121. трещина мира и сердце поэта

По закоренелой журналистской привычке ищу в свежем номере журнала «гвоздевой» материал и обнаруживаю, что «гвоздей» сразу несколько. Тем не менее, как всегда в этом издании, ощущается некий тематический отбор – и даже подбор! – текстов: следствие целенаправленной редакторской работы. Например, мне кажется неслучайным, что журнал начинается с новой прозы Якова Шехтера, а первая же критико-публицистическая статья принадлежит перу  одного из постоянных авторов  и члена редколлегии Эдуарда Бормашенко: «О прозе Якова Шехтера»,

Открывающая номер маленькая повесть (иои большой рассказ? Я. Шехтера «Астральная жизнь черепахи» написана глубоко религиозным иудеем и, естественно, отражает его религиозный взгляд на мир, людей, общество. Его критик – тоже «вернувшийся к ответу» еврей, он сообщает о себе и писателе: «Мы с ним представляем бесконечно тонкую прослойку пишущих по-русски религиозных евреев». Нет сомнения, что данное обстоятельство никак не может повлиять на качественную характеристику творчества каждого из них или кого-либо третьего: вот, скажем, Борис Камянов – весьма религиозный еврей, но (или, наоборот, благодаря этому?) блистательно остроумный, задушевно-лиричный русский поэт. А бывают ведь и одинаково бездарные: пейсатый Икс, пропахший ладаном православный Игрек и воинствующий атеист Зет. И все вышеназванные пишут по-русски.

Кто из них писатель русский, а кто – «русскоязычный»? Это последнее, ублюдочное слово  (Бормашенко и сам называет его «мерзким»), на мой взгляд, затуманивает картину русской словесности куда сильнее, чем им же осуждённый термин «южнорусская школа». Стоит ли, говоря о художественной силе произведений, задаваться вопросом, на кого из писателей – Пастернака или Мандельштама, Галича или Бабеля – «христианская духовная парадигма» повлияла больше, на кого – меньше, а кто её и вовсе отверг? Уж это, как говаривал Будённый, «смотря какая Бабель!» Чем талантливее писатель, тем нерасторжимее в его произведениях «что» и «как» он пишет. А у Бормашенко читаем: «…мне нравится, как пишет Шехтер» и значительно меньше (…) – что же, собственно, написано в его книгах». Но это означает, что и с «как» не всегда благополучно… Иначе – не бывает!

Его рассказы прекрасны безотносительно», говорится в статье. Безотносительно – к чему?  Выясняется: критерий всё же есть – это «планка, заданная русской классической литературой».

И вот тут бросается в глаза зыбкость некоторых основных оценок, поставленных писателю автором статьи: «творчество Шехтера находится вне русской литературы»; его проза «оригинальна»; у неё «появились последователи», пишущие «под могучим влиянием прозы Шехтера», и даже «шехтеровская школа религиозного реализма» (! – Ф.Р.)    

Сознательно опускаю строки, где автор статьи высказывает своё несогласие с некоторыми сторонами концепции прозаика: это именно концептуальные несогласия, а не художественные. Оценка же художественной силы произведений бесспорно талантливого писателя представляется  несколько завышенной.

Обратимся к опубликованному рассказу. У центрального персонажа, Николая Александровича, вскоре после женитьбы (на дочери еврея и нееврейки) вдруг обнаруживается таинственное свойство: умение одним лишь взглядом сбивать людей с ног… Постойте, да ведь в каком-то произведении другого автора совсем недавно – и именно в журнале «22»! – мы уже встречали описание такого феномена…  Проверяю – точно: герой рассказа Вадима Фадина (в № 118) «Темна вода во облацех» обладает ровно такой же сверхъестественной – телекинетической, что ли? – силой! Разумеется, заимствование – не сознательное, но не столь уж сильно содействует впечатлению о самостоятельности художественного мышления автора «Черепахи…»

Впрочем, правомерно возражение: одинаковые парапсихологические свойства могут быть описаны разными авторами совершенно самостоятельно. Летают же ведьмы и у Пушкина, и у Гоголя. А сбивать человека с ног одним взглядом  умела ещё Олеся у Куприна… Однако вот более убедительный случай прямого (хотя, очевидно, также неосознанного) заимствованияч из русской классики – в повествовании Шехтера появляется персонаж, которому отводится некая мистическая роль:  «Мелкого роста, в кургузом пиджачишке с лоснящимися лацканами и выдранным нагрудным карманом»… Не хочется ли вам продолжить или уточнить: «клетчатый, кургузый, воздушный же пиджачишко… и физиономия, прошу заметить, глумливая»? Но это уже – «прошу заметить» – из Булгакова. Сходство особенно характерно тем, что оба  этих соткавшихся из воздуха персонажа явились из мира теней, из «пятого измерения». Что подчёркивается и одинаковым у обоих авторов приёмом: поминанием «чёрта!. Правда, вот рост у них  как бы противоположный: булгаковский чёрт Коровьев – высокий, у Шехтера же – коротышка. Но ведь это мелочи…

Кто на кого повлиял? Шехтер на Булгакова – или наоборот? Смешной вопрос.

Пример отнюдь не единственный. Вот фраза из Шехтера: «Жизнь прожита», – подумал   Казимир Станиславович, и привычная мысль на фоне минарета и фиолетовых холмов вдруг повернулась холодным острием».

А вот – из Булгакова: «Чьё бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепёке».

Есть сходство, или оно мне лишь померещилось? Да нет, ведь и фон-то одинаковый: ну, минаретов «при Булгакове» ещё не было, но «фиолетовые холмы» - одни и те же. И там, и там место действия – Иерусалим.

Конечно, могучее влияние чужого таланта – дело вполне естественное, но мне кажется слишком преждевременным говорить о «могучем влиянии  прозы Шехтера»: надо бы погодить.

А вот сопоставление его самого именно со Львом Толстым – дело  вполне корректное. Но не в смысле силы или особенностей таланта, сходства сюжетно-тематических положений, а – в идейной предвзятости обоих авторов: качестве, мешающем даже гениям. Впрочем, ведь бывает и обратный эффект: сила художественного таланта опровергает исповедуемые автором идейные или религиозные постулаты – по крайней мере, в глазах читателя, который ими не проникнут. В «Ветке сакуры» В.Овчинникова показано, как один и тот же японский художественный фильм совершенно по-разному воспринимаются японцем и европейцем: там, где первый в отказе послушного юноши от женитьбы на любимой девушке видит выполнение сыновнего долга, второй считает, что фильм поставлен для осуждения родительского деспотизма чёрствого отца. Может быть, из-за подобного неприятия определённых постулатов часть читателей рассказа Шехтера с раздражением и непониманием отнесётся к поведению принявшей гиюр }перешедшей в иудаизм}.дочери героя, которая только в силу предписаний новой для неё религии считает отныне своего отца чужим человеком. Она «знать не хочет о его существовании» И на собственной свадьбе проходит мимо него – «не заметив». (А он-то специально к свадьбе прилетел из России, влези для этого в безнадежный денежный долг!). Автору рассказа такое поведение девушки, видимо, представляется «кошерным» и уже поэтому ноавственным (соответствующее религиозное правило он цитирует в эпмграфе), светское же сознание не мирится с подобным критерием: ведь всё-таки этот «биологический» отец вырастил дочь, кормил её, любил и лелеял.  Неужто нравственно – всё это забыть?  Светский читатель увидит в рассказе скорее осуждение этой неблагодарности, хотя,  мне кажется,  писатель хотел представить поведение девушки как норму.

Примечательно название рассказа. «Черепаха» символизирует ползучесть, неспособность к духовной жизни, отсутствие Бога в сердце, заземлённость и животность. Сын русского и еврейки, учащийся в ешиве, не шутя уверяет, что «у гоев есть лишь животное начало, а бессмертие принадлежми исключительно туземцам» (то есть евреям). Попробуйте сами понять, отмежёвывается ли от этой выморочной позиции автор рассказа (это Булгаков-то с Толстым бездуховны?!) или, наоборот, солидарен с нею. Лично я боюсь своего понимания.

Эпоха небывалых катаклизмов сотрясает наш мир «в его минуты роковые».И, как всегда в периоды нестабильности и крутых поворотов Фатума, ныне нет недостатка в пророках и лжепророках, мыслителях и колдунах, святых и злодеях. Как никогда, популярны предсказания Апокалипсиса, всевозможные астрологические, эсхатологические или футурологические прогнозы. О нет, не только обскурантистские, но и вполне научные, исходящие от настоящих учёных, харизматических, знаковых личностей. Московский учёный, поэт и бард Александр Городницкий излагает в статье «Отплывающий континент» свою (и израильского геолога Арье Гилата)  геофизическую гипотезу: трещина в литосфере Земли, проходящая от Хермона по Иордану и Кинерету, а затем вдоль Мёртвого моря, расширяется и в перспективе превратит Мёртвое море в зародыш нового океана, а Израиль – в малый континент.

Кто-то из великих – кажется, Г.Гейне – сказал, что все трещины мира проходят сквозь сердце поэта.  Полагаю, что не случайно в том же разделе «Иерусалимские размышления» ещё один физик и (по совместительству!) лирик-публицист, «сам» главред журнала Александр Воронель в статье «Конфликт цивилизаций» пишет о трещине иного рода: цивилизационной, лежащей в основе нынешнего раскола человечества. По мнению автора, «Израиль обособляется и, как целое, оплывает от обеих цивилизаций». Композиционно-тематическая связь со статьёй  Городницкого и, что ещё интереснее, с проблематикой Шехтера и Бормашенко просматривается явственно.Даже при наличии газетной площади и свободного времени не считал бы для себя возможным вступать в спор, вот только мне кажется, что «цивилизация» терроризма заслуживает приставки «анти-», и современный мировой конфликт более верно называть столкновением цивилизации – с дикостью, цивилизации – с антицивилизацией.

Третья статья «Иерусалимских размышлений» называется «Люди без национальности», её автор, литературовед и критик Михаил Копелиович, выступает в данном случае как публицист и рассматривает в ней некоторые вопросы национальной идентификации евреев. Он сторонник мнения, что евреи «не такие, как все» (а кто – «такие, как все»? Англичане? Французы? Луораветланы (то есть чукчи)? Неужто один от другого народы отличаются лишь названием?

Автор видит «особость» евреев в двух свойствах: в умении лучше других сохранять её (а что же она такое всё-таки?) и в «искусстве мимикрии» (подделывания под признаки народа, среди кторого живут). Не вдаваясь в спор, предлагаю каждому оглянуться вокруг себя и назвать  (как в загадочных картинках), скажем, восемь или даже пять общих (кроме религии) национально-этнических признаков евреев из Магриба (Северной Африки), Эфиопии, Грузии, Узбекистана, Украины...  А по поводу мимикрии (может, всё-таки точнее сказать – ассимиляции?) можно привести хотя бы один пример (дла ведь таких много!):  «из русских русского», как сказал о нёс Пушкин, немца Дениса Фонвизина. Вот и не еврей, а «мимикрия» - налицо! 

Автор статьи говорит о некой особой «братственности евреев», настаивая на её «непридуманности», но, увы, жизнь зачастую не подтверждает этого предрассудка – и тут, опять-таки, достаточно оглянуться вокруг себя.  «Особость»  судьбы евреев, действительно, существует, но и её наглядные признаки, её корни на самом деле кроются в сложных причинах антисемитизма, а не в действительных качествах самого еврейского народа. Среди этих причин – и общее (восходящее к глубокой древновсти) название народа, и единая, сильная и древняя религия, основанная на почитании единого, невидимого Бога, и длительный галут (рассеяние), а главное – вынужденная консолидация как ответ на имеющую исторические и конфессиональные корни  ненависть  к евреям, культивируемую среди многих народов с глубокой старины. Безусловно интересная сторона статьи – постановка вопроса о чертах складывающейся израильской нации. М.Копелиович солидаризируется с мнением раввина  А. Штейнзальца , что она (эта нация)  «лишена подлинной сердцевины нашего народа» (но смотря что считать сердцевиной – см. выше). В конце, правда, высказывается надежда, что забыть, «кто мы такие», не дадут враги. Парадокс? Не больший, чем консолидирующая евреев роль антисемитизма!

Антисемитизм – термин ужасно неточный, но (деваться некуда!) общепринятый.  «Термины, ставшие обычными, трудно отменить или изменить, в силу их укоренённости в сознании людей», справедливо отмечает по другому поводу специалист в области терминологии Арон Черняк в отклике, о котором мы ещё скажем несколько слов. А сейчас обратимся к статье историка Розы Ляст «Об антисемитизме Цицерона», где рассказано о нападках великого республиканца античности не на ассирийцев или вавилонян, не на арабов и эфиопов (тоже ведь, как и мы, секмитов), а как раз на евреев Рима и Иудеи. Оказывается, это именно «оратор римский», видевший «во всём величье» «кровавый закат» римской славы (читатель, конечно, узнал цитаты из Ф. Тютчева), запустил в оборот ненавистнические клише «еврейское золото».и «враги народа». Почитайте эту статью и приводимый в ней фрагмент одной из речей великого оратора – вы ещё раз убедитесь: ничто не ново под Луной!

Все остальные тексты номера так или иначе имеют отношение к художественной литературе: это либо сами произведения, либо статьи и рассуждения о них. В двух парадоксальных новеллах Илана Риссо («В поисках потраченного времени» и «Амплуа») клокочет израильская «злоба дня», с подборками стихов выступают Зинаида Палванова из Иерусалима и живущий в Берлине Александр Лайко. Поэзию, к сожалению или счастью, пересказывать бесполезно – ограничимся цитатами:

От дикой солнечной печали,
от не-заботы, не-воды
деревья эти одичали,
прогоркли изнутри плоды.
     З. Палванова. «Миндаль».

По прошлому блукать, скажи, какой резон?
И прощевай, мой град – лубяная столица…
Была да сгинула. А это что за лица?
Эпоха кончилась. Открыт другой сезон.
      А.Лайко. «Берлинский автобус».

Да уж, мир трещит – сердца поэтов отзываются звучащей болью.

Остальные тексты журнала (кроме подборки афоризмов и парадоксов Александра Карабчиевского) – это литература о литературе: Анатолий Алексин отрецензировал книгу прозаика, драматурга и эссеиста Бориса Голлера «Флейты на площади», дав ей оценку, кратко выраженную в заголовке статьи: «Мудрость и талант»; пишущий по-русски (и всегда увлекательно!) американский автор Александр Генис, используя известные понятия китайской философии «Янь» и «Инь» (так и называется эссе), на основе собственных воспоминаний сопоставляет Россию и Америку;  Откликнувшись на публикации прошлого номера «22» о постмодернизме, филолог, историк и публицист Арон Черняк полемизирует со статьёй Марка Амусина «Власть воображения», критикует её за перенасыщенность усложнённой терминологией, а одновременно, кажется, осуждает саму тенденцию бегства литературы и литераторов от действительности, их уход в мистификацию жизни или, если воспользоваться термином М. Амусина, в «метафикциональность». А.Черняк тронул здесь, кажется, один из больных нервов современной литературы:  её не прекращающееся вот уже лет сто или больше самоедство и жгучее стремление не быть похожей на себя прежнюю. Вот, кажется, и религиозный автор – Я. Шехтер, и ведь как восстают в религиозных кругах против всяческих соблазнов искусства: обнажённой натуры, например… Но то, что нельзя рисовать и ваять Юпитеру, то дозволено описывать на бумаге Быку! У Я. Шехтера вы найдёте весьма откровенные сцены, и не только сексуальные, но  и подробное описание… процесса отправления естественных надобностей! Можно, конечно, как это делает Э.Бормашенко, расхвалить «огромный изобразительный талант» автора, но, не боясь упрёков в ханжестве, задамся лишь одним вопросом: а ЗАЧЕМ описывать «технологию»  испражнения? Разве понос или запор не одинаковы у всех?

Всенепременно придумать что-либо новенькое, небывалое и бьющее по нервам – не всегда похвальное, но удручающе модное стремление современного искусства. И это тоже «трещина» нашего века.

А ведь истинное новаторство редко бывает крикливым. Несколько статей в журнале посвящены урокам классики – русской и нерусской. Наум Басовский, сам опытный переводчик, рассказывает о новом переложении бессмертной «Песни песней» Соломона на русский язык, выполненном Борисом Камяновым и раввином Нахумом-Зеэвом Рапопортом.  Особенностям творческой манеры Михаила Булгакова посвящены «заметки книгочея» Эли Кормана «Свидетель, нашедший автора» и Михаила Сидорова «Мистика и релятивистика». Вот как надобно читать книги! Впрочем, Кормана иной раз хочется упрекнуть в односторонности. Например, увлекшись чисто хронологическими наблюдениями над датами исчезновения людей из «нехорошей квартиры», он почему-то не упоминает о том, что сама по себе серия исчезновений – это аллюзия, за которой кроются гнусные реалии советской жизни 20-х – 30-х годов ХХ века.

Заметки Михаила Юдсона «Левитация, или Не Хармсом единым» )о книге Бориса Шейна, посвящённой Даниилу Хармсу), Владимира Шапиро – «И ропщет мыслящий тростник» (о Блезе Паскале и его «Мыслях»), Петра Литвиненко – «Прописанная нам проза»  (о книге прозы поэта Павла Лукаша «То, что доктор прописал»), Дениса Соболева (о сборнике стихов Анатолия Добровича «Монолог»)  – дополняют очередной журнальный набросок к картине современного состояния книжного мира, пользующегося русским языком (мы не упомянули только о статье Константина Фрумкина «Искусство и социальный хаос», но лишь потому, что её окончание будет в следующем номере, тогда и поговорим).

Хочется ещё написать (а заметили мы это уже по нескольким выпускам), что журнал стал явно грамотнее набираться  и корректироваться – редки теперь опечатки, а вульгарных и вовсе нет. На общем (крайне неряшливом) фоне израильской русской журналистики это выглядит как приятный подарок читателю, знак издательской и журналистской культуры.

Хотя журнал массовым никак не назовёшь (да и задача у него совсем иная: это издание для интеллигенции, то есть для элиты), но вот одно удивительное событие: появилась сеть мебельных, что ли, магазинов … «22»!  Совпадение? Но однажды, в начале своей деятельности, из-за совпадения своего прежнего названия с принадлежащим другому изданию журнал вынужден был , начиная с 22-го выпуска, сменить свой логотип – я уже рассказывал, что так родился нынешний заголовок. Неужели и мебельная фирма – просто бывший «мебельный магазин № 22»? Или торговцы воспользовались вывеской нашего «magazin 22» для рекламы? (“Magazin” – по -английски журнал).Как соблазнительна для редакторов, друзей и авторов журнала такая версия!

Шутки шутками, а старейший в Израиле «толстый» литературно-публицистический журнал евреев из бывшего СССР, как мы убедились, с нами заодно в напряжённых раздумьях о современном мире. И если всех его авторов (и прозаиков, и критиков, и литературоведов) обобщённо считать «поэтами», то трещины мира проходят и через их сердца. Новый выпуск опять отразил эту истину.

Декабрь 2001 года.



.