Гроссман и Солженицын

                Василий Гроссман и Александр Солженицын.
                (полемические заметки)
Может показаться, что В.Гроссман и А.Солженицын – близнецы-братья. В аннотации к одной из книг В.Гроссмана я прочел такую фразу: «Писатель разоблачает жестокости сталинизма». Это, конечно, клише. Но в каком-то смысле это верно. И абсолютно то же можно сказать об А.Солженицыне.
Однако внешне, поверхностно, похожие писатели, работавшие в значительной мере на одном материале, современники, вроде бы единомышленники, уважительно и хорошо относившиеся друг к другу (не зафиксировано ни одного пренебрежительного или уничижительного высказывания А.Солженицына о В.Гроссмане, во всяком случае, мне такое неизвестно, хотя А.Солженицын был очень склонен к такого рода «филиппикам», особенно – в адрес собратьев по перу; В.Гроссман, со своей стороны, приветствовал «Ивана Денисовича», восхищался им, а другие тексты А.Солженицына он просто не успел прочесть), политически и идеологически очень близкие, реалисты, литераторы одного направления – Гроссман и Солженицын на самом деле в глубине не только разные, они даже противоположны, даже антагонистичны друг другу – и как писатели, и как люди. Хотя сами этого не сознавали. Хотя этого почти никто не замечает.
Сходство их бросается в глаза. А различия скрыты.

Когда Солженицын пишет о мытарствах обитателей ГУЛАГа, мы не видим лиц, индивидуальностей. Это рассказ или о безликой массе, которая переживает, претерпевает, мучается, страдает – или о каком-то абстрактном зэке, опять-таки лишенном своего лица, или, наконец, о себе (хотя и о себе Солженицын пишет тоже как о пассивно-переживающем существе).
Вот человека арестовывают (первая глава «Архипелага»).
     «Арест - это мгновенный  разительный  переброс,  перекид,  перепласт из одного состояния в другое».
Автор показывает состояние растерянности, потери себя, ощущения своей идентичности и внутренней свободы:
«Вы - арестованы!
     И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеяния:
     - Я-а?? За что??..»
В.Гроссмана тоже волнует этот момент. Вспомним арест Крымова в «Жизни и судьбе». Он испытывает то же, что и абстрактный герой Солженицына, и Гроссман даже передает его переживания почти теми же словами (или, наоборот, автор «ГУЛАГа», написанного позже, невольно повторяет «Жизнь и судьбу»: ведь ни Гроссман не читал «Архипелага», ни Солженицын, когда писал «ГУЛАГ», – «Жизнь и судьбу»): «Это дичь, я абсолютно ничего не понимаю, это недоразумение», - говорит арестованный Крымов.
«Но это уже не были слова свободного человека», - замечает автор.
Действительно: типичное «ягнячье блеянье».
И дальше – о Крымове: «Он терял себя» (это уже во время допросов «с пристрастием»).
Вроде бы все совпадает.
Но – только до определенного момента.
Когда мы видим Крымова в камере, то оказывается, что ВСЕ ЕГО СОКАМЕРНИКИ РАЗНЫЕ. Боголеев сломлен, раздавлен – действительно потерял себя.
                Из чего твой панцирь, черепаха?
                Черепаха молвила в ответ:
                - Он из мной накопленного страха:
                Ничего прочнее в мире нет.
Это его стихи, Боголеева. Это человек, из которого вынули хребет и кости, тестообразный человек. Из него можно лепить все, что угодно, он доносит на своих соседей, хотя в то же время хорошо относится к ним.
Каценеленбоген – это странный безумец, «поэт репрессивных органов», верящий в ГПУ, как верят в Бога. Он сильный, умный. Но верит, что все происходящее с ним – закономерно, более того, правильно и хорошо. «Органы» крепчают. А его жизнь не так важна.
А Крымов, казалось бы, уже раздавленный, начинает бороться. Это внутреннее сопротивление, внутренняя борьба. Раньше он был ортодоксальным коммунистом. Теперь он разрешил себе то, на что никогда не отваживался прежде: он разрешил себе УСОМНИТЬСЯ. Он начал самостоятельно думать, размышлять.
Он пересматривает многое: и в самом коммунизме, и в партии, и в себе и своих поступках. И он побеждает.
«Я верю, я победил, вопреки доносам, лжи… верю, верю!» - говорит искалеченный, избитый Крымов Каценеленбогену. Что он имеет в виду?
Это не внешняя, а внутренняя победа. Он сохранил себя, свою душу, свою веру в добро, в близких. Хотя все убеждало его, что бывшая жена – Женя – донесла на него, ведь следователь произнес на допросе слова, которые он говорил ей одной! – но он верит: она не могла донести! Он нашел в себе силы признать перед самим собой свои ошибки, осудить свою слабость. И стал внутренне сильнее. И он ничего не подписал, ни в чем не признался – он выстоял.
И как величайшее чудо приходит к нему награда – Женя возвращается к нему. Он получает от нее передачу и записку. И он счастлив так, как давно не был счастлив на воле.
Вот такого не может быть у Солженицына, у которого каждый человек лишь ПРЕТЕРПЕВАЕТ СВОЮ СУДЬБУ. Все зэки хорошие – и все одинаковые. Все охранники, и следователи, и доносчики, и все высокопоставленные коммунисты – плохие и тоже одинаковые.
Человек у Солженицына – не человек, не личность – а только социально-классовая клеточка, представитель определенного социального слоя. В этом смысле его мировосприятие совершенно большевистское. Или просто – первобытно-примитивное (на основе групповой идентичности: раз я зэк – значит все зэки положительные).
Гроссмана же интересует САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ВЫБОР каждого человека. Для него это главное.
Полусумасшедший «парашютист» Иконников отказывается копать фундамент фернихтунгслагеря: он чувствует свою ответственность перед людьми, которых будут убивать газом. И он победил. Потому что УМЕР ЧЕЛОВЕКОМ.
А для Солженицына нет такой проблемы. Специфически человеческие – духовные – проблемы, связанные с внутренней свободой человека, его ЛИЧНЫМ ВЫБОРОМ: как поступить, каким быть? – для Солженицына не существуют, он их не видит. Проблема в том, что человека лишили свободы передвижения, права жить в своей квартире, что его мучают, пытают, ему голодно и холодно. А ведь другим в это время сытно и тепло! – вот что самое обидное.
В этом смысле Солженицын глубоко демократичный писатель. Его взгляд на мир очень современен: он считает человека просто таким животным, которое нуждается в тепле, в том, чтобы его не били и т.п. Этот взгляд на человека равно массово распространен и в России (и в СССР, так как Россия и СССР – это по сути одно и то же), и на Западе. Поэтому его «Архипелаг» оказался понятен и нашему, и европейскому массовому читателю.
В «Архипелаге» все на поверхности. Вот так людей мучали при допросах. Вот так на этапе. Вот так в лагерях.
И красной нитью через весь «Архипелаг» проходит сравнение советской репрессивной системы с царской. При царе было намного лучше – такой вывод делает Солженицын. Мягче, свободнее, сытнее. Автор не замечает, что, сравнивая советскую систему с царской, он фактически устанавливает их полное тождество – различия же очень незначительны.
Солженицыну не могло придти в голову то, что было очевидно для Гроссмана: ВСЕ, ЧТО ПРОИСХОДИТ С ЧЕЛОВЕКОМ, - ЭТО ИСПЫТАНИЕ. Солженицын – как и подавляющее большинство современных людей – не сомневается: жить в довольстве, почете и сытости хорошо, а в грязи, в лагере, в тюремной камере – плохо.
Для Гроссмана все не так однозначно. Его герои тоже страдают. Но писателя больше всего интересует не это.
Вот Абарчук. Он победил себя. Сказал правду следователю, хотя очень боялся Бархатова и Угарова: уголовников, убивших его старого товарища Абрашу Рубина. И он счастлив: он победил себя. А ведь он уже пожилой человек, он в лагере, он ни на что уже не надеется: «жизнь ушла под сибирский лед».
А Штрум терпит величайшее человеческое поражение в дни своего триумфа, когда ему позвонил Сталин, когда он, его работа оказываются нужны могучему государству, когда он торжествует над своими врагами и гонителями. Он струсил, подписал подлую бумагу. «В нем самом росла сила, превращающая его в раба».
В какие бы обстоятельства ни поставила человека судьба, - говорит нам Гроссман, - он сам ответствен за то, какой он, за свои поступки. «Судьба ведет человека, но человек волен не идти». Человек – свободен, а потому ответствен.
Человек у Гроссмана СИЛЬНЕЕ всего, что есть на земле, объективно сильнее.
А у Солженицына человек по природе своей – слабое, пассивно-переживающее, жалкое существо. Которому можно сочувствовать, но уважать его нельзя.
В.Гроссман – это Христос. А А.Солженицын – Великий Инквизитор.
В. Гроссман глубоко уважал людей. А. Солженицын не уважал, даже презирал – но при этом жалел (главным образом, правда, тех, чья судьба сходна с его собственной: это сочувствие, основанное на эгоизме).

Интересно, что в своей жизни Василий Семенович Гроссман проявил себя как человек на редкость внутренне независимый, с большим чувством собственного достоинства, смелый, очень последовательный в своих поступках и взглядах. В отличие от Солженицына, который начинал свой путь в литературе как оппозиционер, а кончил – как величайший конформист.
У многих человеческий образ Солженицына двоится, не связывается в единое целое. Непоколебимый борец с системой – и конформист, поддерживающий и оправдывающий Путина и нынешний российский режим, разительно и очевидно схожий с тем, который он так яростно разоблачал.
Однако это тот же человек – и противоречия тут нет. Просто тогда он был изгоем – а в «новые времена» попал в фавор, вот и вся разница. Все объясняется внешними случайными причинами. Если бы Александр Солженицын – как и многие миллионы других советских людей, достаточно случайно (из-за неосторожного письма) – не оказался в лагере, не был «поражен в правах», у него были все шансы стать ярым коммунистом и борцом за светлое будущее, так как он всегда хотел выдвинуться, был на редкость честолюбив, а в то же время лишен внутреннего стержня, ясных убеждений и принципов. Но сложилось все так, как сложилось.
Когда же он вернулся в Россию из эмиграции, у него оказался совсем иной статус. И мы увидели «непримиримого борца», гостеприимно принимавшего в своей квартире В.Путина, именно того человека, который пошел по пути очередного «завинчивания гаек», при котором множится население никуда не девшегося нашего ГУЛАГа, жиреют спецслужбы, суды выносят только обвинительные приговоры, манипулирование судебной системой приняло массовый характер, правозащитников регулярно избивают и убивают прямо на улице, все больше и больше политзаключенных  - и пр., и пр., – что так роднит современную Россию с тем самым СССР, который Солженицын разоблачал.
Конечно, не стоит говорить о возможном поведении Гроссмана, если бы он дожил до наших дней. И все-таки скажу: невозможно себе представить такое. Если бы Василий Семенович был жив, он наверняка был бы таким же последовательным «анти-путинистом», каким был в послевоенные годы последовательным «анти-сталинистом».
Увы, но фронда Солженицына – это всего лишь результат случайно сложившихся личных обстоятельств. А Гроссман действительно всеми силами души ненавидел рабство и любил свободу, понимал, что она, как хлеб, нужна людям. Он выстрадал свои убеждения.
Солженицын же самого значения слова «свобода» не понимал, считая ее политически-социальным, внешним понятием: выпустили из тюрьмы – и свободен. ДАЛИ СВОБОДУ – и ты свободен. У Гроссмана же человек призван сам бороться за свою свободу, и она – понятие, прежде всего, внутреннее, сущностное. И стать свободным человек, по Гроссману, может везде: в лагере, в тюрьме. Как раз сверхблагополучные его герои (вроде Николая Андреевича из «Все течет», удачливого ученого-биолога) теряют свою внутреннюю свободу, а лагерники (антипод Николая Андреевича, главный герой «Все течет» Иван Григорьевич) могут быть внутренне свободны.
В. Гроссман – свободный человек. А А. Солженицын нет.
Все творчество Солженицына очень созвучно по своему духу нашему времени.
Гроссмана же волнуют вечные проблемы. Он – пасынок своего времени. Его ценности – не актуальные, а вечные ценности.
Вот почему дряхлеющее ОБЩЕСТВО ПОТРЕБЛЕНИЯ подняло на щит и объявило великим и гениальным понятного ему Солженицына – и не заметило непонятного Гроссмана.
На самом же деле Гроссман, хотя и очень неровный (во всех его больших текстах есть слабые страницы), но большой, по-настоящему талантливый писатель. Солженицын же вообще не писатель по призванию.  Ни в одном из его текстов не сверкает ни искры таланта. Все его произведения страшно растянутые, длинные, нудные, манерные.
Обычный стиль Солженицына - постоянная инверсия, непонятно зачем нужная, и в каждой строчке какие-то дикие неологизмы: «мимобежных нужд» (почему не сказать «сиюминутных»? – но это же неоригинально!), «искусство растепляет даже захоложенную душу» (это из Нобелевской лекции) – и таким птичьим языком написаны все его произведения.
Он чувствовал свою бездарность и глубочайшую неоригинальность – и потому вот так оригинальничал, но из-за этого его тексты нечитабельны.
И их действительно никто не читает РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ. Изучают – да. Пишут сочинения, статьи, рефераты – да. Потому что Солженицын канонизирован.
Фраза из Интернет: «Путин поручил Фурсенко увековечить имя Солженицына».
Нет сомнений, это правда.
Но «увековечить» по указу начальства нельзя – это очевидно.
А вот лучшие страницы Гроссмана – это вечное. В них есть глубина, есть высокая человечность, есть сила Человека и сила большого таланта.
А тексты Солженицына плоские, без глубины.
Нобелевская премия – это не литературная, а чисто политическая премия. Люди, которые ее дают, не любят художественную литературу, им непонятна специфика искусства. Они – идеологи, такие же, как наши советские идеологи от искусства, вроде Фурцевой, Суслова и пр. Для них искусство – приложение к идеологии. «Правильное произведение» - то, которое выражает «правильные идеи». Литературное качество не имеет значения.
Кстати, и отношение к Гроссману и Солженицыну в России за последние 30-40 лет тоже не изменилось, потому что не изменилось само общество. Гроссман – по-прежнему писатель, читаемый и любимый немногими. Что до Солженицына, то раньше «курс партии» в отношении него был – травить и проклинать. Теперь «курс партии» - «увековечить». А, как известно, стадо баранов всегда следует туда, куда его гонит пастух. Так что то, что раньше хулили, а теперь возвеличивают – это не разное отношение, а одно и то же. Вернее, - полное отсутствие какого бы то ни было своего самостоятельного отношения.
То есть: раньше было наплевать – и теперь тоже.
Собственно, такое отношение в России ко всему и вся: не только к Солженицыну, и не только к Гроссману, и не только к литературе.

Чем определяется огромная разница между двумя писателями? Только ли личными, индивидуальными их чертами – или и национальными?
На мой взгляд, Солженицын – очень типичный… чуть не написал «русский человек» - нет, он, конечно, типичный азиат, типичный ордынец, если хотите. К сожалению, большинством жителей России славянского происхождения во многом утрачена исконная, славянская, ментальность – в значительной мере вытесненная ментальностью ордынской. Это особенно касается их общественных проявлений. Вот таким был Солженицын.
Гроссман же – типичный еврей. Все его творчество замешано на основных ценностях еврейской культуры: личной ответственности человека за все, что он делает; ценности праведности, душевной чистоты; огромной ценности человеческой жизни. Сам Василий Гроссман не осознавал своей внутренней связи с еврейской культурой, но она была. Без этой связи он не был бы ни таким человеком, каким он был, ни таким писателем.
Быть собой – это значит быть еще и представителем какой-то культуры, какого-то народа. Причем, яркий, талантливый человек часто бывает особенно типичным – ярко типичным – представителем своего народа. Резкий, нравственно непримиримый и одновременно глубоко человечный В. Гроссман был русским интеллигентом, но ментально - типичным евреем. Он чем-то похож на Иисуса Христа. Андрей Платонов говорил ему: "Вася, ты же Христос!" - и был прав.
Так что, я не согласен с тем, что Вас. Гроссман – только русский писатель. Он и еврейский писатель. Хотя и писал на русском языке.
Наверное, только еврей может быть одновременно и русским, и евреем; или и голландцем, и евреем (как Анна Франк, например).
В основе прозы Василия Гроссмана – русская литература и еврейские ценности. Соединившись, они дали «Жизнь и судьбу», «Все течет», «Добро вам», «Треблинский ад». Только русский писатель и только еврей мог все это написать.

Завершая же эти короткие заметки, скажу: будущее – за книгами Василия Гроссмана. Александра же Солженицына через 50-100 лет не будет читать никто, как сейчас не читают и не помнят многих и многих, чья прижизненная слава затмевала Пушкина и Гоголя. Время всё расставит по своим местам.
                .    .    .