Falling apart

В жизни каждого человека наступает момент, когда ему нужна исповедь. Не отпущение грехов, когда священник благословляет тебя и говорит "ступай и не греши, сын мой". Когда нужно излить кому-то душу, так, что бы тебя поняли.
Когда этот момент настал, я решил обратиться к Пастырю. Единственный из моих друзей, кто не просто умеет слушать, кто является настоящим священником - единственный из моих друзей, которому не нужно объяснять что такое мой мир: Пастырь был снайпером. Он знает. И для него, как и для меня, это не череда размытых картинок, которые могут порой всплывать в памяти.
Но ехать к нему трезвым нельзя.
Мир моих снов. Это мир моих кошмаров. Старые друзья, которые приходят после третьей бутылки, под утро. Ты разговариваешь с мертвецами, пьяно смеясь, а какая-то часть сознания говорит тебе "ты сходишь с ума". Ты никогда уже не различишь где сон, где явь. Там малярия и кошмары, здесь дешевый виски и те же кошмары. Я так и не отучился видеть сны, как бы мне этого ни хотелось. Память страшная штука, она очень избирательна  и всегда подсовывает тебе те кадры, которые ты хочешь забыть. Вечером ты накачиваешься и падаешь спать, а утром можешь проснуться там. Где она - явь? Реальность с наложенными на нее картами памяти уже давно не кажется настоящей.

Нормальный человек не будет стоя посреди перекрестка застывать, потому что это место - объездная дорога - очень похожа на то место, где в январе семьдесят первого сожгли бронегруппу. Мы досматривали обгоревшие остовы танков, а в некоторых машинах из люков торчали обгоревшие трупы. Запах. Самый жуткий запах, какой мне приходилось встречать: горелое мясо, горелая резина и пластик, запах обгоревшего металла. Целая колонна обгоревших мертвецов. Гуки, которые потом искали уцелевшее оружие и растаскивали все, что им может пригодиться, вытащили некоторые трупы. Они отрезали головы и насадили их на колья, рядом с дорогой. Птицы, которые слетелись на такое пиршество, не сразу слетали с них...
Шестьдесят девятый. Этот парень похож как две капли воды на нашего медика. Он смотрит на меня. А меня мутит,  потому что так же, точно с таким же выражением на меня смотрел Ван Боорн, когда его нашли. Осколками ему снесло половину черепа и изорвало живот. Когда мы поднимали его из него просто выпали кишки. Я снова, как тогда, скручиваюсь в мучительном рвотном спазме. Можно вспомнить много, очень много таких вот эпизодов. Вырезанная северными деревня и труп девочки посреди дороги. Расстрелянный при заброске группы вертолет - ребята даже выскочить из машины не успели. Упавший - по глупости, по махровому идиотизму упавший вертолет, в котором сидели ребята уже вытащившие свой билет домой. Вспоминать можно много...

По ночам это нормально, но меня стало гораздо чаще вскрывать вот так, в обычной жизни.
Но рано или поздно тебе делается все равно. Оживляешься только так, когда тебя накрывает в очередной раз - а в остальное время ты ничем не отличаешься от вечно сонного охранника на парковке, которому давно наплевать на все.
Потому что ты сам приложил массу усилий для того, что бы остаться статичным, замереть, застыть, как-то пережить все это и задавить волну страха, идущую изнутри - так было надо.
Эмоции, чувства - это слабость. Они лишь мешают, они могут тебя убить. А слабость надо выжигать каленым железом.
А сейчас не остается адреналина, его словно то ли выкачали из твоей крови, то ли он весь - весь запас, на всю жизнь - просто давным-давно сгорел.
Это дико, но я порой вспоминаю время, когда я умел бояться. Это как расковырять плохо зажившую рану. Когда был мобилизующий силы и волю страх. Он - твой друг и союзник. Подружись с ним, иначе он уничтожит тебя. Пережив самый большой ужас свой жизни ты или ломаешься и исчезаешь как личность - остается лишь морально раздавленная копия человека, или ты становишься сильнее. Эффективнее. Жестче. Стараясь при этом вырезать из памяти огромный пласт. Кто-то из древних философов сказал, что пережившие самый большой в своей жизни страх люди уже ничего не боятся. Верно. Ты просто пуст, и существуешь как автомат. Меньше мыслей, меньше проблем.
Да. Какое-то время.
Но это дорога в один конец: как устаревший образец вооружения или выработавший свой ресурс мотор снимают и перестают им пользоваться, так получается и с людьми. Можно целенаправленно сделать из себя инструмент, машинку, заточенную под выполнение конкретных задач. Без эмоций, без колебаний или лишних раздумий. Сжигая свое собственное "завтра". Но когда все заканчивается и ты выходишь в тираж - получается, что инструмент больше никому не нужен. Его можно положить в коробку и убрать до следующей операции. Ведь сейчас он уже без надобности, верно?

 Когда человека меняют обстоятельства - это нормально, это жизнь. Когда обстоятельства заставляют человека меняться - это уже другое. Жесткие условия порождают необходимость жестких мер и людей, способных на это. Апокалипсис наших дней выглядит именно так: кучка одних людей порождает других, которые могут больше них, но их методы ужасают. И их начинают считать чудовищами и лишь затем начинает бояться содеянного. Люди, которые умеют существовать и эффективно действовать в новых, жестоких условиях почти всегда оказываются чужаками для своих же: их создали, как медицинский инструмент, закалили и заточили, использовали...и испугались.
Они не знают, что с нами потом делать. Извечная проблема: меч пытаются перековывать в плуг, ведь в обычной, нормальной жизни он уже не нужен.
И они боятся. Проще  и выгоднее если инструмент будет сломан - потом не нужно будет мучительно решать и думать что же делать с такими людьми. Они не нужны, и они опасны. Потому что они пусты, отработанный материал. Как стреляные гильзы.
Но плюс таких людей-инструментов - для их создателей - все-таки есть: они недолговечны. Если долго работать на пределе ты рано  или поздно ломаешься. Если не подохнешь там, в джунглях, тебе все  равно недолго осталось. Цели нет, смысла в жизни никто уже не видит, а психика уже сломана вместе с человеком. И те, кто уцелел, попросту растворяются в персональном аду: одиночество, дикие боли старых ранений, когда тебя порой буквально по кускам собирали, алкоголизм и наркомания. Мы быстро заканчиваемся.

Это лютый  коктейль: пустота внутренняя и одиночество. Я знаю что даже сейчас я без проблем могу уйти в недельный или месячный рейд даже в одиночку - и отработаю на все сто. Там все будет просто и понятно: это временно, так надо для какой-то конкретной цели. А здесь... а что теперь делать здесь? Поменялись декорации, исчезли задачи и цели.
Осталась пустота.  Вокруг миллионы людей, но я вполне привык обходиться без них. Они, видимо, тоже неплохо обходятся без меня.

Во время моей первой командировки у меня была стычка с генералом северовьетнамской армии. Я, конечно, тогда еще не знал, что он генерал, это было установлено уже потом. Он готовил крупное наступление и носил с собой блокнот, в котором были записаны его должность, задачи, а также находилось охранное свидетельство для передвижения из Северного Вьетнама в дельту Меконга. Разведке очень пригодились эти данные.
Тогда мы буквально натолкнулись на его командный пункт, и я в темноте сцепился с ним врукопашную. Он ударил меня штыком, но по счастью я успел блокировать его своей винтовкой, и вместо того что бы получить ножом под дых у меня остался шрам на половину лица. Рану не стали тогда зашивать полностью, за что я позже сказал спасибо врачам, как ни иронично это было: они ухитрились свести края раны и каким-то чудом она стала зарастать нормально. Для сравнения, я видел похожие шрамы у других, зашитые полностью. Такое ощущение, что у человека вместо лица криво зашитый кожаный мешок. А у меня просто изогнутая розовая полоса по щеке от скулы. Ну, во всяком случае,  хоть на так погано смотрится. Тогда я, понятное дело, даже не думал об этом. Крови было много, я неожиданно для себя ощутил что начинаю слабеть. Медэвак, носилки, плывущее перед глазами небо - и лица ребят, когда меня, залитого кровью, несли к вертолету.
Правда теперь при перемене погоды я горстями ем болеутоляющее. Осколочные на ногах болят не так сильно, как лицо.

Тогда я считал, что лучше, если за тобой присылают медэвак, а не "брайтлайт".
Глупо как-то получается. Бесцельно. Если бы таких, как мы, было больше - мы могли бы доделать свою работу и уйти. Победить. А так - нас выдергивают из страны, нам сковывают  руки и не дают нормально работать: вечно какие-то ограничения. Дома нас не поддерживают. От меня ушла вторая жена еще в шестьдесят восьмом. Я знал, что это случится рано или поздно. Но она была там, дома, когда мне еще хотелось туда вернуться - и банально изменяла  мне. Врала в своих письмах, конечно. Когда это вскрылось я просто подал документы и остался в стране. Было пусто и плохо. Очень.  Дома для меня больше не существовало.
 А сейчас нас выдернули оттуда - хотя мы вросли с мясом в этот проклятый клочок джунглей за тысячи километров от родного дома. Живите как хотите, теперь каждый сам за себя.
Кровавая муть заменяет нам сны, а леса юго-восточной Азии становятся нашей явью.
Мы никогда не вернемся.
Но в наш персональный ад всегда можно попасть.
Это билет в один конец. Не могу вспомнить тот момент, ту отправную точку - когда же это началось? Когда я вернулся из первого тура, развелся с первой женой по почте и уехал в Беннинг, на курс спецпереподготовки? Или раньше, когда наглухо убитый кислотой Миллер смотрел на меня стеклянными глазами и объяснял, почему мы должны это делать, а его руки все были в крови, его и того сопляка, что он резал ради получения информации?

Не знаю. Программа "Феникс" могла утопить Вьетконг в крови, да она это и делала, весьма успешно кстати. Но ее свернули. Где-то там наверху решили, что это "слишком". Мне становится интересно - люди, вы сами выдали нам карт-бланш на самую грязную работу на свете, а теперь умываете руки?
Как старая карта, которая кроме мин-ловушек в памяти ничего больше не содержит. Я ведь был там почти пять лет.  Сгоревшие остовы вертолетов как путевые вешки да бесконечные километры, усталость, холод и изматывающая тяжесть многих фунтов снаряжения на тебе...вот и все, что есть вспомнить.
У безумия есть разные формы.
Я каждый раз просыпаюсь там...но мне очень хочется отмотать время назад. И однажды увидеть снова...
Стоп.
Вот тут надо себя тормозить. Там, где можешь - вырубай память. Так же старательно, как когда-то старательно убивал в себе человека. Тогда я уже пытался убежать от самого себя вырезав вместе с куском памяти и кусок души. Или то, что ее заменяет для нас. Суррогат, но  иначе было нельзя. Но иногда меня все-таки вскрывает.
Я все чаще ловлю себя на том, что так же планомерно и старательно начинаю воевать с собственной памятью. Но можно выбросить или сжечь старый дневник, с воспоминаниями все сложнее.

А ведь там остались еще люди. Те, которых натаскивали мы. Горцы-монтаньяры, китайцы-нунги, камбоджийцы...разведчики, южновьетнамские спецназовцы и рейнджеры, просто наемники. Сейчас мы их бросили, когда ушли из страны. Война проиграна, но мы убрались за океан - а на них сейчас там идет охота. Сколько-то времени они продержатся. Во Вьетнаме сейчас разруха, но они быстро наведут порядок. Ухитрялись же эти сукины дети практически голыми руками создавать и восстанавливать сотни километров разрушенных дорог, отрывать бункера и системы траншей.

Забавно, я сейчас вспомнил что скоро осень. Постепенно перестаешь замечать перемену времени. Просто тихо тают дни, один за одним. Ты с красными глазами, не выспавшийся и пьяный вдрызг выползаешь на улицу из подвала какого-то бара, жадно вдыхая морозный воздух, а завтра улицы города уже будут плавиться от июльской жары.
Осень... есть такие дни, очень знаковые. Когда ты с раннего утра просыпаешься, и...как это объяснить? Это не предчувствие, это вполне четкое осознание: ты знаешь, что дальше будет. Бывает так, что я начинаю пить сразу с утра. Поскорее выключить голову. Потому что потом пойдут флешбеки. Страшные флешбеки. Когда ты мечтаешь: скорее бы наступила ночь. Пожалуйста. Накачаться и выпасть в черноту без сновидений. И снова, и снова, день за днем - пока не получится заглушить то, что лезет из глубин памяти.

Мой первый развод и куча нервов, которые я промотал тогда. Пьянство, нервы, чертовы нервы.
Возвращение, второй тур - и гибель половины моего подразделения в лютом ночном бою, когда не было эвакуации потому что проклятые вертолетчики отказывались туда лететь...я ненавижу пилотов с тех пор.
Измена жены и распад второго брака. Снова нервы, я тогда очень много пил.
Лица людей в аэропорту, которые кричали нам "Убийцы!".
Связка смертных жетонов, перемазанных кровью.

Мне не снятся по ночам лица убитых мной людей, я вспоминаю ровно одно и тоже. Коллизии жизни: мы развелись в то же самое число, когда я впервые оказался в Наме. А ведь с этим человеком я собирался прожить остаток жизни...Да уж. Хочешь рассмешить бога? Построй планы на жизнь и иди воевать.
И фоном я вспоминаю все, абсолютно все что этому сопутствовало. Убитых и раненых, кто что сказал, кто что сделал. Каждый день, каждый час, каждую минутку.
Паскудные дни.

Я перепробовал уже массу профессий, от пожарного или рабочего на стройке до офисного работника и торговца. Скука, банальная скука. Люди не любят, когда рядом с ними оказываются такие, как я. Да уж, за жизнь я насмотрелся, пожалуй, на все виды неприязни от людей, которые - если верить пропаганде - должны быть просто до усрачки нам благодарны за то, что мы воевали.

И вот сейчас я сижу на кухне у своих родителей, собрались родственники, и все, кажется, смотрят только на меня. А мне нечем дышать. Спазм. Компрессионная контузия, последний подарок из джунглей.
Боже, как же сложно просто удержать в руках вилку - потому что руки трясет, это непроизвольное. Мне надо срочно выпить, это поможет. Они все что-то спрашивают, болтают друг с другом. А я молюсь, что бы они не заметили, что у меня руки трясутся. Боже, мама, ты единственный человек который делает вид, что все нормально - остальные с жадным любопытством тянутся ко мне глазами: расскажи! Как там было? У тебя столько наград на форме, за что это? Каково это? И самый гнусный вопрос - а ты кого-нибудь убил?
Это же родня, семья - а в их глазах я вижу тоже жадное любопытство пополам с омерзением, как у всех этих сукиных детей, которые даже не думали о том что бы пойти воевать, им очень не нравишься ты и тебе подобные - но им, мать их, интересно!
Я могу удержать вилку. Хочется отхлебнуть пунша, хоть что-то выпить, но пытаться сейчас взять стакан не лучшая идея.
Стыд накрывает жгучей волной, хотя разве я в чем-либо виноват? Я стесняюсь своего облика, того, какой я сейчас. Наверное, лицо покраснело - а шрам на щеке тогда вздувается уродливой жилой. Мне давно насрать на мнение окружающих, но ведь это - семья... наши ребята бы меня прекрасно поняли и без слов. А здесь...
А что я им могу сказать? Что-то объяснить?
Да черт возьми, что можно рассказать обо всем этом дерьме!
Как в кровавую кашу размазывает пулеметчика-бортстрелка, а ты радуешься что попали не в тебя, совершенно искренне? Про снесенные бомбежками деревни, про раздувающиеся на жаре трупы?
Про то, как воняет воздух после напалмового удара, в котором сгорело заживо несколько десятков людей?
Как ужасно болят плечи после многих километров пути через джунгли?
Когда ты худеешь на несколько фунтов, почти не ешь, экономишь воду...
Как можно рассказать людям о том, каково это - когда тебя предают? Когда тебя предает сперва общество - твои же долбаные соотечественники - а потом твоя же семья, твоя жена, надежда и опора, а?
Что...что же вам всем от меня надо?
Я молчу.
Сидеть здесь сейчас кажется пыткой. Я вымученно улыбаюсь, отвечаю короткими фразами, которые удается протолкнуть через сведенное спазмом горло.
Сегодня первое октября. Крайне херовый день. Нехорошо совпало. Очень не люблю этот день...
Возникает желание просто встать и выйти, подышать воздухом, оказаться наконец одному.
Ну ладно, себе-то не будем врать! Это был осознанный выбор. Была злость, было чувство обиды. Но ведь тогда я еще мог переломать себя и вернуться. А сейчас меня пробивает на какое-то совершенно гнусное нытье, вот и все.
Проблема-то в том, что и друзей почти не осталось. Единственный человек, к которому я мог в любое время дня и ночи заявиться уехал. Он стал священником. Достаточно необычно для снайпера.
И сейчас я сижу здесь, потому что Пастыря я не нашел.  Он уехал. Словно боевая потеря. Все, этот человек потерян навсегда и ты не отыщешь его следов. Я думал, что согласившись приехать - а ведь меня давно звали - я сделаю нечто, что на время облегчит душу, но я ошибался.
Я сижу в окружении родственников, но на самом деле я один.
Черт, надо что-то делать, пока я окончательно не развалился на части, как чертов старик-ветеран, которого сплавили в дом престарелых доживать его век.
Ведь самое неприятное - в их глазах я вижу уже не сожаление, а констатацию: все. Для них уже все ясно, что на мне можно ставить крест, что я человек за бортом. Мать их.
Прошел год. Целый год. Я пока что не спился, пока еще не сторчался. Пока еще. Мы не нужны никому, никто не нужен нам. Все просто.
Но это дорога в никуда.

Я закрываю глаза.
Мы шутили тогда: если бы у меня была ферма во Вьетнаме и дом в аду - я бы продал ферму и уехал домой. Что ж, в персональный ад всегда можно вернуться - особенно если он это все что у тебя есть. Я уже делал так. Это просто трусость, попытка сбежать от себя. Есть те, кто не выдерживает. Едет крыша, или боли становятся совсем нестерпимыми. Пистолет, горсть таблеток или вскрытые вены - и привет. Порой...порой это действительно кажется выходом. Когда ты смотришь на огни ночного города и улица манит тебя.


Шорох листвы над головой, жара, запах авиационного горючего, пота и оружейной смазки. Они проходят по краю сознания, но они настолько знакомые и родные, что ты не воспринимаешь их как нечто уже прошедшее, все кажется реальным. Сейчас я бы все отдал за то, что бы вернуться назад.
А раз так - то пора. Вернуться домой - туда, где настоящий дом, в свой уютный и привычный персональный ад можно всегда, раз уж ты обречен всю оставшуюся жизнь жить вчерашним днем.
Я еще не знаю, что через два дня буду сидеть пьяный и злой в аэропорту Кейптауна.