позиции существенными резервами, а их разведка наводняет Ригу своими агентами, которых мы, к сожалению, отлавливаем в незначительных количествах.
После своих слов поручик опустил голову и с грустью в лице глубоко вздохнул.
Берта протянула ему руку.
- Серёжа, всё будет хорошо. Надеюсь, что мы расстанемся ненадолго, не больше двух-трёх месяцев. Затем, повернув голову в сторону поручика Долинговского, она самым ласковым тоном спросила:
- А вы как думаете, Владимир Андреевич?
Девушке настолько был важен ответ глубоко уважаемого ею человека, что глаза её, казалось, стремились проникнуть в глубину души офицера.
Какое-то время Долинговский угрюмо отмалчивался. Ему было трудно назвать дату возвращения жены в Ригу, хотя по тем скудным данным, которыми он располагал, наступление нашей двенадцатой армии планируется на первые весенние месяцы. Однако, у него не было полной уверенности в том, что армия одержит победу. Поэтому, сжав плотно свои губы, он с горечью покачал головой.
- Увы, дорогая Берта, на то единственное, что вы просите, сейчас труднее всего ответить: всё будет зависеть от весенних побед наших войск. И чтобы в будущем вы не подозревали меня во лжи, скажу вам только о своих неизменных желаниях: как бы не складывались обстоятельства, я буду делать всё возможное, чтобы все члены нашей общей семьи разлучались на менее длительные сроки. Для этого у нас есть не только надежда, но и достаточные средства. Надеюсь, что Серж будет делать то же самое, ибо это есть для нас всех единственное утешение в разлуке.
Поручик Павлов застенчиво улыбнулся.
- Вольдемар, прекрасные и справедливые слова; иначе не может и быть.
На другой день, когда первые солнечные лучи, смягчённые тонкой сеткой тюлевых гардин, уже наполняли спальную комнату, Долинговский, пробуждаясь, почувствовал, что под мягким пуховым одеялом он лежит один. Не заметив и не обнаружив ничего, что могло бы оправдать его одиночество, он стал прислушиваться к царившему в доме оживлению. Ему казалось странным, что в эти ранние часы доносившиеся до него звуки и возгласы прислуги смело проявлялись в какой-то непринуждённой торжественности. И тут в глазах поручика блеснула радость: казалось, он начинал понимать причину столь ранней домашней суеты.
«Вполне возможно, что к моему пробуждению хотят украсить гостиные и коридор дома новогодними гирляндами, - думал он. – Похоже на то, как было в детстве у Долинговских; все, как и прежде, стараются удивить меня».
Внезапно распахнулась боковая дверь спальной комнаты, в которую вошла баронесса легко и бесшумно.
- Доброе утро, дорогой!
- Да, оно действительно доброе, - улыбаясь, ответил поручик. – Мне очень жаль, что ты оставила меня одного восхищаться таким превосходным предновогодним утром.
Затем поручик приподнялся на локте и, не прерывая улыбки, смиренно спросил:
- Вероятно, дорогая Эль, в доме все уже при деле кроме меня?
Баронесса добродушно улыбнулась.
- Ах, дорогой мой, совсем не знаю, что осталось на твою долю? Слишком нетерпелива у нас прислуга; ей захотелось к твоему пробуждению сделать всё необходимое в доме, чтобы завтра наш семейный праздник не выглядел слишком буднично. Ты уж извини нас, Вольдемар, за столь ранний шум. Но я пришла не только извиниться. У меня есть для тебя предновогодний сюрприз. Вот взгляни, - сказала баронесса, подавая мужу конверт. – Только что курьер Павла Петровича передал этот конверт для тебя.
- А что в нём?
- Не знаю. Письмо адресовано лично тебе. Надеюсь, если это не какой-нибудь мужской секрет, ты скажешь, о чём он пишет?
- Но, дорогая Эль, - спросил поручик, беря конверт в свои руки, - как он узнал о моём приезде?
- Не знаю, Вольдемар, ведь ты же не думаешь, что его люди следят за моим домом. Вероятнее всего от Серёжи… Из разговора с Бертой мне приходится нередко слышать о частых общениях Серёжи с Павлом Петровичем.
- Да, это так, - сказал поручик, прочитав письмо, - вот читай, дорогая, что он пишет.
Баронесса взяла письмо и прочла:
«Владимир Андреевич! По старой дружбе горю желанием о встрече с вами. Сегодня, в час пополудни, или в любое время, судя по вашим возможностям. Желательно встретиться у меня за обедом. Но опять-таки в любом месте по вашему желанию.
Ваш ответ, пожалуйста, передайте моему курьеру.
С глубоким уважением. Павел Петрович.
P.S. О вашем приезде в наш город я узнал из разговора поручика Павлова».
На минуту баронесса попыталась утешить себя мыслью, что Вольдемар на этой встрече поговорит с Павлом Петровичем о её отъезде из Риги и о фабричных делах. Но тут же она с ужасом отвергла эту мысль и на несколько мгновений задумалась.
Чуть заметный румянец на щеках жены пробудил у поручика тысячу уже забытых воспоминаний.
«Боже мой, - подумал он, - неужели у неё что-то ещё осталось от их прежних встреч? Нет, нет, эти мысли могут жестоко оскорбить дорогого мне человека».
Баронесса в свою очередь спокойно глянула на мужа; очевидно, она понимала, что Павла Петровича, прежде всего, волнует судьба города и связанная с ним его обширная коммерция.
В минутном молчании поручик встал с постели, накинул на плечи халат и снова взял письмо, чтобы ещё раз его прочесть.
Баронесса, глядевшая в глаза мужа, заметила в них чрезвычайно озабоченный вид.
«Вероятно, он не в восторге от этой предстоящей встречи, - подумала она. – Но почему?.. Ведь когда-то этот дом нежданно для нас обоих послужил залогом нашего обоюдного счастья. И теперь, по крайней мере, он должен быть польщён тем, что может оказаться вновь в этом приятном для нас месте».
- А что, курьер действительно всё ещё здесь? – спросил поручик, отрывая глаза от письма.
Недвусмысленный взгляд жены подтвердил эти слова.
- Ну, что ж, придётся дать согласие, хотя мне эта встреча, дорогая, не так уж и приятна.
- Вольдемар, это тот дом, где впервые увидев тебя, я сразу почувствовала, как у меня по-иному забилось моё сердце. Находясь в разлуке с тобой, я невольно возвращаюсь мысленно в ту самую гостиную, в которой я встретила чуть растерявшегося молодого человека, пробудившего во мне какое-то тайное душевное возбуждение, с которым мне трудно было справиться… Прошу тебя, взгляни на это место моими глазами, как на памятник, который до сих пор обрисован в моей душе той необычной домашней сценой.
Поручик, следивший за выражением лица жены, заметил, как эти слова, а главное, то выражение, какое она придавала им, выносили из её сердца неслыханную боль одиночества.
Наблюдая за этими неподдельными переживаниями, он по-настоящему понял, какую душевную муку терпит жена ради него.
«А что я могу предложить ей? Переехать в Петроград и только? Но, ведь и там она будет одна со своими грустными мыслями, что, к сожалению, вдали от собственного дома ещё больше усугубит её одиночество».
Баронесса посмотрела на мужа и заметила, как исказилось его лицо.
- Вольдемар, что с тобой? Тебя как-будто расстроила моя просьба? Прости меня. Вероятнее всего страсти молодости не чужды и нашему возрасту.
- Ты правильно подметила, дорогая, что страсти молодости не чужды любому возрасту. Стоило тебе только напомнить об этом, как мне на память пришло то мгновение, которое будет властвовать вечно над моей памятью, мгновение, когда совершенно неожиданно мы впервые глянули друг другу в глаза на садовой аллее. Я тогда же сердцем почувствовал, что это было таинство, подготовленное и ниспосланное небесами. На следующее утро я прибежал на эту аллею и готов был обнять и расцеловать каждый кустик, ставший свидетелем этого таинства. Господи, как всё это для меня дорого.
Поручик произнёс последние слова с таким душевным убеждением, что жене ничего не оставалось, как глубоко понять мужа, вздохнуть и улыбнуться. Затем она взяла обеими руками руку мужа и, крепко прижав её к своим устам, сказала почти шёпотом:
- Любимый!
Поручик смущённо улыбнулся. Но тут же совсем внезапно его глаза ярко засветились, словно баронесса своим поступком принудила его погрузиться в тайну её искренних желаний.
Побуждаемый приливом душевных чувств и мыслей, он свободной рукой обнял жену за плечи и прижал её к своей груди так нежно и так близко, что их взгляды, встретившись, выражали с обеих сторон какие-то особенные ангельские чувства, наделённые истинной небесной отрадой.
И тут совсем неожиданно из груди поручика вырвался глубокий вздох.
- Ах, если бы теперь было мирное время, - сказал он с большой грустью, - я подал бы в отставку и уехали бы мы с тобой, дорогая Эль, на лазурный берег в Ниццу, в этот райский уголок Средиземноморья, где вот уже несколько лет ждёт своих хозяев золотая вилла князей Долинговских.
Баронесса покачала головой и спросила:
- Вольдемар, а почему ты называешь виллу золотой? Я помню, и в архивных записях, с которыми я знакомилась, между прочим, по твоей просьбе накануне отъезда из Петрограда, о ней говорят, как о золотом чуде небес, в которой скрыта тайна беспредельной человеческой мудрости.
Поручик пожал плечами.
- Да, все её так называли; может быть, потому, что снаружи на голубом фоне неба она выглядит, как спелый золотой колос, а внутри главная роль в декоративном убранстве отведена золочёной коллекции гобеленов прошлых веков; что же касается мебели: шкафов, ларей, сервантов, кресел, то они тоже грешат обильной позолотой. Но это не главное.
- А что же?
- Само место, на котором давным-давно греки основали этот городок.
- Как же так, Вольдемар? Насколько мне известно: Ницца - французский город.
- Правильно, французский, но первыми поселенцами его были греки. Тогда это было одним из первых мест на всём побережье, где впервые обосновался человек; зимой там всегда не ниже -10С, а летом не выше +25С. Я был там дважды, зимой и летом, и каждый раз мне казалось, что сама природа хорошо позаботилась о благе человека в этом месте.
После этих слов последовало молчание. Но оно длилось недолго.
- Вот закончится война, - продолжал поручик, - и первое, что мы сделаем, дорогая Эль, посетим этот прекрасный городок с его уютными улочками, старинными домами, с необъятным лазурным морем и нежным песком пляжей.
- Господи, Вольдемар, - сказала баронесса с печальной улыбкой, - в твоих словах мёд да благодать… Я говорю тебе от всей души спасибо за хорошую сказку, только мне кажется, что время ещё покружит нас в этом безумном мире.
При этих словах баронесса бросила взгляд на дверь и насторожилась.
- Вольдемар, а ведь мы забыли о курьере Павла Петровича.
- В таком случае, дорогая, я немедленно иду в библиотеку и дам своё согласие на встречу.
Новый 1917 год супруги Долинговские встретили вдвоём в малой гостиной; в большой гостиной стол был сервирован для всей дворцовой прислуги, которая работала и жила на территории усадьбы.
Накануне вступления нового года в полночь всё дворцовое общество по приглашению молодых хозяев дома собралось в торжественно убранном гостевом зале. По лицам собравшихся было совершенно очевидно, что все они были озабочены тем, что впервые за многие годы работы в этом доме собрались в предновогодний вечер все без исключения: от горничных до дворецкого и самого управляющего. Все они были в большом недоумении.
Баронесса в парадном туалете, блистая красотой и всеми ювелирными принадлежностями, которые с большим успехом дополняли её природную статность и женственность, появилась вместе с мужем на этом торжественном собрании за несколько минут до наступления нового года, чтобы поздравить всех присутствующих с новым годом и порадовать своими новогодними подарками.
Хозяев встретили стоя с большим достоинством и искренним восторгом; и всё же, несмотря на беспредельную кротость и на огромный интерес к этому собранию, можно было усмотреть, что половина людей выказывало в равной мере неодолимое любопытство и подстрекающее недоумение, ибо пока что цели хозяев были им не совсем понятны.
Пристальное внимание, с которым они следили за каждым движением своей хозяйки, восхищало баронессу. Движимая решительным чувством доброты, она понимала, к чему обязывает её эта привязанность прислуги.
Подойдя почти вплотную к собравшимся, она сказала:
- Господа, - мы с мужем пришли поздравить всех вас с Новым годом, который займёт своё место уже через несколько минут. С какими планами он приходит к нам в очередной раз, мы можем только догадываться по тем обозначенным перспективам, которые оставляет нам в наследство уходящий год. Однако, каким бы он не был от природы, мы обязаны принять его и сделать всё возможное, чтобы наедине со своей совестью никогда не терять своего внутреннего достоинства.
Все смотрели на баронессу с каким-то непередаваемым выражением гордости и безграничного доверия. А её приятный и чистый голос звучал уверенно и без малейшего волнения.
Поручик подошёл к окну, выходившему в сад, где за стеклом совершенно бесшумно падали на землю хлопья свежего снега. Он смотрел в окно и невольно для себя стал перебирать в памяти все подробности завтрашнего прощального вечера. Однако, почувствовав, что в душе его начинает происходить мучительная борьба, он, стараясь сохранять внешнее спокойствие, повернул голову и бесстрастно посмотрел на жену, которая взглядом просила его тоже сказать что-нибудь.
От такого неожиданного предложения он почувствовал в теле нервную дрожь. Но тут же овладел собою, придав своему лицу дружелюбное выражение. И всё же баронесса с удивлением заметила, что глаза супруга скрывают какие-то мысли. Вероятно, поэтому она не стала настаивать на его обращении к собравшейся прислуге.
Затем, провожая прислугу в Гостиную, она тревожно подумала: «неужели мысли мужа исходят от недостатка взаимного доверия? – Нет, нет, не может быть, тут, слава богу, всё хорошо; вероятно его волнует то, что и меня: наша предстоящая разлука. И надо же так случиться, что мы должны расстаться в первый новогодний день».
Действительно, молодые супруги распрощались вечером первого января 1917 года, когда, несмотря на близость вражеских войск, они видели вокруг себя оживление и суету бурлящего новогодними страстями города.
В минуты расставания поручик был печален и угрюм; подобный резкий переход от самого трогательного и самого глубокого счастья, какое может дать мужчине любимая женщина, к жестокому будничному одиночеству, оставляющему в сердце лишь скудные надежды на будущие встречи.
В вагоне и в купе идущего на северо-восток пассажирского поезда всё шло своим чередом. Офицеры-попутчики Долинговского истощали свои силы в карточной игре и в пьянстве.
Чтобы не ввязывать себя в эту известную колею порока и не вызывать раздражение у попутчиков, Долинговский сделал вид, что сильно страдает от несварения желудка. Он устроился, а если сказать точнее, примостился на верхней полке купе, которая больше походила на носилки для раненого, чем на полку для нормального отдыха.
***
ГЛАВА 3. НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
В штабе фронта поручика ждали две весьма приятные новости, которые для него были полной неожиданностью.
Слух о том, что поручик Долинговский повышен в воинском звании и командируется в расположение дворцового коменданта Государя Императора Николая II для исполнения различных поручений, распространился в управлении штаба с быстротою молнии. За слухами последовала целая лавина самых различных домыслов; офицеры, охваченные нетерпеливым любопытством, собирались группами и в своих речах они с почтением отзывались о поручике и признавали за ним исключительную порядочность.
К одной из таких групп подошёл помощник начальника оперативного управления капитан Давыдов. Какое-то время он молча слушал собеседников, а затем, презрительно оттопырив нижнюю губу, сказал:
- Господа, сейчас такое время, когда служба при Государе должна состоять из офицеров не только близких ко Двору, но и бескорыстно преданных Его Величеству.
- Всё правильно, - подхватили несколько голосов, - только это должно быть при деятельном и решительном Государе.
- Господа, - продолжал капитан, - Государь есть Государь, прошу вас здесь никогда Его Величество не обсуждать. Тем более, что нам сейчас необходимо думать не о политике, а о наших долгах; ведь не секрет, господа, что почти каждый из нас в той или иной степени, является должником Долинговского. А поскольку, долг платежом красен, мы, прежде всего, должны подумать о возможностях наших кошельков.
После таких замечаний старшего по чину офицера вся группа погрузилась в неожиданное молчание, выказывая глазами игроков оттенок удручённости.
Капитан Давыдов с изумлением обвёл взглядом всех присутствующих офицеров.
- Господа, у вас сейчас такие лица, словно каждый из вас уже измерил глубину своего долга, из которого необходимо срочно выбираться. Однако, господа, не надо пугаться. Надо только держаться основного принципа: если есть у тебя деньги – рассчитайся немедленно, ну, а если нет – поддайся чувству строжайшей честности, которое поддерживает в человеке чистый непорочный дух и глубокую веру в будущее. К тому же, господа, времени у нас было предостаточно, чтобы усмотреть в капитане Долинговском то великодушие, которое делает его человеком терпеливым и снисходительным.
Было уже около полудня, когда, выслушав полный со всеми подробностями отчёт поручика о его встрече с профессором Бергом, капитан Степанов, пристально глядя на Долинговского, спросил:
- Владимир Андреевич, при разговоре с профессором, вы не заподозрили в нём чего-нибудь такого, что могло бы вас внутренне смутить или просто вам не понравиться?
Поручик пожал плечами.
- Разговора, Леонид Викторович, как такового не было; он говорил – я слушал. Единственне, что мне не нравилось в его словах – это излишняя осторожность. Он говорил так тихо и таким тоном, словно чувствовал, что его кто-то подслушивает, хотя кабинет его представляет обособленную часть помещения, отделённую от общей приёмной довольно обширной комнатой регистраторши и сестры милосердия.
С последними словами поручик с удивлением посмотрел на капитана.
- Вы что же, не доверяете Бергу?
Воцарившееся молчание указывало на то, что собеседник колебался с ответом. Он с минуту смотрел на поручика, затем внезапно встал со своего места, прошёлся по комнате и, вернувшись на прежнее место, утвердительно кивнул головой.
- Дело в том, Владимир Андреевич, что профессор Берг является двойным агентом.
- Как это? – спросил поручик с необычным для него удивлением.
На лице капитана обозначилась дерзкая насмешка.
- Сейчас профессор за большие деньги работает на нашу разведку и, вероятно, за не меньшую сумму, на вражескую. Мы это знаем, а вот немцы по нашим агентурным сводкам до сих пор его не раскусили.
Глаза поручика выразили изумление.
- По-моему, Леонид Викторович, немцы не такие уж простачки, чтобы позволить вот так просто себя дурачить.
- Да, эта мысль тревожит нас постоянно; поэтому мы всегда ищем для встречи с профессором наиболее естественные варианты, вот вроде вашего.
И тут неожиданно поручик обеспокоенно глянул капитану в глаза.
Затем, сделав над собой усилие, сказал:
- Леонид Викторович, а ведь я чуть было не забыл передать вам, может быть, весьма важное для вас сообщение профессора. Каюсь, виноват.
Капитан Степанов посмотрел на поручика с чрезвычайным вниманием.
- Ну что ж, бывает и так; я слушаю вас, Владимир Андреевич.
Поручик почтительно кивнул головой.
- Профессор просил передать вам, что немцы начинают подвоз войск генерала Мюллера из Митавы в район сосредоточения по узкоколейной дороге. Что же касается его штаба, то он пока остаётся на старом месте, в городе Митаве, на дворцовой улице, в доме сорок семь.
Капитан ехидно усмехнулся.
- Торопятся фрицы, но все их старания тщетны; мы тоже не дремлем. По крайней мере, в ближайшем будущем не видать им Риги, как своих собственных ушей. Да и в будущем, у них вряд ли что-нибудь получится.
Эти слова, произнесённые так спокойно и с такой уверенностью, произвели на поручика благоприятное впечатление.
- Если бы вы знали, Леонид Викторович, как это важно и для меня лично; я имею ввиду моё семейное положение.
На лице капитана выразилось беспокойство.
- Да знаю я, Владимир Андреевич, каково сейчас вашей супруге находиться в такой непредсказуемой обстановке. Тем более, что барон фон Хассе - человек решительный. Ещё, что можно о нём сказать: он не авантюрист. Но он враг, и враг весьма могущественный; он не полезет в драку до тех пор, пока сам лично не проанализирует обстановку всю до мелочей. А вот ручаться, что он не предпримет похищение вашей супруги до начала боевых действий, не станет даже хорошо знающий его человек. Так что, мой вам совет, Владимир Андреевич, просите супругу не затягивать с переездом в Петроград. Да и обстоятельства так удачно для вас складываются: я имею ввиду ваш перевод в Царское Село.
- Леонид Викторович, о переводе я узнал лишь только из сообщений товарищей. Вам же, вероятно, известно: когда и на какой срок я должен покинуть Псков?
Капитан пристально взглянул на поручика.
- Да, Владимир Андреевич, меня сразу же известили о вашем новом назначении, поскольку вы выполняли задание нашего управления. На сборы вам отведён недельный срок; поэтому я и не настаивал на срочном отзыве вас из Риги, полагая, что четырёх суток будет достаточно, чтобы уладить привычное для вас дело с отъездом.
Долинговский чувствовал, что на душе у него становилось легко и спокойно. Улыбнувшись, он подошёл к капитану и протянул ему руку.
- Благодарю вас, Леонид Викторович, за те два дня, которые вы позволили мне провести в кругу своей семьи, они были для меня той же несравненной отрадой, что и первые четыре, которые тоже в этой новой для меня жизни были представлены мне, благодаря вашим заботам. Позвольте мне с этого часа считать себя вашим должником; заверяю вас, Леонид Викторович, что это достойное бремя я беру на себя не только с большим удовольствием, но и с очень строгой оговоркой в ваш адрес, а именно: в любом месте и в любое время вы должны чувствовать локоть своего должника, то бишь мой, готовый поддержать вас в трудную для вас минуту.
Капитан улыбнулся и, кивнув головой в знак одобрения, сказал:
- Хорошо, Владимир Андреевич, я принимаю ваше предложение, но с одним условием.
- Ну что ж, Леонид Викторович, как вам будет угодно, называйте ваше условие.
- Слово «должник» я не приемлю. А если говорить о чувстве локтя, так пусть это чувство поддержки будет обоюдным. Ну как, вы согласны со мной?
Поручик улыбнулся.
Капитан принял эту улыбку как знак одобрения.
В последние два дня, имея уже на руках вполне осязаемую достоверность всех изменений своего послужного списка, новоиспечённый капитан Долинговский пребывал в глубокой задумчивости. С одной стороны: ему хотелось, во что бы то ни стало порадовать жену сообщением о том, что теперь местом постоянной службы его будет Царское Село, и что ей сейчас всвязи с этими переменами и в целях собственной безопасности необходимо срочно покинуть Ригу. Но с другой стороны: он тут же начинал чувствовать, что это, казалось бы разумное решение, не только не успокаивало, а наоборот, начинало угнетать его, ибо где-то в глубине души он чувствовал, что жизнь и служба при Дворе в неспокойной Столице, да ещё и без привычки постоянного общения в среде высших сановников окажется не таким уж восторгом, как, казалось бы. Быть может, поэтому, прощаясь со своими товарищами-сослуживцами, он сказал:
- Господа, кажется всё складывается в мою пользу; только я не знаю, какие следует принять меры, чтобы эта польза пошла мне в радость.
Тут надо сказать, что предстоящее новое место службы не давало покоя Долинговскому ни днём, ни ночью. Казалось, потокам убедительных доводов, которые он осмысливал вопреки своей воле и своим желаниям, не будет конца. Всё это так действовало на него, что он даже подумал о том, что, если бы не готовящееся похищение, можно было бы немного повременить с вызовом жены в Столицу.
«Одно дело, - говорил себе Долинговский, - жить в разлуке со столь поразительными в своих оттенках мечтами и надеждами на предстоящие встречи и вдруг без всего этого оказаться в простом повседневном общении при самом полном удовлетворении всех желаний и наслаждений… Не являются ли эти обстоятельства, обращённые к стенам уединённого жилища, началом неуловимых вестников равнодушия и разочарований?»
И в самом деле, переживания Долинговского в этот небольшой период времени были слишком сильны, и он был не в состоянии сдерживать наседавшие на него сомнения, которые позволительно сравнить с мимолётно потревоженным счастьем. Порой ему казалось, что он, по меньшей мере, не понимает себя; на вокзале в минуты прощания с друзьями он выглядел так, словно был обречён служить теперь в тесном соприкосновении с людьми чопорными, нарядно одетыми и всегда досыта накормленными. Даже в последний момент, перед самым отходом поезда, когда он уже стоял на площадке входной двери вагона, на его лице было больше грусти, чем радости.
***
ГЛАВА 4. ПИСЬМО ИЗ РИГИ
Но тут вдруг лицо Долинговского выразило ни то изумление, ни то любопытство, и глаза его уже не смотрели на друзей, а куда-то вдаль.
Провожающие офицеры тотчас повернули головы в ту же сторону и чуть не вскрикнули от удивления… С улицы прямо на привокзальную площадь на предельной скорости неслась машина с открытым верхом, в которой стоял человек с высоко поднятой рукой; в руке он держал что-то белое, напоминающее флажок парламентёра. Машина на большой скорости буквально подлетела к группе стоявших на перроне офицеров в тот самый момент, когда скрип колёс отходящего поезда уже явно нарастал.
- Господа, дорогу! - крикнул поручик Лобов, мигом выскакивая из машины и опрометью бросаясь к отходящему поезду.
- Господин капитан, вам письмо из Риги, - крикнул он вдогонку Долинговскому.
Сколько же мужественной силы хранит в своих тайниках любящее сердце? Этот вопрос невольно стали задавать себе друзья Долинговского, когда увидели, что тот, не раздумывая, прыгнул на убегающий из-под ног перрон и, сделав ещё несколько огромных прыжков, достиг бегущего навстречу ему офицера.
С замиранием сердца он протянул руку и бережно, не скрывая своей радости, взял конверт из рук поручика Лобова.
- Кто передал? – ласково, но с жаром спросил Долинговский.
- Генерал Батюшин. Он приказал взять машину, и во что бы то ни стало догнать вас, передать письмо и сказать, что оно только что поступило с воздушной почтой.
- Спасибо тебе, Мишель!
Поручик Лобов кивнул головой и умоляюще сложил руки.
- Вольдемар, смотрите, вы же рискуете отстать от поезда.
- Совсем нет, дорогой Мишель, догоним!
С этими словами, произнесёнными с философским спокойствием, капитан Долинговский, сопротивляясь сильному ветру, который дул ему прямо в лицо, сделал несколько быстрых шагов и, ухватившись за поручень, прыгнул на нижнюю ступеньку последнего вагона.
В тамбуре вагона, куда он вошёл, было тесно и шумно; возбуждённые, впавшие в отчаяния пассажиры, грязные и бледные, увешанные сумками и мешками, вспыхивали, как спички от столкновений между собой. Воздух, насыщенный зловонием, исходившим, вероятно, от испорченных запасов пищи, заставил Долинговского затаить дыхание и поспешить выбраться из тамбура в вагон. Но и в вагоне, поскольку он был общим, царила та же дикая атмосфера бессердечия и невежества.
Для Долинговского эти минуты были ужасны. Он был сильно растроен тем, что до сих пор не находил подходящего места, где можно было бы прочесть только что переданное ему письмо.
Протискиваясь сквозь толчею скопившихся в вагоне пассажиров, он неожиданно увидел в уголке вагона совершенно пустой чуланчик, на пороге которого стояла пожилая женщина в полной форме проводника.
Долинговский кивнул головой, как бы давая согласие своей мысли, стал лавировать между напиравшими на него пассажирами, устремляясь к единственному спасительному уголку.
Затем, получив разрешение проводницы войти в чрезвычайно малое и весьма неухоженное служебное помещение, капитан сел на покрытый стираной простынёй диванчик и ещё раз, взглянув на конверт, убедился, что письмо отправлено Сержем.
Он вскрыл его и прочёл:
«Дорогой Вольдемар!
Пишу и тороплюсь писать тебе так, как никогда прежде. Это письмо ты должен получить не позднея двух часов пополудни. В это время пассажирский поезд Рига-Петроград проходит по чётным числам через станцию Псков, где он стоит двадцать минут в связи с тем, что на станции происходит смена паровоза и всей паровозной бригады.
Двадцать минут тебе будет достаточно, чтобы встретиться со своей супругой баронессой Долинговской и переговорить с нею о причине её срочного отъезда из Риги в Петроград. Она едет во втором купе пятого вагона. В своём же письме лишь намекну, что ненавистное для всех нас событие стало близиться к своей развязке. Более подробное объяснение, Вольдемар, тебе представит Георгий. Через пару дней он уже будет в Пскове.
Твой Серж.
P.S. Тороплюсь потому, что письмо отправляю воздушной почтой».
При чтении письма, особенно его последней части, лицо капитана Долинговского неузнаваемо менялось: из бледного и испуганного вначале, оно теперь стало розовым и до мелочей счастливым и радостным.
«Боже мой! Она едет в этом поезде! Что это - сон или явь?! – шептал он себе с каким-то особым восторгом, - вероятно, я и в самом деле родился в рубашке! Сами обстоятельства дают мне основание так думать…».
Затем, как бы подводя итог своим размышлениям, он поднял голову и обвёл взглядом убогую каморку. И в этом воплощённом уродстве цивилизации Долинговский находил целый мир вещей и иллюзий, способных не только утешить человека, но и заставит его почувствовать себя глубоко счастливым.
Именно в таком весьма приподнятом настроении капитан Долинговский, спрятав письмо в карман своего мундира, вышел из чуланчика и направился к выходной двери вагона, осторожно расталкивая пассажиров, снующих в поисках подходящего места для своего отдыха.
Понимая всю важность надвигающегося события и, радуясь душой, что оно вот-вот произойдёт и произойдёт на людях, он уже сейчас, проходя из вагона в вагон, старался держать себя как можно спокойнее, а обмениваясь взглядами или словами с незнакомыми пассажирами, естественным образом выказывал присущие ему черты человека вежливого, порядочного и светского.
В тамбур пятого вагона капитан Долинговский вошёл с большим желанием стать в эти минуты невидимкой; вероятно, он всё ещё не был готов к такой внезапной романтической встрече, возбуждающей множество самых приятных, но и не менее тревожных мыслей. Не создавая шума, он приоткрыл дверь тамбура и, сочетая осторожность, нетерпение и любопытство, глянул в глубь вагона. Вагон был купейный. В длинном узком коридоре, которому принадлежали все окна левой стороны вагона, обрамлёнными занавесками, находилось несколько пассажиров, примерно человек восемь, не более. Самой крупной фигурой среди них, которая, благодаря своему внушительному объёму, сразу же бросалась в глаза, был офицер лет сорока или сорока пяти с весьма мрачным взглядом и презрительно сжатыми губами, над которыми небольшие светлые усики ёжиком торчали из-под самого носа. Сквозь небрежно расстёгнутый мундир капитана была видна белая, уже не первой свежести нательная рубашка.
Увидев Долинговского, входившего в вагон, незнакомец выразил крайнее удивление.
- Владимир Андреевич, если мне не изменяет память? – спросил он Долинговского с нескрываемым любопытством.
- Да, сударь, он самый; только я, вы уж простите меня, что-то не припомню время нашего знакомства.
- Ну что вы, капитан, вас то я хорошо помню; в полку Репнина вы были всего только один вечер, а в разговорах офицеров вас до сих пор ставят в пример, как надо укрощать строптивых нижних чинов. Их дерзость в полку настолько возросла, что полковник Репнин собирается подать в отставку, ссылаясь на плохое состояние здоровья. Правда, пока это только слухи, но, если так и дальше пойдёт без принятия срочных мер, то чернь обнаглеет настолько, что на нас начнут набрасываться так, как набрасываются кухонные мухи на самый жирный кусок мяса.
В эту минуту дверь второго купе приоткрылась, и Долинговский услышал знакомый голос, заставивший его вздрогнуть.
Из купе вышла пожилая женщина с девочкой лет десяти, которая обращаясь к ней, назвала её бабушкой. Они прошли мимо офицеров, изображая на своих лицах самое глубокое смирение.
***
ГЛАВА 5. БАРОНЕССА ТЕРЯЕТ СОЗНАНИЕ
- Сударь, извините меня, в этом купе едет моя жена, но она не знает, что я нахожусь рядом.
Долинговский произнёс эти слова с такой прямотой величия, что собеседник взглянул на него с изумлением и хотел уже что-то сказать, но капитан Долинговский в это мгновение повернулся и, быстрым шагом подойдя к купе, постучал в дверь.
Впервые в жизни он почувствовал, как неистово колотилось сердце. Ему казалось, что вот-вот сейчас ударит молния над его головой, а под ним разверзнется страшная бездонная пропасть.
Но ничего подобного не произошло; в эту самую напряжённую минуту дверь купе сначала тихонько скрипнула, а потом совершенно спокойно открылась. В свободном проёме двери стояла баронесса.
Увидев мужа, она вскрикнула от удивления и отступила на шаг. И тут у неё вырвался такой громкий вздох, похожий на сильный испуг, который пришёлся не по душе Долинговскому. Ему показалось, что она теряет сознание; не раздумывая, он подскочил к жене и обеими руками поддержал её. Через минуту баронесса пришла в себя.
- Спасибо тебе, Вольдемар, - она смотрела на мужа с каким-то жутким беспокойством, к которому примешивалась и немалая доля любопытства. А когда превозмогла себя, сказала:
- Никогда не думала, что счастье может так сильно затуманить голову. Господи, Вольдемар, я так рада видеть тебя, и в то же время чувство тревоги сильно беспокоит меня; ведь так не бывает, а если и случается, то, должно быть, очень и очень редко.
- Согласен, дорогая, это действительно редкий случай; не исключено, что для нас поработали небеса. Однако, я не с неба упал, а оказался здесь вполне естественным образом.
- В таком случае, Вольдемар, мне уже не терпится узнать всё с подробностями.
- Хорошо, дорогая. Только давай отойдём вон к тому окошку.
У окна Долинговский остановился, вынул из кармана письмо и, передавая его жене, сказал:
- Вот, дорогая Эль, письмо Сержа, которое мне передали уже на ходу поезда.
Лицо баронессы выразило удивление.
- Как на ходу? Вольдемар, ты что, тоже едешь в этом поезде?
Долинговский улыбнулся и кивнул головой.
- Да, Дорогая Эль, ехал, но теперь имею честь сопровождать тебя до самого дома на Фонтанке.
Баронесса несказанно обрадовалась словам мужа, но вместе с восторгом её взгляд выразил и удивление.
- Прости, дорогой, я что-то плохо понимаю тебя. Ты говоришь, что едешь в этом поезде; конечно, я безумно рада этому, но почему ты ранее не сообщил мне о своём решении?
- Подобный вопрос, дорогая Эль, я задал бы и тебе, если бы не получил вот этого письма, которое ты держишь в своих руках. Теперь же мне известно, что наши путевые приключения вызваны совершенно разными обстоятельствами; о твоих - говорится в письме, мои - связаны со срочным изменением места моей службы. Сейчас у меня такое ощущение, что чья та твёрдая рука свела нас в этом поезде. Надеюсь, что мы оба не будем противиться этой воле.
- Значит, дорогой Вольдемар, теперь ты будешь служить и жить в Петрограде?
Долинговский невольно улыбнулся.
- С небольшой поправкой, дорогая. Вероятнее всего, нам придётся обосноваться у себя на даче в Царском Селе, так как меня переводят в ведомство Дворцового коменданта.
- Господи, Вольдемар, я очень рада увидеть эту взлелеянную гением жемчужину, хотя, должна признаться, что к этой радости примешивается и немалая печаль.
Долинговский, смотревший на жену глубоким любящим взглядом, пожал плечами.
- Я не понимаю, дорогая, какие мрачные мысли беспокоят тебя, когда всё складывается так удачно.
- Да уж, что правда, то правда, дорогой Вольдемар, - сказала баронесса со вздохом, - всё идёт чудесно, как и должно быть в лучшие дни нашей молодости. Вероятно, всё так бы и было, если бы мы не ехали сейчас туда, где, как написала мне кузина, толпы народа, возбуждённые недостатком продовольствия, открыто угрожают высокому Двору ужасными революциями.
Долинговский кивнул головой в знак согласия.
- Это верно, в Столице сейчас неспокойно. И причина там одна: в городе крайне острый недостаток продовольствия, особенно не хватает хлеба, а жить впроголодь горожане не хотят.
Взгляд баронессы выразил удивление, глаза её расширились.
- Как это: не хватает хлеба? Ведь это же основной продукт!
После короткой паузы, вызванной вопросами жены, Долинговский сложил руки, как для молитвы, и тихо с лёгким шутливым лукавством сказал:
- Государыня, ваш вопрос не по адресу.
Затем, приятно улыбнувшись, добавил:
- Все эти фокусы с продовольствием творят господа чиновники в конторе интенданта города.
Взгляд баронессы выдавал её сильное волнение, между тем, Долинговский был совершенно спокоен и даже в меру насмешлив.
- Вольдемар, как ты можешь шутить такими вещами?
- Господи, боже мой, да разве я шучу?
С этими словами Долинговский прикоснулся к плечу жены.
- Всё дело в том, дорогая Эль, что народ столицы встревожен сейчас, как нехваткой хлеба, так и призывами к большой политике; есть группы влиятельных людей, которые занимают большие должности на государственной службе, в том числе, и в Государственной думе, делающие тайный расчет на пустые желудки горожан. Что же касается нас лично, то нам сейчас не следует не только говорить, но и думать о политике; тут мы можем как в дремучем лесу легко заблудиться.
После этих слов Долинговский подметил, как глаза жены недоверчиво прищурились.
«Решительно перегнул, - признался он себе».
- Прости, дорогая, - поспешно сказал он тихим голосом, в котором угадывалась юношеская застенчивость, - я говорю так, словно передо мной не жена, а мой товарищ по кадетскому корпусу.
Баронесса скромно кивнула головой и любезно улыбнулась.
- Не вижу греха, дорогой, в том, что нас иногда немного заносит, ведь мы только-только начинаем совместную жизнь. Мне кажется, что непогрешимая честь любого супружества куётся во времени; нам только надо помнить об этом и по возможности быть любезно терпеливыми друг к другу.
***
ГЛАВА 6. СУПРУГИ В ПЕТРОГРАДЕ
День и часть вечера влюблённые супруги провели в сердечных разговорах, утешая себя мыслями, что теперь они, наконец, избавились от всего того, что было мучительно в разлуке и особенно в эти последние дни. Они строили всякие предположения о том, какой воздух для малыша будет полезнее: городской или сельский. И только после убедительного рассказа из личной жизни баронессы и её приёмной дочери, они оба пришли к твёрдому убеждению, что для мальчика более всего благоприятствует город, а для девочки – село с его лазурными озёрами, цветущими полями и неуёмной разноголосицей птиц.
Время летело незаметно. Супруги уже плохо видели друг друга, так как в коридоре вагона было темно. Незаметно для себя они сблизились настолько, что уже трудно было удержаться от соблазна весьма рискованных жестов. Однако, чувства самообладания у этих неразвращённых молодых людей были настолько сильными, что они тут же, обоюдно отказав всемогущим своим желаниям, поспешно простились, пожелав друг другу приятных снов.
На следующий день утром поезд, замедляя движение, подходил к Петрограду.
Капитан Долинговский проснулся рано, но, ещё не вставая с постели, уже слышал обычную вагонную суету. По своей давней привычке он обычно вставал медленно, но сейчас, когда бурный поток радостных мыслей вновь хлынул в голову с пробуждением, он чуть было не поддался желанию тотчас же отправиться в пятый вагон. Однако, несмотря на это весьма резонное стремление вновь и немедленно увидеть любимую, он вдруг встревожился.
«И чего я добьюсь? – подумал он, поднимаясь с постели, - наверно говорят правду, что мужчины - ужасно нелепый народ. Такой поступок простителен лишь ребёнку. Нет, я должен встретить жену, сходящую со ступенек вагона на открытый перрон, это будет более похоже на аккорды Бетховена. Именно такие минуты и создают тот яркий колорит томительного торжества души, который надолго остаётся в нашей памяти».
Спустя некотороё время, всё так и получилось: изо всех сил сдерживая свою бурную радость, капитан Долинговский подошёл к пятому вагону как раз в тот момент, когда из вагона выходил первый пассажир. Затаив дыхание, он смотрел во все глаза и ждал появления своей возлюбленной.
«И правда, как всё мигом преобразилось для нас обоих, - думал он, - все прежние наши переживания исчезли; в один день мы избавились от такой ужасной опасности. Сейчас трудно представить себе, как бы я поступил, если бы генералу удалось похитить свою дочь против её воли. Вероятнее всего, я был бы бессилен что-либо срочно предпринять, ибо моя отставка в военное время была бы невозможна».
В ту минуту, когда Долинговской был искренне расстроен своей мнимой беспомощностью, из вагона вышла баронесса, которая в буквальном смысле слова представляла собой высший образец знатной дамы, сохранявшей на своём лице выражение самой глубокой нежности. Внешний вид её был так безупречно сложен, что в первые секунды Долинговскому невольно пришлось вспомнить и о своих достоинствах.
Обрадованная столь необычной встречей баронесса с подкупающей улыбкой приняла руку мужа, когда тот любезно предложил ей свою помощь: сойти со ступенек вагона.
После пережитых за ночь волнений, баронесса так нежно сжала руку мужа, что тот, поддавшись столь необычной для него смелости, прижал её к себе и, прильнув губами к её лицу, стал покрывать его страстными поцелуями.
Застенчиво уклоняясь от весьма настойчивых порывов мужа, баронесса улыбнулась.
- Дорогой, как-то неудобно, кругом люди.
Молодой супруг сразу же уступил жене и с удивлением глянул ей в глаза.
- Что произошло, дорогая Эль, ты бледна? – спросил он вполголоса.
- Ах, Вольдемар, прости, всему виной и вчера, и сегодня рамки моего жёсткого воспитания.
- И ты прости меня, сам не могу понять, как мне удалось преодолеть границу того же архаичного симптома. Наверно потому, что я сильно люблю тебя, дорогая.
Баронесса не удержалась от лёгкого вздоха и той аристократической улыбки, которая завораживает мужчин.
- Дорогой мой, ты ни в чём не виноват; поцелуи любимого мужчины наполняют женщину не только восторгом любви, но и окрыляют её упоительным счастьем. Так что, дорогой мой Вольдемар, сейчас я думаю только о том, какое это будет блаженство остаться вдвоём; ведь я тоже не менее сильно люблю тебя.
Пока молодые супруги, стоя в сторонке, радушно беседовали между собой, из вагона вышел уже знакомый читателю своей комплекцией офицер, который, обходя пассажиров, подошёл прямо к супружеской чете.
- Сударыня, - любезно обратился он к баронессе, - позвольте мне в вашем присутствии закончить наш разговор с господином капитаном, начатый нами ещё вчера в вагоне.
Баронесса улыбнулась незнакомцу и, кивнув головой, почтительно ответила:
- Пожалуйста, сударь, сколько вам будет угодно.
- Спасибо, сударыня, мне всё это очень важно.
Затем, повернув голову, он обратился к Долинговскому:
- Владимир Андреевич, вчера по известным нам с вами обстоятельствам я не успел сообщить вам своё имя и кое-что ещё. Для вас, быть может, пока это ничего не значит, а вот для меня, скажу прямо, большая честь служить с вами в подразделении дворцового коменданта.
Долинговский был поражён такой осведомлённостью. Ему и в голову не могло придти услышать подобное. Но он не сожалел о том, что так неожиданно объявился совершенно незнакомый ему сослуживец. Наоборот, он стал смотреть на капитана таким торжественным взглядом, словно встретил своего хорошо знакомого человека.
- Сударь! – сказал Долинговский, - честное слово, сейчас я меньше бы удивился, если бы вы назвались чародеем и сообщили о том, что земля замедлила движение вокруг своей оси.
- Нет, нет, чародеем быть не хочу и катаклизм вселенных тоже не желаю. Моим жизненным крестом было и остаётся, как у большинства русских офицеров, служение Престолу и своему Отечеству с непогрешимой честью офицера.
Лицо незнакомца по-прежнему оставалось сдержанным и приветливым.
- Господа, - сказал незнакомец после секундной паузы, - думаю, что сейчас как раз та минута, когда я должен назвать себя.
- Полагаю, что так, господин капитан; ведь завтра утром, вероятно, нам обоим необходимо будет представляться его превосходительству генералу Воейкову.
- Меня зовут Карпинский Юлиан Глебович.
Долинговский приложил руку ко лбу, а затем спросил:
- Юлиан Глебович, профессор Карпинский не ваш ли родственник?
- Да, Владимир Андреевич, это мой отец. Вы знаете его?
- Я встречался с профессором Карпинским, но не напрямую, а косвенно: какое-то время генерал Долинговский, мой батюшка, наблюдался у профессора, но совсем недолго.
Капитан Карпинский утвердительно качнул головой.
- Именно такие сановники и являются пациентами профессора.
С этими словами он улыбнулся и, обращаясь уже к баронессе, торжественно произнёс:
- Благодарю вас, сударыня, за предоставленную мне возможность напомнить о себе вашему супругу. Я весьма удовлетворён этим… А теперь, не буду дольше отнимать у вас время. Прощайте, Господа.
Любезно поклонившись, он повернулся и быстрым шагом направился в сторону привокзальной площади.
Оставшись одни, супруги переглянулись. Затем баронесса приблизилась к мужу, взяла его под руку и, мило улыбнувшись ему, сказала:
- Пойдёмте, дорогой, нам ведь тоже в ту сторону.
И уже шагая по заснеженному перрону, она спросила:
- Вольдемар, мне не даёт покоя одна мысль, откуда он так хорошо знает тебя, а ты даже имени его не знаешь?
Долинговский с удивлением глянул на жену и хотел уже что-то сказать, как тут неожиданно прямо перед их глазами из вокзала на площадь вихрем выскочил вооружённый человек в тёмной одежде, который, угрожая револьвером кучеру первого попавшего экипажа, приказал ему гнать лошадь в галоп к Балтийскому мосту.
Через несколько мгновений из той же двери вокзала выбежали два полицейских. Оба они с явной тревогой, расталкивая толпу, наводнившую площадь, бросились вдогонку за беглецом. Но тот, летевший словно метеор, уже скрылся за поворотом.
Испытывая замешательство, жандармы остановились. Они переглянулись и покачали головами, как люди, у которых из под носа ускользнула добыча.
Наблюдая эту сцену среди шумного оживления толпы, Долинговский с равнодушным оттенком в голосе сказал:
- Ну вот, дорогая, мы можем видеть первое столичное представление. Теперь мы в центре самых разных нравов и обычаев, порочных интриг, скверных историй и грубых пороков, которыми богат столичный мир. Однако надо признать, что, несмотря на это, народ тут всё-таки более цивилизован, чем в любой русской провинции.
- Не будем говорить об этом, дорогой Вольдемар, - мягко сказала баронесса, - жизнь в провинции тоже чего-то стоит.
Неожиданно перед ними появился красивый молодой человек лет двадцати пяти в добротном синем кафтане.
Со смешанным выражением доброты и кротости на лице он остановился и в почтительной позе сделал лёгкий поклон.
- Господа, - сказал он приятным добродушным голосом, - по виду, вы только что возвратились в Питер, и горите желанием оказаться в тёплых покоях вашего дома. Позвольте, господа, представить вам эту возможность.
Кучер поднял руку и указал на коляску.
- Вот, господа, экипаж, который доставит вас к домашнему очагу в считанные минуты.
Действительно, лошадь молодого человека оказалась настолько резвой, что расстояние в четыре версты, она покрыла за какие-то семь-десять минут.
У парадного подъезда на Фонтанке, где взмыленная лошадь начинала уже успокаиваться, к экипажу со всех сторон усадьбы спешили люди, увидев великолепную коляску, они решили, что к дому подъехали какие-то важные особы.
- Матерь Божия! – воскликнул управляющий, подбегая к своим хозяевам; как же так, Эльза Карловна, Владимир Андреевич, - говорил он им, вежливо кланяясь, - как так получилось, что вам пришлось ехать на извозчике?
Управляющий сильно волновался; буквально на глазах всех присутствующих, несмотря на хоть и тёплую, но всё же зимнюю погоду, его высокий лоб покрылся крупными каплями пота.
Долинговский в свою очередь, взирая на него, улыбнулся, пожал плечами и сказал:
- Андрей Петрович, если бы мы пренебрегли извозчиком, нам бы пришлось идти пешком.
- Нет, нет, Владимир Андреевич, я хотел сказать, что сейчас более предпочтительны моторы.
- Но, к сожалению, на вокзале открытых авто не оказалось, а нам очень хотелось посмотреть, чем сейчас живёт город. Да, кстати, почему такие длинные очереди у хлебных лавок?
- Владимир Андреевич, извините меня, причин тут много, и двумя словами не объяснить. Позвольте, я доложу вам потом, когда вы хорошенько отдохнёте с дороги.
Капитан кивнул головой.
- Пожалуй, так и сделаем, - сказал он, обводя взглядом собравшихся.
- Спасибо всем, что пришли нас встретить. – продолжал он спокойным добродушным голосом. – Если у кого-нибудь из вас будут к нам вопросы или пожелания, мы поговорим завтра или немного позже. А сейчас нам действительно надо отдохнуть.
По виду, собравшиеся благоговели перед своими молодыми хозяевами; это проявлялось во всех их взглядах, движениях и жестах.
***
ГЛАВА 7. ВОСПОМИНАНИЕ О ДРАМЕ 9 ЯНВАРЯ 1905 ГОДА
Вся челядь дома была в таком восторге, словно с возвращением молодых хозяев не придётся более снисходить до мелочных повседневных расчетов и жизненных нужд, что теперь, непременно, появится некий простор, в котором свободно и непринуждённо можно трудиться и жить во благо своим желаниям. А ведь помнится то время, когда такие мысли не могли возникнуть даже во сне. Прежний хозяин особняка на Фонтанке ввёл в практику наказания дворцовой прислуги: её арест со строгим содержанием арестанта в специальной комнате с голыми стенами на манер армейской гауптвахты. Эта врождённая черта генерала до самой его кончины вызывала в доме Долинговских чувства ненависти и страха. Сейчас, вероятно, излишне знакомить читателя с тем режимным порядком, который существовал в доме на Фонтанке до вступления в наследство княжеским имуществом одарённого добротой и порядочностью молодого человека. Единственно, о чём ещё можно поведать читателю, так это о случае, а вернее о драме, связанной непосредственно с домом на Фонтанке в день 9 января 1905 года. Теперь этот день по утверждению историков, является первым днём первой русской революции в России.
Именно 9 января 1905 года мирное праздничное шествие, в котором принимали участие целые семьи, с детьми и стариками, было встречено властью Петербурга на подступе к дворцовой площади залпами оружейного огня. По всем улицам города шло преследование и чудовищная расправа с участниками этой демонстрации. Везде над городом до глубокой ночи носился запах близкой смерти. Люди, разбегаясь в разные стороны, искали для себя хоть какой-нибудь защиты.
В эти морозные роковые часы дня, когда ружейные выстрелы и крики несчастных ещё неслись над городом, к калитке особняка на Фонтанке подбежал неизвестный; едва успел он дважды ударить бронзовым молоточком в дверь, как ноги его подкосились, и он, потеряв равновесие, рухнул на морозную землю.
Проходивший невдалеке управляющий усадьбой, горя нетерпением узнать, в чём дело, подбежал к лежавшему на снегу человеку. Его поразило лицо незнакомца, по которому из-под шапки прямо на глаза стекали свежие струйки крови.
С минуту управляющий смотрел на незнакомца совершенно потрясённый. У него было огромное желание помочь несчастному, но он не знал, как это сделать. И тут совершенно неожиданно на въездной аллее появился дворник. Управляющий сразу повеселел, замахал руками и, что было сил, крикнул:
- Прохор! Скорее сюда!
- О боже, - в отчаянии крикнул дворник, вглядываясь в окровавленное лицо, - что случилось с этим человеком?
- Не знаю. Вероятнее всего, он ранен в голову, видишь, из-под шапки течёт кровь.
- Да, да, именно так; надо остановить кровь; видите, какой он бледный. Всё это от потери крови.
С этими словами дворник сдёрнул с головы незнакомца шапку, успевшую уже прилипнуть к волосам несчастного.
- Ну вот, видите, пуля изрядно струганула черепушку, но мозги целы, значит, будет жить. Затем он с большой осторожностью освободил рану от пропитанных кровью волос, осмотрел и прощупал все оставшиеся части головы и только потом обратился к управляющему.
- Андрей Петрович, нужен керосин и бинты; керосин у меня есть, а вот насчёт бинтов не знаю: давно заглядывал в свою аптечку.
- А надо бы заглядывать почаще, Прохор. Ведь это - твоя дворницкая аптечка. И твоя прямая обязанность - следить за нею. Неужели мне самому обходить дом из конца в конец и напоминать вам всем о ваших прямых обязанностях? Вот оштрафую тебя на рубль, тогда узнаешь почём фунт лиха. Ну, беги же скорее в дворницкую, есть бинты в твоей аптечке: несколько дней назад я проверял её.
Прохор что-то буркнул себе под нос и тотчас же засеменил к дворницкой.
В эту минуту были слышны ружейные выстрелы и встревоженные крики людей со стороны Аничкова моста.
- О, господи! – воскликнул управляющий с ужасом в голосе, - что же там происходит? Неужели в людей стреляют? Это было бы ужасно.
- Так оно и есть, Андрей Петрович, - сказал дворник, подходя к раненому, - вот же лежит всему доказательство.
Промыв рану керосином и забинтовав голову, незнакомца, который оказался не таким уж тяжёлым, перенесли в дворницкую для обогрева. Всё это время он находился без сознания.
Вечером того же дня из загородного имения вернулись старый князь и сопровождавший его в поездке личный доктор, француз по национальности.
Князь был завёрнут в большой армейский тулуп и, проходя от крыльца до гостиной, не проронил ни одного слова и ни разу не повернул головы в сторону слуг, встречавших его низкими поклонами.
В гостиной он вдруг так сильно закашлялся, что растроганному доктору пришлось быстро сбросить с него тулуп и усадить в кресло у пылающего камина. Затем доктор торопливо достал из дорожной кожаной сумки две аптечные бутылочки и несколько бумажных пакетиков. Однако, несмотря на свою утомлённость и сильную тревогу за своё здоровье, генерал движением руки отклонил приём лекарств, предлагаемых доктором. Бледный и измученный кашлем он откинулся на спинку кресла и попросил позвать к нему камердинера, который в это время стоял за дверью гостиной и по заведённому порядку в этом доме не мог войти без разрешения или без особой на то важности.
Вошедшему камердинеру генерал приказал срочно подготовить ему спальную комнату и до утра ни при каких обстоятельствах его не беспокоить.
На следующий день, утром, когда не было ещё и восьми часов, а на дворе стояла ещё плотная ночная темнота, к генералу был срочно вызван управляющий.
После доклада камердинера управляющий вошёл в кабинет князя, с видимым волнением. Генерал сидел за столом и был, казалось, мрачен и задумчив.
Не поднимая головы, он знаком руки предложил своему слуге сесть в кресло, которое располагалось по правую сторону стола.
С тех пор, как управляющий стал служить в доме князя, ему много раз приходилось бывать в этом кабинете, но ни разу ещё он не чувствовал в себе такого упадка душевных сил, который отягощался сейчас тем, что в дворницкой до сих пор лежит раненый незнакомец: а, если это опасный преступник или, не дай бог, скрывающийся революционер, а, может быть, и убийца? Что тогда? И как об этом сказать его сиятельству? От таких мыслей сердце начинало биться с удвоенной силой.
Несколько минут в гостиной стояла ледяная тишина.
Наконец генерал оторвал глаза от бумаг, выпрямился в кресле и бросил на сидевшего слугу быстрый взгляд, в котором заметно выражалась неудовлетворённость.
- Андрей Петрович, сегодня среди ночи меня разбудил телефонный звонок начальника Петербургского охранного отделения. Он спросил: «Не участвовал ли кто-нибудь во вчерашней смуте из нашей прислуги?» Разумеется, что-либо ответить сразу я не мог, так как меня не было в городе. Поэтому ответ я перенёс на утро. Сейчас меня интересует то, что вы на это скажете?
После слов генерала управляющий побелел и так смутился, что заставил генерала с большим удивлением посмотреть на своего слугу, который несколько мгновений был похож на капитана корабля, потерявшего ориентиры в безбрежном море.
- Объясните, наконец, в чём дело? - строго спросил генерал.
- Ваше сиятельство, у меня нет слов в своё оправдание: в дворницкой лежит раненый незнакомец, которому мы с Прохором вчера оказали посильную медицинскую помощь. На наших глазах он окровавленный подбежал к калитке и упал, потеряв сознание. Мы перевязали ему голову, и, поскольку он не пришёл в себя, мы перенесли его в дворницкую.
Эти признания, как громом, поразили генерала; он свирепо посмотрел на управляющего и какое-то время не в силах был говорить. Затем, готовый взорваться выкрикнул:
- С завтрашнего дня вы работаете на конюшне простым конюхом, а сейчас пулей - в охранное отделение, где скажете, что вы ночью задержали неизвестного вам раненого человека, который пытался найти укрытие в нашем доме. Как только его заберёт полиция, доложите мне. Всё! Выполняйте!
Управляющий встал, но прежде, чем направиться к выходу, поклонился и сказал:
- Как вам будет угодно, Ваше сиятельство.
- Однако, - заметил генерал, - вы не ответили на мой первый вопрос.
- Виноват, ваше сиятельство. Сообщаю вашему сиятельству, что каждый человек, который служит в этом доме, дорожит не только своим местом, но и именем своего хозяина. Вчера никто из нас не знал, что происходило на улицах города; хотя отдельные ружейные выстрелы и доносились до нас. Это всё, ваше сиятельство. Затем, опустив голову, он молча направился к выходу и через несколько секунд скрылся за дверью.
Восемь месяцев длилось жестокое изгнание. И за всё это время он не мог до конца свыкнуться со столь значительными и по-человечески несправедливыми для него переменами.
Вероятно, не было спокойно и на душе старого князя. За последние три месяца до своей кончины он дважды пересекал старый двор и заходил на конюшню. Быть может, он хотел найти там хоть какое-то утешение, но вместо этого ловил на себе взгляд своего бывшего управляющего, исполненный прежней преданности и вполне естественного сострадания к нему, в котором вместо прощения и утешения находил ярко выраженный смертный приговор себе.
Упрямство иссохшего телом старика было непоколебимо.
И только в последние часы, когда уже не в силах было совладать с невольно наседавшими мыслями о скорой кончине, у измождённого болезнью старого князя хватило сил только на то, чтобы призвать к себе священника и сына, которые, входя в покои умирающего, услыхали тяжёлый вздох, а подойдя к постели, увидели белый саван, окутывающий мумию с морщинистым лицом, лишённую бровей и ресниц, с побледневшими впалыми щеками, смоченными свежими струйками слёз.
Почувствовав возле себя присутствие людей, больной вначале шевельнулся, а затем приоткрыл полные слёз глаза, в которых светились все муки человеческих страданий.
Приобщаясь к сложившимся обстоятельствам, он всем своим видом выражал желание что-то сказать. А когда бледные губы старика зашевелились, оба посетителя, став на колени, склонились над его роковым лицом.
- Вольдемар, сынок, и вы, мой духовник и отец церкви, - сказал он еле уловимым голосом, - я никогда не терял чести, но был не в меру груб; мой гнев причинял людям большие страдания. Я глубоко каюсь в этом грехе и с полной правдивостью через вас обращаюсь к Богу: - Господь, я провинился перед тобою; признаю себя виновным в жестокой несправедливости к людям. Ты – Судья. Я выступаю перед тобою свидетелем против себя самого. Правда твоя - вопреки мне. Но ты и любовь. Самого себя и всё, что во мне есть, я передаю тайне твоей любви.
Вникая в состояние умирающего, священник сказал:
- Се, чадо, Христос невидимо стоит, принимая исповедание твоё, ибо только Он один может дать отчуждение твоих грехов.
Глубокий, убедительный голос священника больной воспринял с непривычной для него печалью.
Пристально следя за лицом несчастного, священник и сын умирающего переглянулись; молодой человек хотел было встать, но, увидев, какое участие принимает священник в этом несчастье, сдержался.
Две-три минуты, пока длилось молчание, в комнате стояла жуткая удручающая тишина.
И тут совершенно неожиданно старый князь приоткрыл глаза и взглянул на сына с таким виновато грустным выражением, что тот не мог вынести этого взгляда без сильного волнения. Потом умирающий, казалось, собрав все свои силы, оторвал голову от подушки и в смертельном трепете сказал:
- Вольдемар, моя душа горит, сердце угасает, глаза тускнеют, но пока я жив, хочу сам вернуть Андрея Петровича на своё прежнее место и извиниться за свой жестокий поступок. Он - прекрасный человек и не заслуживал того, что я себе позволил. Пожалуйста, сынок, пошли за ним на конюшню.
Старый князь, израсходовав весь запас своих сил, закрыл глаза и в изнеможении упал на подушку.
В этот же день управляющий был восстановлен в своей прежней должности, а ночью, за два часа до рассвета, в полной тишине скончался и старый хозяин дома на Фонтанке.
***
ГЛАВА 8. НОВОЕ МЕСТО СЛУЖБЫ
Шли годы. Молодой человек, принявший на себя обязанности главы семьи княжеского дома, где требовательность и строгость всегда ставились в пример, старался быть честным, объективным и справедливым по отношению к тем людям, которые после кончины генерала продолжали служить и работать в княжеском доме на Фонтанке.
Без сомнения, у молодого обладателя большого состояния, были свои глубоко врождённые взгляды на жизнь; и всё это обнаруживалось в тех деликатных оговорках, которыми он умело пользовался не только в светских общениях, но и в домашнем быту; обращался с людьми, как с равными себе, никогда не выказывал своего превосходства; и это было истинной сутью его жизни.
Вероятно поэтому, приезд молодых хозяев так обрадовал прислугу дома, что все они почувствовали себя чуть ли не на седьмом небе.
Что же касается молодых супругов, вернувшихся в Петроград, то они не спешили вникать в хозяйственные дела; они всё ещё чувствовали душевную усталость от всех тех потрясений, которые обременяли их обоих, особенно в последний месяц ушедшего года.
С первых дней знакомства с новым непосредственным начальником, его превосходительством генералом Воейковым, у капитана Долинговского установились нормальные доверительные отношения.
Когда впервые Долинговский вошёл в кабинет дворцового коменданта, генерал по отечески улыбнулся и встал из-за стола, что показалось офицеру добрым предзнаменованием; затем, не отводя взгляда от вошедшего, генерал сделал несколько шагов ему навстречу, между тем как капитан из скромности остановился, вытянувшись в струнку.
Вероятно, дворцовому коменданту было известно, что Долинговский пользуется не только устойчивым благорасположением Царицы, но и особой благосклонностью великих князей. Да и сам молодой человек обладал как раз теми внешними качествами, которыми можно прельстить любого командира, набирающего себе команду.
Генерал подошёл к Долинговскому и, не переставая улыбаться, сказал:
- Очень рад вас видеть, Владимир Андреевич. Не скрою, вчера был оповещён о вашем прибытии в Петроград вместе с супругой. Вероятно, и семейные сборы в дорогу, и сама дорога порядком утомили вас и Эльзу Карловну. Тем более, что дороги сейчас весьма не лёгкие. Сожалею, что не успел предложить вам хотя бы двух или трёхдневный домашний отдых.
- Благодарю, Ваше превосходительство, можно считать, что ночь пошла мне на пользу; я хорошо отдохнул и сейчас прекрасно себя чувствую.
- Ну что же, я рад этому, однако, - продолжал генерал, - оставить супругу в первый же день в среде незнакомой ей прислуги - не самый подходящий вариант для мужа. Надеюсь, что трёх дней вам будет достаточно, чтобы разобрать дорожные вещи и хоть немного обоим привыкнуть к новым семейным обстоятельствам.
- Благодарю вас, ваше превосходительство, - сказал Долинговский, смущённый такой заботливостью.
- Ну, хорошо, с этим покончено. Теперь, поскольку вы здесь, немного поговорим о ваших предстоящих обязанностях. Они уже согласованы с Её Величеством и министром императорского двора графом Фредериксом.
Глаза Долинговского неожиданно расширились. Он вскинул голову и уже хотел что-то спросить, но тут же передумал, извинился за свой порыв и опустил голову.
Генерал, видя колебания Долинговского, решил полюбопытствовать.
- Владимир Андреевич, вы явно собирались что-то спросить? Не стесняйтесь, спрашивайте.
- Ваше превосходительство, мне бы очень хотелось знать, в какой степени Её Величество принимала участие в моём переводе сюда?
Генерал утвердительно кивнул головой.
- Идея призвать вас ближе ко Двору принадлежит исключительно Её Величеству. Посоветовавшись с министром двора, Государыня спросила у меня: «Возможен ли такой перевод?» Как видите, ответ был однозначным. Есть у дворцового коменданта такое право, когда для исполнения различных поручений, командируются выбранные им самим военные и гражданские чины всех ведомств.
Генерал смотрел на Долинговского и видел, как у того загорелись глаза.
«Доволен, - подумал он про себя. Это хорошо».
- Теперь, что касается ваших обязанностей: вы, вероятно, знаете, что следствие по делу об убийстве Распутина взволновало все круги Петрограда. Даже высокопоставленные подданные Его Величества, утратив всякую веру самообладания, почти открыто заявляют, что это убийство является толчком и сигналом к великому перевороту. Когда всё это дошло до Её Величества, Императрица выразила желание, чтобы при Государе, особенно во время высочайших выездов за район, установленный вокруг дворца охраны, находились глубоко преданные Его Величеству люди. Одним из таких доверенных лиц Императрица считает и вас, Владимир Андреевич. Кандидатуру вашу, как я уже сказал, поддержал министр Двора граф Фредерикс. Относительно вашего согласия у Государыне не было сомнения.
- И Её Величество не ошиблись, - сказал Долинговский, - я присягал на верность службы Царю и Отечеству и всегда моей мыслью будет: служить их Величествам достойно и честно.
- Я ведь тоже не сомневался в вас, и поэтому со вчерашнего дня вы введены в штат охранной агентуры на должность заместителя начальника этого подразделения. Но руководить вы будите специально созданной группой для различных поручений, которая будет находиться в непосредственном подчинении дворцового коменданта. Надеюсь, Владимир Андреевич, как говорят в таком случае, сработаемся.
Долинговский утвердительно глянул генералу в глаза.
- Я в этом глубоко уверен, ваше превосходительство.
- Теперь небольшое личное пожелание: мне бы не хотелось, чтобы каждый раз, обращаясь ко мне, вы начинали со слов: «Ваше превосходительство». Ведь часто бывают моменты, когда этого не требует логика; к тому же мы тёзки. Давайте условимся: когда этого не требуют служебные обстоятельства, обращайтесь ко мне по имени и отчеству. Надеюсь, вы помните моё отчество. Долинговский доверчиво улыбнулся.
- Хорошо помню, Владимир Николаевич.
- Ну вот и славно! На сегодня, пожалуй, всё. Поезжайте домой, Владимир Андреевич, и отдыхайте на здоровье.
Но, стоило только Долинговскому встать со стула, как генерал вновь к нему обратился.
- Да, вот ещё что, Владимир Андреевич, чуть было не забыл; работать вам будет легче и удобнее, если на время службы вы и ваша супруга переедите на жительство в Царское Село.
- Я это предвидел, Владимир Николаевич. Тем более, что в Царском Селе у нас есть собственная дача.
- Вот как! Я этого не знал и уже готов был оказать вам помощь в подборе для вас достойного жилья. Это хороший сюрприз для меня.
С этими словами генерал встал. Тут же встал и Долинговский.
Получив разрешение удалиться, капитан почтительно поклонился и вышел.
Полчаса спустя, весёлый, преисполненный чрезвычайным удовлетворением Долинговский вернулся в Петроград. По дороге нигде не задерживаясь, он подъехал к дому и, скрывая свой, как ему казалось, мальчишеский восторг, быстро поднялся на парадное крыльцо, вошёл в пустой в эту минуту вестибюль, поднялся на второй этаж и без стука вошёл в комнату жены.
Баронесса, сидевшая в кресле с книгой в руке, вскочила на ноги и с таким вопрошающим любопытством глянула на мужа, что тот не мог удержаться от радостной улыбки.
Не останавливаясь, он подошёл к ней, нежно обнял её и тихонько сказал:
- Напрасно беспокоишься, дорогая, всё хорошо, - затем по-французски добавил: - зачислен в штат Дворцовой службы с представлением трёхдневного отпуска.
Лицо баронессы выразило восхищение.
- Это здорово, Вольдемар! – воскликнула она вне себя от радости. - Три дня вместе! И не просто три дня, а первых три дня в этом огромном и почти не знакомым мне городе. Прошу тебя, дорогой, непременно ознакомить меня в эти три дня с его живописными улицами и дворцами, с этими памятниками всемирной культуры.
Долинговский пожал плечами, с трудом сдерживая улыбку.
- Боюсь, дорогая, что это сделать невозможно. Для такого знакомства потребуется не три дня, а целая жизнь. Тем более, что жить нам придётся не в Петрограде, а в ближайшем столичном пригороде – Царском Селе, рядом с Их Величествами. Я, кажется, уже говорил об этом.
После этих слов мужа, произнесённых больше с торжественностью, чем с сожалением, баронесса радостно кивнула ему.
- Это здорово, Вольдемар! Увидеть своими глазами волшебное место, где жил Александр Сергеевич Пушкин, воспетое им во вдохновенных своих стихах, дорого стоит… Да к тому же ещё и жить там… Я уже сейчас испытываю необыкновенное и радостное чувство… Надеюсь, Вольдемар, мы надолго поселимся в этой жемчужине непревзойдённого зодчества?
- По крайней мере, до тех пор, пока я буду находиться на службе дворцовой комендатуры.
Баронесса сияла лицом, на котором играл лёгкий румянец. Она слушала мужа и в то же время, не скрывая, упивалась своим торжеством. В её красноречивом взгляде Долинговский видел, что в сердце любимой царит вдохновение.
- Вольдемар, - сказала она, поднимая на него свои прекрасные, наполненные воспоминаниями глаза, - я невольно вспомнила слова Александра Сергеевича Пушкина о Царском Селе. Послушай их, пожалуйста.
«Другой пускай поёт героев и войну,
Я скромно возлюбил живую тишину
И, чуждый призраку блистательному славы.
Вам, Царского Села прекрасные дубравы,
Отныне посвятил безвестный музы друг
И песни мирные и сладостный досуг».
Закончив чтение, баронесса с видимым упоением вскинула голову и глянула в глаза мужа.
- Ну как, ваше сиятельство?
Долинговский лукаво улыбнулся.
- Если бы это не был сам Пушкин, дорогая, я сказал бы, что эти строки являются лишь лёгким конспективным наброском и только…
- Да, Вольдемар, величие творческого гения Пушкина нельзя измерять несколькими строчками, ибо стихотворения, написанные им в одном году, резко отличаются и по содержанию, и по форме от стихотворений, написанных в следующем.
Долинговский улыбнулся и благожелательно кивнул головой в знак согласия.
- Именно так, Дорогая Эль, я всецело разделяю твоё мнение и скрепляю его словами самого поэта:
«Над омрачённым Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постели беспокойной.
Уж было поздно и темно;
Сердито бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя.
В то время из гостей домой
Спешил Евгений молодой».
Прочитав стихи, Долинговский сделал паузу, ожидая, что произнесут сейчас уста самой поэтессы.
Но баронесса сначала мило заулыбалась, устремив на мужа свои ласковые глаза, и только затем, спустя несколько мгновений, душевно заметила:
- Я очень рада, дорогой Вольдемар, что мы оба высоко чтим великого Пушкина.
Долинговский, стараясь принять, как можно, более почтительный вид, кивнул головой.
- Я тоже рад, ведь Пушкин был кумиром молодых людей чуть ли не с колыбели. Вот только я стал увлекаться поэзией Пушкина в семилетнем возрасте. И на это были свои причины, о которых я старался и стараюсь умалчивать. Хотя ты, дорогая Эль, вероятно уже догадываешься…
Баронесса с печалью на лице закивала головой в знак того, что она действительно понимает, о чём намекает ей муж. Затем, не изменяя выражения лица, она нежно прильнула к нему и, приблизив свои губы к его уху, тихо сказала:
- Вольдемар, мы оба испытали чувства больших потрясений в раннем возрасте; поэтому я хорошо понимаю тебя и предлагаю, что при удобном случае нам непременно надо посетить то место, где трагически погиб твой родной отец. Вероятно, это где-то под Москвой недалеко от имения Долинговских?
Молодой человек сразу же почувствовал, как кровь хлынула к вискам головы, и сердце учащённо забилось; он побледнел, но тут же овладел собой, придав своему лицу напускное спокойствие.
Была минута, когда супруги, глядя друг другу в глаза, ловили себя на мысли, что они оба принимают это предложение за весьма серьёзную необходимость.
После небольшой паузы Долинговский кивнул головой.
- Как только представится такая возможность, дорогая, мы обязательно это сделаем.
С тех, пор как Долинговский уверовал в необходимость посетить своё подмосковное имение, прошло уже несколько дней, и всё это время внимание его к этой идее постоянно росло.
Обладая живым умом, он всегда был чрезвычайно чувствителен к тем далёким роковым событиям, которые на этот раз неожиданно встали во весь рост в памяти уже зрелого человека. Однако, надо признать, что тщетно было бы пытаться воспроизвести с большой точностью те мучительные переживания, которые трансформировала память от четырёхлетнего ребёнка к двадцатипятилетнему мужчине. С возрастом слепая ненависть перерастает в рассудочную; она уже не позволяет метаться и блуждать мыслям, да и возникает она не иначе, как благодаря взрослению самих мыслей. Этот столь сложный манёвр рассудка обязывает человека, что называется, незримо пересматривать свои прошлые обиды и отчаяния, используя уже множества всяких разумных и убедительных доводов, приходящих из прожитых лет.
У Долинговского ни в сердце, ни в самой душе уже не было того невыносимого отчаяния, которое когда-то сотрясало тело ребёнка. Однако, воспоминания о своём раннем детстве не могли не огорчать его; но теперь удивительно было то, что одновременно с переживаниями осмысленно рождались в сознании Долинговского и самые благие замыслы.
Мысленно углубляясь в те далёкие события, первое, о чём он подумал: отказаться от возложенных на него обязательств управлять московским имением. Весь дом и усадьбу разделить между дворовыми жителями, а всю барскую землю поделить между крестьянами.
Тут надо отметить, что все эти мысли он держал в тайне и не решался сообщать их даже жене. «Ну, зачем об этом преждевременно говорить, - убеждал он себя, - я ещё и сам толком не знаю, позволит ли мне закон распорядиться земельными угодьями подобным образом. Вероятнее всего, для решения этого вопроса мне не обойтись без адвокатской конторы».
Но время неумолимо, день за днём бежало вперёд, и пока на даче в Царском Селе шёл ремонт, Долинговскому приходилось в установленном порядке следовать на службу из Петрограда в Царское Село, а вечером той же дорогой возвращаться обратно к себе на Фонтанку, где каждый раз, прогуливаясь в одиночестве по дворцовому саду, его встречала восторженными возгласами жена. После каждой такой встречи влюблённые супруги шли в дом, ужинали вместе, затем шли в малую гостиную, садились за рояль и начинали музицировать в четыре руки; часто пели романсы, а когда уставали пальцы, усаживались за карточный столик, и начиналась игра с небольшими ставками.
Счастливые супруги в первые дни этой новой для себя жизни испытывали такое блаженство быть самими собой, что ими стало овладевать желание устроить в ближайшее время званый ужин с приглашением всей знакомой именитости Петрограда.
Не прошло и трёх дней, как эта идея, делавшая молодую супружескую чету предприимчивой и решительной, была воплощена в весьма солидный список гостей, который по их обоюдному согласию должен быть откорректирован к предстоящим выходным дням следующей недели. Супруги понимали, что корректировке предстояло быть весьма серьёзной и хлопотной. Во-первых, список составлялся большей частью из молодых людей, ранее хорошо знакомых Долинговскому, но в настоящее время, мало вероятно, что их можно найти по старым адресам. Во-вторых, сейчас невозможно предположить, как воспримет общественное мнение Петрограда саму идею такого званого собрания; и не сделает ли оно для некоторых приглашённых этот дом, так сказать, сугубо не патриотичным. Вот уж этого никак нельзя допустить. Надо вооружиться терпением и сделать так, чтобы до того момента, когда каждый гость переступит порог дома на Фонтанке, он должен быть совершенно уверен, что сюда его позвали не ради праздности и чревоугодничества, а для того, чтобы иметь возможность более тесно приобщиться к тем проблемам города, которые требуют множество забот от чиновников и ставят на карту не только работников, но и семьи их хозяев.
- Господи! Вольдемар! – воскликнула баронесса после таких рассуждений мужа, - мне кажется, что если ужину придать именно такой патриотичный характер, то для гостей он станет глубоким трауром.
Видно было, что Долинговский не прошёл ещё той школы светского гостеприимства, фантазии которой могли бы удивить собеседницу.
Он сделал вид, что разделяет её опасения; взгляд его был так выразителен, что баронесса только утвердительно кивнула головой.
В этом озабоченном состоянии супруги провели около двух-трёх минут.
Затем Долинговский коснулся руки жены, мягко улыбнулся ей и, склонившись, шепнул ей:
- Не расстраивайся, дорогая, я завтра же всё улажу…
- Не думаю, Вольдемар, чтобы вот так просто наш вечер сделает честь патриотизму. Для этого нам потребуется превратить наш дом в краеведческую галерею, где настоящая жизнь города должна начинаться с порога, и проявляться во всём, куда бы гости не бросали свои взгляды.
На минуту снова наступило молчание. Не выказывая уже озабоченности по поводу подготовки к намеченному званому вечеру, Долинговский, привыкший к быстрым решениям, поднял руку и указал на полотно с изображением истощённого временем старого сановника.
- Вот, дорогая, человек, который за всю свою долгую жизнь даже в самых незначительных мелочах никогда не допускал посрамление своему дому. Именно к такому умудрённому опытом старому отставному сановнику я завтра вечером и пожалую. Это барон Домбарри – отец Вальтера. Вот смотри, Вальтер стоит вторым в нашем списке. Придётся попросить совета у старика, как соблюсти традиции гостеприимства и не нарушить при этом чувств патриотизма у приглашённых.
Баронессу удовлетворяло такое решение мужа.
- Отлично, Вольдемар! – сказала она с видимой уверенностью, - это будет, как говорят у вас военные, разведка опросом местных жителей. А кто этот Вальтер?
- Для меня, дорогая, он самый близкий мне человек. У Сержа, Вальтера и у меня в кадетском было своё юношеское кредо – один за всех и все за одного.
Баронесса улыбнулась.
- Видно, что ваша троица была просто очарована талантом Александра Дюма. И большую часть своего уважения вы, вероятно, предпочитали отдавать д'Артаньяну. Не так ли, дорогой Вольдемар?
- Да, любимая, роман «Три мушкетёра» был нашей настольной книгой. Нам тогда казалось, что вся наша будущая жизнь будет чем-то походить на жизнь увлечённых дружбой мушкетёров. Но, увы, современная цивилизация так могущественна и неумолима, что в результате её деяний Серж оказался в Риге, Вальтер в кабинетах морского ведомства Петрограда, а я, как тебе известно, в Пскове.
Сказав это, Долинговский подошёл к жене, взял её за руку, затем, поглаживая её руку своей ладонью, утвердительно кивнул головой.
- Теперь же, дорогая Эль, я счастлив тем, что мы и наш малыш будем дышать особым воздухом Царского Села. Через неделю заканчивается ремонт нашей дачи, и мы поселимся в небольшой усадьбе вблизи дома госпожи Китаевой. В этом доме вскоре после венчания с Натальей Николаевной Гончаровой поселился Александр Сергеевич Пушкин. Это произошло спустя четырнадцать лет после окончания им Царскосельского лицея.
- Господи, Вольдемар, но ведь Пушкин венчался в Москве 18 февраля 1831 года в церкви Большого Вознесения.
- Правильно. В этом же году он переехал из Москвы в Царское Село. На фасаде дома госпожи Китаевой со стороны Колпинской улицы укреплена доска с надписью: «А.С. Пушкин жил в этом доме с 25 мая по 20 октября 1831 года».
- Надо же, какое совпадение: если верить этой табличке, Александр Сергеевич поселился в этом доме в свой день рождения.
- Да это так, дорогая. Дача госпожи Китаевой стала первой семейной квартирой поэта после переезда его из Москвы в Петербург.
***
ГЛАВА 9. ДРАМА В АПТЕКАРСКОМ ПЕРЕУЛКЕ
На следующий день вечером, возвращаясь из Царского Села, Долинговский попросил водителя свернуть на Садовую и ехать к уже знакомым ему воротам в аптекарском переулке.
Водитель кивнул головой в знак того, что он хорошо знает указанное место, и почти сосредоточился на том, чтобы машина неслась на предельной скорости. Однако, на набережной реки Мойки водителю пришлось резко сбавить скорость, так как у самого въезда на Мало-Конюшенный мост фары машины высветили стоявшего на дороге жандармского офицера с поднятой рукой.
- Владимир Андреевич, - спросил водитель, - прикажете остановиться?
- Да, пожалуй, с военной полицией в кошки-мышки не поиграешь.
Машина остановилась у фонарного столба, в пяти шагах от стоявшего жандарма.
При подходе полицейского, водитель распахнул дверь и вышел из машины.
Заглянув внутрь салона, жандарм внимательно обвёл взглядом Долинговского.
- Господин капитан, - сказал он, выдерживая довольно миролюбивый тон, - по приказу генерала Глобачёва с пяти часов вечера в интересах порядка и спокойствия в столице проверяются все средства передвижения, идущие к центру: уточняются грузы, документы лиц и маршруты их следования.
- Ну, что же, сударь, исполняйте свои обязанности; вот пожалуйста, моё удостоверение.
После проверки документов и уточнения маршрута следования жандарм извинился и, отходя с поклоном от собеседников, махнул рукой в сторону центра города.
– Можете ехать, господа.
Машина тронулась и через десять минут остановилась у парадных ажурных ворот дома Домбарри. Не выходя из машины, Долинговский, вглядываясь через решётку ограды во внутренний двор усадьбы, неожиданно ощутил внутри себя какой-то тревожный озноб: за решёткой не было ни одного огонька, хотя прежде двор всегда освещался английскими фонарями.
«Неужели тут что-то произошло? – подумал Долинговский, выходя из машины».
Не спеша, он подошёл к воротам и постучал молоточком. Тотчас же засветилось окно в дворницкой, а минутой спустя, из неё вышел человек с фонарём в руке. Узнав в свете фар знакомого ему барина, он быстро засеменил к воротам и тут же распахнул их.
- Доброго здравия, ваше сиятельство, - сказал дрожащим голосом дворник, снимая шапку и молча вытирая ею катившиеся по морщинистым щекам слёзы.
- Странное дело, Степан, у тебя слёзы на глазах, и ты молчишь. Рассказывай, что тут произошло? – заметно волнуясь, сказал Долинговский.
- Ваше сиятельство, у нас случилась большая беда, - говорил старик, всхлипывая. - Из Ревеля его сиятельству сообщили, что наш молодой барин был сильно ранен; нет, ваше сиятельство, я вру, передали, что он смертельно ранен и находится в лазарете без сознания. Узнав об этом, его сиятельство Артур Карлович, и без того тяжело хворавший, совсем занемог, слёг в постель и, больше не вставая, на третий день так и помер в упадке духа.
Долинговский почувствовал, как сердце его сжимается, словно в тисках… Какое-то время, оцепеневший и подавленный, он провёл в молчании. Затем, собравшись с силами, он спросил:
- Когда это произошло?
Старик поднял заплаканные глаза.
- Боже милостивый, да, наверно, уж поди, недели три-четыре прошло, ваше сиятельство. Я уж не слежу за днями: трудно мне старику, голова совсем память не держит.
- Ну, а что же с молодым барином? Что-нибудь знаешь?
- Управляющий говорит, что он пришёл в себя, но всё ещё очень плох. Теперь его лечат в Царском Селе, в лазарете, а где этот лазарет, я не знаю.
- А кто же знает?
- Наш управляющий, ваше сиятельство. Он, почитай, каждый день в Царское Село наведывается, молодому барину гостинцы возит.
- Тогда ступай, позови управляющего.
- Я сейчас, я мигом, ваше сиятельство.
Долинговский до такой степени был погружён в себя, что не сразу заметил человека, вынырнувшего из темноты.
Подойдя быстрым шагом к Долинговскому, управляющий учтиво поклонился и с робостью в голосе, в котором слышались слёзы, сказал:
- Ваше сиятельство, человеческая жизнь так хрупка и не устойчива, что в одно мгновение она может стать мучительной и кровоточащей раной.
- Я это знаю, Сергей Нестерович, время военное. И всё же я хочу знать, что произошло с Вальтером?
Управляющий побелел; должно быть, воспоминания приносили ему страдания.
- Его сиятельство и ещё трое молодых офицеров возвращались из порта поздно вечером к себе в гостиницу в Ревеле. В самом тёмном месте в машину была брошена граната, которая взорвалась внутри машины. Двое офицеров, находившихся на заднем сиденье были убиты, а впереди сидящие офицеры были тяжело ранены и находились в момент подоспевшей помощи без сознания. Их в момент взрыва вместе с сиденьями выбросило из машины. У его сиятельства Вальтера Артуровича были сильно повреждены оба плеча и голова. Ранение головы его сиятельства было настолько серьёзным, что оно привело к полной потере памяти и речи. Сейчас его сиятельство совершенно не узнаёт никого из своих знакомых; не узнаёт он и меня, хотя, как мне кажется, с глазами у него всё в порядке.
Говоривший был так сильно взволнован, что вся его речь сопровождалась сильнейшим беспокойством и судорожной дрожью.
- Вы говорите, что ранение головы привело Вальтера к полной потере речи, но сейчас он что-нибудь произносит?
- Нет, ваше сиятельство, он всё время молчит, и на мои слова он никак не реагирует. Создаётся такое впечатление, что они не доходят до сознания его сиятельства.
- А что говорят доктора?
- Говорят, что случай редкий, неордонарный.
- Неординарный, Сергей Несторович.
- Да, да, ваше сиятельство, именно так.
- Теперь скажите, в каком лазарете лечат Вальтера, и в каком месте Царского Села размещён этот лазарет? Ведь таких лечебных учреждений в Царском Селе с начала войны открыто несколько…
- Его сиятельство лежит в первой палате офицерского лазарета, который находится рядом с бывшими покоями Его Величества императора Александра II и садом Её Величества Марии Александровны.
Тщетно было бы пытаться описать самые ужасные минуты отчаяния Долинговского. Он был глубоко потрясён несчастьем друга, которое теперь безудержно терзало его пылкое воображение.
На обратном пути он только и думал о друге и ругал себя за то, что так запоздало посетил некогда самый весёлый и самый гостеприимный дом, и осыпал себя за это самыми жестокими упрёками.
«К чёрту все эти званые ужины, - с горечью говорил он себе, - единственно, чего я всей душой горячо желаю, чтобы завтра моё присутствие в лазарете могло благоприятно отразиться на здоровье Вальтера, и он узнал бы меня».
Между тем, как мысли и душа молодого человека неизменно пребывали в глубочайшем волнении, машина почти бесшумно подошла к воротам дома на Фонтанке.
Вбежав на крыльцо, как это было всегда, когда баронесса не гуляла в заснеженном садике, молодой супруг, подчиняясь своей неожиданной мысли, остановился.
«Если я появлюсь перед женой в таком встревоженном виде, - убеждал он себя, - я напугаю её; мне нужна минута, чтобы придти в себя».
В это мгновение от церкви «Семеона и Анны» донеслись звуки вечернего колокола.
Долинговский тревожно глянул в ту сторону.
Но тут внезапно отворилась входная дверь, и на пороге появилась баронесса в сопровождении своей служанки.
Как ни старался Долинговский скрыть своё возбуждение, которое, без сомнения, продолжало мучить его, оно при ярком освещении было замечено женой, отчего румянец тут же сбежал с её щёк.
- Дорогой, что случилось, на тебе лица нет?
- Господи, боже мой, что же у меня вместо лица? – воскликнул Долинговский, стараясь шуткой успокоить жену.
Затем, сделав шаг к жене, нежно обнял её за талию, изображая на лице лёгкую улыбку и, не отводя своего взгляда от её глаз, сказал почти шёпотом:
- В семействе Домбарри большое несчастье: Вальтер серьёзно ранен, а старый барон, отец Вальтера, к которому я отправился за советом, будучи больным, не перенёс сообщение о том, что сын смертельно ранен, окончательно слёг в постель и через несколько дней умер.
Баронесса не сказала ни слова, но черты её лица выдали её волнение.
- Признаюсь, дорогая, - продолжал Долинговский, - по дороге сюда, да и сейчас, я тщетно пытаюсь понять, почему эту ужасную беду Домбарри я воспринимаю с большим волнением, но без боли в сердце. Я словно чувствую, что где-то в глубине меня спрятано затаённое чувство обиды на весь тот круг общества, к которому принадлежу и я собственной персоной.
В этот момент служанка баронессы, стоявшая на крыльце в сторонке, внезапно закашляла.
Супруги молча переглянулись. Для Долинговского такого взгляда жены было достаточно, чтобы тут же предложить всем покинуть стужу и войти в дом.
В этот вечер супруги долго не ложились спать. После ужина они перешли в малую гостиную и продолжали разговор о трагических событиях в семействе Домбарри. К этому времени баронесса была уже взволнована не меньше мужа; сейчас её особенно беспокоила встреча Вольдемара с Вальтером.
«Ведь такая болезнь близкого друга, - подумала она, - может так напугать мужа, что ему придётся потом приходить в себя не меньше недели».
Баронессу сильно тяготили эти мысли; своим женским чутьём она угадывала ту глубину нервного расстройства мужа, которое пусть даже незначительным недомоганием, но останется в нём на всю последующую жизнь.
«Надо просить мужа повременить с посещением лазарета, - думала она про себя, - но как поубедительнее сказать ему об этом».
Такая мысль немного успокоила баронессу; как только представился удобный момент, чтобы обратиться к мужу с таким предложением, она сказала:
- Вольдемар, я прекрасно понимаю твоё искреннее желание посетить завтра своего друга. Однако, с моей точки зрения, дорогой мой, самое благоразумное решение было бы то, если бы ты перенёс это посещение на какой-нибудь поздний срок. Ведь сейчас ты встретишь не друга, как тебе кажется, а совершенно другого, чужого тебе человека, с холодным сердцем и спящей памятью. И тут можно не сомневаться в том, что эта встреча принесёт тебе не только сердечную боль, но и глубокую душевную травму, от которой ты, дорогой, никогда не оправишься.
Долинговский с большой грустью покивал головой.
- Как всё это не похоже на то, что было совсем недавно, три-четыре года тому назад. Мы были здоровы и полны юношеской бодрости; нам тогда и в голову не приходило, что кто-нибудь из нас троих может оказаться на больничной койке или, более того, лишиться памяти. При всём этом у нас был полный достаток, и не мудрено, что мы в какой-то степени были подвержены влиянию столичного «фанфаронства».
Затем, глядя жене в глаза, продолжал:
- Напрасно ты так думаешь, дорогая Эль; напротив, жизнь моя будет отравлена угрызениями совести, если я откажусь от посещения лазарета.
- А кто сказал, что ты должен отказаться от встречи с другом, оказавшимся в таком тяжёлым положении? Я ведь только прошу тебя повременить недельку, другую, для того, чтобы и самому привыкнуть к мысли, что друга постигло такое несчастье, и дать время докторам глубже вникнуть в причину абсолютной потери памяти.
После таких убедительных слов жены Долинговский опустил голову. Ему хотелось не подавать вида, что он уже большей частью разделяет её опасения относительно себя. Но из гордости он всё ещё старался казаться, что окончательного решения он ещё не принял. Однако, баронессе не надо было ломать себе голову относительно притворства мужа; наделённая от природы острым умом, она не могла не сознавать в каком он сейчас состоянии.
***
ГЛАВА 10. БАРОНЕССА О ВАЖНЫХ СОБЫТИЯХ В ГОРОДЕ
Когда, наконец, вся эта тема о несчастном семействе была всесторонне обсуждена, баронесса не сочла нужным умалчивать и о другом не менее важным событии в городе.
- Вольдемар, - сказала она с видом глубокой грусти, - сегодня поставщики свежего хлеба жаловались управляющему на то, что бедняки в полдень, не дождавшись хлеба, стали приступом брать булочные, а затем перекинулись и на пекарни. Говорят, что у ворот пекарни Филлипова, нашего основного поставщика, произошло настоящее побоище горожан с казаками. С обеих сторон были убитые и раненые.
Баронесса помолчала несколько секунд для того, чтобы дать улечься взволнованности, порождённой своими высказываниями, а затем, придавая своей речи форму вопросов, продолжала:
- Я не понимаю, дорогой, у нас в городе что? Начинается голод? Или это временные затруднения с зерном? Помнится мне, что с хлебом в Петрограде уже были затруднения. Или быть может, они и не прекращались, а продолжаются до сих пор, но уже с борьбой властей с народом?
- А вот это, дорогая Эль, вне всякого сомнения начинает попахивать политикой. Мне кажется, что кто-то имеет в этом умысел: подталкивать горожан к беспорядкам таким гнусным методом… Нам необходимо определить для себя, на чьей мы стороне… Вот я, например: на стороне голодающих, - продолжал, полушутя, говорить Долинговский, посмеиваясь и с хитрецой поглядывая на жену; хотелось бы знать и твою сторону, дорогая.
- Вольдемар, тут надо говорить без шуток; у этих людей, наверное, есть малые дети и престарелые беспомощные родители. Да тут и за себя не ручаешься, видя, что они голодают.
- Но, дорогая, такие мысли властям не понравятся. И не только властям, но и всем тем, кого от рождения эти власти защищают. Поэтому нам надо быть дипломатами в таких вопросах. Ты вспомни того капитана, который у железнодорожного вагона жаждал поговорить со мной. Это своего рода была благодарность за то, что я в его глазах оказался настоящим палачом в полку, где он служил, защищающим его собственные интересы.
После этих слов мужа баронесса пристально посмотрела на Долинговского и прочла в его глазах отчаянную решимость, которая заставила её насторожиться.
- Каким ещё палачом? – спросила она, - вглядываясь в глаза мужа.
- Самым настоящим, дорогая.
- Как это?..
- Некий борец за справедливость был осуждён полевым судом к расстрелу. Большинство офицеров полка, где он сидел под арестом, жаждали этой смерти, но сами не решались взять на себя роль палача. Поэтому мне самому пришлось привести приговор в исполнение.
- Господи, боже мой, и ты стрелял в безоружного человека?
- Да, стрелял, но холостыми патронами. Сам не знаю почему, но этот спектакль я вынашивал целый месяц; выработал серьёзный план спасения несчастного, между прочим, умного и глубоко верующего в грядущий новый мировой порядок.
- Господи, так он жив?
- Более того, дорогая, я был случайным свидетелем его ораторского искусства на одной небольшой станции, когда ехал к тебе в Ригу.
- Вы что, встречались с ним?
- Да нет, это был уже вечер, и я узнал его в свете факелов, окружавших телегу, на которой он возвышался среди многочисленной толпы.
- Вольдемар, дорогой, я хорошо понимаю тебя и понимаю твой мотив такого беспрецедентного риска. Но больше так, умоляю тебя, не поступай; раньше ты был один, теперь же нас трое.
- Клянусь! – воскликнул Долинговский и подчеркнул это утверждение улыбкой, заключавшей в себе глубокую обдуманность.
В это мгновение часы, стоявшие на камине, пробили полночь.
Впервые за время всего разговора, не изображая и тени восторга, баронесса улыбнулась и тихонько шепнула:
- Пора в опочивальню, ваше сиятельство.
***
ГЛАВА 11. ПЕРЕЕЗД СУПРУГОВ В ЦАРСКОЕ СЕЛО
Через неделю, как и планировали, молодые супруги переехали на жительство в Царское Село.
С раннего утра в день переезда все волнения баронессы сводились к одному: с совершенно ребяческим удовольствием она вся трепетала от радости; она была вне себя от того, что через несколько минут войдёт в мир своих собственных затаённых юношеских страстей и иллюзий, которые сейчас заслонили собою всё, что было необходимо знать и помнить в последние минуты отъезда. А когда в гостиную вошёл муж, чтобы сказать, что машина уже у подъезда, она, не помня себя от неумеренной радости, подошла к нему с чувством какого-то особенного благородства, взяла его за руку, и на манер пушкинского рифмования продекламировала только что родившееся четверостишие:
О! дивный край
Весь в блеске снега,
Воспетый гением в стихе;
Неотразимый, ненаглядный,
Я мчусь к тебе на облучке!
Долинговский улыбнулся. Улыбнулась и баронесса.
На минуту наступило молчание. Оба они смотрели в глаза друг другу, и выражение их лиц невозможно было описать никакими словами: видно было, что им обоим хотелось сказать что-то важное, но, вероятно, не находились те слова, выражение которых удовлетворяли бы желаниям влюблённых.
Долинговский первый прервал молчание.
- Отлично! – сказал он с приятной доверительной улыбкой, - мы так и сделаем: отправимся в Царское Село не на машине, а в коляске. Только, дорогая, позволь на облучок посадить кучера. Коляску возьмём с открытым верхом; ты будешь видеть всё; это тебе поможет вызвать к жизни не четверостишие, а целую поэму, Тем более, что день сегодня весьма приятный: солнечный и не сильно морозный.
Удивление баронессы было настолько сильным, что она при последних словах мужа готова была вскрикнуть, но вместо этого весело расхохоталась. Вероятно, она почувствовала, что в словах мужа помимо лёгкой иронии относительно её увлечений, есть и искреннее сочувствие её тщеславию.
- Спасибо тебе, Вольдемар, - сказала баронесса, мило улыбаясь. – Спасибо за то, что ты тонко подмечаешь не только мои профессиональные желания, но и, как мне кажется, мои честолюбивые мыслишки. А теперь скажи мне прямо и серьёзно: мы действительно едем в коляске?
- Да, действительно, дорогая, в коляске, но только при одном условии.
- Говори, Вольдемар, при каком же?
- При условии твоего согласия.
- На этот счет я могу лишь трижды повторить: да, да, да, я согласна.
- Ну, что же, в таком случае мне остаётся только сказать управляющему, чтобы вместо машины к подъезду подали коляску с открытым верхом. Тебя же, дорогая, попрошу теплее одеться; ведь нам придётся проехать на морозе, ни много ни мало – целых 22 версты.
Был уже полдень, когда лёгкий экипаж счастливой супружеской пары, мчавшийся по Невскому проспекту малой рысью, вынужден был сбавить ход и перейти на шаг.
- Владимир Андреевич, - сказал кучер, выказывая сильное волнение, - прямо на нас от Знаменской площади движется большая толпа рабочих. Сейчас появятся казаки, и тут будет, не знай бог что. Позвольте вернуться к Владимирскому проспекту; там мы повернём налево и проедем по проспекту более спокойней; люди собираются и озоруют на зло властям в людных местах и ближе к центру.
- Давайте попробуем; только теперь вряд ли найдёшь такую дорогу, на которой царят тишь и благодать. На прошлой недели в этот же час у Рузаевского моста толпа мужиков громила мелочную лавку и останавливала трамваи до тех пор, пока не подоспели наряды полиции и не разогнали их. А ведь об этом месте не скажешь, что оно рядом с центром.
С этими словами Долинговский повернул голову к жене, и его красивые глаза пытались высказать так много в столь скромном молчании, что молодой очаровательной женщине ничего не оставалось, как встретить взгляд мужа лукавой и весёлой улыбкой.
- Не печалься, дорогой Вольдемар, - сказала она, взяв мужа за руку, - всё будет хорошо и очень мило. Кончится война, люди успокоятся, город преобразится, и мы обязательно будем им любоваться. Смотри, как много тут домов и строений восхитительной архитектуры, возведённых лучшими художниками мира. В них живут просвещённые русские вельможы. Их речи блистают изяществом и благородством. Я видела всё это на больших благотворительных собраниях.
Долинговский, всё время смотревший в те стороны, куда указывал взгляд жены, внезапно повернул голову и глянул в глаза супруги, словно он в чём-то был не согласен с нею.
- Да, дорогая, эта атмосфера просвещённости и изящества, - сказал он, - может пленить, но часто дело не идёт дальше блестящего начала; она не развивает в человеке его дарований; всё это в большей части лишь забавляет людей, не развивая в них способностей ни к труду умственному, ни к желанию обобщать и анализировать свои наблюдения, полезные для развития самого общества.
- Господи, Вольдемар, я тронута, слушая тебя. Ты так кратко и с такой откровенностью обрисовал определённый круг общества Петрограда, что у меня, пожалуй, не найдётся и пары причин, чтобы возразить тебе. Быть может, поэтому и нищает не только сам столичный народ, но и сам дух горожан. Мы говорим о знатных семействах, которые всегда занимали и, вероятно, ещё долго будут занимать первые места в государстве; и это, без сомнения, открывает истину, что у России много мощи и величия, но у неё нет настоящих правителей, которые по-настоящему заботились бы о благосостоянии России и о её народе.
Пока супруги, ведя разговор, переглядывались, Долинговский сумел взять себя в руки и счёл своевременным прервать этот разговор.
- Мне кажется, дорогая Эль, - сказал он, прислонясь к уху жены, - что мы уже вышли в своих суждениях за рамки дозволенного. Не исключено, что, если мы будем развивать свои мысли и далее в таком же духе, то в Царское Село мы въедем уже истинными революционерами.
После этих предостерегающих слов мужа баронесса вдруг, словно очнувшись, посмотрела на него с изумлением и ужасом.
- Боже, Вольдемар, я действительно преглупо поступаю, ведя такие необдуманные утверждения. Вероятно, в моё женское воображение, поглащённое самым непостижимым счастьем, неожиданно вторглись крайне несвойственные мне мысли, которые и вдохновили меня на столь исключительно смелые высказывания. Отныне, я буду полагаться только на здравый смысл и наши общие увещевания.
Несмотря на вполне серьёзный тон голоса баронессы, во всех её словах звучала обычная, ничем не подкрепляемая разочарованность.
Долинговский улыбнулся и промолчал.
Баронесса угадала его мысль и тоже улыбнулась.
-Вольдемар, ты хотел сказать, что я упустила слово «аминь», не так ли? Я понимаю, что подняла не свойственную мне тему и тем самым могу утратить возможность уберечь тебя от недобрых взглядов твоих же товарищей, когда моё происхождение перестанет быть для них загадкой. Я ведь говорила тебе когда-то об этом…
Долинговский так покачал головой, что этот жест можно было принять, как исключительно твёрдое отрицание.
- Нет, дорогая Эль, я счёл бы себя низким трусом, если бы позволил такому взгляду пробиться даже сквозь самую маленькую щелочку. Ты - жена русского офицера, и этим всё сказано! Любой, даже самый незначительный намёк на твоё происхождение я приму, как самое недостойное оскорбление моей офицерской чести.
- Ах, Вольдемар, разве можно закрыть рот каждому, у кого зудит эта червоточина. Что уж говорить обо мне, если саму Государыню злые языки обвиняют в предательстве.
- Да, Государыне не удалось пробудить к себе искренних симпатий среди сановных и светских кругов Петрограда, которые в отместку усердно распространяют клеветнические слухи: вплоть до самого страшного слова «измена».
- Но почему, Вольдемар?
- Наверно потому, дорогая, что Государыня плохо знает традиции и привычки своих подданных в новом Отечестве.
С этими словами он повернул голову на дорогу и, коснувшись руки жены, указал на две усечённые пирамиды, стоявшие по обе стороны пути их следования.
- Это своеобразные пропилеи при въезде на территорию загородной императорской резиденции, именуемой «Царское Село», со стороны Петрограда, - пояснил капитан – одни называют их Египетскими воротами, другие - по названию деревни Кузьмино – Кузьминскими. Одним словом, дорогая Эль, мы въезжаем через эти ворота на территорию современного дворцово-паркового ансамбля «Царское Село».
При последних словах мужа баронесса вскинула голову и с таким восхищением стала осматривать местность, словно всё тут ей когда-то было знакомо, близко и дорого.
В таком приподнятом настроении молодые супруги, не выбирая определённого маршрута, в течении часа колеся по улицам Царского Села, любовались его дворцами, памятниками и парками.
В эти минуты им казалось, что их счастье, смешанное с живейшим удовольствием, становилось чем-то всеобъемлющим и прочным. А первый день знакомства с Царским Селом вошёл в новую жизнь поэтессы какой-то особо значимой историей.
Время летело быстро и незаметно. В среде новых знакомых баронесса проявляла чудеса своего замечательного характера. Её чистейшая ангельская чуткость, чувство изящного, истинная поэтичность и чарующая улыбка завораживали собеседников. И тут, пожалуй, было бы большой нескромностью умолчать о том факте, что за свою скромность, порядочность и за своё счастье это новое семейство начинало занимать в глазах блюстителей нравственности достойное место. Эти два обаятельных человека жили будто одними общими мыслями, которые были неистощимы и новы в своей заманчивой свежести. До сих пор их супружеская любовь давала им почти фатальную способность хорошо понять и взвесить вкусы, страсти, пороки и добродетели истинной столичной жизни. Вероятно, поэтому их обоих невозможно было застать врасплох с тем неровным расположения духа, которое обычно наблюдается в жизни супругов более поздних возрастов.
О появлении нового семейства в Царском Селе как равного себе говорили уже не только в салонах, на семейных гостевых ужинах, но и на улицах при встречах людей, наделённых инстинктивной способностью делиться новостями и не пропустить мимо себя ни одного события, коснувшегося их ушей.
***
ГЛАВА 12. ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ГЕНЕРАЛА И КАПИТАНА
Отношения Долинговского со своим новым начальником с каждым новым днём продолжают улучшаться. Генерал Воейков, несмотря на свой весьма сдержанный характер, время от времени приглашает Долинговского к себе в кабинет, где с добротой и откровенностью, не придерживаясь правила «семь раз отмерь, один - отрежь», говорит большей частью о настроении городского населения, которое особенно в последнее время активно присоединяется к шумящим уличным толпам, увеличивая их возможности совершать массовые демонстрации, митинги и схватки с полицией.
- Вот смотрите, Владимир Андреевич, какими объёмными донесениями о событиях в столице снабжает нас начальник Петроградского охранного отделения господин Глобачёв.
Генерал взял со стола несколько скреплённых листов бумаги и начал читать:
«Сегодня в 9 часов утра вышедшая с завода Кана толпа рабочих с лозунгами о недостатках хлеба соединилась на большой Пушкарской улице с вышедшими ей навстречу рабочими фабрики Эриксон. Все они направились по району первого участка Петроградской части, снимая по пути с работ, не нарушавших до их появления порядка мастеровых. Толпа вскоре разрослась до двух-трёх тысяч человек. На углу Большого проспекта и Гребецкой улицы демонстранты были встречены нарядом полиции, который по своей малочисленности остановить движение не мог и пропустил их дальше. И только на Каменноостровском проспекте демонстранты были рассеяны казаками и конными городовыми».
Генерал перестал читать, небрежно бросил донесение на стол и грустно улыбнулся.
- Конечно, - сказал он, - причина этих демонстраций на первый взгляд кажется совсем пустячной. Подумаешь, временные перебои с поставкой продовольствия в Петроград… Но, если представить себе, как напряжённо настроены низы и как много революционного материала накопилось и в среде рабочих, и в армии, которая в основном укомплектована теми же рабочими и крестьянами, то не трудно догадаться, что самая, казалось бы, такая пустяковая причина может стать поводом к большому непредсказуемому насилию.
Долинговский слушал генерала и размышлял. Но стоило только собеседнику закончить свою речь, он тут же, стараясь быть деликатным, спросил:
- Владимир Николаевич, откуда у рабочих такая натренированность в сборах? Ведь с завода вышла, надо полагать, небольшая толпа, но как пишут в донесении, эта толпа вскоре разрослась до нескольких тысяч человек. Стихийно вряд ли так получится.
- Этот вопрос, Владимир Андреевич, является весьма глубоким и сложным для понимания нашей полиции. Кстати, на днях совершенно случайно, мне на глаза попалась небольшая брошюрка с названием «Советы бастующим и восставшим рабочим», которую когда-то привёз мне из Москвы мой хороший знакомый. Конечно, в ней нет ничего особенного: старые проблемы в новых условиях. В ней говорится, что для бастующих необходимы видимая солидарность и массовость, а вот восставшие должны действовать не толпой, а небольшими отрядами в три-четыре человека, и не занимать укреплённых мест, так как войска их могут разрушить артиллерией. Крепостями рабочих должны стать проходные дворы, из которых можно хорошо видеть противника, прицельно стрелять и легко рассеяться. На боевые совещания собираться тоже небольшими группами, предварительно изучив места отхода на случай появления войск.
Долинговский слушал генерала с возрастающим интересом, а когда тот закончил рассказ, спросил:
- Владимир Николаевич, кто же автор этих сочинений, которые предлагаются рабочим так смело и в таком готовом виде?
Генерал с удивлением глянул на капитана; очевидно, он не понимал, зачем ему знать автора, но возражать не стал.
- На первой обложке, вверху, крупным шрифтом было выведено: «МК РСДРП», а немного ниже в центре и в скобках - «инструкция».
Молодой человек смотрел на генерала с удивлением.
«Как же так, - думал он, - и автор известен, и известна цель, которую он преследует… Это же прямая дорога в тюрьму всему комитету этой партии».
Затем, сделав жест удивления, сказал:
- Как же так, Владимир Николаевич? Это же прямой призыв к действию, если не сказать хуже.
- Хотите сказать - призыв к революции?
- Но ведь так получается.
- Да, стоит только над этим призадуматься, и сразу же ловишь себя на мысли о том, а что же будет с Россией, если не обуздать всю эту безумную решимость людей изменить вспять естественный ход истории.
Эти слова генерала скорее встревожили, чем ободрили Долинговского. Он не почувствовал в них той твёрдой уверенности, которая позволяет человеку без какой бы то ни было боязни планировать своё будущее. Вероятно, поэтому он глубоко вздохнул и задумался.
Генерал Воейков с недоумением посмотрел на своего собеседника и решил подбодрить его.
- Надо сказать, - продолжал Дворцовый комендант после небольшой паузы, - что массы людей всегда обладают врождённым здравым смыслом и не теряют его даже тогда, когда злонамеренные люди, увлекаясь возвышенными призывами, разжигают их страсти. Вот против таких людей на случай их безумств город разработал план размещения войск по определённым направлениям столицы с уточнением времени развода мостов и порядком изоляции рабочих районов от центра города.
С этими словами генерал встал и, повернувшись на пол оборота, глянул на циферблат напольных часов.
Соблюдая строго субординацию, в то же мгновение встал и Долинговский.
- Владимир Андреевич, я вынужден прервать нашу приятную беседу по весьма уважительной причине: я сегодня приглашён Алексеем Николаевичем в круглый зал Александровского дворца на кинематограф, который начнётся в пять часов пополудни. Если у вас нет срочных дел по службе, вы можете быть сегодня свободны. Будем надеяться, что этот день закончится для нас так же спокойно, как он следовал до этой минуты без тревог и волнений.
- Так всё и будет, Владимир Николаевич, - ответил Долинговский в позе почтительной и полной достоинства, как и подобает глубоко воспитанному человеку. - Разрешите идти?
Получив разрешение, он вышел в приёмную комнату, оделся и, простившись с дежурным адъютантом генерала, покинул резиденцию дворцового коменданта.
***
ГЛАВА 13. ПОДГОТОВКА К ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОМУ ВЫЕЗДУ ГОСУДАРЯ НА СТАВКУ
На следующий день, с раннего утра, в кабинете дворцового коменданта проходили одно совещание за другим с начальствующим составом разных служб, находившихся в подчинении Дворцовой комендатуры. Последней на совещание была вызвана группа офицеров, в которую входили офицерские чины: капитан, поручик, подпоручик и прапорщик. Вся группа входила в штат охранной агентуры, но была подчинена исключительно дворцовому коменданту.
Было уже четверть одиннадцатого, когда офицеры группы после доклада Долинговского о прибытии, заняли места, предложенные генералом, за длинным деловым столом.
В глазах своего непосредственного начальника молодые люди заметили какое-то внутреннее несвойственное генералу беспокойство, хотя внешне всё было вполне естественно, за исключением того, что перед тем, как войти в кабинет генерала, офицерам пришлось некоторое время задержаться в приёмной, пока чины Собственного Его Величества железнодорожного полка с сильно возбуждёнными лицами покидали кабинет. Офицерам было известно, что все эти чины при высочайших железнодорожных выездах командируются во все пункты следования с задачами контроля железнодорожных путей, мостов, заправок паровозов углём и водой и их подачи к подвижным составам императорских и свитских поездов. Последним из кабинета с каплями холодного пота на лбу вышел начальник инспекции императорских поездов инженер Ежов.
Все эти внешние наблюдения позволяли группе офицеров, не входя ещё в кабинет генерала, сделать вывод, что идёт ускоренная подготовка к какому-то дальнему железнодорожному путешествию.
Как только офицеры сели за стол, генерал Воейков, прежде чем решиться заговорить, обвёл глубоким взглядом всех присутствующих.
- Господа офицеры, - сказал он возвышенным голосом, словно для того, чтобы до каждого дошла важность его слов, - послезавтра, в среду, 22 февраля Государь решил ехать на Ставку в Могилёв. Выезд из Александровского дворца намечен на одиннадцать часов дня. Для всех вас это будет первый серьёзный выезд со столь внушительным составом сопровождающих Государя сановных и важных лиц. Поскольку вам отведена роль особой личной охраны Императора, вы всегда должны быть уверенными и никогда не теряться, постоянно вращаясь в среде этих высоких чинов. Но для этого вам необходимо знать поимённо всё окружение Государя в этой поездке. Помимо сопровождающих чинов, вас ознакомят и с личным конвоем Его Величества; я уже предупредил командира конвоя графа Граббе. Он будет ждать вас завтра в полдень.
Офицеры, движимые вполне естественным любопытством, смотрели на генерала с возрастающим вниманием.
Но тут речь генерала оборвалась, так как в дверь кабинета настойчиво постучали; а когда прозвучало генеральское – «войдите», в кабинет вошёл дежурный адъютант и подал генералу очень спешное донесение, только что доставленное нарочным.
Воейков с недовольством глянул на эту странную депешу, однако откладывать её не стал, а тут же прочёл её про себя с весьма заметным внутренним волнением.
- Ну, вот, господа офицеры, мы с вами готовимся к отъезду из города, когда на улицах этого города хулиганствующие элементы останавливают трамваи, грабят продовольственные лавки, пекарни, дома уважаемых людей и дело уже дошло до убийства…
Генерал поднял руку, потряс донесением и, сохраняя свой серьёзный вид, стал читать:
«Около девяти часов утра был убит помощник пристава надворный советник Думгер, пытавшийся арестовать зачинщиков грабежей двух продуктовых лавок, расположенных на улицах Финского переулка и Нижегородской улицы Выборгской стороны».
Бросив читать, генерал гневно улыбнулся.
- Больше всего, господа офицеры, беспокоит тот факт, что Петроград сейчас просто наводнён окраинными хулиганами и политическими подстрекателями, которые под личиной радетелей горожан провоцируют рабочие массы на погромы. На прошлой недели было поймано несколько таких провокаторов; ими оказались приезжие из Москвы, члены тайной революционной организации «Прометей». Когда у них спросили: «А почему Прометей?» - они ответили:
- «Мы хорошо владеем огнём и учим несчастных людей им пользоваться для того, чтобы подорвать в них веру в могущество ненавистной им власти». Эти интриганы шныряют по улицам Столицы, поддевают на удочку простофиль и людей, лишённых своих собственных мыслей, обременяя их, таким образом, ложным багажом. И надо сказать, что им это удаётся. К сожалению, можно сказать о существовании и такого факта, когда господа оптимисты, кричавшие в начале войны, что они шапками забросают врага, теперь же ударились в другую крайность… Я думаю, что вам приходилось слышать разговоры о предательстве в тылу, и о тёмных силах, которые якобы делают всё возможное, чтобы добиться поражения России. Этим «тёмным силам» приписывают и смуту в деле снабжения горожан продовольствием. Надеюсь, что вы понимаете, что этот бред исходит от тех же врагов Отечества.
Конечно, в тылу есть враги России, и их немало, но те, на которых кивают эти легковерные господа из Государственной думы, горячо и достойно служат России. Вам же, господа офицеры, я советую всегда быть объективными и честными перед собой и перед присягою, которую вы давали на верность Царю и Отечеству. Я говорю это потому, господа офицеры, что вам доверена охрана Императора. Её Величество, зная каждого из вас, глубоко верит в вашу исключительную преданность Государю и Отечеству.
Генерал смотрел на офицеров с выражением глубокого дружеского расположения.
- У меня всё, господа офицеры, - сказал он, вставая с кресла, - сейчас вас ждут в особом управлении, где вам надлежит ознакомиться более подробно с порядком выезда и с условиями маршрута.
Затем, получив разрешение, офицеры покинули кабинет.
В этот вечер 20 февраля капитана Долинговского супруга встречала с каким-то бурным восторгом. Сильный взволнованный взгляд и торжественно счастливая улыбка жены вызвала ответную недоумённую улыбку мужа.
- Осмелюсь догадаться, дорогая Эль, что в моё отсутствие наш дом посетила добрая фея с приятными для нас новостями.
- Господи, Вольдемар, да так оно и есть… Только гостем нашего дома была не фея, а твой друг Георгий с чрезвычайно приятными для нас обоих письмами: вот тебе от Сержа, а мне от Берты.
Долинговский почувствовал, как сердце его наполняется радостью.
- Георгий! Где же он?!
Муж пристально глядел на жену и с сильным нетерпением ждал ответа.
- Увы! Дорогой. У нас он был не более пяти минут; говорил, что очень торопится. Сожалел, что не встретил тебя. Затем второпях набросал тебе записку, извинился за такой нелепый случай и ушёл.
Долинговский взял из рук жены свёрнутый лист бумаги, развернул его и прочёл:
«Дорогой Вольдемар, до боли обидно о несостоявшейся нашей встречи. Сегодня прибыл в Петроград, и так сложились обстоятельства, что каждая минута на строгом учёте. Но, несмотря на сжатость времени, я всё же заскочил в офицерский лазарет к Вальтеру; однако он не узнал меня, да и ведёт он себя как-то отвлечённо, ни на чём не задерживает своё внимание, хотя по внешнему виду нельзя сказать, что он сильно болен. Вероятно, у него серьёзное ранение головы. До слёз жаль Вальтера. Совсем недавно был в Риге, встречался с Сержем… У него, как и у тебя, Вольдемар, жизнь бьёт ключом; я рад за вас обоих. Пожалуй, это - всё. Ночью уезжаю в Псков, а дел ещё уйма. Прощай, Вольдемар, надеюсь, что когда-нибудь нам повезёт больше, и мы обязательно встретимся, несмотря ни на какие обстоятельства. Твой Георгий».
Закончив читать, Долинговский на какое-то время задумался, а затем, переведя свой взгляд на жену, добродушно улыбнулся.
- Как мало радостей, дорогая, доставляет человеку время, насыщенное войной и политикой. Не будь этого, мы обязательно сидели бы сейчас за дружеским столом и в торжественной обстановке обсуждали какую-нибудь легендарную балладу с историческим содержанием.
- Вольдемар, - сказала баронесса, указывая на письмо, - вот там, без сомнения, дорогой, как раз об этом и говорится.
Долинговский, словно очнувшись, глянул на письмо, которое держал в своей руке, и тут же, не отрывая взгляда, распечатал его и стал молча читать.
Баронесса с сильным любопытством вглядывалось в лицо мужа, сопровождая свой взгляд лукавой и весёлой улыбкой. Ей хотелось приметить ту таинственную реакцию чувств, возникшую от столь неожиданных и смелых сообщений друга. Нет, она не читала этого письма, но, прочитав письмо Берты, она догадывалась о его содержании. Поэтому ей уже были знакомы мысли мужа, когда, оторвавшись от письма, его глаза заискрились каким-то особым счастьем.
- Браво! – воскликнул Долинговский, - я всегда знал об отчаянной решимости Сержа, но такое сотворить чудо: обвенчаться с Бертой в весьма сжатые сроки – что-то из области фантастики. Неужели это возможно?
- Господи, Вольдемар, разве твой пример забыт для подражания? Да он так свеж, как только что сорванный с грядки овощ; он настолько достоин стать примером для подражания не только для твоих друзей, но и для твоих врагов, если таковые у тебя есть.
- Да, пусть так, но как ты, дорогая, относишься к такому решению Берты?
- О чём ты? – спросила баронесса.
- Ну, как же, дорогая, обвенчаться без согласия своей, пусть даже и приёмной матери, звучит как-то странно.
- Нисколько, Вольдемар, ведь мы все четверо говорили на эту тему столько, что по сути ещё тогда мы оба дали Берте своё благословение на брак с Серёжей.
Долинговский приблизился к жене, осторожно привлёк её к себе и, выказывая взглядом согласие, нежно поцеловал её.
- Да, пожалуй, это так, дорогая; вопрос возник сам собой от неожиданности.
Баронесса улыбнулась.
- Раньше времени я не говорила тебе, Вольдемар, о том, что перед самым моим отъездом из Риги у нас с Бертой состоялся серьёзный разговор на эту тему. Тогда я и не думала оставлять такую молодую девушку в одиночестве. Я предложила Берте поехать со мной в Петроград. Но она категорически отказала мне в этом, сославшись на то, что Серёжа умолял её не ехать и сделал ей предложение выйти за него замуж.
Супруги уставились друг на друга.
- Я помню, как в знак своего согласия на этот брак я обняла Берту, и мы обе, чувствуя, как несправедливо разлучает нас судьба, расплакались, как малые дети.
Письмо Сержа и слова жены до такой степени успокоили Долинговского, что он на какое-то время даже забыл о предстоящей поездке в Могилёв. Но стоило ему только вспомнить о скорой разлуке с любимой, как на лице его появились явные признаки досады, да с такой неестественной улыбкой, что жена, не спускавшая с него глаз, с мольбой протянула к нему руки.
- Вольдемар, дорогой, что случилось? - спросила она, предлагая ему сесть.
Он взял обе руки жены в свои руки, сильно сжал их и сказал:
- Я часто замечаю за собой, дорогая, что там, где я начинаю наслаждаться счастьем, обязательно из самого дальнего уголка души начинают пробиваться какие-то странные чувства, которые, всегда находясь в раздражённом состоянии, вызывают во мне неудовольствие.
- Господи, Вольдемар, сейчас мне не нужны философские отговорки, скажи, что конкретно тебя беспокоит?
Долинговский грустно улыбнулся.
- Да, дорогая Эль, есть такая причина; сейчас меня беспокоит то, что нам скоро придётся расстаться на некоторое время. Я, как и многие другие офицеры, сопровождаю Государя на Ставку в Могилёв.
Баронесса прищурила глаза, видимо обдумывая какую-то мысль.
- Вольдемар, вероятно, мне не следует спрашивать, в какой день и на какое время мы расстанемся?
- По понятным причинам, дорогая, день отъезда Государя на Ставку пока держится в секрете. Но у меня от тебя секретов нет и не должно быть: Мы расстанемся 22 февраля; а вот на какое время Государь покидает Царское Село, толком не знает никто.
В этот вечер супруги говорили без конца и с величайшим вниманием друг к другу.
Весь следующий день прошёл в большой суете сборов, как в самом ведомстве дворцового коменданта, так и в частных домах вельмож и высоких чинов, сопровождающих Государя на Ставку.
К канцелярии дворцового коменданта то и дело подъезжали на моторах люди, имевшие высокое и почётное общественное положение с одной единственной просьбой: включить их в состав лиц, сопровождающих Государя на Ставку.
Генералу Воейкову стоило немалого труда втолковать весьма уважаемым сановникам, что все сопровождающие чины уже определены Его Величеством, и потому никто не имеет никаких оснований дополнять этот состав новыми лицами.
Такой отказ вызывал массу обид и упрёков в адрес Дворцового коменданта; особенно его обвиняли в том, что он, пренебрегая давно установившимися традициями, отдаляет от Императора лиц бывшей безсменной свиты.
Но эти упрёки – лишь слабое подобие той ненависти и брани, которые ведутся, не умолкая, в великосветских гостиных чуть ли не с самого утверждения генерала Воейкова в должности дворцового коменданта. А точнее, с того дня, когда по просьбе Её Величества дворцовому коменданту пришлось сократить число моторов, следовавших за Государём во время его путешествий по окрестностям Столицы.
Но самую лютую ненависть к Дворцовому коменданту Воейкову питают военные чины с того самого дня, когда по его инициативе была изменена система охраны железнодорожного пути во время следования императорских поездов. Раньше в дни высочайших проездов на всех станциях императорские поезда встречали военные чины в белых перчатках, начиная с командующих войсками военных округов и кончая ротными командирами, которые, в сущности, были далеки от каких бы то ни было знаний железнодорожного дела. Вероятно, по этой причине была разработана новая инструкция, получившая высочайшее утверждение, согласно которой, охрана железнодорожного пути теперь возлагалась на железнодорожные жандармские корпуса, подчинив им отдельные воинские части.
Это нововведение так разозлило военные круги, что генерала Воейкова до сих пор считают чуть ли не предателем России.
***
ГЛАВА 14. ВСТРЕЧА ДВОРЦОВОГО КОМЕНДАНТА С МИНИСТРОМ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
Около шести часов вечера у парадного подъезда канцелярии дворцового коменданта остановился чёрный автомобиль «Делоне-Бельвиль», из которого вышел бывший Симбирский предводитель дворянства, а ныне министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов. Важно ступая по накатанному снежному покрову, он взошёл на крыльцо и вошёл внутрь здания через дверь, услужливо распахнутую дежурившим у подъезда нижним чином.
Вступив на порог кабинета дворцового коменданта, Протопопов и Воейков обменялись между собой доброжелательными взглядами; это было как бы подтверждением тому, что оба сановника были сторонниками Её Величества Александры Фёдоровны.
- Ну вот, Владимир Николаевич, как я и обещал, заехал успокоить вас, - сказал министр, протягивая руку хозяину кабинета, шагавшему ему навстречу. – Я только что был с докладом у Государя, где с полной ответственностью доложил Его Величеству, как и вам вчера по телефону, что нет никаких оснований для беспокойства. Мелкие стихийно возникающие грабежи продовольственных лавок и хулиганствующие действия отдельных элементов в Столице успешно подавляются нарядами полиции. А случайные забастовочные движения рабочих настолько малочисленны, что о них и говорить не стоит.
Генерал Воейков загадочно кивнул головой; видно было, что он не разделяет оптимизма своего гостя.
- Александр Дмитриевич, - сказал он, когда оба генерала сели в кресла, - сейчас каждая мелочь является весьма опасной искрой, от которой может случиться большой пожар. Случайных забастовочных движений, как вы сказали, не бывает. Всегда этому есть причины, к которым надо относиться весьма и весьма серьёзно.
Протопопов лукаво улыбнулся.
- Вы преувеличиваете, Владимир Николаевич, рабочий – это та тёмная лошадка, которая брыкается, когда её подстёгивают хлыстом.
- Увы, Александр Дмитриевич, я так не думаю. Представте себе, что живут два брата; один работает на заводе, другой служит в армии солдатом. Что произойдёт, если так сильно обидели рабочего, что он кинулся в драку? Как поступит его брат солдат, если он окажется рядом?
Министр задумался.
- Вот то-то, ваше превосходительство, - продолжал генерал Воейков, - он, конечно, бросится ему на выручку. Нам всем не надо забывать, что сейчас солдатские шинели носят более восьми миллионов крестьян, и немалая их доля служит в Петрограде, а ведь это - те же братья рабочих, которые пришли на заводы из той же самой среды.
На минуту наступило молчание; хозяин кабинета и его гость в задумчивости опустили головы.
Протопопов первый прервал молчание.
- В какой-то степени я согласен с вами, Владимир Николаевич, сейчас мы действительно больше работаем кнутом, чем пряником. Но, если хорошо вдуматься в эту проблему, должно быть всё наоборот. Однако, от нас это мало зависит.
- Нет, нет, Александр Дмитриевич, позвольте с вами не согласиться. Ваше министерство как раз и стоит на передовых позициях этой проблемы. Я ведь не случайно обратился именно к вам, Александр Дмитриевич, с таким весьма серьёзным вопросом: можно ли завтра Государю покинуть Петроград и ехать на Ставку?
Министр внутренних дел глянул на генерала Воейкова удивлёнными глазами.
- Да, да, я это помню, Владимир Николаевич, и повторяю, что нет никакого повода, чтобы рекомендовать Его Величеству отложить выезд. Сейчас нет причин ожидать чего-то особенного в столице.
С этими словами Протопопов с достоинством расправил плечи и слегка кашлянул. Затем улыбнулся и спросил:
- Владимир Николаевич, кто же из высших чинов сопровождает Государя?
Генерал Воейков моча раскрыл лежавшую перед ним на столе папку, взял из неё гербовый лист бумаги и передал его Протопопову.
- Вот, пожалуйста, Александр Дмитриевич, весь состав, утверждённый Его Величеством.
Министр взял документ, не торопясь, надел очки, и почему-то стал читать вслух:
«Министр императорского двора граф Фредерикс, флаг-капитан Нилов, начальник военно-походной канцелярии свиты генерал Нарышкин, гофмаршал князь Долгоруков, командир конвоя граф Граббе, дворцовый комендант генерал Воейков, флигель-адмирал Мордвинов, герцог Лейхтенбергский, лейб-хирург Фёдоров, инспектор императорских поездов инженер Ежов».
Закончив читать, Протопопов одобрительно кивнул головой.
Ну, что же, с такими достойными господами Государю скучать не придётся. В этом я глубоко уверен. Вероятнее всего и Её Величеству по душе эти господа.
- Да, Александр Дмитриевич, именно так; возражений по такому составу свиты у Государыни не было. Более того, когда решался вопрос о замене адмирала Нилова (он несколько дней ощущал лёгкое недомогание), Её Величество поддержала его сильное желание сопровождать Государя, поручив лейб-хирургу Фёдорову взять больного под свой строгий контроль.
- О! Сергей Петрович, - воскликнул министр со свойственной ему увлечённостью, - мёртвого поставит на ноги. Помню, весной в 1904 году на охоте мне пришлось побороться с медведем-шатуном; тогда я хотя и победил медведя, но и сам был, в буквальном смысле, изодран в клочья. Для моего лечения был срочно вызван из Столицы в Симбирск хирург Фёдоров. Трудно поверить, но через месяц я самостоятельно встал и вышел во двор клиники на прогулку. Так что Константин Дмитриевич попал в хорошие руки.
Генерал Воейков сделал знак согласия.
- Совершенно согласен с вашей оценкой, Александр Дмитриевич; в прошлом году мне пришлось перенести очень важную операцию. Сергей Петрович провёл её с величайшей ювелирной точностью. Я весьма благодарен ему за этот нелёгкий труд.
Министр понимающе кивнул головой.
А когда Протопопов собрался уходить, генерал Воейков сказал ему:
- Александр Дмитриевич, убедительно прошу вас: ставить меня в известность по телефону или телеграммой в случае любых уличных беспорядков в Столице. Содержание ваших сообщений и телеграмм я буду докладывать Государю.
- Хорошо, Владимир Николаевич, я постоянно буду держать вас в курсе дел, касающихся всех волнений черни. Пожав с этими словами руку своему собеседнику, министр покинул канцелярию дворцового коменданта.
***
ГЛАВА 15. ВЫЕЗД ГОСУДАРЯ НА СТАВКУ
Утром, в среду 22 февраля 1917 года, Государь, простившись с Её Величеством Александрой Фёдоровной и детьми, выехал из Александровского дворца на императорский павильон Царскосельского железнодорожного вокзала.
Перед тем, как сесть в автомобиль, Император печально глянул на окна большой гостиной Государыни. Сердце его болезненно сжалось, когда совсем неожиданно в средней раме окна он увидал младшую дочь Анастасию и рядом стоявшую в слезах Императрицу.
Мысль о разлуке с любимой семьёй, мучившая Государя, вызвала на его лице нервный румянец. В сильном порыве Государь сорвал с руки перчатку и, не отрывая от окна своего мучительного взгляда, помахал ею над головой. Затем, чувствуя, что он уже не в силах удержаться от слёз, резко повернулся и, сделав несколько шагов, сел в автомобиль. Но и в машине мысли о разлуке и заболевшем корью сыне не давали Государю успокоения.
«Господь не простит мне такого первородного греха, - с большой ясностью пронеслось у него в сознании, - в угоду мирским делам я отважился принести в жертву своего беспомощного больного ребёнка. Господь! Прости и помоги своему рабу».
И тут, словно вняв этому воплю кающейся души, небеса наполнили окрестность Царского Села звоном колоколов Фёдоровского государева Собора, который принёс глубоко верующему и доброму по природе Императору полное успокоение.
И только к вечеру, когда императорский поезд уже миновал Лихославль и Вязьму, Государь пожаловался вошедшему с докладом дворцовому коменданту, что у него ужаснейшая мигрень.
Генерал поклонился и, сделав сочувственный знак взглядом, сказал:
- Ваше Величество, я сейчас же приглашу Сергея Петровича.
- Нет, нет, Владимир Николаевич, не беспокойте его, быть может, мигрень скоро пройдёт. Вы тоже можете отдыхать; о делах поговорим завтра.
Спросив разрешения, генерал, покидая отделение Государя, в коридоре столкнулся с флаг-капитаном Ниловым.
Адмирал остановился и в упор глянул в глаза Воейкову.
- Что с вами, Владимир Николаевич, я вот поправился, а о вас не скажешь, что всё в порядке; вид у вас сильно расстроенный; быть может, что-нибудь с Государём? Я ведь иду к Его Величеству; Государь просил пригласить Его Величество вечером поиграть в домино. Все партнёры уже собрались в гостиной.
- Константин Дмитриевич, с игрой придётся повременить: у Государя мигрень. Я предлагал Государю позвать Сергея Петровича, но Государь отказал мне, в надежде, что мигрень скоро продёт.
- Тогда, быть может, вы, Владимир Николаевич, согласитесь скоротать время с нами, мы будем весьма признательны вам.
- С большим удовольствием, Константин Дмитриевич, я буду в гостиной минут через десять.
- Хорошо, мы подождём вас.
Дворцовый комендант, не задерживаясь, прошёл в свитский вагон и, сделав несколько шагов к пятому купе, постучал в дверь.
Дверь с небольшим скрипом тут же распахнулась; вслед за этим прозвучала команда старшего по чину офицера:
- Господа офицеры!
Обитатели купе вскочили на ноги и замерли с тем юношеским задором, в котором сочетались любопытство и удовлетворение.
Генерал улыбнулся, вошёл в купе и глянул на купейный столик, на котором в игровом порядке была разложена колода карт.
- Прошу садиться, господа офицеры. Сожалею, что приходиться прерывать ваше занятие.
В голосе и в жестах генерал сохранял серьёзный вид.
- Я только что был у Его Величества. Государь сетовал на головную боль, но от помощи профессора отказался с надеждой, что мигрень в спокойной обстановке пройдёт сама собой. Поэтому весьма важно, чтобы Государя по пустякам никто не беспокоил. С сегодняшнего вечера, в том числе и с этой целью, Владимир Андреевич, необходимо установить дежурство у помещения камердинера Его Величества. Всех желающих пройти к Государю из высших чинов свиты необходимо предупреждать о том, что у Его Величества мигрень… Не стесняйтесь это сказать и самому министру двора графу Фредериксу. На дежурстве должны находиться два человека – офицер и нижний чин из состава конвоя. Командира конвоя я поставил в известность. Это всё, господа офицеры. Вопросы будут?
- Ваше превосходительство, вы не назвали время дежурства.
- Заступайте немедленно. Смену производите через два часа. Дежурство закончить в девять утра. О всех возникающих на дежурстве событиях докладывать лично мне и немедленно. Незнакомых вам лиц, появившихся у отделения Государя, задерживать, и сразу же ставить меня в известность. Надеюсь, господа офицеры, что благодаря вашему дежурству, эта первая ночь нашего путешествия не принесёт нам каких-либо неприятных сюрпризов. И всё же, господа офицеры, надежда надеждой, а бдительность в нашем деле весьма веский аргумент. Об этом всегда надо помнить.
После этих слов генерал сделал знак, что уходит; и едва успел он сделать один шаг к порогу, как тут же в той же тональности, как и прежде, прозвучал бархатный голос капитана Долинговского:
- Господа офицеры!
***
ГЛАВА 16. ВСТРЕЧА ГОСУДАРЯ С НАЧАЛЬНИКОМ ШТАБА СТАВКИ
Наступившая ночь хоть и тянулась скучно и утомительно для всей команды Долинговского, миновала без каких бы то ни было внутренних и внешних беспокойств. Да и наступивший день с самого утра и до вечер в полной мере сохранял спокойствие всей свиты Императора.
В четверть восьмого, когда совсем уже стемнело, императорский поезд подошёл к станции Могилёв. На платформе, освещённой десятками фонарей, Его Величество встречал начальник штаба Верховной Ставки генерал-адъютант Алексеев со старшими чинами.
Тут надо сказать, что ещё за несколько минут до встречи с Государём, во взглядах и жестах генерала сквозило раздражение и явное жестокосердие. Вероятнее всего, что по каким-то неведомым причинам, в тайную сущность его натуры проникло весьма устойчивое чувство нелюбви к Императору. Хотя в разговоре с Государём генерал был учтив, и голос его приобретал особую приятность.
- Государь, мы все радуемся и благодарим Господа за его позволение Вашему Величеству в полном здравии вернуться на театр вверенной Вашему Величеству армии.
- Благодарю вас, Михаил Васильевич, за ваши тёплые слова. Мы ведь тоже, глядя на вас, радуемся тому, что крымский воздух пошёл вам на пользу; вид у вас великолепный. Не сомневаемся, что и медицина Крыма благотворно влияла на ваше здоровье.
- Весьма благодарен Вашему Величеству за оказанную мне честь посетить прекрасные лечебницы Крыма. Теперь я готов с ещё большей настойчивостью и упорством добиваться победы, как над нашими внешними врагами, так и над врагами внутренними.
Удивлённая улыбка мелькнула на губах Императора. (Государь всегда был против вмешательства армейских чинов во внутреннее управление). На этот раз намёк был настолько ясен, что Государю пришлось с большим усилием подавить движение души. Чтобы не выдать себя основательно при столь значительном присутствии свидетелей, Император повёл глазами в сторону стоявших рядом чинов штаба.
- Мы рады видеть вас всех, господа, и сердечно благодарим за то, что несмотря на свою занятость, вы нашли время и пришли встретить нас. Затем, после приветствий и краткой беседы Государь проехал в помещение штаба, где принял доклад генерал-адъютанта Алексеева.
После доклада Император благодарно взглянул на своего начальника штаба, потом, улыбнувшись, протянул ему руку.
- Благодарю вас, Михаил Васильевич, за служебное усердие. Я доволен, что вы так оперативно вошли в курс своих прямых обязанностей. Однако, мне хотелось бы знать ваше мнение относительно высказываний вашего временного преемника генерала Гурко делегатам конференции, которая состоялась 19 января в Мариинском дворце. Сделал это Василий Иосифович после энергичного настаивания французских, английских и итальянских представителей начать сильные и согласованные наступления на различных фронтах в возможно короткие сроки. Позволю себе процитировать слова генерала Гурко:
«Наша армия не в состоянии начать большое наступление до того, как будет подкреплена шестьюдесятью новыми дивизиями, сформирование которых было недавно решено. А для того, чтобы эти дивизии составить, обучить и снабдить их всем необходимым вооружением и имуществом, понадобятся долгие месяцы, а, быть может, и целый год. До тех пор наша армия в состоянии будет начать лишь второстепенные операции, которые, однако, достаточны будут для того, чтобы удерживать врага на восточном фронте».
Император отвёл взгляд, достал из бокового кармана платок, отёр им усы и продолжал:
- До вашего отъезда на лечение мы уже обсуждали этот вопрос, но минуло три месяца; для военного времени это - весьма большой срок; и тем более, что об этом уже заявлено нашим союзникам. Поскольку вопрос этот слишком серьёзен, так как союзники будут настаивать на своём, ваш мотивированный материал будет просто необходим. Постарайтесь представить его в один из дней следующей недели в очередном своём докладе.
Это внезапное поручение не только успокоило генерала, но и дало ему повод к серьёзному размышлению. Он понимал, что его отставка хоть и была мотивирована состоянием здоровья, могла бы иметь и политический мотив: Императору не нравилось, что его начальник штаба слишком откровенно упрекал Императрицу за почитания старца Распутина и часто выступал против интриганов Двора: Штюрмера и Протопопова.
В полночь, простившись с Государём, Михаил Васильевич прошёл в свой кабинет и долго не покидал его, оставаясь со своими мыслями.
Чувствуя, как все недавние опасения обращаются в будущие надежды, он становился с каждой минутой всё спокойнее; в этом спокойствии он вновь обретал свою прежнюю смелость, на которой в немалой степени зиждилась его военная карьера.
Сейчас, созерцая мысленно свои взаимоотношения с Государём, генералу вдруг приходит на память необычный сухой тон Императора, каким он задал ему вопрос в канун отъезда его на лечение в Крым.
Царь спросил: «Доволен ли он современным моментом?»
Генерал Алексеев, занятый в последнее время перед отъездом исключительно фронтовыми делами, позволил себе ответить, что момента для него не существует, момент, как молния, которая сверкнула и её уже нет; сейчас вся голова занята будущим, которое, к сожалению, весьма трудно поддаётся анализу.
Сказав это, генерал с некоторой тревогой глянул на Императора, но, увидев на лице Государя мягкую улыбку, успокоился. Однако на отдыхе этот ответ сильно беспокоил его… «И, слава богу, - подумал он, - что всё это теперь осталось далеко позади».
Алексеев встал из-за стола и, не останавливаясь, прошёл в свою комнату для отдыха.
***
ГЛАВА 17. ВЕСТИ ИЗ ПЕТРОГРАДА. ТЕЛЕГРАММА ГОСУДАРЮ. ОБЗОР СТОЛИЧНОЙ ПРЕССЫ
На следующий день, в пятницу, Его Величество получил от Императрицы телеграмму, которая потрясла нежное и любящее сердце Государя. В телеграмме Государыня извещала Императора о том, что теперь, помимо Алексея Николаевича, корью заболели и две великие княжны, Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна.
Это сообщение до того взволновало Императора, что его опечаленные глаза в одно мгновение наполнились слезами. Чтобы дать возможность улечься волнению, Император встал из-за стола и стал ходить взад и вперёд по кабинету. Так в волнении прошло четверть часа; эти томительные минуты убедили Государя в том, что Бог всё видит, и что он готов принять свою судьбу такой, какую даёт ему Господь. «Ведь я родился 6 мая, - говорил Государь себе, - в день поминовения многострадального Иова».
Почти в то же мгновение, когда Государь мысленно произносил эти слова, в кабинете совершенно неожиданно появился яркий солнечный луч. Император с изумлением глянул в окно: по небу стремительно неслись гонимые сильным ветром чёрные морозные облака. Лишь в одном только месте, словно сквозь бездну мрака, яркий золотистый луч солнца вырывался наружу.
Всё это длилось лишь несколько мгновений. Но глубоко верующей натуре было достаточно, чтобы предаться раздумью, а затем с полной решимостью стать на колени и, не отрывая взгляда от небес, твёрдо сказать:
- Господь, прошу, не наказывай малолетних, если я грешен, меня и наказывай…
Не поднимаясь с колен, Император закрыл глаза, беззвучно прошептал молитву и, трижды перекрестив себя, встал на ноги. С этой минуты к нему, казалось, вернулось прежнее успокоение.
Тем временем в помещении штабного собрания офицеры знакомились с обзорами столичной прессы, попутно доставленной из Петрограда корреспондентом «Русского слова» Всеволодом Владимировичем Филатовым. Поскольку газет было мало, офицеры собирались небольшими группами по два-три человека, где один негромко читает, а остальные с предельным вниманием слушают.
Давайте и мы примкнём вон к той троице, которая расположилась у самого окна.
Читающим этой группы был офицер среднего роста, довольно тучный, по виду миролюбивый и услужливый, носивший чин штабс-капитана. В руках он держал наиболее распространённое издание Столицы «Русская воля». К нашему подходу все уже успокоились, штабс-капитан продолжал читать:
«…В семь часов вечера рабочие Петроградского механического завода и литейного завода (Вулкан) в числе 1500 человек, прекратив работу, вышли с заводов и направились по Большой Колтовской улице. На Корпусной улице демонстранты остановились у ворот Механического завода первого Российского товарищества воздухоплавания и стали ломиться в ворота. Находившиеся в это время полицейские надзиратели четвёртого участка Петроградской части начали уговаривать демонстрантов прекратить беспорядок. Убедившись, что мирно воздействовать на рабочих не удаётся, полицейский надзиратель Бошов, вынув револьвер, стал им угрожать демонстрантам. Окружив моментально Бошова и выбив у него из рук револьвер, рабочие избили его палками, после чего, проникнув на завод, сняли спокойно работавших там мастеровых и вместе с ними покинули завод.
Полицейский надзиратель Бошов был отправлен в больницу Марии Магдалины, причём у него кроме побоев обнаружен перелом нижней челюсти».
Читавший офицер умолк, словно завороженный; все затаили дыхание, словно очнувшись после страшного сна. И только спустя несколько мгновений молодой офицер в чине подпоручика вскинул голову и с придыханием сказал:
- Вот это да, чёрт их побери, чернь пошла в атаку.
***
ГЛАВА 18. ТЕЛЕГРАММА МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
На следующий день, в субботу, генерал Воейков получил от министра внутренних дел Протопопова срочную телеграмму, в которой тот сообщал, что в Столице имеют место массовые беспорядки, но всё клонится к их подавлению нарядами полиции.
«Ах! Каков мерзавец! – воскликнул генерал про себя. – Так подставить Государя! Да за такие штучки людей лишали головы».
Генерал, ворча, встал, прошёлся по комнате до стены и обратно, наверное, для того, чтобы справиться с волнением; затем, подойдя к окну, выходившему в небольшой сад бывшего губернаторского дворца, о чём-то задумался. «Надо сейчас же доложить о телеграмме Его Величеству и ещё раз попытаться уговорить Государя срочно ехать в Царское Село. Хорошо, что Государь находится ещё во дворце». Подойдя к зеркалу, чтобы справиться о своём внешнем виде, дворцовый комендант несколько минут всматривался в своё изображение, а затем с большой грустью заметил:
- Ну вот, Владимир Николаевич, тебе всего лишь 49 лет, а морщинки одна за другой липнут к твоей физиономии, как к восьмидесятилетнему старцу. Это уже, ни дать ни взять весьма плохо, дружочек.
Затем генерал глянул на часы: было без малого два часа пополудни – самое удобное время для визита к Его Величеству.
Поднявшись на основной этаж, генерал прошёл по коридору до двери приёмной комнаты Государя, где у самого входа находился пост полевого жандарма. В приёмной дворцового коменданта встретил дежурный флигель-адъютант Мордвинов, который по какой-то причине побаивался генерала Воейкова и всегда старался угодить ему. Вероятно, занимать должность дворцового коменданта означало, по мнению этого человека, располагать большими правами при Дворе. Поэтому, при появлении на пороге дворцового коменданта, Мордвинов, не дожидаясь слов генерала, бросился к кабинету Государя, успев лишь сказать вошедшему:
- Я сейчас же доложу о вас Его Величеству.
Заметив входившего генерала, Государь положил на стол державшую в руках книгу, встал с кресла и пошёл навстречу генералу, не выражая особой любезности, но выказывая движением и жестами должную учтивость.
- Рады видеть вас, Владимир Николаевич, - с едва уловимой улыбкой сказал Государь, протягивая вошедшему руку, - теперь, поскольку вы уже здесь, нам хотелось бы знать ваше мнение по поводу тех беспорядков, которые происходят на улицах Петрограда. Нам докладывают, что бастующие рабочие ломают трамваи, грабят продовольственные лавки, пекарни, ведут уличную борьбу с полицией. Пожалуйста, уточните на сколько эти сведения соответствуют действительности. Узнайте также через своё ведомство о обстановке в Царском Селе.
- Ваше Величество, я только что получил срочную телеграмму от Александра Дмириевича.
Генерал раскрыл папку, державшую в руке.
- Вот она, Ваше Величество.
Прочитав телеграмму, Император предложил Воейкову пройти в гостиную. Плотно закрыв за собой дверь, Его величество жестом руки указал гостю на кресло, придвинутое к небольшому и невысокому столику так, чтобы сидящий в нём мог положить свой локоть руки на плоскость резной столешницы. Сам же Государь, сел напротив; землистый цвет лица и синева под глазами выдавали его сильные переживания.
С минуту Император задумчиво смотрел на генерала; затем, отводя свой взгляд в сторону, сказал с глубокой грустью:
- Владимир Николаевич, когда-то мы просили вас переговорить с генералом Гурко по поводу того, что он во время ежедневных докладов проявлял слишком большой интерес к внутренним делам Империи и делал это под влиянием депутата Думы Гучкова. Интересно знать, что же вам сказал Гурко?
Прежде чем ответить, Воейков глубоко вздохнул; этот вздох вызвал на лице Государя грустную улыбку.
- Ваше Величество, у генерала Гурко после того, как я произнёс фамилию Гучкова, неожиданно возникло такое неотложное дело, которое не позволило ему меня дослушать.
Этот ответ Воейкова не встревожил и не ободрил Государя: Император только утвердительно кивнул головой.
- Теперь это повторяется и с Алексеевым. Вероятнее всего, что господа из Думы навещали генерала в Крыму. Михаил Васильевич намекает на слабость нашего правительства; более того, он говорит, что такие министры, как Александр Дмитриевич Протопопов, не способны справиться с теми волнениями, которые принимают резкую форму, особенно в промышленных районах Петрограда.
Какая-то мысль неожиданно омрачила лицо Воейкова.
- Ваше Величество, - сказал он с некоторой застенчивостью, - Александр Дмитриевич лишён всякой, какой бы то ни было дипломатии, он предпочитает только силу. А ведь министерство внутренних дел – это передовая линия противостояния. Тут нужна не только сила, но и умение убеждать и договариваться. Кто-то же руководит этими волнениями в промышленных районах Столицы… Надо находить их и с ними разговаривать и договариваться. Сейчас рабочий и солдат – два кровных брата. Будет обижен один – второй придёт ему на помощь. Этого нельзя допускать. Ваше Величество, сейчас на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как в Петрограде, вероятнее всего, спокойствия мало. Поэтому присутствие Вашего Величества в Столице было бы весьма важно.
- Да, да, так было бы лучше. Но есть дела, требующие нашего присутствия на Ставке ещё дня три-четыре. Вероятно, нам придётся задержаться здесь до вторника. В этот день вы можете сделать распоряжение к отбытию со Ставки.
***
ГЛАВА 19. СРОЧНЫЕ ТЕЛЕГРАММЫ ГОСУДАРЮ
На следующий день, в воскресенье, в приёмную Императора вошёл красивый, стройный офицер генерального штаба Куницын. Дежурный флигель-адъютант Лейхтенбергский встретил офицера спокойным равнодушным взглядом.
Вошедший с порога поклонился и, не останавливаясь, направился к столу флигель-адъютанта. У самого стола он раскрыл папку и извлёк из неё лощёный гербовый лист бумаги.
- Ваше превосходительство, срочная телеграмма Его Величеству.
- Хорошо. Я сейчас же передам её Государю. Вы свободны, капитан.
Проводив офицера, герцог опустился в кресло и с нарастающим волнением стал читать:
«Государю Императору.
Ваше Императорское Величество, положение серьёзное. В Столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растёт общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца.
Председатель Государственной Думы Михаил Родзянко. 26 февраля 1917 года».
В понедельник утром, перед тем как сделать по обыкновению доклад Государю, генерал-адъютант Алексеев, поклонившись, передал Императору телеграмму, вложенную в специально приготовленный для этих целей конверт.
- Ваше Величество, эта не шифрованная телеграмма направлена Вашему Величеству господином Родзянко. Он послал её как председатель временного комитета Государственной Думы.
Император задумался на минуту; со стороны было видно, что Государь почувствовал сильное неудовольствие и, вероятно, не в силах был сразу ответить. Затем, молча передав телеграмму обратно генералу, сказал:
- Прочтите, Михаил Васильевич.
Генерал Алексеев в почтительном поклоне кивнул головой.
- Слушаюсь, Ваше Величество.
С большой грустью в глазах, он извлёк из конверта телеграмму и стал читать:
«Ваше Императорское Величество, положение ухудшается. Нужно принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и Династии.
Председатель временного комитета Государственной Думы М. Родзянко».
После непродолжительного молчания Государь встал, дважды прошёлся по кабинету и, вернувшись в своё кресло, спросил:
- Михаил Васильевич, вы подготовили текст телеграммы министру Беляеву о чрезвычайных полномочиях генерала Иванова?
- Так точно, Ваше величество, текст подготовлен.
- Пожалуйста, прочтите его.
Генерал взял из папки подготовленную к отправке телеграмму и стал читать:
«Военному министру М. А. Беляеву.
По высочайшему повелению главнокомандующим Петроградского военного округа назначается генерал-адъютант Н. И. Иванов с чрезвычайными полномочиями. 28 февраля вместе с генерал-адъютантом Ивановым в Петроград высылаются из Ставки три роты Георгиевского батальона. От Северного фронта высылаются бригада 15-ой кавалерийской дивизии и бригада пехоты. От Западного фронта высылаются одна бригада Уральской казачьей или одна бригада Второй кавалерийской дивизии и одна бригада пехоты.
Прошу срочно сформировать для генерал-адъютанта Иванова штаб из чинов главного управления Генерального штаба, Главного штаба и штаба округа. От Западного и Северного фронтов, кроме того, будет назначено по одной кольтовской пулемётной команде. Срочно телеграфируйте, вызвана ли вами из Павловска гвардейская запасная батарея.
27 февраля 1917 г. Генерал Алексеев».
После чтения в кабинете наступило непродолжительное молчание.
Император нарушил его первым.
- Михаил Васильевич, разве Алексей Ермолаевич до сего времени не решил, какую из бригад он отправит в Петроград?
- Ваше Величество, прежде чем отправить телеграмму Беляеву, я уточню у генерала Эверта, какую бригаду он готовит к отправке завтра.
- Благодарю вас, Михаил Васильевич, за принятый на себя труд по созданию мер безопасности в тот ответственный период, когда со всех сторон Столицы поступают тревожные вести. Да поможет нам Господь Бог в этом важном для нашей Родины деле. Я надеюсь, что прибытие всеми любимого и уважаемого в армии генерала Иванова даст возможность мирным и спокойным путём разрешить военные беспорядки в Петрограде.
Однако всё убеждало Государя в том, что и ему необходимо срочно возвращаться в Царское Село. Это желание с каждой минутой становилось таким сильным, что через некоторое время, потеряв терпение, Император вызвал к себе дворцового коменданта.
- Владимир Николаевич, - сказал Государь с вполне понятным волнением, - мы решили ехать в Царское Село. Скажите, сколько времени потребуется для подготовки поезда к отъезду?
Генерал сделал движение полного согласия.
- Ваше Величество, поезд полностью подготовлен к отъезду и через два часа может следовать в Царское Село.
- Поставьте тотчас генерала Алексеева и министра двора в известность о нашем отъезде.
- Я сейчас же это сделаю, Ваше Величество.
***
ГЛАВА 20. ИМПЕРАТОРСКИЙ ПОЕЗД ПОКИДАЕТ СТАВКУ, СТАНЦИИ ЛИХОСЛАВЛЬ, МАЛАЯ ВИШЕРА
28 февраля в четыре часа ночи императорский поезд, покинув станцию Могилёв, пошёл на Оршу, Вязьму, Лихославль, навстречу опасности неизвестной и близкой, от которой уже невозможно было ни уйти, ни избавиться. По крайней мере, такая мысль беспокоила сейчас всех в этом поезде: от Государя до последнего солдата караульной службы. В самом же поезде ничего не изменилось: все службы и быт были такими же, как и прежде, хотя в глаза бросалось большее внимание и усердие людей к своим прямым обязанностям. Ничего не изменилось и в группе личной охраны Императора, созданной как уже известно читателю, дворцовым комендантом по желанию Её Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны.
Офицеры по-прежнему несли лишь ночную службу, а в дневное время отдыхали и проводили время за картами и разговорами, которые касались событий, происходивших в Петрограде. Однако, по незнанию истинной обстановки в Столице, собеседники не задумываясь, начинали высказывать свои собственные мысли, придавая им кое-какую логическую основу. Больше всех суетился и говорил подпоручик Ростов: он прохаживался взад и вперёд по купе, ограничивая себя двумя шагами, придумывая очередную версию, которая в большей или в меньшей степени не противоречила бы предполагаемым обстоятельствам.
- Господа, - продолжал он со вздохом после небольшой паузы, - мне кажется, что кто бы ни бунтовал в Петрограде, они оказывают не только неуважение к своему Государю, но и злоупотребляют терпением Его Величества. Конечно, Государь терпелив, но, как говорится, всегда есть предел любому терпению. Вот вернётся Государь в Царское Село, ручаюсь, что пощады им уже не будет.
- Господи, Виктор, вы как наивный мальчик, который верит в чудеса… Нет, господин подпоручик, чудеса бывают только в сказках. Тут голод, а он не тётка, успокаивать не будет. Если в руки голодающих попало оружие, как поговаривают, они не будут разыгрывать из себя роль безобидных бунтарей. С оружием они превращаются в зверей, для которых здравый смысл пустое место. Хочу предупредить вас, Виктор, что их облик в таких случаях принимает кровожадное выражение.
На слова, произнесённые поручиком Рудгертом, отвечать было нечего. Однако Долинговскому они казались крайне жёсткими, да и тон их был каким-то уж чересчур пугающим. Поэтому ему вдруг захотелось, насколько возможно, сгладить гнетущее чувство, вызванное словами поручика.
- Господа, не надо раньше времени запугивать себя событиями, о которых мы толком мало, что знаем. Прежде всего, нас должна радовать мысль, что мы едем домой. А уж там увидим, что же на самом деле можно ждать от этих февральских вихрей.
Весь день 28 февраля императорский поезд беспрепятственно следовал до станции Лихославль Николаевской железной дороги. С подходом поезда к станции, гул толпы, оттеснённой солдатами в глубь привокзальной площади, усилился настолько, что был уже явственно слышен внутри вагонов. В этом шуме слышалось больше радостного и торжественного, чем грубого и злого. Все взгляды толпы были устремлены на окна вагонов: люди старались увидеть за их стёклами своего государя.
Для встречи императорского поезда на всей прилегающей к станции платформе были рассредоточены попарно нижние чины полевой жандармерии. А высшие начальствующие чины при полном параде стояли на платформе как раз против того места, куда подошёл салон-вагон Императора. Вероятно, это было обусловлено какими-то правилами для машинистов подобных поездов.
Было уже без четверти шесть вечера, когда дверь салон-вагона распахнулась, и на пороге появилась уже знакомая жандармам фигура дворцового коменданта. Сойдя, не торопясь, со ступенек вагона, генерал подошёл к группе старших жандармских офицеров, на лицах которых мелькало выражение ужаса, которое так подействовало на Воейкова, что он после краткого приветствия пригласил всех четырёх чинов к себе в свитский вагон.
Усадив гостей в удобные кресла, генерал в сосредоточенной позе сказал:
- Господа, по выражению ваших лиц, уже можно сказать о том, что вам много известно из того, что сейчас происходит в Петрограде и на железной дороге, по которой Государь возвращается в Царское Село.
По загоревшимся глазам полковника и по тому, как он сделал движение своей седеющей головой, было видно, что он готов к такому разговору.
- Я слушаю вас, господин полковник, - сказал дворцовый комендант с весьма заметным нетерпением.
- Ваше превосходительство, утешительного мало, а если сказать точнее, то его совсем нет. Все запасные части Петроградских войск перешли на сторону мятежников. Тюрьмы открыты. Все министры, кроме Покровского, Войновского-Кригера и Протопопова, арестованы. Мариинский дворец заняли мятежники. Там теперь расположились так называемые члены революционного правительства. Волнения на улицах Петрограда приняли настолько серьёзный характер, что полиция просто разбежалась. Для установления в Столице хоть кое-какого порядка, в Государственной Думе был образован Временный комитет из 13 депутатов, председателем комитета избран Родзянко. Предписанием этого органа было приказано железнодорожникам, что движение поездов, в том числе и воинских эшелонов, должно производиться непрерывно и без задержек. Все служащие железных дорог должны оставаться на своих рабочих местах.
- Скажите, господин полковник, а как происходит движение поездов на самом деле?
- Ваше превосходительство, пока умышленных сбоев и злостных нарушений с задержкой пассажирских поездов и воинских эшелонов не происходит. Так что императорский поезд может следовать своим маршрутом.
Последние слова полковника несколько приободрили генерала, однако, чтобы полностью обратить все свои опасения в надежду безопасности, он спросил:
- Господин полковник, вам что-нибудь известно о обстановке в Царском Селе?
- Ваше превосходительство, я служу по собственному правилу: слышу много, говорю мало, и всегда делаю свои собственные выводы. Поэтому из той информации, которую я имею на сегодня, в Царском Селе всё спокойно. Однако, со своей стороны хочу сказать вашему превосходительству, что я опасаюсь, как бы не было упущено время до возвращения Государя в Царское Село, так как при существующей обстановке, обстоятельства меняются с каждым часом.
Затем, обращаясь к своим подчинённым, полковник прибавил:
- Господа, если у вас есть что сказать его превосходительству по данному делу, прошу вас высказаться.
Все трое кивнули головами в знак отрицания.
- Ваше превосходительство, - продолжал полковник, - я не имею полного убеждения в том, что работники и служащие железных дорог не поддадутся на призывы мятежников к возможным случаям измены долгу. Поэтому мы не вправе сейчас забывать о времени. Спасти Россию и судьбу Династии Государь может лишь в том случае, если весьма спешно императорский поезд прибудет в Царское Село.
Генерал встал и уже прощаясь, сказал:
- Я понимаю вас, господин полковник, спасибо за информацию и совет. Прощайте.
В половине седьмого вечера, с ужасающей ясностью тревог и волнений пассажиров, императорский поезд, пополнив в Лехославле запасы угля и воды, пошёл на Бологое, Тосно, Семрино.
Генерал Воейков после разговора с жандармским полковником начинал чувствовать себя беспомощно, как это бывает с капитаном корабля, потерявшим управление среди волн бушующего океана. Полковник не утаил от него ничего из того, что давало повод без глубокого размышления понять горькую истину: время упущено, и безнадёжно думать о том, что императорский поезд может беспрепятственно проследовать до Царского Села. Эта мысль так сильно подействовала на генерала, что он решил тотчас же пройти в купе министра Двора и доложить ему об опасности столкнуться лицом к лицу с мятежниками.
Генерал застал графа Фредерикса в постели. Увидев тестя раздетым, он остановился на пороге, не зная как поступить: то ли войти, то ли извиниться и повернуть обратно.
Старый министр, видя зятя растерявшимся, воскликнул:
- Не стесняйтесь, Владимир Николаевич, входите. По выражению вашего лица, надо полагать, что что-то случилось?
- Владимир Борисович, прошу извинить меня за столь позднее посещение. Нет, пока ничего не случилось, но в любой момент времени может случиться… Есть предположение, что мы приближаемся к той зоне железной дороги, которая, быть может, уже занята мятежниками.
Министр так удивился, что не мог поверить своим ушам.
- Владимир Николаевич, вы понимаете, что вы говорите? Государь в руках мятежников? Делайте всё возможное и невозможное, чтобы этого не произошло. Который сейчас час?
- Без четверти два ночи.
- Вам известна ближайшая станция, оборудованная телеграфом?
- Да, известна, Владимир Борисович. Это Малая Вишера.
- В котором часу поезд прибывает на эту станцию?
- Примерно в половине четвёртого утра.
- Значит, через полтора часа мы будем в Малой Вишере. Как вы думаете, может ли быть, что эта станция уже в руках мятежников?
- Думаю, что нет, иначе об этом было бы известно ещё на станции Лихославль.
Несколько мгновений старик что-то обдумывал со страхом в глазах. Затем глубоко вздохнул и сказал:
- Вот что, Владимир Николаевич, вам совместно с комендантом поезда придётся сейчас же обойти все охранные службы и обязательно зайти к машинисту паровоза и напомнить всем о том, как им действовать в случае вооружённого нападения на поезд. Это нужно сделать немедленно. В будку машиниста паровоза направьте офицера и двух солдат из личного конвоя Его Величества. Проверьте лично запоры всех дверей поезда. Иногда упущенная мелочь, на первый взгляд, может привести к тяжелейшей катастрофе. Ну, а меня разбудите на подходе поезда к Малой Вишере. Старикам необходим отдых.
- Хорошо, Владимир Борисович, отдыхайте.
В половине четвёртого утра императорский поезд без единого огонька и с большой осторожностью подходил к станции Малая Вишера. Внутри поезда была полная тишина, нарушаемая лишь незначительным скрипом тормозных систем.
Все те, кто не спал и был предупреждён об опасности, стояли у окон своих вагонов и с трепетом всматривались в зловещую тьму, стараясь хоть этим оградить себя от внезапного нападения.
Когда же поезд находился уже вблизи станции, и на освещённой фонарями платформе пассажиры увидели встречающих поезд жандармов, в вагонах сразу же были зажжены светильники.
Дворцовый комендант, стоявший у окна своего купе, ещё до полной остановки поезда увидел группу начальствующих лиц, стоявшую на перроне с видимым беспокойством.
«Что это значит? – думал он. - Не иначе как какие-нибудь серьёзные неприятности. Ну что же, сейчас узнаем причину такого волнения». С этими мыслями генерал оделся и вышел из вагона.
Увидев генерала, вся группа из пяти руководящих чинов быстрым шагом подошла к дворцовому коменданту. После приветствия генерал пригласил всех подняться в вагон. Затем, предложив гостям сесть, сказал, обращаясь ко всем:
- Господа, вижу по вашим лицам, что у нас всех большие неприятности. Господин подполковник, вы как старший по чину, вероятно, и доложите о них? А, кстати, кто вы по должности?
- Ваше превосходительство, я комендант местного военного гарнизона Стрельцов Геннадий Тихонович. С трёх часов пополудни прошлого дня я нахожусь на станции Малая Вишера. Вчера в шесть вечера я запросил по телеграфу обстановку на станции Тосно. Мне тут же ответили, что на станцию Тосно пришёл эшелон с революционными войсками, прибывшими из Петрограда. А часом позже неизвестный, назвавший себя комиссаром революционного батальона, категорично, то есть без объяснений, заявил, что станция Тосно занята Революционными войсками. И телеграф на Тосно с этого часа перестал работать.
Все молчали. Генерал кивнул головой и тяжело вздохнул. Вероятно, он почувствовал себя глубоко уязвлённым и бессильным.
В это время с улицы стали доноситься звуки какого-то оживлённого разговора. А мгновением спустя в дверь постучали. Генерал, горя нетерпением узнать, в чём дело, встал и сам распахнул дверь. Перед самым порогом стоял молодой офицер из личного конвоя Его Величества. В его глазах отражалось большое желание высказаться.
- Александр, я слушаю вас.
- Ваше превосходительство, только что к вагону в сопровождении жандарма подошла работница телеграфа, чтобы лично, как она сказала, вручить вашему превосходительству срочную телеграмму.
- Так впустите её.
- Дама входить в вагон отказалась.
- Хорошо, в таком случае я спущусь сам.
Затем, обращаясь к сидящим в купе посетителям, сказал:
- Извините, господа. Я всего на пару минут.
Спешно сойдя на платформу, генерал сразу же оказался лицом к лицу с незнакомкой.
- Сударыня, я слушаю вас.
- Господин генерал, - сказала дама, загадочно вглядываясь в лицо грозного сановника, - вам личная телеграмма.
Услыхав слово «личная», сердце Воейкова дрогнуло.
«От жены, - отозвалось в его сознании».
Женщина с поклоном передала телеграмму генералу.
С замиранием сердца Воейков развернул листок и, убедившись, что телеграмма служебная, в душе его закипело что-то вроде гнева.
С большим усилием воли он сдержал себя и через мгновение его глаза побежали по строчкам:
«Лично его превосходительству дворцовому коменданту.
В связи с изменениями на железной дороге императорский поезд должен следовать из Тосно не на Семрино, а прямо из Тосно на Петроград, поручик Греков?».
- Скажите, барышня, вот этот вопросительный знак, что он обозначает?
- Господин генерал, для меня это тоже загадка. И почему Государев поезд должен идти на Тосно, если там Революция. Вероятно, этот знак стоит здесь не случайно. Мне кажется, господин генерал, что вас кто-то предупреждает, чтобы вы не попали в ловушку.
- Ух! Вы, сударыня, как смело подмечаете. Спасибо за подсказку. А вы бы запросили по поводу этого знака.
- Пыталась, но с той стороны кто-то умышленно отключает аппарат.
- Ну что ж, ещё раз спасибо вам за всё. Я обязательно доложу Его Величеству о ваших подозрениях. Прощайте, сударыня.
К собеседникам в купе генерал вернулся сильно озабоченный и, видимо, уже твёрдо убеждённый в том, что ехать из Малой Вишеры на Тосно при существующих обстоятельствах весьма опасно. Однако у него не было ещё твёрдого решения, что делать дальше. Хотя время поджимало, и надо было срочно на что-то решаться.
Войдя в купе, он не закрыл за собой дверь и не сел, давая тем самым понять, что разговор будет коротким. В руках генерал держал телеграмму. Первое его слово было обращено к коменданту Стрельцову.
- Господин подполковник, прочтите эту телеграмму и скажите, вы знакомы с человеком, подписавшим её?
Подполковник встал. За ним встали и все остальные чины.
- Нет, ваше превосходительство, с поручиком Грековым я не знаком. А тут что такое? Вместо точки, стоит вопросительный знак. Это что-то новое в русской грамматике.
Стрельцов вопросительно глянул на генерала, но тот дружески кивнул ему головой и с сожалением сказал:
- Жаль. Значит и вам не понятен этот условный знак. А ведь он о чём-то нам намекает.
Затем генерал взял телеграмму из рук Стрельцова, и уже обращаясь ко всем присутствующим, спросил:
- Господа, быть может, кто-то из вас подскажет, для чего поручик Греков закончил свою подпись вопросительным знаком? Вот смотрите, господа, возможно ли, что этот знак поставлен здесь ошибочно?
Все молча смотрели на телеграмму, и каждый так же молча пожал плечами. Дворцовый комендант с горечью покачал головой.
- В таком случае, господа, нам придётся принять этот знак как тайное предупреждение коменданта Грекова. К тому же нам известно, что станция Тосно в руках мятежников. Благодарю вас всех за ценную информацию и за сочувствие Его Величеству. Теперь же я должен пройти к Государю с докладом. А после разговора Его Величества с высшими чинами своей свиты будет принято решение о том, куда пойдёт императорский поезд. О таком решении, господа, вам скоро будет сообщено. А сейчас, не откладывая ни минуты, вам необходимо дать указание технической службе о срочной подготовке поезда к отправке.
Высшие чины администрации станции Малая Вишера раскланялись и с грустью покинули свитский вагон.
Оставшись в купе один, генерал глубоко вздохнул. Обострение нервного возбуждения создавало где-то в глубине его сознания образ тайно существующего врага, который постоянно норовит загнать его в тупиковые обстоятельства.
«Бог мой! – думал он, - я с ужасом представляю себе ту внутреннюю реакцию Государя, когда сообщу Его Величеству о том, что станция Тосно уже занята мятежниками, и ехать в Царское Село через эту станцию не представляется возможным. Но ведь не исключено, что и в Царском Селе уже хозяйничают мятежники, - рассуждал генерал. – И что? Быть может, это конец, и жертва принесена?.. Нет! Нет! Ну, конечно же, нет!.. Вековой порядок - это не соломинка, которую можно сломать и выбросить в одночасье… Россия – не обособленный мирок, это Империя, опирающаяся на обширные наследственные владения, как земельные, так и денежные, которые составляют прочную основу, в центр которой вставлен навечно герб власти России. Так что, ваше превосходительство, - продолжал убеждать себя дворцовый комендант, - не отчаивайтесь прежде времени. Ступайте к Государю и доложите Его Величеству об обстановке на железной дороге, как она есть на самом деле».
Но тут неожиданно в нём шевельнулось желание зайти перед докладом к министру Двора, рассказать ему всё и вместе с ним пойти к Государю.
Сбросив шинель, генерал ещё раз взглянул на телеграмму. Что же касается вопросительного знака, то он на этот раз был уже твёрдо уверен в том, что телеграмму поручик Греков отправил под диктовку того самого человека, который назвал себя комиссаром революционного батальона, захватившего станцию Тосно. О том, что поручик Греков является жертвой обстоятельств, у дворцового коменданта сомнений не было. Эти мысли показались ему настолько вескими и убедительными, что он решил предложить Государю повернуть обратно и выйти на Витебскую линию железной дороги, по которой следует военный эшелон генерал-адъютанта Иванова на Царское Село. Причесав волосы и поправив на себе генеральский мундир, Воейков вышел из своего купе и, пройдя по коридору несколько шагов, постучал в дверь купе министра Двора. Ему отворил сам граф Фредерикс; он был одет в полную форму генерала. Лицо министра было бледно и взволновано, словно он, уже зная о неприятностях, выдерживал сильную внутреннюю борьбу. Прежде чем начать разговор, хозяин и гость обменялись взглядами и рукопожатием. Потом граф жестом руки указал зятю на кресло. Сам сел напротив.
Министр Двора заговорил первым.
- Сердцем чувствую, Владимир Николаевич, что наши дела плохи. Видел неприятный сон; проснулся и вижу, что поезд стоит; встал и я. Собрался и хотел уже пойти к вам узнать, в чём дело, но вы опередили меня.
Затем граф кивнул головой и прибавил:
- Рассказывайте, Владимир Николаевич, что произошло.
После некоторой задумчивости, вероятно, вызванной гнетущим чувством близкой опасности, дворцовый комендант, не скупясь на подробности, рассказал графу о том, где и что на железной дороге угрожает свободе Его Величеству. И тут же поделился с министром Двора своими соображениями об изменении маршрута следования императорского поезда в Царское Село.
Министр испытывал сильное нервное потрясение: он представлял себе, на сколько сейчас опасна для Государя эта мрачная полоса событий. Однако, предложение Воейкова «ехать в Царское Село следом за Георгиевским батальоном» вызвало некоторое успокоение графа.
- Я вполне согласен с тем, чтобы вывести императорский поезд на Витебскую линию, - сказал министр, - но для этого нам необходимо вернуться на станцию Бологое, а там свернуть с Николаевской дороги и проследовать до станции Дно.
После этих слов старческие глаза слегка заблестели; он даже сделал попытку улыбнуться, но она только исказила его лицо. Потом, снова обращаясь к Воейкову, он сказал:
- Надо срочно разбудить Государя и доложить Его Величеству о сложных обстоятельствах на железной дороге. Я думаю, Его Величество даст согласие на изменение маршрута поезда.
Было четыре часа утра. Оба сановника свиты Государя, пройдя посты часовых, постучали в дверь камердинера. А когда тот появился на пороге, граф попросил его разбудить Государя.
Его Величество был уже одет и, вероятно поэтому, тотчас же были приняты оба генерала.
Доклад дворцового коменданта Государь слушал с напряжённым вниманием. По потухшим глазам, по появившимся морщинам на лбу и по той бледности, покрывавшей лицо Государя, было видно, что Его Величество был внутренне сильно взволнован. После доклада наступило молчание. А спустя минуту или две по выражению лица Государя можно было догадаться, что Его Величество для себя уже принял какое-то решение. Однако, прежде чем высказать его, Император, склонившись над столом, некоторое время что-то обдумывал. Затем он поднял голову.
- Господа, нам хотелось бы знать ближайший пункт, где имеется аппарат Юза.
Генерал Воейков кивнул головой в знак того, что он готов ответить…
Император понял его жест.
- Мы слушаем вас, Владимир Николаевич.
- Ваше Величество, такой аппарат имеется только в штабе Северного фронта.
- До Пскова слишком далеко.
- В трёх часах от станции Дно, Ваше Величество.
Император вздохнул и задумался. Затем, обтерев платочком свой влажный лоб, Государь сказал:
- Хорошо, господа, у нас ведь нет иного выхода, как следовать на Бологое и Дно. Пожалуйста, распорядитесь от моего имени.
Государь встал, встали и генералы.
Через десять минут императорский поезд, покинув станцию Малая Вишера, пошёл на Бологое, где, не останавливаясь, изменил направление и пошёл к станции Старая Русса. Там, пополнив запасы воды и угля, пошёл по прямой в сторону станции Дно.
***
ГЛАВА 21. СТАНЦИЯ ДНО
Весь ведомый нам мир существует в своём прошлом, настоящем и в своём будущем царстве, которое мы именуем привычным для себя словом – «время». Оно неумолимо следует, не делая исключения ни для кого, по законам небесного всевидящего Создателя этого мира. Чтобы отдать полную справедливость ему, вечно движущемуся феномену, автор сего повествования берёт на себя смелость сказать и показать, что именно сейчас, каждым его днём, каждым его часом, каждой его минутой создаётся новая история государства Российского. И если у читателя нет каких-либо других дел и побуждений, мы в том же порядке продолжим его знакомство с вновь нарождающейся историей России.
Итак, когда императорский поезд подходил к станции Дно, пассажиры поезда увидели на привокзальной площади толпы снующих людей, с любопытством взирающих на окна вагонов, вероятно, хорошо зная, что в одном из них можно увидеть своего Государя Императора.
Два десятка солдат растянутой шеренгой стояли в двадцати шагах от края платформы, сдерживая желающих приблизиться к поезду.
Не прошло и минуты после остановки поезда, как к салон-вагону подошли два жандармских офицера, подполковник, поручик и чиновник телеграфного отделения с телеграммой на имя Государя Императора, которая тотчас же была передана дежурным флигель-адъютантом Лейхтенбергским Государю.
Телеграмма была направлена Его Величеству из Петрограда. В ней председатель Временного комитета Государственной Думы Родзянко просит Государя остановиться на станции Дно и подождать его приезда с докладом, нетерпящим отлагательства.
Эта предстоящая встреча показалась Его Величеству, очевидно, многообещающей, так как лицо Императора сразу же стало освобождаться от выражения ужасной печали.
Перед тем, как зайти в вагон Его Величества с докладом, генерал Воейков вместе с комендантом станции подполковником Берзиным прошли в аппаратную комнату и по телефону опросили обстановку на Виндово-рыбинской железной дороге.
После первых слов, пришедших по проводу с другой стороны, дворцовый комендант, потеряв контроль над собой, так сильно, по-мужицки выругался, словно на этот раз он окончательно потерял не только терпение, но и надежду вернуться в Царское Село. Однако генералу пришлось тут же взять себя в руки и, насколько возможно, успокоиться, так как комендант станции имел неосторожность в большей степени удивиться несдержанностью генерала, чем столь ничтожным, в его понимании, событием на железной дороге.
Хорошо понимая, что Государь всенародно славен не только своим величием, но и достоинствами вельмож, составляющих его свиту, генерал, вероятно, руководимый в эту минуту не только инстинктом, но и здравым смыслом, почувствовал, что ему необходимо хоть как-то оправдать в глазах всех присутствующих свой недостойный выпад. Вначале он молча кивнул головой, затем поднялся, подошёл почему-то к телеграфисту, видимо, как к самому пожилому человеку и с присущей ему вежливостью сказал:
- Когда человек неожиданно видит перед собой что-то вроде бездны, рассудок его на какое-то мгновение может лишиться своей логической нити. Так что прошу простить меня, господа, за мой нелепый выпад.
Затем, получив, как ему казалось, снисхождение, он подошёл к подполковнику и сказал совсем тихо:
- Господин подполковник, сейчас я должен пройти к Его Величеству с докладом. Не исключаю, что Государь потребует от нас с вами дополнительно каких-либо уточнений. Поэтому прошу вас подождать в аппаратной моего возвращения.
Генерал вышел в весьма подавленном состоянии.
Поднимаясь в вагон Государя, первой мыслью генерала было постараться доложить Его Величеству о скверных обстоятельствах на Виндаво-Рыбинской железной дороге всё как есть, но вполне спокойным, не пугающим тоном.
К счастью, оказалось, что к приходу Воейкова, в отделении Государя уже находился граф Фредерикс. Присутствие министра Двора несколько ободрило генерала. Он сделал три шага к столу Государя и был уже готов к докладу, но Его Величество спокойным жестом руки указал на кресло и попросил его присесть.
С приливом уважительной мягкости, Воейков поблагодарил его Величество и занял предложенное ему место. После непродолжительной паузы, Государь, сделав движение, спокойно сказал:
- Вот теперь, Владимир Николаевич, вы нам расскажите о всех тех неприятностях, которые, судя по вашему виду, сильно беспокоят вас.
- Это верно, Ваше Величество; обстоятельства весьма и весьма не утешительные. Несколько минут назад мне сообщили, что в Царскосельском гарнизоне сильные волнения; часть преданных присяге офицеров арестованы, есть убитые. В подразделениях постоянно ведётся усиленная агитация о признании Комитета Государственной думы как единственной власти в России. На железной дороге тоже не всё в порядке: прилегающая часть Виндаво-Рыбинской железной дороги к Царскому Селу занята мятежными войсками. В связи с этим генерал-адъютант Иванов вынужден был тотчас же по прибытию в Царское Село повернуть эшелон с Георгиевским батальоном обратно и остановиться на станции Вырица, что в тридцати верстах южнее Царского Села.
Подобно снежной лавине в горах, слова генерала Воейкова сваливались на Его Величество. А к концу этого страшного сообщения Государь вдруг вспомнил, как однажды, будучи ребёнком, в подаренной ему небольшой клетке, птица в отчаянии металась между её стенками в надежде вырваться из своей неволи. Вероятно, Его Величество ощутил ту же ужасную участь, как и та несчастная птица в своей западне.
Наконец, чтобы иметь хоть какой-нибудь выход из создавшегося положения, Государь встал из-за стола и, прохаживаясь по кабинету, стал тщательно обдумывать каждую возможную уступку своим подданным, которая могла бы быстро обуздать ярость мятежников. Затем, повернувшись к своим ответственным сановникам, Его Величество сказал:
- Хорошо! Я дам Родзянке согласие на «Ответственное министерство», хотя при таком крайне напряжённом положении страны совершенно не время заниматься внутренними реформами.
Однако, несмотря на свою волю, позволить председателю Государственной Думы Родзянко образовать ответственное перед народом правительство, принципы нерешительности, сквозившие в глазах Государя, ещё долго продолжали одолевать Императора. Его Величество опасался, как бы эти преобразования не привели его и его Империю к полному падению, так и не добившись ни для кого желаемого торжества.
- Господа, - сказал Государь, садясь за стол с большой усталостью на лице, - как всё стало не похоже на то, что было в августе четырнадцатого года. Боже милостивый! Кто же мог тогда подумать, что России будет уготовлена такая страшная судьба.
Чувствуя, что этот мрачный разговор не по душе Его Величеству, генерал Воейков решил попытаться изменить тему разговора. Первое, что пришло ему в голову - уставиться с большим любопытством на лежавшую на столе Государя телеграмму, настойчиво выказывая к ней большой интерес перед глазами Его Величества.
Государь понял, что происходит, и с участием кивнул на служебный бланк.
- Эта телеграмма от Родзянко. Пожалуйста, Владимир Николаевич, прочитайте её.
Воейков поклонился. Граф Фредерикс, сидевший ближе к столу, взял телеграмму и передал её Воейкову.
Тот молча, обведя строки взглядом, поднял голову и совершенно бесстрастным голосом сказал:
- Ваше Величество, в таком случае, я жду вашего повеления.
- Господа, мы приняли решение продолжать путь на Псков. Вам же, Владимир Николаевич, необходимо сейчас же отправить Родзянке телеграмму с нашей просьбой приехать в Псков.
- Слушаюсь, Ваше Величество, я сейчас же это сделаю.
Генерал встал, спросил разрешение идти, поклонился Государю и направился уже к выходу, но у самого порога Его Величество остановил его.
- Владимир Николаевич, отправите телеграмму и сразу же позаботьтесь об отправке нашего поезда в Псков.
Генерал молча поклонился и вышел. Едва только захлопнулась за ним дверь, граф Фредерикс заметил сильное беспокойство на лице Государя. Видно было, что Его Величество чем-то глубоко озабочен. Со своей стороны Государь, заметив удивлённый взгляд своего министра, на минуту задумался, потом, вероятно, догадавшись о причине удивления графа, сказал:
- Владимир Борисович, случилось, однако, что нам приходится встречаться и разговаривать с председателем Государственной Думы, которая указом нашим распущена с 26 февраля. К крайнему сожалению мы должны уступить и его требованиям.
- Ваше Величество, - ответил граф, - это ужасно! Мыслимо ли дело, что кто-то из отстранённых от власти за причинённый вред Отечеству мог так нагло выдвигать свои требования. Да такие люди Богом будут осуждены на муки вечные как презренные насильники.
С этими словами лицо министра Двора выражало презрение, которое граф по своей природной вежливости старался, на сколько это возможно, побороть.
- Владимир Борисович, если бы такие люди знали и верили, что будет именно так, тогда было бы меньше эгоизма, измен и предательств.
В эту минуту с разрешения Государя в кабинет вошёл дежурный флигель-адъютант Мордвинов, который с порога доложил Его Величеству о том, что через пять минут поезд покинет станцию Дно и пойдёт в сторону Пскова.
Государь ответил только глубоким вздохом и словом «хорошо», однако, тут же попросил после отправления поезда пригласить генерала Воейкова.
Ровно в пять часов пополудни, когда императорский поезд покидал пределы станции Дно, в кабинет Государя вошёл дворцовый комендант.
- Владимир Николаевич, мы понимаем, что сейчас вы весьма заняты делами, поэтому мы будем кратки. Скажите, когда вы отправляли телеграмму, Родзянко уже выехал из Петрограда?
- Пока нет, Ваше Величество. На наш запрос был получен ответ, что Родзянко находится сейчас на заседании комиссии и не знает, когда сможет выехать. Хотя поезд для выполнения этой миссии подготовлен. Ваше Величество, поскольку запрос был сделан от имени Вашего Величества, нами получено дополнительное сообщение о том, что со стороны Временного комитета Государственной Думы приняты все необходимые меры для охраны Императрицы и всей семьи Государя Императора.
Государь встал из-за стола, молча подошёл к окну и, глядя на облака, быстро несущиеся над крышами пристанционных домов и строений, с глубокой искренностью прошептал:
«Господь, благодарю тебя за семью мою; сам же я готов нести любое наказание за грехи свои, в коих ты видишь вред, чинимый мною по недоразумению. Вразуми же раба своего: как мне поступить теперь, чтобы быть с пользой моему Отечеству».
Министр двора, обменявшись взглядом с дворцовым комендантом, кивнул на дверь.
Генерал Воейков сделал жест согласия. Тогда граф свойственным ему мягким голосом спросил у Государя позволения покинуть кабинет.
Государь, не сходя с места, повернул голову и с видимой грустью на лице ответил:
- Хорошо, господа, вы можете идти.
Министр и генерал почтительно поклонились Его Величеству и вышли. Оставшись один, Государь почувствовал себя слишком несчастным; всё делалось наперекор страстным желаниям Государя, как можно скорее вернуться к своей любимой семье. Впервые он почувствовал себя просто-напросто жертвой своего любимого народа. Да, это было, пожалуй, так, хотя до конца Его Величество ещё не мог разобраться в таком сложном, неожиданно свалившимся на Россию несчастьем.
***
ГЛАВА 22. ГОРОД ПСКОВ. ВСТРЕЧА ГОСУДАРЯ С КОМАНДУЮЩИМ СЕВЕРНЫМ ФРОНТОМ
В восемь часов вечера императорский поезд подошёл к Пскову. На станции Его Величество встречал главнокомандующий армиями Северного фронта генерал-адъютант Рузский со старшими чинами своего штаба.
В то самое время, как Государь появился на пороге двери своего вагона и стал спускаться по ступенькам на платформу, генералы Рузский, Данилов и Савич тут же торжественным шагом подошли к Его Величеству и, следуя установленному этикету, представились Государю. После доклада генерала Рузского и знакомства Государя с остальными чинами штаба, Его Величество пригласил подняться в салон-вагон к чаю генерал-адъютанта Рузского и генералов Данилова и Савича. К чаю так же были приглашены и чины свиты: министр императорского Двора граф Фредерикс, дворцовый комендант Воейков, гоф-маршал князь Долгоруков, начальник военно-походной канцелярии свиты Его Величества генерал Нарышкин и адмирал Нилов.
Все приглашённые на этот раз подходили к столу с явно мрачными лицами. Усаживаясь в красные сафьяновые кресла, высшие военные чины поглядывали друг на друга с каким-то особым любопытством. Спустя минуту, вышел Государь. По своему всегдашнему обыкновению в таких случаях Государь старался держаться всем своим видом и поведением скромно, но бодро и торжественно. Однако, сейчас Государь шёл к столу с видом какого-то, если можно так сказать, будничного величия. В глазах Государя не было того редчайшего блеска, который привыкли видеть его сановники.
Появление Государя было встречено общим молчанием, но весьма дружным вскакиванием с мест и быстрым поворотом всех лиц в сторону идущего к столу Его Величества.
- Прошу садится, господа.
Государь старался держаться спокойно; однако, до конца скрыть своё возбуждение Государю не удавалось: оно бросалось всем в глаза, не покидавшими лица Его Величества бледностью и печалью.
Понимая, какие чувства и желания владеют сейчас собравшимися, Государь счёл нужным не начинать разговора о столь драматичных событиях в присутствии прислуги, хлопотавшей у стола, сервированного для чая. Побеждая рассудком состояние сильной тревоги, как это случается с благородными натурами, Государь обвёл добродушным взглядом всех сидящих за столом и с нескрываемой грустью произнёс почти в полголоса:
- Господа, мы собрались за этим столом, чтобы за чашкой горячего чая поприветствовать друг друга… Что же касается актуальных событий в Петрограде, то здесь о них никаких дискуссий не должно быть. Надеюсь, господа, что все вы хорошо понимаете причину моего беспокойства.
Затем, обращаясь к генерал-адъютанту Рузскому, добавил:
- Николай Владимирович, после чая мы будем ждать вас в нашем кабинете с обстоятельным докладом.
Рузский утвердительно кивнул головой.
- Слушаюсь, Ваше Величество. Тем более, что есть срочная телеграмма от его превосходительства генерал-адъютанта Алексеева на имя Вашего Величества и частное сообщение для Вашего Величества от господина Гучкова.
Эти слова Рузского отозвались в сознании Государя каким-то роковым эхом, ибо Его Величество понимал, что события в Петрограде так быстротечны и непредсказуемы, что они в любой момент могут перекинуться из Столицы в действующую армию. Вероятно, и гостей не обошли подобные мысли, поскольку после ухода Государя все они, ограничив себя одной или двумя чашками чая, стали один за другим подниматься и покидать салон-вагон группами, горя нетерпением удовлетворить своё уже изрядно накипевшее любопытство.
Полчаса спустя, генерал-адъютант Рузский вновь вернулся в императорский поезд с видом человека, которого так сильно беспокоила какая-то мысль, словно эта мысль колебала всю его несокрушимую веру.
В служебном отделении вагона Государя генерала Рузского встретил дежурный флигель-адъютант герцог Лейхтенбергский, который для ожидания приёма Его Величеством предложил ему стул из чёрного дерева с серебряными инкрустациями. Вскоре скрипнула отворяемая дверь, и в дежурное помещение вошёл камердинер Государя. Прежде всего, он подошёл к герцогу и что-то шепнул ему на ухо; Затем, повернувшись, подошёл к генералу Рузскому, поклонился ему и предложил пройти в кабинет Его Величества.
***
ГЛАВА 23. КОМАНДУЮЩИЙ СЕВЕРНЫМ ФРОНТОМ У ГОСУДАРЯ С ДОКЛАДОМ
В ту минуту, как генерал переступил порог кабинета, Государь, сидевший за столом, встал и, учтиво указывая жестом руки на кресло, добродушно сказал:
- Присаживайтесь, Николай Владимирович, и рассказывайте, что известно вам о событиях в Петрограде и в войсках.
Генерал, облокотившись на стол, раскрыл папку, принесённую с собой и, стараясь подавить своё волнение, сказал:
- Ваше Величество, сегодня в шесть часов вечера у меня состоялся телефонный разговор с председателем Военной комиссии при комитете Думы господином Гучковым по его просьбе. Вероятно, что к этому времени ему уже было известно о том, что литерный поезд Вашего Величества со станции Дно пошёл на Псков. В начале разговора он просил, чтобы всё, о чём пойдёт речь, я записал и потом непременно всё по записи сообщил Вашему Величеству. В сообщении господин Гучков большей частью говорил о действиях войск Петроградского гарнизона, как главной и решающей силе столичного мятежа. Позвольте доложить Вашему Величеству сообщение Гучкова в таком виде и последовательности, как они были продиктованы. Сказав это, генерал жестом головы изобразил почтительный поклон.
- Говорите, Николай Владимирович всё, как есть, ничего не скрывая, и ничего не смягчайте в сообщении господина Гучкова.
После этих слов Государь печально вздохнул.
Генерал Рузский взял из папки несколько наспех исписанных листов бумаги и стал читать:
«Для того, чтобы измерить глубину любой трагедии, надо прежде всего определить то главное звено, которое делает её масштабной и необратимой. В нашем случае этим главным звеном стал массовый переход войск Петроградского гарнизона на сторону мятежного населения Столицы. Всё началось с Запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка. Батальон, а затем и полк возмутились тем, что его учебной команде, находившейся 26 февраля согласно диспозиции Петроградского охранного отделения на площади Николаевского вокзала, был отдан приказ открыть огонь боевыми патронами по демонстрантам в 5000 человек, идущих к центру города под красными флагами с пением революционных песен. Учебная команда, убив своего начальника штабс-капитана Лошкевича, пошла по улице со знаменем восстания. К восставшим стали присоединяться и другие воинские подразделения, выведенные на улицы в связи с революционными выступлениями рабочих: рота запасного батальона Преображенского полка; 6-ой запасной сапёрный батальон, в котором был убит командир батальона, препятствующий переходу вверенной ему части к мятежу; гвардейский сапёрный батальон, а потом и остальные роты Преображенского полка. По пути к преображенцам присоединился Литовский полк, где были убиты несколько офицеров, выступивших против мятежа.
Все эти воинские части направились к главному артиллерийскому складу, где, убив начальника Арсенала генерала Матусова, захватили оружие и патроны. Этим оружием в массовом порядке вооружились многочисленные толпы рабочих и примкнувшие к ним граждане Петрограда.
К восставшим постепенно присоединялись и другие воинские части. Большинство офицеров этих частей, оставаясь верными своей присяге, оказывались бессильными что-либо сделать в приостановке мятежа, так как все воинские подразделения столичного гарнизона в основном были укомплектованы бывшими рабочими и крестьянами.
Это была самая большая ошибка Генерального штаба.
Офицеров, несогласных стать под знамёна революции, солдаты расстреливали на месте, а за теми, которым удавалось скрыться, велась жестокая охота.
27 февраля мятежными войсками была взята Петропавловская крепость и одиночная Выборгская тюрьма, из которой были выпущены все арестанты, а несколькими минутами позже был подожжён Окружной суд, который по некоторым сообщениям продолжает гореть до настоящего времени. На улицах города появились вооружённые хулиганствующие элементы и мародёры, которые, особенно в тёмное время, врываются в частные квартиры и с особой жестокостью грабят их. Полиции более не существует, так как она ещё с вечера 26 февраля исчезла с улиц Петрограда.
В 10 часов вечера толпами солдат был окружён Мариинский Дворец, где в это время шло заседание Совета министров, которые по этой причине прекратили свою работу. Мятежниками были заняты все выходы из дворца и караульное помещение. Однако некоторым министрам удалось тайно покинуть дворец и скрыться. Оставшиеся во дворце министры были арестованы.
С этого времени все органы законной власти за исключением Государственной Думы прекратили своё существование. Что же касается Государственной Думы, то и тут не обошлось без насилия. В два часа дня членам Думы, собравшимся на частное экстренное заседание, было доложено, что мятежные войска с вооружённым народом движутся по направлению к Таврическому дворцу.
Председатель Думы вызвал начальника охраны дворца, которому отдал приказ, чтобы военный караул дворца не оказывал сопротивление и не пускал бы в ход оружие.
Спустя полчаса, все выходы, телефоны и телеграф Таврического дворца были заняты мятежными войсками, а так же было занято и караульное помещение, в котором был тяжело ранен кем-то из толпы караульный начальник Медведев, отказавшийся покинуть свой пост.
Навстречу мятежным войскам и народу вышли на подъезд члены Думы, где Керенский и Чхеидзе произнесли речи и пригласили всех пройти в зал заседаний.
Здесь более представительные члены мятежников, а затем и все хором под крик «ура» обратились к членам Думы: «Немедля приступить к обсуждению мер, которые могли бы предотвратить в стране развал и анархию».
Генерал Рузский замолчал и глубоко вздохнул.
- Это всё, Ваше Величество, что я успел застенографировать. Далее связь неожиданно оборвалась, и мы больше уже не слышали друг друга. Мне всё это казалось, да и сейчас кажется, каким-то жутким и жестоким сном.
При мягком свете нескольких свечей Государь деликатным движением руки отёр платочком усы, глаза и лоб, на котором мелким бисером выступали капли холодного пота, затем, покачав головой, Государь вышел из-за стола. Не торопясь, Император прошёлся по комнате и остановился у небольшого зеркала, висевшего на стене, тупо уставился на своё отражение, но, вероятно, не его он видел, а должно быть, какое-нибудь видение из своей предстоящей жизни. Эта сцена длилась не более минуты. В тот момент, когда лицо Государя страдальчески исказилось, Он повернулся, подошёл к своему креслу и сел. Спустя несколько мгновений, превозмогая своё состояние отрешённости, Его Величество спросил:
- Николай Владимирович, вы говорили о срочной телеграмме генерал-адъютанта Алексеева, пожалуйста, прочтите её для меня.
- Слушаюсь, Ваше Величество.
Генерал Рузский взял из папки листы бумаги с наклеенной на них телеграфной лентой и стал читать:
«Телеграмма Его Величеству. Псков.
Ежеминутно растущая опасность распространения анархии во всей стране, дальнейшее разложение армии и невозможности продолжение войны при создавшейся обстановке – всё это настоятельно требует издания высочайшего акта, могущего ещё успокоит умы, что возможно только путём призвания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, ещё могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста:
Объявляем всем верным нашим подданным: грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей Родиной. Близок решительный час. Судьба России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, всё будущее дорогого нам Отечества требуют доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца.
Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ОТВЕТСТВЕННОЕ перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России. Уповаю, что все верные сыны России, тесно объединившись вокруг престола и народного представительства, дружно помогут доблестной армии завершить её великий подвиг.
Во имя нашей возлюбленной Родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед нею, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют её. Да поможет нам Господь Бог.
Генерал-адъютант Алексеев. 1 марта 1917 г.».
Закончив чтение, генерал Рузский поднял голову и глянул на Государя. Его Величество был заметно взволнован и по внешнему виду казался генералу каким-то разбитым и павшим духом.
«Боже мой, - мысленно говорил себе Государь, - я чувствую себя так, словно проиграл великое сражение… А что? Так оно и есть: меня все предают и всё отбирают. Господи, за что?»
Государь в отчаянии схватился за голову. Но, спустя мгновение, Его Величество почувствовал свою слабость и тут же постарался взять себя в руки.
- Вся моя жизнь, - сказал Государь, обращаясь взглядом как бы в пространство, - принадлежит Богу и России, которую люблю с рождения, а также моему народу. И если народу угодно получить ответственное перед ним правительство, я не буду этому препятствовать. Однако, позволю себе заметить, что на какое-то время я сохраню за собой, по соображению целостности России, Управление делами военного и морского министерствами, а также делами иностранной политики – министерство иностранных дел.
После этих слов Государь встал. Генерал Рузский тоже поднялся на ноги.
- Сидите, сидите, Николай Владимирович, мы ещё с вами не закончили разговор.
Государь, обойдя стол, подошёл поближе к Рузскому.
- Николай Владимирович, я прошу вас ничего не утаивать и ответить мне прямо, не взвешивая своих слов… Как вы сами воспринимаете эти события?
Генерал Рузский поспешно встал. Государь вопросительно смотрел на него.
- Ваше Величество, - Рузский сделал жест, полный отчаяния, - я не сплю уже две ночи. Да и третью ночь вряд ли придётся уснуть. Иногда я думаю, что надо сделать, чтобы воспринимать эти события без содрогания: не иметь сердца или забыть, что оно есть у меня. Всё это напоминает снежную лавину в горах, которая накрывает всё и разом. Сейчас надо делать всё возможное, чтобы подобного не случилось с нами. Если измена присяги перекинется из Столицы в войска армии, нам всем конец, Ваше Величество. Первое, что надо сделать Вашему Величеству – это отозвать генерал-адъютанта Иванова в Ставку. Тут трудно предугадать, что произойдёт, если этого не сделать: кровопролитие или измена присяге? То и другое может погубить всю Россию.
Государь грустно покачал головой.
- Я думал об этом и уже подготовил такую телеграмму к отправке.
Его Величество вернулся к своему креслу, где рядом с креслом стоял столик для деловых бумаг, на столешнице которого лежало несколько листов голубой гербовой бумаги. Государь взял один из них и передал его Рузскому.
- Вот прочтите, Николай Владимирович, может быть, что-то придётся исправить. Читайте, пожалуйста, вслух.
Рузский с удивлением глянул на телеграмму и, не теряя времени, стал читать:
«Телеграмма. Военному министру для генерал-адъютанта Иванова.
Ввиду сложившихся в последние часы обстоятельств, прошу вас, не принимая никаких мер, возвратиться в Ставку с Георгиевским батальоном».
Под телеграммой стояла подпись «Николай», но генерал не решился произнести это имя. Государь, видя, что собеседник в затруднении, сделал нетерпеливый жест и спросил:
- Так что вы скажете? Нужна ли тут хоть какая-нибудь корректировка текста?
- Ваше Величество, полагаю, что текст лаконичен и предельно точен.
Такой убеждённый тон генерала не оставил и тени сомнений, что он поступает правильно…
С этой последней мыслью Государь обратился к Рузскому.
- Ну если всё так, то вас, Николай Владимирович, я прошу срочно отправить эту телеграмму по назначению, а по вопросу ответственного министерства сообщите Родзянко и генерал-адъютанту Алексееву, что я даю своё согласие.
- Слушаюсь и тысячу раз благодарю, Ваше Величество, за то, что поступаете весьма мудро в таких тяжелейших для России обстоятельствах.
- Николай Владимирович, мне угодно всё, что угодно моему народу, но я боюсь, что от этого не наступит успокоение. События так стремительны, что от них можно ожидать далеко непредсказуемых требований.
- Да, это так, Ваше Величество. В этом мы ежечасно убеждаемся.
При этих словах генерал с тревогой посмотрел на Государя.
- Ваше Величество, перед тем, как пойти к Вашему Величеству с докладом, мне позвонил адмирал Непенин, который сообщил, что в ночь с 28 февраля на 1 марта произошёл мятеж в Кронштадте. И первой жертвой мятежа стал военный губернатор крепости адмирал Вирен. Он был убит с особой жестокостью.
Наступило глубокое молчание, словно весть, которую сообщил генерал Рузский, была ответом Императору на возбуждённое желание узнать, чем же, в конце концов, могут закончится эти ужасные события.
В чертах Государя генерал видел такое падение духа, как будто мир кончался здесь. Лицо Его Величества стало белым, как полотно.
Государь сел и, откинувшись на спинку кресла, вскинул голову.
- Как можно убивать человека, который, как мне кажется, всем сердцем любил море, а матросы для Роберта Николаевича были ему как родные дети. Господи, какая же дикая жестокость может таиться в человеке.
- Ваше Величество, у мужика кроткий нрав бывает до тех пор, пока он сидит на цепи. Но стоит только ему снять оковы, он тут же начинает выказывать повадки дикого зверя. Сейчас в армии и на флоте мужиков достаточно, чтобы превратить Россию в большой гробовой саван. Поэтому нам надо сделать всё возможное, чтобы обуздать этого взбесившегося зверя в Столице и не позволить ему приблизиться к действующей армии.
- Господи, Николай Владимирович, вы говорите ужасные вещи о русском народе, который желает жить в условиях представительного образа правления. Ну что же, такое желание можно понять. Однако я хотел бы, чтобы всякая попытка реформ была отложена до окончания войны, ибо любые реформы в военное время могут дорого обойтись для России. А насчёт дикого зверя – обобщение звучит оскорбительно.
- Ваше Величество, если я говоря так, кого-то оскорбляю, то я, не меняя своих убеждений, ибо они сидят глубоко в моей душе, приношу свои извинения.
Этих немногих слов было вполне достаточно, чтобы соблюсти этикет примирения между Монархом и его подданным столь высокого ранга. Тем более, что тема разговора к этому времени была полностью исчерпана.
Возвращаясь в полночь к себе в поезд, генерал Рузский мысленно выражал своё удивление относительно того, что Государь в разговоре с ним употреблял вместо «мы», как это обычно было всегда в обращениях Его Величества от себя, личное местоимение «я» и это замечание Государя по поводу оскорбительного обобщения. Пытаясь разобраться в этих странностях, генерал вдруг представил образ Государя, лишённого до последней мелочи Царского могущества… Вместе с этим он почувствовал сердцем какую-то внутреннюю опустошённость.
И надо же так случится, что как раз в это мгновение прозвучал робкий болезненный голос откуда-то со стороны:
- Ваше превосходительство, подайте сколь можете бывшему казаку, за вас молиться буду…
Генерал остановился и повернул голову в сторону просившего милостыню.
В нескольких шагах от платформы стоял нищий в жалком солдатском тряпье, на лице которого сквозь жёсткую седую щетину выступал грубый широкий шрам.
Несколько офицеров из охраны командующего подбежали к нищему и стали подталкивать его вглубь площади, но генерал тотчас же остановил их.
- Господа, оставьте его. Это старый солдат, судьба которого слишком жестоко обошлась с ним.
Затем он достал из кармана шинели десятирублёвую купюру и передал её нищему.
Взяв деньги, тот низко поклонился и хотел уже идти, но генерал остановил его и спросил:
- Что у вас с лицом?
- Немец норовил саблей побрить меня, ваше превосходительство, да не успел закончить, сам пополам сломался.
- Где же это произошло?
- Галич, Львов. Август четырнадцатого года. Спасибо и прощайте, ваше превосходительство.
Нищий повернулся и засеменил в сторону станции.
Генерал несколько секунд смотрел ему вслед и не мог понять, что его так сильно тревожит.
***
ГЛАВА 24. ОБРАЗОВАНИЕ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА. ТЕЛЕГРАММЫ КОМАНДУЮЩИХ ФРОНТАМИ
На следующий день в 10 часов утра, генерал Рузский, идя с докладом к Государю, встретил у императорского поезда дворцового коменданта. Оба генерала, как было известно многим офицерам, не жаловали друг друга, но на этот раз, когда к гордости каждого уже примешивалась немалая доля страха за своё будущее, генералы остановились и, насколько это было возможно, любезно обменялись приветствиями. Затем, несмотря на то, что генерал Воейков после слов приветствия хранил молчание, генерал Рузский подошёл к нему поближе и сказал:
- Владимир Николаевич, сегодня ночью у меня состоялся телефонный разговор с председателем Госдумы Родзянко по его настоянию. В начале нашего разговора я доложил ему о решении Государя дать ответственное перед законодательными палатами правительство с поручением Родзянко образовать его. И знаете, что он мне на это ответил?
«Очевидно ни Его Величество, ни генерал Рузский не отдают себе отчёт в том, что происходит в Петрограде. Сейчас народные страсти так разгорелись, что сдержать их таким предложением вряд ли будет возможным. Войска Петроградского гарнизона полностью деморализованы и не только не слушаются своих офицеров, но даже убивают их. Поэтому предлагаемые меры уже не достаточны. В настоящее время поставлен уже ребром династический вопрос. Требования отречения в пользу сына при регенте Михаила Александровича становятся совершенно определёнными. А посылка Иванова с Георгиевским батальоном и другими войсками подлили масла в огонь. Всё равно эти войска действовать против народа не будут. Обстоятельства сложились таким образом, что Временный комитет Думы вынужден был сегодня ночью с 1 на 2 марта образовать Временное правительство, которое примет все меры, чтобы по возможности обуздать страсти и чтобы совершившийся переворот не отразился на армии. Не надо забывать, что отречение должно быть добровольным и вполне безболезненным для всех и тогда всё кончится в несколько дней».
В конце разговора Родзянко просил, чтобы обо всём сказанном я доложил Его Величеству. И о том, что сам он в Псков приехать не может. С поручением отречения Государя от престола в пользу сына к Его Величеству в Псков приедут депутаты Госдумы Гучков и Шульгин.
При последних словах генерал Рузский почувствовал, что на лбу у него под самым козырьком фуражки выступил холодный пот. При этом он сильно побледнел и уже не мог произнести ни слова.
Генерал Воейков по-прежнему молчал; он стоял неподвижный и тоже бледный, как мраморное изваяние.
Понимая, что это тягостное молчание становится и смешным, генерал Рузский решил, что ему первому следует заговорить.
- Владимир Николаевич, вы понимаете, какая ужасная миссия выпала на мою долю? Сказать Государю первым, что единственным шансом спасти Россию является отречение Его Величества от престола в пользу сына. Мне, всё это кажется страшным сном, хотя когда-то, признаюсь, я думал об отречении. Быть может, у вас найдётся «совет», который смягчил бы это ужасное сообщение для Государя?
- Господи, тёзка вы мой наоборот, о каком уж тут совете думать, когда после такого сообщения, сам я не могу взять себя в руки.
В ту минуту, как оба генерала старались оправиться от волнения, вызванного известием Родзянко из Столицы, к ним спешным шагом, соблюдая воинский ритуал, подошёл стройный молодой человек в мундире поручика. В руках у него находилась папка для бумаг.
- Ваше превосходительство, - обратился он к генералу Рузскому, - только что получены три срочные телеграммы: одна для Государя Императора из Могилёва, две другие на имя вашего превосходительства; первая из Могилёва, вторая из города Яссы.
- Хорошо. Они у вас здесь?
- Так точно, ваше превосходительство, вот они.
Генерал Рузский взял папку, раскрыл её и, не произнося ни слова, бегло ознакомился с их предназначением.
Затем отпустив поручика, он провёл рукой по своему влажному лбу и, не скрывая удивления, обратился к своему собеседнику:
- Владимир Николаевич, прошу извинить меня. Объективные и весьма неотложные обстоятельства обязывают меня срочно вернуться к себе в поезд.
- Тогда до встречи, Николай Владимирович.
- До встречи, Владимир Николаевич.
Было уже без четверти одиннадцать, когда генерал Рузский, подперев двумя руками голову, сидел за своим рабочим столом и обдумывал план передачи Государю телеграмм, призывающих Государя к отречению.
Мы надеемся, что будет весьма интересным для читателя, если тексты этих телеграмм будут представлены в точных копиях на страницах нашего повествования.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
I. «Телеграмма Государю Императору.
Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству телеграммы:
1) От великого князя Николая Николаевича:
- Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущего России и спасения династии, вызывает принятия сверх меры.
Я как верноподданный считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленоприклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника, зная чувство святой любви к России и к Нему.
Осенив себя крестным знаменем, передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет.
Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю Бога подкрепить и направить Вас.
Генерал-адъютант Николай.
2) От генерал-адъютанта Брусилова:
- Прошу вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и Царскому Престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадёт, - отказаться от престола в пользу Государя наследника Цесаревича при регенстве великого князя Михаила Александровича. Другого исхода нет. Необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечёт за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного наследника.
Генерал-адъютант Брусилов.
3) От генерал-адъютанта Эверта:
- Ваше Императорское Величество, начальник штаба Вашего Величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве, и результат переговоров генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной думы.
Ваше Величество, на армию в настоящем её составе рассчитывать при подавлении внутренних беспорядков нельзя. Её можно удержать лишь именем спасения России от несомненного порабощения злейшим врагом Родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, дабы сведения о настоящем положении дел в Столице не проникали в армию, дабы уберечь её от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких.
Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага.
При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество во имя спасения Родины и династии принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной Думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии.
Генерал-адъютант Эверт.
Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему Императорскому Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. Пока армию удаётся спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальнейшее сохранение воинской дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России и развал её.
Ваше Императорское Величество горячо любите Родину и ради её целостности, независимости, ради достижения победы соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжкого положения.
Ожидаю повелений.
Генерал-адъютант Алексеев. 2 марта 1917 г.».
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
II. «Телеграмма. Псков, главкосев; копия наштаверх.
- Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя Государственной Думы Вам на высокомилостивое решение Государя Императора даровать стране ответственное министерство и пригласил главнокомандующих доложить Его Величеству через вас о решении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения.
Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного вам председателем Государственной думы. Я уверен, что не русский народ никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойничья кучка людей, именуемая Государственной Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите Родины от врага внешнего и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии.
Таковы движения сердца и души. Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верноподданный Его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанных условиям, дабы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших, ещё гнуснейших притязаний.
Генерал Сахаров. Яссы, 2 марта 1917 г.».
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
III. «Телеграмма. Псков. Главкосев.
(Проект Манифеста Его Величества об отречении от престола в пользу сына)
2 марта 1917 г.
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу было угодно ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками может окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думою признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. В соответствии с установленным Основными законами порядком мы передаём наследие наше дорогому сыну нашему, государю наследнику Цесаревичу и великому князю Алексею Николаевичу, и благославляем его на вступление на престол государства Российского. Возлагаем на брата нашего великого князя Михаила Александровича обязанности правителя империи на время до совершеннолетия сына нашего. Заповедуем сыну нашему, а равно и на время несовершеннолетия его правителю империи, править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновению юному царю в тяжёлую минуту всенародных испытаний и помочь ему вместе с представителями народа вывести государство российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России!»
***
Продолжение в книге второй части четвёртой...
Книга вторая. Часть третья
© Copyright: Фролов Владимир Иванович, 2012
Свидетельство о публикации №212080900253
Свидетельство о публикации №212080900253
Рецензии