Манекен

Я сидел в зале ожидания Финляндского вокзала.
За огромными давно не мытыми стеклами в мутно-серой мгле падал медленный сонный снег. Люди вокруг были тоже какие-то серые, сонные, вялые, и почему-то все – на одно лицо. Светящиеся неприятным зеленым светом электронные часы у входа показывали только пятнадцать минут шестого. Сидеть мне предстояло долго. Чтобы не заснуть, я занялся наблюдением за входящими и выходящими посетителями.
Неподалеку располагался ничем не огороженный вокзальный буфет. За круглыми на металлических высоких ножках столиками – за ними ели стоя – всего несколько жующих, не привлекших моего внимания.
Рядом с буфетом терлись трое детей, по виду - беспризорных. За неимением лучшего я стал рассматривать их.
Старший мальчик, долговязый и тощий, одетый явно с чужого плеча: и брюки, и свитер – все ему и велико, и широко. Меня заинтересовало его лицо – печальное, но спокойное; держался он неловко, застенчиво, но, как ни странно, с достоинством. Я люблю давать людям прозвища: этого мальчишку я сразу прозвал «Обнищавшим графом». Темно-русые волосы его были разлохмачены, в волосах – то ли пух, то ли какой-то мусор; руки в карманах.
Двое других – намного младше, лет по восьми. Мальчик и девочка. Маленький, живой, как ртуть, пацан был какой-то странный. Он кривлялся, закатывал глаза, лицо его мгновенно меняло выражение: от бешеной радости – до тупого равнодушия. Он размахивал руками, как мельница крыльями; его худенькое, как прутик, тельце корчилось, корежилось, принимая самые невероятные позы. Слюнявый рот не закрывался, хотя никто его не слушал. Я догадался, что это больной ребенок. Он вызывал скорее брезгливое отвращение, чем сострадание.
Зато огромную жалость внушала девочка, совсем маленькая и тоже неестественно худая, с полупрозрачным и бледным, как лепесток лилии, личиком; с тонкими и мягкими, будто нарисованными пастелью, чертами. Она, наверное, была бы красива, если бы не размазанная по щекам грязь, не несчастный, затравленный вид. Волосы девочки, пепельные, пышные и длинные, слиплись комом и сбились набок. На шее – длинный, как змея, ярко-красный шарф, несколько раз обмотанный вокруг горла, но все-таки свисавший почти до земли.
Нетрудно было догадаться, что детей интересовал буфет. Я поспешно стал шарить по карманам, раскрыл бумажник. И выругался про себя: денег - ни копейки, даже на постель не хватит. Придется спать на голой полке, ничего не поделаешь. Стал оглядываться на соседей, надеясь, что какая-нибудь добрая душа пожалеет детей и накормит. Но их никто не замечал.
Иногда такое бывает: вдруг привычное, обыденное становится интересным и неожиданно раскрывает тебе свою суть. Потому что ты смотришь очень внимательно. Мне так хотелось, чтобы кто-то помог этим детям, что я смотрел очень внимательно. Но ничего утешительного не увидел.
Те же мятые лица с глазами, как городская муть. Все почему-то страшно некрасивые, будто их специально отбирали – именно таких, помятых и мрачных. Детей никто словно и не видел: скользили по ним равнодушными шероховатыми взглядами. Точно так же они смотрели на замызганные продавленные пластмассовые сиденья, ряды комков (киосков), грязное оконное стекло. Мне показалось: у этих вокзальных человеков зрачки  расфокусировались, как стекла в испорченном фотообъективе: они уже не могут сосредоточиться ни на чем.
На мой взгляд, эти трое детей бросались в глаза. И все же их никто не замечал.
В это время в зал ожидания вошел новый пассажир. Я с надеждой повернулся к нему.
Это был высокий крепкий парень, лет 25-ти. Бычья шея, в основании более широкая, чем голова; выдвинутый вперед подбородок с ямкой; цепкий острый взгляд. Очень коротко, почти наголо, пострижен. Лицо непроницаемо-замкнутое, холодное. Одет тоже подходяще: серо-стальное длинное, чуть не до пят, пальто; на шее – шелковое кашне. В руке – кейс. Словом, живая карикатура на типичного нового русского.
Само собой, мне этот парень не понравился. От него словно волнами расходились холод и отчуждение. Когда он, не торопясь, подошел к буфетной стойке, двое помятеньких мужичков, видимо, постоянных клиентов, и полная дама в сиреневой куртке потеснились – почти отшатнулись – в разные стороны: вид у них был забавно-недоумевающий и довольно враждебный. Как если бы в буфет бодрым шагом вошел манекен.
Я так и прозвал этого молодого человека – «Манекен». Понятно, надежды на него я не возлагал никакой.
Пока я занимался всеми этими наблюдениями и переживаниями, одна из шумных молодых буфетных компаний закончила свой ужин. Краснорожий патлатый парень так набулькался пива, что есть уже не захотел: оставил на тарелке не только пюре, но и котлету.
Тогда долговязый парнишка – Обнищавший Граф – медленно, шаркая ногами, как старик, подошел к уборщице, очищавшей столы от объедков, и что-то, как мне показалось, у нее спросил. Наверное, просил отдать ту недоеденную тарелку. В движениях его проглядывало что-то натужное, вымученное, и одновременно автоматическое: он, видимо, уже привык просить, и в то же время это было ему тяжело, он с трудом заставлял себя.
Но уборщица, корявая массивная баба с таким сплющенным носом, будто по нему долго колотили кувалдой, даже не посмотрела на просителя. Она вывалила содержимое спорной тарелки в огромную помойную кастрюлю, а тарелку бросила на груду грязной посуды.
Мальчишка не удивился: и к этому он, очевидно, тоже привык. Так же медленно и как будто совершенно спокойно он отошел и стал возле своих товарищей.
В этот момент молодой человек, сидевший в углу, - тот самый новый русский, Манекен, - поднял голову, бросил на детей острый, холодный взгляд, и снова углубился в какую-то толстенную книжищу, вроде гроссбуха, которую он вытащил из своего кейса, положил на столик и теперь старательно читал.
Я внутренне кипел от возмущения, и не столько на бабу-уборщицу – чего от нее еще ждать?! – сколько на этого молодого хама. Небось, у самого денег куры не клюют, а нет, чтоб накормить бедных детей! У-у, быдло! Бездушная тварь! Расстрелять тебя мало, паршивца!
И действительно, от него как-то все сторонились. Казалось, вокруг него стоит ледяное облако: никто не подходил к его столику, хотя свободных мест в буфете почти не осталось. Все неприязненно косились на него, такого выхоленного, бело-розового, европейски вылощенного. Жентильмен, блин! Прямо как не наш какой-то! И откуда только такие берутся?!
А дети не уходили. Наверное, в этот день им так ничего и не перепало, а на улице холодно, снег, и до ночи далеко. На что-то они еще надеялись. Буфет почти опустел. С перрона доносилось натужное пыхтение паровозов, свистки, резкие голоса грузчиков.
Вдруг «Манекен», почти не поднимая головы от книги, скомандовал:
- Эй, чикиляй здесь!
Это была именно команда, и хотя сказано было негромко, но таким тоном, что мне самому захотелось вскочить и подойти к нему, я еле удержался.
Долговязый парнишка, а за ним и его приятели, робко приблизились к столику.
«Манекен» поднял голову от книги.
- Кореш, дерни за газеткой? Тут за углом. «Новую» или «Независимую». Если нету, «Комсомолку». Застолбил?
Мальчишка кивнул.
Молодой человек протянул ему деньги. И скучающе-небрежно спросил:
- Жрать будем?
Ответа не последовало.
- Ладно, дуй: я че-нибудь надыбаю.
Когда дети скрылись за дверью зала ожидания, «Манекен» аккуратно закрыл свой Талмуд, заложив нужное место закладкой, встал, подошел к стойке.
К тому времени, как дети вернулись, на столике уже стояли три полных обеда, с компотом и всем, что полагается. Замечательно то, что он не забыл про сладкое (блинчики с повидлом), а старшему взял двойную порцию.
Дети подошли так же робко, Граф протянул газеты и сдачу.
- Заначь себе, пригодится.
Он указал на стол:
- Сильвупле.
Девочка и старший мальчик ели робко, стесняясь. Младший – дефективный пацанчик – есть явно не умел: разбрызгивал суп, чуть не уронил котлету на пол – старшему приходилось следить за ним и по мере надобности помогать.
Молодой человек, не обращая на детей никакого внимания, читал газету. Казалось, он нашел там что-то чрезвычайно для себя занимательное.
Лишь когда добрались до компота, он поднял голову от газеты:
- Ну, колись.
- ????????
- Тебя как звать?
- Саша, - поперхнувшись, еле слышно выдавил Граф.
- А, ну-ну. Тутошний?
- Не.
- А откуда?
- С Лодейного Поля.
- От предков дернул?
- Нет.
Мальчишке не хотелось говорить.
Молодой человек повернулся к девочке:
- Ну, ты колись?
- Аня! – голосок испуганный, тихий.
- Где у вас хаза?
- ???????????
- В смысле: где ночуем?
- Тут рядом… в подвале… там трубы теплые…
- Гм-мда. Ясен перец! - заметил «Манекен» хладнокровно, без всяких признаков какой-либо эмоции.
Потом достал из кармана роскошное крокодиловой кожи портмоне, выудил оттуда крошечный кусочек глянцевого картона, философски заметил:
- Да, не фартит!.. Вот что, робя: если хреново, не живи в экстазе. Зыришь номер? Чувака одного. – Он протянул визитку старшему. – Клевый корешок! Я ему ща по мобильнику звякну насчет вас. Намылились, допустим, в детдом – он сделает. Мировой пацан.
- А вы уже уезжаете? – спросила Аня.
- Ну. Я ваще не здесь живу.
Он снова достал портмоне и из него – три или четыре радужные бумажки, протянул их Графу:
- На первый срок.
Получилось это очень естественно: будто так и надо.
Встал, аккуратно уложил в кейс свою Библию, недочитанную газету.
- Самое главное - не накрывайтесь!.. Ну, аривуар!
И пошел к выходу.
Дети смотрели ему вслед. Наверное, такие глаза могли быть у древних евреев, которым явился Мессия во плоти и крови.
В дверях молодой человек обернулся, помахал рукой и впервые за все это время улыбнулся. Улыбка у него оказалась детская, мальчишеская, меняющая все лицо. Обычный русский парень, ничего особенного.
Дверь захлопнулась. Божественное видение исчезло.
Я закрыл глаза.
Когда я их открыл, детей в зале ожидания уже не было. За окнами стало еще темнее, и все так же методично, медленно, сонно валил снег.
Я смотрел на этот снег и не понимал, почему на душе у меня так хорошо. Потом вспомнил, что завтра утром приеду домой. Я так давно не был дома. Наверное, этому я рад. Конечно, этому.
Я заснул, сидя в обнимку с дорожной сумкой. И во сне я тоже видел снег, белый пушистый снег. Огромные снежинки, как колесо. Я был маленьким ребенком, и они летели прямо на меня. Они могли сбить меня с ног. Но мне было весело.
Как хорошо, что существует снег. От него так чисто и светло на душе!