Последняя любовь генерала

Повесть.                           


  Они пережили тяжёлую эвакуацию  в  крошечном сибирском городишке,  который был засыпан снегом восемь месяцев в году, обе  там  несколько раз  почти умирали и чудом возвращались с того света.
  Десять суток товарно - пассажирский состав тащился до Москвы. В тесном, душном и грязном вагоне стоял едкий запах табака и пота. Он въелся в одежду и волосы, и хотелось одного – поскорее помыться и переодеться.  Но исполнение этого скромного  желания отложилось ещё на сутки, поскольку выяснилось, что в их квартире теперь живут другие люди, и им потребовалось время, чтобы разыскать знакомых, которые  не покидали Москву, и могли бы их ненадолго приютить.
  ЖЭК выделила им, взамен трёхкомнатной квартиры, комнату в коммуналке. Заверили, что временно, перебиться, потом дадут другую. Но Розалия Аркадьевна  давно  жила  на земле и потому  знала, что ничего не бывает более постоянного, чем временное, и предприняла отчаянную попытку побороться за свою бывшую жилплощадь.  Ей намекнули, что её просторная квартира в центре города отдана крупному партийному чиновнику, что вернуть её нет никаких шансов, а за неуместную настойчивость могут выселить из Москвы. Холодные сибирские зимы были ещё свежи в памяти Розалии Аркадьевны и она решила  не искушать судьбу, и без того злодейку, и отступила.               
   Но жизнь вдвоём в восемнадцатиметровой комнате, когда соседей двадцать человек, очередь в ванную, очередь в туалет,  не устраивала уставшую от невзгод Розалию Аркадьевну, профессора физико-технических наук, до войны работавшую  в институте полупроводников,  и знавшую всё про электроны и их движение. Она  решила закончить свою карьеру и заняться поиском  достойного мужа для любимой внучки. Кира, двадцатилетняя  студентка медицинского института,  бабушкиной затее очень удивилась, назвала её  глупой и заявила, что замуж в обозримом будущем не собирается.

  Розалия Аркадьевна – маленькая, щупленькая, совсем не степенная и на профессора не похожая, всё время от чего-нибудь страдала. В детстве её мучили кошмарные сны, она кричала по ночам, пугала домашних, а утром чувствовала себя разбитой и виноватой. Потом от женских болей, которые повторялись ежемесячно и не проходили до двадцати пяти лет. Но тогда она уже увлеклась физикой, училась в Сорбонне и старалась на такие вещи не обращать внимания. Боли прошли, как только она вышла замуж. А к сорока годам у неё развился ишиас, и в периоды обострения она хромала. Теперь к болезни  добавилась Кирина черная неблагодарность. Всегда покладистая, умная девочка, которую Розалия Аркадьевна вырастила от самого младенчества, вдруг стала неуправляемой.
  Розалия Аркадьевна уже и жениха присмотрела – Валерика, сына её знакомых профессоров. Он занимался химией и подавал большие надежды. Поговаривали, приблизился к открытию нового элемента в таблице Менделеева, о котором знали, что он есть, но не знали его  формулу и как он выглядит. Ему даже во время войны давали бронь, чтобы он не прерывал свои научные изыскания. Ну и что – толстоват и лысоват? Главное, надёжен, обеспечен, властью обласкан и всё время на работе. Кира смеялась, но идти знакомиться наотрез отказывалась.
  Розалия Аркадьевна говорила плаксиво:
    -  Всё, что я накопила непосильным трудом тебе на приданое, себе на сиделку и похороны, мы во время эвакуации спустили.
  -  Проели.
  -  Не перебивай. За душой ни гроша, жилья приличного нет. Сама понимаешь, что мне хотелось бы до того, как помру, пристроить тебя в хорошие руки.
  -  Как котёнка?
  -  Точно! – Сердилась Розалия Аркадьевна.
  Кира, внучка, родная кровь, единственная опора в  старости, выросшая на её руках, превратившаяся из пухленького младенца сначала в хорошенькую и послушную девочку, а теперь и в миловидную девицу, чьи прелести не испортили голодные военные годы, стала вдруг непокорной и сильно  огорчала её.  Двадцать лет, а ни капли кокетства и одна учёба на уме!  Нет бы, принарядиться, глазками в мужчин пострелять.  Розалия Аркадьевна забыла, что сама  была  такой  же  в её возрасте. Так же она забыла и то, как в шестнадцать лет у Киры наметился курс, отличный от ленинской заповеди – «учиться, учиться и учиться» - её провожал  домой мальчик из соседней гимназии. Тогда воспитание Розалии Аркадьевны свелось к двум коротким разговорам вполголоса, в которых она так сгустила краски, что они остались в памяти Киры самыми страшными воспоминаниями отрочества, и отбили у неё всякое желание встречаться с молодыми людьми, если не навсегда, то надолго.
  Теперь, после возвращения в Москву, Кира поступила в мединститут, кроме учёбы ничем не интересовалась, возвращалась вечером уставшая и, выслушав очередную бабушкину фантазию по поводу её замужества, тут же  засыпала крепким безмятежным сном, какой бывает только в молодости.
  Кира тихо посапывала на своей узкой металлической кровати, а Розалия Аркадьевна ещё долго не ложилась. Сидела  в старом вольтеровском кресле, привезённом одним из её бывших коллег после того, как они вселились в эту комнату.
  Любовь к мужу, зародившаяся в лаборатории во время совместной научной работы, казалась Розалии Аркадьевне естественной, своевременной и нисколько не мешала  заниматься делом. Между опытами они расписались. Несмотря на то, что никогда они с мужем не говорили друг другу нежностей и все их разговоры касались только науки, их брак был счастливым. Просто им не нужно было подтверждать свои чувства словами. Они были больше, чем супруги – они были друзьями и единомышленниками. Интересная  научная работа, рождение сына, который вырос, на удивление, быстро, его свадьба и рождение внучки – что ещё нужно для полного женского счастья? Но  вдруг пошла  страшная чёрная полоса: гибель сына и невестки в автокатастрофе, не успела прийти в себя – болезнь мужа и его смерть. Сама удивлялась – откуда брались силы для работы и воспитания внучки. А тут ещё в дополнение всем бедам – война. И сразу подкралась старость. Будь она моложе, сама бы замуж вышла, несмотря на то, что всё ещё любила своего безвременно ушедшего мужа. Слишком устала она от бытовых невзгод, а как решить их, если не при помощи мужчины – защитника и опоры?  Но кому нужна шестидесятипятилетняя старуха, к тому же - профессор? Никому и в голову не придёт, что за время эвакуации она всему научилась: и носки штопать, и хлеб печь.
  Розалия Аркадьевна печально вздохнула, включила стоявшую на тумбочке лампу, приблизила лицо к зеркалу. Брови нахмурены, волосы совсем седые, глаза смотрят настороженно, нос унылый…   Усмехнулась. Никто, кроме неё и Киры не догадывался, что суровость у неё внешняя, а внутри она – сама доброта. Она ещё пристальнее вгляделась в своё отражение, произнесла задумчиво:
  -  Такую красоту просрала! – Любила она  иногда, в душераздирающие моменты, употребить вульгарное словцо.  Почему-то именно оно точнее всего отражало настроение и мысль.
  Заметив, что Кира проснулась и смотрит на неё, повернулась:
  -  Тебе послышалось.
  Кира хихикнула, уронила голову на подушку и тут же снова уснула.
  Взгляд Розалии Аркадьевны упал на небольшой портрет её матери, выполненный неизвестным французским художником. Сходство матери и дочери было абсолютным. Только мать на портрете была в два раза моложе своей  дочери на сегодняшний день. Как жаль, что её давно не было в живых и не у кого было спросить совета! Розалия Аркадьевна снова вздохнула, выключила свет и легла на свой диванчик.




  Но на ловца и зверь бежит.
  Воскресным вьюжным днём позвонили три раза, как и было означено на табличке, которую не успели заменить, и на ней была указана фамилия прежнего жильца.
  Розалия Аркадьевна бросилась открывать. Перед ней стоял  военный. И хоть в знаках отличия она ничего не понимала, была уверена – генерал. Совсем нестарый, лет сорока с небольшим, высокий, широкоплечий, в  военной форме с тугим воротником  и начищенными пуговицами. От него исходил стойкий запах кожи и табака.
  -  Простите, - сказал генерал приятным баском. – Мне бы Прокофия Николаевича.
  -  А! Да-да. Проходите. – Можно было бы дать исчерпывающий ответ на пороге, но Розалия Аркадьевна не могла  просто так отпустить  гостя.  Это был не тот случай, когда «нежданный гость – хуже татарина».   -  Я вас  напою чаем и всё расскажу.
  Пока она суетилась вокруг стола, генерал осматривал комнату, ставшую теперь уютной. Здесь витал запах свежеиспеченного печенья, которого никогда не было в жилище старого холостяка Прокофия Николаевича, отличавшегося особым равнодушием к еде и комфорту. Рядом с маленькими тарелочками были разложены чудом сохранившиеся в эвакуации старинные серебряные ложечки. После возвращения Розалия Аркадьевна их ни разу не доставала, но тут случай особый.
 Она усадила генерала за стол, разлила чай, придвинула к нему вазочку с печеньем, представилась.
  Генерал поднялся, кивнул головой:
  -  Родион Николаевич Мальцев. -  И снова сел.  Старый,  хлипкий венский  стул  опасно под ним скрипнул. – Мне хотелось бы узнать о Прокофии  Николаевиче. Что с ним?
  -  Видите  ли, бывший жилец, как мне сказали, умер во время войны. – Розалия Аркадьевна сделала скорбное лицо. – Остался его альбом с фотографиями. Я вам его отдам. А вы ему кто?
  Прикрыв глаза рукой, генерал помолчал, потом поднялся, достал из нагрудного кармана шинели плоскую фляжку.
  -  Он был моим наставником, добрым другом.  Очень мне помогал. Думал, с ним выпьем, а придётся за него. – Он снова тяжело вздохнул, потёр лицо крепкой ладонью. – Давайте помянем дорогого Прокофия Николаевича. Пусть земля ему будет пухом.
  Рюмок у Розалии Аркадьевны не оказалось, коньяк налили в чайные чашки, выпили, помолчали.
  Стукнула дверь, вошла Кира.
  Её щёки раскраснелись от мороза, глаза горели молодым задором, рассыпавшиеся по плечам светлые волосы прикрывали потёртый воротник поношенного пальто. Она хотела что-то сказать бабушке, но, увидев гостя, его удивлённо- восторженный взгляд, смутилась, хотя стеснительной не была.
  Розалия Аркадьевна обрадовалась – Кира пришла вовремя. Представила её генералу, усадила напротив и тему для разговора выбрала самую подходящую – о физике, о последних открытиях в этой области. Ну,  о чём ещё она могла говорить в столь решающий момент?  О погоде  скучно,  и так видно, что метель,  о политике  опасно, о любви  не время.  А тут она в своей стихии. Говорит и говорит, а сама наблюдает за генералом,  и не мешает ему молчать  и приглядываться к внучке.
  А Родион Николаевич, и в самом деле, слушал невнимательно, переводил глаза со смешного плюшевого медведя, сидящего в углу дивана, на девушку и обратно. Её хрупкость и смущение вызвали в нём желание защитить и уберечь, закутать в шелка и лёгкий мех, и чтобы ни пылинки, ни грубости рядом не было, ни холодного ветра, ни проливного дождя. Всё это кружилось в его сознании  неясными ощущениями, не определяясь пока в точные слова.
  Розалия Аркадьевна взгляды генерала заметила, тонкие вибрации его души уловила, хоть и суетилась вокруг стола и говорила непрерывно.

   Родион Николаевич  по женской части скромником не был. Дважды был женат, дважды легко уходил из семьи. Возможно, потому, что сам жён не выбирал, они,  как будто,  сами по себе образовывались,  и он оказывался стреноженным, опутанным по рукам и ногам, и те несколько лет, что числился мужем, старался изо всех сил от этих пут избавиться. Вышестоящие и партийные чины, строго  наблюдающие за моральным обликом служащих, не требовали от него возвращения в семью, поскольку его заслуги перед Родиной были столь высоки, что перевешивали все промахи в его личной жизни.
 
  Когда чай был выпит, Розалия Аркадьевна решилась задать самый важный вопрос:
  -  У вас, наверное, большая и дружная семья? А у нас с Кирочкой никого не осталось.
  -  Вся моя семья – я и Домна Евдокимовна.
  -  А! – Розалия Аркадьевна почувствовала не только разочарование, но и обиду.
  -  Это моя милейшая домработница. Даже не знаю, что бы я без неё делал. – Пояснил генерал, вставая из-за стола. – Спасибо за угощение. Рад был с вами познакомиться.
  -  Да что вы!  Какое угощение? Очень скудное угощение. Сами понимаете, время такое… Вот в другой раз…  -  Розалия Аркадьевна воспрянула духом и срочно искала предлог для новой встречи.
  Родион Николаевич пожал тонкую, но неожиданно крепкую ладонь Киры. Не кисейная барышня. И к его восхищению добавилось  уважение к девушке.
  Розалия Аркадьевна пошла его провожать, на лестничной площадке заговорила о Кирином счастье, которого она, как бабушка,  желает своей внучке, о том, что у девушки никого нет и,  случись что, неопытная и наивная девушка  совсем одна останется, а время тяжелое, послевоенное, сами понимаете, а у Киры даже туфлей нет, весной в институт не в чем будет ходить. Решение сказать об отсутствии у внучки обуви пришло в голову неожиданно, но  попало в точку. Генерал пообещал помочь.
  -  Что вы, что вы! Не смею вас беспокоить. Это я ляпнула, не подумав. Возраст, сами понимаете. – Слабо возражала Розалия Аркадьевна, кивая генералу в ответ на его прощальный взмах рукой.
  Встречей она была довольна. Туфли, конечно, хорошо, но главное – возможность новой встречи Родиона Николаевича и Киры.
          
 
               *                *                *

   Родион Николаевич Мальцев родился в небольшом захудалом городишке, примостившемся на обочине   Владимирского  тракта, и  славившемся тем, что по нему вели в Сибирь осужденных.  И,  почему-то,  у счастливых отцов было принято при рождении сыновей спрашивать у идущих в кандалах преступников имя и этим именем нарекать ни в чём не повинного младенца. Считалось, что жизнь его сложится удачно.
  Его отец, Николай Степанович, чудаковатый, лысый столяр-краснодеревщик смеялся над этим обычаем, но когда его жена разрешилась от бремени долгожданным сыном, пошёл на тракт и спросил у крайнего, рослого каторжанина имя. Тот сверкнул на него недобрым взглядом из-под низко надвинутой на глаза шапки:
  -  А тебе чего?
  -  Сына хочу твоим именем назвать.
  -  Вот чудак-человек. – Хмыкнул тот. И уже удалившись, обернулся. Крикнул: - Родион. Родионом меня кличут.
  Когда Родиону было пять лет, его мать умерла.  Несколько лет после смерти её облик смутным облаком маячил иногда в предутренней мгле, но вскоре и он исчез навсегда.
  Он помнил, как накатавшись на санках с горы,  бежал не домой, как все мальчишки, а в избу-читальню и, скинув у двери покрытый льдом, как кольчугой, тулупчик, стуча промёрзшими валенками,  протискивался в дальний угол,  садился у окна и погружался в неведомый мир. Он читал про заморские страны, о мужественных героях, совершающих подвиги и о подлецах, мешающих им эти подвиги совершать.
  Заметив тягу сына к чтению, отец подарил ему на именины толстую, потрёпанную книгу в коричневом переплёте:
  -  Вот, сын, может, генералом станешь.
  Десятилетний Родион подарку не очень обрадовался, поблагодарил отца сдержанно. Он-то ждал коньки- снегурки, какие были у некоторых мальчишек, и они на зависть тем, у кого их не было, стремительно скользили по гладкой поверхности замерзшего пруда. Но  разочарование было недолгим, книга его очень увлекла. Это была «Внешняя баллистика», написанная русским учёным-артиллеристом Николаем Александровичем Забудским.
  Отец как в воду глядел. Сын стал военным, дослужился до генерал-майора артиллерии, что пределом в его карьере не являлось. Возраст, образование и заслуги позволяли надеяться на дальнейшее продвижение по службе.
  Последний раз он видел отца перед войной, когда был ещё в звании полковника.  Покидая отчий дом, всё оглядывался на измождённую фигуру в тёплом стёганом пальто и в несуразной жёлтой шапочке, из-под которой торчали седые редкие волосы. Отец стоял у ажурной ржавой калитки, опираясь на лёгкую трость, и, не отрываясь, смотрел вслед удаляющейся машине, увозившей сына. Он уже знал, что виделись они в последний раз, а Родион – нет. Через месяц пришло известие о его смерти.


  Едва отгремели праздничные салюты, генерала Мальцева вызвали из разрушенного и покорённого Берлина в непокорённую и,  заслуженно празднующую победу, Москву. Повысили в звании, дали должность и выделили большую квартиру в престижном доме на Котельнической набережной. Домой он приходил только ночевать, завтракал,  обедал и ужинал в столовой при штабе, и квартира приходила в запустение, в углах скапливалась пыль,  и стало ясно, что без прислуги ему не обойтись. Соседка, жена большого начальника, намекнула ему, что выход есть.  Сейчас, после войны,  незамужних женщин много, значительно больше, чем мужчин. Есть и  миленькие, и молоденькие, и не очень, на любой вкус, и уберут,  и любить будут. Но по этому пути Родион Николаевич вновь идти не хотел, отшутился, и тогда соседка дала ему адрес хорошей домработницы. Генерал тут же отправил за ней адъютанта.
  Домне Евдокимовне было за пятьдесят, но сил в костлявом теле было ещё много. Она жила в общежитии  шарикоподшипникового завода, где работала уборщицей. Устроилась  туда после того, как погибли все члены семьи профессора,  у которого она служила тридцать лет. Оба его сына, которых она вырастила, погибли на фронте, а родители их смерть не смогли пережить.
  Увидев на пороге комнаты офицера и сообразив, что он пришёл за ней, Домна Евдокимовна насмерть перепугалась, хотя больших грехов за собой не помнила. Ну, разве что посещение церкви, да мысли, порой, нехорошие, сгоряча. Но кто их, кроме Бога, мог услышать?  Долго не могла понять, куда и зачем её везут в чёрной  машине на ночь глядя, и что от неё хотят. Но когда поняла, не могла поверить своему счастью, а  убедившись, что  происходящее ей не мерещится, стала служить генералу верой и правдой.   Быстро освоилась в просторной квартире, навела в ней идеальный порядок. Родион Николаевич в бытовые мелочи не вникал, денег на хозяйство выдавал, сколько требовалось, но совсем не замечал ни новых занавесей, ни крепкого трофейного постельного белья, добытого Домной Евдокимовной с великими трудностями, и по-прежнему дома только ночевал, иногда ужинал.
  Теперь её всё устраивало, никаких перемен в своей жизни она не хотела. Сидела вечерами в своей коморке за кухней, молилась за здравие хозяина и благодарила судьбу за дарованное ей счастье и удобства на старости лет.

    *               *               *


  Чёрные лакированные лодочки тридцать шестого размера генерал раздобыл без труда. Они лежали в коробке,  в верхнем ящике его рабочего стола уже целую неделю и он, всегда уверенный в себе, эту самую уверенность вдруг утратил и никак не мог решиться отвезти их на Пироговскую улицу. Собирался даже отправить адъютанта выполнить столь деликатную миссию, но тогда  у него никогда больше не появилась бы возможность вновь увидеть Киру, к тому же,  адъютант Селин молод и хорош собой, имеет много фронтовых наград, цену себе знает и за женщинами ухаживать умеет. Кто знает, вдруг у них сложатся отношения,  и он никогда потом себе этого не простит. При этой мысли Родион Николаевич  грустно усмехнулся. Никогда ещё он не испытывал ревность, тем более по отношению к девушке, которая ему никто и вряд ли кем-то будет. Но перед его глазами то и дело возникал её образ, хрупкая фигура и ясные,  внимательные, немного смущенные глаза, и он ругал себя за недопустимую, как ему казалось,  в его возрасте сентиментальность, но избавиться от мыслей о Кире не удавалось.


  Его последняя жена, которую он поначалу любил, а потом очень сильно ненавидел, измучившая его своими капризами и ревностью, казалось, навсегда отбила у него желание заводить семью. Во время войны и вовсе было не до серьёзных отношений  с женщинами,  и его вполне устраивали короткие одноразовые встречи, организованные при помощи верного адъютанта. Генерал был твёрдо настроен ничего в своей устоявшейся жизни не менять и очень досадовал,  что не получалось выкинуть из головы   образ Киры. Он даже вспомнил картину  Павла Федотова  «Сватовство майора», говорил себе:  «Куда ты лезешь, старый козёл? Она тебя ни за что не полюбит.»
В конце концов, он честно сам себе признался, что Кира – первая женщина, которую он сам выбрал, сам себе назначил в жёны и готов расставить сети в виде туфелек, походов в театры и любезных бесед с её бабушкой, пусть даже о науке физике. И генерал решил отнести туфельки этим же вечером.
  Откуда ему было знать, что в сети попал он? 


 *                *                *               

  Кира дома была одна. Генерал вручил ей коробку с иностранной надписью. Девушка сильно смутилась, говорила, что не стоило беспокоиться, что бабушка – большая выдумщица и слушать её не следует, и что туфли у неё есть, хоть и не новые, но ещё крепкие.
  -  Не нести же мне их обратно. Позвольте примерить. – Родион Николаевич сказал мягко и вместе с тем  требовательно, и Кира подчинилась, села на стул, а генерал  опустился  на колено и надел сначала одну, потом вторую туфельку, которые пришлись ей впору.
  После долгих лет нужды, много раз ремонтируемой обуви и перелицованной одежды, изящные туфельки показались Кире, абсолютно равнодушной к одежде, такими восхитительными, и  она их с восторгом разглядывала, и  не заметила, что юбка задралась и обнажилось колено. И Родион Николаевич вдруг склонился и поцеловал его, и посмотрел на девушку снизу вверх нежно и немного виновато. И этот крайне дерзкий поступок, на который порядочная девушка должна немедленно ответить пощечиной, заполнил сердце Киры странной грустью, ей даже захотелось заплакать.  Она вдруг поняла, что, стоящий  перед ней  на колене,  взрослый и мужественный человек  влюблён в неё, а что происходит с ней,  она пока не знала, как не знала и того, почему так сильно смущается при нём, и почему возникшее при их первой встрече щемящее чувство в груди теперь усилилось. И туфельки тут были не  причём.
  -  Ну, вставайте же. – Попросила Кира генерала, и, встав со стула, прошлась в новеньких, восхитительных туфельках к окну и обратно.
  Вернувшаяся домой Розалия Аркадьевна сразу всё поняла и облегченно вздохнула.


  Родион Николаевич вскоре ушел, не взяв денег и отказавшись от чая, но заручившись согласием  Киры пойти в театр. Он  приглашал и Розалию Аркадьевну, но она,  сославшись  на занятость, отказалась. Придумать, чем будет занята, не смогла, но генерал и не выяснял. Все прекрасно понимали, что бабушку он приглашал из вежливости.


  С тех пор раз или два в неделю он заезжал на Пироговскую, преподносил Розалии Аркадьевне сладости, или пакетик хорошего чая, который она обожала, но сама нигде достать не могла, и увозил Киру в театр или ресторан.
  Поначалу Кира чувствовала неловкость, когда встречавшиеся люди оказывали внимание и почтение Родиону Николаевичу, а на неё поглядывали с любопытством и пониманием. Но быстро привыкла, относилась к этому с иронией, даже шутила, генерал её поддерживал и тоже посмеивался.  Она не заметила, как стала ждать его визитов и приглашений, как полюбила исходящий от него запах кожи и табака, его улыбку и тонкий интеллигентный юмор.  Они говорили только об искусстве, о Кириной учёбе, генерал был неизменно вежлив и галантен, и  оба ощущали полное  взаимопонимание и единение душ.
  А Розалия Аркадьевна была тактична как никогда, внучку ни о чём не расспрашивала, лишних вопросов не задавала, опасаясь спугнуть птицу её счастья, и потихоньку готовилась к свадьбе. Прикупила ткань на платье, договорилась с портнихой и, в целях экономии и без того скудных средств,  наотрез отказалась отмечать свой юбилей. На уговоры Киры отметить её день рождения хотя бы в узком кругу, отшучивалась:
  -  Как ты себе представляешь этот юбилей? Всё по карточкам, стол скудный, сидят голодные гости и поют дифирамбы моему ишиасу, а я улыбаюсь и делаю вид, что мне очень приятно?
  В конце весны Родион Николаевич попросил у Розалии Аркадьевны руки Киры, она сильно  обрадовалась, но виду не подала, сказала, что всё зависит от внучки. Если она согласна, то и она тоже. С большим удовольствием.
  Кира хоть и предполагала, что это рано или поздно произойдёт, к ответу оказалась не готова, сказала, что подумает.
  Услышав это, Розалия Аркадьевна встрепенулась, почувствовала укол в самое сердце, но снова тактично промолчала. И правильно сделала, своей настойчивостью могла бы   спугнуть и без  того  хрупкую Кирину влюблённость.
  Ночью Кире приснилась женщина в чём-то бело-розово-голубом и с золотыми волосами. Проснувшись,  решила, что это была мать, таким образом благословившая её. Неясные сомнения по поводу брака развеялись, и  она с лёгким сердцем набрала номер Родиона Николаевича и сказала, что согласна.



 *                *                *            
  В просторной квартире генерала, благодаря усердию Домны Евдокимовны, царил порядок, почти стерильный. Плотные шторы  не открывались – не было нужды. Родион Николаевич уходил затемно, возвращался поздно, а ей и так хорошо.
  Кира подошла к окну, раздвинула занавеси. Поймав недовольный взгляд Домны Евдокимовны,  улыбнулась:
  -  Впустим солнце?
  После войны и лишений  Кира радовалась всему, чего не замечала в эвакуации -  опадающим, пожухлым  листьям, нудно моросящему дождю, холодной метели, даже в грусти находила наслаждение. Солнце за окном радовало особенно!
  Домна Евдокимовна – вышколенная прислуга, своё место знала хорошо, сразу поняла, кто перед ней. Подумала – «ничего хорошего не даст вам эта молодуха», но вслух сказать, конечно же, не посмела, вытерла руки фартуком, сжала скукоженные твёрдые губы так, что они побелели и вопросительно посмотрела на Родиона Николаевича: нужна ли она теперь? Генерал не успел ответить, Розалия Аркадьевна взгляд поймала, истолковала верно и, со свойственной ей прямолинейностью, поспешила успокоить:
  -  Я уже не молода, постарше вас буду, да и ноги болят. Так что вас не заменю, не волнуйтесь.
  И Домна Евдокимовна прониклась к ней доверием, но имя запомнить никак не могла и обращалась – «Маинька», на что Розалия Аркадьевна поначалу сильно раздражалась, а потом привыкла.


  Но Розалия Аркадьевна экономила напрасно. Кира поставила условие – свадьба будет скромная, для самых близких.
  Отмечали дома, стол накрыли на двадцать персон. Приготовлением блюд занималась Домна Евдокимовна, Розалия Аркадьевна следила за сервировкой.
  Поскольку родственников ни со стороны жениха, ни со стороны невесты не наблюдалось, приглашены были только сокурсники Киры, сослуживцы Родиона Николаевича, подруга Розалии Аркадьевны и пара нужных людей. Тут бабушка проявила настойчивость.
 

  Первыми пришли Кирины сокурсники. Квартира запестрела розоватой и белой сиренью. Потом пришла подруга Розалии Аркадьевны – Надечка, мать-одиночка, мечтающая выдать замуж свою престарелую дочь. Она смотрела на молодоженов угрюмо. Не получалось у неё радоваться чужому счастью, когда своего не было. И Домна Евдокимовна, поймав её взгляд, подумала, что нельзя таких  людей  на свадьбу звать.
  Был ещё молодой учёный, какой-то экстрасенс, чуть ли не ученик Мессинга.  Его рекомендовали Розалии Аркадьевне как предсказателя будущего,  и он  нагадал ей и Кире долгую и счастливую жизнь. Был он не то казах, не то киргиз, а, может, калмык. Звали его Сенгаджи. Он не пил, не танцевал, а только ел, даже свиные котлетки, искусно приготовленные Домной Евдокимовной.
  Студентки кружили вокруг адъютанта Селина, орденоносного красавца с лицом артиста Бабочкина. Селин выбрал черноглазую Аллу Алдонину . Они исчезли, не дождавшись окончания свадьбы.
  Последними пришли сослуживцы  Родиона Николаевича.  Самохвалов, без пяти минут полковник  держался так, словно свадьба была у него, и звание он имел маршальское. Пришедший с ним генерал Леонидов, посматривал на полковника недовольно, на остальных с любопытством.  Не зная, кем приходится Розалия Аркадьевна Родиону Николаевичу, решил пошутить:
  -  Неплохо на старости лет по ночам согревать тело о молодую плоть.
  И хоть Розалия Аркадьевна к тому времени в военных отличиях  научилась разбираться, ответила резко:
  -  Завидуете?
  -  Что?! -  На лице генерала мелькнуло возмущение, он пересел от неё подальше.

  Свадьба прошла, как и полагается свадьбе, – весело и шумно. Прощались на лестничной площадке долго, с поцелуями, объятиями и пожеланиями. Все были довольны. Особенно Домна Евдокимовна. Всё у неё получилось, генерала не подвела, с обязанностями справилась.

  Кира смущенно переминалась, стоя у окна. Никак не могла решить – самой нужно платье снять или муж это сделает. И генерал, трезвый, как стёклышко, тоже почувствовал неловкость и не знал, как подступиться к молодой жене.  Заметив на комоде кем-то услужливо поставленную  бутылку вина, наполнил бокалы, протянул один Кире.  Они выпили, потом ещё немного.  Смущение прошло.
  Генерал долго раздевал Киру, покрывал поцелуями её всю, от кончиков пальцев до ушей. Она поначалу стеснялась, на ласки никак не отзывалась,  но генерал в любовной прелюдии  знал толк,  и постепенно природа взяла своё,  и всё получилось хорошо, добротно, и Кира уснула, почти счастливая,  сразу, как только всё закончилось.


  Жизнь Родиона Николаевича была длинная и извилистая. Не раз испытывала его на прочность, на совесть и брала за грудки. Накопилось немало завистников, врагов, должников, но и последователей и преданных воспитанников было немало. Друзей не осталось. Кто погиб  на фронте, кто сгинул в лагерях, кто предал. Рядом остались те, кто чувствовал его могучую, несгибаемую волю, честность и порядочность, кто сам умел быть преданным. Остальные, кто мог, отодвинулись подальше, другие, кому по долгу службы полагалось быть рядом, терпели, следили, подмечали.  Всё зависело от звания и должности.  Жизнь научила его быть замкнутым и неразговорчивым. Резкий и требовательный на работе, дома Родион Николаевич оттаивал, говорил мягко, негромко, а с Кирой нежно. Теперь в его жизни было одно спасение, одна отрада – Кирочка, дитя Божье, судьбой посланное. Всё, всё готов был положить Родион Николаевич к её ногам, лишь бы не было на её  лице не только огорчения, но даже малейшей озабоченности. И не было для него большего счастья, чем видеть свою фею улыбающейся.
  Он давно знал, не раз убеждался, что самое главное в жизни бывает только в единственном экземпляре, и никогда не повторяется. Вот и любовь – настоящая, неохватная, приходит к человеку только один раз, все другие – лишь увлечение, жалкое подобие любви, она случилась в его жизни впервые и будоражила кровь.
  А Кира,  умевшая радоваться всему, получала удовольствие от учёбы, от  обретения навыков лечить людей, тому, что бабушка была довольна и тому, что муж её – человек достойный, даже и с многочисленными наградами и заслугами, и заботлив, и нежен, и привыкла к добротным и обстоятельным ночным ласкам, пусть без взлётов, но и без разочарований.
  В доме царило тихое семейное благополучие.
  Годы летели быстро.
  Кира заканчивала институт.
  Приближался Новый год. Генерал уезжал в командировку и, чтобы любимая жена не огорчалась, подарил ей шубку из белой каракульчи. Шуба была в то время огромной роскошью, но по статусу, как жене крупного военачальника Кире она вполне полагалась. Но она чувствовала себя неловко среди серых пальто однокурсниц и в институт её не надевала. Но на новогодний бал, всё же, надела, потому что Родион Николаевич несколько раз звонил, настаивал. На том, чтобы дома не сидела, на бал отправлялась и на том, чтобы шубку надела.



*            *                *               

  Артёму  Одинцову было тридцать с небольшим.  Он был высок, чернокудр, красив, как греческий бог, к тому же – писатель и поэт. Его любили женщины, а он любил весь мир и верил, что при помощи искусства, к которому,  прежде всего,  относил литературное творчество, можно этот мир сделать лучше.
  До войны Одинцов написал что-то не совсем правильное, идущее,  если не в разрез с линией партии, но и не параллельно. Его стали затирать, не печатали, лишили всех благ. Но во время войны о нём вспомнили – он мог словом поднять людей на борьбу, достучаться до сердец и тем самым изменить ход истории.
  Он дошёл до Берлина, написал много очерков о героях войны,  его стихи заучивали наизусть и слагали песни,  лез в самую гущу сражений, побывал под обстрелами и бомбёжками, сам не раз брал в руки оружие и подхватывал оброненное убитым бойцом знамя, за что и был награждён орденом. Уцелел по чистой случайности – кто-то должен был уцелеть.  Вернувшись с фронта, был уверен, что теперь ему никто рот не заткнёт,  и писал злободневные статьи, и резко высказывался на социальные темы. Его стали опасаться, редакторы сторонились, пока ещё открыто не отказывали, но и не издавали, тянули.  Несмотря на свою проницательность, Одинцов всё ещё верил в свою звезду и в то,  что военные заслуги могут послужить ему охранной грамотой.

  Его пригласили  на новогодний бал в мединститут, он согласился, не раздумывая.
  Поднимаясь по лестнице, заметил девушку с развевающимися волосами. Она смеялась заразительно, и смех её рассыпался тысячами колокольчиков, звенящими на все лады. Больше Одинцов уже ничего не видел, кроме этой девушки, шёл за ней, и как только послышались первые аккорды вальса, пригласил её на танец.
  Они кружились и кружились, и Кире хотелось, чтобы танец длился вечно. Никакая центробежная сила не смогла бы их оторвать друг от друга.  Даже если бы они расцепили руки, другая, неизвестная науке сила всё равно удерживала бы их рядом. Глаза невозможно было оторвать от лица напротив, и что-то щемящее росло внутри и ширилось, и невероятная радость охватила её всю.
  Нечто  подобное ощущал Одинцов, до сих пор не предполагавший, что так сильно может воздействовать на мужчину женщина. После прерывистого дыхания случайных женщин в случайных тёмных уголках в  его душе ничего не оставалось,  и даже не вспомнить было имя.  А тут, словно весь мир изменился, и в нём существовала  только эта девушка, в глазах которой  он видел  такое же потрясение, какое  только что испытал сам.
  Когда музыка, неожиданно для них, оборвалась, казалось, что вихрь вокруг  не утих, и голова Киры продолжала кружиться. Она ещё не поняла, что с ней произошло, а тут шепот за спиной, как ушат холодной воды: «Генеральская жена с поэтом таскается».
  Кира вздрогнула и вышла в коридор.
  Отрезвление было недолгим: перед глазами стояло лицо мужчины,  с которым она только что кружилась в вальсе, а сердце радостно сжималось. Хотелось снова его увидеть, желание было нестерпимым, так что стало больно за грудиной. Она бросилась его искать, но его нигде не было видно. Она вышла на боковую лестницу, где, она предполагала, никого нет, чтобы  отдышаться. Не хотелось, чтобы кто-то видел выражение её лица, на котором сейчас написано её смятение. Она не могла притворяться в такую минуту.
  И вдруг почувствовала на шее тёплое дыхание и поняла, что это – он. Он увлёк её вниз, по лестнице, по пустому гулкому коридору. Толкнул одну дверь, другую, следующая открылась и с тихим щелчком захлопнулась за ними. Тьма стояла кромешная. Кира вся дрожала от его поцелуев и горячего дыхания, и где-то в глубине сознания билась мысль, что нужно сейчас же, немедленно, сию секунду всё это прекратить, потому что совсем рядом, в одном шаге, опасная черта, и если её пересечь, жизнь изменится и никогда не будет прежней. Она гладила его по обнажённой спине, шептала: « Не надо, я прошу, не надо…», и шепот становился всё тише и беспомощней.
  Как там рай описывают? Ни времени, ни пространства, райские птицы  поют в райских кущах, древо жизни, на нём плоды познания  -  и змей-искуситель неподалёку.

  Дома Кира закрылась в ванной, смотрела на своё обнажённое тело и шептала: «Я – падшая женщина. Подлая, развратная! Убить мало!»  Мучила мысль – как она посмотрит в глаза Родиону Николаевичу? Как она будет теперь с этим жить? Но вопреки мыслям внутри снова началось приятное томление.

  Одинцов разузнал в институте номер её телефона, позвонил, Кира ответила сухо:
  -  Нет…  Никогда…  Ничего больше… Не звони, забудь.
  Он барабанил по  стеклу пальцами, которые ещё помнили её  атласную кожу, а перед глазами стояло лицо – прекрасное и растерянное. Ему захотелось увидеть её немедленно, до зарезу, и он пошёл к её дому. Он шёл и думал, что нужно немедленно вернуться и забыть её имя, её лицо, её дыхание. Всё забыть! Женщин на планете много, она не одна.  К тому же, генеральская жена! А он – вечно гонимый журналист и поэт. Что он  даст ей, если она решится быть с ним? Ничего! И даже хуже, чем ничего. Она правильно делает, что не хочет с ним встречаться. Но ноги сами несли его сквозь метель к её дому. Где её окна, он не знал, спрятался от ветра за телефонной будкой, закурил. Постоит и пойдёт.
 

  Позвонил Родион Николаевич, сказал, что задержится, что любит, скучает, целует. И она тоже. Очень-очень. Положила трубку. Соврала или нет? Вроде, нет. Её муж – самый надежный, заботливый и нежный. Это ли  не счастье? Отошла к окну. Думала, показалось, но нет, внизу, на холодном ветру стоял Одинцов. Она почувствовала жалость до боли в груди, словно он  маленький и беззащитный ребёнок, брошенный всеми, и если его немедленно не спасти, он погибнет.
  Накинув шубу, Кира сбежала вниз, пересекла пустынный двор, не ощущая ни холода, ни колющих голые ноги снежинок, взяла Одинцова за руку и повела в дом.
  -  Это мой знакомый. Журналист, писатель, поэт – Артём Одинцов. – Представила бабушке.
  Одинцов был галантен, поцеловал Розалии Аркадьевне руку. Она пригласила его выпить чаю, он охотно согласился.
  Все, кто с ним общался, подпадали под его нечеловеческое обаяние и каждый начинал испытывать желание нравиться и любить. Пусть не его, но кого-то обязательно. Казалось, что прямо жить без любви невозможно. И Розалия Аркадьевна, совершенно им очарованная, смеялась над его шутками, восхищалась его быстрым умом и находчивостью, и такой неожиданной свободой в мышлении, и бесстрашным высказыванием почти кощунственных мыслей, пока не сообразила, что насмешливость гостя опасна, причем, прежде всего, для него самого, и что обязательно найдутся те, кто не простит ему этой свободы, потому что сами не могут себе её позволить. И за более безобидные шутки люди бесследно исчезали. Так хотелось сказать ему: «Что же вы с собой делаете, молодой человек?», но не решилась.
  Кира их почти не слушала. Смотрела,   как Одинцов курил, как грел руки о стакан с чаем, как вглядывался  сквозь замёрзшее окно  в темноту улицы  и чему-то улыбался, и понимала, что никакое притворство не поможет ей,  и долго скрывать свою неожиданную любовь у неё не получится.
  Розалия Аркадьевна перевела разговор в другое, безопасное русло, между ними завязался весёлый физико-лирический спор.
  -  Товарищ Одинцов, человек должен понимать устройство мира с точки зрения физики, а не довольствоваться только чувствами и ощущениями.
  -  Окружающий мир для нас, прежде всего, это – красота цветущего сада, запах моря, руки матери, любовь, страх смерти…
  - Этим образам человек придаёт значение только от безделья. Красота красотой, а кушать хочется всегда и для того, чтобы человека обеспечить всем необходимым нужны твёрдые знания и практические навыки.
  -  Допустим, я знаю, что земля вращается и летит в космическом пространстве. Но я этого не ощущаю,  и никакие чувства во мне от этого не просыпаются. Но я вижу, что мир вокруг меня прекрасен и я от этого счастлив. Уверен, любезная Розалия Аркадьевна, что то  же самое вызывает  эмоции и у вас, а не физические законы.
  -  Да вы – законченный романтик, товарищ Одинцов! Но вы – поэт, вам полагается. – Сделала заключение Розалия Аркадьевна, и все рассмеялись.
  Когда он ушел, Розалия Аркадьевна сказала:
  -  Он очень милый, твой новый знакомый. Но, кажется, неосмотрительный и я за него опасаюсь. Даже известным поэтам у нас в стране не всё позволено. – И довольная, что приятно провела вечер, ушла дочитывать книгу.
  Позже она удивлялась – как это она не уловила любовных вибраций, исходивших от этих двоих, и не пресекла  при самом их зарождении. Как бы она это сделала, она не представляла, но была уверена, что  смогла бы.
  Домна Евдокимовна оказалась намного прозорливее.  Убирая посуду со стола, бросила Кире через плечо:
  -  Ты, девонька, с одного конца силы трать, а с другого в запас бери. Пригодятся.
  Кира вздрогнула, посмотрела на неё печально:
  -  Не знаю, что делать. Болит. Вот тут. – Кира прижала ладони к груди. – Как хочется, чтобы не болело.
  -  Так не бывает. Только у дурочек не болит, а у нормальных женщин всегда болит, когда такому мужу изменяют.




  С возвращением Родиона Николаевича дом ожил, зашумел. Он привёз много подарков с далёкого севера. Всем – меховые тапочки, украшенные многоцветной кожей, маленькие фигурки из клыков моржа, копченую рыбу – нерку и красную икру, литровую банку – роскошь невиданная.
  Кира послушно подставляла для поцелуев и щёки, и губы, и глаза, и на какое-то время ей стало спокойно, словно всё случившееся ей  померещилось. Но прошел день и мысли об Одинцове вернулись, и она себя очень ругала, а потом жалела. И себя, и мужа, и Одинцова.



   Прошла мучительная, тревожная и, вместе с тем, восхитительная весна. Кира защитила диплом и работала в районной больнице участковым терапевтом. И всё это время пыталась бороться со своими чувствами. Не отвечала  на звонки Одинцова, прогоняла его, когда он её разыскивал. Держала оборону несколько дней, но наступал момент, когда она срывалась в цепи, на которую сама себя садила, и бежала к нему, в его неухоженную однокомнатную квартирку, и они вцеплялись друг в друга и мир вокруг переставал существовать.
  Он действовал на неё, как явление природы, как гроза. Потрясал её своими стихами, голосом, походкой, его дерзкое поведение воспринималось как само собой разумеющееся. Будь он другим, она бы его не полюбила.
  Одинцов не звал её к себе совсем, говорил, что с ним жить опасно, что  он её погубит, а когда она уходила, едва не плакал от бессилия и злости.
  Кира провожать её не разрешала, домой добиралась долго, оттягивала встречу с мужем, собиралась с духом. Но всё равно в глаза смотреть не получалось.



  -  Поздравляю вас, Кира Игоревна. – Гинеколог сняла резиновые перчатки, посмотрела с улыбкой.
  Кира в ответ улыбнулась:
  -  Спасибо. – На душе кошки скребли. Она точно знала, что отец ребёнка – Одинцов. Также знала, что он обязательно родится. Не знала только, как рассказать об этом мужу.
  Утром притворилась спящей. Как только за Родионом Николаевичем закрылась дверь,  побежала к бабушке.
  -  Что случилось, Кира? На тебе лица нет.
  -   Я не люблю Родиона Николаевича.
  Розалия Аркадьевна громко ахнула, тяжело опустилась на кровать.
  -  Что за мелодрама? Люблю – не люблю!
  -  У меня ребёнок будет. От Одинцова.
  Розалия Аркадьевна вздрогнула, как от удара, закричала:
  -  Чушь собачья! Твоего Одинцова в порошок сотрут, и тебя вместе с ним! Его нельзя любить, от него нужно подальше держаться. Он только замки из песка умеет строить. Ты с ним вечно будешь по ссылкам таскаться, да передачи в тюрьму носить. – Она перешла на шепот: - Тебе такое счастье досталось! Все в нужде живут, голодают, а ты, как сыр в масле катаешься. Не смей семью разрушать. Ничего не говори Родиону Николаевичу. Его ребёнок!
  Кира отшатнулась:
  -  Это будет страшная ложь. К тому же лгать придется всю жизнь.
  -  Да тысячи мужчин воспитывают чужих детей и не догадываются. Подумаешь!
  -  Нет, бабушка, я без Одинцова жить не смогу. Я пробовала. С ума схожу. И врать Родиону Николаевичу не могу. Стыдно. Он этого не заслужил.
  -  Иногда лучше ложь, чем горькая правда. Опомнись!  Подумаешь, любовь!  Я с Лилечкой Брик на днях разговаривала. Она тоже поэта любила,  если помнишь, но жила с Осипом, потому что с ним  надёжнее.
  -  Да не любила она Маяковского. Он её любил, а она позволяла  себя любить.  Брик – смелая женщина, а я трусиха, врать не могу, поэтому сегодня всё расскажу.
  -  Кира, я тебя поздравляю! Ты сошла с ума!
  -  Да, бабуль.
  Розалия Аркадьевна схватилась за сердце и начала задыхаться.  Кира дала ей лекарство и вскоре она заснула.
  В комнату заглянула Домна Евдокимовна, поманила Киру на кухню. Долго жевала губами, молчала. Кира терпеливо ждала, понимала, что та слышала разговор.
  -  Ты по бабкиному-то указу не живи. Поступай, как сердце велит. Хороший человек Родион Николаевич, но видно, не люб он тебе.
  Она налила в стакан теплого молока:
  -  Пей. Домашнее.  Только что с рынка.



Одинцов мерил шагами свою небольшую комнатку. Как маятник – туда-сюда, туда-сюда. Кира сидела на диване, поджав ноги, как любила сидеть, и смотрела на него с лёгкой улыбкой.  Вот эта импульсивность, когда все эмоции на виду, ей особенно в нём нравилась.  Родион Николаевич всегда в себе, молчит, на лице ничего не отражается, и не знаешь, что у него на душе.
  До встречи с Кирой Одинцов жил беспечно, по принципу: день прожил и - слава Богу, на земле прочно не стоял, всё больше витал в облаках. Знал, что НКВД следит за ним денно и нощно, что причину придраться они всегда найдут и рано или поздно его беспечная жизнь   закончится.    Каждый раз, встречаясь с ней, он давал себе слово, что это – прощание, что в последний раз, но проходило немного времени,  и он терял покой, сходил  с ума,  и снова думал, что ещё  разочек увидит её и теперь уж точно в последний раз.
  По вечерам у него на квартире собирались фронтовые друзья и молодые поэты. Зажигали свечи, читали стихи, вспоминали войну и пили вино. Свечи придумала Кира, и все согласились, что при них стихи воспринимаются лучше, так, что от некоторых схватывает горло и щиплет глаза.
  Однажды явился поэт Разумнов,  к его визиту отнеслись настороженно. Ходили слухи, что перед войной он  предал своего профессора, подписав бумаги, в которых говорилось, что тот является космополитом.
  Улучив момент, когда их не могли слышать, Разумнов намекнул Одинцову, что ему лучше было бы исчезнуть из Москвы, раствориться на просторах России.  Одинцов сделал вид, что намёка не понял, по после, когда все разошлись, долго размышлял, взвешивал «за» и «против». На одной  чаше весов лежала его любовь к  Кире,  которая  перевешивала все доводы  за то, чтобы уехать.  Он   не мог, не хотел  с ней расставаться.  Но не мог и позволить себе быть с ней,  не имел права.  Как не крути, а получалось, что лучше исчезнуть, пропасть на время, всё обдумать.
  -  Мне лучше уехать.  Отсижусь  в глуши, как Ленин в Разливе.  Надо, чтобы меня подзабыли. Тем более, что вождь всех народов не Кощей Бессмертный, вечно жить не будет.  А там, глядишь, что-нибудь изменится.  -  Одинцов был  сумасшедше свободным в несвободной стране  и позволял себе говорить  кощунственные вещи.
  А в Кире проснулась женщина. Она пришла на смену скромной девушке, всё время опекаемой то бабушкой, то мужем и теперь она изо всех сил защищала своё счастье  и  свою любовь.
  -  Я с тобой.
  -  Даже не думай. Что тебя ждёт?  Убогая больничка и немытые селяне, туалет во дворе, вода в колодце. Я не могу обрекать тебя на такую жизнь.
  -  Я не боюсь трудностей, Артём. Я справлюсь.
  -  Ты так говоришь, потому что говна в своей жизни настоящего не видела!  -  Не сдержался Одинцов.
  -  Да что ты обо мне знаешь!?   -  Тоже повысила голос Кира.
  Одинцов заставил себя говорить мягче:
  -  Того, что я знаю, достаточно, чтобы вполне четко представить себе, как через неделю, ты будешь очень жалеть, что приехала, а я  себя за это казнить.  И ничем хорошим это не кончится.
  Кира поднялась с дивана, накинула на плечи шубку.
  -  У нас ещё есть время всё это обсудить. – Произнесла ровным, твёрдым голосом. Она умела в ответственные моменты быть собранной и решительной.


  Под утро в дверь к Одинцову постучали.  Негромко и вежливо.  Мужчина лет сорока в добротном пальто и с белыми пушистыми бровями  показал красную книжечку и прошел в комнату.  Говорил  доверительно, как со старым другом:
  -  Вы давно на крючке, уважаемый.  Знаете, что рыльце в пуху. Несдержанны в разговорах, молодежь сбиваете с пути истинного, забиваете им головы антисоветской пропагандой. Но у вас есть возможность загладить свою вину перед партией и страной. Нужно только внимательно слушать, уточнять, запоминать. Нам всё пригодится. И вы будете продолжать миловаться с женой генерала Мальцева в Москве, а не прозябать  где-нибудь на Соловках  в обществе  прожженной  уголовницы.
  -  Киру не трогайте. Она здесь совершенно не причём.
  -  Она ведь от вас ждёт ребёнка?
  -  Ребёнка? – потрясённо спросил Одинцов. 
  -  Не сказала?  Ай-я-яй!  Но если учесть,  что у генерала уже было два брака,  и несколько лет  он прожил со своей молодой женой, а дети так и не появились, а гражданка Кира Мальцева  встала на учёт по беременности в период тесного общения с вами, то это – ваш ребёнок. С чем вас искренне поздравляю. У вас ведь тоже нет пока детей?  А дети  - очень хорошо. Я – сам отец.  Приходишь вечером с работы, еле ноги переставляешь, а тут они, за шею обнимают, «папка, папка пришёл»  кричат. И сразу   усталость, как рукой снимает.
Так что, я могу на вас рассчитывать?
  Одинцов попытался объяснить своё глубокое презрение к доносительству, а сам в это время думал о Кире и ребёнке. Неужели - правда? Почему не сказала?  И что же теперь делать?
  Офицеру надоело  слушать  его не совсем стройную речь, он пошёл к двери, бросил через плечо:
  -  Ну, нет, так нет. Расстреляем в два счёта.
  Одинцова забрали через полчаса.  Черная машина тихо подъехала к подъезду, из неё бесшумно вышли трое в штатском, тихо поднялись по лестнице,  негромко постучали.



  После обеда генералу Мальцеву позвонили с проходной, сказали, что его ждёт жена.
  Он не успел удивиться  -  откуда она здесь и бросился к ней навстречу. Замер в двух шагах, любуясь её новой взрослой красотой. И Кира вся подалась к нему, их руки встретились, переплелись.
  Она говорила быстро, боясь, что он перебьёт её,  и она растеряет весь запас  смелости, которую долго копила.
  -  Я не хотела говорить дома, Родион. Я очень перед тобой виновата. Мне нет прощения. Мне казалось, я люблю тебя.  Да, собственно, так и было, пока я не встретила его. Родион, я беременна. Он – отец ребёнка.
 -  Поэт Одинцов?
  Она отшатнулась:
  -  Ты всё знаешь?
  -  Конечно.
  Кира отстранилась от него, посмотрела отчуждённо:
  -  Откуда?  Ах, да,  тебе донесли, ты -  уважаемый человек, к тебе грязь не должна приставать.  Просили, наверное, принять меры?  Почему ты до сих пор молчал?
  -  Будет лучше, если  мы поговорим об этом дома. Иди, Кира.
  Она долго бродила по улицам.
  Генерал вернулся в кабинет.
  -  «Неужели я ей совсем не нужен?  Может, одумается.  А ребёнка  буду любить, как своего». -  Ему хотелось ухватиться за тонкую соломинку надежды. Потом грохнул по столу кулаком:
  -  Не нужен я ей! Не нужен! А  этот, поэт, о чем думает? Погубит  Киру, дурак.


  Весь день Кира разговаривала сама с собой, спорила, даже ссорилась.  Временами ненавидела себя, временами жалела и себя, и Родиона Николаевича, и Одинцова, и бабушку, и, особенно, ещё не родившегося ребёнка.  Впервые испытывала неприязнь к мужу. Всё знал и молчал! Ничем не выдал себя, ни один мускул на его лице не дрогнул, наблюдал за ней, как за подопытным кроликом.
  Иногда ей казалось, что только смерть может быть избавлением от безумной любви и единственным выходом из создавшейся ситуации. Но на смерть она не имела права, поскольку в ней жила другая жизнь. Мысли о ребёнке делали её сильнее и, вместе с тем, беспомощнее, поскольку любила его уже  больше жизни.

  Разговор состоялся поздно вечером. Кира плотно прикрыла дверь. Говорили негромко, а когда хотелось кричать, переходили на звенящий шепот.
  -  Мне нет прощения, я знаю… - начала Кира с давно обдуманной фразы.
  -  Не кори себя. Все ошибаются.
  -  Это не ошибка, это…
  -  Понимаю, Кира. Это – любовь. – В голосе Родиона Николаевича была горечь. Он отвернулся, смотрел в тёмное окно, и Кире  вновь стало жалко его. – Тут никто не виноват.  Это жизнь, Кира. Сейчас тебе лучше не спешить, а принимать обдуманные решения.
  -  Нужно спешить. Артём арестован. Его могут выслать из Москвы.
  -  Ему  крупно повезло.  Многие лишаются жизни. Поэтому тебе нужно всё тщательно взвешивать. Ты ведь теперь в ответе не только за себя.
  -  А я и не была никогда за себя в ответе. То бабушка, то ты  решали за меня.  Я хочу поехать с ним. Такая странная ситуация, но только тебя я могу просить о помощи. Мне нужно срочно с ним расписаться. Я должна быть с ним рядом.
  -  Я не могу с тобой развестись, Кира. Я – твоя охранная грамота. Пока ты – моя законная жена, ваши отношения с Одинцовым мало что значат. Всегда можно назвать их слухами. Как только мы оформим развод, и ты станешь его женой, тем более при сложившихся обстоятельствах, тебя сразу куда-нибудь определят, а ребёнка отправят в детдом.
  Ребёнок – веский аргумент, и Кира согласилась, что муж – кругом прав.
  -  Я думаю, будет лучше, если ты пока всё оставишь, как есть, родишь ребёнка, а там видно будет. Ну,  куда ты поедешь сейчас, в твоём положении? Где будешь жить, рожать? Одинцова сотрут в порошок,  и тебя вместе с ним.
  -  Его не сломить!
  -  Не сломить? А никто ломать и не будет. Его просто расстреляют. Он не маленький и должен бы понимать, что делает вообще со своей жизнью, и как поступает с тобой, в частности! И не надо преувеличивать его заслуги перед страной и обществом. Патриот не тот, кто говорит красивые слова о любви к Родине, а тот, кто, засучив рукава, преодолевает трудности, работая на полях, заводах и фабриках, восстанавливает города.
  -  Он был на фронте.
  -  Не он один.
  -  Но он – поэт, Родион. И хороший поэт. Его любит народ. К тому же в нашей стране – поэт,  больше, чем поэт.
  -  Тем более, должен следить за тем, что говорит. -  Он перешел на шепот. – И за менее опасные слова людей отправляют в лагеря. За анекдоты!  Если он выбрал этот путь, пусть несёт свой крест до конца и не тянет за собой, в омут, беременную женщину. Пусть ведёт себя, как мужчина.
  -  Он-то ведёт, да только я без него не могу. -  Прошептала Кира.
  На Родиона Николаевича вдруг навалилась усталость, такая, что он еле устоял на ногах. Теперь он окончательно понял, что это – не блажь, не мимолётное увлечение, что всё рухнуло и счастье его оказалось лишь призраком, так и не осуществившейся мечтой. Он пошел к двери:
  -  Прошу, не принимай поспешное решение. Наломать дров всегда успеешь. Я буду спать в гостиной.
  -  Ты должен меня ненавидеть, а не заботиться обо мне! – Крикнула ему вслед Кира.
  Он постоял немного, потом сказал, не оборачиваясь:
  -  Я твой  совсем, Кира. Я совсем твой.
  Кира упала на кровать.  Как она может не ценить такие чувства?  Как легко переступает через любовь мужа. В эту минуту она любила Родиона Николаевича. Но постепенно мысли о нём вытеснила её безумная любовь к Одинцову. Она думала о том, что он лежит на жестких нарах в холодной, сырой камере, голодный и в полной неизвестности. А любовь ведь сродни жалости. Самого сильного и красивого человека можно жалеть. И любить. И снова жалеть.


  Кира бежала, боялась не успеть. О том, что Одинцов уезжает сегодня, она узнала полчаса назад.
  Одинцов уже стоял в тамбуре вагона. Увидев Киру, выскочил на перрон. Она прижалась к нему, крепко зажмурила глаза, но слёзы удержать не удалось, и они стекали по раскрасневшимся щекам.
  -  Я приеду  к тебе.  Как только рожу, так сразу и приеду. Я ведь тебе так и не успела сказать, что это – твой ребёнок.
  -  Я знал.
  -  Все всё знают. И все молчат. Почему ты не зашел проститься?
  -  Я обещал твоему мужу  не искать встреч  с тобой.
  Кира вздрогнула, посмотрела недоумённо:
  -  Вы что, в сговоре? Вы все против меня? Я – пешка  в   ваших руках? Вы всё решаете за меня.
  -  Такая странная ситуация, Кира. – Одинцов гладил её по голове. – Я оставляю любимую женщину, мать моего будущего ребёнка, с другим мужчиной. Оставляю добровольно- принудительно.  Добровольно потому, что так лучше для тебя. Принудительно потому, что так решило государство.   Ты замужем, Кира, твой генерал любит тебя, твоя жизнь благополучна, ты подумай, стоит ли её ломать. Со мной тебе будет не сладко. Я тебя пойму.
  Она его оттолкнула:
  -  Да ты – дурак!
  Одинцов вошел в вагон, крикнул:
  -  Мне разрешено писать два письма в месяц. Я буду писать только тебе. До востребования.


  Всегда деятельная и решительная Розалия Аркадьевна сникла и, впервые в жизни не знала, что предпринять. Весь устроенный, благодаря  удачному замужеству  Киры, мир и надежды на спокойную старость  и на благополучную жизнь внучки и её детей  рушились, а она ничего не могла исправить.
  Вернувшаяся с вокзала Кира на бабушку не смотрела, собиралась на работу. Аккуратно укладывала в сумку выстиранный и накрахмаленный Домной Евдокимовной халат, стетоскоп.
  Наконец Розалия Аркадьевна не выдержала:
  -  Что ты мечешься, Кира? Твоё счастье рядом, здесь. Ты переоцениваешь свою любовь к Одинцову. Причины для разочарования очень скоро найдутся. А Родион Николаевич – благороднейший человек.  Немногие люди прощают  измену. А он  и  ребёночка готов признать.
  -  Ты так говоришь, словно никогда не любила.
  -  Так безумно – нет. Что ты уперлась в свою любовь? Ты её выдумала. И закусила удила. Это всё твой характер!
  -  Почему-то, если характер проявляет мужчина, говорят:  «настоящий мужик».  Если женщина – «вредная баба».  Я не хочу всю жизнь лгать. Себе, тебе, Родиону Николаевичу, ребёнку.


  На последней площадке вагона качался на крючке фонарь. Он метался на ветру, грозя сорваться.
  Одинцов сильнее запахнул полу длинного тулупа, очень своевременно раздобытого где-то перед самым его отъездом другом Иваном Гореловым, иначе в своём модном пальто, пригодном только для недолгих прогулок по Москве, давно примёрз бы к ледяным доскам товарного вагона.
  До станции Тайшет он добрался  с комфортом на верхней полке плацкартного вагона. А дальше, как выяснилось, на нужном ему полустанке поезд не останавливался, пришлось делать пересадку,  ехать на товарнике, машинист которого обещал притормозить.

 


  Причину столь мягкого решения его участи  Одинцову  никто объяснять не стал, но дали понять, что если он сразу же не покинет столицу, его отправят  и  под конвоем,  и за колючую проволоку. А так – лети, куда хочешь, главное, подальше, перед глазами не мельтеши и издательствам не докучай.
  Он решил ехать к двоюродному дяде, осужденному ещё до войны за шпионаж  в пользу далёкой страны Японии, где ему удалось побывать в командировке,  приуроченной специально к моменту цветения сакуры. Михаил Георгиевич срок свой отсидел от звонка до звонка, к суровому, восточносибирскому  климату привык, тайгу полюбил  ещё сильнее, чем в те времена, когда бывал  в ней  с экспедициями, со звоном комаров летом и  трескучими морозами зимой смирился.   Несколько лет назад,  приехав в Москву на неделю, почувствовал себя  в столице неуютно, так что, казалось, задохнётся,  и решил, что доживать свой век будет в  таёжном посёлке.  Из родственников на   всём белом свете у него остался только племянник Артём.  Не хотелось старику быть обузой молодому, неженатому человеку.
  Дом дяди, крепкий, бревенчатый, почерневший от времени, Одинцов разыскал без труда. Все знали, где живёт старый учитель Китаев.
  Михаил Георгиевич встретил его без удивления, заявив, что видел  вещий сон.
  -  Неужели веришь в сны, дядя Миша? – спрашивал Артём,  отмечая, что дядя сильно сдал, совсем постарел.
  -  С моё поживёшь  и ты поверишь. И в вещие сны, и в народные приметы, и в чудеса. Мир ведь, Тёмушка, он не только тот, что мы видим. Наука  и близко ещё не подступила к его разгадке.
  -  Может, ты и в Бога поверил,  и в церковь ходишь? – усмехнулся Артём.
  -  В церковь не хожу, её здесь нет. А если бы и была, всё равно не пошёл бы. Я с ним, - Михаил Георгиевич показал наверх, - напрямую общаюсь, без посредников.  Что есть Бог? Единое энергоинформационное поле.  Оттуда и сны вещие, и предчувствия, необъяснимые на первый взгляд. А религию придумали люди, чтобы иметь власть и деньги. Одни придумали ислам, другие христианство,  третьи - буддизм и прочие, а Бог ведь один, ему всё равно на каком языке ты молишься и какие обряды исполняешь. Потому я сам, без священников. И молитвы у меня собственного сочинения.
  -  О чём Бога просишь в своих молитвах?
  -  Мира.  И чтобы люди добрее были, любили друг друга.
  -  Какой же ты идеалист!  Люди в твоём возрасте утрачивают иллюзии, а ты наоборот. Потому и живешь трудно.
  -  Как же трудно? Я хорошо живу, Тёма. Мне всё нравится.
  Они пили чай из душистых таёжных трав и беседовали.  Учитель   говорил, что много думал в последнее время и пришёл к выводу, что человечество стоит перед величайшим открытием – научным доказательством духовного бессмертия.
  Одинцов иронично улыбнулся:
  -  В какой форме оно, по-твоему, существует?
  -  Какая разница?  Дух, духовность нельзя заковать в цепи. Забудем о форме. Представь, что мы бессмертны. Большинство людей в это  либо  верят, либо  нет, потому что  научных доказательств  нет.  Как только наука предоставит неопровержимые доказательства, человечество освободится от страха, основанного на ошибочном представлении мира только как материального. Благодаря этому оно само себя загнало в ловушку и потеряло разум.  Как только люди убедятся, что их души  бессмертны, они будут любить друг друга, зло и ненависть исчезнут.
  -  Ты это говоришь своим ученикам?
  -  Боишься – донесут? Вряд ли.  Здесь люди чище и честнее, не испорчены цивилизацией. А если это вдруг и случится – что с того? Куда ещё меня можно сослать? Дальше некуда.
    В доме было жарко натоплено. От печи, занимавшей половину дома, шёл сильный жар.
  Михаил Георгиевич  с любовью погладил   её свежевыбеленный бок:
  -  Берёзовые дровишки. Сухие. Хорошо греют.
  На нём были старые, растянутые на коленках спортивные штаны, натянутые почти до подмышек, в зубах,  растрескавшаяся от времени,  трубка. Седые, отливающие синевой,  волосы оставались густыми и волнистыми, на изборождённом морщинами лице молодыми оставались  только  глаза. Они  внимательно, с лёгкой усмешкой наблюдали  за племянником.
  Учитель  Китаев  служил науке биологии   бескорыстно,  всей душой.  Никогда богатым не был, и   сейчас, имея добротный, выделенный школой, домик, поленницу берёзовых дров, микроскоп, который ласково называл Чарли, в честь Чарльза Дарвина, и несколько полок с книгами, чувствовал себя богатым, как Крез, был счастлив и всем доволен. С гипотезой Дарвина о происхождении человека от обезьяны он не был согласен, но  за все остальные его работы в области зоологии, ботаники и геологии очень его уважал и считал достойным того, чтобы любимый микроскоп носил его имя.
  Очень скоро Одинцов обнаружил, что его старенький, щуплый  и слабый на вид,  дядя обладает неиссякаемой энергией. Биологию в школе он преподавал так, что несколько учеников поступили в МГУ на биофак. Рассказывая о них, Михаил Георгиевич довольно потирал руки и говорил, что и в ссылке можно найти возможность заниматься любимым делом. Артём понимал, что эти слова, прежде всего, адресованы ему, как руководство к действию, но сам он пока не мог представить, чем будет заниматься в этой заснеженной глуши, к тому же,  тоска по Кире, по её глазам, была столь сильна, что он, порой, погружался в свои мысли и ощущения,  и не слушал, что ему говорил Михаил Георгиевич.


  Отделение милиции  размещалось в  деревянном доме, в таком же, как и все остальные в посёлке, только размером побольше. В длинном коридоре у стен две крашенные в желтый цвет лавки, на тумбочке в углу алюминиевый бак с водой с привязанной  кружкой – обычный атрибут в  государственных  учреждениях, словно их  посетители  все  поголовно страдали  сильной жаждой. В одной комнате размещался поссовет, рядом паспортный стол, в дальней – отделение милиции со штатом два  человека.
  -  Русский по рождению, православный по вероисповеданию, прибыл для временного проживания. – Представился Одинцов, положив на стол документы.
  Офицер юмора не оценил, посмотрел пристально, внимательно изучил паспорт.  Про поэта Одинцова он слышал, но тот ли это человек или однофамилец, выяснять не стал – много чести. Здесь все равны. И почему он столицу покинул,  милиционер  мог предположить, поэтому лишних вопросов задавать не стал, сделал у себя отметку.
  Когда вышли на улицу, Михаил Георгиевич  не удержался:
  -  Ты зачем дурака валял? Человек при исполнении.
  -  А я как надо сделал. Как там у Гоголя?   Перед начальством вид имею лихой и придурковатый.
  Они возвращались из тайги,  варили картошку, отбивали маленьким ломиком замороженную,  квашеную капусту в  деревянной кадушке, что стояла в сенях, из подпола доставали солёные грузди. Ужин был долгим, за полночь, много говорили, и о духовности, о которой вот-вот должны появиться научные труды, но больше всего  о птицах, о загадочной дезоксирибонуклеиновой  кислоте и беспозвоночных животных, в частности о коловратках, отчего каждая лужа представляла для  Михаила Георгиевича высочайший интерес.
  -  Почему зяблик, возвращаясь с зимовки, летит днём, а его ближайший родственник вьюрок – ночью? -  вопрошал Михаил Георгиевич. Артём пожимал плечами. О зяблике учитель Китаев мог говорить часами. Через полчаса Одинцов начинал верить, что более загадочной птицы в природе не существует, через час любил его, как родного, через полтора готов был расплакаться над его  тяжёлой судьбой.
  -  А как ты думаешь, -  задавал дядя новый вопрос. – Каким образом самка кукушки, выкормленная пеночкой, знает, что ей нужно подкинуть яйцо именно в гнездо пеночки?
  -  Не знаю.
  -  И я не знаю.
  -  Я думал,  учёные отвечают на вопросы, а оказывается, они их задают.
   Потом дядя засыпал, Одинцов быстро записывал стихи, они приходили легко, писал письма Кире. Но так как отправлять мог только два  в месяц, к тому же,  знал, что они будут прочитаны не только ею, много раз переписывал.




  На работе Кира   немного отвлекалась от своего любовного недуга, от запутавшихся в тугой  клубок чувств, страданий, счастья и мучающей  совести.
  Больная  Пичугина  жаловалась на загрудинную боль. Совсем молодая женщина, а уже – приступ стенокардии.
  -  Вам нужно избегать тяжелых переживаний.
  -  А у меня вся жизнь – сплошные переживания. Полюбила я своего Гришу смертельной любовью, а он меня поматросил и бросил. А я без него жизни не вижу, жить не хочу.
  Кира молчала, слушала неожиданную исповедь. Не  совсем,  как у неё, но  тоже выхода нет. Её безумная любовь к Одинцову  во время бессонных ночей  перевешивала чашу весов, на которой лежало благородство Родиона Николаевича, но когда она видела мужа спящим в гостиной на диване, словно он  гость в своей квартире, да как вечерами    держался  за левый бок, когда думал, что его никто не видит, весы склонялись в его сторону. Ей хотелось, чтобы он злился, прогнал  её, тогда всё решилось бы само собой, но он трогательно заботился, добывал дефицитные продукты и напоминал Розалии Аркадьевне и Домне Евдокимовне, что они и, особенно,  Кира должны обязательно это съесть.  И бабушка вся измучилась, ходит потерянная, совсем  спать  перестала. Всех жалко, и что делать не знает.
  После больницы она заходила на почту.
  Первое письмо от Одинцова пришло через месяц, было длинным и всё состояло из описаний местных красот, нравов, обычаев. Ни одного слова о любви, но они были между строк. И любовь, и тоска, и отчаяние.
  И она решила ехать.

  Родион Николаевич вертелся, сбивал простыню, просыпался от тревожного, навязчивого сна. Что снилось,  не помнил, а только ощущение  сильного беспокойства не проходило.  Просыпаясь, думал о Кире. Как хотелось, чтобы она поняла, что его любовь с примесью  отеческой нежности  даже больше обыкновенной мужской, когда главное – страсть, желание обладать, которая вспыхивает, как спичка, и быстро гаснет!  Она ничего  не поняла. Сообщила о своём отъезде, глядя в пол.
  Это было самое большое  поражение  в его жизни.
 
  Было холодное пасмурное мартовское утро. Уже предчувствовалась весна,  и   морозный воздух  перебивался  запахом прошлогоднего прелого листа.  Родион Николаевич махнул водителю, чтобы ехал следом, а сам пошёл пешком. Хотелось прогуляться, собраться с мыслями перед работой.
  Тяжёлый груз близкой утраты давил на грудь, но военная выправка навеки впечаталась в его спину, он держался, хотя стоило ему это немалого труда.
  Ему показалось, что в грудь вогнали раскалённый металлический прут, стало нечем дышать,  и он погрузился в боль, как в воду. Боль была везде, не только внутри него, но и вокруг. Он попытался позвать адъютанта,  и тогда новая  нестерпимая волна накрыла его. Родион Николаевич подумал, что нельзя кричать, нельзя дышать, нельзя думать. И всё исчезло.
  Потом он лежал в зыбком забытье и то ли слышал, то ли это были его собственные мысли :
    «- …  на фронте был, на передовой,  Бог миловал, остался жив…  Любовь исцеляет недуг, а тут наоборот – подкосила здорового мужчину…»
   Голос показался знакомым, он хотел возразить, Киру, солнце ясное,  от нападок защитить, сказать, что любовь здесь не причём, но сил   открыть глаза   или произнести хоть слово не было, а липкая дремота сгустилась, и снова всё погрузилось в темноту.


  Глядя, как Кира поспешно, дрожащими руками, разбирает чемодан, Розалия Аркадьевна вздымала руки вверх и выдыхала укоризненно:
  -  Вот!... Ну, вот!... Чего добилась?...
  Кира молчала, тем более, что ответа никто и не ждал, и  никакие упрёки не могли её казнить так, как   казнила она сама себя.



  Она не отходила от постели мужа ни на шаг. В том, что она была виновницей его инфаркта,  не сомневалась,  и оттого казнила себя ещё больше, так, что порой самой становилось трудно дышать,  и только страх за будущего ребёнка заставлял её   переключать свои тяжёлые мысли  на другие, светлые и радостные, связанные с его скорым рождением.  Не хватало ещё и ей свалится с сердечным приступом. Она работала не покладая рук:   капельницы, уколы, диета. При этом всегда внешне оставалась спокойной,  уравновешенной. Никому и в голову не могло прийти, какая буря  у неё  на душе. Это умение собираться в нужную минуту не раз выручало Киру и удивляло Розалию Аркадьевну. «Наверное, это у неё от матери», думала она. В их семье такой выдержкой никто не обладал.
  Выкроив полчаса, Кира написала Одинцову торопливо-сбивчивое письмо. Извинялась, просила подождать, она обязательно приедет, как только муж поправится.


  Получив письмо, Одинцов  уверял себя, что всё складывается правильно, что всё именно так и должно быть. Любовь чахнет в разлуке и постепенно сходит на нет. Но на душе от этих раздумий легче не становилось, а наоборот,  тоска усиливалась, хотелось наплевать на всё и уехать в Москву.
  Михаил Георгиевич маету племянника заметил, не удержался:
  -  Рассказывай, облегчи душу.
  -  Влип я,  по первое число. Уважил достойного человека, вроде как отблагодарил за помощь, а на самом деле подлость совершил. И влюбился. Скоро  у меня родится ребёнок, а я как будто и не отец ему.
  -  Так зови её сюда. Места хватит.
  -  Жена генерала. Куда её, в избушку? Один выход – забыть. А не получается.
  -  На работу иди. Что ты, как красна девица, погрузился в свои страдания и лелеешь их? Отвлекись. Стихи можно и по ночам писать.


  Директор школы отставил в сторону трость, тяжело опустился на стул, ещё раз внимательно просмотрел документы Одинцова. С творчеством поэта он был знаком ещё до войны, на фронте читал бойцам его стихи, понимал, что так просто поэт не покинул бы столицу, но поскольку на его счёт никаких сигналов не поступало, решил принять его на должность учителя литературы и русского языка. А в случае чего, сошлётся на полное неведение, что, собственно, и было правдой.
  Одинцову, которого называли теперь Артём Викторович,  школа понравилась. Бревенчатая, двухэтажная, снаружи обшитая дранкой, выкрашенной в бледно-желтый цвет, с широкими коридорами и большими окнами, уставленными горшками и старыми кастрюлями, бережно обернутыми в бумагу, в которых росли не только цветы, но и фрукты-овощи,  она  была по-домашнему уютной.
  Поставив перед собой цель  -   забыть Киру, Одинцов приглядывался к коллегам-женщинам. Учительница истории, утончённо-красивая, высокомерно-холодная, занесённая ветром строгого  распределения после вуза, отрабатывала положенные три года, как отбывала наказание, и не скрывала этого. Они столкнулись на крыльце, Нина Иосифовна рассыпала тетради, Одинцов бросился собирать, вызвался помочь донести, ему было позволено, и он всю дорогу рассыпался в комплиментах, почти искренних,  и даже читал свои стихи.  Неприступная учительница немного оттаяла и пригласила на чай.
   Вспыхнула сразу, едва переступили порог её комнаты. Тетради снова рассыпались, на них бросали срываемую одежду. Пуговица на рукаве рубашки у Одинцова не расстёгивалась, он её оторвал.
  Уходя под утро, встретил укоризненный взгляд  старухи-хозяйки, раскланялся. Она презрительно фыркнула и отвернулась.
  Наутро красавица Нина Иосифовна сделал вид, что бурной ночи не помнит, на предложение Одинцова выйти  за него замуж ответила ледяным взглядом.
  Чуть позже он узнал, что у неё есть жених в областном центре и у неё скоро свадьба. Что ей опальный поэт, сосланный в глухой таёжный посёлок?
  Если бы не было так тяжело на душе, Одинцов бы посмеялся. Хотел сделать ход конём  -  и Киру забыть, обрубить все нити, связывающие их, и поступить, как порядочный человек  -  жениться на женщине, с которой переспал. Не удалось. Ни нити обрубить, ни жениться. На душе  кошки скребли.



  Домна Евдокимовна с вечера зажгла  тонкие восковые свечи и лампаду перед иконой в своей коморке. До глубокой ночи молилась, стоя на коленях.
  Заглядывая к ней, Розалия Аркадьевна тихо прикрывала дверь, думала с сочувствием:              -   «Темнота.  Молись, не молись, а Родиону Николаевичу теперь только врачи помогут».
  Уснуть  ей так и не удалось, мучили дурные предчувствия, которые она связывала со здоровьем генерала. Под утро, когда позвонили в дверь, она так разволновалась, что не могла повернуть ключ. Домна Евдокимовна отодвинула её, в дверном проёме образовались три коренастые фигуры, одна из них протянула бумажку:
  -  Обыск.
  -  Почему?  Хозяев дома нет.
  Ей не ответили, отодвинули, как табуретку, прошли в квартиру. Она шла за ними в гостиную, ступая босыми ногами по грязным следам, оставляемым их сапогами на чистом, только что  не вылизанном Домной Евдокимовной паркете.
  -  Простите, а что вы будете искать?
  Её снова не удостоили ответом. Три молчаливых товарища методично, со знанием дела, за три часа перевернули всю квартиру, не пропустив и коморку Домны Евдокимовны. Перерыли всё, только что подушки не вспарывали. Ничего не нашли, ушли с такими же каменными лицами, с какими вошли,  и было не понятно, довольны результатом или нет.
  После их ухода с Розалией Аркадьевной случилась истерика, впервые за всю её долгую жизнь. Она хохотала и хохотала, и никак не могла остановиться, пока Домна Евдокимована почти насильно не влила в неё  большую дозу валерьянки. Немного успокоившись,  она пробормотала:
  -  Оказывается, как человеку мало надо для счастья.  Ничего не нашли крамольного в доме, в котором этого просто не может быть, и я едва не сошла с ума от радости.



  Болезнь постепенно отступала.  Осознание, что Кира не уехала, заботится о нём, действовало на генерала лучше всяких лекарств.  Вернулась надежда, что счастье его возможно, и что её любовь к Одинцову  была вовсе не  любовью, а всего лишь лёгким безумием, из тех, что  иногда кружат молодым женщинам голову, но быстро утихают. Их потом не хотят  вспоминать и даже стесняются.
  Растущий Кирин живот и её задумчивый, обращенный  внутрь себя взгляд, заставляли  верить генерала, что жизнь его наладилась. Он гадал, кто родится. Мальчик или девочка? Вообще-то ему было всё равно, он уже любил этого ребёнка, представлял, как будет гулять с ним и играть, и украдкой вытирал образовавшуюся в уголке глаза слезу и удивлялся своей сентиментальности.
  Выписавшись из больницы, от положенного ему восстановительного курса в санатории отказался, зная, что нигде ему  не  будет так хорошо, как рядом с Кирой.
  Он сразу же вышел на службу, где ему немедленно  донесли о том, о чем не сказали дома, опасаясь за его здоровье. Об обыске. Назвали и причину. Кто-то написал анонимку, что генерал Мальцев хорошо поживился во время войны, привёз из Германии «картины фламандских мастеров, в том числе два портрета, написанные виртуозно и наполненные одухотворённостью, руки Ван Дейка».
  Родион Николаевич без труда понял, кто этот тонкий ценитель живописи и долго думал -  написать ему рапорт с разоблачением  клеветника  или нет. Дрязги он не любил, но теперь был в ответе не только за себя, но и за Киру, и ребёнка. Если его осудят, они без него пропадут. Решил подстраховаться. Тому ложь простили. Ну, ошибся человек. Зато проявил бдительность. Генерал настаивать не стал,  потому что всё, кроме Киры и ребёнка отступило на второй план.





   В сбившейся на затылок синей косынке, Кира ловко пеленала крохотную  дочь, и лицо её, деловито- сосредоточенное, светилось нежностью.
  -  Наша девочка – красавица. Твоя маленькая копия, Кира.  -  говорил Родион Николаевич.
  И Розалия Аркадьевна разговор подхватывала, давала ему ребёнка на руки:
  -  Ребёнок ваш – чудо.
  Домна Евдокимовна  уходила в свою коморку, крестилась. Благодарила Бога за то, что хозяин здоров, и ребёночек тоже, и за то,  что генерал  измену жены простил, ребёнка любит и скандалов  не устраивает.
  Родион Николаевич  совсем успокоился. Думал, что Кира вычеркнула из своей жизни Одинцова, но когда Катюше исполнилось три месяца, она вновь заговорила об отъезде и на этот раз была непреклонна и настроена решительно.
  -  Я не могу тебя удерживать, Кира.  Ты – взрослый человек. Прошу только, Катюшу и  Розалию Аркадьевну не бери. По крайней мере, пока там не осмотришься и не устроишься. Не нужно их мучить.
  -  Везде люди живут.
  -  Но все стремятся к лучшему, а ты наоборот – бежишь в глушь.
  -  А что важнее, Родион, жизнь с удобствами или любовь?  Ты же не хочешь, чтобы я тебе всю жизнь лгала и притворялась?
  -  Ты помни главное, что тебя здесь всегда ждут.
  Кира посмотрела на мужа долгим, измученным взглядом.  С той самой ночи, как он переселился в гостиную, она прикасалась к нему только во время болезни, в больнице, когда делала процедуры, да держала за руку в самые тяжёлые моменты, а сейчас ей нестерпимо захотелось к нему прижаться, и чтобы он погладил её по голове, но она не решилась.
  Оставшиеся до отъезда дни они почти не разговаривали. Родион Николаевич приходил со службы только переночевать. Долго крутился на своём диване, вздыхал, а Кира слушала  и   глотала слёзы, но изменить своё решение не могла и не хотела.



  Мимо скользил безлюдный перрон, печальное лицо Домны Евдокимовны мелькнуло и осталось  позади.
  Московская жизнь Киры и Розалии Аркадьевны вновь оборвалась. На этот раз причиной отъезда оказалась любовь. Кира просила бабушку остаться, но та наотрез отказалась отпустить её с Катюшей  «в эту страшную Сибирь».
  Всю дорогу Розалия Аркадьевна молча сетовала, что московская жизнь без особых тревог, где-то даже легкая и беззаботная,  закончилась, и с ужасом думала, что ждёт их на заснеженном полустанке. А Кира, гладя в окно на мелькающие  пейзажи, думала: жила себе и жила, радовалась каждому дню, и солнечному и дождливому, как глупая птаха,  а теперь будет жить рядом с любимым и лечить сельских жителей, не избалованных  хорошим медицинским обслуживанием и представляла, как будет внимательна  к  их проблемам. Она гнала прочь мысль о том,  что это – беспомощная попытка успокоить себя. Бросила мужа, увезла дочь в такую даль,  в неизвестность. Но Одинцов…   всё-всё  за мгновение побыть рядом с  ним  хоть минуту.



  На маленькой станции с деревянным вокзалом поезд остановился на одну минуту. Они высыпались из тесного тамбура, как горох. Сначала Розалия Аркадьевна,  Кира подала ей Катюшу, выбросила на неутоптанный снег багаж, и спрыгнула на перрон. Состав тут же набрал скорость и скрылся за поворотом, словно растворился в морозном воздухе, от которого было больно дышать.
  Розалия Аркадьевна посмотрела на Киру с укором, по её щеке стекла крупная слеза и, коснувшись шерстяного платка, превратилась в крошечную льдинку.
  Одинцов бежал к ним от вокзала, полы не застёгнутого тулупа развивались.  Обняв Киру, он  тут же отстранил  её от себя  и смотрел, не отрываясь,  на её лицо.
  -  Ну, хватит.  Заморозите ребёнка, – проворчала Розалия Аркадьевна  и отклонила его руку, не позволив отогнуть угол ватного одеяла. -  Вы с ума сошли. Простудите её. -  И вдруг почти торжественно объявила: - Родион Николаевич не дал Кире развод.
  -  Будем жить в грехе, -  весело ответил тот.
  -  И так уже нагрешили.
  -  Даже не представляете как, дорогая Розалия Аркадьевна, -  вдруг  погрустнел Одинцов.



  В выделенном   Одинцову школой доме, состоящем из кухни и двух комнат, было чисто, почти пусто и жарко натоплено.
  Сев на узкий диванчик, Розалия Аркадьевна прошептала:
  -  Вот тут я и умру.
  Но Кира услышала.
  -  Не говори глупости. Через пару лет мы вернёмся в Москву.
  -  Так я не доживу.
  Высвободившаяся из толстого одеяла Катюша тонко пискнула и, поймав палец отца, уставилась на него серьёзными глазами.
  У Одинцова  от счастья  перехватило дыхание.  Сколько стихов он написал, в том числе и о счастье, а что это такое, понял только теперь, в эту секунду.  Сердце щемило и радостно ёкало одновременно.



  Ржавая гнутая подкова,  невесть откуда взявшаяся на белом снегу, была подобрана и прибита к входной двери.  Михаил Георгиевич стукнул последний раз молотком, отступил на шаг и, убедившись, что прибита ровно, спросил:
  -  Вы верите, что она приносит счастье?
  -  После войны я ни во что не верю. Но я надеюсь, что она помогает даже тем, кто не верит.
  -  А чего вам, любезная Розалия Аркадьевна, не хватает для полного счастья? -  Полюбопытствовал старый учитель.
  Она посмотрела на него, как на сумасшедшего:
  -  Легче перечислить, чего не  хватает, чтобы ощущать себя в полном дерьме.
  Заметив, что он  тяжело вздохнул, улыбнулась грустно:
  -  Да вы на меня не сердитесь.  Не понимаю я этих ваших таёжных прелестей. Я – житель городской. Идёмте, я пришью вам пуговицу и напою чаем.

  Диванчик Розалии Аркадьевне был коротковат и её больные ноги, страдающие теперь и от холода, совсем изболелись, а другую кровать раздобыть не удавалось.
  На ночь она подставляла к ногам табурет или повыше взбиралась на подушку и всё чаще задумывалась над предложением Михаила Георгиевича перейти к нему. И хоть их ежедневные беседы   о мировом прогрессе и  бессмертной душе всегда заканчивались на повышенных тонах, у неё и сейчас при мысли о нём потеплело на душе. Подумала: «Забавный старик. И очень милый…  Старик. Интересно, меня он тоже про себя называет старухой?»


  Вернувшись из школы, Одинцов носил дрова, воду из колодца, топил печь и грел в большом баке воду.  Но как не старался он облегчить быт,  чувство вины перед Кирой только усиливалось.  Её мужественная и терпеливая   борьба с повседневными трудностями и дома, и на работе, и  всё это с лёгкой улыбкой, без единого слова недовольства, изумляла его. По первому требованию, в любую погоду, в метель и слякоть она спешила к больному, а вернувшись  домой, мыла полы, готовила еду  или занималась дочкой. Ещё больше он боялся обидеть её своим удивлением и потому лишь молча наблюдал за Кирой.   



   Войдя в сени, Кира   зацепилась ногой за лыжи и они вместе с палками упали. Так происходило почти каждый день,  и сегодня она твердо решила освободить  дальний угол и переставить их туда.  Сняв с гвоздя старый полушубок, заметила выпавший конверт. Почерк на нём принадлежал Родиону Николаевичу, но адресовано оно было, почему-то,  Артёму.  Кира долго крутила его в руках, но, всё же, решила прочесть. В короткой записке одно предложение: «Надеюсь, у Вас хватило ума уничтожить моё предыдущее письмо?»
  Странная прихоть взрослого мужчины хранить письма, заведомо подлежащие уничтожению,  возбудила любопытство Киры,  и она принялась искать второе письмо. Оно оказалось тут же, в кармане полушубка.
  «Вы поступили нечестно. Мы с вами ясно обговорили все условия. Вы должны были немедленно исчезнуть из жизни Киры, как только она забеременела, а вы продолжали с ней встречаться. Теперь в ваших интересах сделать всё, чтобы  мои  жена и дочь вернулись в Москву. Убедите Киру, что вы разлюбили её. Только это сможет её оттолкнуть от вас.
  Долг платежом красен, товарищ Одинцов.»


  Кира выронила письма. «Долг платежом…  Долг платежом…»  Ей нужно было перевести дух, прежде чем она приступит к выяснению,  за какой долг с её мужем расплатился Одинцов, да ещё так щедро и коварно. Но никто не должен был видеть её в таком смятении.
  Она приоткрыла дверь, бабушка на своей новой кровати спала, обняв Катюшу. Решив, что часа ей хватит, чтобы прийти в себя и всё обдумать, Кира надела лыжи и  двинулась в сторону тайги.
  В паре километров от посёлка ей встретилась стайка школьников, возвращавшихся с лыжной прогулки.
  -  Кира Игоревна, возвращайтесь. Похоже, будет метель.
  Она их не услышала, думала о своём и уходила всё дальше, вглубь тайги,  по хорошо укатанной лыжне, но  успокоения не наступало, наоборот, росла тревога и усиливалась боль, и она  поняла, что всё сломалось и ничего наладить уже нельзя. Слишком большое и страшное предательство её окружало.
  Поначалу лёгкие, а потом всё усиливающиеся порывы ветра поднимали с земли колючий снег и стряхивали его с деревьев, но Кира ничего не замечала вокруг, шла по лыжне вперед и вперед, обида добавляла сил и она не чувствовала усталости, несмотря на то, что прошла большое расстояние.
  И вдруг резко потемнело, лёгкая позёмка превратилась в метель, колючий снег, как иголками, колол лоб и щеки,  и Кира пришла в себя, развернулась,  пошла назад,  но  вскоре лыжня исчезла, её замело снегом.  Ей казалось, что движется в правильном направлении, но вскоре поняла, что кружит на одном месте.   За белой пеленой исчезло всё.  Мир сузился до нескольких квадратных метров, где с трудом можно было разглядеть деревья и кустарники.  Осталось только завывание вьюги  и колючий снег, который недавно казался пушистым и мягким,  а теперь  забивался за  воротник куртки и, кажется,  проникал в душу.  Кира почувствовала,  как холод начал сковывать руки и ноги.  Она понимала, что нужно двигаться, нельзя останавливаться, но силы начали покидать её.





  Третий день не унималась вьюга. С тех самых пор, как нашли  Киру  и отвезли её в областную  больницу, так и мело.  Непогода, столь привычная в этих краях в зимнюю пору, особенно разгулялась, словно назло всем, кому была дорога Кира, кому и так было тяжело.
  После того, как пропала Кира, утихло ненадолго, когда наступили сумерки. Её нашли  быстро, в километре от посёлка. Она почти не отклонилась от лыжни. Сидела, засыпанная снегом, прислонившись к стволу берёзы. Снежное покрывало уберегло  её от обморожения  рук и ног, но тяжелейшая пневмония почти не оставляла шансов на выздоровление.
  Получив от Одинцова телеграмму, Родион Николаевич раздобыл, указанные в ней лекарства,  и  сразу же  выехал.

 
  Генерал наполнил стаканы  водкой,  и они с Одинцовым выпили.  Они допивали вторую бутылку, но хмель их не брал.  Тут уместно было бы описать скупые мужские слёзы, но слёз не было.  Лицо генерала как будто закаменело, посерело,  и было похоже  на потемневшее от времени бронзовое изваяние.  Одинцов слёзы выплакал, его красные глаза казались безжизненными, он словно ослеп и оглох.
   Они молчали так с утра. Пили и молчали. Никто не решался начать тяжелый разговор. А поговорить нужно было, это понимали оба.
  Наконец,   Родион Николаевич произнёс осипшим от горя голосом:
  -  Киру, как только её можно будет перевозить, Розалию Аркадьевну и  Катюшу  я заберу в Москву. Эти женщины вам не по силам. Вы не справились, не уберегли.
  -  Розалия Аркадьевна  очень сблизилась с моим дядей. Думаю, она  сама  решит, где ей жить. А Кира тоже сама решит. Только я думаю, что ни с вами, ни со мной она не останется.
  -   Ничего не случилось бы, если бы вы выполнили  все мои условия.
  -   Вы должны были знать Киру, – горько усмехнулся Одинцов.  -  Она ведь на пошлый адюльтер не способна. Она только по любви…  А вы подвергли её такому испытанию, потому что не любите. Вы ведь любите только себя!  Киру  вы  себе определили, как заслуженную  награду.  Она вам как медаль на грудь! Красивая, молодая, умная  жена не каждому достается, а самому достойному  мужчине. Признайтесь, именно так вы думали, когда замуж её звали?
  -  Не вам   меня судить! – Родион Николаевич стукнул ладонью по столу.-   Мне это решение нелегко далось. И только любовь к Кире, желание сделать её счастливой, не лишать радости материнства, заставило меня пойти на такой  отчаянный  шаг.
   -  Я люблю её  не меньше вашего. А, может, и больше.
  Генерал приподнялся, схватил Одинцова за грудки, впервые за последние дни его лицо ожило, на нём отразились и гнев, и боль, и бессилие.
   -  Это не имеет значения. Вы не имели права её любить!
  Одинцов попытался   оторвать руки генерала от рубашки, на пол посыпались пуговицы. Родион Николаевич руки разжал и, закрыв ими лицо, застонал.
  -  Сердцу не прикажешь.  Она не ваша собственность.  Имеет  право выбирать.
  Генерал опустил голову,  долго молчал, потом тяжело вздохнул:
  -  Потому и не удержал. Но Катюше в Москве будет лучше.  Пусть у неё будет два отца. Два отца- подлеца,  едва не погубивших её мать.  Назовём  вещи своими именами, поэт.  Предали, предали мы её. Каждый по-своему. 





  Суровые дни переживал Западный фронт.  Вторую неделю он откатывался на восток под натиском немецко-фашистских войск,  и боль жгла солдатские сердца. Сердце генерала  Мальцева не меньше, а, может, и больше. Душа болела за погибающих бойцов, за людей,  покидающих родные, насиженные места и уезжающих в неизвестность, и , тем более, за тех, кто оставался. А позади – Москва! Совсем рядом Истра, Руза, Волоколамск…
  Генерал стоял у обочины разбитой дороги и угрюмым взглядом провожал груженные скарбом повозки, потрепанные полуторки, грязные, исклёванные снарядами, танки. Тяжело шагала уставшая пехота.  Измученные бойцы не обращали внимания на колючий, ноябрьский снег, хлеставший их по щекам,  и не отворачивались.
  Ближе к вечеру  представилась возможность передохнуть.  Уставшие  физически и морально бойцы,  набились в деревенские избы, в здание сельсовета, в школу и клуб, попадали без сил кто где смог. Генерал зашел  в клуб. Здесь тоже все  лежали вповалку, от просыхающих шинелей поднимался удушливый пар. В зале на лавках сидели те, у кого ещё оставались силы, на сцене читали стихи. Родион Николаевич узнал поэта  Одинцова. Они не раз встречались в Москве, до войны.
  Сегодня поэт изменил себе и вместо героических, зовущих не бой  стихов,  читал что-то горестное, почти отчаянное, созвучное настроению сидящих в зале, и солдаты отозвались на эту кричащую боль, выкрикивали слова одобрения и полного согласия с ним, по рядам то и дело проносилась волна тяжелого единовременного вздоха.
  Неподалеку от сцены генерал заметил майора НКВД Суслова, бросавшего на поэта внимательные,  цепкие взгляды и что-то торопливо писавшего коротким карандашом в блокноте.
  Генерал протиснулся к Суслову, сидевший рядом  с ним  солдат торопливо вскочил, отдал честь и отошел в сторону.
  -  Что так тщательно конспектируете, майор?  -  стараясь скрыть насмешку в голосе, спросил Родион Николаевич, усаживаясь. Они недолюбливали друг друга, но старались  это не демонстрировать.
  -  Стихи. -  Коротко бросил Суслов, явно не желая продолжать разговор.
  -  Понравились?
  Майор повернулся к  генералу, но смотрел в сторону, куда-то вдаль:
  -  Нет.  Разве не видите, что поэт Одинцов  -   паникер?  Своими стихами он  способствует развитию упаднического настроения среди солдат. А должен наоборот. Я уверен, он делает это сознательно. Да-да, сознательно разлагает армию.
  -  Да вы – фантазер, Суслов. Стоит сейчас крикнуть: «Вперед, на врага!»,  и  все поднимутся, как один.  Люди просто устали. Надеюсь, ночь пройдёт спокойно, хоть немного отдохнут. -  Генерал знал Суслова, как отъявленного карьериста и человека, лишенного малейшего сострадания к кому бы то ни было, и пытался сбить его ненужное усердие и  чрезвычайную  бдительность.
  Но Суслов уже закусил удила.
  -  Поэт призван на фронт для того, чтобы поднимать боевой дух  советских воинов, а не нагнетать смятение и панику. Одинцову не место на фронте. Более того, он должен быть изолирован от общества, по крайней мере, до конца войны.-  Он вскочил на ноги, закричал: - Прекратить!  Прекратить разлагать армию! Вы арестованы.
  С двумя бойцами он поднялся на сцену,  и они увели злого и растерянного Одинцова за кулисы. В зале возмущенно засвистели. Генерал  сказал стоявшему рядом на вытяжку командиру роты:
  -  Объявите отбой. -  и вышел следом.

  Майор Суслов уже сидел в кабине полуторки. В кузове, под натянутым брезентом, прислонившись спиной к борту, сидел Одинцов, охраняемый двумя смершевцами.
  -  Поговорить надо,  – стукнул генерал по стеклу.
  Суслов нехотя вылез под сыплющийся колючий снег. На нём была свежая, ещё не обмятая шинель, теплые кожаные перчатки.
  -  Куда везёте Одинцова?
  -  Вообще-то я не обязан перед вами отчитываться. Но скажу. Везу в Москву. По нему давно тюрьма плачет.
  -  Он здесь нужен. Бойцы любят его стихи.  Он на фронте с первых дней. Все тяготы переносит вместе с  солдатами.
  -  Потому наша армия отступает.
  -  Вы что, смеётесь?  Неужели и впрямь считаете Одинцова причиной наших временных, заметьте, временных неудач на фронте.
  -  Нет, конечно, но и он этому способствует.
  Одинцов прислушивался к разговору.
  -  А давайте, вы его на этот раз отпустите, и я возьму его на поруки? Он будет при мне. И стихи будет читать правильные. Я вам обещаю.
  -  Нет.
  -  Понимаю, хотите скорее ещё одну звезду на погоны прикрепить? Но так обратите внимание на тех, кто в самом деле заслуживаете вашего пристального внимания, гораздо больше, чем поэт.
  Суслов насторожился:
    -  Вы знаете таких людей, генерал?
  -  Я лично  -  нет. Но вы должны их знать. Это ваша   прямая обязанность.  А раз вы  арестовали   человека,  нужного фронту, стране, способного поднять солдат на бой  одним стихотворением,  а,  возможно, именно сейчас  кто-то действительно требует вашего пристального внимания, но  остается незамеченным, поскольку вы   заняты перевозом в Москву  не того, кого действительно нужно было бы арестовать и перевозить. А значит грош цена вашему профессионализму.
  -  Что вы себе позволяете, генерал?
  -  Не каждый решится сказать вам правду.
  -  Вы думаете, вам всё можно?
  -  Не всё, но многое.
  Суслов задумался, даже губу закусил. Кто его  знает, этого  генерала, какие у него могут быть связи?  Говорит уверенно, смотрит насмешливо, карьеру  делает  быстро.  Может, и в самом деле, лучше не связываться?
  Майор  ещё  немного  поупрямился, для видимости, и согласился отпустить поэта Одинцова под пригляд генерала Мальцева.

  Одинцов спрыгнул на свежий, ещё не утоптанный снег, протянул генералу руку:
  -  Я ваш вечный должник, Родион Николаевич.
  -  Зря вы так разбрасываетесь  словами. На целую вечность замахнулись. Надеюсь, урок пойдёт вам впрок.
  -  И  всё-таки,  просите, о чем хотите. Хоть сейчас, хоть потом, после войны.  С радостью вас отблагодарю.  Вы не представляете, что сейчас для меня сделали. Был я уже у них. Попав снова, вряд ли вышел бы скоро, и вряд ли выжил бы.
  -  Ладно вам. Идите, поэт. Сочтемся.


  Родион Николаевич Мальцев вспомнил этот  эпизод через несколько лет после войны. Тогда он уже знал, что у него, активного человека, сперматозоиды оказались  на редкость ленивыми, двигаться никак не хотели, несмотря на новое лекарство, заставляющее   эти самые крошечные частицы со жгутиками шевелиться и добираться до ожидающей их яйцеклетки.  Он переживал не за себя, а за Киру. Хотелось видеть её с младенцем на руках и не лишать  её  счастья материнства.
  Решение пришло неожиданно, на торжестве по поводу дня рождения вождя. Среди выступающих был поэт  Одинцов, Кира смотрела на него с восторгом. Прошептала: «Красавец!  И стихи у него замечательные.»  И  генерал понял, что нужно делать.


   С   Одинцовым они встретились в заснеженном парке, долго бродили по безлюдным аллеям. Вдали шагал верный адъютант Селин.  Генерал никак не мог решиться начать  разговор.
  -  Дело у меня к вам крайне щепетильное, Артём Викторович.
  -  Я буду рад исполнить своё обещание. -  Одинцов был в хорошем настроении, в отличие от генерала, шутливо вскинул руку, щелкнул каблуками.
  -  Не спешите так говорить.  В любом случае, если вы не согласитесь, этот разговор должен остаться между нами. Дело в том, что…  даже не знаю, как сказать.  Видите ли, у меня не может быть детей. А я очень люблю свою жену и хочу, чтобы она стала матерью. Не приёмной, а настоящей. В общем, Артём Викторович, прошу вас  помочь.
  Одинцов соображал быстро, за словом в карман никогда не лез, спросил напрямик:
  -  Предлагаете соблазнить вашу жену?
  Генерал тяжело вздохнул:
  -  Вот именно.
 -  Я не буду рассуждать о безнравственности  данного поступка, как с вашей, так и с моей стороны.   Даже не знаю, как это назвать. -  Хорошее настроение Одинцова исчезло бесследно, он не решался посмотреть генералу в глаза, говорил, глядя в сторону, на заснеженные верхушки деревьев. -  Одно дело переспать со случайной  девушкой,  совсем другое  -  по договоренности. Это уже подлостью  называется, генерал. К тому же  не  просто переспать, а, извините, стать отцом. Здесь уже и интересы ребёнка затрагиваются  и мои. Но я обещал выполнить любую вашу просьбу и постараюсь её исполнить. Вы же понимаете, что тут не всё зависит от нас с вами?  А ваша жена способна вам изменить?
  Генерал совсем помрачнел и уже жалел, о том, что решился на этот отчаянный шаг.
  -  Я не знаю.  Но она молода, а вы – известный поэт, к тому же, хороши собой. Новогодний бал, веселье…  Возможно, вам удастся ненадолго вскружить ей голову. Кира не должна знать о нашем с вами знакомстве. А вы должны исчезнуть из её жизни сразу же, как только…  ну, вы понимаете. На ней будет белая шубка.
  На следующий день генерал уезжал в командировку. Через неделю наступал новый год.


  У прошлого  нет сослагательного наклонения.  И к этой истории уже невозможно применить  слово  «если  бы».  Мужчины молча разлили водку по стаканам, молча выпили.  Каждый думал: «Если бы я тогда  не…»