Корни из второй части Если любишь

После рассказа о дедушке Трифоне, Володя не мог не спросить:
– Дед твой, «вот это», водку пил?
– Не то слово – пил! Мой дед был великий грешник. Бросил четверых ребятишек, и ушел к моей бабушке. Или, вернее сказать, она его увела. Любовь, наверное, у них была. Что делает с людьми любовь! Или страсть или алкоголь затмевает разум и толкает на подвиги. А, вот отец мой – народный умелец – тот вообще изготовил аппарат для производства самогонки. Вот где порох-то был! Всю жизнь искал приключений на свою голову. Изобретатель! – поведала я.
Володя заулыбался:
– Наш человек! А, моего деда Михаила никто перепить не мог! – глаза рассказчика светились. – Ох, и любил он это дело! Употреблял «родимую» до последнего, до самого смертного часа. Так и умер пьяненьким, навеселе. Дед Михаил был крепкий мужик! Здоровьем бог не обидел – сто лет спокойно мог прожить!
– Если бы водку не пил! – вмешалась я.
– За милый мой, мог выкушать огромные три ковша первачка медовухи, и
не охнуть. Некоторые мужички с одной посудины до утра притихшие сидели. А дед Михаил под баян такие кренделя выдавал, или пудовыми кулачищами размахивал во дворе, не в силах усидеть за столом.
– Да, пить-то вы все мастера! А, что баба Наталья тоже пила?
– Баба Наталья? Нет! Только по праздникам и то румочку могла пригубить. Она деда уважала! Дед работал за троих.
– Подожди, подожди, любила или уважала…
Володя, удивленно подняв брови, отвечал:
– Дед мой хозяин был хоть куда! Работников не держали. Свои луга сами косили. В летнюю пору некогда было пить, стога метали, силушку тратили, будь здоров. А как в бане парились! Это тебе не то, что я парюсь, так себе, для затравочки. А дед в рукавицах и в шапке парился. Старой закалки был мужик, и водку пил и баб любил с устатку.
– Понятно – «Кому на Руси пить хорошо» – кому терять нечего «до смерти работал до полусмерти пил» – да все на Руси пьют – будь здоров, без устали, как Яким Ногой! – перефразировала я.
– Дед не был ногим. Он жил в достатке. Отец рассказывал, на гулянье дед запевалой был, и плясать был мастер. Мог! Чего греха таить! Никто с ним не тягался и в кулачном бою! – с особой гордостью пояснял Володя.
– Да какой бой? Драка! – пробовала заключить я.
– Ну, не скажи! Драка, это когда до смерти могут забить. А тут для снятия напряжения, – не унимался он.
– Лучше бы с девками, да с женами напряг снимали. А, то били друг друга смертным боем, метились не в бровь, а в глаз и ходили потом с битыми мордами.
– Мой дед не ходил! – твердо заверил он.
– Откуда ты знаешь про деда? Тебя еще на свете не было.
– Я так и знал, что тебе это покажется смешным. Очень много вложил еще прадед в деда, да и в отца моего!
– Судя по всему, и в тебя немало заложено, – улыбнулась я.
– Ничего не поделаешь – порода, я бы хотел быть таким, как он.
– Мне думается, и так сходство поразительное. Факт неоспоримый!
– Ты, это, не смейся! Ох, и ловок был мой дед, за что ни возьмется, любое дело у него в руках спорилось. Зазря и зверя не убил, и дерева не сгубил без надобности. Вот она, любовь к родной земле. Мужик был, крепкое хозяйство было, пока не началась в стране неразбериха: кто кулак, а кто бедняк. Вытряхнули из сапог и из порток, и дома позабирали у нормальных мужиков.
– У моих дедов тоже отняли все, и дом большой под школу забрали, а самих в подвал загнали, – перебила я.
– Когда деда поселили в халупе, он и сдал свои позиции. Не хотел горбатиться на колхоз, вот и запил, – продолжал с заметной грустью Володя. – Дед всюду был главным: за столом, в поле, на конюшне. Лошадей любил... Я до сих пор его вижу и слышу, даже чувствую деда и отца, и сына своего. Не как призраков, а как настоящих живых! – Володя задумался. – А может, как призраки встают они передо мной, наполняя мою душу чувством смерти. Страшно выносить это! Я тогда начинаю греметь, стучать, кричать даже, чтобы прогнать это чувство страха. – Он здесь к чему-то прислушался и продолжил: – А тут деда связали по рукам и ногам. Все у него должно было быть лучшим, жена, дом и хозяйство. В судьбе наших дедов на протяжении всей истории какой-то рок. В этом мире всегда в выигрыше тупицы и уроды.
– Чудак человек, какой толк от их уродства? – останавливала я его.
– Тупицы могут сидеть спокойно и смотреть на борьбу других. Пусть себе умные, да смелые дерутся и убивают друг друга. В судьбе великих людей, гениальных творцов всегда найдутся бездарные твари, которые или труд их присвоят, или деньги.
– Да уж, зато гениальные люди порой похожи на сумасшедших, – отозвалась я.
– Вот так сложилась жизнь, что работящая жена деда, красавица, от печали и тяжелой работы быстро состарилась, хозяйство пришло в упадок. Власть, или приспешники власти, приперли к стенке русского мужика – крепкого хозяина и стал он нищим. Один закон лучше другого насаждали на деревню: то налоги, то запреты. И приходилось мужику обманывать, прятать, но не все могли идти на сделку с собственной совестью. Или ты вор, или ты бедняк, или дурак.
– Да, если еще непокорная голова… и на пирушках… – откликнулась я на его суждения. – Немало буйных голов погибло и от водки. Но больше на поле битвы власти с собственным народом. Ты лучше про породу лапинскую расскажи, – предложила я.
– А, что рассказывать? Дед внуков не наказывал, но держал в строгости. К порядку с детства приучал. У каждого с малолетства обязанности были. В доме все было свое – жили натуральным хозяйством, только сахар ездили в город покупать. Если гуляли, то всей деревней или округой. Старожилы помнят еще моего деда в Сосновке: уже при смерти, плохой уже был, купил шестьдесят чекушек и выставил на подоконник: пока не выпью, говорил, потягаюсь еще со смертушкой, старой каргой.
– Вот он, весь тут, русский мужик бесхитростный, неопалимый, несгибаемый. Не остановится ни перед чем, даже перед смертью, – высказалась я.
– Выпил последнюю – до капельки. А смерть как будто подождала его. Мог же все враз оприходовать, но нет, растягивал удовольствие. Баба Наталья плакала, спрятать пыталась чекушки. «Смерть под боком ходит, а он туда же». Дед как зыркнул на бабу – взглядом пригрозил, не вставал уже, чувствовал, что немного осталось…
– Водки? – попробовала я унять его гордость.
– Сама ты, водки! Сроку отпущенного сверху! – без хитрости отвечал он.
– Вот у нас один мужик пил семь дней и сгорел – весь черный был, – попробовала я остановить его гордыню.
– Скоко-скоко? Семь! Да, я, больше пил и, как видишь, живой! – бил Володя себя в грудь.
– А бабушка? – перевела я его прыть в сторону.
– Баба Наталья осиротела сразу. Вот как врезалось в мою память скорбь ее в день смерти деда. Я и написал ее – «Русское горе».
– Может, еще пожил бы, если б не пил, – попробовала я внести ясность.
– Да, все отжито было, зачем себя и других мучить.
– Вот я посмотрю, как ты доживешь до сроку, охота ли тебе умирать будет.
– Все в воле Божьей…
– Сколько лет деду было?
– Да, не такой уж старый, еще восьмидесяти не было.
– А сам говоришь, здоровья на сто лет Бог дал, если бы не пил, прожил бы больше.
– Прожил бы, это верно! Если бы не Советская власть. Вот он стресс и снимал.
– А, что же баба Наталья не снимала стресс таким же образом? Она же, тоже в этой же стране жила? – пробовала я урезонить разошедшегося мужа.
– Женщине не положено было! Это сейчас курят и пьют, вон твоя невестка перепьет любого мужика. Мы с братом твоим уже под стол залезли, а ей хоть бы что.
– Нашел о чем хвастаться! Ты лучше расскажи о детстве, – снова перевожу разговор.
И Володя словно отодвигал засов старой калитки и оказывался в детстве, вдыхал его дух и возвращался полным сил. Но у каждого детства свои законы. У детей все хорошее от матери и от отца. Но мать заставляла отца жестоко наказывать старшего сына. Мальчишкой Володя каждый вечер с опаской ждал отца и порки. Обиду хранило юное сердце, хотя он часто пытался отговариваться, что нисколечко об этом не жалеет.
Однажды мы с матерью продавали зеленый лук. Нарвали с вечера мешок зелени и с раннего утра поехали в город. Устроились мы на маленьком базаре с мешком, мать поручила мне продавать, а сама пошла за покупками. Город, сутолока, и люди городские, все интересно. Я, тут же связывая в пучки, распродал все. Мать мне сказала по десять копеек продавать, а я по пять все продал, и не маленькими пучками, а большими раздавал направо и налево. Ко мне выстроилась очередь. Мать предупредила, чем быстрее продадим, тем быстрее домой поедем – вот я и продал все махом. Думаю, у нас такого добра хватает. Когда мать вернулась, я уже последний пучок завязывал и отдал его за три копейки.
«Ох, и попало же мне тогда, избил меня отец за провинность. Долго помнил я этот случай. Не счесть таких наказаний. И как мне приходилось хорониться от отцовских глаз, ночевать в сарае или на улице, и как приходила греть меня своим телом собака. Как я залазил в дом с чердака по потайной лестнице, тенью скользил в свою постель и боялся каждого шороха. Именно с этой лестницы упал я однажды, чуть не свернул себе шею. Я маленький тогда был, шибко боялся отца, убегал за деревню в лес, в поле…»
После отец стал погуливать. Мать выказывала покорность судьбе. Одурманенная тоской, напевала, разговаривала сама с собой, или уходила на кухню и гремела крышками от кастрюль, от души плевалась на огонь в печи и говорила: «Господи, сделай так, накажи его за неверность». Настойчиво и странно всегда приговорила: «Я только с Ванечкой в могилу». Как будто что-то знала, или ожидала, вымаливала или внимала небесной воле. Но плохого слова об отце при детях не говорила никогда. Что-то зашивала, штопала и напевала про долю свою женскую. Потом стала выпивать, выпьет глоток настойки и пойдет в огород полоть траву на грядках. Высохла, как сухая яблонька, а в гуляньях душа ее просила праздника. Певунья голосистая, а уж плясать пойдет – любо дорого посмотреть. Я представила себе: вот где, в каких корнях, зарождалось непокорство души Володиной…