На дальних островах. Сергей Останин

Конкурс Копирайта -К2

 Объем 26 898 зн.


 ***

 АННОТАЦИЯ
 Жизнь на дальних островах Русской Америки в 19-веке была соткана из тех предчувствий, что считались основой выживания. Если утро не задалось, потянуло дымком с соседнего острова, ушла к своим сородичам индианка-наложница, покинули форт туземцы, значит, быть беде. По каким знакам разгадывать её? По клочку залитого кровью письма, по загадочной смерти алеута-вестника или по экскурсам в недавнее прошлое? Точку в этих сомнениях чиновника Российско-Американской компании Кирилла Хлебникова поставит древнее индейское поверье. Решение будет найдено. На исходе дня грянут пушки.

 ***


              НА ДАЛЬНИХ ОСТРОВАХ

 Пробуждение не любо мне. Так и мнится, что попаду в утреннюю зорьку под отеческое око. Вынырну из овчинного кожушка, из тепла на русской печи и нос к носу с тятиным ликом столкнусь, с его бугристыми бровями в сером сумраке: "Давай, Кирилка, дело купеческое не ждёт. К коммерции спозаранку приобщайся!" Опять в тятину лавку в городке кунгурском, не жравши, к оржавленным обручам бочек с засоленной рыбой, к пахучей коже в рулонах, к пахнущим пылью отрезам привозной материи. Одна радость – идти к книгам. Они тоже на продажу. И запахи у них схожи. Тоже пыль. От массивных книжных страниц. Тоже кожа. От тяжёлого тиснёного оклада. Тоже ржа. От купоросной слизи на медных застёжках.
 А ныне утреннее возвращение из объятий Морфея в Ново-Архангельском форте на краю земли русской, в Русской Америке, одаривает одним запахом - солёной сырости. Она везде в моей жилой храмине. На оголённых сосновых брёвнах стен, забывших запах смолы, сухость пеньки и мха. На  широкой лавке, где под шкурой медвежьей жмусь к тюленьей шкуре на стене. Соль и сырость - от оконца, затянутого рыбьим пузырём. Море, оно везде брызгами, ветрами, духом своим вечным разгоняет по миру божьему эту соль и эту сырость. Железо изъедается. Древо гниёт. Душа иссушается. И не молод я. Да и тяти давно нет. А пробуждение не в радость. Кто ж поверит, что государев человек, правитель Ново-Архангельской конторы Кирилл Тимофеевич Хлебников / 1/ с таким настроением да каждое утро? И так - в ознобе и тревоге, с оглядкой, - дай Бог памяти, с 1817 года в трудах на землях Российско-Американской компании.
 Вроде как мнится мне спросонья, что с моря, с соседних островов тянет не морской солью и холодом, не утренним туманом,  а лучиной сырой. Мой пеньковый фитиль, так и не потушенный с вечера, давно истлел в глиняной плошке с тюленьим жиром. Засиделся я допоздна за тяжёлыми конторскими книгами, сон сморил прямо на лавке, до печки-каменки так и не добрался. Аль подруга моя краснокожая Агафья, туземка крещёная, лучиной насмердела при растопке "камина" из прибрежного камня? Тихо и стыло в избе. Ни звука, ни шороха. Только кусок старого пенькового каната выбился из оконной щели и бьётся о трухлявую планку. Оттуда, с моря да с соседнего островка, вчерась ещё безлюдного, тянет дымком.
 За окном - безрадостная картина. Трава в лёгкой измороси, скалистый берег в молоке, и туман над морем в жёлтых полосках небесного светила. С той, нежилой стороны, с того островка и тянет, будь оно не ладно.
 А что Агафья? Обошлась вчерась без мужниной ласки. Обиделась что ли и подалась с челобитной к своей краснорожей мамаше. А та, красавица заморская, беззубая, пропахшая кожей и мочой, в штанах из оленя и накидке из рыбьей кожи, поймёт ли, примет ли дитя неразумное, с сарафаном из бумазеи и поддёвкой конопляной?  Два года я с этой девчонкой чумазой, и всё одно: чужая душа - потёмки. Так мальца-креола и не сварганили. Семейная жизнь с ней наперекосяк. Девчонка с норовом. То кошкой вцепится в меня, обстирывает, обхаживает, строганину пережёвывает для мужа-господина. То, как ныне, фыркнула, взвилась и пропала в тумане. Куда, зачем, с вечера аль с ночи, ушла дикарка, Цирцея индейская?
 Однако дело надо делать, хошь и на пустое, поджарое брюхо. В "фактории", бревенчатом сарае - дверь нараспашку. Мой племяш Василий /2/ бочки с тюленьей ворванью двигает. У нас обоих та ещё судьбина. Меня за чужую растрату с  Камчатской земли к этому американскому берегу прибило. А парень взял на себя долги отца, стало быть, старшего брательника моего Алексея. Здесь по моей протекции оказался. Но проку пока никакого.  Вошь его кошель обживает. Надо бы его на ранчо в Калифорнии определить. Авось там удачу, под боком у бостонцев /3/ и гишпанцев, словит, и финансовые тяготы минуют его.
  - Почему один? Где народец?
 - Дак алеуты ещё затемно - по байдаркам.
 - Странно. Всегда на работы не выгнать. А ныне что за смекалка?
 - Дак у них одна печаль. На дальние острова подались. Их кормчий Иван засветло обещал туда явиться.
 - В туман, при встречном ветре? Экая спешка. Я их не гнал. Могли бы отдохнуть. Я им платье посулил выдать за прошлый улов и съестные припасы тоже. Не дождались, стало быть.
      - Рвались, как на пожар. Авось ещё наработают.
      Васюткин торопливый уральский говорок мне ухо режет. Повидал я свет. Всякой речи наслушался, а свою более звучными и степенными, англицкими и гишпанскими звуками приправил.  Но в нашей работе до благозвучия ли?
 - Твоя правда. Эти ребята узкоплёночные наработают. А помощники твои где? Говорил я, что за дикими присмотр надобен?
 - Дак бди не бди. Они, как древесный лист, слетел по ветру и не угнаться. Затемно собрались и отчалили.
 - С алеутами? Ты ничего не напутал?
 - Затемно вчерась, не сего дня. У них там знамение какое-то было. Главный чёрт их сказывал.
 Знамение... Жду гостя размалёванного. Князёк с аляскинской матёрой земли. Но этот не скоро будет. Ему сто вёрст киселя хлебать. Мой промышленник Прокопий с посланцем от тех диких летом был, под прошлую осень явился. На дальнюю дорогу легли мои ожидания. Ждать их не ранее весны следующей теперь. Аль что-то изменилось?
 Неужто мои дикие ему, этому чёрту размалёванному, навстречу подались? Нет, не похоже. Прошлой осенью между моими и теми дикими дело было. Мои, островные, в форт за помощью прибегали, пищали и порох клянчили. Не дал. Петров град строго-настрого наказал им ни грамма огневого припаса не давать. Только обмен: ножи, иголки и бусы - на мягкую рухлядь. Этой мишурой я заманил весной несколько десятков диких.
 Нашлись среди них и кузнецы, и плотники. Но поболе было бесталанных. Я их прилаживал на погрузочные работы, пока наш корабль на рейде маячил. И на огородные работы  направлял. Они неспособны к земле были, отлынивали и воровскую натуру проявляли. Пока вместе с морскими военными артельщики из промышленных в форте толпились, догляд был. Опустел остров. Русская душа отчалила в плавание, и началось. Мелкое воровство, драки, поножовщина. Самому приходилось брать дикого за загривок.
 Эти ребята худощавы и жилисты, но слабы по причине частой бескормицы. Работать на кумпанство не горазды. Значит, в еде от меня отказ. А наколки, кожаные повязки на срамных местах и одеяла засаленные и истлевшие разве спасают от морской сырости, ветра и холода? Горячий, но более всего хлипкий народец взят под длань нашу. Покорствуют, если силу чуют.      
 Может, к лучшему, что дикие разбежалась? Осень на носу. А к зиме лишний рот ни к чему.
 Дымы, Агафья, индейцы - как муторно на душе, Господи! Дай подсказку, не томи.
 Я вертаюсь в избу, к бумагам своим, недоделанной с вечера работе.  На моём столе их тьма-тьмущая. Гишпанские фолианты с затейливыми гравюрами и англицкие тома в тиснёной коже  иногда на край стола из шкафа выставляю. Чтение для души. Других, конторских книг поболе будет. Много старых, в корочках из засаленного, слоистого картона. Стопы исписанной и приготовленной к маранию писчей бумаги, с затейливыми голландскими и швабскими /4/ водяными знаками, а также листы попроще, из Поднебесной. Все на виду. Некоторые прячу в туески из бересты. То важные договорные бумаги. Всё это бумажное сокровище - конторские счета, отдельные записи, дневники души, копии из списков воспоминаний правителей Российско-Американской компании, морских путешественников - труд моей жизни. Из них, разных по величине и цвету листов, лощёных, чумазых, раскатанных, а то и свёрнутых в рулон, как Афродита из пены, на брег научный выйдет главное диво моей жизни, трудов праведных - Записки о Русской Америке /5/.
 К столу, где всё разложено по уму, не подпускаю никого. Беседы с посетителями веду на лавке у стены. Морские офицеры, приказчики, промышленники, крестьяне-поселенцы, креолы, алеуты, индейцы - ни для кого нет исключения. К столу, массивному, сработанному корабельными плотниками из аляскинской сосны, - не сметь. Только к конторке. Туда кладут в моё отсутствие, на время путешествий по островному американскому царству важные бумаги. Вот и сегодня на конторке белеет бумажный клочок, заложенный под бронзовый подсвечник, весь в восковых натёках, как сталактиты в близкой моему сердцу Кунгурской ледяной пещере. Как просмотрел его? Кто и когда подложил? Я есмь тайна.
 Сложенный вчетверо листок из серой бумаги грубого замеса. Мало того, что древесных частичек в её волокнах  - несметные полчища, ещё и засалена, истёрта, в соляном растворе вымочена. Текст - вязь старославянская, слово к слову без пропусков, чернила рыжие, сажей разбавленные, а на сгибе - густой кровяной подтёк. Весточка от промышленника Прокопия, с самого дальнего острова от нас и самого близкого - к аляскинскому берегу. Его почерк.
 "А пишет тебе, Кирилло Тимофеич, Прокопий с острова Дальнего. А меня, князёк Аляскинский, полчищем обложил, сжечь грозится. Нас четыре пищали оборону держим. А те пять десятков алеутов, что бобра добывали, постреляны и порезаны, а которые вплавь убёгли. А на соседнем острове, сказывают, двух промысловых дикие жизни лишили, алеутов тоже, однако некоторые спаслись. Было разорение и на других островах, точных сведений с них не имею. Которые дикие сказывают, что было им видение. Так, сказывают, у них по осени заведено...".
 Кровавое пятно легло на текст и смысл его затуманило. "И мнят они рус... убить, а прочих в полон взять...". "...Полная Луна на первую ночь...". "...А там с небес их Бог единственный...". "И защита им будет великая...".
 Экая досада, не разобрать ничего! И как тебе помочь, Прокопий?
 Я выскакиваю на крыльцо и окликаю креола Николку. Мальчишка с церковной грамоты возвращается к мамке, наложнице приказчика.
 - Дуй к стражникам. Скажешь... А впрочем, погодь...", - досада ещё больше разбирает меня. Не до политесу. Сам спешу вдоль изгороди к воротам. Крепкая сосновая доска и здесь почернела. Там, где кромка не засалена от частых прикосновений, схвачено соляным налётом и зелёной вязью мха. Такие ворота - как же! - закроют от натиска диких.
 Двое промышленников с пищалями, завидев меня, кличут в сторону угловых башен: "Слушай!". Опомнились, голубчики. До служебного ли рвения теперь?
 - Был ли кто ночью с посланием? Открывали ворота кому?
   Разводят руками, сонные тетери. Надо бежать в стражницкую. Там Прокопия друг вологодский заправляет, Савелий.
 Рву обитую подпаленным войлоком и прогнившей кожей дверь на себя. Ударяет с порога духотой, приправленной светильниками из тюленьего жира, винным перегаром и запахом кисловатого пота. Серый, прикрытый морским туманом денёк набирает силу. Его молочного света достаточно ли, чтобы разобрать, что творится в избяном сумраке, в коем хоронится наш немногочисленный и плутоватый караул?
 Различаю бугристую, медвежью глыбу навалившегося на стол Савелия. Полоска света вырывает его голую плоть и спущенные штаны из чёрной кожи, засаленные до металлического блеска.
 - Бог в помощь в трудах праведных, Савелий, - приветствую с порога его и вывернувшуюся из-под волосатого, землистого тела девчонку-алеутку. - Срамные дела тебе важнее государевых.
 Девчонка, раскрасневшаяся, в холщовой рубахе, вскидывая худые коленки, выпорхнула наружу. Ребёнок совсем. Хотя кто их, алеутов, разберёт? Все мелкие, недокормленные, с бесстрастными, луноподобными ликами.
 - Одно другому не помеха, Кирилло Тимофеич. Тебе-то не впервой меня так-то тревожить. Стыд не дым, глаза не выест.
 - Вот именно что дым. И не токмо.
 - Не пойму, о чём ты.
 - Вместе нам не понимать. Кто принёс весточку от Прокопия? В какой час?
 - Алеут его прикормленный. Квёлый был. Разморило с ночной дороги. На зорьке из моря вылез.
 - Говорил чего?
 - Разве они что скажут? Рожи смуглые и плоские, без ряби. Одно слово - азиЯты. Бумажку протянул: "Господина, бери". И к себе - в сараюшку, на боковую.
 - Веди к нему. Да шевелись. Не досуг мне дожидаться, когда портки подберёшь.
   Алеутский сарай, покосившийся и такой же черный и просоленный, как все строения в форте, стоит на отшибе, напротив дощатых нужников, отведённых для русских. Скособоченная дверь на единственной кожаной петле мотается, как неприкаянная, под ветром. Щелястые стенки сарая светятся под напором жёлто-молочного дня. Здесь свежо, потому что продуваемо. Лёгкий запах морской ворвани, намертво приставшей к алеутам-байдарочникам, и здесь неистребим.
 Как они, главные труженики Российско-Американской компании, обитают и выживают в таких непотребных местах,  загадка для меня на все годы. И в лютую стужу, и в жаркий день, они в своих тюленьих парках, если не в отъезде, то на нарах. Ныне тут пусто. Все в отъезде. Они раньше русских, каким-то собачьим чутьём распознают назревающую опасность.
 - Нет никого. Ну, и где нам его искать, а, Савелий?
 - Здесь должОн быть, хоронится по углам, поганец. Да вон же он, - мой проводник указывает на дальний, затемнённый угол и кучу тряпья на дощатом настиле. Меня пугает неподвижность вытянувшегося вдоль стены человека. Его парка, несмотря на сквозняки, застыла колом. Капюшон, как бурун в морской пучине, топорщится, но в отличие от волны с пенистым гребнем не спадает.
 Мёртво, одиноко, тоскливо тут. Так и жизнь моя на дальних островах, как ни приноравливаю её к гумбольтовой науке /6/, скучна и однообразна, скоблит душу.
 - Кажись, отдал Богу душу, - сообщил Савелий, мелко и часто перекрестился. Он находит изъян в стенке, отодвигает доску, и сиротливый сентябрьский денёк протягивает к умершему жёлто-молочный лучик. Савелий первым преодолевает страх и брезгливость перед покойником,  переворачивает его и удерживает алеута на боку.
 Доска под ним залита кровью. Из левого плеча торчит едва приметный, щепастый обломок индейской стрелы. Глубоко вошла. Парка порвана и пониже, под подмышкой. Савелий встряхивает покойника, видимо, пытаясь удержать одной рукой ускользающее плечо, жирное от крови, тюленьей слизи и напитавших всё это морских брызг. Алеут плашмя, гулко падает на доски.
 - Вёрткий какой!
 Из-под покойника на земляной пол падает с резким и неприятным дребезжащим звуком мятый кусок металла. Это таинственное, бесовское действо пугает меня. Предмет выкатывается мне под ноги и попадает в полоску света. Я, несмотря на смятые и тем самым обезображенные формы его, узнаю мою жестяную табакерку.
 Я вспомнил этого алеута. Он вместе с Прокопием и аляскинским индейцем - посланцем князька заходил ко мне. Помнится, мне понравилось смышлёное и немного печальное лицо байдарочника. У них была дальняя дорога, не на байдарке - на байдаре, сшитом из шкур многоместном судне. И тяготы этой дороги, судя по измождённому виду алеута, он взял на себя. Я подарил ему тогда нюхательный табак в жестяной коробочке. Она и выкатилась из-за пазухи, рассказав нам с Савелием, что приключилось в прошлую или какую-другую ночь.
 Мы вышли из стен этого печального жилища, в одно утро превратившегося в покойницкую, на каменистое ложе нашего острова. Я отдал табакерку Савелию. В его грубых, закопчённых клешнях она ожила, обретая правильные, прямоугольные формы. То, что было табаком,  просеялось пылью сквозь мятое донце и рваное пулевое отверстие. Савелий извлек застрявшую в табакерке мятую свинцовую пулю.
 - Бостонская, штуцерная /7/, - ответствовал он.
 - Кажись, кремнёвка из Кентукки /8/, -  предположил я.
 Ясно, что вёрткого, живучего алеута преследовали, дважды стреляли в него - из индейского лука и ружья.  Ранения, как на близкой, так и на дальней дистанции, не были смертельными. Стрела закупорила ток крови. Пуля по касательной навылет пробила бок, застряв в табакерке, но именно это пустячное ранение стало роковым. Раненый умер от потери крови, по собственному недомыслию, беспечности. Да и когда алеуты обращались к нам со своими невзгодами? Сами преодолевали их в одиночку.
 - Ты, Савелий, будь добр, принеси мне стрелу, а я у себя поразмыслю на досуге. Мне важно знать, какой наконечник у неё, железный, из обсидиана, кремня или кости. Я полагаю, что металл. С земли матёрой это. Странно, что так близко.
 На моей лавке меня дожидалась крынка молока, ломоть пшеничного хлеба и несколько рыбных, копчёных полос. Это жена услужливого приказчика постаралась. Следят, когда я без бабы, угождают обедом. Скудной трапезой я не пренебрёг. Она не прибавила мне бодрости.
 Как ни старалось светило небесное, полог мира вселенского был задёрнут, туман над морем не расходился. Что там творилось, на мелких и необжитых островах, одному Богу было ведомо. Я чувствовал, Создатель слал мне весточки. Его намёки были по-прежнему за семью печатями.
 Мою душу разрывали думы о диких. Внимание аляскинского князька, казалось, было добрым знаком. Морских бобров мы всех извели. Даже у берегов Калифорнии нашими и гишпанскими трудами запасы мягкой рухляди оскудели. Бобровые угодья на американском материке были лакомым кусочком. Настало время  добраться до речных бобров Аляски. Правление требовало новых потуг для прибыли. Русская Америка проедала себя, работала в убыток, не принося видимых прибавлений Российскому государству. Договор с матёрыми индейцами /9/ сулил выгоды. На долго ли, вот вопрос.
 Припомнилось, как вёл себя индеец, запеленованный не нашим, бостонским одеялом. Он возник, как чёрт из табакерки, в складском проёме, там, где среди выставленных вдоль стены ружей, топоров, гарпунов, другого железа я вёл свои дела. Прокопий по недомыслию привёл его, глазастого, разрисованного охрой  и глиной, туда. Поди, разглядел и полки с отрезами русской бязи, китайского шёлка, связками шкурок морского котика, разглядел лари кожаные, берестяные, из уса морского зверя, дубовые бочки с солониной, налитое в бычьи пузыри мозговое масло из Калифорнии. А по пути ко мне не приглянулась ли ему, чёрту заморскому, мельница с кошельной мукой? Поздно я увёл незваного гостя в свои хоромы. Не лазутчик ли то был?
 Оружие, которым пользовались аляскинские дикари, вводило меня в смущение. Железом их снабжали цивилизованные соседи, купцы из Бостона. Они были глухи к нашим призывам не давать в руки краснокожим пищали и огневые припасы. Продавали кремневые ружья, порох, свинец, топоры, ножи, металлические наконечники для стрел. Случалось, ссужали и одеялами от тифозных и прочих ущербных. Именно эта орда с Аляски подстрелила нашего алеута. Других недругов я не видел. Когда ждать их, этот вопрос заслонил все другие.
 - Железка индейская, - Савелий протянул мне окровавленный наконечник стрелы, что и развеяло мои сомнения.
 - Ждать, Савелий, нападений.
 - Когда?
       - Возможно, скоро. Один Бог ведает.
       - Чей, наш или ихний?
       - Иди, Савелий, не богохульствуй. Ты вот что. Разложи хворост на берегу для ночных костров. Строевой и корабельный лес на берегу тоже обложи. Плавника авось не убудет, выловим.
      - Кому работАть-то? Нет же никого, все разбежались, аккурат в полную Луну.
      - Пусть твои с десяток дармоедов задницы /10/ свои расшевелят. Темень на носу. Надо поспешать. Вдругорядь пристало позёвывать и почёсываться.
      Неразумные слова Савелия об индейском боге ввели меня в раздумье. Припомнился мне прошлогодний, осенний вечер, почти ночь, объятая морской, беспросветной сыростью. После третьей ласки Агафья уткнулась мелкими, как уральские яблочки, персями, разметала по мне жёсткую смоляную гриву и, курица моя молчаливая и безмозглая, залопотала  по-нашему, возвращая мне слова, звуки и буквы, кои втолковывал ей долгими, тёмными вечерами. Она рассказала о языческом поверье диких своих предков. Будто в следующую ночь после первого полнолуния в первом месяце осени на море и берег, залитые молоком, опустится главный индейский дух и ободрит воинов. Всегда пугливые воевать по ночам, дикие в такое время ободряются. Им сопутствует удача. Сегодняшняя ночь, судя по их языческому недомыслию, благоволила их пакостям и козням.
     Я поспешил через распахнутые ворота навстречу шумному прибою. На берегу в рваных космах  сырости маячили груды плавника и валежника. Дурное дело не хитрое - превратить их в костровище. Возле одной из куч стучали по кремню кресалом. Это был Савелий. Его рыжие лохмы, бородища, душегрейка из подпаленного медвежьего платья - всё в паутине тумана.
    - Не время маяки наводить.
    - Дак куда ни кинь, Кирилло Тимофеич, всюду клин. С огнём боязно, и без него невмоготу. Не видать ни зги.
    - Шумно тут. Присушиваться надо, а ты стучишь. Как бы беды не накликать. Полагаю, что сегодня ночью будет дело, на приступ полезут варвары.
   - Наши? Кишка тонка.
   - Я так мыслю, что другие, с землицы аляскинской.
   - Вот и накликали беду, - выдохнул Савелий.
    Со стороны морских брызг из молочного облака прямо на нас вышли двое полуголых, раскрашенных, в руках копья - жердь, опалённая на костре. Появились, как тени, обтекли нас в космах тумана и полезли к крепости в гору на рысях. Следом - фигура за фигурой новые и разные. Кто в набедренной повязке, натёртые жиром и глиной. Кто в накидке из рыбьей кожи, в остроконечной, плетёной из сухих водорослей шляпе, сходной с китайской. Этих - мужики аль бабы - не отличишь. Тени из царства Аида. В руках - палки, томагавки из моржова зуба, луки и стрелы, зажатые в пучке. Мимо нас следуют так же молча и ходко. Твари с бесстрастными, плоскими ликами под слоями прибрежной глины. Только глазища мерцают в обрамлении белых и темных кругов.
    - Мать честная, привидится же перед кончиной такое, Господи!
   Для меня это редкая минута увидеть всегда уверенного в себе, насмешливого Савелия в растерянности и страхе. Ещё утром он ликовал вместе с алеутской нимфой, а к вечеру сподобился платить за грехи наши. Я тоже ныне не храброго десятка. Моя пудовая - колечко к колечку - кольчужка, кою поддевал под партикулярное платье, осталась дома.
    В быту мы заслонялись от иноверцев то окриком, то насмешливым словом, то, как требовали инструкции, лаской и увещеванием. Сколь ни учил я уму-разуму своих артельщиков, те забывали осторожность. А ведь нашим соседям палец в рот не клади. Потому и расплачиваемся порой за беззлобное подъелдыкивание и редкие грубости собственными головами. Всё ли зачтётся нам, Господи, в час испытаний?
   А дикие возникают из тумана толпа за толпой, в истовом и молчаливом движении с моря  на сушу, осыпая нам под ноги гальку и щебень. Два русских истукана для них не повод для остановок. У них в бесовском устремлении скрытая, сумеречная цель. Поток костлявых, утыканных примитивным оружием призраков иссякает.
   Их сменяют завёрнутые в шкуры и одеяла фигуры, раздутые как бочки. Под их ногами  катятся оголённые и растрёпанные существа помельче. Они обозначают своё присутствие сопением, кашлем и разнообразными шорохами. Их накидки из рыбьей кожи постукивают о берестяные колпаки и шляпки, о торчащие из носа, губ, ушей костяные иглы и пластины.
   Где-то среди этого фантасмагорического сообщества бредёт моя Агафья. Она выйдет к стенам нашей просолённой и обветшалой крепости, скинет кожаную, незатейливую одежонку и облачится в полотняную, пригретую в рулоне подмышкой.   
   Завершали шествие фигуры с нелепыми сооружениями на голове. Это байдарочники. Они, казалось бы, слились со своими кожаными, утлыми судёнышками. По спинам алеутов постукивают гарпуны, взятые, как ружья, на перевязь.
    - Отродье иноземное, - кричит им вослед Савелий. - Всех - на кол, всем бошки поотшибаю, бесовские твари!
   Я разделяю его противоречивые чувства, но моё положение комиссионера и чиновника нашего кумпанства не позволяет мне опуститься до холопской ругани. Моя душа тоже  возрадовалась, оттого что наши вернулись. Слава тебе, Господи! Они вернулись в наш общий дом, Новый Архангельск.
    - Давай, Савелий, закрывай ворота, и как стемнеет, ударь из тридцати единорогов в сторону моря, чтоб до Аляски достало.
    - Кирилло Тимофеич, в белый свет как в копеечку. Ужель заряда не жалко? Слыхано ли дело, до Аляски? До ближайшего острова не дотянуться.
   - Ныне такая ночь, Савелий, до Аляски точно достанем.

   ПРИМЕЧАНИЯ
   1. Путешественник из предуральского города Кунгура К.Т. Хлебников /1784-1838/ считается в отечественной истории летописцем Русской Америки. Он был одним из первых биографов основателя Российско-Американской компании /РАК/ Григория Шелихова /статьи/ и правителя этой Компании Александра Баранова /отдельная книга/. Путевые очерки и научные статьи Хлебникова о Русской Америке печатались в центральных изданиях того времени, в том числе в журнале «Сын Отечества» и в пушкинском «Современнике». К концу жизни он был избран членом-корреспондентом Санкт-Петербургской академии наук.   
   2. Кунгурский мещанин Василий Алексеевич Хлебников служил  приказчиком в Российско-Американской компании. В 30-х годах 19-го века он был управляющим на действовавшем с 1833 по 1841 годы ранчо, расположенном рядом с российским фортом Росс на побережье Северной Калифорнии. Это было одно из трёх существовавших тогда на американском материке российских сельхозвладений. Известное как «ранчо Хлебникова», оно принадлежало РАК и специализировалось как на животноводстве, так и растениеводстве. Крупный долг за умершего отца Василий  так самостоятельно и не выплатил. Деньги нашлись после смерти К.Т. Хлебникова по его завещанию.
    3. Речь об американцах. В те времена на землях Русской Америке среди русских более предпочтительным было понятие «бостонец» по отношению к жителям Северо-Американских штатов. Город Бостон был крупным торговым центром. Бостонские купцы пытались усилить влияние на Аляске и на северо-западных островах, принадлежавших России.
     4. Швабский – немецкий. В 19-м веке русские называли немцев швабами.
     5. Наиболее полное издание историко-этнографических и естественнонаучных изысканий Хлебникова появилось в конце прошлого столетия. Это «Русская Америка в неопубликованных записках К.Т. Хлебникова» /Ленинград, 1979/ и «Русская Америка в «Записках» Кирилла Хлебникова. Ново-Архангельск» /Москва, 1985/. Обильное цитирование работ Хлебникова содержится в трёхтомной «Истории Русской Америки. 1732-1867», вышедшей в конце 90-х прошлого столетия.
    6. Немецкий естествоиспытатель-энциклопедист Александр Гумбольт был современником Хлебникова и примером ему для подражания как путешественник, специалист по Латинской Америке и универсальный учёный с большим диапазоном интересов, от геологии и химии до лингвистики и этнографии. Хлебников называл своего кумира «славным Гумбольтом» и несколько раз упоминал его в своих «Записках».
    7. Штуцерная – из нарезного ружья, штуцера. Нарезы в стволе придавали пуле устойчивость в полете и увеличивали дальность выстрела.
    8. Кремнёвка из Кентукки – наиболее популярное в 19-м веке на американском континенте кремневое или капсульное, гладкоствольное или нарезное ружьё, сработанное оружейниками из Кентукки.
    9. Матёрые – материковые, живущие на Большой Земле, на материке.
   10. Слово «задница» в те времена имело неэкспрессивное значение. Со времён древнерусского права задница или статок – это наследство. Здесь: ирония над людьми незнатного происхождения с мизерными доходами.


© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2012
 Свидетельство о публикации №21206210086

Рецензии
http://www.proza.ru/comments.html?2012/06/21/86