Попутчик

Нутро плацкартного вагона, где мне предстояло провести ближайшие несколько часов, задыхалось в прогретой вязкости июльского пекла. Раскрасневшийся мужчина, сидящий напротив, вяло обмахивался какой-то газетой. Женщина, лет пятидесяти, копошилась в бесчисленных сумках, с каким-то недоумением на простоватом лице. Парочка, занявшая боковые сиденья, показалась мне гораздо интереснее. Сухонькая старушка, одетая, несмотря на жару, в теплую кофту, аккуратно разложила на своей части столика клубочки с вязанием, старомодные очки в золотистой оправе и журнал кроссвордов. Ее соседка, длинноногая девица выставила на столике целую батарею баночек пива, будто провела границу с миром старушечьих интересов. Уткнувшись в телефон, девушка изредка окидывала взглядом собравшуюся компанию.

- Надо же жара какая, - женщина напротив, наконец, извлекла из сумки бутылочку с водой и помятый томик какого-то романа.
- Да уж, печет, как на сковордке, - поддержал разговор краснолицый мужчина.
- На то и лето, чтобы мы погрелись, - подала свой голос старушка, деловито постукивая спицами.
- А я жару не люблю. Давление скачет, голова чугунная, - женщина явно намеревалась завязать беседу.
- Сейчас поедем, и будет прохладнее, - успокоил ее краснолицый.
В этот момент поезд лязгнул, дернулся, и колеса медленно начали свой отсчет. Из приоткрытого окошка, наконец, потянуло летней пряной прохладой. Лица моих попутчиков сразу расслабились. Мужчина, перестав обмахиваться, уткнулся в газету. Но молчание длилось недолго.
- Газеты читать невозможно, посетовал он, - одни убийства, насилия, коррупция.  Вот опять статья о самоубийствах. Пишут, что их стало в разы больше.
- Да конечно, жизнь такая стала, - поддержала его старушка. Вон в нашем доме совсем недавно мужчина повесился. А ведь совсем молодой, и пятидесяти не было.
- А почему? – женщина оторвалась от своего романа.
- Да водка проклятая. Жена ушла, детишек забрала. На работе что-то не так. Ну мужик и не выдержал. А в соседнем доме старушка отравилась с полгода назад. Болела сильно, а жила одна. Мы уж думали, что одинокая, а на похоронах узнали, что и сын и дочка есть.
- Кошмар какой, - прошептала любительница романов. – А наследство, небось, получили.
- Ну это уж как водится.
- Фигня это все. Вот в нашем колледже за последний год трое с крыши сиганули, - произнесла девушка неожиданно хриплым низким голосом, плохо вязавшимся с ее хрупкой внешностью.
- Ой, милая, а с чего молодые-то? Любовь, наверное?
- Эмо они были.
- Это что ж за штука такая? Болезнь, может? – старушка даже отложила вязание. Девчонка хмыкнула:
- Да вроде того. Ботаны, типа. Их все чморили, ну они в инете какую-то тусню нашли. А там им расписали, что самое лучшее – смерть. Вот они и сиганули.
Старушка недоуменно рассматривала девицу, ожидая  перевода на общечеловеческий язык, но ее визави уже уткнулась в телефон, сражаясь с какими-то монстрами.
- Беда-то какая. Родителей жаль. Такие молодые. И что им не хватает? А все их компьютеры. Сидят с утра до вечера.
- Вот тут пишут, что возросло количество детских самоубийств. Это уже вообще ни в какие ворота… Мы в детстве о смерти и не думали.
- Зря вы так. О смерти человек начинает думать с раннего детства, - голос мужчины, до этого момента молча сидевшего с закрытыми глазами, оказался тихим, но удивительно сильным. Было в нем то уверенное спокойствие, что заставляет собеседников прислушиваться к каждому произнесенному звуку. На вид ему было чуть за тридцать. Большие голубые глаза притягивали тем оттенком бесконечности, о которых говорят – омут.
- Ну уж и с раннего детства, - краснолицый мужчина явно обрадовался оппоненту. – Мы вот пацанами на улице бегали и ни про какую смерть даже не думали. У нас дела поважнее были – игры там разные, рыбалка, велосипеды…
- А в войну вы играли?
- Конечно, а как же мальчишки без войнушек.
- Но ведь там убивали. Пусть понарошку, не всерьез, но убивали. А это значит, что вы уже тогда играли в жизнь и смерть. Ведь что такое жизнь? Это всего лишь путь к смерти. Человек, рождаясь, делает первые шаги на этом пути.
- Ты, сынок, верующий? – подала голос старушка, забывшая про свое вязание.
- А я не знаю людей без веры.
- Не знает он. На меня посмотри. Я ни в бога, ни в черта не верю.
- А в кого же вы верите? В себя? Знаете, я ни в ком не встречал такой детской жажды веры, как в атеистах. Они тратят огромное количество сил и времени для того, чтобы найти объяснение мироустройству. Верующий человек просто принимает высшую силу и не противиться ей. Разве что когда грешит. Но и в грехе нет сопротивления вере, а есть только наивная уверенность в том, что он в этот момент становится для Бога незаметным. А для атеиста любое событие требует детального переосмысления. Ему же надо постоянно находить объяснение очевидным для верующего вещам. А это значит, что в его душе происходит постоянный диалог с Богом. Это невыросшие дети. Они постоянно ждут, чтобы их разубедили, доказали им их несостоятельность. Но это детское упрямство попросту закрывает им глаза.
- Что-то вы тут наговорили, - мужчина вовсе не собирался сдаваться. – Я вот не хотел в командировку ехать, но начальник сказал машину перегнать. Что это – промысел божий?
- Как знать, как знать? Ничего в нашей жизни просто так не происходит. И вот в этом купе мы все собрались неслучайно.
- Да ерунду вы говорите. Мы сейчас все выйдем и забудем друг про друга.
- Возможно, забудем, а возможно нет. Во всяком случае, разговор наш осядет где-то в глубине нашей памяти и кто знает, когда он может нам пригодиться.
- Так вы утверждаете, что каждый человек стремится к смерти?
- Не стремится, а идет к ней. Жизнь – это всего лишь путь, школа. Мы все тут ученики с разной успеваемостью. И с окончанием школы просто приходит новый этап.
- А почему мы так все боимся смерти?
- Интересный вопрос. А что для нас – страх смерти? Мы боимся боли, разлуки с близкими, одиночества, неизвестности, греховности, наказания. Верующий человек смерти не боится. Он понимает, что боль – это попутчик жизни. Одиночество. За чертой – человек не одинок, я это знаю. В разлуке есть что-то от эгоизма. Каждому наверное, приходилось хоронить близких. Ведь что было главным в нашей скорби – то, что мы не сможем увидеть этого человека. Нас обделили смертью. Но если принять, что душа этого человека, наконец, обрела покой после долгого пути, скорбь меняется на светлую грусть.
- Но почему, если смерть всего лишь конец пути, все религии так осуждают самоубийства?
 Представьте, что жизнь – это мчащийся поезд. Промысел -  железнодорожные пути. Вы увлекаетесь дорогой. Вам интересны попутчики, пейзаж за окном. Вы можете переходить из вагона в вагон, пересаживаться на другой поезд, останавливаться в пути и даже менять направления. Все эти ваши дорожные впечатления – и есть жизнь. Но вы обязательно должны прибыть в назначенное время в определенный пункт. Теперь представьте, что вы на полном ходу выбрасываетесь из этого поезда. Находясь на полпути, вы теряетесь в пространстве. Все уроки, которые вы учили, забыты, надо начинать все сначала. Но беда в том, что очень сложно это начало найти. Самоубийство страшнее атеизма. Ведь вера атеиста в собственные силы спасает от критического шага. Верующего в Бога остановят знания о промысле. А в кого верят самоубийцы? Тут ведь совершенная пустота, сожженная вера… Лишь буйно разросшийся эгоизм, который не позволяет пробиться даже росткам любви. Тут уж не просто убийство себя, а это истребление любви.
- Ну вот вы говорите, что это убийство любви, - женщина, позабывшая про свой роман и до сих пор жадно слушавшая речи молодого мужчины, похоже решила ему оппонировать. – С молодыми понятно. Они родителей своих убили таким шагом. А вот та самая старушка, что болела и была своим детям не нужна. Какую любовь она убила?
- Старушка. Жаль ее, конечно, и осуждать не могу, но ее убийство пострашнее будет. Родители этих молодых людей еще могут отдать свою любовь другим детям, а дети этой старушки… Конечно же и ее вина есть в том, что они черствыми выросли. Но ведь останься она живой, кто знает, у них ведь был бы шанс.

В этот момент поезд въехал в тоннель, и мы на несколько мгновений погрузились в темноту. Когда в вагоне вновь стало светло, молодого мужчины уже не было.

Через какое-то время прошла растерянность, притихшее купе как-то нарочито увлеклось чтением-вязанием. Лишь иногда, застывшие отреченные взгляды на пробегающий пейзаж, выдавали задумчивость.