На тех скамейках, за песочницей, где сирень...

    Ну, его там не было сначала,  я б заметил. Я как раз туда смотрел. Не специально смотрел, а чтобы не смотреть туда, где Эдика папаша повесился. Я, конечно, не боюсь, мы же все ходили позырить, когда он повесился, но просто не люблю туда смотреть,  и всё. Эдик тогда тоже не смотрел. Стоял спиной к дереву, такой белый весь и кривой, и всё время плевал на землю. Плевал и плевал, и тихо так шипел «Вот урод! Вот, блин, урод придурочный!» Мужики суетились, бегали, искали лестницу, потому что Эдькин батя повесился, придурок, почти на самой верхушке дерева, непонятно вообще, как залез. Если б летом, его бы вооще видно там не было за листьями.  А зимой хорошо было видно, куртка красная, тем более.  У Эдика уже слюны не было, но он не замечал и плевался всухую, а потом резко так согнулся и широко открыл рот, аж зубы оскалил, но не плакал и даже не дышал.  Как будто в поддых получил и не может дышать.  Вот тут мне жутко стало, я  не люблю это вспоминать. Хоть Эдик мне был и не особенный друг, но мне так его было жалко, что даже чуть-чуть стыдно. 
Ну вот, короче, я иду и, чтоб не смотреть  на то дерево, смотрю направо, где скамейки. И  там сначала не было ничего, честно. А потом так – раз, смотрю, сидит.  А я – раз! -  назад и хотел  свалить, а фига с два!  Он только на меня посмотрел, и  я не смог. Не то, чтобы там ослабел, а  как гипноз. Ну, я зассал,конечно, а кто бы не зассал? Тот был только с виду как человек, по правде он был как птица или как облако, -  не знаю, как сказать.   И не злой, не. Спокойный такой, чуть-чуть грустный, а всё равно страшный. Потому что таких не бывает. 
И он, короче, вылупился на меня, и зырит, и зырит, а глаза – как будто синяя вода, холодная и твёрдая.   И у меня под горлом стало холодно тоже и светло, и  в голове тоже, но это было не плохо, а даже чуть-чуть приятно, вообще-то. Как будто так и надо, и раньше оно так и было, только я забыл. То есть, не только у меня, а у всех людей так было раньше, а потом перестало, потому что люди наполовину умерли, и такие, как этот, тоже умерли на ту половину, где они были  люди, и мы стали отдельно, а до этого были типа вместе. Только люди потом  умирали до конца и рождались снова, а эти – так и живут на свою половину, и ни хера не умирают. Он мне этого ничего не говорил. Он вообще ничего не говорил – ни глазами ни ртом, ни, там, типа, мыслями - никак.  Но я просто  вдруг вспомнил. Головой вспомнил и горлом – фу, блин, не могу правильно сказать! Просто как-то  - тыжжжь! -  всёпонял. И ещё понял, что он не должен здесь быть, что он сюда убежал оттуда, где должен…
Не знаю, сколько времени прошло, пока он на меня так смотрел, а я вспоминал. Немного. Ну, может пара минут, не больше. Потом вдруг начали собаки прибегать.  Прибегали и на меня – ноль внимания вообще, даже наша Найда.  Подбегали к нему и садились. Не лаяли. не рычали, даже не нюхали его – просто прибегали и садились, молча. И я почему-то знал, что они думают. Они думали не словами, не картинками даже, а таким светом -  хорошим таким, мягким. У всех собак мысли были разного цвета. У Найды, например, тёпло-жёлтые, а у  тёти Наташиного Барсика – серые с белым. А вместе разноцветные мысли получались как музыка. Потом начали прилетать голуби и садились на кусты вокруг, на скамейки, на землю и тоже думали музыку. И другие птицы прилетали – синицы, воробьи, вороны, скворцы, пара дятлов, совы, а других я не знаю.  И ещё больше стало музыки.  Кошки тоже пришли, но сели не около него, а как раз около меня. Их мысли я не слышал, они не хотели.
А этот вдруг начал исчезать, как будто чего-то испугался.  Сжался, свернулся в круг – не очень большой, чуть больше, чем колесо от велика – и немножко покрутился в воздухе, а потом пропал, растаял. И тут все птицы разом  - фырррь! -  и разлетелись, а собаки начали скулить, гавкать, чесаться и тоже разбежались. А кошки ещё немножко посидели вокруг меня, чтоб я не боялся. Потому что я всё-таки боялся, но кошки помогли.
Они недолго ещё сидели. Я выдохнул, покашлял, и они убежали тоже. А я побежал домой.  Маме я не сказал ничего, и никому не сказал, но скоро все догадались, что со мной какая-то лажа. Ну, то есть, это не лажа, но никто не понимал, что это, поэтому  говорили, что я  псих. Придурки… Я сам виноват конечно. Не надо было показывать, как я летаю, и как умею делать из воздуха огонь и воду, и как ко мне птицы прилетают прямо на руки.  Но  как же, блин, не показать пацанам?  А кто-то оказался сукой и настучал классной.  Классная вызвала меня с мамой и начала спрашивать, и я кое-что рассказал.  Мама начала плакать, а классная ей сказала, что меня надо показать врачу.  Водили меня к разным докторам, в большой город даже ездили,  и все доктора что-то говорили маме, а мама не хотела делать так, как они говорили.  Но меня потом всё рано забрали в дурку.  Я конечно не хотел, но мама меня попросила не улетать и слушаться врача, и я обещал что побуду, сколько надо. Мне сразу начали делать уколы, но уколы на меня не действовали, только жопа чуть-чуть болела и чесалась, но всё быстро проходило. Я вообще болеть перестал. И боль перестал чувствовать. Не сразу, а постепенно.  Потом вдруг заметил, что вообще всё перестаю чувствовать.  И кушать не хочу почти, и пить не хочу – и в туалет тоже не хочу.   И неитересно как-то всё, особенно разговоры. Спать тоже не хочу, но могу. Могу, сколько надо, - хоть неделю, хоть год, хоть десять лет.  Тогда я не знал, конечно, что могу  год или десять, это мне дядя Саша сказал , что надо попробовать. Я попробовал, и получилось, но это потом, а сначала я понял, что когда посплю, снова начинаю немножко чувствовать.  И чем больше сплю, тем больше потом чувствую.  Дядя Саша тогда ещё молодой был, он в институте учился, а ночью у нас работал. Мы с ним разговаривали, и он мне поверил. Он потом и маме объяснил, и она тоже поверила.   И мы с ним и мамой придумали план.  Когда меня из дурки выписали, я как будто убежал из дому насовсем и потерялся, а на самом деле я спрятался у дяди Саши на даче и там спал. Первый раз , когда проснулся, удивился, что мама изменилась, у неё стала другая причёска, а дядя Саша стал с бородой.   А это почти целый год прошёл, оказывается.  Через пару месяцев опять пришлось спать. Я себе приказал спать долго-долго, и когда проснулся, мамы уже не было. Прошло десять лет, мама заболела и умерла. Дядя Саша закончил институт, стал доктором, женился, развёлся, потолстел, полысел. Они много раз пробовали меня разбудить, но не смогли. Я после этого долго был совсем живым, даже немножко вырос. Дядя Саша даже думал устроить меня в школу. Но я опять начал переставать чувствовать, и снова пришлось спать.  В этот раз получилось ещё больше лет. Я посчитал, получается шестнадцать с половиной. Проснулся уже тут, дядя Саша меня перевёз сюда. когда ушёл в монахи.  Оставил письмо, чтобы я прочитал когда проснусь. Тут написано, чтобы я вам всё рассказал, и что вы знаете, что надо делать дальше. Ну вот, я рассказываю. Только я думаю, то есть вижу, что вы тоже не знаете, что делать.  Ну и не надо. Я тут поживу немножко у вас, если можно, а потом уже не буду засыпать, а уйду.  Потому что мне уже давно пора, я знаю.