Письмо, которое, я верю, никогда не случится

Здравствуй, мой единственный. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня и найдешь ли ты силы понять? Я бесконечно виновата перед вами, но перед тобой моя вина нескончаема, огромна и так увестиста, что не дает мне дышать.
Сейчас ракушечатый, занозчатый, нестройный берег, покусывает мои огрубевшие от ходьбы босиком пятки. Солнца мне нельзя, но я жажду его  больше, чем обещанной врачами жизни. Рожденная за уральским хребтом я с детства знала, как выглядит крымский берег в многоградусную жару, усеянный пьющими пиво туристами и покрасневшими туристками. Но всегда мечтала познать красоту украинского побережья в период начинающейся зимы, его пустоту, наготу и неприступность. Поэтому решила переехать именно сюда, без лишних раздумий или колебаний. Мне уже легче, ведь дочитав до сих слов, ты будешь знать место моего обитания, сняты оковы молчания, неподъемные пуды моей тайны.
У меня остался последний ценнейший дар, который невозможно отделить от меня, как все иное отделили. Это мысли о тебе. Отягощают пейзаж лишь нарастающие боли и собственная ограниченность. Нищее место, нищий в нем человек, нищающий физически, но более обнищавший чувственно. Так трепетно я храню воспоминания о тебе, о запахе твоих волос, о неугомонной и быстрой речи, о прогулках, когда только за руку - иначе никак, о твоих ночных вторжениях в мое личное пространство, о том, как с годами моя голова все более поднималась при взгляде на тебя, до тех пор пока мы не встали наконец вровень. А помнишь ли, как ты придумал традицию парных поцелуев? После моего быстрого в твою щечку, ты непременно сам тянулся к моей, а поцеловав меня всегда поставлял лицо боком. Как бы я не спешила, куда бы не опаздывала, ты останавливал этим ритуалом мое время и давал понять, что ты важнее всего вокруг происходящего. Целуешь ли ты сейчас кого-то так же, останавливаешь ли чье-то время?
Об оставленной жизни мною вспоминается и думается уже легко, так как можно вспоминать и думать о чужой или несуществующей планете, когда-то выдуманной писакой-фантастом. В центре той планеты располагается город, когда-то сладостно любимый. И в нем в эту минуту сменяются сигналы светофора, он две недели лежит заснежено грязный, из него торчат трубы заводов как щупальца осьминога, выпускающие в испуге чернила-едкий, токсичный дым. На той планете я верила, что если увижу сквозь стекло окна снегопад мягких огромных хлопьев, то обязательно случится чудо. И каждый год это сбывалось. На той планете, поздравляя с днем рождения, сослуживцы называли меня человеколюбом и отмечали творческий подход к решению банальных задач. На той планете мне нравилось ходить на фестивали авторского кино, громкие концерты приезжих музыкантов и в суши-бары. В какой-то другой жизни, в какой-то другом месте, я была каким-то другим человеком. Там я была взбалмошной индивидуалисткой, которой неведомо уныние. Выглядела неопределенно молодо, чувствовала себя неопределенно живо, жила неопределенно разнообразно.
На берегу же сейчас стоит иной человек, неопределенно старый, неопределенно умерший и определенно замкнутый. Соседи пускают слухи о моем затворничестве и надвигающейся как цунами на Японию старости и бессилии. Я старею и дряхлею ежедневно, ежечасно, ежеминутно, вечером захожу домой выглядящей на 35, а утром покидаю порог 45-летней. Среди местных я слыву колдуньей, преступницей или даже выдумкой. Пару раз на рынке бабушки крестились при моем появлении. Представляешь, я еле сдержала смех. Только не надо читая это, жалеть меня, мне, поверь, это уже ни к чему.
После того, как мне показали и рассказали какими будут ближайшие месяцы, обычно, без трагических интонаций, без увлажнения глаз, без уместной моменту истерии, я вернулась домой, собрала одежду, документы и волю в две сумки. Так же без трагизма, влажных глаз и истерик уехала на такси в аэропорт. На той планете мой уход обсуждали и осуждали, на  меня злились, искали. Но ты, скорее всего, нашел оправдание и верил мне. Спасибо, душа.
Знаешь, когда-то мне читали стихи. Я молчала в ответ, неловко улыбалась, иногда кивала головой. Мне читали личное, те в ком личности чрезмерно много. Я все время боялась следующего шага, своего следующего десятилетия. Мне читали стихи те, кому далеко за 50 и мне их жизнь представлялась мечтой. Они свободные от страхов, предрассудков, борьбы естества и морали, надежд на будущее. Поэтому они, светлые лицами, могли без придыхания читать мне свои пыльные, пышные строчки. Им не нужно было чье-то мнение и, в общем-то, не важен слушатель. Лишь еще раз прочесть то, что казалось  важным, то, что когда-то трепетало в груди. Я, слушая их, словно гуляла по осеннему парку, поднимала опавшие цветные листья, покручивала их в руках, полюбовалась фантазией природы, но домой возвращалась налегке. Зачем мне вчерашние листья? Я надеялась, что когда-нибудь тоже буду читать тебе стихи, рассыпаться на слова, а между строчек вздыхать о непреодоленном и нерастраченном. Не случилось.
Прости, за все что не случилось, за все, чего тебе хотелось, за зависть, которую ты испытывал, за бесполезную надежду, за нерастраченную любовь. Моя же до последней капли в этом письме, в твоем прощении. Это острые осколки последних дней в конверте без обратного адреса. Читая, ты обязательно будешь представлять меня одинокую, иссушенную на осеннем крымском пляже, представлять себя на моем месте в аэропорту, ожидающим рейс в неизбежную неизвестность. Пусть.
Я никому принадлежала так, как принадлежу тебе. Твоя М. Твоя душа