Человек дождя

Аннотация: Притащив домой избитого человека, Ренди Аллен нашёл свою судьбу, но для Сато Изуми наёмного убийцы, встреча со знаменитым "Человеком дождя", стала настоящим потрясением. Его любовь рядом с ним на расстоянии вытянутой руки. Имеет ли он право присутствовать в жизни Аллена, что принесёт такая любовь сотканная из лжи? Но скрывая свою деятельность, он и представить не мог, что у его любовника тоже существует собственная тайна.

" Что такое Любовь к тебе? Это невозможность тебя не любить"
" Человек должен во что - то верить. Когда болит душа, начинаешь искать лекарство. И никогда не знаешь, что им станет, лекарством для души."
 "В жизни не бывает только чёрного или белого. Люди не измеряются какой-то одной своей стороной. Вообще ничем не измеряются."




Я ищу тебя среди сотен лиц,

Среди стен человеческих глаз.

Этот дождь в равнодушном потоке машин

Проливает слёзы о нас.











"Мы можем утратить веру в бога, но бог никогда не утратит веру в нас".



Help us were drowning

So close up inside


Why does it rain, rain, rain down on utopia?

Why does it have to kill the ideal of who we are?

Why does it rain, rain, rain down on utopia?

How will the lights die down, telling us who we are?


Помогите нам, мы тонем,
Мы заперты внутри...
Почему идет дождь, дождь, дождь в Утопии?
Почему он должен убить идею о том, кто мы?
Utopia – Within Temptation


 
 
 
 
 
 
 
 
******
Дождь лил как из ведра. Сегодня непогода словно решила отыграться за череду тёплых погожих деньков, что вот уже больше месяца стояли над Оримой, будоража шумный мегаполис солнцем и уютом уходящего лета – прохладного, спокойного, совершенно не жаркого в этом году.
Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается...
Ренди Аллен раскрыл зонт и, попрощавшись с Азуми, шагнул на мокрый, залитый водой асфальт.
– Рен, может вызвать такси? – забеспокоилась художница, зябко поводя плечами. – Заболеешь, и кого я буду рисовать?
Рен тепло улыбнулся ей.
– Дождь прекрасен и навевает грустные мысли. Азу, я люблю дождь. Под этим дождём я буду думать о тебе.
Он шутливо приложил ладонь к сердцу и раскланялся, посылая воздушный поцелуй.
Азу рассмеялась, показав неровные желтоватые зубы. Как и все ведущие тусовочный образ жизни, Азу курила. Рен мог простить ей это. Она была удивительно мила даже со своим запахом табака изо рта и желтоватой, уже начинающей стареть кожей.
Азу и дождь... Они познакомились под проливным дождём несколько месяцев назад. Рен стоял на мосту, подставив лицо ледяным безжалостным струям, и думал о том, что жизнь... ПРЕКРАСНА. Несмотря ни на что... Удивительная штука. Азу раскрыла над ним зонт и, совершенно не смущаясь, произнесла:
– Обидно смотреть, когда такой красивый молодой человек пропадает зря. Ты не против, если я тебя нарисую? Чему ты так фантастически улыбаешься, можно узнать?
Так они и познакомились.
А потом, завёрнутый в тёплые одеяла, он сидел в мастерской Азу, заваленной всяким старым хламом, вдыхал запахи краски и холста и пил крепкий чёрный кофе с коньяком.
Одежда сохла над радиатором и казалась безнадёжно испорченной водой. Ноги согревали шерстяные носки, по словам Азу, доставшиеся ей в наследство от кого-то из многочисленных любовников или любовниц. Со стен смотрели люди. С десятков фотографий и полотен...
Азу нравилось наблюдать именно за людьми и собирать в своей мастерской проявления человеческого характера: жадность, подлость, порок, честность, добродушие, глупость, лживая добродетель.
Азу была настоящим гением. Вряд ли она сама понимала, каким талантом обладает. Всего несколькими штрихами художница умела выхватить в человеке главное и показать истинную натуру – скрытую суть. Не ту фальшивую карикатуру, что заметна окружающим, но именно то, что видела внутри.
На объективе её камеры стояли добродетель в лице проститутки и порок в образе улыбающегося школьного учителя, бизнесмен, развлекающий ребятню фокусами, очень красивая женщина, смотрящая на еду с жадным вожделением человека, привыкшего сидеть на диете.
– Нельзя отказываться от жизни. Это приводит к деформации души и тела, уродует изнутри.
Азу говорила странные вещи. Она болтала много, развязано и, порой, ужасно бестактно, но смотреть за её работой было сплошным удовольствием. Она не умела говорить, но она умела рисовать, и иногда её рисунки казались красноречивее всяких слов.
– А вот это, смотри, жадность в образе благотворительности.
Азуми обладала способностью переключаться с пятого на десятое. Рен не всегда успевал за ходом её мысли.
– Правда, здорово получилось? Людям свойственно отрицание самих себя, но, если присмотреться, демонов не трудно вытащить на поверхность.
– Азу, твои картины... они очень сложные.
– Но они впечатляют, верно? Я не говорю о том, что их сможет понять каждый сумасшедший тип.
Рен чихнул
– Вот именно об этом я и говорю. Ты такой же ненормальный, как и я. Замри, я рисую твои губы.
У неё были изящные руки с тонкими длинными пальцами, очень красивые по сравнению с остальным немного нескладным ассиметричным телом. Они плавно двигались над холстом, словно свершая сложный и непонятный танец, полный внутреннего экстаза, столь свойственного самой художнице.
Азу рисовала его углём, и это было очень возбуждающе.
Рен остался у неё на всю ночь, но они так и не стали настоящими любовниками. Был секс, короткий и бурный, по пьяни, но, видимо, для настоящего чувства они были слишком разные. Наутро оба смотрели друг на друга с неловкостью и смущением, столь свойственным людям перед тем, как они разбегутся в разные стороны.
Тем не менее, Рен вернулся днём и пригласил художницу на кофе. Они шлялись по улицам и болтали ни о чём, испытывая удивительную лёгкость и свободу в общении друг с другом.
– Чтобы стать хорошими друзьями, иногда необходимо переспать. Точно тебе говорю! – не раз повторяла Азуми, комментируя тот факт, что они так неожиданно тесно сошлись.
У Рена имелось собственное объяснение, впрочем, он никогда не задавался вопросом: "Почему именно Азу?"
Что-то связало их вместе, и он часто приходил в мастерскую Азуми или в её скромную квартирку на Д-авеню. Не раз он встречал у неё разных мужчин и женщин. Некоторые, по словам Азу, были её натурщиками и партнёрами, такими же неприкаянными художниками, как и она сама. Азу мечтала устроить выставку, и иногда её работы красовались на улицах и в витринах магазинов. Но это приносило немного денег, так же, как и подработка – портреты на заказ.




Впрочем, Рен тоже не мог похвастать доходами. Он работал официантом в баре. С учётом чаевых, это позволяло вполне сносно сводить концы с концами, оплачивать аренду двухкомнатной квартиры в Т-м квартале и, временами, позволять себе потратиться.
По ночам он работал, днём учился в универе. Халтурил лаборантом на кафедре, подвизался разносчиком и курьером.
У Аллена болела мать. Деньги регулярно утекали на покрытие внушительных больничных счетов с множеством нулей, начисляемых, словно из воздуха.
Но два месяца назад она умерла, и вот молодой человек неожиданно оказался предоставленным сам себе.


Для него это было непривычно – остаться совершенно одному в этом большом и шумном городе, куда они переехали в поисках лучшей доли, как это часто случается, пытаясь начать жить с нуля.
Сколько он себя помнил, они вечно кочевали с места на место, жили в трейлере на окраине города. Он менял школы одну за другой, не успевая обрести друзей и обрасти связями, как они с матерью снова срывались и переезжали.
Отца Рен не знал. Мать говорила, что разведена, и на тот момент Рен был слишком мал, чтобы понимать истинное положение вещей. Он совершенно не помнил, чтобы у них водились дом, собака и прочие прелести обычной жизни, наполнявшие мечтательные рассказы матери, которыми она кормила его вместо завтрака, собираясь на работу, по пути закидывая Рена в школу.
Аллену исполнилось шестнадцать, когда у матери обнаружилась болезнь Альцгеймера, спровоцировавшая психическое расстройство. Собственно, они тянули, сколько могли. Переехали в большой город, надеясь обустроиться и получить нормальное лечение. Но выяснилось, что миссис Аллен нигде не работала официально, и у неё попросту нет страховки.
Она устроилась в бар рядом с домом, Рен поступил в колледж. Казалось, жизнь постепенно налаживается, предоставляя короткий блаженный период отдыха, когда ты знаешь, что существуют беда и болезнь, но они где-то далеко. А будущее – такая вещь, в которую не хочется заглядывать, если это представляется неприятным.
Но затем матери резко стало хуже. Провалы в памяти участились, превращаясь в полную дезориентацию во времени и пространстве и неспособность выполнять даже несложные самостоятельные действия. Иногда она откровенно забывала, где находится и что делает. Могла уйти на улицу, не имея представления, куда и зачем идёт, падала в обмороки, страдала паническими атаками. У неё начали дрожать руки, она разбивала посуду, которую не могла удержать. С каждым днём становилось всё сложнее и сложнее с этим справляться.
Хуже всего было то, что мать понимала происходящее. Понимала, что надежды нет, видела, во что превращается...



Человек проходит несколько стадий умирания:
Отрицание – разум отказывается верить, просто не может принять. Никак.
Агрессия – обида, ярость, боль, гнев, ненависть ко всему миру. "Почему я? Почему это случилось именно со мной? За что? Они не понимают меня. Никто из них не может понять, что я чувствую, каково мне".
Депрессия – апатия, безразличие. "Я не вижу цели, не вижу смысла, зачем мне делать что-то, если теперь всё бессмысленно? Я умру".
Осознание – "Да, так и есть, пришла пора посмотреть правде в глаза – я умираю".
Принятие – "Я умру. Надо успеть сделать все дела".
Так странно, что лишь перед лицом смерти люди понимают, что им хочется жить. Они столько не успели, столько не сделали, потратили столько времени впустую, не сказали своим важным близким людям самых главных слов. Для того, чтобы найти ответ на один единственный вопрос...
Иногда для того, чтобы понять главное, достаточно представить, что завтра случится смерть и времени не осталось. Но в распоряжении есть целых 24 часа. На что они будут потрачены? Иди и сделай.


В эти моменты часто приходит понимание бога, понимание, что всё суетно, мелко и ничтожно по сравнению с этим одним огромным на самом краю вечности. Понимание, что все обиды можно простить, все слова должны быть сказаны, какие-то вещи просто возможно отпустить, а многое не имеет смысла вообще, значимость этих вещей оказалась преувеличенной, ложной.
Смерть...







Рен не знал, какие стадии переживает мать, просто она знала, понимала происходящее. Принималась делать какие-то вещи, срывалась с места, говорила о том, что надо уехать – она всегда мечтала побывать на море. Но потом руки опускались, она забывала, становилась рассеянной, впадала в безразличие, прикладывалась к бутылке, иногда плакала, говоря о том, что всё ужасно, но обычно она не говорила с Реном на подобные темы. Потом... потом, очевидно, перестала и понимать, полностью уходя в свой собственный мир.
Сначала Рен стал заменять маму на работе, затем вышел и в ночную смену, договорившись с владельцем, решившим пойти навстречу семье, попавшей в тяжёлое положение.
Со временем мать перестала узнавать окружающих. Впадала в приступы ярости, начинала громить мебель, предметы, материлась жуткой площадной бранью и вечно куда-то рвалась, принимая Рена за незнакомца, который насильно пытается её удержать. Она вспоминала прошлое, в котором теперь жила.
Мисс Аллен грезилось, что она молода и полна надежд. Она начинала петь песни и танцевать, разговаривала сама с собой и с невидимыми людьми, что-то доказывала, спорила. Перестала справляться с естественными потребностями и постоянно устраивала маленькие и большие неприятности.
На этой стадии ни у кого из них не осталось стыда. Стыд прошёл, сменившись безразличием и пониманием, что мать абсолютно недееспособна.
Рен называл этот период "Как дела?"
"Как дела, парень?" – спрашивали его, и он отвечал: "Нормально дела. Дела, как дела".
Три года по расписанию, жизнь в собственной личной армии, казарме маленького психологического ада, выносящего мозг ежедневно, три раза в день, четыре раза в день, пять, десять, сто раз в день.
Мать уже с трудом передвигалась, но требовала идти гулять, начинала разбирать и мерить свои вещи, роясь в шкафах и обвиняя Рена в том, что он ворует у неё деньги. Попытки объяснять оказывались бесполезным занятием. Она понимала, кивала, осмысливала, извинялась, но снова забывала, и всё начиналось по новой. Потом Рен придумал разменять бумажные купюры мелочью и, в ответ на претензии, всегда мог положить перед ней горстку денег, которые она тут же пыталась спрятать.
Мать сделалась скандальной, подозрительной, жадной. На последних стадиях какие-то жизненно важные понятия трансформировались в еду. Она ела очень много, но постоянно была голодной. В те дни, когда ещё могла ходить, мать контролировала, что он кладёт в холодильник, не пытается ли что-то припрятать в карман. Затем начала складировать еду у себя в комнате. Копить вороха коробок и тряпок. Она называла это драгоценностями.
Рен нанял сиделку. Но за те деньги, что он мог предложить, сиделки не выдерживали больше нескольких недель.
Средств едва хватало, чтобы оплачивать дом и счета. Аллен хотел бросить учёбу, но потом понял, что, если он хочет выжить, это – единственное, чего он не должен делать, и тянуть точно так же, как тянул мать.
Никому нет дела до тех проблем, что есть у тебя. Люди могут посочувствовать, покивать, но они не станут вникать в твои трудности. Работа должна быть сделана, и если ты не способен справиться со своими обязанностями, значит, ты не долго продержишься, поскольку незаменимых нет, а люди не любят, когда им доставляют хлопоты. Человеческое терпение и сострадание тоже имеют определённый лимит, и лучше его не переходить – этот урок Рен усвоил первым. Усвоил очень жёстко, когда едва не оказался без работы, потому что владельцу бара, мистеру Маккартни, было, конечно, жаль парня, но, если этот парень не может выдерживать график, – придётся найти того, кто сможет, как бы прискорбно это ни было.
Это жизнь, в ней каждый выживает так, как может и умеет, любыми приемлемыми лично для него способами, и надо уметь вертеться. Хочешь хорошо жить? Умей крутиться и вертеться, не жди, что этот шарик станет вращаться для тебя и под тебя, войди в его движение и старайся не отставать.
"У тебя может быть много дерьма в жизни, малыш, но это твоё дерьмо, и не надо пачкать им окружающих. Они вряд ли это оценят," – мистер Маккартни считал и поступал именно так и преуспевал в этом. Его бар процветал, и он открыл несколько подобных заведений с разным дизайном и интерьером, в том числе и в восточном стиле.
На вопрос: "Как дела?" – он всегда отзывался:
-Отлично, ребята! А у вас как дела?
– Нормально дела. Дела, как дела, – отвечал Рен, и мистер Маккартни поднимал палец вверх, давая понять: "Молодец, так держать! Ты мужик, а не баба, чтобы наматывать сопли на кулак. Если мужики распускают нюни и превращаются в слабых девок, весь мир летит к чертям собачьим!"
Мир Аллена трещал по швам, а он улыбался, потому что был мужиком, настоящим мужиком, как мистер Маккартни. Он даже начал подражать ему – носил похожую рубашку, сделал такую же татуировку – пока не понял, что мистеру Маккартни на него глубоко наплевать. Торговец жил в своём мире и мире своих связей и отношений, куда Рен не мог попасть при всём желании. Ему просто нечего было этому миру предложить, нечем заинтересовать. И всё, что от него требовалось, – просто выполнять свою работу и не создавать проблем.
Он старался. Приходил на работу и отключался на несколько часов, научившись отсекать, разделять и сортировать разные внутренние вещи по разным ящикам. Пока однажды не понял, что нет никакого смысла держаться за них.
Собрал, смешал в один и вытряхнул на фиг, выбросив всё, что там содержалось, оставив одно единственное "ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС".
Для всего остального не оставалось времени.
В тот момент, когда в "здесь и сейчас" находиться оказывалось тяжело, он делал хитрый ход, обманывал сам себя, мысленно уходя в "завтра" и "послезавтра", мечтая о приятных вещах, которые случатся и произойдут.
И в эту секунду ощущения отключались, теряя свою болезненную остроту, балансируя на некоторой стадии рабочего безразличия.
Уход за больным человеком, бесконечный контроль, режим, записи в ежедневнике, лекарства, уколы, обработка ран (мать постоянно травмировала себя) и... работа, учёба, работа. Время "здесь и сейчас", время "А мне здорово"...
Он закончил колледж, сумел поступить в университет.
– Как дела?
– Нормально. Дела, как дела.
"Здесь и Сейчас" – дела нормально.
"Завтра и Послезавтра" – они будут нормальными тоже.
Человек живёт, люди живут. Все со своими проблемами, заботами. У кого-то больше, у кого-то меньше, но каждый тянет свою тележку с личным бременем ответственности.
– Как дела?
– Нормально дела. Дела, как дела.
 
И бесполезно обвинять бога, жизнь, задавать этот бессмысленный вопрос в никуда: "Почему это случилось именно со мной?!"
Может быть, если постараться, можно найти ответ. Только искать... некогда искать. Нет времени думать. Просто нет времени. "Здесь и сейчас". "Здесь и сейчас". Хронометр личного времени – "Здесь и сейчас".
Там, внутри собственной картинки бытия, оно не воспринимается горем, неправильным или ужасным. Оно никак не воспринимается. Просто никак. Железный стержень внутри – не расслабиться, не выдохнуть, не подумать. Вечное изматывающее напряжение без выхода, и всё, что остаётся, – ждать рассвета и верить в лучшее.
Человеку нужна надежда – спасение от собственной безысходности. Иначе, попав в беду, можно свихнуться.
Люди ломаются не потому, что больше не способны терпеть, но потому, что теряют веру. Опускают руки, загнанные в собственный замкнутый круг, не в состоянии смотреть в будущее, потому что в их настоящем его нет. Только вечное тупое изматывающее напряжение.
Хочешь – оставайся внутри, барахтайся в жалости к себе, продолжай страдать (внутренний мазохизм – это тоже образ жизни), а хочешь – плюнь, выдохни желчь, выберись и просто живи, умея расслабляться, любить, уважать себя, ценить людей и радоваться любой ерундовине, в которую вложил силы, любому приятному мгновению.
Забавно, всё познаётся в сравнении. Люди не осознают значимость того, что у них есть. Осознают лишь, когда потеряют.
Все эти простые необходимые вещи... Что нужно для счастья? – Совсем немного. Любая мелочь способна сделать человека счастливым. Но мы не замечаем мелочей. Они кажутся привычной, естественной составляющей каждодневного бытия, и нам не приходит в голову благодарить за это. Солнце светит, небо синее, жизнь продолжается. С тобой или без тебя, она будет продолжаться.
И никому нет дела, что ты лежишь на её обочине, придавленный тяжёлой плитой собственных неурядиц, в ожидании, что случится чудо, придёт неведомый бог, спасение, и всё дерьмо рассосётся само собой.
Дерьмо не рассасывается, дерьмо имеет привычку уходить только в одном случае: когда, не боясь взять лопату, начинаешь раскидывать его самостоятельно. Стиснув зубы, приложив усилия, переосмыслив самого себя.
За счастье надо бороться, иногда бороться не с жизнью, а с самим собой, собственным мировоззрением и пониманием множества вещей.
Начать двигаться и плыть против течения или по нему. Как можешь, как умеешь, насколько хватит сил, не обвиняя никого в собственном неумении справляться, но потихоньку-полегоньку, по мере способностей, стараясь делать всё, как можно лучше.
Бывает, что людям не везёт с билетиком в рождение, с какой-то ситуацией, разом перечеркнувшей всю жизнь, – это не повод сдаваться, перестать верить, опускать руки, отказываться от мечты, выбирая существование в серой череде одинаковых больных дней, забывая, насколько прекрасен и удивителен этот мир.
Выбора нет?
У меня нет выбора? Эй, у тебя нет выбора? У него нет выбора? – Неверный вопрос. Ответ на него заключается в том, ЧТО ТЫ ВЫБИРАЕШЬ?
Никто не проживёт твою жизнь за тебя. Только ты отвечаешь за содержание того, чем заполнится время от твоего рождения до смерти. На последней финишной черте, оглянувшись назад, обидно окажется осознать, что ОБВИНЯТЬ НЕКОГО.
Они – люди, события, вещи, ценности, важности, значимости – были в твоей судьбе и оставили свой след... Они могли повлиять на твою судьбу, вмешаться в твой выбор, предложить некоторое направление, но жил-то в это время ТЫ!
Не они за тебя жили – жил ты!!! Оставленный наедине со всеми своими радостями, печалями, тревогами и заботами, став жертвой собственных заблуждений, недовольный, неудовлетворённый, отказавшийся от жизни, пошедший на поводу...
Это ты плакал в темноте, это ты верил, это ты разочаровывался, это ты не желал принимать собственное решение, это ты сдавался и пропускал все свои шансы, решив, что представится другой, а его не было. В жизни выпадает только один шанс, и его надо успеть схватить, потому что второго раза не будет, а и если будет, то он будет совершенно другим. Это ты отказался от своей мечты в угоду им, ради чего-то принёс жертву, придумал оправдание, осудил сам себя на вечную зависимость от чужого мнения.
Это был ты. Это ты убил сам себя, пустив собственную жизнь под откос...
Ты и только ты выбрал этот путь, принял решение, заполнил собственным содержанием.
Каким ты его сделал?
Можно страдать и сидеть в темноте. В вечной темноте из сомнений, мнительности, домыслов, боли и страха. А можно подняться, распахнуть глаза, вдохнуть полной грудью и впервые осознать вкус мгновения. Радости. Счастья осознания собственного каждодневного бытия. Сделать шаг и не бояться упасть. Освободиться разумом, сказав себе: ХВАТИТ ЛЖИ!
Прожить на полную катушку, осознав, что никаких преград не существует. Каждый день, что бы ты ни делал, чем бы ни занимался, стремиться делать это, как можно лучше, стараться не судить и не обвинять себя и других, за то, что не получилось.
Ты старался. По-честному перед собой.
Все наши тараканы живут только в голове, мы сами себя загоняем в ловушку собственного разума, принимая на себя чужие сценарии, не желая писать свой собственный.
Но книга открыта, стило в руках, любое движение, поступок, мысль оставляет собственную индивидуальную строку новой реальности.
Человек рождается творцом, несёт в себе искру творца и приходит в этот мир созидать. Неважно, что он созидает: вселенную материи или одну собственную жизнь.
Нам предоставляется уникальный шанс ЖИТЬ, но мы умудряемся похерить его в жопу. Потому что разрушать всегда проще и легче, совершенно не требует усилий. Разрушить самого себя или мир вокруг, выплеснув невидимую агрессию, что счастливый билетик достался не тебе, а ты раздавленным отбросом лежишь на обочине жизни, понимая, что ничего не способен изменить. И нет никакого смысла пытаться, каждый раз тянуться за билетиком и получить по морде копытом, потому что кто-то наверху решил, что не вышел ты рожей для счастливого билетика, и сука полосатая лошадка-жизнь скалит зубы и ржёт в лицо, не предлагая белых полос, но развернувшись одной сплошной чёрной задницей, без просвета, без выхода... Но...
Солнце светит, небо синее. Жить надо уметь. Целое искусство – уметь жить и философски воспринимать все те вещи, которые эта полосатая сука-зебра регулярно подкидывает.
 



Когда мать умерла, привычный мир вещей исчез, разбившись вдребезги.
Оказалось, что Рену больше не надо ни о ком заботиться, ничего контролировать, никуда спешить, можно просто жить. "А как?"
Поначалу он этого не представлял. Не понимал и растерялся, слишком привыкший к определённому размеренному графику, поддающему пинки для ускорения, но вот всё закончилось, разом, мгновенно...

 
Осенний воздух Оримы, прозрачный, раскрашенный закатом.
Со стороны моста город лежит, словно на ладони, а впереди – бескрайние свинцовые воды залива, светлеющие на горизонте, сливающиеся с небом.
И кажется, что корабли – светлые чайки и бесчисленные рыбацкие лодочки висят в небесах.
Рен часто приходил сюда один, ища успокоения, находя ответы на вопросы, о которых не желал размышлять, но здесь, словно невидимые пальцы отпускали изнутри. И вот по щеке скатилась одинокая слеза и исчезла, сорвавшись куда-то вниз.
Он присутствовал на кремации – эта услуга социально незащищённым гражданам предоставлялась бесплатно – смотрел, как в огромной печи исчезает охваченный пламенем гроб. Потом вышел, совершенно опустошённый. Что-то говорил, что-то слушал, находясь в странном подавленном состоянии, лишённом эмоций, сил.
Забрал из больницы немногочисленные вещи, что вручила медсестра с безразличным бесстрастным лицом человека, привыкшего к горю. Потом сидел в кабинете бухгалтера, улаживая формальности, подписывая последние бумаги, решал дела с юристами, закрывая оплату лечения, подписывая чеки.
Ему передали урну с прахом матери. Сначала он хотел сделать, как полагается, – заказать место в ряду ниш на кладбище, но потом развеял прах над водами залива, стоя на мосту, глядя на чайки-корабли. Она бы этого хотела, его мать, мечтающая о новой жизни, совершенно не представляющая, как её достичь. Легкомысленная, безответственная, до последнего верящая, что всё образуется.
Была ли она счастлива? Теперь она была свободна. А он остался совершенно один.
Не то чтобы это было совсем непривычное состояние. Просто со смертью матери Аллен осознал это особенно остро.
У него водилось множество знакомых и приятелей по университету, но ни одного настоящего друга. Времени и возможностей на общение не оставалось. К тому же дружба с нищим официантом, да ещё и полукровкой, никому не делала чести. Очень часто люди в этом мире, сами того не замечая, делят и делятся на две категории: "нужные" и "все остальные" – далёкие, чужие, абсолютно безразличные нам, чтобы обременять себя их заботами или делами, разве что посплетничать на досуге.
И наверное, поэтому сумасшедшая Азуми, несмотря на свои странные пристрастия и вызывающее поведение, оказалась его единственным другом. Именно она поддерживала Ренди после похорон, когда, не в силах смириться с потерей, он запил и пил несколько дней, пытаясь заполнить одиночество и пустоту внутри.
Очередная чёрная полоска суки-полосатой лошадки.
Раньше Рен мыслил и задавал вопрос так: "А были ли они, светлые? А если были, то где находился он в этот момент?"
Его уволили с работы, едва не попёрли из универа, но... он выкарабкался. Взял себя в руки, заставил двигаться и действовать, восстановил положение. Возможно, не надавай Азу ему по морде, обзывая дерьмом собачьим, и не будь между ними той ночки жёсткого бурного секса, когда Азу нажралась в хлам, начала плакать и пытаться поджечь собственную мастерскую, крича, что она не желает влачить жалкое существование унылого говна и хочет сдохнуть, – это закончилось бы чуть иначе. Но тогда башка словно встала на место. Щелчок. Просвет. И он действительно посмотрел на себя со стороны.
Унылое говно? – Верное определение.
И он решил, что в какой бы заднице ни находился отныне, не позволит себе сдаться. К тому же у него была причина жить. Большая такая жирная причина взять от этой жизни всё, что только возможно. В тот день, залитый дождём, когда всё внутри него разом умерло, он нашёл удивительно простой ответ.
Прекрасный мир. Этот удивительный прекрасный мир.
Сука зебра-полосатая лошадка много ему задолжала.
 







 
Аллен сильно изменился. Не внешне, но внутри. Словно некоторая часть души умерла и возродилась заново. "Феникс из пепла", – метафора для любителей красивой бульварной банальщины.
Ренди казалось, что перерождение случилось именно в тот день, когда он встретился с Азу. Случайно? Случайностей не бывает.
Может, полосатой "суке-зебре-лошадке" стало стыдно, и она решила дать ему шанс?
Азу попросила парня позировать в студии. Они работали несколько недель в безумном, совершенно сумасшедшем ритме. А её работа "Человек дождя", сделанная с его фотографии на мосту в вечер знакомства, оказалась неожиданно популярной. Что и говорить, шикарная оказалась работа, разошедшаяся огромным тиражом.
– Ты красавчик, Рен. Мужикам не положено быть настолько загадочными типами. Ты похож на сфинкса, когда молчишь. Молчи всегда, потому что, когда ты открываешь рот, ты просто болван. Помассируй мне спинку, Рен!
Не раз, напившись, Азу лезла к нему, пытаясь затащить в постель, но из этого, как обычно, ничего толком не получалось. Всё-таки сказывались наклонности Азу: трахаться она предпочитала с девчонками, а изображать из себя в постели используемый агрегат не нравится никому.
Сегодня Рен задержался допоздна, но ушёл чуть раньше, чем Азу, напившись, начала домогаться, требуя внимания, чтобы потом, получив предлог, начать ныть и жаловаться на жизнь, изливаясь приступами душевных сентиментальных откровений. Поначалу у Рена хватало терпения выслушивать, но они регулярно повторялись, превращались в заезженную пластинку, гуляющую по одному кругу: "Никто не понимает, не реализоваться никак, конкуренты -завистники, жизнь – дерьмо, мужики – сволочи, денег нет, подруги – ****и, и надоело пить в одиночестве."
Азу была гениальной художницей, проницательным психологом и, совершенно невыносимой временами, чокнутой бабой с периодами мрачных депрессий и истерик.
Дождь лил как из ведра, но Рену не хотелось признаваться Азу, что у него в последнее время хреново с деньгами. Не то чтобы совсем не водилось, но было явно недостаточно для роскоши заказать такси.
– Зайдёшь завтра? – Азуми уже закрывала дверь, но всё-таки спросила, чтобы не выглядеть невежливой.
Рен кивнул.
– Если будет время.
– У тебя выходной, я помню, – Азу пьяно хихикнула, и дверь закрылась, оставляя его в мире, наполненном дождём.
Рен спустился по лестнице и побрёл по улице, думая о том, что его фотография висит на главном рекламном стенде торгового центра Гранады, а он, как истинный человек дождя, вынужден идти по лужам и мокнуть.
 
Его дом находился в трёх кварталах.
На улице начинало темнеть, и один за другим зажигались фонари, неоновые лампы, рекламные надписи и щиты. Приглашая, загадочно вспыхивали витрины магазинов, демонстрируя завлекательный товар, и окна домов, похожие на разноцветные квадратики.
По ночам город превращался в яркий фееричный мегаполис, столицу нового, ночного мира. Даже когда шёл дождь, и на улицах почти не оставалось народу, казалось, что всё вокруг движется, живёт и проскальзывает мимо него, наполненное ритмом и движением и неслышным стуком копыт полосатой суки-зебры-лошадки.
Рен брёл по лужам, закрыв зонт, позволяя пролетающим мимо машинам окатывать себя водой. Он улыбался. Даже если его костюм окажется безнадёжно испорченным, этот тёплый ливень стоил того, чтобы ощутить его силу на себе. Наверное, Азуми права, и он сумасшедший.
Сумасшедший, любящий и умеющий жить.















******

– Пора! – Сато Изумо неуловимо просигналил рукой, на ходу доставая пистолет, и первым шагнул из темноты.
Кобаяси Торио, младший брат главаря противоборствующей семьи Таро, инвестор и совладелец корпорации "Хонко", оказался удивительно лёгкой мишенью. Лёгкой и беспечной.
Вряд ли он понимал, что его могут осмелиться "заказать". Подобное, очевидно, просто не могло прийти в самонадеянную голову, занятую не делами и отчётами фирмы, а упругой задницей элитной проститутки, висящей на нём рыбой-прилипалой.
Садясь в машину, мужчина лихорадочно тискал девушку, ради которой ему не терпелось попасть домой, ругал охрану и какого-то совершенно неуместного растяпу, пытающегося лезть с зонтом. Охрана и водитель, забыв в эту непогоду о бдительности, медлили, распахивая дверцы.
Изумо прострелил Торио голову с первого выстрела, добив контрольным. А затем, не прекращая поливать огнём, двинулся вперёд. Пули весело сплющивались о бронированную поверхность авто, вгрызались в плоть зазевавшейся охраны, бесшумно, похоже на шмякающие чавкающие хлопки.
Это было легко, почти безо всякого сопротивления. А потом, когда он и его люди вышли, чтобы проверить цель, со стороны гаражей и из соседних автомобилей внезапно полился непрерывный свинцовый дождь.
Подстава?! Но кто? Зачем? Как?
Сато рефлекторно упал вниз, успел перекатиться на бок, отстреливаясь в сверкающие из темноты огоньки. Заполз за какую-то припаркованную машину, судорожно меняя обойму, вынырнул, совершая перекат, открывая стрельбу, доверяясь наитию, краем глаза фиксируя, как падают его люди.
Словно в замедленном кино. В расширенном сознании время воспринимается иначе, хотя вся перестрелка заняла практически несколько секунд. Бессмысленно.
Шахматная комбинация в уме, оценивающем шансы, тактику собственных действий, мгновенно дающем ответ: "Приказ – отступить!"
Сато никогда не пёр на рожон, может, поэтому и прожил так долго, прекрасно понимая опасность, таящуюся в адреналиновой глупости, когда кажется, что ты всемогущ и неуязвим, но жизнь одна, чтобы проверять эту теорию на несостоятельность. Он выстрелил наугад, ощутил, скорее интуитивно, чем реально, что пуля нашла цель, после чего сделал стремительный прыжок, уходя в сторону и не чувствуя боли от ударов об асфальт, рванул в темноту, спасаясь под прикрытием кустов и зданий. Стараясь как можно скорее убраться с места происшествия.
Пуля чиркнула в плечо, обожгла горячим. В этом состоянии Изу не ощущал последствий, ринулся в подворотню, двигаясь зигзагами, молниеносно прикидывая ходы к отступлению на случай погони.
Погони не было. Похоже, нападавшим было, чем заняться, помимо него. Вдалеке завыла полицейская сирена, сообщая о том, что у сцены нашлись свидетели.
Изумо на ходу избавился от оружия, выбросив в сток канализации. Сдёрнул куртку и, разорвав рубаху на полосы, перетянул рану, затянув узел зубами. Чертыхаясь, отыскал мобильный, набирая номер Фудо Каске, но абонент оказался недоступен, заставляя Изумо материться сквозь зубы, судорожно обдумывая ситуацию.
Их ждали. Устроили засаду. Нападавшие просчитали ситуацию, позволили людям Маэды выполнить работу, а затем открыли огонь.
Полная бессмыслица. Нападали на него? – Он слишком мелкая сошка, чтобы иметь значение. Попытка подставить старика Кичо?
Сато в дерьме. В полном беспросветном дерьме. По уши.
Вернуться назад и проверить версию в свете ранения представлялось безумием, как и попытаться устранить последствия. В одиночку он не справиться. А время работало против него. Что делать? Полная жопа!
Голова кружилась всё сильнее и сильнее, рука болела, полыхая огнём. Задело не сильно, но кровило так, что ему срочно требовалась медицинская помощь. Бесполезно. Сейчас на месте убийства полно полиции, и...
Изумо хотелось рвать на себе волосы. Что он скажет господину Маэде? Господин Маэда отдал чёткий приказ не светиться. Три трупа – вот и не засветились, твою мать!
Везение всегда сопутствовало Изу, непередаваемое словами фантастическое везение, но сегодня оно впервые сочло, что, очевидно, Сато исчерпал лимит удачи, и пора отдать её другому.
Когда Изумо, шатаясь от потери крови и пережитого стресса (терять своих товарищей – вещь, способная выбить из колеи любого с самыми железными нервами), проходил через подворотню, одновременно пытаясь дозвониться до Каске и вызвать машину, на него напали.
Это казалось почти смешно: выбраться из перестрелки, чтобы столкнуться с бандой уличной гопоты, решившей развести состоятельного катаги на навороченную мобилу, которую он столь опрометчиво продемонстрировал.
Изумо, раскидал придурков одними ногами, даже не отрывая телефона от уха, и, мысленно кастеря Фудо Каске, слушал длинные долгие гудки, сообщающие о том, что абонент недоступен и занят сексом.
Это понимание вызвало припадок ярости, и вместо того, чтобы уйти с миром, Изумо не просто отпинал пацанов, но напоследок особенно долго и жестоко отмордовал молодого главаря, превратив его лицо в переломанную кровавую кашу, чтобы не зарывался и знал своё место. Нападать на Сато Изумо? Определённо парням надоело жить!
Но, когда он собирался уйти, внезапной силы чудовищный удар обрушился ему на голову.
И пусть Изу оказался ранен, деморализован и выбит из колеи, но и тогда подобная беспечность не имела оправдания. К нему подобрались со спины, а он этого даже не заметил!
Улетая в бездну, Изумо подумал о том, что это удивительно нелепая смерть. Собачья смерть. И вполне заслуженная за ту дурость, которую он совершил. Наверное, это был кто-то из стрелявших, сумевший проследить за ним, и "позаботиться" напоследок. Обидно сдохнуть, даже не подозревая, в чьи жернова угодил.
 
 



















******

Рен никогда не натыкался на пьяных и избитых людей, валяющихся среди мешков с мусором, и вот, обнаружив странного светловолосого парня, ничком лежащего под лестницей его дома, куда жильцы выбрасывали пакеты, растерялся, не представляя, как поступить.
С одной стороны, следовало немедленно позвонить в полицию и вызвать скорую. Но тогда придётся рассказывать о съёмной квартире, на которой он живёт не вполне легальным образом и подставлять хозяйку. С другой стороны, бросить нуждающегося в помощи человека, он не мог. Аллен растеряно потоптался несколько секунд, а затем, наклонившись, осторожно перевернул и ощупал валяющегося на асфальте бродягу. Или не бродягу?
Дорогая чёрная майка, порванная в нескольких местах, кожаные штаны. От парня несло помойкой, но бомжом он не выглядел.
По погодке, к прикиду должна прилагаться куртка, но, гадать не приходилось, – украли вместе с обувью и носками.
Рен присел на корточки, морщась от смеси запахов. Тронул пульс на шее, визуально осматривая остальное. Слабый стон подтвердил, что парень жив. Голова и плечо в крови, но серьёзных травм не видно. Перегаром не разит. Незнакомец снова застонал, беззвучно прошептав бессмысленное:
– Каске...
Каске? О чём он? А впрочем, не всё ли равно?
Рен со вздохом покорности судьбе аккуратно извлёк незнакомца из мусора. Обхватил безвольное тело поперёк, вызвав новый стон боли, крякнул и взвалил на спину.


Несмотря на кажущуюся худобу, спасаемый оказался невероятно тяжёлым, так что близость квартиры оказалась как нельзя кстати.
Аллен не раз попадал в скверные истории, и всегда находились люди, готовые выручить и прийти на помощь. Может, этот случай – испытание, посланное Рену, проверка на "вшивость"? Он не относил себя к числу укушенных альтруизмом добряков, но одного точно не мог сделать – оставить попавшего в беду человека подыхать на улице.




Затащив полумёртвое тело в узкий коридор, Рен поднатужился, но, не удержав ношу, рухнул на колени, пристукнув парня затылком об пол, рискуя вытрясти душу окончательно.
– Зачем я это делаю? – угрюмо спросил он сам себя.
Выругавшись, подхватил под мышки, волоком потащил по полу. Однако весил незнакомец – будь здоров.







Уложив раненого на матрас, Рен несколько секунд посидел в прострации, сам себе не веря. Встряхнулся, пожал плечами и отправился за водой и медикаментами.
Работка представлялось долгой, муторной, а, судя по следам крови на полу и луже, натекающей в матрас, действовать приходилось быстро: не дай бог, окочурится. Объяснять полиции наличие трупа в хате... Такое даже в дурных комедиях не показывают.
В кино герои выживают после крутых ран. Штопают себя иголками, заливаются водкой. В обычной жизни люди дохнут от интоксикации, болевого шока, захлёбываются блевотиной, проглатывают язык, когда начинаются судороги, вызванные скачком давления, болью и множеством других причин.
Эти вещи Рен видел и знал не понаслышке. Мать постоянно калечилась, если он не успевал за ней уследить, падала, разбивалась. Последняя травма закончилась переломом шейки бедра, после чего её забрали в больницу. И понеслись бесконечные счета, счета, счета... Правда, в больнице ей обеспечивали неплохой уход. Долго совещались, решая, где оставить: в онкологии, травме или перевести в психиатрию.
Рен приходил каждый день. Кормил, общался с ней, совершенно переставшей его узнавать. От того, что мать находилась в больнице, он испытывал облегчение. И давящее чувство вины в понимании, что у него нет желания приходить в эту атмосферу безумия и смерти. Смотреть, как медленно умирает мать, испытывать боль от собственного невыносимого бессилия, но... Существуют вещи, которые нам просто приходиться делать, потому что мы не можем иначе. Возможно, именно эти вещи и делают людей людьми – ответственность, что бы ни говорили по этому поводу.
Живи и радуйся жизни? – Смешно. Некоторые вещи невозможно перешагнуть. Перешагивая через них, люди оскудевают душой и становятся малодушными тварями.
Лучше сделать свою работу молча, стиснув зубы, забив на все свои "хочется – не хочется", оставив одно слово: "Надо!"
Рен осторожно раздел пострадавшего, брезгливо стаскивая грязные вещи. Привычно отключил эмоции. Промыть и обработать раны заняло около часа. Кто бы ни напал на пацана, избили его от души: не считая пробитой башки и странной раны на предплечье, происхождение которой Аллен не смог определить, распухшие лицо и тело парня представляли собой череду сплошных синяков и кровоподтёков.
– Интересно, за что тебя? – вяло поинтересовался Рен, закрепляя последний тампон пластырем. Выбросил перчатки в окровавленный таз, где плавали салфетки, бинты и вата.
Когда он полностью закончил и отмыл следы крови, время перешагнуло далеко за полночь. Зверски хотелось спать. А завтрашний выходной накрывался, кажется, медным тазом.
О случившемся хозяйке лучше не знать. Самаритяне вымерли во времена Христа. Несложно представить её реакцию, когда она сообразит, что Рен – сохранившийся экземпляр такого показательного идиотизма.
"Вы не создаёте проблем мне – я не создаю проблем вам", – первое правило идеального арендодателя миссис Маршалл.
– По нашим улицам не стоит ночью шлятся одному, – ворчливо заметил Рен, заканчивая последний штрих уборки в комнате, и, прежде чем отправиться спать, укрыл гостя одеялом.
Показалось или нет, но разбитые губы дрогнули в улыбке.












******

Сато открыл глаза. Над головой – светлый потолок с одиноким, висящим на нитке журавликом, дешёвый пластиковый плафон.
Повернул голову, упираясь взглядом в низенький стол, заваленный грудой хлама, коробками, пакетами, банками из-под пива.
От простого движения затылок моментально взорвался болью, вызывая внутри вспышку злости и раздражения, поверх реакции на бардак.
Грязная тарелка? – Мелочь! А Изумо бесило.
"Человек, неспособный убраться внутри себя, часто зацикливается на внешнем"
У Сато зацикленность приобретала невротический характер.
В его положении о мусоре думать стоило в последнюю очередь, или сам станет мусором. Где он?
В голове всё смешалось в противный липкий туман, мешая думать и сосредоточиться. Мутило, но на фоне ощущений тела, разбитого вдребезги и неудачно собранного наспех, тошнота и головокружение казались мелочью.
Изумо осторожно сел, стараясь отключиться от восприятия боли.
Рёбра мучительно ныли, превращая каждый вздох в пытку, распухшая челюсть напоминала эпицентр атомного взрыва. Ощупав зубы языком, Сато убедился, что дантисту не придётся по нему заскучать. Хорошо, если не понадобится новый мост. Отрехтовали знатно.
Впрочем, он выбирался из переделок похуже мелкой уличной драки. Для дублёной шкуры подобные раны – царапины, не стоящие большого внимания.
Обидно только, что эти царапины едва не отправили Сато к праотцам. Унизительно. За это он рассчитается сполна. Попозже. Проблемы Изумо решал по мере поступления, сейчас не они занимали внимание. А то, что занимало...
Грёбанное дерьмо! Чёртово грёбаное дерьмо!
Изу автоматически ощупал себя пальцами, отмечая повязки, бинты, разделочную доску, использованную вместо шины.
Кто бы ни оказал помощь, следовало признать, сработал он грамотно.
Доктор? Не отправил в больницу и не вызвал полицию? Кто-то из своих?
Вопросы, вопросы, одни вопросы.
Изумо осмотрелся внимательнее, одновременно проверяя мышцы и работоспособность конечностей на случай опасности.
Комната выглядела уютной и относительно чистой, намекая, что Сато поторопился вешать ярлыки. Не считая разгрома на столе, в остальном царил идеальный порядок. Раздвижной шкаф, встроенный в стену, две декоративные напольные лампы – вот и вся обстановка. Небольшой постер на стене, но...
Эту репродукцию Изумо выделял из тысяч других.
"Человек дождя"
Аналогичная фотография висела в его комнате, не в пример более роскошной и просторной, занимая целую стену. Изу пришлось потратиться, но дизайнеры знали своё дело.
Незнакомец на снимке стоял на мосту, держась за перила, запрокинув голову и закрыв глаза, подставлял лицо летящим струям. Дождь, целуя длинные ресницы, струился по чёрным, вьющимся волосам, лепя их к скулам и воротнику плаща. А на губах УЛЫБКА. Неуловимая, загадочная, совершенно крышесносная, исполненная мистической притягательности древнего бога. Этот нереальный пацан на мосту сводил с ума, и ни одна Джоконда не стоила нежного кусочка чужой души, случайно застигнутого камерой.
О чём мечтал он, стоя в фиолетово-розовых летних сумерках под проливным дождём? Чему улыбался?
Наверное, он был счастлив. Влюблённый, идущий со свидания, или сумасшедший, потерявший всё и наслаждающийся краткими мгновениями свободы, а может, мудрец, постигший истину бытия?
Изумо любил смотреть на него, пытаясь отгадать ответ...
Когда-то у него возникла нелепая мысль разыскать модель и задать этот вопрос: о чём он грезил в ту секунду, когда камера случайного фотографа запечатлела эту удивительно откровенную сцену?
Но Изумо не стал этого делать.
Улыбка Человека дождя приносила ему покой и кусочек чего-то забытого и невероятно далёкого. Маленький осколок счастья. Запах апельсинов, рисовых сладостей, нежность цветущей сливы и сосновые ветки, украшенные в новогодний день. И ему не хотелось разрушать это – прекрасный романтический миг, иллюзию. Образ возлюбленного, рассматривая который, он любил предаваться мечтам. Он не желал их осуществить. Слишком болезненным окажется разочарование правдой. В жизни должны оставаться особенные вещи, драгоценные, волшебные. Светлая магия, вера в чудеса. Желание любить, тонкое, трепетное, способное сохранить некий внутренний островок, позволяющий не содрогаться от мерзости собственной души и поступков, им совершаемых.
– Привет! Хорошо, что ты очнулся, а то я волноваться начал. Здорово тебе вчера досталось. Ты, вообще, как?
Голос, ворвавшийся в неспешный туман короткого блаженного размышления, безжалостно выдернул из состояния покоя, сбросив в реальность. В иной ситуации это бесцеремонное и резкое вторжение не осталось бы безнаказанным, но сотрясение выкинуло странную штуку: в самый неподходящий момент Сато утратил способность соображать, не думая об опасности, не испытывая раздражения, не отреагировал. Хотя башку и за меньшее мог прострелить. На праздновании дня поминовения один из вакасю именно таким образом потерял ухо, когда, не подумав, влез в разговор вакагасиры по телефону.
Сейчас Сато не хотелось ничего.
Просто смотреть на образ любви, слушать умиротворяющий голос, спрашивающий о самочувствии, что-то болтающий сам с собою. Хотелось, чтобы он звучал и звучал, не умолкая, потому что удивительно подходил к улыбке, озарившей дождь. Словно принадлежал...
Изумо медленно повернул голову, ожидая, когда его постигнет привычное разочарование. Он с детства привык разочаровываться и в людях, и в вещах и знал, что ожидания никогда не соответствуют действительности, так же, как никогда не ждал подарков от судьбы, предпочитая рассчитывать на самого себя. Вот даже его извечное везение вчера предало и ушло к другому, оставив Снежного кота Изумо подыхать под дождём с пробитой ломом башкой.
Где-то там, среди пелены дождя, на мосту стоял его бог с ошеломительной улыбкой и глазами, полными бесконечной тайны. Этот парень знал нечто важное в ту минуту. И передал всему миру.
 
Сначала Изумо подумал, что у него что-то со зрением. Потом он решил, что от удара случилась галлюцинация, или у него начались проблемы с головой.
Он сидел на полу, растерянно моргая, растирая ладонью болью ноющее лицо и пытаясь отогнать наваждение.
В дверях, сжимая в руках поднос с едой, стоял... ЧЕЛОВЕК ДОЖДЯ!
Он был почти такой же, как на портрете, только вместо плаща – голый торс, поверх которого повязан забавный фартук, и затёртые синие джинсы. Он улыбался. Легко, мальчишески открыто, сверкая белыми зубами и солнечными глазами, карими, полными тёплой лучистой доброты.
Изумо показалось, что что-то произошло с его сердцем. Оно перестало биться, остановилось. А потом застучало сильно-сильно, часто-часто, и, пытаясь зажать ладонью этот сумасшедший ритм в груди, Сато забыл, как дышать. А когда смог сделать вздох, ощутил что, физиономия горит, словно неведомый издевающийся шутник щедро разбрызгал по щекам алую краску, измазал, да и забыл стереть.
– Надеюсь, ты себя получше чувствуешь, – сказал Человек дождя и шагнул в комнату, присаживаясь перед ним на корточки и непринуждённо ставя перед оцепеневшим Изу поднос с едой.
На груди парня болталась дешёвая цепочка, скользила по смуглой коже при каждом движении. Изу тупо смотрел на украшение, не в силах поднять голову и встретиться взглядом. И не мог оторвать глаз от загорелой кожи, от светлой полоски, виднеющейся на шее каждый раз, когда парень наклонялся и длинные, давно не стриженые волосы падали на плечи.
Он оказался европейцем с примесью восточноазиатской крови, что и делало его внешность столь необычной и потрясающей. Совершенно потрясающей! Ошеломительной. Обалденной. Настолько, что Изумо застыл, не в состоянии двигаться, говорить и дышать, совершенно растерялся, покраснел и смутился, как неопытная девочка, застигнутая врасплох собственной пробудившейся застенчивостью. Не выбраться, не преодолеть, словно панцирь из мышц, спазм, сдавивший горло.
Потрясение – удар грома, взрывающий границы сознания. Судорожный, сумасшедший звон бронзовых колоколов в ушах, непрекращающийся гулкий бой, стук сердца, толчки пульса, красная нить, обвивающая ворота храма судьбы. Изу не верил в судьбу. До этой секунды.
Он не верил. А сейчас ему казалось, что он бонза, идущий по небесам с колотушкой в руках, держащий гонг и собирающий дары, слишком невероятные, чтобы поместиться в котёл.
Изу смотрел на свою ожившую мечту, ощущая себя ребёнком, получившим заветную конфету. Страшно развернуть обёртку, а хочется развернуть. Дрожащими руками дотронуться, посмотреть, что внутри, лизнуть, попробовать на вкус и смаковать долго-долго, медленно-медленно, растягивая вкус, наслаждаясь каждой секундой сладкого счастья...
Стянуть с него джинсы и увидеть настоящий цвет кожи. Светлая, как под цепочкой, или смуглая, не желающая расставаться с кофейным загаром, хотя осень давно вступила в свои права? И страшно... Страшно тронуть, страшно дышать, вскинуть глаза, потому что слишком откровенно читаемое в них сейчас... Прикоснуться нельзя даже краешком пальца, только унять собственное разгулявшееся волнение, сумасшествие. Мысленно надавать себе по морде, опомниться.
Заставить заглохнуть мелодии бесчисленных орущих колоколов. Встряхнуться внутри, взять зубами за шкирку и войти в реальность, осознав, что это – Реальность. Его реальность сидит прямо перед ним. Перед его глазами. Самая настоящая, никакая на хрен не галлюцинация.
– Меня зовут Ренди Аллен, – парень, абсолютно не замечая выражения чужих потемневших глаз, принялся сгребать со стола пакеты и тарелки, решив запоздало навести порядок. – Угу, моя фотка. Было такое, – Рен небрежно пожал плечами, проследив направление взгляда гостя, не сообразившего ничего лучше, как перевести внимание на постер, потому что иначе...
Иначе его примут за полного психа.
Изнутри лихорадило так, что Изу с огромным трудом мог контролировать собственные мускулы и не дрожать, судорожно обдумывая сложившуюся ситуацию и своё в ней поведение.
Постепенно удалось расслабиться и успокоиться. Изумо тормознуто тупил на фото, не в силах обернуться на оригинал, чувствуя, как внутри отпускает невидимая скрученная пружина, и становится странно. Невероятно легко и... уютно, как во сне.


– Это Азу придумала, – не замечая чужого состояния, продолжил Рен, естественно обволакивая Сато своим присутствием.
Он хлопотал по хозяйству, двигался. Изумо впитывал его присутствие всей кожей. Секунды растягивались, превращаясь в вечность, а он отмечал и отмечал новые детали, словно компьютер. Каждую мелочь. Вбирал в себя всё: движения, жесты, мимику, изгибы стройного тела.
– Она художница. Честно говоря, мне не очень нравится, когда свой собственный портрет смотрит со стены. Манией величия не страдаю, но хозяйка упёрлась.
Он болтал без умолку.




Изумо лежал на матрасе, безропотно позволяя осмотреть свои раны, и расслабленно молчал, не желая двигаться, ощущая себя ребёнком. Маленьким, потерявшим и вновь нашедшим любящую маму, которая хлопочет над ним, уговаривает и обещает, что всё будет хорошо. Разумеется, это было метафорическое сравнение, но именно так он чувствовал себя рядом с Реном – потерявшимся ребёнком, вернувшимся домой, туда, где его ждали и любили, где всегда примут, любым, где особое место, крепость, понимание, что здесь можно отдохнуть. До этого дня он и не знал, что устал. Чудовищно, невероятно устал, а вот теперь чужое присутствие целило, уносило заботы и тревоги, забирало боль, заставляя блаженно щуриться, прикрывая глаза, когда сильные и в то же время удивительно чуткие пальцы касались его тела. Уверенные, спокойные.
Рен казался водой, тёплой и одновременно прохладной, полной цветочного аромата, скалой, сквозь которую течёт чистый горный родник. Внимательный, сосредоточенный, когда занимался перевязками, несмотря на то, что не переставал болтать, звенеть. Залечивающий собой каждый чёртов шрам в клочья изрезанной души.
– А тебя как зовут? – спросил Рен, завязывая последний узелок бинта и обрезая края ножницами.
Наклонился на секунду, вызвав внутри Изумо мысленный стон от осознания: "Как же с ним хорошо! Как хорошо рядом с ним, от одного присутствия, мать его! Невероятно кайфово. Тонуть в нём! Выныривать не хочется. Безумно хочется сгрести в охапку и не отпускать. Взять автомат и расстрелять любую падлу, что попытается это отобрать и разрушить". Но время не расстреляешь...
– Чёрт, вот я тормоз! Тебе говорить, наверное, больно?
– Тер... терпимо, – говорить действительно оказалось не пряником, но ради этого парня Сато и с отрезанным языком сумел бы спеть. – Киёши Ито.


Изу солгал, не моргнув глазом, и удивлённо осознал, что голос звучит под стать новому имени – слабо и робко. Наверное, рядом с Реном он и ощущал себя таким: восторжённым, трепетным, готовым, мать его, следы ног целовать, только бы не отпугнуть, не разрушить хрупкий мостик доверия.
– Будем знакомы, Ито. Кто избил, помнишь? Стоп! Не отвечай. А то совсем тебя затираню, – от этих слов Изумо сделалось смешно. Изнутри остро царапала нежность. – Выпей немного супа, жить станет полегче.
Рен заботливо помог ему приподняться, вливая в рот тёплый бульон.
– Доставил тебе хлопот, – Изумо покачал головой, мысленно чертыхнувшись, потому что отсутствие зубов делало речь шепелявой. – О драке не помню ничего. Из дома ушёл. С предками... поругался.






Начав лгать, трудно остановиться. Изу убедился в этом на своём опыте и сейчас с удивлением слушал собственный вдохновенный монолог, прерывающийся – говорить всё же было больно, – но в тоже время гладкий, словно шитый шелковыми нитками.
– Обычно мы ладим, но вчера я сильно вспылил. Хотел матери позвонить, и тут на меня напали. Больше ничего не помню, по голове ударили, – он с сожалением посмотрел на запястье. – Часов нет. Телефон и деньги тоже украли?
– Радуйся, что штаны оставили. В наших местах прохожего до нитки раздеть – обычное дело, – Рен, кажется, не удивился. – Стоило вызвать такси или одеться попроще, – он указал глазами на одежду Изу, отстиранную и приведённую в порядок.
Изу с умилением подумал, что этот парень безумно любезен.
– Будешь заявлять в полицию?
– Полицию? – Изумо нахмурился. – А зачем?
– Смотрю, сильно тебя ударили, – рассмеялся Рен звонко, демонстрируя в улыбке белоснежные ровные зубы. – Начистоту: решишь заявление написать – меня не вмешивай. Я тут хату на птичьих правах снимаю. В общем, внимание полиции мне ни к чему.
Он беспечно развёл руками и спохватился:
– Бульон, наверное, остыл. Подогреть?
– Я не голоден.
– Тогда чаю?
– Можно, – прошептал Изумо и бурно покраснел, натолкнувшись на спокойный дружелюбный взгляд.
Рен скептически хмыкнул.
– Ты всегда такой застенчивый, Ито? Сколько тебе лет, интересно? Это не бестактный вопрос?
– Двадцать один, – солгал Изу не раздумывая.
На деле, Сато стукнуло двадцать восемь, но выглядел он молодо, чем беззастенчиво пользовался.
– А мне двадцать три исполнится в следующем месяце, – слегка снисходительно и с осознанием собственного превосходства похвастался Рен, небрежно отбросив со лба короткую тёмную прядь.
Изу сделалось смешно.
– Совсем взрослый, – заметил он и отвернулся, рассматривая фотографию на стене, чтобы удержаться от невольной ухмылки.
Рен секунду сверлил его подозрительным взглядом, затем, собрав чашки, поднялся
– Кстати, тебе нужно в больницу обратиться, – прокричал он уже с кухни, – чтобы тебя осмотрел настоящий врач. Мне кажется, у тебя ребро сломано.
Через минуту он вернулся, неся в руках большую чашку и вазу с печеньем.
– Сотрясение определённо поставлю, – Рен бесцеремонно приподнял Изумо, поправляя ему подушки. – Нужно лечение и покой в течение десяти дней. Ну, или хотя бы пяти...Чёрт! – он нечаянно обмакнул палец в кипяток и, вскрикнув, засунул его в рот. – Подожди, не пей. Я принесу разбавку.
– Рен, – позвал Изумо, ощущая себя безумно, невероятно счастливым.
– А? – Рен на мгновение высунулся из-за двери.
– На фотке... Тогда, на мосту, о чём ты думал? – спросил он улыбаясь. – Когда стоял под дождём?
– А-а, это, – Рен беспечно махнул рукой и пояснил, на мгновение появляясь из-за двери и прижимаясь щекой к дверному косяку, – не помню. Дождь шёл, день выдался дерьмовый, но вот увидел закат на мосту и подумал, что это всё мелочи – жизнь прекрасна. Странно, правда? Вот такой я идиот, – он подарил Изумо свою потрясающую неуверенную улыбку, и Изумо почувствовал, как на глаза у него наворачиваются слёзы.
– Совсем нет, – отозвался он почти шепотом. – Жизнь – удивительная штука. Я только что это понял, – проговорил он и откинулся назад, закинув руки за голову и улыбаясь вместе с Человеком дождя, почти так же отрешённо и загадочно.
 
 














******
 
– Мы с отцом не особо ладим. Он ждёт, что я стану юристом и пойду по его стопам, продолжу семейный бизнес. У нас частная адвокатура. Собственная практика и всё такое. Но мне совершенно не упало заниматься бумагами – не моё. В универ поступил, но потом перевёлся сразу на первом курсе на исторический. А ему это, конечно, поперёк горла. Я мечтаю стать археологом. В общем, хотел поехать в Монголию на раскопки, договорились, вроде, заранее, а перед отъездом он всё переиграл. Не дал денег, наорал на моего научного руководителя. А может, взятку сунул? Когда утверждали списки, моё имя вычеркнули, а меня попросили написать заявление о переводе. Понимаешь? Предложили добровольно уйти, или мне помогут это сделать. В общем, мы с отцом здорово полаялись, наговорили всякого...
Рен, подперев голову рукой и потягивая баночное пиво, рассеяно слушал излияния Киёши. Случайный знакомый оказался интересным человечищем, из тех, о ком говорят: "Милый, но слишком зажатый".
И не поверить, что за суровой физиономией и продвинутым обликом, скрывается скромнейший парняга из приличной семьи, эдакий маскирующийся бунтарь из категории "в тихом омуте..."
Несколько шрамов, обнаруженных на теле, подтверждали теорию, что, при желании, Сато способен за себя постоять, но не вязалась эта внешняя обложка с его поведением и характером.
Ито носил кожаные штаны и красил волосы белой хной. Проколотые уши, пирсинг над правой бровью и зигзагообразный шрам на щеке делали его похожим на отъявленного хулигана. Только этот хулиган так краснел и робел перед ним, что становилось почти смешно и вызывало внутри лёгкое чувство снисходительного превосходства.
В отличие от Аллена, родословная которого представляла собой настоящий коктейль, Киёши оказался типичным японцем, разве что отличался довольно высоким для японца ростом, ничуть не уступая Рену.
– Ссоры с родителями – обычное дело. Остынете, помиритесь, – пробормотал Аллен утешая, словно и правда – обычное дело. – Уверен, что не хочешь обратиться в больницу? Тебя сильно избили.
– Уверен, – буркнул Ито неожиданно раздражённо. – Меня ограбили, мне нечем оплатить счёт, а если воспользуюсь страховкой, отец об этом непременно узнает.
– И что? По-твоему, лучше проявить гордость, но остаться калекой? Не моё дело, извини, конечно, просто ты ведёшь себя, как ребёнок.
Осознав, что он несколько старше по возрасту, Рен, кажется, решил, что имеет полное право его поучать. Изумо с трудом сдерживал смех: правда, как большая мамочка.
Доверчивость Рена вызывала беспокойство: пустил незнакомца в дом, проглотил все байки, не подавившись, повёлся на ту лапшу, что Сато навешал. Завершая маразм дня, оставалось добавить: "А вдруг найдётся подонок, пожелавший этим воспользоваться?"
Один такой подонок сидел напротив и прикидывал варианты на тему: "Раз один подонок застолбил, вероятно, никакой другой теперь не сунется?!"
– Родители часто неправы, но жестоко заставлять их сходить с ума от беспокойства. Посети больницу, позвони им, сообщи, что с тобой всё в порядке. Не желаешь зависеть от предков – стань самостоятельным. Найди работу, снимай жильё. Родители не научатся уважать твой выбор, пока ты не докажешь, что способен взять на себя ответственность за собственную жизнь. Они не лезут в твою жизнь, просто пытаются уберечь от ошибок, хотят, как лучше, но... Просто не понимают, что лучше для них, не обязательно лучше для тебя.
– Ладно, уговорил. Подумаю над этим.
Киёши выглядел полностью подавленным отповедью. Рену сделалось неловко. В конце концов, кто дал ему право лезть с советами?
– Рен, я вот тут хотел попросить... – Ито как-то съёжился и пошёл красными пятнами. Рен посмотрел на него с удивлением, но затем напрягся, осознав, о чём идёт речь, – я отправлюсь в больницу, но если... В общем, вдруг мы с отцом не помиримся. Понимаешь, мне негде жить. Можно, я поживу у тебя, пока не найду работу?


Рен где-то читал, что отказывать людям – это настоящее искусство, которым обязательно должен овладеть каждый нормальный человек, чтобы не взваливать на себя чужие, абсолютно ненужные проблемы. Но, видимо, овладеть этим искусством, оказалось ему не под силу, потому что умоляющий взгляд Киёши буквально пригвоздил к полу.
– Слушай, мне не нужны проблемы, – начал Аллен неохотно и, увидев, как потухли чёрные глаза и сгорбилась спина, закончил убито, – поэтому, если ты хочешь здесь остаться, постарайся их не создавать. Убираться будем по очереди, и в следующем месяце, я надеюсь, ты сможешь внести свою половину оплаты за квартиру.
Киёши выпрямился, глядя на него красноречивым, полным благодарности взглядом, а затем низко поклонился, коснувшись лбом пола.
– Спасибо, Рен. Я этого никогда не забуду!
– Да брось! – теперь смутился Рен. – Киёши, ты вроде современный парень, а у тебя такие странные манеры. Это типа по-японски, да?
– Да, – отозвался Киёши и улыбнулся, – типа, по-японски.















******

Рен, насвистывая, поднялся по лестнице. Было уже довольно поздно, почти полночь. По дороге он заскочил в гипермаркет и, сжимая в руках увесистые пакеты с продуктами, размышлял о том, что дела у того странного парня, Киёши, очевидно, наладились сами собой. Он отправился в больницу и пропал на неделю.
Имело смысл навестить его, но Рен, во-первых, не знал, координат, а во-вторых, делать больше нечего, как навещать незнакомого парня, который даже не соизволил позвонить и отчитаться, заставив Аллена беспокоиться по поводу себя.
Аллен остановился напротив дверей, пытаясь одной рукой и коленом удержать пакеты, а второй – нашарить ключ в заднем кармане джинсов.
Изумо отлепился от стены и шагнул к нему навстречу.
– Привет, это я, – он успел подхватить падающие пакеты и, нагнувшись, поймал пытающееся укатиться яблоко.
– Фууух, ну ты меня и напугал! – переводя дыхание, выдохнул Рен, растерянно моргнул и широко улыбнулся, вызывая у Изумо нестерпимое желание припасть к его губам. Красивым, чётко очерченным, с мягкими приподнятыми уголками. – Шикарно выглядишь.
Рен прошёлся коротким оценивающим взглядом, одобрительно отмечая опрятный вид, дорогую оправу очков. Недельное отсутствие пошло Ито на пользу. Неудивительно, что Рен его не признал: этот элегантный, ухоженный парень в деловом костюме совершенно не походил на избитого хулигана с заплывшим глазом.
– Значит, дома всё по-прежнему?
Аллен открыл дверь и посторонился, предлагая Изу войти.
– Как всегда.
– В больнице был? Что сказали?
– Ничего серьёзного, в основном ерунда.
О том, что сломанные рёбра оказались самой меньшей бедой, он не собирался распространяться. Клиника частная, врачи дело знают, операция прошла успешно. Аллена волновать незачем: жив, здоров, на ногах держится, а зубы новые давно собирался вставить.
Изумо рассеянно отвечал на вопросы, внимательно оглядывая комнату, не понимая, что могло измениться в его отсутствие. Затем до него дошло: фотографии на стене больше не было, кто-то снял её!
– Проходи, осваивайся, – Рен забрал у него пакеты. – У тебя только одна сумка? Скромновато, – он скрылся на кухне, выгружая продукты. – Пока тебя не было, я тут кое-что изменил – убрал эту фотографию дурацку...
Он вошёл в комнату и остолбенел, потому что Изумо, с безошибочным чутьём отыскав глянцевый плакат, который Рен пожалел выбросить, вешал его обратно на стенку, скрепляя скотчем.
– Кхм, ты... довольно быстро осваиваешься, – только и пробормотал он, захлопнув рот, и внезапно ощутил странное неясное беспокойство внутри живота. Киёши смотрел жутким отрешённым взглядом. Сквозь тускло поблёскивающие стёкла очков чётко выделялись застывшие чёрные глаза.
Аллену стало не по себе. Впервые мелькнула смутная мысль, что он ничего не знает об этом парне, но вот так открыто доверился, распахнул дверь и пригласил жить собственной жизнью.
– Мне очень нравится, – проговорил Ито тихо, – "Человек дождя".
Рен сглотнул, ощущая, что Киёши, конечно, милый, но всё же странный малый.
– Ладно, – пробормотал он, разбивая дискомфортную неловкость, – нравится – не вопрос, путь висит. Я, пожалуй, пойду душ приму. Кстати, захочешь есть – можешь залезть в холодильник. Завтра попрошу у хозяйки копию ключей...
Он направился в ванную, на ходу стягивая футболку.
– У меня есть ключи.
– Что?! – Рен остановился. Его голова смешно выглядывала из-под полусогнутого локтя. Он торопливо сдёрнул футболку. – Извини, не расслышал.
– Наверное, моя наглость в ухо забилась, – тихо брякнул Сато, едва не разрушив образ скромняги. – Хозяйка дала мне ключи, – повторил он заученно, не давая Рену времени осмыслить предисловие. – Ты попросил, чтобы я не создавал проблем. Я встретился с миссис Маршалл, представился твоим одноклассником и сообщил, что поживу временно. Она не против. Я аренду вперёд оплатил.
О том, что он заодно погасил долги Аллена, Сато умолчал.
– И сколько она с тебя содрала? – простонал Рен, представляя милого и скромного Киёши в руках расчётливой и хваткой хозяйки.
Ито продемонстрировал ему ключи, покрутив брелок на пальце.
– Она была очень мила и разрешила нам жить вдвоём за обычную плату. Хочешь, спроси её саму.
– Вот уж нет! – Рен передёрнулся и принялся стягивать брюки.
Встречаться с миссис Маршалл лишний раз ему не хотелось, сразу же начинались жалобы на то, что он слишком много расходует света, и обогреватель в комнате – абсолютно излишняя вещь.
– Зачем ты ждал меня на лестнице, раз у тебя были ключи?
Он хотел сдёрнуть плавки и остановился, заметив напряжённый взгляд соседа. Киёши покраснел и отвернулся, изучая потолок.
– Я подумал, что это было бы невежливо без тебя. Всё-таки ты – хозяин квартиры.
– Какой ты милый! – Рен присвистнул и, собрав вещи, исчез в спальне. – Я теперь и сам не знаю, кто из нас хозяин в этой квартире, – пробормотал он, возвращаясь с полотенцем на плече. – По оплате выходит, что ты.
– Иди в душ, – Киёши смущённо посмотрел на кончики своих пальцев. – Я не очень хорошо умею готовить, но зато делаю хороший кофе. Ты пьёшь кофе?
– Это моя слабость. Но я не курю! – строго заметил Рен.
Услышав это, Киёши звонко рассмеялся:
– Я тоже!
– Думаю, мы поладим, – серьёзно кивнул Рен и, довольно насвистывая, направился в ванную.
Изумо готовил кофе и слушал звук льющейся воды, сквозь который изредка доносился мягкий голос Рена: "Мы с тобой плывём на лодочке вниз по весенней реке"
Рен безбожно фальшивил, и, слушая его бархатистый голос, Изумо улыбался.
 
           Лодочка  бумажная,
По реке весенней плывёт
Тонкою  промокашкою,
 Ненадёжный,  шаткий  плот.
Страшно нам, но за руки возмьёмся
Мы с тобой вдвоём всё на свете пройдём
Пусть бумага тонка, но любовь надёжна.
Станет лодочка, большим  кораблём.

Держи мою руку,  не отпускай.
Любовь горит путеводной звездой.
Мысом надежды  откроется рай для нас
Когда два сердца застучат в унисон. 




******

Звук открывающейся двери сообщил о том, что Рен вернулся с работы раньше обычного. Изумо заторопился, спеша свернуть разговор с Каске и отрубить телефон.
Господин Маэда Кичо потребовал присутствия вакагасиры на предстоящем внутреннем разбирательстве. Звонить и общаться лично кумитё представлялось не с руки, он передал приказ через Фудо.
То, что Изумо единственный выжил в перестрелке и пропал на несколько дней, говорило не в его пользу. Возникли неясности, и босс пожелал видеть помощника снова.
Изумо встретился с Маэдой, как только вернулся из больницы. Подробно изложил обстоятельства произошедшего, отчитавшись за каждое действие и согласившись принять любую меру наказания. Кичо обещал подумать в этом направлении. И Изу почти успокоился, великолепно понимая, что он слишком ценный материал. Однако незаменимых нет. Эта повторная встреча не сулила ничего доброго, вызывая тревожный тянущий страх.
Несомненно, крысу в рядах предстоит разыскать ему. Но была ли она, крыса?
Утечка информации не могла произойти случайно. Отбросив самого себя, подозревать оказалось некого. Каске он знал с детства.
Жизнь здорово потрепала обоих парней. Они сожрали на пару столько дерьма, пройдя огонь и воду и заделавшись кровниками, что сама мысль о том, что брат может оказаться предателем, воспринималась слишком кощунственной.
Каске придерживался аналогичного мнения на его счёт, с пеной у рта отстаивая Изумо перед Кичо, стуча себя пяткой в грудь, и предлагал провести проверку лично, начиная с самых низов.
На этой уйдёт несколько месяцев, а босс не любит ждать. Результаты нужны немедленно. А где их взять? Имея в подчинении множество людей, Сато, в силу специфики своей профессии, работал в одиночку. Всегда. Но в этот раз, на кой-то ляд решил подстраховаться.
Огата просил наглядности. Смерть Кобаяси должна была послужить назиданием для остальных. Сато лично возглавил ударный отряд. Боевиков насмотрелся, мать его, вот и случился этот непростительный прокол.
Смерть троих членов банды оказалась на его совести, но это сущая мелочь на фоне того, что трубила пресса, распуская об убийстве самые невероятные сплетни и слухи, сводящиеся к тому, что господина Кобаяси заказали конкуренты, а так как самый главный конкурент "Хонко" – корпорация "Асахи", принадлежащая господину Маэде, косвенный подтекст приравнивался к открытому обвинению. Господину кумитё пришлось приложить некоторые усилия и потратить средства, улаживая недоразумение с департаментом полиции, отвечая на неприятные расспросы и утрясая формальности.
И не только перед департаментом полиции: столкновение интересов двух влиятельных группировок могло привести к открытой войне, и господину Маэде пришлось поступиться своим лицом, давая объяснения ситуации на совете в свете нападок старшего Кобаяси, требующего крови и возмездия.
Изумо находился в патовой ситуации. В любую минуту она могла сделаться смертельно опасной не только для него, но и для Рена. Понимать это оказалось мучительно.
Он жил у Аллена третью неделю. Абсолютная дурь, глупость, безумие. Надо залечь на дно, исчезнуть, решать вопрос любым способом, но он оказался совершенно не в состоянии думать и нести ответственность.
Не мог уйти. Неделю разлуки пережил, словно в бреду.
Работал как проклятый, разгребал завалы поверхностного дерьма. Мотался по врачам, приводил себя в порядок, собирал информацию и искал ответы. Задачка упорно не желала сходиться с ответом.
Возможно, эта кипучая деятельность на первых порах принесла свои плоды и стала тем, что вызвало снисхождение кумитё, согласившегося дать отсрочку и возможность восстановить репутацию, но за три недели результата – ноль. Снисхождения ждать не приходилось.
Следовало расстаться, уйти, а он не мог решиться, понимая, чем рискует и как. Не мог съехать и отказаться от возможности видеть Аллена, видеть его постоянно, каждый день. Жить рядом, ощущая волнительное соприкосновение с мирком чужой личности, необходимым, важным, помогающим разглядеть свет в конце тоннеля собственной души.
Улыбка Человека дождя совершенно лишила его рассудка. Он хотел найти ответ.








 

******
 
 
– Ты спятил, Изу! – Каске смотрел на него, как на сумасшедшего. Каждая чёрточка его лица выражала ошарашенное удивление и словно орала: "Ты спятил, Изу!"
– Ты понимаешь, что творишь?! Ты должен сейчас землю носом рыть, но достать ублюдка, который подставил нас, а вместо этого забил болт на всё и дрючишь парня! Да ты вконец охренел?!
– Я не... Тебя забыл спросить. Не лезь в мои дела! – Изу с огромным трудом сдерживал подкатывающее раздражение. Сейчас он безумно сожалел, что доверился Каске, рассказав эту маленькую личную тайну. – Он не моя подстилка, мы просто...
– Ну-ну, – Каске гадко ухмыльнулся и едва успел увернуться от полетевшего в его сторону стального "когтя".
Нож воткнулся рядом с его ухом.
– Совсем больной! – Каске покачал головой и, выдернув нож из деревянного перекрытия, брезгливо швырнул на стол. Они сидели в vip-зале, заказав кабинку на двоих, и Изу мог безумствовать, не боясь свидетелей.
– Ты меня только за этим позвал? – прошипел Изу.
Каске смотрел на него, словно заворожённый, в ярости Изумо напоминал кота. Седые волосы, топорщащиеся в разные стороны, усиливали сходство.
Когда они познакомились, Изу исполнилось двенадцать лет, и он уже был таким уродом. Абсолютно седым. Учителя пребывали в шоке, считая крашеные волосы вызовом общественным правилам и порядку. Впрочем, когда узнавали истинную причину белобрысости, впадали в ещё больший ступор. Седые волосы, мать его! В двенадцать лет полностью седой парень.
Когда Каске узнал, что Изу пережил, у него хватило ума никогда не расспрашивать друга о прошлом. Неудивительно, что он чокнутый, абсолютно больной на всю бошку.
Оба потеряли родителей. Каске сбежал из дома в четырнадцать, пришив перед этим своего папашу-алкоголика. Изу предпочитал не рассказывать о своих. Впрочем, и того, что рассказал товарищу хватило выше крыше чтобы по ночам просыпаться от кошмаров.
Сначала они промышляли тем, что бродяжничали и грабили прохожих. Пару раз попадались, сидели в колониях и учились в закрытом исправительном заведении, из которого сбежали.
Ужасы и беспредел, творившиеся за высокими бетонными стенами, могли бы потрясти самого закоренелого взрослого преступника. У взрослых тормоза срабатывают, а у подростков их попросту нет.
У друзей не было особых чувств, никаких, кроме собачьей преданности двух псов из одной стаи, тянущих одну лямку. Все остальные чувства умерли или атрофировались давным-давно, а иначе они не сумели бы выжить.
Когда они столкнулись с людьми Маэды, вышедшими на подростков в попытке унять творимые ими бесчинства, их встретила достаточно подготовленная сформированная банда. Сато Изумо оказался прекрасным лидером, умеющим не только убивать, но и мыслить.
И кто знает, что двигало Кичо и какими мотивами он руководствовался, познакомившись с Изумо в тот день, когда, жестоко избив, Сато и Каске не закатали в цемент, но доставили пред очи хозяина? Возможно, он увидел в нём нечто особое и решил, что подобный талант глупо расходовать зря.
Вместо того чтобы расправиться с парнями, их приняли в семью, поручив надзор за одним из сложных районов, раздираемым на части бесконечными стычками. Сато сумел взять его под контроль за два месяца, полностью устранив и прижав конкурентов, сработав настолько грамотно и профессионально, что после этого вопросов и претензий к нему не возникало. А потом начался своеобразный карьерный рост.
Сейчас Изумо непосредственно подчинялись несколько десятков сятей, имеющих под своим началом до сотни человек. Сато больше не выполнял мелкую работу, вроде собирания дани с владельцев магазинов или прочего, чем занимаются простые рядовые бойцы, хотя его феноменальное умение драться не освобождало от этих обязанностей.
В любых серьёзных потасовках или делах, требующих специфического решения, Изу оказывался незаменим – профессиональных киллеров подобного класса в семье можно было пересчитать по пальцам. Своим искусством парень владел в совершенстве, и даже Фудо не мог найти ответ, каким образом он этому научился.
Когда они познакомились, Сато "мочил всех неугодных в сортире". Он и Фудо чуть не замочил, но нарвался на такое жёсткое сопротивление, что это заставило Изумо его зауважать. Набив друг другу морды и бухнув после этого события, они неожиданно заделались корешами. И если Каске хватало того, что он умеет, Сато, словно бешеный, оттачивал навыки собственного мастерства, учился по книгам, занимался в школах, схватывал на лету, где только мог, и временами Фудо просто отваливал челюсть, преклоняясь перед этой стальной силой воли и понимая, что вряд ли когда-нибудь сумеет понять его. Чего он хочет? К чему стремится? Абсолютно больной на всю голову ублюдок.
Поначалу у Маэды они с Каске занимались грязной работой: устраняли неугодных, организовывали покушения, заметали следы. Потом Сато пошёл вверх, а Фудо безнадёжно отстал от приятеля, что, впрочем, не уменьшало их дружбу. Наоборот, благодаря приближённости к Сато, Каске имел огромное влияние.
Теперь заботиться о пропитании не приходилось: денег хватало с лихвой – Кичо платил щедро. А в последнее время и он вовсе открыто благоволил Изумо, явно выделяя среди остальных, приблизил к себе, давая понять, что тому предстоит заняться серьёзной работой и имеет смысл подумать о будущем.
Башка у Изумо всегда варила, как надо. Тут даже Каске преклонялся, совершенно не понимая, за каким хреном его брату, окончившему неплохой жизненный "университет", понадобилось дополнительное образование. Но, надо признать, парочка дипломов оказалась совершенно не лишней. Вздумай Изу уйти и начать жизнь законопослушного гражданина, он смог бы сделать неплохую карьеру на поприще предпринимательства. Кое-какие намётки водились, и Изумо на раз делился с другом размышлениями на эту тему, несмотря на мифичность этих рассуждений.
Они не были свободны, и оба это понимали. А если бы были... Представить Снежного кота в роли предпринимателя?! – Немыслимо!
Но может быть, именно это разглядел в нём Маэда – стремление выбраться из дерьма? Вряд ли бы старик пожелал отпустить, подобные связи и обязательства принимаются до гробовой доски. В свете поведения Изу в последнее время, до гробовой доски ждать Коту оставалось недолго.
– Ты понимаешь, что мы не настолько важные и незаменимые, чтобы плюнуть на всё и заниматься устройством своей личной жизни? – безнадёжно спросил Каске. – Изумо, мы с тобой одни из многих. Пусть не в последних рядах, но мы никто. Ты являешься боссом, но для старика ты – шестёрка. И сейчас ты прокололся!
– Шестёрка? – Изу взял со стола бокал и задумчиво посмотрел на его мутное дно. – Ты ценишь меня столь низко?
– В стандартной колоде – пятьдесят две карты... – устало оборвал Каске. – Выводы делай сам. Станешь зарываться... ¬– он провёл рукой по горлу. – Тебе ли не понимать? Не хочу однажды получить на тебя заказ, брат. Прошу, прояви благоразумие, вернись к делам! Разберись с этим, подёргай за ниточки. Ты всегда был умным парнем. Босс пообещал содействие, но, Изу, ты должен начать действовать, а не тратить время на... как там его? – он скривился, вспоминая промелькнувшее имя.
– Ты когда-нибудь видел его улыбку? – отрешённо спросил Изумо.
Каске посмотрел с недоумением.
– Ты говоришь: "Возьмись за ум..." Знаешь, мы ведь настолько привыкли жить в такой реальности, что не замечаем, что она ненормальна. Этот парень делает мир лучше. Ты можешь сделать этот мир лучше, Каске? Нет. И я не могу. А он может!
Изу тихо засмеялся. Совершенно поразительно засмеялся, словно засветился изнутри, и этот свет смягчил черты лица, придав им нежности, заставив Каске пораженно замереть от увиденного зрелища.
– Когда он улыбается, я вспоминаю, что и у меня всё ещё есть душа. Душа, Каске, а не комок никчемной грязи! Этот парень – единственное, что делает меня живым, а ты говоришь...
– Изу, ты болен! – пробормотал Каске, рассматривая товарища с почти брезгливой жалостью. – Ты бредишь. Ты... Мы не можем стать другими, – сказал он убеждённо. – То, что ты сейчас несёшь, бред! Мне тоже иногда бывает паршиво на душе, мерзко так, под настроение. Что и говорить, паскудно бывает. Хочется взять пистолет, пустить себе пулю в лоб. Послать всё на ..., но почему-то ужасно хочется жить. Трахать девок, нюхать дурь, напиваться до блевотины, – он сжал бокал, и тот треснул в его руках, раня стеклом, но Каске не заметил в припадке гнева. – Я порой не понимаю, зачем живу, почему мне так хочется продолжать свою уродскую жизнь? Но моя уродская жизнь – это лучше, чем жрать крыс под мостом, подыхая от голода, или выпиливать гайки на станке для машины какого-нибудь жирного грёбаного урода, чистить ему бассейн и знать, что я ничего не могу изменить. Что я буду получать плевки в лицо от всех тех, кто лучше меня и выше, от всех этих чистеньких богатых мозгоплюев, только потому, что им повезло родиться в нормальной семье, а мне – нет. Несправедливо!
Он разжал руку, из порезов сочилась кровь.
– Мне по *** на цену, я хочу жить, Изу! Хочу жить хорошшоооо!!! – он желчно рассмеялся, протянув последнее слово. – Иметь возможность самому быть хозяином жизни, а не подчиняться ей, даже если для этого мне придётся перешагнуть через себя. Ну же, Изу, – почти крикнул он, – разве ты когда-то не этого хотел?! Вспомни, мы с тобой мечтали вместе о том, что однажды у нас будет нормальная жизнь. Вкусная жрачка, бабла до хера, – он почти с отвращением отпихнул от себя блюдо с изысканной закуской, – выпивка, дорогие девки, хороший дом... Разве ты не этого хотел когда-то?!
Он скомкал салфетку и приложил её к кровоточащей руке.
– Ты помнишь, Каске? – спросил Изу, поднимая на него глаза, а затем, протянув руку, взял его ладонь и стиснул её, отбросив окровавленную салфетку. – Там, под мостом, когда мы с тобой мечтали о нормальной жизни, когда жрали крыс... Помнишь? Помнишь это чувство?
Каске задрожал и попытался вырвать ладонь, но у Изу была железная хватка.
– Мы были дураками, – прошептал он внезапно севшим голосом. Глаза его увлажнились.
– Мы были свободны, – горько закончил за него Изу, убирая руку и глядя на следы крови на своей ладони. – Абсолютно свободны. Держались друг за друга, доверяли – эти ценности нельзя было купить и продать. А теперь... Когда прикажут убить меня, сколько времени тебе понадобится, чтобы спустить курок?
– Жизнь вообще паскудная штука, – пробормотал Каске, приходя в себя, – никто и не говорил, что будет легко. За то, чтобы жить так, как сейчас, нам пришлось заплатить свою цену.
– Ты счастлив, Каске? – требовательно спросил Изумо. – Скажи мне, живя вот так, ты счастлив?
– Ты совершенно пьян, Изу, – сглотнув, холодно перебил Каске, поправляя воротник своего дорогого пиджака.
– Очевидно! – кивнул Изу, потерянно глядя в бокал. – Только мне больше не хочется трезветь.
– Знаешь, что... Надоело! – Каске решительно поднялся. – Можешь изображать из себя ***ва идеалиста и продолжать заниматься траханьем собственных мозгов – меня в это не втягивай, – но вот что я тебе скажу: раньше надо было об этом думать, теперь – поздняк дёргаться. Поздновато ты спохватился, Изу! Раскаяться решил? О душе заговорил... Ты себя со стороны слышишь? Смешно, ****ь! Ты это тем, кого убивал и калечил, расскажи! Ты не сможешь ничего изменить, можешь пытаться. Кичо тебя не отпустит. Пустишь всё псу под хвост, зарубишь собственной глупостью, а можешь... – он проглотил продолжение и закончил жёстко, – или ты придёшь в себя, Сато, и вернёшься нормальным, или подохнешь – сам решай. Ты прав, мне понадобится немного времени, чтобы прострелить твою дурную башку, даже если после этого я возненавижу себя до конца дней своих. Но, поверь, я это смогу! Такую башку продырявить не жалко. Одолжение тебе, *****, сделаю!
Он резко толкнул стол и вышел, оставив Изу одного.
Изу проводил его пустым равнодушным взглядом, услышал чей-то глухой вскрик – кажется, Фудо, в ярости, разбил кому-то лицо на выходе.
 
******

Сейчас, слушая, как в замке поворачивается ключ, Изумо вспомнил эту сцену с неприятным чувством, ощущением обречённости происходящего, словно он летел в пропасть, понимал, что летит, но остановиться был не в состоянии.
Мог бы задержать падение, отсрочить, выбраться из этой чёртовой ямы и в то же время не мог. Не желал. Мазохист, разбивающийся о жизненное дно, фаталист, наблюдающий за собственным падением. Может быть, там, в конце концов, ему откроется неизвестный ответ? Зачем ты улыбаешься, Ренди Аллен, всегда улыбаешься, постоянно, что бы ни случилось, продолжаешь улыбаться, словно эта жизнь никогда не загибала тебя подковой, не касалась, не трогала?
Так просто – жить. С вечной улыбкой на лице. Всё и всегда совершенно просто, и нет никакого смысла заморачиваться. Для того чтобы стать свободным, нужно просто пожелать им быть – вот так всё просто у тебя, Рен. Слишком просто.
Изумо тряхнул головой и, поднявшись, отправился встречать, чувствуя, что губы против воли начинают расползаться в улыбке. Вот он и дома, маленький светлячок его души, хрупкий трепетный фонарик.
Вид бухого "фонарика", ввалившегося в дом в сопровождении полупьяной девицы, на секунду заставил Кота остолбенеть.
– Киёши, – позвал Рен, сбрасывая ботинки и усиленно держать за хихикающую опору в виде чужого тела. – Познакомься, это Алиса. Алиса, это мой сосед – Ито Киёши. Он очень скромный, но прикольный, так что ты его не обижай.
– Мы что-то отмечаем? – поздоровавшись с девицей, неуверенно спросил Изу, не выходя из собственной роли. Поправил пальцем сползающую оправу очков.
– Да! – гордо возвестил Рен, поднимая палец к потолку. – Мы отмечаем твоё заселение ко мне.
Он шлёпнул девушку пониже спины, и та громко взвизгнула.
– Киёши, сегодня мы будем пить! За твоё здоровье.
– У нас нет выпивки! – бесцеремонно открыв холодильник и ознакомившись с его содержимым, протянула Алиса.
Изу, проследовав за ней на кухню, с тихой яростью наблюдал, как девица, бесстыдно взгромоздившись на стол и закинув ногу на ногу, принялась жрать приготовленный для Рена ужин.
Аллену оказалось абсолютно по барабану, что он, Изу, ждал его весь вечер, отменил важные встречи, ради того, чтобы побыть немного наедине, урвать драгоценные крохотные минуты общения, прежде чем Аллен завалится спать.
Работа отнимала у Рена практически всё свободное время, и порой он так уставал, что с трудом доползал до кровати, моментально отрубаясь и даже не подозревая, что Изу сидит и смотрит на него, спящего, любуется, боясь пошевелиться и разбудить.
Сейчас Ренди нагло клеился к девице на его глазах. Или девица нагло клеила возлюбленного, обхватив его торс затянутыми в нейлон полными ляжками.
Изу едва не вывернуло при мысли, что у его прекрасного Рена столь низкопробный вкус, но затем, приглядевшись внимательнее, он сдался, вынужденный признать, что, несмотря на некоторую полноту, Рена подцепила довольно смазливая дамочка. И сейчас полупьяный друг, ничуть не стесняясь постороннего присутствия, стремительно сдавал ей одну позицию за другой.
Изумо подошёл и молча оттащил Рена от девицы. Увидел удивлённые глаза обоих. Возникла неловкая пауза.
– Раз мы отмечаем новоселье, – заметил он, смущённо улыбаясь, – предлагаю купить выпивку и включить музыку.
Алиса радостно захлопала в ладоши. Видимо, развлекаться она хотела больше, чем всёго остального.
– Рен, нам нужно купить что-нибудь, – заявила она, стрельнув подведёнными глазами в сторону Изумо.
– Что-нибудь покрепче, – поддержал Изу и решительно впихнул Аллену футболку. – Иди!
– Изу, ты подлый змеёныш! – убито заявил Рен и принялся натягивать одежду. – Ладно, кто и что будет пить? Делайте заказ, а то магазин скоро закроется, а в ночной я точно не попрусь.
Девица с видом бармена-профессионала принялась перечислять ингредиенты для коктейля, диктуя напитки, которые следует брать.
Рен зажал уши и кинулся к дверям. Она, хохоча, повисла на нём и, в итоге, после поцелуев, возни и кучи пьяного базара, от которого у Изу свело скулы от бешенства, они, наконец, разлепились, и дверь захлопнулась.
Алиса, пошатываясь, вернулась в комнату.
– Твой сосед шикарный парень. Ты, кстати, тоже симпатичный. Только я забыла, как тебя зовут. Хочешь, позвоню своей подружке, и мы весело... – она принялась копаться в сумочке, чтобы достать телефон.
Изу подошёл к ней и больно сжал её запястье. Девушка вскрикнула, выронив трубку.
– Сдурел, козёл?!
Изу ударил её под ребра, так, чтобы не осталось следов. Она вскрикнула и, застонав, упала на колени, держась руками за бок, побелев от боли. Изу вздёрнул её за шею, ставя на ноги и придвигая к своему лицу. В глазах девушки появился откровенный ужас, парализующий, потому что, стоило Изу показать своё истинное лицо, красотка моментально обмякла, словно разом лишилась сил.
– Издашь звук, – прошипел Изу жутким голосом, – выпущу тебе кишки, жирная сука! Поняла меня? – он продемонстрировал вилку, крутанув между пальцев, а затем поднёс к её накрашенному веку. – На кого работаешь, тварь? – острые зубчики застыли в нескольких миллиметрах от чужого глаза, заставляя девицу сучить руками и пытаться отодвинуться, но Изу держал крепко, внимательно наблюдая за выражением её лица.
– Пожалуйста... Пожалуйста... Отпустите меня. Я не понимаю, я ничего не знаю... пожалуйста, – жалобно скуля, повторяла девушка.
Изу удовлетворённо кивнул, страх настоящий, она сказала правду. А если солгала – это слишком профессиональная ложь: зрачки почти не дрогнули, полностью затопленные плещущимся ужасом ожидания расправы.
– Слушай внимательно, – приказал он, слегка двинув рукой, – ты сейчас соберёшь свои манатки, дождёшься Рена и выкатишься из этой квартиры под очень убедительным вежливым предлогом. И если мне хоть что-нибудь, – он больно сдавил тонкое запястье, – не понравится, я очень на тебя рассержусь. Ты ведь не хочешь, чтобы я рассердился? – спросил он почти ласково.
Девушка столь отчаянно замотала головой, что становилось ясно: она готова сделать всё, что угодно, только бы не увидеть, как он сердится.
– Ты меня поняла? – снова спросил Изу.
Алиса вновь послушно закивала, напоминая китайского болванчика. В глазах её стояли слёзы.
– Пожалуйста! – прошептала она хрипло. – Я всё поняла, отпустите меня.
Изу несколько секунд рассматривал её, потом разжал пальцы. Девушка мешком осела на пол.
Послышался шум открывающейся двери.
– Вежливо и убедительно! – напомнил Изу, и на лице его расплылась безобиднейшая смущённая улыбка. – Рен, ты уже так скоро! Бегом бежал? – проговорил он, делая шаг навстречу загруженному пакетами парню. – Надо же, сколько всего, – он заглянул в пакет, – хватит, чтобы напоить роту солдат! Алиса, Рен купил две банки оливок, – в притворном ужасе сообщил он, поворачиваясь к девушке. Глаза его нехорошо прищурились.
Алиса выдавила из себя жалкую гримасу. Стоило отдать ей должное, до полусмерти напуганная Изумо и боящаяся, что эти психи её прикончат, девушка пыталась подыграть.
– Я надеюсь, у Алисы есть симпатичная подружка? – Рен, впихнув Изу пакеты, потянулся к девушке.
Алиса, сглотнув, отступила на шаг.
– Рен, понимаешь, тут такое дело... – она нервно глянула в сторону Изумо, – у моей подруги... В общем, Элли поссорилась с парнем, и у неё теперь очередной приступ суицидального настроения, – она неуверенно улыбнулась, изображая улыбку на бледном лице.
Изу мысленно усмехнулся, ставя Алисе зачёт за исполнение и силу актёрского мастерства.
– Думаю, что это серьёзно. Мне стоит быть с ней рядом. Извини, что так получилось. Мне надо уйти. Срочно, – она взяла свою сумочку и стала пятиться к дверям.
Рен почесал в затылке.
– Ну это... хм... я тебя провожу, – предложил он, беря куртку.
– Нет! – Алиса почти взвизгнула и сказала более спокойно, – спасибо, не нужно. У твоего друга всё-таки новоселье. Я доберусь сама. У меня есть парень, он ревнивый. Мало ли что. Я тебе позвоню потом.
Она, закончив лепетать бессвязный бред, пулей вылетела из квартиры. Щёлкнул замок, и еще несколько мгновений на лестнице слышался удаляющийся стук каблуков. Кажется, от страха девушка даже забыла воспользоваться лифтом.
– Вот это то, что я называю самый большой облом, – философски изрёк Аллен и подмигнул растерянному, совершено раздавленному этой обиднейшей ситуацией Киёши, – но это не повод отменять вечеринку. Чего скис, Киёши? Открывай пакет, устроим мальчишник. Ты что предпочитаешь пить?
– Минеральную воду, – с тяжёлым вздохом пробормотал Изу и скривился, услышав оглушительный хохот Рена.
 
 
******
 
– Ты-ы-ы, только ты-ы женщина моееееей мечтыыыы... – Рен пытался горланить песни, и Изумо, затаскивая его в подъезд, приходилось зажимать разбуянившемуся певцу рот, что было очень хлопотно.
На ногах Рен держался с большим трудом, а вертикальное положение сохранял исключительно благодаря поддержке Изумо, тащившего приятеля.
– Рен, тише, соседей разбудишь! – Сато тщетно пытался угомонить пьянчугу. – Ты сам не хотел неприятностей.
– Да, верно. Киёши, ты такой мииилый! Классные очёчки... Дай поносить! – Рен пытался стянуть оправу, но промахивался. Изу, морщась от ароматов, которыми обдавал невменяемый приятель, ловко поворачивал голову.
Изумо не успел даже допить коктейль, как Рен, который успел изрядно поднабраться, потащил его в бар, знакомиться с девчонками. И Изу, осознав, что Рена возможно остановить разве что силой, нехотя поплёлся следом, надеясь, что они не влипнут в неприятности с полицией. Надо ли говорить, что в этот вечер Рена ждал облом по всем статьям, и у каждой новой подруги находился весомый повод ретироваться по неотложным делам? Один раз Изу пришлось выйти на улицу и разобраться с парочкой назойливых ребят, которым какая-то подруга накапала, что её, видите ли, обижают.
Вернувшись, он застал оставленного без присмотра Рена в обществе очередной красотки, и мысленно застонал, надеясь, что у него хватит терпения выдержать всё это до того, как Рен угомонится, и не попытаться угомонить его самому.
– Тыыы таааакая гооордая! – Рен взял очередную фальшивую ноту.
Изумо, мысленно выругавшись, вновь зажал ему рот и, удерживая брыкающегося приятеля одной рукой, открыл дверь и втащил Рена в квартиру.
Рен немедленно съехал на пол.
– Киёши, ты не умеешь веселиться, и поэтому у тебя всегда, – он икнул, – лицо такое кислое.
Изумо на мгновение замер, перестав стаскивать с него ботинки, а затем, зарычав, швырнул их об пол.
– Киёши, та блондиночка была просто...
Изумо поднял Рена с пола и снова застыл, ощутив, как чужие пальцы зарываются в его волосы, перебирая. По позвоночнику словно молния проскочила. Изумо и сам удивился, как от неожиданности не уронил Аллена. Но не уронил, вжал в себя сильнее, застыл, на несколько коротких секунд, с невидимой мукой понимая, что никогда не воспользуется шансом, просто не посмеет.
– Ты похож на блондиночку, – заявил Рен, свински обвисая на нём, без малейшего понимания, что дразнит тигра, – только у тебя короткие волосы, – он засмеялся. – Если бы у тебя были длинные волосы, ты был бы блондинкой, а ты – блондин. Смешно!
Изумо толкнул его на диван и, тихо стервенея, принялся стягивать одежду.
– Эй, зачем ты меня раздеваешь?! Тебе нравятся мальчики?
Изу в очередной раз без усилий вздёрнул его на плечо. Для стальных мускулов вес не представлялся тяжёлым.
– Я не люблю мальчиков, – заметил Рен заплетающимся языком, – мне нравятся девочки. Хорошие девочки, симпатичные... Аааааа!
Он дико заорал, потому что Изумо, запихав парня под душ, безжалостно врубил холодную воду и снова зажал ему рот.
Несколько минут Рен яростно трепыхался и брыкался в его объятьях. Изумо закрыл глаза, думая о том, что даже самая ледяная вода не способна остудить жар его тела.
В отличие от Рена, которого он раздел до трусов, Изумо остался в брюках, и теперь они намокли и липли к ногам.
Он сменил воду на горячую и, отпустив задыхающегося парня, склонил голову на бок, оценивая его состояние.
– Вот ты урод! – Рен провёл трясущимися ладонями по лицу. – Однако и я хорош – нажрался, как свинья. Я и сейчас абсолютно пьян... – поделился он с каким-то удивлением и покачнулся.
Изу подхватил за его талию, не давая утратить равновесие, на мгновение притянув к себе. Несколько сумасшедших блаженных секунд – оценить это счастье способен только безнадёжно влюблённый.
– Не паникуй, пьяным ты мне тоже нравишься, – шепнул он и выпустил Рена, прежде чем тот успел отреагировать.
Рен затряс головой.
– Я что-то плохо соображаю.
Он опустил глаза и распахнул их удивлённо:
– Ты в штанах?!
– А ты предпочитаешь, чтобы я был голым? – огрызнулся Изу. – Могу устроить, – и, не удержавшись от сарказма, принялся расстёгивать джинсы, собираясь снять их, чтобы не намочить пол в ванной.
Рен смотрел него, ошарашено раскрыв рот, затем моргнул, когда до него дошло, и расхохотался:
– Киёши, а ты умеешь поддеть!
Изумо, терпение которого окончательно истощилось, стремительно повернулся к ухмыляющемуся Рену и, нашарив за спиной мочалку и гель для душа, не отрывая глаз от Аллена, вспенил гель и шагнул к парню.
– Ты понятия не имеешь, как я могу поддеть! – он притянул растерянного Рена к себе и принялся намыливать ему плечи.
Аллен попытался упереться руками в его грудь, но они соскользнули, и он внезапно повис на Изумо, позволяя мочалке и пальцам беспрепятственно пройтись по своей спине, прихватывая задницу.
– Киииёшшшшии! – простонал Рен, хрипло дыша. – Я пьян! Чёрт, хватит! Прекрати эти шуточки, ты меня заводишь.
– Вот как?! – Изумо мстительно посмотрел на оттопырившуюся резинку его трусов. – Удивительно, я ведь не девчонка.
Он развернул Рена лицом к себе и, припечатав лопатками к стене, принялся чувственно поглаживать горло, плечи, пресс. Медленными уверенными движениями, постепенно смещая ладонь кругами вниз, изучал живот, обвёл пальцами тазобедренные косточки, словно случайно задевая обнажившуюся головку, поддразнивая.
Глаза Рена потемнели, дыхание сделалось прерывистым.
– Киёши, – то ли простонал, то ли взмолился он, – если ты не перестанешь... Ты специально это делаешь, змеёныш?!
Он вскрикнул, потому что ладонь Изу стремительно опустилась вниз, неумолимо забираясь под тонкую ткань, сдирая плавки, чтобы освободить член, и дальше Рен уже просто не мог себя контролировать.
Забыв о том, что перед ним парень и что он сам не признаёт однополых отношений, Аллен, с желанием совершенно изголодавшегося по ласкам человека, накинулся на своего соседа, впиваясь в рот поцелуем, кусая шею.
Разум что-то пытался втолковать, пробиваясь через туман алкогольных паров, но Рен находился не в том состоянии, чтобы слушать голос рассудка. Единственное, о чём он мог думать, – это о том, что ещё никогда в жизни ему не было так хорошо.
 
 
Любовь сводит с ума. Она слепа и не делает различий, уравнивая всех, кто попадёт под её власть: и нищих, и королей.
Любовь заставляет людей терять рассудок, забывать гордость и отказываться от всего ради чувства. Когда истинно любишь, желаешь, чтобы твой любимый человек был счастлив.
Страсть же грезит только об удовлетворении собственного похотливого желания.
Изумо не знал, что движет им в эту секунду, высокие материи или низменные инстинкты, одно знал точно – сейчас, ради того, чтобы быть с любимым человеком, он готов пойти на любую жертву, наплевать на собственные принципы, занять пассивную роль.
Узнай Каске о том, до чего докатился брат, он перестал бы его уважать. Изумо сделалось плевать на это. На весь мир.
В этот безумный миг он не мог думать ни о чём, кроме одного: Рен с ним, Рен принадлежит ему, а он принадлежит Рену – это удивительно и прекрасно.
По лицу хлещет "дождь", пол ванной залит водой... Они затопят соседей, но им абсолютно безразлично.
Есть лишь "Сегодня и Сейчас", и совсем не важно, что будет завтра.


 
У любви нет причин, и слова не нужны
Объясни почему,   я  снедаем тревогой.
Не могу понять, кто придумал сны
Нарисованные,   на картине у бога?

Ангелы в небесах, танцуют вальс, 
Кружатся белыми перьями крыльев.
Ангелы в небесах не дадут упасть,
Двум сердцам, соединяя любящих.   



Открою глаза,  как жесток этот  мир,
Реальность бездушная тьмой давит серой.
Но ты со мной мой маленький ангел,
Причащаешь надеждой,   дождливой верой.
 

Ангелы с небес благословляли,  шептали,  молились, миррою плакали.
Ангелы в небесах,   так любили нас,  что забыли  разбудить во сне.
           Ангелы в небесах благословляли, шептали,  молились, миррою плакали.
Ангелы в небесах так любили нас, что забили  на исповедь.



 





******

Сознание возвращалось медленно и с большим трудом. Голова раскалывалась, что случалось с ним всегда после сильной пьянки. Рен привычно пошарил рукой по полу, но ничего не нашёл. Где-то там, под столом, у него обычно всегда наутро стояла предусмотрительно припрятанная нычка алкоголя. Но сегодня её не было. Кажется, Рен забыл позаботиться.
Почему он спит на полу? Ведь здесь место нового соседа, Киёши, этого милого забавного парня...
"КИЁШИ!!!!" – вспомнив произошедшее, Рен подпрыгнул как ошпаренный. Виски взорвались болью, а память тут же услужливо подсунула особо смачные картинки.
...Он первым набросился на своего соседа. Кажется, Ито, не проявляя к нему интереса, просто пытался привести в чувство, а он...
Рен обхватил руками голову, чувствуя, что она сейчас лопнет.
Я переспал с мужчиной! – подумал он отстранённо. – Нет! Хуже, я не просто переспал с мужчиной – я изнасиловал своего соседа, словно грязный похотливый кобель!
При воспоминании о чужом податливом теле, Рен с ужасом ощутил, что у него встаёт.
– Я голубой. Полный капец! – пробормотал он потерянно.
Требовалось срочно позвонить Азуми. Она, кажется, является экспертом в подобных вопросах. Нет, сначала необходимо найти Киёши и... Извиниться перед ним? За такое?! Вот чёрт! Или... Он ведь не сопротивлялся, – подумал Рен. И тут же одёрнул сам себя, – конечно, как он смог бы тебе сопротивляться, скотина? Он же такой безобидный, когда ты – здоровый жуткий тип, маньяк! Киёши... Нужно найти его! Чёрт! А если он ушёл? А если...
– Доброе утро, Ренди! – Киёши выглянул из-за двери кухни и послал ему лучезарную улыбку. – Как твоя голова? Сильно болит? Ты вчера здорово перебрал. Кофе будешь?
– Киёши! – Рен вскочил и, путаясь в одеяле, кинулся к нему, хватая за плечи, – Киёши, вчера... Я сделал что-то ужасное... Я...
– Тебе было хорошо со мной, Рен? – лукаво спросил Киёши, безмятежно прихлёбывая кофе и выразительно глядя на ту часть тела, которую Рен в спешке забыл прикрыть.
– Я... ээээ... – Рен покраснел, торопливо обматываясь попавшейся под руку рубахой, и кивнул, отводя глаза, – очень, никогда такого не было!
– Вот и у меня... никогда такого не было, – мягко отозвался Киёши и странно усмехнулся. – Я ни о чём не сожалею, – прибавил он, допивая кофе и ставя чашку на полку.
– Но... ну... тогда, тогда... эээ... кхм... – Рен, совершенно смущённый, мямлил, не зная, как подобрать слова. Что в таких случаях требуется говорить?
Изумо ждал, прислонившись плечом к косяку. С удовольствием разглядывал смуглое подтянутое тело, понимая, что, дорвавшись один раз, удерживать себя в узде окажется не способен. Аллен не сможет откреститься и назвать произошедшее недоразумением, потому что, если попытается или скажет, что случившееся – ошибка, у него будет ровно три секунды, чтобы удрать, прежде чем Сато растянет любовника на столе и проделает с ним всё то же самое, что позволил творить с собой вчера. А после этого они поговорят. Обо всём.
– Стань моим парнем! – скороговоркой выпалил Рен и, охнув, зажал себе рот, словно не веря, что он это произнёс.
– Хорошо, – Изумо неторопливо отлепился от дверного косяка, сделав шаг, притянул абсолютно красного Аллена к себе и обнял крепко.
И сам поразился собственному спокойствию. Как будто в глубине души сразу, с самого начала, знал, что всё случится и будет именно так. Хотелось целовать Рена, целовать, не останавливаясь, но Ито сдерживался, словно в игру играл, растягивал удовольствие, переливая хлынувший изнутри со всех сторон ничем не замутнённый экстракт чистейшего счастья. Боялся, что когда его окажется слишком много, душа не выдержит.
– Ты уверен, что правильно сформулировал вопрос? – иронично спросил он, обнимая Рена за торс, и, решительно отобрав рубашку, отбросил её в сторону. – Прошлой ночью ты просил меня стать твоей девушкой. В моих интересах опробовать твой вариант! – его рука медленно скользнула вниз. – А тебе палец в рот не клади, верно?
Рен почувствовал, как на душе у него внезапно сделалось легко и спокойно. Смущение и неловкость улетучились, и всё разом встало на свои места, естественно устаканилось, без вопросов, сомнений, размышлений. Бац! Понимание, давным-давно лежавшее на полочке подсознания и ждущее своего часа, чтобы мягко возникнуть и остаться, сложилось само собой.
Рен наклонился и скромно поцеловал Ито в краешек губ.
– Во рту помойка, – пожаловался он, смущённо отводя лицо.
– Тогда пошли, – Киёши решительно взял его за руку и потянул в направлении ванной, – приведу тебя в порядок, – он задумчиво прищурился, оценивая состояние объекта, – разок-другой!
– Эй, Киёши! – Рен внезапно остановился, что-то припоминая. – Ты вчера первый начал! – воскликнул он возмущённо.
Ито ответил ироничным взглядом, так не вяжущимся с его скромной манерой, и, оттянув нижнее веко, хохоча, пулей ринулся в ванную, убегая от бросившегося за ним Рена.
– Всё! Попался! – заявил Аллен, стаскивая с него рубашку, и со стоном припадая к крепкой шее. – Ты теперь легко не отделаешься!

 
******

– Киёши, я вот тут о чём подумал..
Рен колдовал над плитой неподалёку от устроившегося на табуретке Изумо. Жарил мясо изображая повара экстра-класса. Сато, припаханный резать овощи, любовался чужим хвастовством, пряча улыбку. Рен  сбрызнув шедевр коньяком, закончил мысль, гася пламя.
– Может, тебе  оставить работу?
Рен  сбрызнув шедевр коньяком и погасил пламя.
– Тебе не нравится моя работа? – ласково спросил Изумо, плавно "стекая" с поверхности, на которой сидел.  Шагнул к любовнику,  решительно отбирая сковороду,    поставил  на плиту и заключил Аллена в объятья.  Снял очки, с неуловимой усмешкой отметив про себя, что от этого простого  движения Рен задрожал и задышал чаще.
О чём разговаривать, когда от малейшей близости крышу рвёт?
Не только у него – у Аллена ноги подгибаются, и непонятно, кто из них кого держит. Сплетаются и замирают, словно упавшие друг на друга мачты кораблей, запутавшиеся снастями. Это так много, а слов так мало! Не выразить.  Начинающийся прилив,  сумасшедший жар.  Смотреть друг на друга.  Тонуть в  чувстве.
У Аллена глаза карие с медовыми крапинками, нежная, тёплая карамель спрятанная чёрной травой ресниц.  И сам он смуглый, золотистый,  сильный, с узкими бёдрами и широкой линией плеч.    Притягательный, но не сексуальным магнетизмом, а неуловимым тёплым обаянием. Добротой, таящейся в чертах лица исполненных мягким юмором и необъяснимым очарованием.
– Ты должен учиться, Киёши, закончить образование. Не бросай универ, диплом важен. Мы с тобой при деньгах, и я мог бы один нас пока содержать. Временно, – исправился он, боясь задеть чувства.
Изумо не знал, смеятся ему или плакать в такие моменты. Хотелось топить это чудо в нежности.
"Заботится о нём, значит?"
– Хочешь побыть моим богатеньким папиком? – Сато, похотливо мурлыкнув, с развратной ухмылочкой потянулся к чужому ремню,  эротично сползая вниз и пытаясь расстегнуть зубами змейку на джинсах.
– Иди ты!
 Рен отпихнул, давясь смехом, втайне радуясь, что Киёши такой классный, совершенно никогда не сердится и не становится в позу по пустякам. Всегда находит нотку юмора, даже когда по лицу понятно: не согласен, ни за что не согласится, сделает по-своему. Но само это понимание... Их понимания.
А Сато в который раз подумал, что на свете не существует приборов для измерения счастья, в мире просто нет такой шкалы. С того дня, как они встретились, эйфория поселилась в груди и в мозгах, не желая покидать облюбованного местечка.
Ради такого никакой пробитой башки не жалко!
– Просто, мы редко видимся, я скучаю, – пожаловался Рен, уворачиваясь от губ и рук любовника, но с Сато такие номера не проходили: не пускали лобовую атаку, шёл в обход.
 – Мы почти не выбираемся никуда,  – Рен, застонал, теряя дыхание.
Руки и губы Киёши творили совершенно невозможные вещи. – У нас ни одного свидания не было! – пожаловался он, позволяя Сато отвоевать свою футболку.
От этого заявленьица Изумо чуть «не выпал» и, чтобы не заржать, уткнулся носом в живот Аллена.
Когда любовник начинал бурчать, зрелище стоило того, чтобы в этом поучаствовать. Один вид этой разнесчастной физиономии детинушки-сиротинушки, смешил до колик в животе, вызывая желание  затискать.
– Неужели?! Нам следует это исправить! – Сато отстранился с самым скробным видом, изображая, как он проникся, потрясён, поражён и возмущён до глубины души пониманием, что они упустили очень важную часть совместной жизни.
Рен просветлел. А в следующую минуту заорал диким матом, оказавшись вздёрнутым в воздух и висящим вниз головой на плече любовника.
– Дорогой Рен, позвольте пригласить вас на свидание... в спальню. Прямо сейчас!
Раскопки на свежем воздухе или железки, которые он тягал, – но лёгкость с которой Ито поднимал его не самую хрупкую тушку, Аллена временами пугала.
А Киёши, нисколько не смущаясь, распевал дебильную песенку и изображал из себя танцующего Пиноккио, смеша до слёз, пока Рен отбивался и требовал  вернуть на место, обещая надрать Киёши задницу во всех смыслах.
С тоненьким визгом приземлив Аллена на кровать, Ито бодро запрыгнул сверху и принялся срывать с себя шмотки, выкрикивая  глупости, заставляющие Рена выть от хохота, чем белобрысый змей незамедлительно воспользовался.


После секса Аллен иногда курил в кровати – привычка, которая отсутствовала в жизни, но хороший трах вызывал желание взять сигарету. Сато сначала отбирал, потом махнул рукой: Рен знает, что делает. Иногда, под настроение, он сам мог перемахнуть пару тяжек за компанию, хотя мысль о том, что любимый курит в койке, загребала. Бардак Сато не выносил категорически, а вот Рену прощал. Всё прощал.
– Бросай  работу, Киёши, – когда Рен осёдлывал любимого конька поучений,  не слезал с него очень долго. – Ты слишком доверчивый и красивый, чтобы разрешать тебе шляться одному, особенно по вечерам.
– Это мне говорит знаменитый Человек дождя! Малыш, твоими изображениями пестрит весь город.
Рен только грустно засопел и, компенсируя, подлез снова, умудряясь совмещать слова с делом. Приставать к Киёши ему никогда не надоедало, как и разговаривать.
Эта очаровательная болтливость любовника, Сато временами ужасно умиляла, заставляя изобретать различные приятные способы заставить чужой язычок поработать иным способом. Что вдохновляло – Аллен никогда не отказывал, готовый облизывать Изу сутками с ног до головы, щедро отдавая всего себя, бесконечную целительную ласку, раскрываясь до последней заклёпки, распахивая тёплые приглашающие створки души, вызывая у Сато детское желание забиться туда комочком и не вылезать.
Аллен умел любить, совершенно бескорыстный в этом отношении, наслаждающийся самой возможностью выплёскивать на кого-то нерастраченный запас чувств, всегда внимательный, чуткий. Изумо тонул, растворялся в чужой заботе, нежности, почти детской доброте и предупредительности, от которых временами заходилось сердце.
Тёплые ладони Рена, большие, широкие, заботливые, гладящие по плечам, забирали и уносили с вобой всю грязь и несовершенство мира, любые тревоги и страхи, смутные сомнения, темноту.


Сато закрывал глаза и не желал открывать их вновь.
Уткнувшись щекой в чужую грудь, он чувствовал мерное биение сердца. Спокойный, ровный стук, сильный, надёжный, как и сам Аллен. Этот ритм убаюкивал его ночами, давал ответы, обещал, что всё будет хорошо.  Рядом с ним можно не ждать беды. Он защитит, закроет, отведёт и убережёт собой. Детское чувство защищённости  -  наивное понимание, но именно это чувство особой уютной безопасности, безотчётно внушал Аллен.
В такие моменты «Снежному коту» казалось, что он беспомощен рядом с ним, но впервые ему нравилось быть слабым.

Из Аллена получилась  идеальная жена или муж, как там обычно делятся роли. Он готовил еду, убирал квартиру,  занимался домашними делами, оплачивал счета. Изумо поначалу только глазами хлопал, считая, этого парня волшебником, а потом сам втянулся.  В тот день,  когда отнёс бельё в прачечную и принёс газету, словно подвиг совершил.
На этот подвиги закончились. Изумо умел замочить жертву с помощью удара карандашом, но становился совершено беспомощным перед мытьём посуды или уборкой ванной.  Когда Аллена не было, он  вызывал горничную.  Соседи наверное считали, что он мудак изменяет, такому чудесному парню, но молчали. 
Здесь никто не лез в чужие дела.   Аллен мог приготовить  ванную, сделать массаж, подать кофе в постель. Когда не сильно торопился,   успевал закупить продукты - в этом Сато, тоже ни черта не смыслил, питался или в ресторанах или быстрой едой. Рен не настаивал и не удивлялся, понимая, что Киёши привык к другой жизни, на уровень выше, условия которой он не мог создать.  Но мог позаботиться о десятках мелочей, возможность которых не приходила Изумо в голову, но каждый раз он искренне офигевал от того, что Рен делает это.
 Одно, другое, третье, десятое... При этом успевает работать, иногда до поздней ночи.  Но,  возвращаясь под утро, совершенно разбитый и вымотанный, он никогда не забывал проявить внимание. Дарил подарки, подписывал открытки, совершенно сентиментально и по-девчоночьи, но, впервые получив от него открытку, Сато с трудом удержал подступившие к глазам слёзы. Никто и никогда в жизни не подарил ему ни одной открытки. Никто и никогда не заботился о нём.
Никому не могло прийти в голову, что жестокий Снежный кот Изумо нуждается в заботе, в нежности, ****ь!
Ему и самому не приходило в голову понять, что он, оказывается, сдохнуть готов за эту долбаную ласку, как животное, вечно получающее пинки и побои, ткнуться носом в ладонь и тихо скулить, плакать и дрожать от счастья, умоляя, чтобы оно никогда не прекращалось.
Аллен – огромная синяя птица, надёжно укрывающая от боли любящими крыльями. 








Рен  брякнул, что не желает взрослеть.
Изумо посмеялся, ответив, что человек является тем, кем он себя ощущает, можно и старику оставаться вечно молодым душой, просто не в угоду маразму.
А Рен возразил, что дело не в бодрости духа, просто некоторые взрослые и разумные поступки идут вразрез с совестью. В жизни приходится поступиться многими вещами, но больно понимать, что иногда приходится поступиться собой. Не хочу быть взрослым! Интересно, если бы я поступил по-детски и послал работу в задницу, ты бы меня понял?
– И этот парень заставляет меня мириться с родителями... – хмыкнул Изумо, размышляя над тем, что могло случиться на работе у Аллена.
– Рен, как бы ты ни поступил, я бы отнёсся к этому совершенно нормально, – немного помыслив, выдал в тот вечер Изумо. – Не нравиться работать – увольняйся. Не знаю, что там у тебя случилось, но если считаешь, что это стоит того, чтобы зарубить твою карьеру модели, – вперёд и с песней. Никто за тебя эти вопросы не решит. Лишь бы ты не сожалел об этом впоследствии. Если махнёшь шашкой, а потом станешь корить себя за глупость – вот это действительно будет по-детски, а если это зрелое и обдуманное решение, почему нет?
– Вот обратись к тебе за советом, называется! Отчитаешь по первое число, ещё и на орехи наваляешь.
– Разве что на десерт, – Изумо, улыбнувшись, зарылся в него носом.

– Ненавижу эту работу, – жаловался Рен. – Быть моделью  нелёгкое занятие.  Мацура с нас сгоняет по семь потов и сдирает по десять шкур. Пашем, как бесправные рабы на плантациях. А ещё от грима кожа чешется. Не представляю, как девчонки выдерживают. Им, бедняжкам, на лицо накладывают вот такой вот слой косметики! – он показал пальцами толщину предполагаемого слоя белил. – Приходится по нескольку раз в день подправлять всю эту красоту.
– И этот парень говорит о ревности! А самого ежедневно окружает толпа красоток. Зная тебя, я просто в отчаянии! – Сато картинно вздохнул и закатил глаза.
Рен оглушительно расхохотался:
– Ты просто не видел этих красоток по утрам, перед работой, – настоящие страшилища!
– Которые через полчаса превращаются в сказочных фей, – понимающе кивнул Изумо.
– Ага, только зная сущность этих фей, на них не тянет. А слушать их разговоры... Брр! Наша планка – плинтус. Это порой здорово морально выматывает, но за те деньги, которые платят, приходится терпеть и не такое. Просто временами неприятно это понимать. Ради денег люди на многое готовы идти, и я не исключение.
– Закон жизни, малыш.
Рен подпёр голову рукой, любовно водя пальцем вдоль острого подбородка Изумо, щекоча кадык.
– Я не спорю, я жалуюсь...
– О, боже! – Изумо расхохотался, сгребая Рена в охапку, понимая, что сейчас затискает от переизбытка чувств.

– Вот какая из меня, спрашивается, модель? Обычный парень! Не выцепи меня Мацура в том кафе, кто знает, чем бы я сейчас занимался. А теперь такой удивительный взлёт! Не верится.
– Это не только твой взлёт. Благодаря своей работе, твоя подруга, Азуми Морен, теперь известный фотограф. Попасть к ней на фотосессию стремятся многие.
– Вот и говорю, свезло. А мне в особенности: благодаря ей, я встретил тебя, – пробормотал Рен. Посмотрел на Сато, подумал немного и замолк, припадая губами, возвращаясь к занятию гораздо более удачному и приятному, чем болтовня.
Изумо невольно застонал, когда Рен, проявив нетерпение, слишком торопливо вошёл в него.
– Киёши, прости! – Рен на мгновение остановился, но Сато с силой сжал его обеими руками, заставляя продолжить движение.
– Всё хорошо, любовь моя, не останавливайся. Не останавливайся сейчас! В такие моменты мне кажется, что я умираю и рождаюсь заново.
– Киёши! – Аллен порывисто приник, вовлекая в поцелуй. – Ты... обалденно сказанул. Я люблю тебя! Так тебя люблю!!!
– Ох, дурак ты, – прошептал Изумо и снова застонал, на этот раз от наслаждения, – мой!
 
Любовь – невероятное чувство, – в который раз он удивлялся сам себе. – Любовь не знает границ. Может ли быть что-нибудь более прекрасное, чем любовь? Всепрощающая, исцеляющая, безбрежная.




Задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь
Чувствами,
Растворяюсь, растворяюсь, растворяюсь
Нежностью
Мне не выразить словами
Нужное, но в  самом главном,  ты, конечно веришь мне.

Люблю!
Это так много,
 Мир  становится разноцветным и живым.
Люблю!
И кричу в окно, о любви своей,
Тысячам людей,  имя твоё шепчу.


























******
 
Им было удивительно хорошо вдвоём.
Каждое утро, открывая глаза, Изумо видел перед собой удивительную улыбку Человека дождя, но и она не могла заполнить, выразить всего, воспринимаясь бледной копией чувства, настоящей сути того, что он видел перед собой каждый день, любил, задыхаясь.
Можно ли любить до боли? Любить настолько сильно, что от невысказанного становится трудно дышать? Счастье встречи. Мука расставания. Собственные жизнь и смерть, заключённые в одном человеке.
Изумо смотрел на Рена, торопливо пьющего кофе, целующего наспех и убегающего на работу, и понимал, что выдерживать разлуку невыносимо. Страх разъедающей отравой выгрызал изнутри, заставляя беспокоиться, сходить с ума в понимании собственной зависимости.  Необходимости чужого присутствия в собственной жизни. Осознании, что оно невозможно в ней, это присутствие...
А чего он ждал? Чего он ждал? Что со временем станет легче?
Однажды наступит момент, когда у него хватит сил, глядя в эти светлые доверчивые глаза, разжать собственные пальцы и отпустить? Или оттолкнуть?

Не мог. НЕ МОООООГ!!!!
Надышаться, насмотреться, напиться до предела, налюбоваться...
Не мог, всё больше и больше погружаясь в другого человека, понимая, что не вынырнет, что невозможно окажется вынырнуть, не получится. Ни вынырнуть, ни разбежаться в разные стороны. Это больше, чем просто чувство, в этом вся жизнь. Понимание: уйти невозможно. Разорвать себя на две половины, и одна половина навсегда останется с Реном. Уже осталась, стала частью его, и без этой части – никак. Попробуй,  поживи, когда внутри твоего оголённого сердца – дыра, а заполнить эту дыру может только он, и никак иначе. Можно заключить компромисс с самим собой... Но компромисс не заключишь. Он не мог отказаться от Аллена. Убить себя.  Даже проще убить себя, менее болезненно.
И всё, что остаётся, – находить в себе силы отпускать на короткие мгновения, чтобы с маниакальной одержимостью болтать часами по телефону, пересекаться в перерывах, целоваться, слепившись двумя улитками, забыв про обед и про всё на свете.
Не разорваться, не отлепиться никак... Только, стиснув зубы до боли, понимать, что Рен безраздельно занимает все помыслы, и не заставить себя собраться и переключиться на что-либо иное.
Как он там сегодня? Что делает? Чем занимается без него любимый мальчик?
Выкраивая минуты для посещений, с гордостью смотреть на него, отдающегося работе, виртуозно позирующего перед объективами с такой расслабленной естественностью, словно занимался этим с самого рождения.
Аллен обладал актёрским даром перевоплощения, и это неплохо продвигало его карьеру. У парня открылся настоящий талант в умении держаться перед камерой.
По словам Мацуры, Рен стоил затраченного внимания. Он оказался удивительно харизматичным и был нарасхват.  Ролики с его участием держали самые высокие рейтинги, что сулило блестящие перспективы и возможность дальнейшего роста.
Увеличившиеся доходы позволили переехать в собственную новую просторную квартиру.
Изумо, выслушивая недовольное ворчание Аллена по поводу извечных неурядиц вроде того, что ему пришлось ходить полуголым больше часа, а плёнка оказалась забракованной, и коллектив – змеятник жуткий, прятал улыбку.
Вряд ли Рен сможет узнать, кто позаботился о его работе. Так же, как и Азуми никогда не придёт в голову, кому она обязана внезапно свалившимся на неё непривычным вниманием. Неожиданно появившийся спонсор, согласившийся выделить деньги на организацию и проведение выставки, пожелал остаться анонимом.
Официально Изу пока не был знаком с этой фантастической женщиной, про которую Рен прожужжал все уши. Не желал знакомиться, тактично отклоняя  поступающие предложения о совместном отдыхе. Она подарила миру Человека дождя. Изумо был глубоко благодарен художнице и сделал всё возможное, чтобы выказать собственную признательность иными путями, но сама мысль о том, что в жизни Рена присутствует посторонний, особенный и значимый для него, воспринималась болезненно-неприятной.
Но их отношения длились третий месяц, и следовало признать, избегать этих встреч вечно он не сможет, а значит, придётся идти на уступки. По словам Аллена, уступки действительно того стоили.




******
– Ты, как всегда, опаздываешь, и, кажется, твой новый приятель такой же разгильдяй, как и ты! – Азуми бранилась у входа, и Рену стало немножко неловко за неё.
Она не знала Киёши, а он не знал её. И теперь Рен боялся, что Азуми не понравится его другу. Но Ито оказался слишком воспитан и тактичен, чтобы продемонстрировать малейшую долю недовольства или неуважения.
– Прошу простить нас, госпожа Азуми, – пролепетал он, покаянно раскланиваясь, – в этом городе такие ужасные пробки! Мы застряли, пока добирались до вас.
Азуми смерила его удивлённым взглядом и покосилась на Рена, принимая его пальто.
– Твой друг довольно милый, в отличие от тебя, Рен, – сообщила она и поклонилась Изу. – Прошу вас, мистер Ито, извинить меня. Мы с Реном старые друзья, и я не могу отказать себе в удовольствии поорать на него. В последнее время он совсем меня забыл и забросил. Как я понимаю, у него была причина... У вас интересный типаж, Киёши. Хотите, я сделаю ваш портрет?
И, взяв растерявшегося и полностью смутившегося Ито под руку, Азуми деловито потащила его с собой, бросив на ходу:
– Рен, разберись в прихожей!
Азуми, как и Рен, переехала в новую квартиру. Теперь её доходы существенно возросли благодаря выставке, которую она смогла организовать, используя в качестве рекламы образ Рена.
А сейчас, заполучив в свои руки Киёши, она испытала явный прилив творческого подъёма, на волне которого находилась последние дни.
– У вас удивительные волосы и глаза, – говорила она растерянному смущённому парню. – Вы красите волосы, и они становятся белыми как снег. Это седина?! Удивительно! Как удивительно... Что же такое вам пришлось пережить, мистер Киёши, хотелось бы мне знать?
Когда Рен, приведя прихожую в порядок, вошёл в гостиную, он увидел обычный разгром. Азу нисколько не изменила своим привычкам: в комнате было накурено, шикарные диваны завалены подушками и одеждой, в креслах и на полу – разбросанные кассеты и диски, на ковре пепел и немытые бокалы на столе, вероятно, оставленные от предыдущей вечеринки. Наверное, стоит посоветовать ей нанять домработницу, раз уж окончательно вскрылось, что к домашней, "хозяйственной" работе Азу совершенно не приучена. И тактом она тоже нисколько не обладала, засмущав Киёши так, что он удрал на балкон.
В его присутствии Ито никогда не курил, и теперь Рен был сильно удивлён, заметив любовника, стоящего на балконе с сигаретой.
– У тебя странный друг. Очень странный, – как всегда безапелляционно, заявила Азуми.
– В смысле? – Рен невольно напрягся.
– Он твой любовник – ладно, можешь не скрывать это от меня – ты же смотришь на него во-от такими глазами!
Она изобразила, какими глазами, по её мнению, смотрит Рен на Киёши, и Рен снова прыснул, чувствуя, как всегда, удивительную лёгкость от общения с Азуми и в то же время беспокойство при мысли, что художница вряд ли пришлась по душе скромному и замкнутому другу.
– А я, наивный, надеялся это утаить, – хмыкнул Рен, наливая всем выпить и бросая в бокалы оливки и лёд.
Коктейли он никогда не умел делать.
– Он не просто мой любовник. У нас всё серьёзно. Странно самому такое говорить, но я влюбился по уши. Не ожидал, что окажусь голубым. Ты ведь спокойно относишься к таким вещам?
– Тебе не удастся меня шокировать, – Азуми хихикнула и показала ему нос. – Я почему-то так и думала, что в итоге, рано или поздно ты окажешься в постели с каким-нибудь жутким типом, наподобие этого Киёши. Что-то в тебе такое присутствует... кхм... Смотри, не заездил бы он тебя.
– Киёши?! – теперь Рен рассмеялся, пропустив мимо ушей её намёк в адрес чего-то там такого в собственной персоне.
Выискивать патологии личности и черт характера было любимым коньком Азуми, она могла часами раскладывать его личность по полочкам фрейдизма, доискиваясь до скрытых причин. Но если раньше Рену это нравилось, как и всем людям, когда говорят о них, то в последнее время начинало надоедать и утомлять.
– Азу, в этот раз ты ошибаешься, Киёши безобиднее кролика. Он классный парень, стеснительный временами, поэтому и кажется мрачным, но подожди, он немного освоится... Это та ещё заноза в заднице!
Рен мечтательно вздохнул и улыбнулся. Впрочем, улыбка его погасла, стоило ему посмотреть на притихшую женщину. Глаза Азуми почему-то оказались совершенно серьёзными.
– Когда бы мне это сказал не ты... – пробормотала она, закуривая. – Одно из двух: или я сейчас первый раз в жизни ошибаюсь, или ты абсолютно ни хрена не знаешь о своём любовнике.
Рен поморщился, иногда манера Азу изъясняться его безумно раздражала.
– Этот парень – прирождённый лидер, авторитар, собственник, жёсткий, категоричный, склонный к насилию. Не думаю, что он садист, но на жестокость способен. Властен, уверен в себе, принципиален, за базар отвечает... – Азуми склонила голову на бок, внимательно рассматривая стоявшего у перил Киёши. – Сумасшедшинка ощущается, тормоза у этого парня, похоже, отсутствуют. Наверное, именно это и делает его столь привлекательным. Подозреваю, в постели он тебя в хвост и гриву отжаривает без передышки... Знаешь, я бы с ним трахнулась, – она сделала затяжку и облизала пересохшие губы, совершенно не заботясь о реакции Рена, совершенно охреневшего, – но вряд ли секс со мной его заинтересует. Рен!
Она повернулась и тронула парня за рукав.
– Эээ... Ну что ты на меня так вылупился?! Не первый день хамку знаешь... или я тебе что-то новое сказала? Сказала! – Азуми смерила его оценивающим взглядом. – Ладно! Захлопни рот, все обиды на меня потом мне по почте выскажешь. Лучше прими совет и присмотрись к своему любовнику. Может, он хороший парень, и я зря тень навожу, но совершенно определённо, он совсем не тот, за кого себя выдаёт. Моё замечание покажется грубым, но, поверь на слово старушке Азу, у твоего бойфренда глаза убийцы! Ренди, – почти жалобно протянула она, опережая реакцию, – меня не обмануть в подобных вещах, снимать маски и распознавать под ними людей – мой хлеб насущный.
Рен натянуто рассмеялся. Он не желал ссориться, но слова Морен оставили неприятный осадок в душе.
– Азу, твои попытки во всём выискивать тёмные стороны, мешают тебе воспринимать людей с нормальной стороны, – он попытался свести грубость в шутку.
Обычно Азу всегда выдавала что-то эдакое, но сейчас Рен ощутил, что закипает. Подруга откровенно перешла грань, тронув то, что трогать ни в коем случае не имела права. Выставила это с такой стороны, как будто что-то светлое изгадила.
– У Киёши глаза убийцы?! Смешно! Скоро и меня ты причислишь к разряду психопатов. Киёши он...
Азуми покачала головой, перебивая эмоционально-обиженную тираду:
– Рен, думай, что хочешь. Я не пытаюсь с тобой ссориться, да и не желаю этого, но молчать, видя, как моему другу лапшу на уши вёдрами вешают, не могу. Я фотограф и художник, разбираться в людях я умею, в отличие от тебя, мой прекрасный Человек дождя, – его выкинули с работы, а он сумел улыбаться так, словно ему подарили весь мир. В тот день я влюбилась в твою улыбку.
– Шутишь?! – Рен неуверенно засмеялся.
– Нисколько. В ту секунду, когда ты улыбнулся, я готова была прикончить самого господа бога, если бы он испортил мне кадр!
Они рассмеялись вместе, смехом прогоняя внезапно сгустившуюся в комнате тяжёлую тучу, готовую в любую секунду разразиться грозой.
Киёши завозился на балконе, выбросил сигарету и несколько минут стоял, отрешённо глядя перед собой. Свет фонарей падал на его лицо, придавая особое мужественное очарование, словно в сумраке ночи Ито внезапно отбросил свои цивилизованные корни, и на миг в его чертах проскользнула некая дикая первобытная суровость и хищная, но в то же время созерцательная красота.
Азуми взяла камеру и навела на него объектив, делая несколько снимков.
– Он прекрасен. В нём живёт дух древнего воина, – прошептала она благоговейно. – Я подарю тебе его настоящее лицо, вот увидишь! – загадочно пообещала девушка. – Свою работу я назову... "Седой волк", "Глаза демона" или что-нибудь в этом роде. В твоем друге есть нечто притягивающее, опасное... Поверь, моя новая работа станет таким же шедевром, как "Человек дождя". Я собираюсь противопоставить вас друг другу. А если я сообщу прессе, что вы любовники, это станет настоящей сенсацией. Надеюсь, ты позволишь мне заработать на тебе? – проникновенно спросила она.
Рен зарычал, вытягивая руки в направлении её шеи:
– Азуми, если ты так поступишь, я тебя первым прикончу!
Азуми звонко расхохоталась и смолкла при виде приближающегося Ито.
– Вот идёт седой волк с глазами демона-убийцы, – поддразнила она заговорщически
Рен наградил её убийственным взглядом.
– Азу, ты невозможная женщина!
– Рен, извини, у меня очень сильно разболелась голова, – робко проговорил Киёши, и лицо его жалобно сморщилось. – Азуми, простите меня. Мне очень понравилось у вас, но я внезапно почувствовал себя нехорошо. Надеюсь, я никого не обижу, но, наверное, я поеду домой. Может быть, мы с вами встретимся в другой раз? Сегодня я вряд ли смогу быть достойной компанией.
Он мученически приложил пальцы к вискам, и Рен забеспокоился. Вид у его любовника оказался абсолютно больной.
– Киёши, ты что это удумал?!
Киёши бросил на него вымученный взгляд.
– Рен, мне нехорошо. В целом нормально, просто голова болит. Похоже, простудился немного, не переживай.
– Я могу отвезти вас, – предложила Азуми кисло, перспектива прервать вечеринку и заканчивать ночь в одиночестве её нисколько не радовала.
– Нет, что вы, – Киёши вяло взмахнул рукой, – не стоит беспокоиться, я и так испортил вам вечер! Я доеду на такси. Рен, останься, иначе я просто не смогу себе простить, – воскликнул он торопливо, видя, что Аллен сделал движение в сторону выхода. – Госпожа Азуми, было очень приятно с вами познакомиться и пообщаться, – сказал он тепло.
Азуми холодно кивнула.
– Взаимно.
– Азуми, не обижайся, – встрял Рен, нахмурившись, – ты же видишь, Киёши совсем разболелся. Мы заедем завтра.
– Ну, уж нет! – Азуми выглядела рассерженной. – Киёши сам сказал, что если ты сейчас покинешь меня, он себе этого не простит, так что не стоит ставить его в неловкое положение.
Иногда Азу умела быть довольно ехидной, и к тому же она всегда была эгоистична, предпочитая в первую очередь думать о себе, так что Рен даже не удивился.
– Я вызову такси, и мы проводим Киёши. А затем посидим и потреплемся, как в старые добрые времена. Киёши, ты же не против оставить мне Рена на часок? Я его не съем! – и, не дав мужчинам ответить, она скрылась в коридоре. – Алло, здравствуйте! Будьте добры машину на... – девушка назвала адрес.
– Она, на самом деле, хорошая девчонка, – чуть виновато сказал Рен.
Изу мягко накрыл его локоть.
– Я знаю, – отозвался он, – мне она тоже понравилась. Просто нам нужно время, чтобы привыкнуть друг к другу и перестать ревновать к тебе. Ты не понял ещё? – ласково улыбнулся он и, приникнув к любовнику лбом, шепнул почти страстно, – мы оба тебя ревнуем, Рен! Безумно, бешено ревнуем. До встречи со мной ты принадлежал только Азуми, а теперь ты мой. Понимаешь её чувства? Надеюсь, она не станет мстить мне за твою кражу?
– Надеюсь, – пробормотал Рен, с неприятным удивлением вспомнив слова Азуми и её поведение, – но, похоже, ты прав. Она действительно ревнует.
– Поэтому, незачем давать ей повод, – Изумо отстранился от парня, как только художница, положив трубку, вошла в комнату. Вид у неё был весьма недовольный.
Впрочем, когда Киёши садился в машину, полностью оставляя друга на её попечение, настроение её заметно улучшилось, и, провожая Изумо, она искренне пожелала ему скорого выздоровления.
Изумо откинулся на спинку сиденья, а затем, дождавшись, когда дом Азуми скроется из вида, повернулся и тронул водителя за плечо, прося остановиться.

******

Дом Маэды подавлял своими размерами, вызывая странную ассоциацию с самим хозяином: такой же величественный, основательный, фундаментальный. Роскошный особняк во французском стиле, потрясал воображение старинной архитектурой. А высокий забор под напряжением, полностью скрывающий происходящее на территории, неуловимо сигналил о том, что в этот мир вход простым смертным строго заказан.
Огромные резные решётки ворот гостеприимно распахнулись, пропуская чёрный "ниссан" в узкий закрытый коридор, и сомкнулись вновь.
Охранник проверил автомобиль и махнул рукой, давая разрешение следовать дальше. Открылись внутренние ворота, и машина, плавно шурша колёсами по посыпанной гравием дорожке, въехала во двор.
Его снова встретили, вежливо попросили выйти. Обыскали, избавляя от оружия и всех подозрительных вещей.
Следующие двести метров он шёл, сопровождаемый предупредительным конвоем и невидимыми глазами десятков перекрёстных камер.
Многочисленная охрана караулила все подступы к этой неприступной крепости-замку. По территории разгуливали сторожа с собаками, несколько раз навстречу попался обслуживающий персонал.
Кичо увлекался французской историей, и всё в его доме рассказывало об изящной галантной эпохе, которая давно миновала, но, тем не менее, оставила свой видимый раззолоченный след, напоминая о временах бурного веселья, лёгких нравов и немыслимой роскоши Версаля.
Правда, несмотря на внешнее сходство с дворцовой обстановкой блистательного Людовика XIII, условия проживания самого господина Маэды отличались крайней суровостью и жесточайшей дисциплиной, и касалось это всего.
Люди Маэды напоминали роботов, вышколенных до автоматизма: никто не курил, не шлялся без дела, каждый исполнял конкретные обязанности. И Сато, следуя роскошным коридором, увешанным картинами, испытывал неуютное ощущение, словно под прицелом.
Старик пожелал беседовать лично, наедине, и это было хорошим знаком. Изумо называл Кичо хозяином и привык считать главным, но, как он подозревал, Маэда представал всего лишь малую, видимую часть айсберга в ряду длинной цепочки сильных мира сего, в число которых Изу даже не мечтал войти.
Некстати вспомнилась Азуми. Эксцентричная художница разделяла теорию, что настоящая суть вещей никогда не лежит на поверхности. Наше зрение всего лишь своеобразный феномен слепоты души. Истинный хозяин всегда стоит в тени, и вряд ли кукловод когда-нибудь открыто появится на людях.
Изумо вошёл в роскошный кабинет. В отличие от старинного убранства всего основного дома, кабинет старика оказался выдержан во вполне современном стиле, и это создавало странную резкую дисгармонию у любого входящего сюда посетителя.
Кичо встретил подчинённого, стоя у барной стойки. Приветственно махнул рукой, отпуская охрану. Старик сам предпочитал смешивать для себя коктейли, впрочем, он в отношении многих вещей привык обходиться собственными силами.
В былые времена Маэда занимал низшую ступень, но сумел подняться, из рядовых пробившись до должности советника. Женитьба на дочери главы упрочила его положение в семье, что говорило не только о способностях, но и о некоторой пронырливости.
– Как ты себя чувствуешь, Изумо? – Маэда заговорил первым, как и было принято.
– Спасибо за беспокойство. Я здоров.
Изу сдержанно поклонился.
– Хорошо, – Маэда наконец повернулся, держа в руках два бокала – один он поставил на стол, из второго отхлебнул сам – и сел в широкое удобное кресло. – Расслабься, – предложил он, заметив напряженную позу Сато, – в соблюдении формальностей поупражняемся в другой раз. Ты сделал то, что я просил?
Изу снова почтительно поклонился и положил перед боссом огромный запечатанный конверт, содержащий папку с материалами по одному из клиентов.
Кичо уважительно крякнул, затем хмыкнул:
– Стоит прищемить тебе хвост, и ты становишься просто образцом расторопности!
Он потянулся к пакету и вскрыл, просматривая информацию, нахмурился.
– Ты что, считаешь, что меня это удовлетворит?! На словах?! Кто организовал засаду?
– У меня есть предположения на этот счёт, но для того, чтобы проверить, понадобится время, – Изу, секунду поколебавшись, сел. – За свои слова я предпочитаю отвечать. Сейчас я не готов ответить со стопроцентной уверенностью. Все материалы по делу в папке.
– Фудо... Ты ведь подозреваешь его? – вяло поинтересовался босс, проигнорировав браваду, которая в иной ситуации могла бы показаться хвастовством, но Изу приобрёл репутацию человека сдержанного и щепетильного в подобных вопросах.
– Я знаю Каске с детских лет, – Изу помедлил, – он ни разу не подводил меня.
– Ты тоже ни разу не подводил меня, Изу, но всё меняется, люди в особенности.
Босс медленно отхлебнул из высокого бокала, задумался, пролистывая документы.
– Не могу понять, что с тобой творится в последнее время? Совершаешь одну глупость за другой! Что тебе понадобилось от Мацуры?
Он метнул в сторону Изу короткий любопытный взгляд, в котором пряталось немного удивлённое насмешливое веселье. Маэда прекрасно знал обо всём происходящем, находился, как говорится, в курсе дела, и его вопрос сейчас был продиктован не столько праздным любопытством, сколько желанием посмотреть, как поведёт себя Изумо. Ситуация сложилась своеобразная. Маэда не прощал слабостей и не признавал их, но он рачительно относился к нужным людям, считая, что, помимо жестокой дисциплины, существуют и другие, скрытые пружины управления. Иногда помиловать оказывается гораздо умнее, чем покарать.
Именно в такую ситуацию попал Изумо, и Маэда никак не мог определиться в собственном мнении. Сато считался не обычным расходным материалом, о пропаже которого не стоит сожалеть. Польза от его работы существовала несомненная, что и говорить. Переманить Изумо к себе желали многие, но он служил Кичо. Достаточно преданно служил, отплачивая за собственную жизнь, которую Маэда мог отобрать, но сохранил, считая, что это выгодное вложение.
Вложение оправдалось в полной мере. И сейчас Кичо искренне переживал за него, не желая признавать, что переживает. Но в глубине души Маэда испытывал сентиментальную стариковскую симпатию к этому упрямому и непримиримому щенку, так напоминающему Кичо себя в молодости, и, возможно, поэтому Сато прощалось многое. Прощалось то, что не прощалось остальным.
У Маэды не было детей. Он не мог их иметь, переболев в детстве банальной свинкой, остался "калекой" на всю жизнь. По молодости об этом не думалось, потом казалось не досуг...
Разумеется, он скрывал свою неспособность. Они с женой решились на искусственное оплодотворение. Всё хранилось в строжайшей тайне. Беременность прошла удачно, а вот роды обернулись трагедией. Ни деньги, ни современные достижения медицины не смогли спасти жену и ребёнка. Может, бог покарал его таким образом за грехи?
После этого Кичо не думал о детях. Женится второй раз не смог, да и не хотелось обзаводиться молоденькой подстилкой.
Свою жену он любил, чтобы ни болтали по поводу этого брака злые языки. Марико выходила за него не по любви, но любовь пришла в их отношения, сложилась сама собой, постепенно, со временем. Он глубоко уважал эту мудрую женщину и сильно надломился после её смерти. Долго не мог смириться, успокоиться, простить. Пустил в расход всех причастных, но и это не могло утолить бушующий внутри гнев.
Кичо искренне считал, что бог поступил с ним несправедливо, отобрав единственное, самое важное для него, то, что делало его человеком.
Она была очень милосердной женщиной, его жена. Разумной, терпеливой. Сколько раз её мягкая спокойная рука останавливала его ярость, заставляя миловать, а не карать. Многие люди были бы благодарны ей, если бы знали степень её участия в их судьбе. Но вот она умерла, и словно радость исчезла из жизни Маэды, и сложно оказалось жить без неё.
Очень сложно понимать, что дом опустел, привычный распорядок сломался. Она, словно невидимый винтик, заводила бой механизма его часов, и вот Марико не стало... Часы по-прежнему тикали, отсчитывая время, но слабо, с трудом, без прежнего задора и огонька, просто по привычке. Без Марико он не утратил смысл жизни, он утратил её вкус.
Вот так люди порой всю жизнь страстно стремятся взобраться на вершину горы, собирают богатства, а в старости понимают, что всё это оказалось бессмысленно: плоды их трудов передать некому. Детей нет, близких друзей тоже. А родственники, из тех, что имеются, такие гниды и падлы, что легче посторонним раздать или пожертвовать на благотворительность, чем представить, что всё достанется никчемным ублюдкам, готовым мать родную заложить. И больно признать, что растратил себя в никуда, на какую-то суету, бессмысленность, никчёмность. И оглянувшись назад, понимаешь, что сожалеешь.
Тяжело сожалеть, когда бывает поздно сожалеть. Ничего не бросить и не изменить. А в жизни нет радости, только какая-то грязь, подлость, суета, возня бессмысленная. Пища не имеет вкуса, сон – сладости, работа не приносит удовлетворения, шлюхи и алкоголь не дают забвения. Всё испробовано, всё изведано, всё потеряло смысл. Суета сует, всё суета.
А смерть одна для всех, и ей абсолютно безразлично, смерти, стоишь ты на вершине мира или барахтаешься где-то в грязи у подножия. Она всех уравнивает: и нищих, и королей. И не спросит, как ты прожил, придёт и скосит, словно червя, смерти всё безразлично. А может, и не безразлично, придётся давать отчёт за свои деяния. Да только, стоя на краю могилы, похвастаться нечем.
Время подумать о душе, но такие души даже в аду не принимают. Столько лет, а вся жизнь за миг, словно на ладони, пролетела в единый момент без оглядки. Даже не верится, что так быстро, словно обман какой-то, насмешка. Всё казалось, что там, где-то впереди, просвет. Вот сделает здесь, закончит дела там и начнёт жить в полной мере. Не начал. Не умел жить. Некогда было. А когда было время, не понимал.
И вот сейчас этот юный наглый щенок сидит перед ним и пытается скалить зубы, а Кичо терпит его выходки и лай исключительно из прихоти. Достаточно щёлкнуть пальцами, и упрямый мальчишка отправится кормить рыб на дно залива. И за меньшее отправлял.
Но что-то останавливает, а что останавливает – Кичо и сам не понимал. Хотел бы себе сына, похожего на Сато, но зачем ему сын с такой дырявой головой? Положить себя на рельсы ни за грош... Ради чего?
– Это не имеет никакого отношения к делу, это личное, – отрезал Изумо, явно не понимая, по какому лезвию ходит и чем рискует, позволяя себе подобное хамство. Хамства Кичо не терпел, но то, что Сато никогда не лижет чужую жопу, в глубине души уважал.
Сложно определиться, очень сложно. Маэда недовольно побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.
– Ты всегда был дерзким на язык, Изумо, – сообщил он раздражённо. – Дерзким и неуправляемым. Ты, надеюсь, понимаешь причину отсрочки?
Сато кивнул, он прекрасно понимал.
– Ты мне нужен, Изу. Пока ты мне нужен, – Маэда поднял бокал и посмотрел сквозь него на свет. – Не стану скрывать, у меня есть планы на тебя. Поэтому хорошенько подумай, чем рискуешь, вызывая мой гнев. Я на многое могу закрыть глаза, но не на то, что помешает тебе работать. Сейчас мне нужно, чтобы ты исполнял приказы и исполнял их без самодеятельности. Ты хорош в своём деле, один из лучших, что я встречал, но незаменимых нет, тебе стоит это как следует понять.
Он на мгновение прикрыл глаза, затем щёлкнул пальцами.
Изумо ждал этого с той самой секунды, как вошёл сюда. При желании он мог бы убить Маэду. Но был ли в этом смысл? Маэда, кажется, тоже понимал это. Им нравилось играть подобным образом.
Изу поймал летящий в лицо нож и отправил его обратно, увернулся от обрушившегося меча, взлетел красивым танцующим движением, перехватил руку, нанёс удар, услышав хрип.
Рукоять клинка приятно согрела ладонь. Он поклонился и протянул меч Кичо, немного картинно, но зрелище стоило затраченных усилий.
– Ты гораздо лучше, чем другие, – Маэда кивнул так, словно ничего не произошло и разговор не прерывался ни на секунду, но было видно, что он доволен произведённой демонстрацией, очень доволен. Бойцовские навыки Сато были его слабостью, и, может быть, он совершил в этом ошибку. Изумо стоило отправить на другие просторы, позволить возглавить одну из ветвей подпольного бизнеса. Кичо нисколько не сомневался, что он блестяще справится с этим, но ему не хотелось отпускать Сато от себя, слишком велико было искушение иметь в своём распоряжении подобную машину для убийства, удивительную игрушку, опасную.
Маэда нажал невидимую кнопку, и в комнату бесшумно вошли несколько человек. Молча забрали тела, поклонились и вышли. Через минуту они снова остались вдвоём.
– Изу, ты знаешь, как я отношусь к тебе, – неожиданно в голос Кичо прокралась теплота, и на мгновение он утратил равнодушие, провёл рукой по глазам, и внезапно стало очевидно, что он жутко устал. Бесконечно, жутко устал. Оставалось лишь гадать, что за ноша тяготит этого человека и что является его личной ценой – эту тайну Маэда унесёт в могилу, – но ты завалил задание, глупо подставился. Я потерял лицо. Ты понимаешь, что это значит. Я лично представлял тебя перед всеми и поручился, приняв в семью. Но теперь обо мне станут говорить, что я слаб, раз не способен разобраться с собственными людьми и тем, что творится в моём доме. Разберись со своими проблемами сам, Сато, иначе с ними разберусь я. С ними и с тобой! – он на мгновение прикрыл глаза. – Кобаяси требует у меня твою голову, обдумай это.

******

Однажды на них напали люди из передового отряда Фудо. Это выглядело удивительно трагикомично и нелепо.

Они, обнявшись, брели по улице, забыв об осторожности и наслаждаясь панорамой ночного города. Болтали о будущем, строя мифические планы, как это любят делать все влюблённые, живущие в своём мирке, и наивно полагая, что они непременно сбудутся. Да даже если не сбудутся, всегда приятно играть в эту игру под названием "давай помечтаем".
Рен обещал накопить деньжат и отвезти Киёши в Париж – мечта которая должна осуществиться. Мечт у Ренди было много. Он  обожал всё подряд. Способный вдохновиться, чем угодно, идеалистически верящий в то, что где-то там, всё загадочным и необъяснимым образом выглядит и происходит иначе, совершенно не так, как здесь. Иногда Сато поддразнивал его по этому поводу, пытаясь выяснить, часто ли Рен разыскивает цветочных фей в траве и не пытался ли он в детстве караулить Санта-Клауса, развесив носочки у камина.
Аллен отшучивался, сообщая, что, разумеется, только этим и занимался, и, как он подозревает,  усилия не пропали зря: один зубастый эльф попался в его сети, сразу же после того, как Рен приготовил приворотное зелье в колдовском котле. Но, видимо, перепутал рецепт, потому что эльф оказался совершенно невыносимой заразой.
Изумо хохотал, делая мысленную пометочку исполнить чужую мечту и свозить их на каникулы в город любви сразу же после того, как удастся решить проблемы и выкроить отпуск на пару недель. Правда, предстояло объяснить откуда у него деньги, но Сато надеялся, что к этому времени придумает что-нибудь достаточно убедительное, чтобы не вызывать подозрений и вопросов.
Ему не хотелось лгать Рену. Он многое бы отдал, чтобы иметь возможность не лгать, но... Даже подумать в этом направлении казалось нереальным, таким же нереальным, как отлавливать фей в траве.
Рен примет, поймёт, простит и оправдает всё, что угодно. Изумо не раз поражался этой его способности уметь воспринимать даже откровенно шизанутые идеи. Аллен считал, что любые тараканы имеют право на существование, если они мирные, безобидные и не вредят окружающим. "Дураков меньше, чем мы думаем, просто люди не понимают друг друга", – он цитировал Вонегута.
Сато никогда бы не согласился с этой бредовой идеей, но Киёши кивал и подтверждал: "Да, так оно и есть, не понимают".
Но разве не право человека – самому выбирать единомышленников?
Желание оправдывать дураков – само по себе дурость. Дурость не оправдывают и не прощают, за ошибки людей стоит заставлять платить, тыкая носом в собственное дерьмо, чтобы, получив заслуженное наказание, они подумали несколько раз, прежде чем совершать проступки вновь.
Сато считал, что не человек должен подстраиваться под обстоятельства, но обстоятельства должны прогибаться под него. Обстоятельства, люди... Пытаться находить общий язык со всеми – позиция слабака, неуверенного в собственных силах и рассчитывающего на поддержку. Сильные мира сего не оглядываются на посторонних, это посторонние заглядывают к ним в рот. А они всего лишь создают правила собственной игры и заставляют играть в неё остальных, потешаясь с вершины.
И это было той истиной, в которую верил Изумо, взявший на себя право карать и миловать по собственному усмотрению. Он не уважал людей просто по факту существования, а уважал за конкретные деяния и поступки и не считал нужным соблюдать законы общественной морали, на которые, по большему счёту, плевать хотел.
Он считал людей мусором, никчемным мусором, недостойным существования, человеческими отбросами, понимающими лишь позицию силы, насилия.
Если бы Аллен услышал это, он назвал бы отбросом его. Наверное, так оно и было. Считая людей грязью, в глубине души Сато ненавидел и презирал самого себя, собственную убогость, отражение которой находил в окружающих.
"Мир возвращает нам исключительно наше собственное отражение", – Аллен любил поразмышлять, болтая на ходу, выдавая поток идей.
Иногда эти его идеи ударяли Изумо наотмашь. Били прицельно по самому наболевшему, заставляя остановиться, скривиться, задуматься над вопросом: чем и как он живёт? Где находится грань, переступив которую внутри себя, он сломался, перестав быть человеком?, Опорная точка, после утраты, которой, возврата к нормальной жизни не существовало. Но появился Аллен.
Временами ему казалось и хотелось в это верить, что платить не придётся, что у них, у него тоже может быть всё по-нормальному, по-человечески, и это возможно – просто жить.


Поразительно было понимать, что сам Аллен, обладая любовью к философии, не имеет к ней ни малейшего отношения. Не забивает бошку ненужными вещами, не задумывается о будущем, не страдает сомнениями и заморочками.  Парень, у которого нет «завтра» и отсутствует понимание "вчера".
Изумо задавал себе вопрос: "Почему?!" И приходил к неутешительному для себя ответу: никакого рационального "а потому" не было.  Аллен просто видел мир таким – прекрасным и удивительным. Он не мог научить этому Изумо, не мог отдать глаза собственного сердца, зрение души.

Иногда Сато становилось обидно понимать, что у Аллена нет проблем. Ему легко рассуждать о разных вещах, не понимая, что скрывается за ними.  Аллену всё было словно с гуся вода. Он, совершенно не задумываясь, тыкал пальцем в то, чего не пережил, и слушать эти его рассуждения временами оказывалось сложно, почти невыносимо. Внутри поднималось раздражение, злость. Изумо очень хотелось возразить ему, взять за плечи, встряхнуть резко и сказать:
– Ты не имеешь права говорить мне, что жизнь прекрасна, это не так! Она не прекрасна, она дерьмо собачье – вот что такое жизнь! Просто ты никогда не видел её изнанки, оборотной стороны, а она гнилая, Рен! Она чертовски гнилая, эта изнанка, настолько гнилая, что тебе не надо об этом знать, милый! Ты не имеешь права говорить о том, что всё на свете -зашибись. Человек, улыбающийся навстречу всему миру так, словно знает все ответы на все вопросы, ты ни хрена не знаешь, Аллен!  Чистенький, особенный, ничем не запятнанный. И мне не хочется, чтобы ты знал, хочется поставить тебя на пьедестал и любоваться, словно светлым чудом, которое, мать его, страшно испачкать своими корявыми грязными пальцами, потому что в жизни должно оставаться хоть что-то светлое. Даже в такой уродской жизни уродской душе хочется верить во что-то прекрасное, способное придать смысл собственному существованию. Ощутить надежду, что ещё не всё проёбано, не всё выгорело, очерствело и отболело, мать его, ведь даже боль делает живым. И когда вместо боли приходит счастье, страшно понять, что ты его не заслужил ничем и никак.  Но ты счастлив.
И вот в такие моменты кажется, что жизнь прекрасна.  Солнце светит, трава зелёная и небо, действительно, синее, по-настоящему, но оно синее только рядом с тобой, Аллен!
Мне не дано создавать их, эти собственные мгновения.  Никакой свободы не существует, это миф, придуманный для дураков.
 Но хочется поверить в эти сказки,  случившуюся в твоей жизни сказку-любовь.
Нет такого мерила, чтобы передать, выразить, объяснить чувство в груди.
Может быть, ты прав, Аллен,  жизнь прекрасна? Просто я тоже её никогда не видел, не видел  светлой стороны…
Однажды, сильно перебрав, Аллен рассказал о своём детстве, о прошлом, рассказал о том, как жил последние пять лет.  Потом он уснул и наутро не мог вспомнить тот пьяный бред, что нёс, но извинялся за возможную ахинею: мол если наговорил чего лишнего, всё это неправда. Версия с эльфом в траве, носками для подарков над камином и поисках Санта-Клауса его устраивала больше.
Сато посмеялся и заявил, что ничего путного всё равно не услышал и Аллен отрубился быстрее, чем он сам о себе возомнил, но... после этого Изу никогда не задавал вопрос: "Почему?"
На этот вопрос не существовало ответа. Этот парень улыбался всему миру и верил в жизнь – абсолютно чокнутый, больной на всю голову ненормальный, псих.
И, наверное, рядом с ним Сато становился точно таким же психом, потому что в ту ночь, сидя над этим храпящим без зазрения совести свинтусом и поглаживая его по волосам, Изумо смотрел на Рена и думал о том, что единственное, что ему очень хочется сделать, – это побиться головой об стену и начать безудержно хохотать. Хохотать в жуткой сумасшедшей истерике, ощущая себя обманутым ребёнком, чей Санта-Клаус оказался соседом, сдвинувшим бороду набок, чтобы посмолить сигаретку.
Неужели Аллен, и правда, в это верил... Или хотел верить?


Изумо больше не раздражался, выслушивая чужую болтовню, она разом перестала затрагивать, он научился... не заморачиваться. Совершенно никак. Смотреть на вещи проще, так, как умел делать всегда, но совершенно разучился рядом с Алленом, решив, что это светлое чудо не имеет никакого права строить на его извилинах модельки своих нравоучений.
Каждый из них тащил свою ношу, и размеры её не имели значения. Имело значение то, как они к этому относились.
Рен был свободен, а Изумо – нет. Они жили на абсолютно разных плоскостях, в абсолютно разных реальностях с диаметрально противоположными ценностями.
Именно поэтому Изумо не мог рассказать ему правду: Аллен никогда не примет рядом с собой убийцу. Не сможет понять и устаканить в собственной голове, что мир и люди, его населяющие, способны представлять собой подобное совершенное зло. И это зло не абстрактное, а реальное.  Находящееся прямо напротив него, человек, способный убить походя и не размениваясь, просто потому, что человеческая жизнь ничего не значит.


Узнав правду, Аллен развернётся и уйдёт. В лучшем случае уйдёт и не сдаст полиции. В отношении Рена, Изумо не мог быть уверен, что он не сочтёт, что так будет правильно. Ренди не станет закрывать глаза, не струсит и не сделает вид, что не понимает, не согласится попустительствовать, приняв некую форму удобной полуправды, когда будет знать, чем занимается любовник. Аллен никогда не пойдёт на подобное соглашательство, и его не заманишь, не купишь, не уговоришь.
За всё, происходящее в собственной и в чужой жизни, Аллен принимал на себя полную ответственность, и это было паскудно понимать.
Нет, Рен не боялся наказания, не боялся осуждения. Все эти вещи просто не имели значения для него. Временами, Сато ловил себя на мысли, что у этого парня намертво отсутствует инстинкт социального самосохранения.
Но Рен сам выбирал свой внутренний закон "жить и быть", и это его "жить и быть" обладало очень сложными, непонятными мотивациями, часто идущими вразрез с тем, как должно быть правильно, и тем, что считал правильным лично он. На чаше весов "правильное" Аллена оказывалось единственным грузом, который перевешивал абсолютно всё.
Страшно представить, что случится в тот день, когда он откроет глаза и поймёт, что все это время любил то, что ненавидел и отрицал больше всего на свете – убийцу, подонка и отморозка, для которого не существовало ничего святого... Но вот нашлось, и оказалось, что за это светлое неизвестное нечто внутри Сато готов загрызть зубами. Вечно лгать, изворачиваться, придумывать оправдания, держать Рена слепым столько, сколько понадобится, в обречённом понимании, что это не сможет длиться вечно.

Можно сделать вид, что дождя нет, но только, стоя под дождём, не сможешь не промокнуть.
Однажды правда всплывёт на поверхность.  Дерьмо, в котором он жил и варился, как в компоте, затронет Аллена.  Изумо пачкал всё, к чему прикасался, точно так же, как Рен обладал способностью очищать.
Может  поэтому Аллен оказался необходим ему. Задолго до их встречи Изумо ждал и предчувствовал  пришествие.  Стоя на пороге храма судьбы, ожидая, что однажды произойдёт чудо – улыбка Человека дождя, приоткрывшая маленький краешек светлой тайны, что для него не всё ещё кончено и существует надежда... На что и для кого? Он и сам не понимал.
Грешник молился, лёжа в пыли на полу церкви, не в силах поднять глаза и воззвать к богу. Бил себя кулаком в грудь. Потому что раскаялся в злодеяниях? Нет, потому что задохнулся от собственной мерзости, не смог продолжать жить дальше, погрязший в собственных грехах. Слишком тяжела оказалась ноша души, камень на сердце, тянущий ко дну. По ночам лица убитых приходили к нему в кошмарах, смотрели глазами, полными ожидания и упрёка.
Можно сколько угодно говорить, что мёртвые не видят, отрицать чувства, жить среди белых пятен... Но он помнил абсолютно всё.
Помнил, как впервые взял нож и осознал собственную власть и испытал наслаждение, родившееся из беспомощного ужаса в глазах жертвы, когда он получил возможность отомстить, выпустить на свободу живущего внутри зверя. Зверя, которого из него сотворили отчим-педофил и старшие сводные братья, избивавшие пацана до отупения: после смерти матери не осталось никого, кто смог бы его защитить. А потом... Потом оказалось, что, если перешагнуть этот рубеж, все последующее даются проще и легче. Словно пробку снять с бутылки, особое состояние, кайф охотника, загоняющего дичь, умопомрачительное ощущение собственной силы.
Он верил, что платить не придётся, считал, что уже заплатил достаточно, чтобы взять у судьбы аванс бессрочного кредита. А теперь? Бог есть любовь – печальное понимание. Познав любовь, узреть бога. Изумо в бога не верил, но что же это за странная щемящая тоска родившаяся внутри?
Он не мог стать свободным, не мог отмотать жизнь назад. Каске абсолютно прав, поздновато для раскаяния. Сато и не раскаивался. Бессмысленно грызть собственные локти, если ты ничего не можешь изменить. Но и отказаться от своего чувства не мог, желал уберечь Рена, сохранить это светлое, принадлежащее только им двоим, и сам же вёл Аллена к пропасти, продолжая отношения, которые не мог прекратить и от которых не желал отказываться, готовый сражаться за них и лгать до бесконечности. Можно сколько угодно рассуждать о любви, такой любви, когда значения не имеет ничто, но только в жизни всё иначе. Мать любит сына-ублюдка, потому что не может не любить – это выше, это от бога, безусловный рефлекс, инстинкт, связь на уровне подсознания, без разума, без понимания. И плевать матери на то, что из-за одного сына-гандона погибнут люди, эти люди не её дети!
Любовь матери слепа и эгоистична, аналогов нет.   Любя Киёши всем сердцем, Рен никогда не закроет глаза на деятельность Изумо,  иначе бы «Снежный кот» давным-давно плюнул на всё и увёз любимого от всего этого к чёртовой матери. Да только нигде им не скрыться и не спрятаться, люди Маэды рано или поздно достанут из-под земли. Жить в вечном страхе?  Нет, он не желал для Аллена ничего подобного.
Впервые в жизни Сато бездействовал. Молчал, не рассказывая правду, но и не разрывал отношения, надеясь, что сумеет их уберечь.
Пока он выполняет свою работу, его личная жизнь никого не касается, что бы ни думал по этому поводу Кичо. Но впервые у Сато появилась ахилессова пята. Наивно полагать, что в неё не пожелают ударить. «Снежный кот» Изумо не имел права на слабости, а она была, непростительная, сумасшедшая слабость.
Человек дождя, Рен Аллен, – надежда, душа...
Бездонная чёрная яма под ногами, и только Сато имел представление, на какой тонкой досочке они балансируют.  Во что он втянул Аллена, связав  чувствами.

Они, обнявшись, брели по улице, и Аллен рисовал мечты и вдохновенно делился собой:
– А потом эта девчонка сняла с руки кольцо и швырнула с моста в воду и сказала, что, если нам суждено быть вместе, кольцо всплывёт. Представляешь? А я рванул на пирс, как дурак, хотел нырнуть и не смог – струсил ужасно: течение сильное, осень, холодно, утонуть, как не фиг делать! И возвращаться стрёмно. А у неё в глазах усмешечка паскудная, мол, я знаю, что ты слабак. До сих пор снится. Любила она кого-то очень сильно, но не меня, очевидно, не знаю, кого. Я ей говорю: "Прости, я не смог. Сама понимаешь", – а она посмотрела так презрительно, а потом туфли скинула, вскочила на перила и прыгнула, только пятки сверкнули. Совершенно сумасшедшая!
– А ты?
– А что я? Как будто выбор был? Сиганул за этой дурой следом, еле вытащил. Чуть не утонули там по глупости, а когда вытащил, посмотрел на неё: она синяя, зубами стучит, трясётся вся, плачет. И не знаю, что случилось, но что-то мне так обидно стало за себя и за неё, жалко, только любовь вся разом прошла. Как отрезало. Куртку – на плечи, домой к матери дотащил только что не пинками. Никакой романтики не осталось. Когда любишь, с головой дружить надо, а когда любовь людей в моральных уродов превращает, это уже не любовь – патология чистая. И хорошо, что отрезало. Мозги она умела выносить, не хуже Азу. Мы когда с мамой переезжали и я документы забирал, за неё два парня в школе сцепились. До поножовщины дошло – полиция, скорая... Даже не знаю, чем всё там закончилось. Мы с ней не виделись больше. Она на мои письма не отвечала, я тоже перестал писать – так и разлетелись в разные стороны.
– А я надеялся, ты расскажешь мне историю о том, что был роковым парнем.
– Да какое там! – Аллен беспечно махнул рукой, смеясь. – Роковой из меня никогда не получался. Я до шестнадцати лет чистым ботаником был, очки даже носил... Вот что смеёшься? Не веришь?! Правда, носил!
– Хочу на это посмотреть, – Сато, тихо отсмеявшись, притянул Рена к себе, и они застыли, беспечно сливаясь в поцелуе, надёжно укрытые темнотой городских сумерек, слабо разбавленных светом фонарей и отблесками соседних окон.
– Оба, что мы здесь наблюдаем?! Голубки милуются!
Резкий насмешливый голос за спиной заставил их отлепиться друг от друга. Не резко, а слегка растерянно. Аллен немного смутился, что касается Изумо, то он вообще не врубился, у какого урода оказалось до фига здоровья, чтобы их прерывать. Врубился и чертыхнулся мысленно, понимая, что Фудо за это поплатится.
Крепкие накачанные парни, выступившие из подворотни, окружили парочку, давая понять, что это надолго. Все семеро оказались изрядно навеселе и, судя по мордам, прямо жаждали развлечься.
Этот район контролировал Каске. Вот только непосредственным начальником Каске считался Сато, и, докладывая о делах и не церемонясь с братом, о рабочей субординации Фудо не забывал. До сегодняшнего момента у Изумо не было претензий к его руководству.
Происходящее было странно и нелепо. Все новобранцы проходили через помощника, но кто здесь главный, знали даже малолетки. И сейчас Изу, без труда определивший принадлежность по даймонам, был одновременно удивлён и раздосадован.
Разумеется, сам Сато не носил никаких выделяющих знаков – подобное считалось популярным раньше. Современность диктовала свои правила: Маэда счёл, что Изумо не обязательно, продолжая традиции, светиться столь откровенным образом, так же, как и украшать себя татуировками.
– Ну здорово,  пидорки, – заявил один из парней, нагло ухмыляясь и похлопывая битой по раскрытой ладони,  – чем откупаться будете?
Изумо нахмурился. Вряд ли этим парням требовались деньги. За финансовой стороной вопроса он лично следил и подчинённых не обижал, и Каске, насколько Изу был в курсе, не зажимал в этом вопросе тоже. Вероятнее всего, придуркам приспичило поиздеваться и отпинать каких-нибудь лохов ради прикола, в лучшем случае. А может и не брезговали такими вот случайными заработками?
Но как бы там ни было, Изумо мысленно стиснул зубы, подавляя злость. Сегодня у Каске возникнут серьёзные неприятности, бардака Сато не терпел. И лишнее внимание полиции им не требовалось тоже. Каске следовало разобраться со своими людьми, контролируя беспредел. Даже в этом они с Маэдой мыслили одинаково.
– Ребят, вам что, проблемы нужны? – вежливо и непреклонно вмешался Рен, загораживая Киёши своей спиной. – Шли бы себе мимо.
–  Погляди на него, какой смелый. 
– Мамочки, я боюсь!
Парни заржали. Изумо закатил глаза. По его мнению тоже, это выглядело смешно: один против семерых. К тому же, Рен совершенно не умеет драться. На что он рассчитывает, интересно? Безрассудная голова!
– Ты, кажется, не понимаешь, но я тебя просвещу, –  паясничая, заметил один из бандитов, – вас, голубки, сейчас будут бить долго и больно.
Они зафыркали. Изумо надоел дурной спектакль и он вышел из тени. Свет фонаря хорошо освещал лицо, отмеченное зигзагообразным шрамом, демонстрируя знаменитые белоснежные волосы Седого кота Изумо.
Бандиты, в страхе побросав оружие, попадали на колени, умоляя господина Сато простить их. Изумо, впав в бешенство, сделал удивлённое лицо и пояснил, что, наверное, молодые люди обознались и перепутали их с кем-то. "Молодым людям" хватило ума подтвердить всё то, что он тут же на ходу вдохновенно наплёл. А затем они ринулись бежать.
– Есть такой бандит, Снежный кот, – пояснил Изу, беря растерявшегося от этой сцены Аллена под руку, – он "держит" эту часть города и является её хозяином. У него такие же волосы и похожий шрам на щеке. Я уже один раз сталкивался с подобной ситуацией. Мне повезло из-за этого сходства. Лучше обознаться, чем навлечь на себя неприятности. Говорят, Изумо чрезвычайно жесток и ошибок не прощает.
– Да уж! – смеясь, заметил Рен, обнимая его за плечи. – Представить жестокого Киёши невозможно! – он поёжился, – но не хотел бы я встретиться с этим Изумо.
– Никто бы не хотел, поверь, – в тон ему отозвался Сато.
– Я сумею защитить тебя, – успокоил его Рен, – даже если против меня ополчатся хоть тысяча Изумо!
Изу открыл и закрыл рот, не зная, что ещё можно сказать по этому поводу, а затем, не выдержав охвативших его чувств, обнял Рена изо всех сил и прижался к его спине.
– Я тебя люблю, Рен, – прошептал он страстно, – ты не представляешь, как сильно! Больше жизни!
Рен фыркнул, заявив, что это романтическое признание отдаёт банальностью. Изу промолчал. Аллену не дано было узнать, что Снежный кот отвечает за слова. 

После этого случая Сато устроил зверскую выволочку Каске. А что Каске устроил тем проколовшимся парням, Изу нисколько не волновало. Но, помня о случившемся, он приставил к Рену негласную охрану.
Пара надёжных, умеющих держать рот на замке ребят неотлучно следовала за возлюбленным, где бы тот ни находился, и, заодно, докладывала Сато обо всех его перемещениях.
То, что следует позаботиться и о своей охране, Изу не приходило в голову. И, как оказалось, зря...

******

Привет от Кобаяси не заставил себя долго ждать. Сато подкараулили вечером, после того, как, переодевшись и поставив машину на стоянку, он возвращался домой.
Общаясь с Алленом, приходилось вести двойную жизнь, скрывая собственное положение и доходы, а это подразумевало, что большую часть перемещений Изу совершал исключительно на своих двоих.
Сато окружили, когда он переходил детскую площадку, решив срезать дорогу через парк.
Никогда нельзя перемещаться до цели каждый раз одним и тем же маршрутом: слишком легко отследить, но Изумо проигнорировал это правило, и вот теперь сам же за это расплачивался.
Люди Кобаяси Таро не считали нужным таиться.
– Наш уважаемый хозяин велел передать тебе привет, собака, – сообщил один из бандитов с выбритой головой, не вожак – один из заводил. Вожак держался чуть поодаль и с интересом рассматривал Сато. Подельники окружили полукругом, не выказывая угрозы, но чувствовалось, что они в любой момент готовы ею стать. – Ты можешь пойти с нами и лично принести извинения.
– А можешь отказаться, – подхватил другой, – но только тогда и харкать, и мочиться ты будешь кровью.
Никто не засмеялся шутке, ожидая реакции Сато.
Десять человек. Судя по коротким экономичным движениям, драться умели все до одного. Держались уверенно и спокойно, словно сытые волки, справедливо полагая, что численный перевес на их стороне и Изу не стоит рыпаться. Какими бы талантами ни обладал Снежный кот, он ничего не сможет сделать с такой оппозицией, разве что покалечиться. И такой вариант не исключался, а может, рассматривался в первую очередь.
Изумо начал драку, не тратя время на ответ. Напал стремительно, молча, без предупреждения, стремясь уравнять шансы до того, как противники опомнятся и смогут сообразить, насколько опасного тигра окружили.
У него имелось преимущество, и парни неосторожно проговорились, дав Изумо шанс выйти из переделки живым. Хватило щенкам глупости вякнуть про извинения. А всё ведь можно было обставить гораздо проще: взять Сато на прицел и привести к Кицуне под дулом пистолета или конечность прострелить, чтобы не рыпался.
Самоубийством Изу заниматься не собирался, но пистолет – дурная штука. Изумо мог начать дёргаться, и парни, рассчитывая на силу, побоялись использовать самый действенный и простой способ.
Кобаяси Таро не был дураком, но проницательностью, очевидно, не отличался, не сумев понять, что пытаться захватить Седого Изу подобным силовым способом совершенно бессмысленно. Подмешать в вино наркотик или попытаться воздействовать через Рена куда вернее. Но, возможно, Кобаяси не владел информацией или просто решил оставить небольшое послание. Пока он не действовал серьёзно, в полную силу. Чего он добивался?
По приказу Маэды, Изумо убил брата Таро, перешедшего им дорогу в бизнесе. Разумеется, Кобаяси великолепно понимал, кто стоит за всем этим, и отговорка Маэды, сообщившего на совете, что его подчинённый проявил самоуправство, мало кого могла сбить с толку. Как и безутешное горе родича, требующего возмездия и пытающегося получить выгоду с этой смерти. Разумеется, он легко пожертвовал братом, об их отношениях и судебных разборках только идиот не знал. Так что Маэда с этой позиции сделал Таро изрядное одолжение.
Интереснее для Изу было другое: зачем он понадобился Кобаяси?
На совете Маэда открестился от подчинённого, сказав, что действия Сато Изумо являются следствием оскорбления, которое младший Торио нанёс Маэде прилюдно на вечере, а верный пёс не смог вынести позора хозяина, встав на защиту его чести. Достаточно тонкий ход. С одной стороны, Маэда сдавал его с потрохами, с другой – прикрывал с позиции существующих понятий.
Теперь Изу и Кобаяси оказались предоставлены сами себе. Таро получил право разобраться с Сато самостоятельно, но и Изумо имел право защищать свою жизнь. Однако до сих пор Кобаяси не делал попыток устранить его физически, не считая этого идиотского послания. Или парни решили самостоятельность проявить? Инициатива наказуема, в данном случае – убийственна.
Сато резко выбросил кулак, расплющивая лицо напротив, одновременно врезал локтем второму, добавляя кулаком. Коротким движением раздробил голень и колено третьему, с силой ударив по ноге коротким двойным. Отбросил в сторону, с разворота нанося удар в живот четвёртому, и резко ринулся вперёд, уклоняясь, блокируя и проводя стремительную связку движений в обратном направлении. Провёл несколько стремительных атак ногами, успел перекинуть кого-то через себя, отправив здороваться дурной башкой со штангой качелей. А затем на него кинулись со всех сторон.
Все действо заняло меньше минуты, и пока нападавшие очухались, пытаясь понять, что и как, Сато успел вывести из строя четверых. Нападать разом, не имея навыка группового боя, откровенно глупо, нападающие только мешают друг другу, и Изу молниеносно лавировал между ними, используя любую ошибку, гибкий и проворный, словно смертоносный скользкий угорь.
Между ним и этими парнями существовало одно отличие, которое они не учли, и эта разница ставила Сато на откровенно недосягаемую высоту. Изумо не дрался с ними – он убивал. Абсолютно беспощадно, жёстко. Нанося сокрушающие удары, жестоко ломая конечности агрессивными блоками, используя тела нападавших в качестве щита. Обезоружил одного из дебилов, сунувшегося с цепью. Прежде чем удушить его на ней, Сато слегка просветил чужое невежество в обращении с подобными предметами. Перехватил, дёрнул на себя, совершая обманный манёвр. А дальше цепь превратилась в сверкающий разящий веер, наносящий удары разом со всех сторон, временами настолько стремительные, словно они возникали из пустоты, как и сам Сато, двигающийся совершенно бесшумно в бешеном темпе.
Его называли Снежным котом за привычку работать "когтями", забывая, что Изу упражняется ежедневно не только с ножами. В качестве оружия Сато мог использовать любой подручный предмет. Пожелай он принимать участие в подпольных боях, которыми промышлял в своё время младший Кобаяси, смог бы заработать бешеные деньги.
Собственно, на первых порах этим он и занимался, когда начинал формировать бригаду. Он не особо задумывался над тем, кому принадлежит территория и во что может вылиться попытка отхапать себе лакомый кусок.
Господин Кобаяси Таро пожелал встретиться с чемпионом лично, весьма заинтересованный способностями молодого волка. Но тогда Сато побоялся ввязываться в настолько серьёзные дела, и смылся сразу же после получения налички, исключительно для того, чтобы увязнуть в другой, гораздо более крепкой паутине.
Выйти из-под руки Кобаяси худо-бедно, но представлялось возможным – Таро предпочитал легальный бизнес и за репутацией своей щепетильно следил, оставив тёмные делишки младшему брату, – а вот от старика Кичо уходили только вперёд ногами.
Когда Сато покидал поле боя, на площадке валялось десять вырубленных избитых тел. Нападавшие остались живы. Его не собирались убивать, и он вернул дань, ограничившись тем, что покалечил особо прытких.
Через минут десять, если раньше не прибудет полиция, некоторые очухаются и, подобрав товарищей, смогут вернуться к тому, кто их послал. Доложить о провале задания.
Проигрывать всегда неприятно, но Изумо не обольщался на этот счёт, за нападением последуют и более решительные действия, сомневаться не приходилось.
Он шёл домой, стирая кровь с разбитого лица. В этой драке ему тоже изрядно досталось.
Раз его так настойчиво приглашают в гости, имеет смысл принять приглашение до того, как противник сделает новый ход.
Кобаяси Таро хотел встречи с ним. Разумеется, это могло оказаться и маниакальной жаждой прикончить врага лично, но вряд ли он испытывал подобное желание. Что ж, Таро придётся сильно пожалеть о своей настойчивости.
Вторая часть плана Маэды не оставляла выбора: или Кичо сдаёт Сато, или Сато решает проблему именно так, как ожидал от него старик. Существовал и третий вариант – предать Маэду, и, возможно, именно на него рассчитывал Кобаяси Таро, очевидно решивший, что Сато находится в безвыходном положении, но просчитавшийся в этом.
Изумо подчинялся только одному человеку, и, недооценив способности Сато, Таро совершал огромную ошибку.
 
 
******

В эту ночь он впервые подлил Рену снотворное. Любовник уснул, как только голова коснулась подушки, и Изу с неудовольствием подумал, что переборщил с дозой. Всё-таки оставшееся время он предпочёл бы провести более занимательно, чем любоваться на своего спящего ангела.
Человек дождя улыбался во сне. Когда он засыпал, мужественное лицо приобретало детское, удивительно беззащитное выражение, расслаблялось, смягчалось, казалось трогательно уязвимым.
Изу нравилось наблюдать за ним. Часто, подперев голову рукой, он подолгу смотрел на спящего возлюбленного, черпая умиротворение в его мягкой беззаботной безмятежности. Такой нежный, добрый.
Почему все люди не могут быть такими, как ты, Рен? Насколько проще и чище стал бы этот паскудный мир.
Этот удивительный мир, в сочетании своего прекрасного и безобразного. Там, на сияющей половине красоты и внутренней свободы жил Рен, а Сато была отведена роль чудовища на другой, отвратной и полной страха. Рай и ад. Ангел и демон – две ипостаси своей невозможной противоположности.
Человек дождя загадочно улыбался с плаката, прикрыв глаза, постигая неведомую мудрость. В ту секунду там, под бесконечным проливным дождём, он знал ответ.
 

******

Кобаяси Таро и в страшных кошмарах никогда бы не смог представить, что нечто подобное может случиться с ним, но, говорят, никто не застрахован.
Он был застрахован, находился в святой уверенности, что он застрахован от всего надёжной охраной, системой сигнализации.
Кобаяси только что закончил трахать шлюху и теперь пил коктейль, довольно улыбаясь жизни и своему отражению в зеркале на потолке. В сорок пять лет, достигнув вершины жизни, он выглядел исключительно неплохо: ещё не начал лысеть, и живот представлял собой пресс, а не заплывшее жирком пивное брюшко.
В ванной стремительно текла вода, и слышалось жизнерадостное пение.
Таро, подумав секунду, поднялся и, отставив коктейль, решил присоединиться к маленькой умелой киске, что в очередной раз сполна отработала свой гонорар. Он уже давно не встречал столь техничных шлюшек, даже среди самого первосортного материала. Девочка была удивительно свежа для своих девятнадцати лет, а то, что она вытворяла...
Вспомнив, какие вершины они смогли покорить, Кобаяси удовлетворённо прищурился. Он ещё способен показать себя, и эта молоденькая кобылка заслужила право остаться с ним подольше, гораздо подольше. За прошедшие три недели он даже сумел привязаться к ней, подумывая о том, а не оставить ли эту куколку в своём постоянном эскорте. Малышка оказалась неожиданно умна, умела развлечь беседой и, что самое важное, отлично знала своё место – особое качество, которое Таро всегда ценил в женщинах.
Женщина своё место должна знать и понимать отведённую ей роль, что бы ни думали по этому поводу современные феминистки. Для Таро все женщины представлялись людьми второго сорта, подстилками, призванными обслуживать и ублажать мужчину, выполняя его прихоти и создавая комфорт. Стоило признать, девочка умела это делать. Не надоедала, не мешала, позволяла себе открывать рот только тогда, когда Таро соизволял обратиться к ней. В этом плане некоторым его подчинённым не мешало бы поучиться у Тизы – именно так представилась шлюшка, а Кобаяси не приходило в голову поинтересоваться, как же её зовут на самом деле, точно так же, как и выяснять некоторые обстоятельства её жизни. Впрочем, девочка заслужила право находиться под его покровительством, и если результаты будущей проверки его полностью устроят, возможно, кобылке здорово повезёт.
Таро скинул халат, шагнув по направлению к ванной, а дальше стремительный короткий удар по затылку поверг его в небытие.
Он очнулся почти сразу. Точнее, его очухали.
Симпатичная шлюха сидела на бортике огромной ванны и безмятежно курила, бесцеремонно стряхивая пепел на беспомощное связанное тело. Он, голый, лежал внутри, рот оказался заклеен скотчем.
Над ними возвышался ещё некто, но голова мужчины, располагалась в очень неудобной позиции, и Кобаяси не мог разглядеть, кто безжалостно льёт холодную воду ему в лицо, заставляя захлёбываться и мотать головой, мычать, приходя в чувство.
Тиза – кажется, зря он не удосужился спросить её настоящее имя – наклонилась и отлепила краешек скотча, давая глотнуть кислорода. Её большие груди, над которыми он сегодня истаивал от блаженства, задели лицо, но теперь они не вызывали ничего, кроме ужаса и отвращения. Кто-то кинул ей халат, и она, недовольно покривившись, набросила ткань на плечи.
– Ты умрёшь, – раздался над ним тихий мужской голос, – но если сначала ответишь на мои вопросы, то умрёшь быстро. Если нет...
Шлюха деловито наклонилась и снова залепила ему рот, прежде чем он успел ответить или позвать на помощь. На ноги хлынула обжигающая струя кипятка.
– Умрёшь медленно, – равнодушно продолжил кто-то, не замечая глухих воплей и искажённого мукой лица.
В спальне на полную мощность играла музыка, слышались смех и сладострастные стоны порнофильма.
Затем вода неожиданно стала ледяной, забирая с собой боль и принося короткое облегчение.
– Ты понял меня? – спросил голос, и Кобаяси, мучительно размышляя над тем, что ему делать, судорожно кивнул, пытаясь найти выход из чудовищной ситуации и выторговать жизнь любым способом. – Закричишь или попытаешься позвать на помощь – будет больно, очень больно.
Кобаяси с трудом поднял глаза и застонал от ужаса, потому что над ним, прикреплённая к потолку, возвышалась зловещего вида канистра. О её содержимом не приходилось догадываться.
– Ты сейчас не в том положении, чтобы ставить условия, поэтому просто отвечай на мои вопросы. Дёргаться бессмысленно, – проговорил голос тихо и зловеще, – кто из банды Маэды работает на тебя? Говори и умрёшь быстро и безболезненно!
– Сато, – прохрипел бандит.
– Неверный ответ! – прозвучал равнодушный голос. В следующую секунду рот в очередной раз оказался заклеен, и кипяток снова хлынул на ноги, заставляя мужчину выть и корчиться от мук. Кожа зловеще покраснела, но ещё не настолько, чтобы обвариться и пойти пузырями.
– Попытка номер два, – предложил голос, очевидно, делая знак шлюхе.
Та деловито выключила кипяток.
На её красивом юном личике не отражалось никаких эмоций и чувств, абсолютное циничное безразличие, словно она разделывала рыбу или готовила фарш, а не пытала живого человека, с которым жила три недели и делила постель.
Теперь не приходилось удивляться, как посторонний сумел обойти охрану и попасть в дом. Ясно, что план расположения телекамер и охранной сигнализации у него имелся. Неудивительно, зачем эта маленькая проныра попросилась на "обзорную экскурсию", восторжённо ахая и прикрывая рот ладошкой, восхищаясь его могуществом. Какой мужик сможет перед таким устоять?! Особенно в свете фантастических секс-услуг, которыми его щедро ублажали из любви к искусству и удовольствию, которое умел доставлять такой шикарный любовник. Сука!
– Спрашиваю ещё раз, кто работает на тебя?
– Ты умрёшь! – прохрипел Кобаяси. – Мои люди, сука, тебя из-под земли достанут!
– Ответ неверный, – устало и как-то раздражённо проговорил мучитель, всё так же не показываясь в поле зрения Кобаяси. – Очевидно, ты не понимаешь ситуации, следует немного тебя просветить на этот счёт...
 
 
******

– Трагедия потрясла общественность: сегодня утром тело генерального директора акционерного общества было найдено в собственной ванной...
Рен, морщась от донимающей его головной боли, нащупал пульт и попытался сделать звук потише, но Изу, подошёдший со спины, обнял за плечи и, отобрав пульт, поцеловал расхворавшегося возлюбленного в висок.
– Не переключай, хочу послушать новости, – шепнул он, усаживая бледного Рена на табуретку и мягко массируя ему затылок.
– Предположительно, смерть наступила в результате несчастного случая, но полиция отрабатывает все версии. По некоторым данным, господин Кобаяси в тот вечер находился в сопровождении спутницы, личность и местонахождение которой устанавливаются полицией...
– Зачем ты это смотришь? – с подозрением спросил Рен. – Мне не нравятся подобные вещи.
Он застонал и пожаловался недовольно:
– Я сегодня проспал работу, а ты меня даже не разбудил! Чёрт, может у меня грипп начинается? Я слышал по телевизору, что сейчас как раз разыгралась эпидемия, а я не сделал прививку.
– Не беспокойся, мы не дадим тебе заболеть, – Изу замер, прильнув губами к взъерошенному затылку, вздыхая свежий запах одеколона.
По кухне стелился аромат кофе и апельсинов, но даже ноты утра и аура Рена не могли перебить мерзкий металлический привкус крови, образовавшийся во рту.
– Сегодня же поедем и сделаем тебе прививку. Я позвонил на тебе работу и предупредил, что ты возьмёшь отгул, не переживай.
Он закрыл глаза, окунаясь в исходящие от Аллена волны успокоения и тепла. После убийства Сато никак не мог прийти в себя. Слишком непредсказуемо всё обернулось. Паскудно совершенно.
Ничего подобного он не планировал изначально, занимаясь проработкой деталей. Хотя, с его чутьём, должен был предусмотреть и учесть все возможные нюансы, но... впервые чутьё изменило.
Ему помогала Тиза. Он не раз прибегал к услугам этой девушки, великолепно зная, что она не подведёт, не подводила никогда. Помимо рабочих отношений клиента и проститутки, выполняющей его заказы, их связывали и другое – эмоции со стороны девушки. Тиза давно и безнадёжно любила Сато, достаточно преданно для проститутки, прекрасно зная, что ничего ей не светит. Она с благодарностью пользовалась днями его расположения и, казалось, не особо рассчитывала на взаимность.
Изумо снимал для неё квартиру, оплачивал обучение в университете и, временами, выручал по мелочи. Из прихоти. К тому же, Тиза умела отрабатывать подарки в той мере, чтобы не прекращать финансовые вливания с его стороны. Изумо не волновало, чем и как она зарабатывает себе на жизнь, более того, он это поощрял. Тизу не трогали, и она имела полное право оставлять гонорар себе, не рискуя вызвать гнев сутенёров.
И вот, в очередной раз услуги Тизы здорово пригодились ему. Девушка помогла проникнуть внутрь, минуя охрану. Разумеется, пришлось подучить её некоторым моментам, вроде того, как незаметно подсунуть магнит в считывающее устройство видеонаблюдения, подключить считыватель и программатор, чтобы получить доступ к кодам системы сигнализации и прописать себе запасные ключи, помогающие беспрепятственно проникнуть в дом и пустить записи телекамер по кругу.
Кобаяси Таро оказался совершенно очарован своей новой пассией.
Изу содрогнулся, вспомнив, с какой жестокостью и равнодушием Тиза поливала бывшего любовника кипятком, отплатив с лихвой за все унижения, что ей пришлось перенести от этого мерзкого извращенца и самовлюблённого козла.
Всё должно было закончиться иначе...
Для начала, Кобаяси так и не раскололся. Сато не верил в его мужество – этот грёбаный урод скулил, плакал, заходясь слезами, вымаливая свою жизнь, и клялся всем, что вспомнил, что не понимает, о чём говорит Изумо. Называл все имена подряд, готовый подтвердить всё, что от него попросят, только бы пытки закончилось.
Сато не знал, что и думать. Лживый ублюдок оказался ему не по зубам, а пытать его дальше не имело смысла. Будь у Сато в запасе достаточно времени и средств, он заставил бы Таро пропеть имя предателя дискантом, но, к сожалению, приходилось торопиться.
Они утопили его в ванной, безжалостно отправив плавать в крутом кипятке. После чего, Сато и Тиза незаметно убрались с места происшествия, прикинув, что охрана хватится хозяина не раньше, чем к утру. Но охрана оказалась гораздо бдительнее.
Когда они спешно садились в машину, припаркованную неподалёку, пространство огласил рёв полицейских сирен и машин скорой помощи. Пришлось сваливать в стремительном темпе, пока люди Кобаяси не ринулись обшаривать каждый миллиметр пространства, размахивая кулаками после драки, как это случается всегда в подобных ситуациях.
Не считая откровенной подставы со стороны Тизы, сработано оказалось чисто, Сато не оставил никаких улик. Вот только Тиза сделала глупость. Глупая, глупая дурочка Тиза...
Изу стащил опешившего Рена с табуретки и завалил его на стол, раздевая и целуя с отчаянным исступлением.
– Киёши, ты что?! – Рен смеялся, но потом, увидев затравленное измученное выражение глаз Изу, ласково привлёк его к себе. – Иди сюда. Всё хорошо, малыш, всё хорошо, родной, – прошептал он, бережно гладя его по спине, – я здесь с тобой.
 
Тиза отказалась уезжать из страны. Билет и новые документы, так же, как и внушительная сумма денег, находились у неё на руках. Изу никогда не обманывал в подобных вопросах, завоевав репутацию человека, который держит слово. И сейчас помощь девушки щедро окупилась, давая ей феноменальный шанс уехать и начать всё с нуля, заново построить собственную жизнь, исполнить мечты. Тиза частенько озвучивала их вслух.
Ей нужно было просто уехать. Сато лично собирался доставить её в аэропорт, посадить на самолёт и пожелать удачи. Но она не понимала. Не желала понимать, хотя, когда они обговаривали детали плана, Изу казалось, что она сознаёт и принимает всё. Любовь творит с людьми странные вещи, превращая их в идиотов, в этом Изумо убедился на собственной шкуре. В последнее время иначе чем идиотом он себя просто не ощущал, и вот в очередной раз увидел подтверждение чужого идиотизма: Тиза не собиралась уезжать без него. Она хотела заполучить Седого кота Изумо, желала покинуть страну только вместе с ним и, ради этого, пошла на шантаж, угрожая сдать его полиции.
Она любила Изу и сделала это только ради него, а не ради денег. Кажется, она говорила что-то ещё, мешая угрозы и мольбы, стояла перед ним на коленях, обнимая за ноги.
Изумо предложил ей выпить и успокоиться. А затем вырубил, отвёз подальше от города, облил бензином, запихал в машину, поджёг и столкнул с горы, не дожидаясь взрыва.
Иногда самым важным в жизни оказывается умение не думать. Сато смотрел на мелькающие на экране картинки с неприятными сценами новостей, в последнее время не отличающихся особым позитивом, и позволял Рену унести себя на вершину забвения.
 
******
– Дурак! – Маэда ударил его по лицу, потом снова и снова. – Я не собираюсь защищать твою жизнь, если что-то вскроется! – сказал он холодно, а затем прибавил отстранённо, -Кобаяси сказал тебе что-нибудь перед смертью?
Изумо подумал о Каске и пожал плечами:
– Нет, он ничего не сказал.
– Тогда стоит поставить точку в этой истории, – проговорил Маэда раздражённо. – Завтра поедешь в Окину на задание и, если не хочешь неприятностей, порви со своим любовником. Эта связь мешает тебе быть самим собой. Я долго закрывал глаза, но больше не собираюсь этого делать. Ты изменился, Изу. Мне надоело на это смотреть!
– Это не относится к делу, – отозвался Изумо упрямо, – моя личная жизнь не касается никого, пока я выполняю свою работу.
Маэда снова ударил его по лицу, давая понять, что он зарывается, совершенно зарывается. Босс был в ярости. Изумо проглотил это молча, не пошевелившись, не дрогнув лицом, пока хозяин изволил вешать унизительные оплеухи.
– Это мне решать! – объявил Кичо бескомпромиссно. – Завтра уедешь в Окину! Возьми, – он протянул Изу пухлую папку-конверт, – ответ дашь через два дня, как и список всего того, что может тебе понадобиться для выполнения дела. И... не зарывайся, Изумо, – он снова шлёпнул Сато по щеке, но теперь уже почти с отеческой нежностью, только в голосе его не было ни капли тепла, – не зарывайся!
 
 
******

Без Рена было удивительно тоскливо и серо на душе. Шёл дождь, заливая собой весь мир и заставляя Изумо, сидящего в машине, уронив голову на руль, удивительно остро чувствовать своё бесконечное, давящее на плечи одиночество. Без Рена он сходил с ума, и никакая сила на свете не могла заменить его.
Грустно пел в магнитофоне красивый мужской голос, находя странный отклик в душе:











Без тебя опустел мир привычных вещей,
Наполняясь тоскою и болью.
Одиночество сложно прогнать взашей,
Если это зовётся любовью.
Я ищу тебя среди серых лиц, среди стен человеческих глаз.
Этот дождь в равнодушном потоке машин проливает слёзы о нас...


 
Он вернулся, когда выполнил задание, и ещё одна свеча человеческой жизни была погашена холодной безжалостной рукой.
Рен не ждал его. Рен не мог знать ни о чём. Не мог понять, почему Ито ушёл из его жизни. Ушёл, ничего не говоря и ничего не объясняя. Ему было сложно принять такую постановку вещей. Просто Киёши пришёл, собрал вещи и покинул его дом.
– Я помирился с отцом, – сказал он, избегая смотреть в глаза. – Он попросил меня расстаться с тобой. Эта связь больше не может продолжаться, Рен. Тебя ждёт карьера, меня тоже. Мы не сможем скрывать наши отношения, разразится скандал. Так будет лучше для нас. Думаю, ты тоже это понимаешь.
Его слова оказались неожиданно правдивыми на фоне той лжи, в которую он погрузил Рена.
– Прости, я сожалею. Обсуждать бессмысленно, только травить обоих. Мне нелегко принять это решение, но... Так будет лучше. Прощай, спасибо за всё! – это было всё, что он сказал, прежде чем уйти и хлопнуть дверью.
Изумо в глубине души хотелось, чтобы Рен последовал за ним, остановил, чтобы он потребовал объяснений. Но Рен ничего не сказал и не спросил. Посмотрел, грустно улыбаясь мудрой, понимающей улыбкой и посторонился, давая ему дорогу, не остановив, не задав больше ни единого вопроса, но, словно разом осыпавшись песком, посерел лицом.
Способен ли Рен плакать?
 
 
******
 
– Почему? – спросил Изумо, входя в квартиру, заваленную пустыми бутылками из-под спиртного, пропахшую табаком.
Рен не курил, но сейчас нещадно дымил, с безразличием роняя пепел на ковёр и поминутно прикладываясь к бутылке, словно пытаясь залить алкоголем сознание. Наверное, так оно и было.
Прежде чем вернуться, Изумо принял звонок от господина Мацуры. В голосе менеджера звучали обида и недоумение:
– Я готов был пойти вам навстречу, – говорил он сердито, забыв привычное вежливое обращение, которое неизменно использовал в разговоре с Сато, – но ваш подопечный вторую неделю не выходит на работу и не желает объясняться. Моё терпение не бесконечно, вам стоит объяснить это господину Аллену, если он не желает потерять работу. У него контракт, и если я потребую неустойку...
– Я разберусь с этим, – пообещал Изу и с досадой швырнул трубку...
И вот теперь он стоял в квартире Аллена, в которой было не продохнуть от вони перегара, и не знал, что сказать, кроме одного-единственного "Почему?"
Сато открыл окна, подхватил Рена, забирая из его пальцев сигарету и отвоёвывая бутылку. Ему казалось, что Рен невозможно пьян, но взгляд у его любовника оказался совершенно осмысленный.
– На этой планете люди встречаются для того, чтобы что-то дать друг другу и расстаться, – сказал Человек дождя, глядя на него с выражением побитой преданной собаки. – Когда им больше нечему научить друг друга, они уходят, выполнив роль, отведённую кармой. Это неизбежно.
Изумо смотрел на него, не понимая смысла этих слов и не зная, что сказать. Ему хотелось обнять Рена, попросить прощения, потому что он внезапно понял, что больше не сможет уйти. Он проиграл.
– Поэтому я не мог остановить тебя, – проговорил Рен убито, – потому что останавливать кого-то – значит вмешаться в его выбор. Но... это больно. Иногда люди совершают ошибки. Если я любил, то должен был тебя остановить, бороться за своё чувство, доказать, что оно мне важно, но мне всегда казалось, что ты понимал, насколько это... важно.
Сердце не мячик, Киёши, не игрушка, чтобы поиграть, а потом швырнуть об стену, когда надоест стучать. Но, может быть, я для тебя оно именно это – просто мячик, и теперь тебе надоело стучать? Можно ли остановить того, кого любишь, зная, что он уходит, потому что для него так будет лучше, проще и легче? Если любишь, не создаёшь проблем, но может быть, иногда надо быть эгоистом? Я не должен был отпускать тебя, не должен был позволять уйти, даже если тебе так лучше. Мне так не лучше, Киёши! Мне больно без тебя. Можно, я побуду эгоистом?
– Реееен! – Изумо с силой прижал его к себе и уткнулся головой в его плечо. – Прости, я был глупцом.
– Ты сейчас стал умнее? – с какой-то мудрой непередаваемой грустью спросил Рен.
– Нет, – ответил Изумо, – сейчас, наверное, стал еще безумнее, чем раньше, но больше никому не позволю разлучить нас. Даже когда у меня не будет выбора, я...
– Мы всегда можем выбирать, – сказал Рен. – Даже когда нам кажется, что у нас нет выбора, это не так, выбор всегда есть, всё зависит от того, что мы выберем. Я никогда не хотел быть моделью, – внезапно пожаловался он, с содроганием разглядывая царивший вокруг бедлам. – Я ушёл с работы.
– Знаю. Плевать, – Изумо обнял его, не желая, чтобы этот миг закончился когда-нибудь.
– Плевать, – Рен вздохнул и обнял его в ответ, прикладываясь к бутылке.
Затем отбросил ее, увидев недовольный взгляд любовника.
– Я найду новую работу, – сказал он, – и брошу пить, и... сделаю тысячу других важных вещей. Киёши, ты... не уйдёшь больше? – спросил он с надеждой, и пальцы его с силой сжались на плечах Изумо, причиняя боль, открывая понимание бесконечного страдания в тёмных глазах. – Если ты уйдёшь снова, это будет чертовски больно, пережить подобное ещё один раз. Поэтому, если решишь уйти, уходи сейчас, пока я готов к этому, потому что потом... потом я не смогу простить, Киёши. Я не железный, я всего лишь человек.
– Я знаю, – отозвался Изумо, – я не уйду. Даже если прогонишь, никуда не уйду. Буду жить под дверью и приходить к тебе снова и снова, пока не пожелаешь простить и принять обратно. Я совершил ошибку, Рен. Я люблю тебя.
– Мы оба совершили ошибку, – Рен обессилено уткнулся в него лбом. – Можно тебя попросить об одной вещи? Давай, мы не будем за неё платить? Ни ты, ни я. Просто... просто, больше мы не будем совершать таких ошибок, научимся беречь друг друга...

******

Звонок застиг его в кафе. Сато снял трубку, с радостным замиранием увидев высветившийся на мобильнике номер Рена. Так происходило всегда, когда они общались. Вроде бы звонить друг другу каждый день – обыденная вещь, а всегда внутри волнение, особое чувство, непроизвольная улыбка.
– Рен, – проговорил он радостно, – я скоро буду.
– Тогда тебе стоит поторопиться, – отозвался незнакомый холодный голос, и Изумо на секунду оледенел, парализованный жутким пониманием и родившимся вслед за ним страхом, беспомощным, лишающим воли и мыслей. А затем внутри поднялись волны ненависти и бешенства, – если ты хочешь застать своего друга целым и невредимым.
– Что вам нужно? – как можно безразличнее спросил Изу, не позволяя панике ни единой нотой прокрасться в голос, но внутри, внутри он бился о невидимую чудовищную стену, содрогаясь от одной мысли, что с Алленом... Нет, Изумо даже думать себе о таком запрещал!
Сейчас впервые чётко осознал, что доигрался, перешёл черту. На что он надеялся, если изначально понимал, чем рискует?! И вот, пойдя на поводу эгоизма, не пожелал думать о последствиях, а они настали.
– Если с Реном что-то случится, – медленно проговорил Изу, тщательно подбирая слова, – я достану вас из любой дыры! Лёгкой смерти не будет.
– Ты много говоришь, – недовольно сообщил голос, но чувствовалось, что тон, которым была сказана угроза, произвёл впечатление. Вроде бы обычный, но дающий чёткое понимание, что Изумо осуществит сказанное. Снежный кот не бросал слов на ветер и не раз это доказывал. – На мосту Итидзё, через час, – в трубке раздались короткие гудки.

Изу прибыл на десять минут раньше и стоял и мок под дождём, в бессильной ярости сжимая в руках телефон. Мобильник в его руке ожил знакомой мелодией.
– Ты слишком нетерпелив, – глумливо сообщил всё тот же голос, – тебе стоит быть сдержаннее в своих эмоциях и чувствах, тебя ведь предупреждали, Изу!
– Где Рен? – перебил Изумо, взрываясь.
– Хочешь получить его? Тогда тебе снова придётся прогуляться. Ты знаешь, где расположен порт? Шестой склад – там получишь Рена и всё то, что должен получить.

Его встречали. Десяток крепких ребят с дубинками и цепями в руках.
Рен, прикованный наручниками к цепи, висел на грузовом крюке под потолком и находился без сознания. Ран и следов побоев заметно не было, и Изумо с каким-то отстранённым, удивившим его самого безразличием подумал о том, что этим людям повезёт, если они не успели причинить Рену серьёзного вреда. Возможно, он оставит их в живых.
Один из вышедших его встречать парней оказался ему знаком – Тодзё, передовой Каске, поверенный в делах, второй помощник, с которым они не раз вместе бухали за компанию.
Внезапно Сато с содроганием понял, что происходящее осуществляется исключительно по приказу Маэды.
Его ведь предупреждали! Он не пожелал слушать. Счёл, что Маэда откажется от своих слов? Наивное заблуждение, детское.
– Ты всё верно понял, Изумо, – сказал Тодзё, заметив напряжённый, исполненный узнавания и осмысления взгляд, – хозяин не любит предупреждать дважды. Сегодня можешь забрать своего парня и уйти живым. Считай, тебе повезло. Но прежде чем уйдёшь, тебе кое-что следует понять, хорошенько понять... – он взмахнул рукой, и тело Рена опустили вниз, размотав лебёдку.
Один из амбалов подхватил его, не давая разбиться об пол.
– Не дёргайся, Изу, – сказал поверенный раздраженно, – или твой дружок сдохнет!
Подтверждая его слова, к затылку Рена приставили пистолет.
– Одно неверное движение – и мозги этого парня придётся соскребать со стен. Это урок, Изу! Тебе стоит научиться послушанию, и, если ты сам не способен это понять, господин Маэда попросил преподать его тебе.
Он, издевательски улыбаясь, махнул рукой, давая знак, и один из парней, удерживающих Изумо, ударил Седого кота сзади, сбивая с ног и заставляя опуститься на колени. Затем его сковали наручниками и ткнули лицом в пол. Изумо не двигался, позволяя им действовать, парализованный леденящим страхом за жизнь Аллена и пониманием происходящего, испытывая ненависть и ярость от осознания собственной унизительной беспомощности.
Сато запросто мог бы порвать этих уродов на британские флаги и натянуть их глаза на жопы, но вынужден оказался смириться – любая его ошибка, неосторожный рывок, могли стоить Аллену жизни.
Лучше бы они тысячу раз убили его самого, исполосовали на ремни и, может быть, еще исполосуют. Оставалось надежда, что, избив Изумо, Рена не тронут, и пока он в это верил, он не двигался, готовый согласиться и принять всё, что угодно, в надежде, что пострадает только он. Но глупо было надеяться, почти смешно. Ему ли не знать, какие методы используют эти люди?! Аналогичными методами, временами, гораздо более жестокими пользовался он сам. И вот теперь оказался вынужден жрать собственное дерьмо.
Возможно, именно в этот момент в течение нескольких долгих, мучительных секунд в голове Изу как будто что-то сломалось. На кону стояла жизнь самого дорогого и близкого человека, а он, словно со стороны, увидел самого себя, и вся жизнь от рождения до этого момента промелькнула перед глазами стремительной сумасшедшей плёнкой, показывая ему его же собственное лицо.
Иногда люди избирательно слепнут. Включается психологическая защита, и, боясь знания, они перестают понимать, убегают, цепляясь за ложную надежду. Вот и Изумо до последнего верил, что Аллен не пострадает, не понимая, что в этой драке пострадать должен исключительно Рен как первопричина всего происходящего.
Когда беспомощный и скованный, Сато перестал восприниматься угрозой, один из парней с силой пнул лежащего на грязном бетонном полу Аллена, переворачивая его на живот. Рена приподняли, срезая ремень, сдирая штаны. Изумо подтащили ближе, держа за шею, заставляя смотреть.
Дальнейшее не нужно было прогнозировать, оно представлялось кристально ясным.
– Ты мог бы не доводить до этого, – заметил Тодзё безразлично. Показалось или нет, в его голосе неожиданно скользнуло сочувствие, – но ты не пожелал слушать. А у нас приказ заставить тебя прислушаться. Слушать и смотреть. Мне правда жаль, Изумо, но это ничего не изменит.
Понимая, что Сато останется в живых и станет мстить, Тодзё попытался оправдаться:
– У нас нет выбора. Никто не смеет ослушаться приказа Маэды. На месте этого парня мог оказаться ты, любой из нас!
Они оставили его рычать от ярости и унижения и занялись Реном.
Изу был рад, что Аллен потерял сознание, что он не мог ощущать и видеть того, что пытаются сделать с ним, срывая одежду и пытаясь привести в чувство, чтобы не трахать безжизненное бревно. Это понимание, что Рена хлопают по щекам, заставляя очухаться, само понимание, что они заставят его страдать, прочувствовать каждую секунду... Разум заволокла пелена чёрной ненависти и белого неконтролируемого бешенства.
Его всегда поражало, что, зная о его способностях, люди по-прежнему продолжают недооценивать его, считая, что обычный человек не сумеет совершить невозможное. Но Изу не был обычным человеком.
Он избавился от наручников за несколько секунд, просто выбив собственный палец из сустава.
Бандиты отвлеклись на Рена, предвкушая участие в предстоящем развлечении. Искушение было слишком велико. На свою беду, Аллен оказался слишком красив, чтобы пропустить возможность его оприходовать. При желании, наверное, он мог бы соблазнить любого праведника в райском саду. Люди же, желающие по очереди получить это тело, были не праведниками, а просто сворой голодных грязных псов.
Сато взлетел на ноги стремительной ненавидящей молнией. Ринулся в толпу, разметав "когти", и мир погрузился в яростную кровавую пелену.
Он убивал беспощадно, ломая кости, круша чьи-то зубы, разрывая плоть и мышцы. Дрался обезумевшим зверем, полностью слетев с катушек и утратив тормоза. Когда пелена бешенства рассеялась, на полу валялись окровавленные искалеченные тела. Оставались ли среди них живые? После того, как с последним нападавшим оказалось покончено и ярость отступила, оставляя после себя равнодушное оцепенение, Изумо бережно взвалил Рена на плечо, заворачивая в собственную куртку.
Сато собирался уходить и двигался к дверям, когда из темноты выступил его приятель Каске. В руках он сжимал пистолет, ствол смотрел Изу в лицо. Держа его на мушке, Каске бы не промахнулся, Фудо не промахивался никогда.
Он курил, глубоко затягиваясь, и, по мимолётному дрожанию кончиков пальцев, Изу понял: всё это время он находился здесь, скрытый в тени паллет, наблюдал эту сцену.
Брату стоило убить Сато после содеянного. Перекалечив его собственных людей, Изу не имел права оставаться в живых, но Каске убрал пистолет.
– Изу, – позвал он совершенно охрипшим голосом, а затем проговорил твёрже, со странной горечью, полной презрительной жалости, и непонятно было, чего в его голосе больше, презрения или сочувствия? А может, и того, и другого одинаково? Фудо смотрел на Сато и видел перед собой какую-то грязь, шваль, видел то, чего никак не мог понять. Он не мог понять происходящего, а сказал просто, по-дурацки почти сказал, – Человек дождя совсем вскружил тебе голову. Смотри, не потеряй её окончательно! Без головы ты будешь настоящим уродом!
Он бросил сигарету и ушёл, оставив у Изу чувство мутного осадка и одновременно спасительного понимания... он жив на этот раз. Кичо пощадил его, предоставив отсрочку или возможность... сбежать?
Снежный кот Сато Изумо никогда не поворачивался спиной. Он не боялся сдохнуть, но, возможно, впервые ему было, что сказать Кичо.
 
 
Он принёс Рена домой и, прикладывая к его голове пузырь со льдом, расспросил о том, что произошло. Но, по счастливой случайности, Рен ничего не толком не помнил, кроме того, что он возвращался домой, его остановила переговорить пара парней, а дальше он получил удар по голове.
Изумо просветил, что нашёл Рена на улице валяющимся без сознания. Кажется, Рен поверил, а может быть, просто сделал вид, что поверил. Впервые на его лице отразилось мучительное сомнение, но он кивнул, принимая рассказ за чистую монету, и больше не расспрашивал об этом.
Но и впервые Рен молчал, погрузившись в себя, и Сато боялся этого молчания. Молчания, похожего на предгрозовую тишину.
На следующий день, после посещения больницы, он привёз Рена домой и, сославшись на дела, отправился на встречу с Маэдой.
Они говорили долго. Непонятно было, чем закончился этот разговор, но после того, как Изу ушёл, Маэда долго курил, сидя в своём кабинете и глядя перед собой, а затем он вызвал Каске.
 
 
– Знаешь, – сказал Рен, морщась и прикладывая пальцы к забинтованной голове. Изу постоянно приходилось ловить его за руку, словно непоседливого ребёнка, которому не терпится расковырять царапину, чтобы посмотреть, велика ли рана, – я всегда мечтал стать детективом и расследовать разные загадочные преступления. Хочу, чтобы у меня было собственное детективное агентство – в сериале однажды видел. Здорово запомнилось, как они ловко это всё проворачивают!
– Правда? – Изумо, улыбаясь, коснулся ладонью его щеки. – Может, мне тоже стоит стать детективом? И что мы будем расследовать?
– Не знаю. Когда у нас появятся первые клиенты, наверное, они поручат нам какое-нибудь важное дело.
Изу хохотал до слёз. Рен иногда отмачивал такое, что он просто не переставал поражаться.
– Ты будешь самым лучшим детективом! – пообещал он уверенно и шепнул, томно касаясь губами его уха, – мистер детектив, вы знаете, у меня пропало кое-что важное!
– В самом деле? – совершенно серьёзно подключился Рен. – Тогда это обязательно надо отыскать! И где это может быть спрятано?
Он задумчиво прищурился, а затем, подняв палец, вынес неумолимый вердикт:
– Придётся провести тщательный обыск!
– Не думаю, что в твоём состоянии стоит заниматься работой, – остудил его пыл Изу, но Рен, приподнявшись, обхватил его запястье, опрокинув на себя.
– Работа прежде всего, потом всё остальное! И вообще, желание клиента – закон, так что... раздевайся!
Совершенно невозможный тип!
Шутливо отнекиваясь и изображая протесты, чтобы безоговорочно капитулировать в следующий момент, Изу мучительно размышлял над собственным поступком и ответной реакцией Маэды. Он не ждал, что старик поймёт, не ждал, что примет предложение Изумо, согласившегося работать на рабских, абсолютно невыгодных для себя условиях, за цену практически вдвое меньше обычной. Работать за обещание оставить в покое Рена Аллена и никак не вмешиваться в его жизнь.

******

– Для тебя задание, – сказал Маэда, выпуская в потолок клубы белого густого дыма.
Изу терпеливо ждал, когда пройдёт обычная словесная перепалка, к которой в последнее время тяготел старик, но Маэда молчал, и это не предвещало ничего хорошего. За время работы с ним Сато научился определять настроение старика, и сейчас в воздухе кабинета ощутимо повеяло грозой.
Изумо сидел напротив него за рабочим столом кабинета в одном из арендованных принадлежащей Маэде фирмой домов, напоминая проштрафившегося подчинённого на ковре у начальника. Для многих именно так оно и выглядело.
Официально Маэда занимался вполне легальным бизнесом, считался уважаемым предпринимателем, и только малая часть людей находилась в курсе, куда на самом деле уходит и во что упирается подводная часть этого айсберга.
Сато никогда не нравилось официальное общение. Офисный стиль вызывал у него подсознательный дискомфорт, заставляя ощущать себя не в своей тарелке, словно подчёркивал разницу между их положением богатого финансиста и жалкого исполнителя чужой воли.
Маэда никогда не принимал Сато лично, предпочитая не светиться знакомством с ним. В основном, общение проходило через подставных лиц, но в последнее время ситуация изменилась, и, не натвори Изумо дел, возможно, она могла бы измениться в совершенно иную сторону. Кичо планировал представить его официально. Вывести в люди, сделав помощником управляющего филиалом в Гонконге и, соответственно, передав одно из направлений бизнеса, но вот теперь снова передумал, и ясно давал это понять. Изумо не заслуживал его доверия.
Босс порылся в сейфе и, выпрямившись, бросил на стол пакет, толкнув в направлении Изумо.
– Здесь информация по заказу. Читай, вникай, задавай вопросы.
Сато удивлённо приподнял бровь: обычно Кичо предпочитал не тратить время на пустые разговоры, но сегодня это правило было нарушено. Он молча вскрыл конверт, вытащил фотографию, и ладонь его на мгновение ослабла, став влажной: на Сато смотрело знакомое лицо художницы Азуми Морен, женщины, подарившей ему Аллена.
Изумо показалось, что он попал в кошмар, спит и видит дурной сон, и никак не может проснуться. Эта внутренняя борьба и холод, пробежавший по спине, не нашли отражения на лице, но что-то такое в глазах выдавало, потому что, стоило ему поднять голову и поймать пристальный взгляд старика, стало ясно: всё это время он наблюдал за ним, ждал, знал и предвидел именно эту реакцию, подтвердившую, что он всё знает.
– Что она сделала?
Маэда не торопился с ответом, курил, разглядывая Изу с непонятным выражением, и чувствовалось, что внутри него происходит борьба, непрекращающаяся борьба между симпатией к подчинённому и неумолимостью расплаты за свершённые им деяния.
– Раньше тебя не волновали подобные вещи, – недовольно заметил он. – Что случилось? Становишься сентиментальным?
– Отказываюсь! – Изумо вернул ему пакет и поднялся, собираясь уйти.
– Раньше ты никогда не отказывался от заданий, – сообщил босс. – Теряешь хватку, Сато!
Изу молча пошёл к дверям.
– Откажешься, – все так же медленно и неторопливо сообщил Маэда, – второго шанса не будет. Ты к этому готов?
Изу не остановился.
– "Человек дождя" удивительно прекрасная работа, – сказал Маэда, кашлянув. Изу замер на пороге и, повернувшись, вернулся назад и взял пакет.
– Рад, что мы по-прежнему понимаем друг друга, Изумо, – довольно сообщил босс и прибавил, безжалостно раздавив сигару о край пепельницы, – не делай ошибок, ты и так сделал их слишком много в последнее время. Я простил тебе Человека дождя, но ты засветился: Азуми Морен собирается представить в выставочном центре свою новую гениальную работу. Я думаю, в твоих интересах, чтобы тот, о ком ты так печёшься, никогда не увидел её. Если работа Морен окажется обнародована, за твою жизнь я не дам ни гроша!
 
 
******

Рен пил, не переставая, пил и не пьянел.
– Я не знаю, какая мразь сделала это, – орал он в пространство, потрясая пустой бутылкой, – но я доберусь до неё! Убью своими руками. Сволочи. Сволочи!
Он ругался, и было непривычно видеть матерящегося Аллена.
– Скажи, Киёши, кому она мешала жить?! Кто осмелился на подобное изуверство? Она собиралась открыть галерею. Её работы... – он застонал и запустил бутылкой в свой висевший на стене портрет, а потом подошёл и безжалостно сорвал его, прежде чем Изу сумел остановить. – Ненавижу, ненавижу! – рычал он. – Твари! Ублюдки! Ненавижу!
Сато, обхватив колени руками, сидел на полу и смотрел, как он крушит мебель и предметы, крушит всё вокруг, словно это могло унять ярость, боль и ненависть, пожирающую его изнутри при мысли о том, что его Азу, его девочку, лучшую подругу, единственного друга, убили. Подожгли в собственной мастерской, облив бензином... А если она была ещё жива? Если она...
Аллен не плакал. Аллен никогда не плакал. Наверное, он просто не умел это делать. Сейчас впервые Изумо подумал о том, что никогда, по сути, если разобраться, не видел его слёз. Рен кричал, разбивая об стену кулаки, и тихо завыл, уткнувшись в его плечо, когда Изумо надоело созерцать это безумие, и он сграбастал любовника, прижав к себе, удерживая почти железной хваткой, укачивая и качаясь вместе с ним. Сато беззвучно заплакал, обнимая Рена, чувствуя, что горло давит, душит этим чувством, что он сейчас задохнётся от мучительного, невыносимого комка, стоявшего внутри, раздирающего пониманием случившегося.
Он не имел права здесь быть. Он не имел права здесь находиться, лицемерно соболезнуя Рену, разделяя с ним горе. Человек, убивший Азуми Морен собственными руками. Человек, впервые не желающий жить, понимающий, что он больше не может жить, дошёл до грани и сейчас сломается, прямо сейчас, а Рен не понимает и никогда не поймёт, отчего его так корчит и корёжит, какая боль выжигает, заставляя сжимать плечи Аллена с неистовой силой, оставляя следы...
Рен перепугался за него, бросился его успокаивать, пытался вливать ему в рот виски, хлопал по щекам, приводя в чувство, когда Сато начал хохотать и вести себя, словно безумный.
В ту секунду, когда он сломался, а источник его боли стоял прямо напротив него и умолял прийти в себя, напуганный, но одновременно благодарный именно за такую реакцию, за понимание, полное сопереживание происходящему...
Сопереживание?
Никогда в жизни, никогда в своей грёбаной, паскудной, мудацой жизни Изумо не стоял так близко к краю, испытывая острое желание пойти и удавиться. Может быть, это будет правильно? Только так и будет правильно, легче ему, Аллену, им обоим? На что он надеялся? На что он надеялся изначально? Что они смогут жить?
Он принёс в жизнь Ренди одни несчастья и боль, уничтожив последнее светлое, что в ней оставалось, а сейчас хотел бросить его сам. Нет, он не мог позволить себе поступить подобным образом, принимая и ощущая собственное содеянное на полную катушку, не мог бросить Аллена сейчас, позволить ему пережить предательство снова!
Жизнь прекрасна? Держись, Аллен! Просто держись. Держи меня за руку, я буду держаться вместе с тобой.
– Отчего люди не могут стать роботами, Рен? – спросил Изумо, судорожно сжимая чужие плечи. – Роботами, которые ничего не испытывают, не ощущают, не чувствуют?
– Наверное, потому что мы люди, – эхом откликнулся Аллен, находясь в прострации. – Сердце болит.
– Тогда почему нельзя выбросить сердце на помойку? Отказаться от него. Вытащил – и не болит больше никогда. Так просто выкинуть сердце.
– Боюсь, тогда на помойку придётся выкинуть и нас... – шёпотом отозвался Аллен и прижал его к себе. – Всё будет хорошо, Киёши. Всё будет хорошо, мы справимся!
От этих слов завыть хотелось еще сильнее. Кого он в этом убеждал, его или себя?
 
 
Впервые предупреждение Маэды по поводу опрометчивости Сато имело смысл. Страшный, зловещий смысл.
Он расслабился и повёл себя неосторожно, позволив Рену устроить знакомство со знаменитой художницей, Азуми сфотографировала его – так нелепо, глупо.
В ту ночь, когда он курил на балконе, эта чёртова баба, как заправский снайпер, взяла его на прицел собственной камеры. И выстрелила в голову, нарисовав детальный портрет.
Для того чтобы продумать образ до мелочей, ей не понадобилось много времени, всего лишь несколько встреч, несколько ничего не значащих встреч и трепотни, во время которой она пялилась на него с загадочным видом, а он ничего не заподозрил. Просто представить не мог, что у неё хватит ума на это. Долбанутая грёбаная сучка, чёртов гений, ни в чём не повинная, слишком увлечённая своими работами девочка, живущая в собственном мире разоблачения иллюзий. И вот одна из её собственных истин уничтожила её, оказавшись слишком реальной, чтобы позволить такой правде быть.
Девочка, угодившая в жернова чужой мельницы, даже не узнавшая, за что с ней поступили так бесчеловечно. Он убил её тихо и безболезненно.
Морен, не подозревая дурного, открыла Ито дверь, впуская внутрь мастерской, на ходу болтая, наливая выпить и рассказывая про сюрприз. Чувствовалось, что девушке не терпелось поделиться результатом, и она очень гордилась им. Её прямо распирало от самодовольства и особенного нетерпения, свойственного творческим людям, когда они уже сделали последний штрих, но работа ещё продолжает держать их, не отпуская, до последней финальной черты, после которой наступают опустошение и пустота, понимание, что вот, наконец, закончено. Дитё родилось в муках, но открыло глаза и увидело свет.
Настоящие мастера своего дела никогда не остаются довольны результатом, стремятся улучшить, изменить, довести до исключительного совершенства, но Азу умела остановить себя. Понимала, что иногда несовершенство как раз и является тем маленьким оттеняющим акцентом, который должен оставаться всегда. Неуловимый глазу нюанс, подчёркивающий масштабность замысла.
Она даже не поняла, что в образе Киёши к ней пришла смерть. А может быть, поняла, потому что... что-то такое начало появляться в её глазах, когда он одним резким движением погасил их свет навсегда. А затем поджёг мастерскую.
Об этом загадочной убийстве трезвонили все газеты, сюжет показали в новостях. Но пока преступление раскрыть не удалось.
До той дождливой ночи с засадой Сато Изумо никогда не заваливал работу, всегда выполнял чисто, не оставляя улик и следов, но это не значило, что для спецслужб и полиции Изумо оставался полным невидимкой. Свой хлеб федералы трескали не просто так, наверняка им интересовались. Вероятнее всего, соответствующее досье в полиции имеется давным-давно, но коррупция и сотрудничество с мафией в высших эшелонах власти были, есть и будут присутствовать всегда, на этом держится система. Пока Изумо полезен Маэде, исполняет работу и не дёргается, с точки зрения закона, он в безопасности.
Сато понимал, что устранение художницы не пройдёт бесследно. Полиция станет проявлять интерес, задавать вопросы. Но у Сато имелось железное алиби – Рен где и когда угодно готов был подтвердить, что в момент убийства любовник находился вместе с ним. После чудесной ночи, полной нежности, Рен уснул и проснулся утром от запаха кофе, который Киёши варил, собираясь на работу и желая побаловать любовника завтраком.
Но наличие алиби беспокоило Изумо куда меньше возможности банально засветиться. И хотя официально его данные считались почти безупречными – служащие юридической конторы, где он числился клерком, могли под присягой подтвердить его личность и характеристики – Изумо чувствовал себя под колпаком. Возможно, за ним уже установили наблюдение. Это оказалось хуже всего, ощущение собственной уязвимости и какой-то обречённости, перерастающее почти в паранойю, в подозрение, что за ним следят.
Даже потрясающая улыбка Рена, приносящая облегчение и покой, воспринималась жуткой, полной болезненного смысла.
Изумо казалось, что невидимые пальцы душат его за горло, с каждым днём сжимаясь всё сильнее и сильнее. Раньше он не ощущал этого давления, но, в свете последних событий, оно сделалось слишком явным, угрожающим, заставляющим задыхаться. Он нервничал, вздрагивал от каждого шороха, ощущая себя зверем, попавшим в ловушку.
В довершение всех неприятностей, он окончательно рассорился с Фудо.
– Шила в мешке не утаишь, – сказал Каске после бурной ссоры, когда они кричали друг на друга и наговорили много лишних слов, – языки не заткнёшь. О том, что ты чокнулся на этом парне, знают все, кто имеет мозги, уши и глаза. Над тобой смеются даже стены, Сато! Маэда благоволил тебе, но ты перешёл все границы его терпения. Порви с Алленом, Изумо. Или тебе мало того, что случилось?! Эта связь обернётся для тебя пулей в башке. Сато, ты мужик или сука? Ты подставляешь своего парня, втягиваешь его в такое дерьмо. Ждёшь, когда он увязнет по уши? Если это любовь... – Фудо с отвращением сплюнул, выражая собственное отношение к происходящему и поступку Изумо, в частности. – У последней тупой бабы в башке мозгов гораздо больше, чем у тебя!
После этого они расстались, разругавшись так, что примирение казалось абсолютно невозможным.
Уходя, Фудо посмотрел на него мутным тяжёлым взглядом:
– Мы друг друга считали братьями, на крови клялись, а ты променял это на подстилку!
Изумо врезал ему без перехода, и Каске улетел за дверь, врезавшись головой в стену лестничного пролёта.
Изу вышел за порог, надвигаясь медленно и неотвратимо. Лицо Каске исказилось от страха, а потом, когда он услышал, скорчилось от отвращения и жалости.
– Это я его подстилка, – тихо сказал Изумо, присев над ним на корточки, склонив голову на бок, словно в эту секунду слушал сам себя, смаковал, как они звучат, слова собственного признания, – в наших отношениях я... понимаешь?! Хочешь рассказать об этом старику? Валяй, мне... – он выругался. – Тебе лучше уйти, Фудо. Ты ничего не можешь сделать. И я не могу. Всё, что осталось, – пустить пулю в лоб.
Он вскинул руку, вытягивая её в направлении Каске, как будто пытаясь ударить или схватить что-то невидимое дрожащими скрюченными пальцами. Собственную разорванную душу...
– Всё, что осталось... – сипло, почти беззвучно повторил Сато. Лицо его исказилось, рука ходила ходуном, – ты понимаешь? ТЫ ... ЭТО... ПОНИМАЕШЬ?! – и там, на дне глаз, плескалась жуткая свинцовая муть.
Он бессильно уронил руку, потряс головой, словно пьяный, пытаясь сказать, суметь объяснить или передать это. Но отчаяние Сато оказалось невозможно выразить словами.
Он поднялся и, оставив раздавленного Фудо валяться на лестничной клетке, вернулся в дом и захлопнул дверь, бросив на последок жуткое, обречённое:
– Уходи, Каске!
Сато Изумо всё понимал сам.
 
 
******

Щёлкнула дверь в прихожей.
Рен вошёл в комнату. Шатаясь. Он казался бледным как полотно, без единой кровинки в лице, и Киёши, приготовившийся сказать приветствие, замер, не в силах ничего произнести, прикованный к полу бездонным ужасом, застывшим в чужих глазах.
К приходу любовника Сато приготовил шикарный ужин, закупил лучшее вино и изысканный десерт.
На столе горели алые витые свечи и остывала курица, фаршированная грибами. Изумо собственноручно занимался готовкой, потратив на приготовления к торжеству почти весь день.
День рождения. Сегодня Аллену исполнялось двадцать три года. Они собирались отметить это событие вдвоём, и Рен специально задержался на работе, чтобы не испортить сюрприза. Созвонился предварительно и, узнав, что может возвращаться, пообещал прилететь пулей, только заскочить на почту, чтобы получить посылку, свалившуюся невесть от кого. Очевидно, кто-то из университетских приятелей не забыл поздравить, и Рен находился в приподнятом настроении. Всего лишь тридцать минут назад. А вот теперь...
Рен медленно двигался в направлении Изумо, заставляя его непроизвольно пятиться, отступая, потому что глаза Аллена, отчаянные, сумасшедшие, жуткие, смотрели с выражением раненного зверя.
В руках Аллен сжимал холст.
Не раздеваясь, он прошёл по дорогому ковру прямо в ботинках. Несколько мгновений мутно смотрел на роскошное великолепие – мечту гурмана. Но что-то потемнело внутри зрачков, дрогнуло, а затем он рывком смёл всё со стола на пол, сдёрнув скатерть, заставив Изумо вскинуться, оцепенеть, распахнуть рот. Сато пытался заговорить, но на стол перед ним легла картина, и все слова разом застряли в горле, словно кто-то отключил кран подачи кислорода, лишил воздуха.
Аллен упал на диван, по-детски обхватив себя за плечи, и сидел так несколько секунд, уронив голову, в тяжёлом невыносимом молчании.
Изу, забыв сглотнуть, смотрел на рисунок, выполненный Азуми Морен. Точно такой же, только гораздо более масштабный, он сжёг несколько дней назад. Её последняя работа, сделанная с его фотографии на балконе, и, надо признать, она оказалась выполнена мастерски.
"Истинное отражение" гласила надпись, тянущаяся тоненькой ниточкой поодаль от завитушки личной подписи Морен, которой она отмечала все свои работы, увековечивая их для потомков.
Он, нежно улыбающийся, добродушный дурачок Киёши, стоял перед огромным, во весь рост зеркалом и смотрел на собственной отражение. И непонятно было, где отражение, а где реальность, потому что из зеркала на него глядело настоящее лицо – лицо убийцы. Привычное, каждодневное, до мути знакомое. Холодные жестокие глаза, чуть прищуренные, и оскаленные в волчьей усмешке губы. Он не улыбался, но отчего-то настоящее лицо было превращено умелой и правдивой рукой в безумный хищный оскал, и белые как снег волосы делали это ощущение ещё более сильным, почти пугающим, как и вся эта невероятная жестокая реалистичность работы.
Она была гением, эта чокнутая, шизанутая на всю голову художница, влачившая своё существование в обнимку с бутылкой, обладала невероятным талантом.
Впервые в жизни, убив человека, не желая убивать, но вынужденный это сделать, Сато ощущал себя так, словно совершил святотатство, преступление не перед законом, но перед человечеством.
Есть люди, которые должны жить. Особые человечки, умеющие делать особенные вещи, и вот эта бестактная, бесцеремонная, долбанутая баба оказалась особенной. Даже Изумо признавал это, временами просто благоговея перед этой крезанутой истеричкой в те редкие дни, когда они посещали её и заставали за работой, и сидели, боясь дышать, словно притихшие школьники, наблюдая безумие всклокоченного гения, вооружённого кисточками, тряпками, рисующего свои картины не вдохновенно и плавно в экстазе танца, а словно солдат, мрачно и сосредоточенно. Она кружилась по мастерской и выдавала совершенно потрясающие вещи, резко взмахивала рукой, когда вдохновение не шло.
– Люди не понимают, чего хотят. Хуже всего, что они не понимают, чего хотят!
В руках Морен держала толстую кисть, и казалось, что это сабля, и вот сейчас она поведёт невидимые войска в бой, как полководец.
– Казалось бы, чего проще?! Правильно сформулируй запрос. Но нет, мы не умеем желать. Желаем денег вместо признания, хотим секса вместо любви... И вот эти заказчики захотели у меня реалистичности, грёбаные уроды! Но этой толстой корове не пришло в голову подумать о том, что я художник, а не косметолог с кисточкой, и реализм – это когда я рисую все три её подбородка. И мне насрать, что эта ходячая ветчина думает, что выглядит, как Джоли. Я вас умоляю! Мальчики, хрен ли вы смотрите?! Подбодрите меня, мне тут ещё два часа пахать, пока вы на шару выжираете мой коньяк!
Они считали её психованной, совершенно сумасшедшей, но Сато признавал, что эту женщину невозможно не полюбить. Её невозможно было не любить, медитирующую дзен над совершенно непередаваемой мазнёй, чтобы задумчиво выдать:
– Это блевотина. Я нарисовала блевотину. И ведь найдётся идиот, мнящий себя ценителем, чтобы счесть это шедевром! И выложит кучу денег. Эй, Ито, давай поспорим на сто баксов, если я выставлю эту блевотину, вокруг соберётся толпа идиотов и станет обсуждать глубинный смысл картины!
– Отстань от Киёши, Азу, – Рен постоянно вклинивался между ними, служа буфером, очень боясь, что Морен станет обижать его любимого. Но Сато знал – не станет. Они нравились друг другу, они уважали друг друга.
Наедине Азу нежно именовала его лживым ублюдком и грозила выпустить кишки, если он тронет Аллена. Совершенно удивительная женщина!
– Кто пристаёт? Я пристаю?! Киёши, ты на секс разведёшься? Вот видишь, он не согласен!
В такие моменты Ито так и подмывало ляпнуть, что согласен. Он любил Рена, но эта девчонка обладала поразительной способностью провоцировать до такой степени, что хотелось оттрахать из принципа.
Он воспринимал её соперницей, но это соперничество не злило, вызывало не ревность, а какое-то странное желание победить, заставить признать собственное превосходство, доказать, что он лучше. Словно имело какой-то смысл доказывать? Но рядом с ней ему постоянно хотелось это сделать, доказать ей право себя.
– Я предлагаю ему поспорить. Вот что, ему слабо со мной на сто баксов поспорить?
– Никто не купит, – безмятежно обняв Киёши, Рен заржал, рассмотрев внимательно "шедевр", после чего, снисходительно хмыкнув, выложил сто баксов. – Фигня полная! Азу, ты потратила время зря.
– Ни хрена! Это... – Азу смотрела на них победным хитрым взглядом, и в эту секунду, когда её распирало так, что казалось, ещё секунда, и она просто взорвётся, Морен выглядела поразительно красивой, – это считается работой гения, мальчики. А я...
Совершенно непередаваемая в этот момент, ничуть не уступающая своим шедеврам, в джинсовом комбинезоне, измазанном краской, с жёлтой косынкой на голове, босыми ногами и глазами, немного косящими в разные стороны.
– Гений! Аха-ха-ха!!! – Азу демонически хохотала, и Сато понимал, с внутренним весельем, что Маэда наверняка оценил бы эту колоритную тётку. Она бы здорово смотрелась среди вакасю. Не хватало только татуировки и ритуального ножа.
Через неделю Рен продул сто баксов. Очередная работа Азуми, названая "Разноцветная помойка-жизнь", вызвала ажиотаж, много пересудов и недоумения, но все сходились на том, что художник открывает новые грани авангардной экспрессии постмодернизма.
Но её истинным призванием считался реализм. Она не рисовала картины и делала фотографии – она создавала жизнь. Казалось, что ещё секунда – и произведение оживёт, шагнёт из рамы.
Когда Сато увидел собственный портрет, ему показалось, что он смотрит в зеркало и плывёт рассудком, не в силах понять, что это за оптический эффект? Живая иллюзия.
И вот сейчас полотно лежало на столе и смотрело на них, готовое ожить, совершенно настоящее, не вызывающее ни единого сомнения в достоверности того, что нарисовано нечто реальное, существующее на самом деле.
Сато редко сожалел о чьей-либо смерти, но знал, что эта смерть станет той, о которой он будет сожалеть до конца жизни и никогда не простит себе не только из-за Аллена.
Люди представлялись мусором. Важные или не очень, они не оставляли следа, не привносили в эту жизнь абсолютно ничего ценного. А то, что создавала Морен, пробуждало чувства, вызывало эмоции, заставляло думать. Её произведения могли бы жить веками, получись у неё развернуться в полную силу, взойти на вершину своего мастерства. Морен не была мусором в его понимании, эта вечно бухая алкоголичка с бутылкой.
Азу умерла с открытыми глазами, полными запоздалого понимания, застывшего вопроса. Он закрыл ей веки своей рукой, перенёс тело на диван в гостиной. Морен почти ничего не весила. В последнее время, увлечённая работой, Азу забывала о еде, исхудала, как скелет, но это мало её волновало, женщину, одержимую своим собственным внутренним дьяволом таланта. И именно этот невероятный талант её и погубил.
– Киёши! – глухо проговорил Рен, не поднимая головы. – Азуми сказала мне, что у тебя глаза убийцы. Когда вы познакомились, она пообещала мне показать твоё настоящее лицо. Это должно было стать нашей шуткой. Нашей...
Он мучительно застонал, вцепившись в собственные волосы, словно пытался их выдрать вместе с этим пониманием, пониманием, которого он не желал. Затем поднял лицо, искажённое почти сардонической мукой.
– Киёши, – Рен почти прорыдал его имя, – скажи что-нибудь. Скажи мне... почему? – выдавил он отчаянно и жутко. – Почему Азуми увидела тебя таким? Она сказала, что ты убийца. Не тот, за кого выдаёшь себя. Просила быть осторожнее, но я не пожелал слушать. Почему?! Почему она так сказала? Ответь мне! Отвечай хоть что-нибудь!!!
Он вскочил и, обхватив Изумо за плечи, принялся яростно трясти, вкладывая толчок в каждое слово.
– Её убили!!! Убили её, твою мать!!! Сожгли мастерскую накануне презентации именно ЭТОЙ РАБОТЫ!! Совпадение, да?!!! – орал он яростно, и из глаз его, не переставая, лились слёзы. – Объясни мне, почему? Кто ты такой, мать твою?! Кто же ты такой?! Ты же... Ты же не тот, за кого выдаёшь себя... Ты... Это же не может быть правдой?! Не может быть... правдой?
Он разжал руки, слабо ударяя Сато в грудь, опустился на колени, почти сползая вдоль его тела, утыкаясь лбом в живот, чтобы в следующий миг отстраниться, скорчившись, совершенно потерянно, не в состоянии понять и переварить, но уже понимая. Потому что при взгляде на эту работу невозможно было не понять. Азуми действительно была гением. Хреновым реалистичным гением.
Изумо возвышался над ним, закаменев изнутри, не в силах проронить ни слова, протолкнуть стоявший в горле комок, разжать собственную спазмом сведённую челюсть.
Если бы он мог убить Азуми снова, сейчас бы он не раздумывал и сделал это гораздо мучительнее. За это! Он бы располосовал суку на части, не размышляя.
Но невозможно ничего ни отменить, ни изменить, ни исправить, только лгать, пытаться запутать и изворачиваться, доказывать, говорить.
Нервы сдали. Изумо устал. Напряжение и события последних дней окончательно подкосили его. Он устал лгать. Рано или поздно правда должна была быть открыта. Именно это и сделала Азуми Морен, сумев дотянуться до него из могилы.
Сколько копий своего рисунка она успела создать перед смертью? Если только одну, значит, сейчас он просто уничтожит её и всё. Если таких работ несколько, вероятнее всего, он потеряет свою жизнь. Подобное не сможет оставаться в тени.
Сейчас, на волне интереса к её личности, любой друг, гость, собутыльник, нашедший и выставивший копию, привлечёт массовое скопление прессы. Эту работу покажут по всем каналам. Затем начнутся поиски модели. И наверняка кто-то из свидетелей вспомнит, что видел этого человека на месте убийства. А и если не вспомнит, работа Сато в любом случае будет окончена. И не только работа.
Маэда оказался абсолютно прав, и нужно срочно что-то придумать, чтобы...
Он посмотрел на рыдающего у его ног Рена и впервые не увидел в нём Человека дождя.
Рен никогда не плакал, даже на похоронах Азуми Морен, когда гроб закидывали землёй... Именно в этот момент приходит самое жуткое понимание, когда опускают в землю гроб и закапывают, приходит кристальное осознание, что это навсегда... Рен не проронил ни единой слезинки. Сейчас он рыдал, и его восхитительная улыбка, сводящая Сато с ума, исчезла, смытая безумными горькими слезами.
Истерика длилась недолго. Аллен внезапно вздрогнул, замер, словно оценивая эту сцену со стороны, и поднялся, справившись с собой.
Он всегда был сильным, его Рен. Глаза у него оказались мокрыми, ресницы торчали склеенными стрелами, но что-то сломалось внутри зрачков.
Изумо хотелось протянуть руки и заключить его в объятия, исправить эту неправильность, нечто, что, кажется, невозможно вернуть, но он не мог сдвинуться, схваченный оцепенением, не мог пошевелиться.
– Азуми мертва. И я не буду тебя спрашивать ни о чём, – внезапно сказал Рен, словно принимая решение, и Изумо с радостью и облегчением увидел прежний свет.
Человек дождя улыбался, стоя под проливным дождём, улыбался, когда рухнул весь его мир.
"Мир прекрасен", – говорила его улыбка, – "но сколько в нём боли!"
На долю секунду Сато показалось, что он постиг истинный смысл, разгадал кусочек загадки, краешек неразрешимой тайны, приоткрывшейся на одно мгновение, чтобы в следующий момент исчезнуть без следа.
– Уходи! – попросил Рен тихо. Голос его звучал очень слабо, но именно от таких звуков ломаются скалы. – Я не буду спрашивать, просто уходи. Не возвращайся!
– Рен! – позвал Изумо отчаянно, понимая, что сейчас рушится весь его мир.
Если бы он мог, он бы рванул навстречу, но он не мог.
– Я никогда не смогу быть таким, как ты, Рен, – прошептал Сато, – не смогу стать другим. Я хотел измениться, верил, что смогу, рядом с тобой. Я действительно становился другим, лучше, – он сглотнул на секунду, – но мой мир никогда не станет прекрасным, если в нём не будет тебя.
Рен отшатнулся от него со страхом.
– Ты безумен! – прошептал он с запоздалым пониманием. – О чём ты говоришь?! Это ты убил Азуми?
– А ты мне поверишь, если я стану отрицать? – рот Изумо искривился в сардонической болезненной усмешке, заставившей Рена податься назад. Настоящий Изумо действительно оказался страшен. – Ты всё понял правильно, Рен. Азу всё точно нарисовала, так, как оно есть, моё настоящее лицо.
Изумо шагнул к нему, пытаясь прикоснуться, но Рен в страхе отпрянул. Выставил ладонь, непроизвольно защищаясь. Совершенно раздавленный, не верящий, не способный поверить, понимающий, но не способный поверить, и вот его ткнули носом теперь уже в настоящую реальность, без всяких картин. Маски сорваны. Игра закончилась. Пришла пора сойти со сцены и войти в реальную жизнь. Реальность, похожую на трагедию, гораздо более фантасмагорическую, чем те, что воплощались в жизнь на театральных подмостках.
– Я безумец? Да, Рен, ты прав, я полный психопат! – Сато остановился, не в силах преодолеть невидимую стену, что сейчас разделяла их гораздо надёжнее, чем любые физические преграды. – Совершенно сошёл с ума, влюбился в тебя по фотографии, увидел улыбку и пропал. Я всегда мечтал найти Человека дождя. Помнишь, ты мне про Санту врал... Ты ведь никогда не верил в него, Рен, просто даже не знал, как люди рождество отмечают. И все эти носки у камина – чушь собачья, ты мне тогда пьяный всё выложил, как оно на самом деле было, и про папашу своего несуществующего, и про мать... Я всё знаю, Рен! Все эти твои придумки... Люди, когда лишены чего-то, здорово потом хватаются за все эти разные штуки-заменители. Если в жизни полно дерьма, надо во что-то верить, верно? Когда болит душа, начинаешь искать лекарство. И никогда не знаешь, что им станет, лекарством для души.
Он криво усмехнулся. Рен молчал.
– Вот ты хотел бы верить в Санту, а я поверил в тебя. Придумал себе персональное лекарство. Решил, что ты знаешь ответы на все вопросы. Не можешь не знать, такой мудрый, просветлённый. Я разговаривал с тобой мысленно. Не знал тебя, но словно обретал покой внутри. Ты для меня как персональный талисман был, я даже и не мечтал однажды тебя разыскать, не хотел это чувство терять. Реальность разочаровывает. Чудес в жизни не бывает, в ней только чудиков разных полно. Я так думал, что не бывает. А потом мы встретились... По-настоящему. Я чуть не чокнулся, решил, что меня по башке ударили сильно, глюки начались. Дышать не мог в твоём присутствии. Ты же мне богом казался! А сейчас, когда я тебя знаю... Это сильнее. Ты не образ, не иллюзия – настоящий, мой! Знаешь, я тебя нашёл, и мне больше не нужны ответы на вопросы. Рядом со мной ты, и это целый мир. Всё, что я хочу, всё, о чём мечтаю, – просто быть рядом с тобой, иметь возможность не лгать. Любить. Жить, как все нормальные люди. Знаешь, мне обидно становится смотреть на тех, кто имеет возможность просто жить, иметь семью, нормальные отношения, но не ценит этого, не понимает, как это много на самом деле иметь такую возможность, просто жить... Люди это швыряют под ноги, в погоне за впечатлениями разменивают чувства на грошовый презерватив, не понимают, что им дано!!! Как много им дано!!!
Он вскинул руки, сложив ладони горстью, словно в эту секунду в его ладонях, скрывался весь мир, огромное космическое понимание, лучезарная дрожащая бабочка, которую он не мог сжать руками, не мог задержать за лапку, потому что её там не было... У всех была, а у него не было. И это было не просто понимание – почти стон.
– Для меня это невозможно, – он разжал руки, несколько секунд смотрел на свою пустую ладонь, а потом сжал в кулак, с невидимым отчаянием судороги дрожащих мышц. – Невозможно. Я несвободен. Никогда не был свободным и не должен был в это втягивать тебя. Должен был найти силы уйти, но... Не смог расстаться. Оказался слабаком. Не смог без тебя. Без лекарства. Как вор, пришёл в чужой магазин, и вот ворую у судьбы и надеюсь, что меня никогда не поймают, что я смогу вечно воровать себе счастье, мухлевать в отношениях. Знаю, что скоро приедет полиция, а остановиться не могу.
Глаза Изумо были широко распахнуты, он говорил медленно, подбирая слова, словно в трансе, но то, что он говорил, то, как он это говорил, заставляло смотреть и слушать.
Он не читал монолог Гамлета, он не бился в истерике, он не заламывал руки. Он просто говорил, словами и глазами рвался навстречу Рену, стоя абсолютно неподвижно, прямой, как натянутая струна, открытый нараспашку, с бездной внутренней боли, совершенно беззащитный, и каждое слово, исполненное беззвучной мукой, превращалось в крик, падающий на пол тяжёлым камнем. Крик, который звучит внутри, неслышимый, но ощутимый... Сердце кричит.
Человек стоит, человек произносит слова, а его сердце бьётся, кровоточит, кричит, не переставая, плачет и умоляет. И всё это внутри.
Развороти грудную клетку, раскрой рёбра, и только тогда станет понятно, что оно там, живое, говорит в эту секунду, говорит всем существом, припечатывая тяжёлыми мегатонными плитами скрученной пружиной боли, глубоко внутри, но так близко на поверхности, разрезающее воздух прозрачной пеленой сердечного ультразвука души.
За гранью человеческой слышимости говорят наши души, квинтэссенцией стогранной непередаваемой эмоции, человеческого Я ЛЮБЛЮ.
...в богатстве и бедности, в радости и в печали, в болезни и здравии, согласии или раздоре, в любых ниспосланных испытаниях... до скончания века... и даже смерть не разлучит нас!
– Я солгал тебе, Рен. Не потому что пытался тебя беречь, потому что боялся за себя. Знал, что ты такой правды не примешь, не согласишься меня принять таким. Я не тот, за кого выдаю себя, не Ито Киёши. Моё имя Сато Изумо, тот самый...
Эти слова Сато не пришлось выталкивать, несмотря на то, что они отличались особенной ядовитой горечью, сейчас его несло, словно на волне, и он не мог остановиться. Джин вырвался из бутылки, теперь он мог только говорить и говорить, пока вся правда не будет извлечена наружу, рассказана до конца.
– Я состою в клане якудза. Одной из моих главных обязанностей является "грязная работа". Ты понимаешь, что значит этот термин? Я убийца, Рен, киллер. Никто не выполняет эту работу лучше меня, именно поэтому основные заказы поручают мне. Моё лицо – это не то, чем я могу светить на всю страну, именно поэтому Азуми Морен не могла остаться в живых. Мне не позволили бы идти на подобный риск. Я не желал её убивать, но у меня не было выбора. А если бы я отказался, эту работу выполнил бы кто-нибудь другой, и после этого они бы убили тебя. Я сделал всё быстро, – проговорил он, сам не понимая, зачем, словно надеялся оправдаться, но для подобных вещей не существует оправданий, – она умерла легко, ничего не почувствовала, даже не успела понять.
Он замолчал, опустошённый и выдохшийся, сказав последние слова почти шёпотом, и теперь стоял и беспомощно смотрел на Аллена, на дне глаз которого плескался не просто ужас – откровенный шок.
– Уххоооддди! – просипел Рен, абсолютно опустошенный, невменяемый. Если бы он мог оттолкнуть Изумо ещё сильнее и дальше, он бы сделал это.
Но он не оттолкнул, даже не отступил назад. В его глазах стыло такое жуткое нечто: отвращение, гнев, боль, ненависть, чёрная агония смерти, всё ещё заполненная непониманием.
Иногда слова звучат, имеют смысл, но не доходят до сознания, потому что в сознании таких понятий не существует. Нет внутри сознания Аллена такой реальности, не бывает. Такое не приснится даже в самых жутких кошмарах! Но этот кошмар стоял перед ним во плоти и смотрел на него отчаянным взглядом затравленных глаз.
Он плакал, Сато, когда говорил, плакал, не понимая, что плачет. Слёзы самопроизвольно текли по его лицу, совершенно не считаясь с волей хозяина.
– Уходи, Киёши, – Рен попятился назад, вскинулся зверьком, до сих пор не веря. Если бы мог, зажал уши. Всё это время он хотел сделать именно это – зажать уши. – Я не желаю слушать, – сказал он, продолжая отступать, выставив руки, словно пытался отгородиться от чего-то невидимого, очень страшного, и не мог.
Хотел потрясти головой, выбросить звучащее в сознании, развернуться и броситься бежать. Только куда, от чего ему бежать? От этого? От себя самого? От себя не убежишь.
– Не хочу знать... Уходи, просто уходи сейчас.
– Рен, ты любишь меня? – спросил Изумо отчаянно, пытался устоять, но не удержался, сделал порывистый шаг следом, протягивая руки, и это простое движение заставило Рена почти отскочить назад, едва не упасть. Очень страшный вопрос, но ответ может оказаться ещё страшнее. – Скажи, что всё ещё любишь меня.
– Я люблю не тебя!!!! – заорал Рен.
С ним случилась истерика, его трясло конвульсивной крупной дрожью, и было непонятно, как он продолжает стоять на ногах после всего этого. Возможно, до него так не дошёл настоящий, истинный смысл всего сказанного Сато. И может быть, к лучшему, что не дошёл, не было реального понимания, что стоит за этими словами. Некое абстрактное представление, которое чаще всего бывает у людей, никогда не сталкивавшихся со смертью лицом к лицу и не понимающих, что значит убить кого-то, убить человека.
– Я люблю Киёши... Лю...бииил... – Рен всхлипнул, почти икнул, пошатнулся, попытался найти опору, но не смог. – Сато, уходи, не могу тебя видеть! Знать... Не могу... Так... это всё...
Он снова икнул, почти задыхаясь, вытер глаза рукой, пытаясь взять себя в руки, говорить, осмыслить, протолкнуть спазм. Не мог.
– Я не могу, понимаешь?! Это... Я люблю тебя и... Уходи, видеть тебя теперь... Не могу... больно, невыносимо. Я не смогу вынести этого. Я не смогу!
Аллен опустился на колени, совершенно обессиленный, уничтоженный, закрывая лицо руками и раскачиваясь из стороны в сторону, словно сломанный маятник внезапно давших сбой часов.
Наверное, в эту минуту Изумо было немного легче, чем ему. Сато привык к разным жестоким сценам, да и лимит слёз тоже оказался выплакан за несколько предыдущих и последующих теперь лет, очевидно. Внутри ничего не осталось.
Казалось, больно будет до жути, паскудно... Но сейчас кран словно закрыли, пробку поставили на место, и вот он снова стал самим собой. Сказал: "Стоп!", – и сработал невидимый предохранитель, отключив всё разом, оставив только странную оглушающую тишину внутри и почти покой, такой неуместный сейчас на фоне происходящего. Как будто он делал свою работу, профессионально, без эмоций. Просто раньше он убивал тело, а вот впервые убил душу.
– Когда любишь по-настоящему, – проговорил Изумо медленно, рассматривая Рена сверху донизу, – ничто не имеет значения. Разумом всё понимаешь, но поступаешь сердцем. Ты сказал однажды, что хотел бы побыть эгоистом. А я всё это время был эгоистом, думал только о себе. И сейчас всё такой же эгоист. Только я для тебя, Рен, готов сделать всё. Всё сделаю. Кроме одного – я не уйду, и ты никуда от меня не уйдёшь!
Он решительно шагнул к Рену, безжалостно топча ногами упавший рисунок и остатки еды. Ковёр оказался загажен знатно, но сейчас ни один из них не замечал этого.
Впервые Изу не реагировал на откровенный бардак, хотя раньше мрачно шутил, что единственная причина, почему он никак не может сдохнуть от происков конкурентов, – это отсутствие порядка, аккуратности. Предложи ему гроб понаряднее, белые тапочки посимпатичнее, разложи земельку в шахматном порядке, памятник запланируй строго по линейке, в один ряд с остальными, – и, может быть, он подумает.
Каске от этой шутки хрюкал, как свинья, сползая под стол и считая, что Сато отмочил невероятно стёбную хохму. Потом она долго ходила в рядах, став анекдотом про вакагасиру. Сейчас Сато не думал об этом, абсолютно не думал и не замечал.
Подхватил Рена одной рукой, без усилий поднимая с пола за шиворот, прижал к себе, преодолевая сопротивление, стиснул руки железным кольцом, не давая ни вырваться, ни убежать, ни даже пошевелиться толком.
– Ты полюбил Киёши, – проговорил он, прижимая Аллена, давая почувствовать собственную силу, понять, что всё будет так. С его согласия или без него, но так будет. Слишком многое их связало, чтобы разбежаться по сторонам. Поздно. Без него Ренди закатают в асфальт быстрее, чем с ним. Падать в кроличью нору им отныне предстояло вместе, – но Киёши никогда не существовало. Рядом с тобой был я, Изумо, и я останусь с тобой! Хочешь ты этого или нет, но другого пути для тебя не будет.
– Да пошёл ты, больной ублюдок! Отпусти! Всё кончено! Между нами всё кончено!
Рен тщетно отбивался от него, по настоящему напуганный происходящим. Этим новым, родившимся между ними уничтожающим, абсолютно нереальным знанием. Он совершенно беспомощен, и милый, добродушный и всегда уступающий в шутливой борьбе Киёши, объяснявший мускулатуру тем, что тягал железки в спортзале, управляется с ним, ровно с пушинкой. Это не поверхностная сила, которая ничего из себя не представляет, кроме внешней видимости, а настоящая, железная, не сдвинуть, не преодолеть, ничего не противопоставить. Словно под пресс попал. Рен пытался, но Изумо даже не сопротивлялся, разжимая руки, ровно для того, чтобы в следующую секунду Аллен оказался скручен намертво, барахтаясь беспомощным котёнком.
Изу было жалко его и одновременно смешно от этих потуг. Рен никогда не умел драться. Пытался, конечно, мнить, как и любой пацан, но в драке, кроме бессмысленного маханья кулаками со всей дури, ничем себя проявить не мог, а против Сато и подавно ничего не сумел бы сделать. Изумо скрутил любовника, не прилагая усилий. Аккуратно завернул руки за спину, взяв на болевой, и почти бережно – самому с себя делалось смешно – затащил Рена в спальню, толкнул на кровать, навалился сверху, разрывая рубаху, зажал в захвате, расстёгивая ремень, не слушая воплей, содрал брюки с трусами.
Аллен умолял, просил, но Изу заставил себя ожесточиться. Управляясь с любовником, словно с барахтающимся щенком, раздел до нитки, стянул даже носки, выбросив за спину.
– Я тебе сейчас что-то расскажу, – прошептал он, заключая рычащего Аллена в свои объятия, и, зафиксировав подбородок, поцеловал в губы, – я это узнал рядом с тобой. Когда любишь, не имеет значения, кто из двоих будет подчиняться. Я подчинялся тебе, Рен, потому что люблю тебя. А теперь ты подчинишься мне. Сейчас я тебя сделаю своим. По-настоящему. Как мужчина. Не борись со мной, Рен, это бессмысленно. Я не хочу причинить тебе боль.
– Изу... Пожалуйста, – Рен перестал сопротивляться.
А мог ли он сопротивляться ему? Любимым не сопротивляются. На любимых рука никогда не поднимется в полную силу. Всё внутри мутится и протестует, но этот запрет не преодолеть, легче причинить боль себе. И плакать хочется от бессилия, от того, что не можешь ударить. Ни ударить, ни оттолкнуть. Разум не хочет, а тело само тянется навстречу. Телу плевать.
– Пожалуйста, не надо! Отпусти! Я люблю тебя, но я никогда не прощу, не смогу...
– Не могу отпустить, Рен, – тихо отозвался Изумо, со светлой мукой всматриваясь ему в лицо. – Прости...
Он невесомо провёл пальцами вдоль его щеки, убирая пряди с лица.
– Всё очень далеко зашло. Ты расслабься, Ренди. Хочешь, глаза закрой. Да, вот так. А теперь просто прими это. Я с тобой, ты со мной. Всё, что между, выбросим!
– Изу...
– Шшш, – Сато наклонился и забрал его ответ губами, так и не узнав, каким же он был.

******

– Ки... Изу, неужели нет выхода?! Абсолютно никакого?
Рен сидел рядом с Изумо на кровати, поджав под себя босые ноги. Голова Изумо покоилась у него на плече, рука расслабленно обнимала за талию, как бывало у них всегда.
Сато гораздо сильнее, взрослее, опытнее, а вот держался за Аллена, словно ребёнок за любимую маму. Нуждался в нём, в его доброте, ласке, заботе, мифическом спокойствии и уверенности, что всё будет хорошо.
Теперь казалось, что всё разбито вдребезги, но в тоже время словно склеилось вновь, заново, наперекосяк, иррационально и неправильно, минуя все понимания, разумные "надо" или "неприемлемо", минуя всё.
Аллен, наверное, никогда бы не смог стать другим. А может, он и был каким-то другим, точно таким же шибанутым на всю голову, как его подружка Морен. Или любовь творит с людьми странные вещи, чудеса, потому что сострадание Рена пересилило всё остальное? Осталось только сочувствие, страх за любимого, беспокойство, понимание, что он не может причинить Изумо боль, понимая, что ему и так больно, а дальше болеть просто некуда. Хреново, паршиво и вот так филосовски никак. Обычно в таком состоянии слабые личности пускают себе пулю в висок, а сильные как-то продолжают жить. Без веры, без надежды, без понимания. Просто потому, что они не умеют иначе.
А Рен и вовсе не умел. Сломай он себе руку в тот момент, когда Изумо порежет палец, ведь забудет про всё на свете, ринется спасать, перевязывать, забудет про собственную боль, начнёт хлопотать, как наседка. И это смешно, смешно и паскудно понимать. Знать, что нельзя этим пользоваться, должен был отпустить, а отпустить не смог, и вот теперь... Ничего и не изменилось особо. Изу готов был пустить в ход все уловки и приёмы, а тут даже и пускать не приходилось.
Непонятно, что содержится в голове Рена, какая лава кипит внутри, что за компот там сейчас варится? Аллен не расскажет, не объяснит, не продемонстрирует.
Точно так же, как и Изумо. Каждый из них жил своими пониманиями, как справляться со всем этим. Чем могли – делились, всё остальное предпочитали не вываливать.
– Я не знаю, Рен, – с тяжёлым вздохом отозвался Изу. Он курил и стряхивал пепел на ковёр.
Сато с Реном сидели, обнявшись, странно близкие, странно далёкие, перехватывали друг у друга затяжки. На тумбочке стояла початая бутылка вина, к которой оба прикладывались, отпивая из горла, не желая бежать за бокалами. Пепельница оказалась доверху полна хабариков, и в спальне было не продохнуть от дыма, даже открытое окно не спасало.
– Откажусь работать на организацию, меня уберут, но перед этим доберутся до тебя. Я всегда ходил по лезвию бритвы, просто теперь это лезвие стало предельно тонким.
– Это из-за меня? – глухо спросил Рен.
Изу, затушив сигарету, привлёк его к себе.
– Из-за меня. Наёмный убийца не должен иметь близких связей, это делает его уязвимым. Я нарушил это правило. Во всём только моя вина.
– Ты сожалеешь?
– О чём? О том, что мы вместе? Нет. Повторись всё снова, мой выбор не изменится. Сожалею только о смерти Азуми. Это то, о чём я буду скорбеть, имею на это право или нет, но...
Рен накрыл его губы поцелуем.
– Не надо, – попросил он, – не говори об этом, о ней... Не надо! Я люблю тебя, Изу, даже если это так больно, любить тебя. Господи, как бы я хотел изменить всё! – простонал он. – Но когда ничего нельзя изменить, надо принять. И от этого мне больно, потому что я не могу принять и изменить не могу.
– И я не могу. Мечтал подарить тебе весь мир, а всё, что способен дать, – только боль. И сейчас продолжаю причинять её тебе, – проговорил Изу потерянно. – Так паскудно... Голову отключить нельзя.
– Могу по башке дать и вырубить, – мрачно пошутил Аллен и закрыл ему рот ладонью. – Хватит, не будем поднимать. Попробуем... Мы влипли, надо думать, как выбираться. Как тебя из этого вытащить?
Изу коснулся губами его ладони и, мягко перехватив, бережно перецеловал пальцы, один за другим, каждую фалангу, от костяшек до самых кончиков.
– Вытащимся, Рен. Я нас вытащу. Обещаю! Я придумаю способ. И, когда придумаю, знаешь, что сделаю самым первым?
– Что?
– Встану перед тобой на колени и буду стоять столько дней, сколько понадобится, чтобы ты смог меня простить.
– Шутишь?
– Нет. Я втянул тебя в жуткие вещи, причинил много зла. Я ничего не могу изменить сейчас. Ни компенсировать, ни исправить, только сожалеть и просить прощения, но это слова. Без поступков слова – ничто. Поэтому я не скажу, что сожалею сейчас, скажу это позже, когда придёт время. И не буду ожидать, что ты сможешь меня простить, но я постараюсь сделать всё возможное для этого.
Рен молчал несколько долгих томительных секунд.
Сато не ждал ответа, он знал, что Аллен понимает, но ему было важно донести, что понимает и он сам.
– Ты прав, – медленно проговорил Рен, не сразу, видно было, что он действительно думает над этим. – Не знаю, придётся ли тебе стоять на коленях, может и придётся. Я мог бы сказать: "Не говори подобных вещей", – но я так не скажу. Рад, что ты это понимаешь. Ты сделал мне больно. Настолько больно, Изумо, что, возможно, однажды я пожелаю, чтобы ты за это расплатился. Не знаю, что станет ценой, которая меня удовлетворит. Может быть, на свете и нет такой цены, и я никогда не смогу тебя простить. Мы будем вместе, но смерть Азу всегда будет стоять между нами. Возможно, со временем, смогу простить, но не раньше, чем перестану болеть внутри. Я знаю, что ты сожалеешь, Изу. Знаю. Поэтому не надо оправдываться передо мной, для меня это всё равно ничего не изменит. Ты просто прими это, и я приму. Так, как есть.
– Я тебя сильно ранил? – помолчав, спросил Изумо, приняв всё точно так, как сказал Аллен, и понимая, что прощения не будет, в самом деле не будет. Оставалось лишь надеяться, что он сумеет его получить однажды, и молиться, чтобы в их отношениях ничего не изменилось. Но надеяться на это было глупо: подобные вещи всегда оставляют след, шрам внутри.
– Нашёл, о чём беспокоиться, – прошептал Рен, обнимая его и прижимая к себе крепко-крепко.
И от этого движения, от этого объятия, от этой огромной целительной доброты Сато стало паршиво окончательно.
– Я чудовище! – простонал он через зубы. – Какое я чудовище! Моё истинное лицо... Азу показала всё как есть.
– Она ошиблась! – резко обрезал Аллен. – Для меня ты – Киёши. Урод, конечно, порядочный, временами, как выяснилось, но ты – это ты, Изумо – это Киёши. Не образ, не иллюзия! Со мной всё это время был ты. Настоящий. Так что, забудь всё, что она говорила. В жизни не бывает только чёрного или белого. Люди не измеряются какой-то одной своей стороной. Вообще ничем не измеряются.
Губы Рена, удивительно жёсткие и мягкие одновременно, дарили покой и очищение от всей грязи мира.
– Рен, я могу просить тебя? – проговорил Изумо дрогнувшим голосом и с силой сжал плечо своего возлюбленного, не в силах выносить его всепоглощающего света.
– Просить можешь, исполнить не обещаю!
Всё же Аллен совершенно удивительный парень, строгий и вместе с тем мягкий.
– Улыбнись мне, а?
– Улыбка Человека дождя? – Рен на мгновение хмыкнул, и Изумо с замиранием сердца ощутил далёкий отблеск былого, приправленный теперь бесконечной горечью.
– Да нет, просто улыбнись. Когда ты улыбаешься, жить легче. Подаришь улыбку, а кажется, что целый мир!
– То есть подарить тебе весь мир? А у тебя ничего так с запросами! – Аллен усмехнулся. Изумо осознал, что он... смеётся! Действительно, впервые смеётся по-настоящему. От этого стало так легко на душе, хорошо и спокойно, почти по-прежнему, и показалось, что вот сейчас...
Они в самом деле справятся. Справятся абсолютно со всем.
– А вообще, знаешь, – Рен, перестав ухмыляться, выпрямился и посмотрел на Изумо долгим взглядом, очень внимательным, вдумчивым, словно видел что-то, доступное лишь ему. Затем кивнул совершенно серьёзно, заставив Изумо на мгновение испытать страх, – обещаю, когда мы выберемся из всего этого дерьма, ты станешь свободным, и я научу тебя улыбаться.
– Научишь. Вот только думать, как из дерьма выбраться, – моя задача, малыш. Я нас в это втравил, я и вытащу, даже если это будет означать отсутствие свободы. Но ты не прав, Рен, не у каждого человека есть выбор, потому что выбирать между вот жизнью и смертью удивительно несправедливо, ты не находишь?
Рен ответил ему затравленным, ничего не выражающим взглядом. Всё он понимал, можно было и не озвучивать. Прекрасно понимал.
Впервые рядом с ним Сато ощутил себя непроходимым идиотом. Аллен всё понимал, и Аллен сделал выбор. Остаться с ним. Это понимание на секунду ошеломило собой, затопило сознание целиком и полностью.
А потом Изумо просто навалился на Аллена, безмолвно нежа, вминая в кровать, трусливо боясь даже думать о цене, которую Рен заплатил собственной душой, согласившись пойти на всё ради него, потому что любил. Действительно ЛЮБИЛ, как та сумасшедшая "слепая" мать, готовая покрывать преступление ребёнка, потому что это ЕЁ ребёнок, и плевать она хотела на весь мир!
 
 
******

– Это должно закончиться, Изумо!
Лицо Маэды казалось абсолютно отрешённым, словно у восковой куклы, и невозможно было понять и прочитать, о чём он думает. Были ли у него сейчас хоть какие-то эмоции?
Однажды Изумо сказал Рену, что хотел бы стать роботом. Роботом, который ничего не ощущает. И теперь, вытащив из конверта с очередным заказом фотографию Аллена, он чувствовал себя именно так – роботом, который ничего не испытывает. Даже пальцы не дрожали. Наверное, старик Кичо мог бы порадоваться такой реакции. Ситуацию с Азуми Сато воспринял гораздо более эмоционально, сейчас же сидел, совершенно равнодушный, механически неподвижный, не проявляя никаких чувств, не выражая собой ровным счётом ничего.
– У тебя ровно 24 часа на выполнение последнего заказа. Прощение ты этим не получишь, но я подумаю насчёт тебя, подумаю сильнее, чем ты этого заслуживаешь. Более того, я дам тебе шанс выбраться и начать новую жизнь. Выполнишь работу, я переведу тебя в Гонконг. Но тебе нужно доказать мне, что я могу тебе верить и могу по-прежнему на тебя положиться. Считай это испытанием и проверкой на "вшивость". Сделаешь, и ты свободен, тебе больше не придётся заниматься грязной работой. Откажешься – твой парень умрёт, и эта смерть случится на твоих глазах. Поверь, она не будет приятной. После этого умрёшь ты. Тебе решать, как поступить, Изумо. Когда ты вступал в семью, ты давал клятву, что верность долгу превыше всего, и ничто не будет стоять между тобой и семьёй, но ты нарушил все обязательства. Ты поставил собственные чувства превыше остального, а это недопустимо, Сато! Ты сам виноват в случившемся, только ты и никто иной! Ты сам выбрал для себя наказание. Твоё недопустимое поведение вынудило меня пойти на это. Долгое время ты считался лучшим, я оставляю за тобой право выбора доказать мне, что я в тебе не ошибся, или же... – Кичо отвернулся.
Потом эмоции взяли верх. Старик орал и брызгал слюной, утратив самообладание, он ярился и стучал кулаком по столу, но ни разу не прикоснулся к Изумо, не залепил ему по лицу. Он задавал вопрос, пытаясь добиться ответа. Пытался понять, что случилось с Изумо? Что он, Маэда, сделал не так? Плохо обращался с ним, давал ему мало денег? Чего, в понимании Изу, оказалось недостаточно в той жизни, что у него была, что он имел возможность вести? Почему докатился до того, что младшие вакасю смеются при умоминании вакагасиры и крутят пальцем у виска, считая, что он сошёл с ума, и Маэда с ними согласен? Во что превратился Снежный кот Изумо?! На это зрелище жалко смотреть, невозможно смотреть без отвращения. Сколько Маэда сделал для него, сколько раз подставлялся, прикрывая от полиции, сколько раз убирал за ним, вытаскивал из любых передряг! Считая, что Изумо этого достоин, что у него есть стремление, желание достичь собственной цели в жизни – то, что заставляло Маэду уважать его. И что он получил в качестве благодарности от человека, к которому относился как к родному сыну?!
Наверное, Маэду действительно допекло. Взбесило гробовое молчание Изумо, отсутствие какой-либо реакции, безразличный вид, раз он разошёлся настолько, что решился на подобные излияния и признания.
А Сато Изумо, не отрываясь, смотрел на фотографию Аллена, зажатую в собственных пальцах. Улыбающееся лицо, ямочки на щеках, прищуренные глаза, пушистая чёлка вразлёт... Он ощущал себя роботом. Роботом, который ничего не испытывает, не чувствует, и все слова пролетают мимо ушей, отскакивают, как от стены, бессмысленным горохом, потому что они не имеют ни малейшего значения больше.
Внутри себя он сделался мёртвым.
В ту секунду, когда понял, что не вытащит их, что выхода нет, только смерть, Сато Изуми умер.
Взял фотографию и бережно запихал в нагрудный карман, заставив Маэду заглохнуть, подавившись потоком слов. Этот жест означал, что киллер берёт работу.
Изумо принял заказ. Он поднялся совершенно механическим движением, медленно поднял глаза, смотря на Кичо так, словно впервые увидел, обратил внимание на его присутствие только сейчас, а затем... Затем на лице старика отразилось непонимание, а дальше он вовсе отшатнулся назад.
– После того, как госпожа Марико покинула этот мир, – сказал Изумо, – что бы вы отдали за возможность провести с ней ещё один день? Вся ваша жизнь бы этого стоила?
 
 
******
 
Изу смотрел на Рена. Слова приказа Маэды звучали в голове с неумолимой чёткостью и ясностью, не оставляя ни единого шанса.
Открывая ему дверь и встречая на пороге дома, Рен улыбался вымученно и грустно. Сколько ему пришлось пережить по моей вине?
Изумо молча привлёк его к себе у входа, обнял крепко и поцеловал, зарываясь пальцами в волосы, не задумываясь о мелочах, вроде посторонних глаз.
Рен высвободился нехотя, коснулся ладонью плеча.
– Там к тебе пришёл друг, – сказал он слегка напряжённо, – я его пригласил остаться на ужин.
Изу всё так же молча отодвинул Рена в сторону, шагнул в направлении гостиной, держа ладонь на рукоятке пистолета. В последние дни он практически не расставался с оружием, не зная, в какой момент оно может понадобиться.
За сервированным столом с независимым видом восседал Каске, отправляя в рот орешки из стоявшей рядом тарелки. Пара открытых бутылок пива говорила о том, что Аллен неплохо справляется с ролью радушного хозяина.
– Изу, рад тебя видеть! – сказал приятель, поднимаясь на мгновение, протягивая руку и давая Изу возможность оценить наличие оружия. – Старик просил тебе помочь с работой, так что я без приглашения, – объяснил он чуть виновато и метнул в сторону Рена странный вороватый взгляд. – Чёловек дождя, значит...
Эта реплика заставила Рена напрячься и смутиться.
– Я, кстати, видел эту работу. Потрясающая! Мне жаль, Изу, – прибавил он после неловкой паузы. – Я действительно сожалею.
– Не совсем понимаю, о чём идёт речь. Похоже, вы тут на своей волне, парни? – легкомысленный тон Рена прозвучал совершенно беспечно, любой другой бы не заметил, Изумо же уловил фальшь мгновенно. – Но я ужасно голоден! Может, сначала поужинаем, а потом перетрёте свои дела по работе?
Каске переглянулся с Изу. Принял умоляющий взгляд и кивнул, проговорив весело:
– Я "за"! Поедим. Работа подождёт. Изу, будешь сидеть с такой хмурой мордой, мы с Реном тебя выгоним на хрен. Мы тут пообщались немного, надеюсь, он меня подержит. Ренди, на кухне пособить? А то чувствую, мне тут совсем не рады.
– Вы гость! – Рен, протестуя, замахал руками, не разделяя фривольного тона и перехода на "ты", что тоже не укрылось от внимания Изумо.
Обычно Рен вёл себя демократично, сейчас его поведение сигналило о том, что он лжёт. Что Каске ему наговорил?
– Оставлю вас поболтать. Киёши, не веди себя невежливо! – он скрылся в дверях, и Изу с Каске одновременно выхватили оружие, направляя стволы друг другу в лоб.
– Изу, не дури! – хмуро буркнул Фудо, не сводя с него глаз. – Думаешь, мне легко?! Я здесь только ради тебя, – он постарался говорить мягко, убедить Изумо в неизбежности происходящего. – Я сам всё сделаю, обещаю! Он ничего не почувствует, ничего не поймёт.
Изу устало кивнул и, медленно убрав пистолет, опустился на стул.
– Закончим ужин, – проговорил он почти бессильно. – Разреши мне побыть с ним ещё немного, Каске. Я всё сделаю сам, он умрёт от моей руки. Не бойся, – раздражённо бросил Сато, видя пристальный, полный недоверия взгляд, – я не дурак, всё понимаю.
– Сильно в этом сомневаюсь! – Каске убрал пистолет и пробормотал, на мгновение позволив себе стать сентиментальным, – ты не думай, что мне совсем по барабану, "Человек дождя" – шедевр, но изображение ни в какое сравнение не идёт с оригиналом! – закончил он убито. – Мерзко всё, паскудно... – он с размаху заехал кулаком по подлокотнику дивана.
– Что будет, если ты не выполнишь приказ? – Изу с силой сжал свою ладонь.
– Что будет?! В списке Кичо я второй на очереди, – двинув плечом, неохотно признался Каске и вдруг предложил, задумчиво рассматривая напарника, – Изу, если ты хочешь, я помогу тебе обрести свободу.
Сато наградил его мрачным взглядом.
– Каске, у тебя всегда было туго с юмором.
– А кто сказал, что я пошутил?! – отозвался Каске и смолк, потому что в комнату, держа в руках блюдо с горячим, вошёл Рен.
– У нас сегодня немного сокращённый ужин, – проговорил он чуть виновато. – Надеюсь, никто не в обидится, если мы пропустим холодные закуски?
Рен и Каске болтали без умолку. Всё-таки Фудо умел шутить, когда хотел, и Рен искренне хохотал над его остроумными шутками. Изу был благодарен ему. Последние мгновения своей жизни он будет счастлив. И почти беспечен.
Сато выстрелил не целясь, когда Каске, произнеся какую-то милую остроту, потянулся за бокалом с вином. Он утратил бдительность всего лишь на мгновение. Во время лёгкого и ни к чему не обязывающего застолья ни он, ни Фудо не спускали прицела друг с друга.
Каске откинулся назад, даже не успев ничего понять. У него во лбу красовалась аккуратная маленькая дырка.
Рен смолк, с ужасом глядя на расплывающееся алое пятно.
– Он хотел убить тебя, – быстро проговорил Изумо, – у меня не было выбора! Рен, собирай вещи, мы сваливаем. Я всё подготовил, сегодня...
Объясняя про паспорта и про то, что он всё предусмотрел и распланировал для побега, Сато хотел встать, но внезапно понял, что не в силах подняться. Перед глазами поплыл неприятный липкий туман.
– Рен, – прошептал Изумо почти с ужасом, – что происходит? Каске отравил меня?
– Снотворное, – сказал Рен спокойно. Лицо его казалось удивительно отрешённым. Он всегда был очень сильным, его Рен!
Аллен улыбнулся с какой-то светлой грустью и шагнул к Сато, принимая падающее тело в свои объятья.
– Прости, Изу, – прошептал он тихо, – я всего лишь хочу, чтобы ты стал свободным. Ты сказал, что желал бы, чтобы у тебя был выбор. Я тебя люблю!
А затем сознание Изумо заволокла стремительная темнота.
 
 
******

Изу открыл глаза и не сразу понял, где находится.
Со стены смотрела знаменитая репродукция "Человек дождя" – парень, стоящий на мосту, улыбался знакомой бесконечно счастливой улыбкой.
Изу провёл дрожащей рукой по лицу, пытаясь сосредоточиться и понять, что происходит. Но не мог. В голове гудело, а в рот словно кто-то насыпал песка. Сато свесил ноги с кровати, привычно оглядываясь в поисках Рена и не находя его.
Гостиничный номер оказался незнаком.
Изу поднялся и, шатаясь, механически побрёл в сторону ванной. Через несколько секунд сообразив, что происходит, он пулей вылетел обратно и включил телевизор. Бросился искать часы.
Где? Что? Как? Он убил Каске. А что потом? Где Рен? Что происходит?
– Двойное самоубийство, произошедшее в доме на Л-авеню, потрясло общественность, – голос ведущей новостной программы, заполнивший собой эфир, резанул по ушам. Сато потерянно поднялся, не в силах поверить, сделал громче, – обгоревшие тела двух сожителей – Ито Киёши и Рена Аллена, известного широкой публике как Человек дождя, – были найдены во время тушения сильнейшего пожара, разыгравшегося вчера ночью. Как было установлено следствием, Аллен убил своего сожителя Ито, а затем поджёг квартиру и застрелился сам. Причина самоубийства устанавливается, но, как говорят знавшие Аллена, недавняя смерть подруги, известной художницы и фотографа Азуми Морен, с которой он ранее состоял в любовной связи, сильно потрясла молодого человека, сделав его...
Изу упал на кровать и обхватил голову руками. А затем завыл, до крови вгрызаясь зубами в собственный кулак, пытаясь засунуть его в горло.
Рен, глупый мальчик! Как ты мог так поступить со мной? Как ты мог? Зачем, Рен? Зачем?
В дверь постучали. Сато хотел привычно схватиться за оружие и вдруг понял, что пистолета нет рядом с ним. Рен забрал его, пытаясь, видимо, сделать его смерть более убедительной. Глупец. Он не мог знать всего. Понятия не имел о происходящем. Маленький самоотверженный идиот, испортивший всё, не понимающий, что у них был шанс, что Изумо мог их спасти, тщательно продумал детали побега, раздобыл фальшивые паспорта, забронировал билеты на самолёт.
Сейчас я умру, – подумал Изу отстранённо и внезапно понял, что теперь ему стало абсолютно всё равно. Жить было незачем.
Там, за дверью, скорее всего, его ждёт убийца. Вряд ли Маэда поверит в его смерть. Опознать тело, да хотя бы по зубам, не предоставляло никакого труда. Впрочем, ему было теперь неважно. Он просто встретится с Реном. И тогда наорёт на него как следует, а быть может, скажет спасибо. Жаль, если он будет гореть в аду. Но бог ведь не может быть таким жестоким, чтобы не дать им встретиться снова, на один миг?!
Сато, улыбаясь, открыл дверь. На пороге стоял посыльный.
– Господин Сато Изумо? – спросил он, с подозрением оглядывая воспалённую физиономию Изу и его помятую одежду. Изумо кивнул, с трудом соображая.
– Да, это я.
– Для вас послание. Велено вручить лично.
Изумо, по-прежнему не понимая, взял измятый конверт, на котором аккуратным знакомым подчерком оказалось выведено его имя. Сердце заныло в странном предчувствии. Изу завертел головой в поисках авторучки.
– Расписываться не нужно, и за всё уже уплачено, – сообщил посыльный и, развернувшись, ушел, напоследок приложив пальцы к козырьку.
Изумо захлопнул дверь и трясущимися руками вскрыл конверт.
 
 
"Дорогой Киёши! – строчки внезапно дрогнули, раздвоились и поплыли у него перед глазами. – Если ты читаешь это письмо, значит, у меня хватило сил и решимости осуществить задуманное до конца. Не суди меня, просто прочитай. Это последний раз, когда я смогу поговорить с тобой, вот так прямо. Больше у нас не будет подобной возможности. Я сожалею, что не смог попрощаться с тобой заранее, но долгие проводы – лишние слёзы. Иногда ненужные.
Бывают вещи, которые просто случаются, и их нельзя отменить, они произойдут в любом случае, рано или поздно, но для меня подобный способ уйти оказался единственным выходом и решением, тем, что я могу сделать для тебя, для нас двоих напоследок.
Я люблю тебя, Изу. Это не просто слова, в них ты и вся моя жизнь, коротким росчерком от рождения до смерти.
В тот день, когда ты ушёл от меня... Не знаю, как я пережил это. Постоянно задавал себе вопрос, что мешает уйти из жизни. Промежуток отведённого мне времени стремительно сокращался.
Год назад я узнал, что смертельно болен. Рак это не диагноз – это приговор, у меня неоперабельная опухоль мозга.
Я должен был рассказать об этом сразу, как только мы встретились. Но я не знал, что у нас всё станет так серьёзно, зайдёт настолько далеко, а потом... Потом просто не знал, как рассказать, не мог причинить тебе боль. Взвалить на тебя этот груз, я не мог.
Сейчас бессмысленно говорить какие-то слова. Я решил, что сумею организовать наш разрыв до того, как моя болезнь станет заметной тебе... Ненавидеть, наверное, лучше, чем болеть... Но я идиот, и ты прости меня за это. За глупость мою прости.
Когда любишь, ненавидеть страшно и больно. Каждый день задавать себе мучительный вопрос, как твой любимый мог поступить с тобой настолько жестоко?
Я это понял, когда ты ушёл...
А я не имел права пойти за тобой, понимаешь? Не имел права, просто стоял и смотрел, как ты исчезаешь из моей жизни, потому что тебе так проще, лучше... Без меня...
Всё, о чём я думал, – о том, что люблю тебя. Люблю тебя так, что поступаю, как гандон, знаю, что не имею права быть в твоей жизни, но не могу там не быть... Вор в лавке, крадущий кусочек чужого счастья..."
Письмо задрожало, Сато рухнул на колени. Он не мог читать, слёзы лились, лились, бумага ходила ходуном... Он вытирал глаза локтем, давясь рыданиями, начиная беззвучно выть.
Рен... Рен... Господи, Рен... Мальчик мой, мальчик мой любимый... За что? За что нам это с тобой... ЗА ЧТО?
"Я должен был рассказать тебе в тот день, когда ты вернулся, но... не стал, решил, возьму всё, что нам отмерено, до конца.
Однажды ты сказал, что выбирать между жизнью и смертью несправедливо. Несправедливо – это когда у человека вообще нет выбора. Но обидно потратить свои последние дни на сожаления, постигнув, что цепи, что держали тебя всю жизнь, – твои собственные. Вот только времени осталось до обидного мало, напоследок надо успеть взять всё.
Это жестоко с моей стороны, решать за двоих, я не имел права делать этот выбор за тебя... Но ты убил Азуми. Это не то, что я смогу простить по собственному желанию. Рано или поздно, нам пришлось бы посмотреть правде в глаза. Если бы я мог, я бы ушёл в тот день, когда узнал... Но я не смог. Что такое любить тебя? Это невозможность тебя не любить..."
Изумо провёл рукой по лицу, стирая набегающие слёзы, но они текли и текли, капая на бумагу, мешая читать.
"В мой день рождения, когда я получил подарок Азуми... я почти ненавидел её... и тебя. Не мог простить, что её больше нет, и что, уходя, она забрала у меня тебя.
Мне казалось, что, зная правду, она не имеет правда поступать так со мной. У нас с тобой осталось мало времени. Но потом я сумел понять истинный смысл. Этот подарок предназначался нам. Каждое из двух твоих лиц было настоящим. Помнишь, я сказал, нет чёрного, нет белого, просто существуют люди, которые каждый день, совершая поступки, делают свой выбор? Каким станет твой выбор, Киёши? Любому из этих отражений ты можешь дать жизнь, и оно станет истиной. Вот что хотела подарить Азуми. А я тогда подумал, что для меня нет ни Изумо, ни Киёши – есть человек, которого я люблю и не могу не любить. И мне неважно, какое отражение ты выберешь, в каждом из них твоё настоящее лицо. Ты спросил меня, почему я улыбался на мосту... Я собирался умереть в тот день, хотел прыгнуть с моста и прекратить всё...
А потом увидел город за пеленой дождя – прекрасное зрелище... Я подумал, на что я трачу свою жизнь, почему каждый день прохожу мимо миллиардов удивительных вещей и не замечаю их, ведь мне ничто не мешает это сделать. Открыть глаза.
Я подумал, это так обидно... я буду кормом для рыб на дне залива, но никому до этого нет дела. Отказаться от жизни, даже не попытавшись пожить, исполнить, хотя бы одну мечту, съездить в Париж.
"Увидеть Париж и умереть",– чертовски про меня.
В ту секунду, когда хлынул дождь, я внезапно ощутил себя свободным. Свободным от всех ненужных и обременительных вещей, которые меня держали. Подумал, вот он мой шанс начать всё сначала с самого начала. Как сказал Люк Дейли, "Можно во всём винить других и отчаиваться, а можно каждый день вставать пораньше и упорно добиваться успеха"!
Я тебе, наверное, кажусь смешным и глупым, Киёши, но в тот момент я именно так себя ощущал, дураком, открывающим всем известные истины. Просто я их, наконец, понял для себя, и знаешь, это странно, но я ощущал себя удивительно счастливым. А потом я встретил тебя.
Я часто вспоминал тот день впоследствии, мне было с чем сравнивать. Я думал: "Господи, каким дураком я был, что пожелал пропустить всё это. Упёрся носом в тупик, не заметив за ним поворота, и едва не упустил самый важный отрезок собственной жизни!"
Я ни о чём не жалею, Киёши. Дни рядом с тобой – лучшее, что у меня было, самое лучшее, что у меня осталось, самое моё драгоценное воспоминание, потому что, пока я вижу тебя перед своими глазами, я ничего не боюсь.
Мне не страшно уходить. Моя жизнь завершена. Эти последние минуты – её заключительный этап, но мне не о чем сожалеть, лишь о том, что вынужден покинуть тебя, и это причинит тебе боль.
Но для меня это самый правильный и лучший уход, лучший, чем медленная, день за днём, мучительная смерть, и я прошу принять мой выбор, понять, что я ухожу счастливым, я счастлив, уйти именно так. Легко и быстро.
Я верю, что ты простишь меня, придёт время, ты сможешь смириться и отпустить, начать жить заново, стать свободным и счастливым, даже если тебе сейчас тебе кажется, что весь твой мир обратился в прах.
Живи, Изу! Живи ради нас и стань свободным, чтобы мой уход не был напрасным. Каким бы ни был твой выбор, я верю в тебя, любовь моя, и знаю, что он будет правильным.
Улыбнись, сердце моё!
Даже сквозь дождь этот мир так прекрасен.
В наших силах сделать его лучше.
Навсегда твой, Человек дождя.
 
С любовью, Рен."
 

******

Изумо стоял на мосту в том самом месте, которое запечатлела знаменитая репродукция. По лицу хлестал дождь. Он смешивался со слезами, стекая вниз. Изу смотрел вдаль на серую пелену города и, подставляя своё лицо ледяным безжалостным струям, улыбался отрешённой мечтательной улыбкой.
– Восхитительное место, не правда ли? – раздался за его спиной знакомый голос. Изу поднял голову и встретил усталый немигающий взгляд Маэды. Хозяин стоял рядом с ним, держа над ними обоими раскрытый зонт. – Напоминает что-то удивительно знакомое.
Изумо не ответил, продолжая смотреть вдаль и улыбаться.
– Человек дождя... – босс скривился, – ты всё пытаешься познать его маленькую истину? Ты удивительный дурак, Изумо. У тебя была возможность... Никто не стал бы тебя искать, но ты даже не попытался спрятаться, не пожелал сбежать.
Маэда отодвинулся от него, словно Сато был чумным.
– Ты мне больше не нужен, Изумо. Я устал от тебя, – сказал он и, закрыв зонт, зашагал прочь.
Холодный осенний ливень безжалостно обрушился на плечи, заставляя намокнуть шляпу и плащ.
– Человек дождя... – задумчиво проговорил мужчина, садясь в машину, и окинул застывшую на мосту фигуру каким-то тоскливым, полным зависти взглядом, – почему? – спросил он, пожимая плечами. – Хотел бы я когда-нибудь понять...
 

******

Изумо стоял, подставляя лицо дождевым струям. Ему казалось, что это ласковые пальцы Рена и что Рен сейчас стоит рядом с ним, улыбаясь, точно так же запрокинув голову, словно ожидая чего-то.
Изумо ждал выстрела, но его не было, ни через минуту, ни через час.
Человек дождя стоял на мосту и улыбался. Он был свободен.




У любви нет причин, и слова не нужны
Объясни почему,   я  снедаем тревогой.
Не могу понять, кто придумал сны
Нарисованные,   на картине у бога?

Ангелы в небесах, танцуют вальс, 
Кружатся белыми перьями крыльев.
Ангелы в небесах не дадут упасть,
Двум сердцам, соединяя любящих.   



Открою глаза,  как жесток этот  мир,
Реальность бездушная тьмой давит серой.
Но ты со мной мой маленький ангел,
Причащаешь надеждой,   дождливой верой.
 

Ангелы с небес благословляли,  шептали,  молились, миррою плакали.
Ангелы в небесах,   так любили нас,  что забыли  разбудить во сне.
           Ангелы в небесах благословляли, шептали,  молились, миррою плакали.
Ангелы в небесах так любили нас, что забили  на исповедь.