Глава 10, в которой начинают читать дневники

Рукописи были потертые, в замятых обложках, но с хорошим переплетом. За такую письменную книгу моги запросить до десяти нордлинских талеров, а может быть и больше. Листы бумаги были плотные, а письмена со временем не потеряли своей яркости: явно использовались Низамские чернила, которые производились далеко на востоке и стоили они довольно дорого. Ахтиан уж точно не жалел денег на свой дневник. От дневника пахло пылью и затхлостью, присущей всему забытому и брошенному.
Одну книгу сильно испортил пожар. Хотя ее и удалось спасти, почти половина сгорела, а та что сохранилась, была практически не читаема. Желтые листы бумаги от огня приобрели коричневей оттенок, многие строки оканчивались обгорелыми краями. Печально было видеть это зрелище: некогда история жизни одного человека, пусть и мерзкого и отвратительного человека, исчезла за считанные секунды в пламени, рожденном маленькой ничтожной искрой.
Анна расположилась на кровати, облокотив спину на гору подушек и скрестив ноги, она бережно перевернула обложку дневника. Перед ней раскрылись первые строки, написанные детской рукой, невероятно бережно выводившей каждую букву, столь каллиграфически, что ей могли позавидовать даже типографии.

«10 мая 1423 года.
Сегодня мне исполнилось 10 лет. Это настоящий праздник для меня. Хотя отец говорит, что с этим возрастом мальчики становятся юношами, мама все равно утверждает, что я навсегда останусь для нее маленьким мальчиком. А я не знаю, кто из них говорит правду, но сам я вообще ничего не ощущаю.
На этот день рождения отец как раз подарил мне эту книгу, дневник, в котором я должен записывать все, что со мной происходит. Он говорит, что так поступают все мужчины в нашем роду, начиная с прапрадеда. Это дает нам возможности сохранить историю нашего рода.
А еще сегодня я был записан в драгунскую хоругвь Незъемского полка королевской гвардии при генерале Клаусе Фридрихе Фогеле. Отец говорит, что я уже стал взрослый и что мне пора привыкать ко взрослой жизни. А я уже умею ездить верхом. Но мама говорит, что то, что я умею ездить верхом еще не делает меня взрослым.
Вот так всегда. Мама и папа говорят противоположные вещи, а я не знаю кому верить, но одно я знаю точно – сегодня мне десять, и ничто не испортит мне этот праздник».

Анна жадно перелистывала страницы дневника. Перед ней всплывали картины запрятанного в строчках прошлого – столько далекого и неизведанного, манящего своей идиллией и простотой, отталкивающего своей утопией и наивностью. Дни, недели, годы проплывали мимо, как караваны в пустынях Низама, тянулись длинной вереницей от горизонта до горизонта. Анна уже так привязалась к этим страницам, что уже не могла представить себе день, чтобы не прочитать хотя бы пары строк из них.
За окном дул ветер, шелестели ветви деревьев и спутывались в причудливые узоры, нордические вязи, пропуская сквозь себя стройные ряды лучей света, рисуя на стеклах узор. Когда Гий Турсас был на службе, Анна садилась на широкую кровать, накрывая босые ноги одеялом, брала в руки письмена и, послюнявив палец, переворачивала на заложенной странице.
Анна уже пролистала не один лист этого дневника и с пожелтевших страниц на нее слетали дни детства Ахтиана Юрсена. Она видела его беззаботные будни полные мальчишеских забав, веселья и баловства. Походы в лес, игры в разбойников. Его семья была практические идиллией, полной счастья и достигшей абсолютной гармонии. Ахти поступил на службы и уже с десяти лет ему нарастала выслуга, хотя он даже ни разу не надевал королевскую военную форму. В помещичьих семьях так было заведено из древне, что молодые люди записывались на военную службу и прикреплялись к полку с юности, и к тому моменту, когда долг призывал их, они вырастали до приличных званий. Ахтиан был не исключением из правил.
Ахтиан Юрсен рос в большой семье в загородном имении Юрсенов. Его отец был потомственный барон, а мать происходила из богатой и уважаемой семьи, хотя и не наделенной титулом. Имение располагалось в нескольких десятках верст от города Брима, в центрально провинции королевства. Отец любил своего единственного сына, мать видела в нем ангела воплоти, а гувернантка относилась снисходительно к его шалостям и проказничеству.
Но в этот раз, все изменилось…

«15 октября 1427 года.
Сегодняшний день был мрачен с самого своего начала. Тяжелая туча, пришедшая из далеких земель, принесла в наши края холод. Я замерзал, наверное, впервые в своей жизни, а все потому, что отец мой два дня назад убыл в Брим и должен был вернуться еще вчера, но от него не было и вести. Дороги размыло постоянным дождями, поэтому не было никакой возможности ехать в Брим.
Я пишу эти строки, содрогаясь от холода и страха. Видимо, я еще не успел полностью понять…»

…Ахти вышел на дорогу. Стылый ветер обдувал лицо. Грай ворон, кружившихся над дорогой, подобно воронке, которая втягивала в себя буро-серое небо, раздавался на много миль вокруг. Дорога была размыта дождями, телеге точно нельзя было проехать по этому скопищу грязи, жижи и мутной воды. Ахти смотрел на горизонт, туда где гребень хвойных лесов соприкасался с дорогой. Но там ничего не было.
Мать запрещала брать коней и ехать в Брим. Мысль об этом была невыносима. Отца не было уже третий день, и ни единой весточки от него. Такого не случалось еще ни разу с жизни молодого Юрсена.
«К черту запреты, к черту нянек и бабок, которые носятся за мной, как за младенцем, смотрят в рот и трясутся надо мной, будто я сахарный или хрустальный, будто я могу растаять или расколоться на мелкие кусочки. Хватит с меня этого. Я – будущий офицер драгунского полка!»
Ахти бегом рванул в конюшни.
Седовласый конюх Матвей, сидел на скамье возле входа и ковырялся самодельным ножиком в бруске, вырезая фигурку чертенка. Он спокойно посмотрел на юного Юрсена, у которого от волнения и торопливости путались слова, сбивалась речь, а руки тряслись как у припадочного.
- Матвей! Седлай скорее… едем, времени нет… и сил... вообще никаких… оставаться… в Брим! – Захлебывался словами Ахти.
- Вам бы успокоиться, господин Ахти. А то несете какой-то несвязный бред. – Ей богу, понять невозможно.
- Да что тут неясного! Матвей! Ты же мой товарищ и… тоже отца… третий день… а мать говорит, что мол… и ничего не происходит!
- И ты хочешь поехать в Брим, к отцу? Один? Верхом?.. Хотя конечно верхом, еще не хватало тебе застрять на телеге, где-то в лесах… Так, вот что я тебе скажу, мальчик мой. Дорога до Брима трудна и опасна. И уж тем более ни в коем случае, нельзя ехать туда в одиночку, уж поверь словам старого зануды. А в-третьих, госпожа Юрсен с меня три шкуры спустит, коли узнает, что я отпустил тебя одного…
- Но, Матвей… Я могу постоять за себя!
- Да что ты говоришь…
- Вот сейчас увидишь, старый зануда!
Ахти схватил прислоненный к стене конюшни жердь и попытался атаковать старика, только тот увернулся, выбил жердь из рук мальчишки и повалил того к себе на колени.
- То-то же, юный Юрсен. Знай, что не каждый, кого ты хочешь победить, хочет, чтобы его победили. А нынче, я просто оказался сильнее тебя. И если по совести, то стоило бы тебе спустить штаны и отлупить по заднице, как шкодника.
- Отпусти меня! А то я…
- «А то ты» что? Ты расскажешь матери о том, как хотел ускакать в одиночку за отцом в Брим, что ты пытался побить меня жердью. Это ты расскажешь госпоже Юрсен?
- Нет, но пока еще я твой господин, и я приказываю тебе отпустить меня!
Матвей, отпустил мальчишку.
- Знаешь, что Ахти. Давай поступим так: мы вместе поедем в Брим. А по возвращению, ты обо всем сам расскажешь маме. Идет?
- Идет, - насупившись пробухтел Ахти.

«…Тогда-то мы с Матвеем и отправились в Брим. Что было по дороге, я не помню. Помню только, что меня жутко знобило от пронизывающего ветра. Мне было холодно и страшно. Я не мог объяснить этот страх. Иногда мне казалось, что я боялся за самого себя, за то что в свои четырнадцать с небольшим лет я еще ни разу толком не выбирался за пределы поместья. Я даже взял с собой саблю. С ней я выглядел серьезней и взрослее.
Мы ехали больше часа, когда на горизонте не показалось та повозка. Ее странность оказалась заметна еще издалека. Одинокая лошадь бродила по обочине, и не было видно ни души.
Эта картина еще долго будет перед моими глазами. Я никогда не смогу забыть такое. Возле повозки все были мертвы, в том числе и мой отец. Это зверство, эта ярость беспочвенная и безобразная не может быть забыта.Их просто перерезали, как забойный свиней, не было никаких следов борьбы.
Этот ужасный день, когда я стал одинок..,»

Анна перевернула страницу.

«29 октября 1427 года.
Морозы ударили по нашим землям.
Прошло четырнадцать дней со дня смерти моего отца. Траур, постигший наши земли, не сходил с лиц ни родных, ни прислуги. А мне казалось, что мир вот-вот должен рухнуть. Пустота наполнило мое сердце, как будто зияющая рана, из которой медленно вытекала кровью жизнь. Мне ничего не хотелось… Хотя вру, мне хотелось смерти для тех тварей, ублюдков и выродков, что убили самого дорогого мне человека.
Матушка говорит мне, что я стал злиться без причин и сквернословить, но я не могу терпеть, и сейчас карябая пером эти строки, мне хочется прорвать бумагу, изорвать ее в клочья.
Откуда в людях столько злости, что готовы убивать невинных за монету?»

«3 декабря 1427 года.
Мой дневник, я больше месяца не касался тебя. Но сегодня настал тот день, когда мне хочется писать и много. Скорбь утраты слегка поутихла в моем сердце, но дело не в этом даже. Три дня назад были пойманы те твари, что убили моего отца и его спутников, и сегодня, в этот светлый морозный безоблачный день, их лишат жизни публично, на глазах всего Брима. Я должен быть там, я должен это видеть, и сейчас я дописываю эти строки, и вместе с матушкой и несколькими слугами, отправляюсь туда.
Мысль о наступлении заслуженной кары греет мое сердце, как пламя свечи. Я хочу видеть их кровь, хочу смотреть, как они будут отправляться в ад. Хочу увидеть их глаза. Была бы дозволенность, я сам бы схватил топор и отсек бы им головы.
Всю дорогу и туда матушка плакала, а я всеми силами старался ее успокоить, но это было бесполезно. Горесть потери точила ее душу до сих пор, и разворошенная рана тревожила все сильнее и сильнее. Однако, приехав в Брим, она собрала свои силы и стойко выдержала процедуру казни.
Столько народу разом на площади я не видел ни разу в своей жизни

… Люди, абсолютно разного возрасти и положения, группировались небольшими кучками, однако, эти группы располагались столь близко друг к другу, что складывалось ощущения одной большой толпы. Гул поглощал площадь, она утопала в звуках, как корабль тонет в море: безумная и неуправляемая какофония возносилась в небо, и могло показаться, что облака плывут, подчиняясь этому зову. Лорды и крестьяне, ремесленники и буржуа: все толпились, занятые собственными разговорами.
Ахти с матерью и слугами прибились ближе к краю эшафота. Перед нами стояла женщина, держащая на руках маленького ребенка. Мальчик стонал, хныкал и вырывался у мамы из рук, мельтешил и крутился, как юла. Однако, мать каждый раз одергивала его, старательно объясняя, что происходящее на «сцене» событие очень важно для жизни города, так как, здесь, именно здесь совершается Богом начертанная кара над преступниками.
О, как Ахти был с этим согласен!
Все изменилось, когда по ступеням, на подиум поднялся человек в черном колпаке. Он держал на плече топор невероятных размеров. Палач, размахивая исполинским оружием, заводил толпу, и люди, оторвавшись от своих разговоров, радостным сбивчивым криков приветствовали его.
Следом, под конвоем полицейских на эшафот поднялись трое людей. Их головы были опущены, а руки связаны за спиной.  И не смотря на то, что они шли вровень с конвоирами, замыкающий не отказывал себе в удовольствии пихать последнего заключенного древком алебарды в спину.  Конвоиры были облачены в доспехи и черные нагрудники, как и прочие полицейские. Тяжелые кабассеты, украшенные перьями, переливались в солнечных лучах. Вслед за конвоирами шел мужчина средних лет, одетый в расшитую мантию до пола. Это был бургомистр Брима.
Толпа продолжала неистовствовать.
Троих заключенных уложили головами на пеньки. Перед пеньками были установлины корзины для срубленных голов. Палач, уложив орудие кары на плечо, смиренно ждал распоряжения к началу казни. Конвоиры откровенно считали ворон, хотя этого и не было видно за высокими побродниками, одетыми под шлемы. Бургомистр двинулся к краю эшафота, разворачивая приказа, и готовясь зачитать его народу.
Толпа умокла, как по мановению волшебной палочки.
- Достопочтенные граждане города Брима, я, бургомистр сего города, Юнис Топелиус, подчиняясь приказу государя императора Северного королевства, представ перед вами, объявляю приговор людям, порочившим честь и доброе имя города Брима, чинившим беззаконие и разбой на здешних землях…
- Смерть ублюдкам!
- Казнить преступников!
- Я объявляю приговор, - продолжал бургомистр Брима, Юнис Топелиус, не обращая внимания на вопли толпы. Он уже был привычен к подобным мероприятиям, и, если поначалу его карьеры, периодически случались нервные срывы, то к этому времени он уже привык к кровожадности толпы и видам стекающей с эшафота крови, - И, действую от имени государя императора, объявляю Юхани Мякинена, Алекси Лайне, Топио Каллелоя виновными в совершении деяний, противоречащих этике и законам Божиими и государственным. Данные лица подлежат публичной смертной казни, а так же последующему расчленению и сожжению останков на костре, дабы не было повадно присутствующим здесь горожанам, и дабы не были души преступников посланы на небо, но обречены на вечные скитания.
Толпа взревела.
- Юхани Мякинен, за совершение разбоя на улице Старый Мят, убийство полицейского, кражу имущества из дома на улице Айнштайн, нападении на государственный обоз казначейства, нападению на группу торговцев, организацию преступной банды приговаривается к смертной казни через отсечение головы. Кроме того, Юхани Мякинен за совершенные преступления лишен права последнего слова. – Бургомистр выдержал театральную паузу, - Волей, данной мне государем Императором, указываю, приговор привести в исполнение.
Палач, обрадованный окончанием официалитета, вскинул топор. Конвоиры схватила первого преступника за руки и, выламывая их, повалили его головой на пенек. Преступник пытался вырваться и всячески дергался. Однако, вероятно измученный продолжительными пытками, он быстро убавил усилий, и смиренно ожидал, как ему на голову натягивали холщевый мешок.
Плача ждал. Увидев отмашку конвоиров, свидетельствующую о том, что преступник полностью готов, палач высоко поднял топор и резким движение обезглавил преступника. Голова упала мимо корзины и покатилась на край эшафота. Кровь ручьем потекла по деревянным настилам.
Юный Ахтиан Юрсен почувствовал прилив силы. Взрыв эмоций вырвал его из толпы наблюдателей куда-то выше, туда, где вероятно среди душ прочих умерших воинов, обитала душа его отца. Ему хотелось поскорее рассказать ему, что смерть отомщена, однако рука матери, грубо сжимающая его плечо, заставила вернуться к реальности. В реальности же взревела толпа. Они выкрикивали разные фразы: от вполне приемлемых («смерть преступникам», «так им убийцам и надо»), до абсолютно неприличных, озвучивать которые было бы просто гадко.
Палач поднял окровавленный топор. Гул толпы усилился.
- Алекси Лайне, за участие в разбойном нападении, - продолжил бургомистр, когда большая часть толпы умолкла, - на улице Старый Мят, совместно с Юхани Мякиненом, а так же за убийство группы торговцев, в том числе дворян, приговаривается к смертной казни через отсечение головы. – Бургомистр снова выдержал паузу, - Приговор привести в исполнение!
Толпа снова заревела, еще пуще прежнего. В уложенного на пенек Алекси Лайне полетели различного рода предметы. Палач, не обращая на это внимания, замахнулся топором. Но в последний момент, перед ударом, в голову Лайне попала железная подкова, отчего тот невольно одернулся. Топор рубанул по плечу. Алекси взвыл от боли, как вепрь.
Толпа умолкла.
Ужасающие дикие вопли и визг разносились, казалось, по всему Бриму. Его тело извивалось в предсмертных судорогах, руки суматошно пытались вырваться из пут, а ноги дергались, как у прокаженного. Палач выдернул топор, застрявший в разрубленной кости. Кровь полилась на эшафот и лица стоящих рядом наблюдателей.
Палач снов вскинул топор и со второго удара отсек голову.
Толпа молчала. И лишь когда посмертные судороги тела успокоились, по площади прошелся тихий рокот. Нависла такая тишина, разорвать которую можно было, ткнув пальцем в небо. Люди перешептывались. Вдруг кто-то вскрикнул:
- Так ему и надо!
- Убийца!  - послышался вторящий голос.
Толпа снова взревела.
Процедура обезглавливания Топио Каллелоя мало отличалась от предыдущих, разве что, что ему дали право последнего слова. Но измученный пытками и страхом, он ничего связанного сказать не смог, обращаясь то к толпе, то к палачу, то к бургомистру, то к Богу. Итог был один – голова в корзине и кровь на эшафоте.
Каждый раз Ахти чувствовал, что свершается наказание достойное, но вид, вся эта кровь, боль, злость вызывали у него полнейшее отвращение.

…Дорога домой была длинной и нудной, как осенний день, в котором все серо и ничего не происходит. И усталость, накопленная за день, заставляет меня положить перо и отправиться спать»

«8 декабря 1427 года.
Я до сих пор не могу выкинуть из головы события почти недельной давности. Я не могу сказать, что не был рад произошедшему, скорее даже наоборот, все мое нутро радовалось, когда головы этих нелюдей попадали в корзины, а кровь разбрызгалась по полу эшафота.
Но люди!
Меня поразило то хладнокровное спокойствие, с которым люди пришли на эту площадь наблюдать смерть, как на праздник. Одетые в красочные выходные одежды, они с упоением наблюдали учинение смерти. В их глазах горел азарт и ненависть: непонятная и дикая. Ведь, те убийцы не сделали никому из пришедших на площадь людей ничего плохого. Да, они были убийцами, преступниками, и смерть – истинно достойное наказание за их грехи перед Богом и государством. Но почему все пришедшие на площадь радовались?! Почему они кричали и рукоплескали, когда головы слетали с плеч?! Убийство превратилось в празднество, пиршество ярости и злости, пожирающее души простых людей.
Нет объяснения человеческой жестокости…»

Анна закрыла страницу дневника, и сложила руки. В ее глазах плыли сцены казни, сцены неистовства толпы, желавшей смерти людям. Крики, ей казалось, что она слышит их сейчас: этот несмолкающий гул толпы и глухое чмоканье топора, проходящего сквозь шею человека, хруст костей и стук падающей головы. И запах. Запах крови, он не смывается дождями, он не высушивается солнцем, он плывет в воздухе, висит в нем карающим мечем. Отвращение и грусть: вот все что могла вызвать казнь.
Дневник был закрыт, и отложен в сторону.
Обладающая слишком живым воображением, Анна еще неделю не могла взять его в руки. Ей сразу же начинал мерещиться гул толпы и слышаться запах крови. Однако, она пересилила свое отвращение и продолжила читать этот дневник.
Жизнь юного Ахтиана Юрсена постепенно втекала в привычное русло, изгибаясь периодически на повторах, но, тем не менее, его взросление чинилось в спокойствии и благости. Его помыслы становились все более взрослыми, его поступки становились все более смелыми. И хотя, прочитанные полторы сотни пожелтевших страниц его жизни не отличались особой интересностью, Анна все равно продолжала переворачивать их, проносясь все дальше и дальше по следам пройденных лет. Отъезды в Брим, связи с женщинами становились столь привычными, что могло показаться, будто его жизнь вообще застопорилась на одном месте, как телега, попавшая колесом в щель досок на мосту.

«12 мая 1434 года.
Жизнь катится колесом по мостовой и, бесцельно проживающий свои молодые годы в увеселительных поездках в Брим и в постелях с пышногрудыми дамами, стал замечать, что все это перестает приносить мне удовольствие. Я повторяю каждый день уже проеденные тропы. Я шепчу женщинам на ушко уже заученные фразы, снимаю с них одежды, целую шею, губы, груди и занимаюсь любовью в уже заученных позах. И я перестал называть их по именам, чтобы не путаться в их разнообразии. Друзья, одни и те же, с которыми я провожу время в кабаках, публичных домах и за игральными столами, уже приелись мне до тошноты. Мне не хочется ни видеть их, ни слушать их однообразные беседы.
Не хочу!
Нет, конечно, эта мысль пришла мне в голову не сейчас, а немного раньше, но обострение ее вызвано тем, что отношения с матерью у меня складываются все хуже и хуже. Матушка стареет и мне, необходимо менять свою жизнь, необходимо сделать шаг в сторону, чтобы выскочить из этой рутины
Смогу ли я?».

«17 мая 1434 года.
Вот оно, это решение, о котором я думал…

Майские утра бывают вполне приятными и теплыми. Солнце, красным диском всходящее над гребнем леса, приветствует новый день радужной улыбкой. Рабочие уже давно были в поле. Утро встретило Ахтиана Юрсена лежащим в своей кровати в обнимку со своей новой пассией – дочерью зажиточного буржуа из Брима, Катариной Коулп. Белокурая девушка, с небольшой грудью и весьма приятным лицом, прижималась к Ахти всем телом. Не сказать, что Ахтиан любил ее, но в постели она могла вытворять то, что прочие себе даже и представить не могли. Она еще спала.
Покинув комнату, Ахтиан направился на террасу, чтоб вдохнуть свежего воздуха в грудь. Ароматы сирени все еще стоил в воздухе, похмелье все еще стояло в груди.
- Вот ты где. – Голос матушки раздался набатом, - Я уж думала… хотя, черт, кому какая разница о чем я думала. И долго это будет продолжаться? Эти твои загулы, пьяные игры в карты в Бриме? Когда ты вернулся? Ночью? Опять с этой Коулп? Господи, Ахти, я тебя не узнаю. Твой отец, будь он сейчас жив, не одобрил бы твоего поведения…
- Мама, перестань, у меня голова раскалывается.
- Ну что ты мне вечно рот закрываешь!
- Я не закрываю, - Ахти схватился за голову. В глубине души он понимал, что его поступки неправильны, что жизнь начинается сваливаться в снежный ком, который от малого пустили со склона, и который разрастается все больше от того, что катится вниз. Ему хотелось что-то ответить. Но он промолчал.
- Молчишь… впрочем, как всегда.
- Я пойду, разберу почту… почтальон ведь был уже.
- Почтальон не спит до обеда. – Госпожа Юрсен села на ротанговое кресло и, закрыв лицо руками, осталась неподвижна.
Бороздки царапин, оставленных на душе Ахти после этого разговора, казалось вот-вот начнут кровоточить. Грудь сжало, как будто в тиски, а сердце колотило кузнецким молотом, что могло показаться, будто оно сейчас вырвется из груди и выпадет на доски террасы, разбрызгивая вокруг алые капли крови.
Ахтиан Юрсен вышел в холл дома.
Письма были разбросаны хаотично на журнальном столе. Ими явно уже не занимались несколько дней, а возможно и недель. Здесь было письмо бургомистра Брима, господина Юниса Топелиуса, о том, что семья Юрсен приглашается на празднование дня города в качестве почетных гостей. Сообщить об этом стоило матушке, в любом случае, подготовка к подобным вечерам, это женская забота. Да и ему, Ахтиану, на данном празднестве придется вести светские разговоры с малоизвестными и малоприятными личностями на темы, далекие от его интересов, возможно, удастся потанцевать с барышнями, и это будет единственным светлым пятном на сем сером фоне, но большую часть слушать старосветских господ и откровенно скучать. Несколько газет недельной давности, Ахти сразу отложил в дальний угол. Здесь было письмо тетушки из далекого города Бадельсдорфа, расположенного на слиянии рек Казарь и Хуардол, в нескольких сотнях верст от имения Юрсен, о том, что умер их престарелый дядюшка… ла, ла, ла. В сторону. Четвертый конверт был запечатан на сургуч с печатью Незъемского полка. В письме гласилось.
«Согласно указанию короля и государя нашего Рихарда V, в связи с тем, что Ахтиан Юрсен, зачисленного в ряды драгунской хоругви Незъемского полка королевской гвардии при генерале Клаусе Фридрихе Фогеле 10 мая 1423 года, Вам необходимо прибыть в распоряжение действующей армии для прохождения военной службы в звании Капитана». Далее стояла подпись генерала Фогеля.
«Вот оно, - ракрыжилось в голове Ахти, - то, что вырвет меня из этого порочного круга, из этой каждодневной неразберихи и кутежа. Армия».

…Служба в армии.
Катарина Коулп критически отнеслась к моей затее. А если не соврать, то она даже снизошла до ругательств, обвиняя меня во всех смертных грехах. И в том, что я нее предал и будто я продался за идею и что я ей воспользовался исключительно ради удовлетворения своей мужской похоти, и что она теперь людям в глаза смотреть не сможет.
В итоге, она уехала к родителям в Брим, и сказала, чтоб я ей больше на глаза не попадался. Но я ее не любил».

«19 мая 1434 года.
Мою отправку в расположение действующих войск превратили в нечто похожее на панихиду. Можно было подумать, что я ехал на войну, туда, где убивают людей. Нет. Я просто покидал родимый дом на несколько лет. Однако, матушка плакала, слуги провожали меня со скорбными лицами, и даже собаки сегодня не бросались ко мне, радостно виляя хвостами, а тихо сидели каждая в своем углу.
И эта грусть, это обширное всепоглощающее уныние постепенно начинало поглощать и меня. Еще только пару дней назад я не знал как вырваться из сформировавшейся бесцельности, как я сейчас, получив возможность, мои ноги подкашиваются при попытке сделать этот шаг».

«22 мая 1434 года.
Путешествие оказалось не вполне легким. Неожиданное наступление майской жары подкосило наш (в дороге до расположения действующей армии меня сопровождал наш конюх – Матвей) провиант, и если быть точным, то львиная доля продуктов, запасенных на дорогу, просто-напросто протухла. Приходилось останавливаться в корчмах, чтобы хоть как-то поесть. Готовили там, в основном, отвратно, но я тешил себя мыслью, будто все это легкая подготовка к военным будням: уж там-то меня на убой кормить не станут. В целом, путешествие вышло спокойное, во всяком случае, бог уберег нас от встреч с разъездными шайками, которые орудовали в лесах и на трактах между Бримом и Хазгардом, хотя может быть, что моя военная форма и отсутствие поклажи не вызывали в них интереса.
На последний день пути погода испортилась, и все перевернулось с ног на голову. В ночь прошел проливной дождь, который стих к утру. Но вода продолжала литься с неба на протяжении всего дня. Изморось сменялась легким дождиком, дождик сменялся изморосью. И так весь день. Кони взяли в грязи, и мы двигались со скоростью покалеченных улиток. Только к ночи сегодня мы прибыли в лагерь, расположенный в версте от города.
Дождь продолжает идти».

«23 мая 1434 года.
Первый день в армии. Я даже толком не смог понять, что со мной сегодня происходило. Мне пришлось большую часть дня промотаться по лагерю, чтобы подписать множество бумаг. У военных было принято носить усы, и меня, молодого паренька, каждый второй обвинял в безусости… и в молодости. Хотя порок ли это? Молодость пройдет, даже глазом моргнуть не успею».

«24 мая 1434 года.
Моего командира зовут Йоханнес Ярвинен. Это был пожилой мужчина с огромными усами и сварливым характером. Мне сложно предугадывать события, но сдается мне, что нам будет сложно поладить. Но я набираюсь терпения и смотрю в будущее с оптимизмом. Тем не менее я капитан, а не рядовой солдат, и даже десятники имеются в моем подчинении. Хотя солдаты смотрят на меня с пренебрежением. Но это только второй день здесь. Я приложу все усилия, чтобы стать хорошим начальником, чтобы солдаты меня уважали.

«27 мая 1434 года.
Сегодняшний день был каким-то кошмаром. В конце дня я понял, что отвратительно держусь в седле, совершенно не умею держаться в строю, с незавидной периодичностью выпадая из колонны, не умею стрелять на скоку, да и мои фехтовальные умения никуда не годятся. Одним словом, я вообще малопригоден к военной службе. Йоханнес Ярвинен, или как зовут его подчиненные папа Ярви, высказал мне все прямо в глаза. Я это ценю, но как-то обидно было по началу. После смирился.
Сегодня еще я познакомился с полковником уланской хоругви Гербертом Мастусом. Он был единственный, кто поддержал меня и обещал даже помочь стать настоящим воином. Он сказал мне, что обиды и боль пройдут, и никто из тех, кто потешался над твоими неудачами, сегодня изначально не был мастеровитым воином. И она просто завидуют твоему званию и положению… и твоей молодости. Но если ты будешь усердно тренироваться, то будешь на голову выше всех.
Что ж, служить оказалось непросто».

«1 июня 1434 года.
Началось лето. Но как-то вяло. Тепло, которое было в мае куда-то испарилось, но оно и к лучшему. Тренировки, зато, менее утомительны в отсутствии жары. Здесь - в лагере – время идет размеренно и незаметно, все очень обыденно и однообразно. Скучно».

Анна продолжала читать дневники в свое свободное время. За окном начинал моросить дождик, он сменялся ливнем, за ливнем шла жара и невыносимая духота. Дни сменяли один за другим и вот уже пришел апрель, а с ним некоторое тепло и уют. Снег на крышах домов, на улицах города, сошел окончательно, как будто его здесь никогда и не было.
Жизнь Ахти менялась ото дня ко дню. Она была скучна, но размеренна. Его дружба с полковником Гербертом Мастусом набирала обороты и хотя, полковник и был старше своего товарища на добрый десяток лет, это не мешало им. В свободное от тренировок, учений и маневров время, Ахти и Герберт пропадали в кабаках Хазгарда. Местные девушки просто-таки вешались на шею военным. Ахти нередко пользовался этим.
Капитан Юрсен быстро постигал военное дело и это ему нравилось. Во время учений в 1437 году маневр драгунской хоругви капитана Юрсена был отмечен командованием, а сам Ахтиан Юрсен был представлен к внеочередному воинскому званию. Так он стал майором. В то время, пока Ахти получал новые звания и оттачивал мастерство военного дела, Северное королевство лихорадило.

«30 января 1438 года.
Северные ветер принес морозы, которые мы не видели с начала зимы. Февраль обещает быть холодным. Расквартированные на зимы в Хазгарде мы страдали от безделья и топили свою скуку в пиве…

В корчме «Под старым дубом» было тепло и уютно, насколько может быть уютно в корчме. В камине потрескивали дрова и сладкий аромат копченого мяса разливался по помещению.
Официантку звали Марта. Обладательница круглого вечно улыбающегося лица и немалых женских прелестей, она подносила сидящим за центральным столом солдатам пиво.
- Марта, солнце, принеси-ка еще пива, - подвыпивший голос Герберта Мастуса звучал звонко, как никогда, - мне и моим товарищам.
- Хороша девка, - рыжеволосый десятник Пекка Ойтинен подмигнул проходящей мимо Марте. Девушка прошла, не обращая внимания.
- А то, смотри какие груди… прям, с тыкву размером.
- Я б ее… - Пекка показал неприличный жест.
- Ха, ха, ха, - Громко засмеялись все.
- Ахти, налей-ка еще пивка.
Выпили.
- Вот, возвращаясь к нашей беседе, - продолжил Ахти, которого перебили разговорами про женщин, - Герберт, объясни мне, какого черта этим парламентариям не сидится на заднице ровно? Да, у нас монархия, и король, помазанник божий, имеет право править страной так, как он посчитает нужным. Да если бы не жесткая власть Карла II, пусть земля ему будет пухом, то черт бы его знает, как сложилась бы история…
- Успокойся, Ахти. – Перебил его Герберт.
- Я спокоен. Просто я не могу понять…
- Вот и замечательно, просто прелестно, - Герберт отхлебнул пиво, - Вот что я тебе скажу, дорогой мой друг и товарищ по оружию, Карл II был замечательным королем, и если бы не его правление и не роспуск парламента, то нам было не избежать войны с Колесией, которую на тот момент поддерживали Ортария и Верона. Войны затяжной и кровопролитной, и возможно даже им удалось бы оттяпать часть наших земель. Тогда это была необходимая мера, но не сйечас.
- И все беды, как говорится от баб! Ха, ха, - вставил Пекка, с довольной ухмылкой, - и все потому, что дед Карла, Рихард IV не мог держать свой член в штанах, простите за прямоту. Трахался направо и налево, что со служанками, что с королевнами. Бог знает, сколько от него детей сейчас по свету ходит, а уж внуков… армию собрать можно.
- Ага, - Кивнул головой второй сотник Ярри Глишек, который в основном молчал и слушал разговор товарищей.
- Вот, а королевна Колесии, возьми да заимей ребеночка от него, да еще и пацана. Хотя, пес его уже сейчас знает, он Рихарда ли был тот ребенок, но факт остается фактом. Претендент на престол и все вытекающие отсюда последствия…
- Я знаю историю своей страны, Пекка, - прервал его Ахти, - только объясните мне, на кой черт в нашей стране столько министров на одного короля?
- Эх, Ахти. Когда правил Карл время было тяжелое, а сейчас, благо мир и Колесия, больше не претендует на трон Северного Королевства, да и их союз с Вероной и Ортарией как-то разладился. Говорят, вопрос в женитьбе старшего сына короля.
- Вот я и говорю, все проблемы от баб!
- Но сейчас, - Продолжил Греберт, не обращая внимания на высказывание Пекки, - за каким чертом Рихард распускает парламент каждые полгода и собирает новый? Министры, чего уж там, даже не знаю, что он от них хочет, а все решения в стране принимаются королем практически единогласно, без обсуждения с парламентом. И люди, буржуазия и дворянство, даже не могу участвовать в процессе формирования законов своей страны. Разве это правильно? Парламент не доволен повышением налогов – распустить его, собрать новый, который будет доволен. Парламент не доволен сокращением финансирования армии – распустить его, собрать новый, который буде доволен. И так до бесконечности.
- Мы, насколько я знаю, служим королю, - возразил Ахти.
- О, старина, сердцем я принадлежу королю и если надо я отдам жизнь за него, поскольку я дал ему присягу, как и мы все здесь сидящие, но ум… его не обманешь. Он говорит мне: «Смотри, Герберт, разве это правильно?». Я все могу понять, но зачем издеваться над собственным народом. Рихард, к слову, недавно вернул закон о крестьянском оброке, отменный его дедом добрых полсотни лет назад.
- Но он делает это во благо королевства.
- Хм, ты вырос в знатной семье, в семье дворян и вероятно не знаешь, что такое нужда. А мой отец был крестьянином и службу я начинал, стаптывая сапоги в пехотном полку. И я знаю, что значит бедствие народа и на что он способен в данной ситуации, и скажу откровенно, ситуация, которая складывается сейчас в стране, очень нехороша.
Ахти допил пиво одним глотком.
- Может быть и так, Герберт, но извините, я вас троих оставлю.
Он подошел в Марте и, приобняв ее за талию, шепнул что-то на ушко и вышел из корчмы. Девушка расцвела в улыбке, засветилась, как начищенный самовар.

…И пока парламент и король не могут прийти к единому выходу, я нашел свой выход. И, да, кажется, я влюбился».

«25 февраля 1438 года.
Марта. Это имя прекрасно, как сама жизнь, как восходящее по утрам солнце, как небо чистое и безоблачное, и пушистое, и мягкое словно бархат. И лик ее подобие херувима, только что крылья за спиной не раскинуты, но сердце и душа полны безмятежной непорочности и честности. Она само божество».

Пока Ахти влюблялся в дочку мельника Марту фон Кронверк, пока его мысли застилали образы прекрасной девы, в Северном Королевстве продолжала расти напряженность. И чем дальше Ахтиан уходил с головой в свою возлюбленную, тем больше народ был недоволен правлением. От рядовых крестьян до зажиточных буржуа, люди начинали роптать и поддерживать парламент, который уже в третий раз за год был распущен и собран заново.
Последний парламент под руководством министра Иеронима Райнхарда Кайзерлинга был созван в начале марта 1438 года. Противостояние короля и парламента, который должен был ограничивать власть монарха, возрастало с каждым днем. Король тратил все больше денег на укрепление армии и внутренней полиции, а так же на союзы с соседними Колесией и Вероной. В итоге в марте 1439 года Рихард V взял себе в жены старшую дочь короля Вероны, Лионеля II, рода Жуберов, Орабель.

«29 марта 1439 года.
На дворе уже во всю благоухет весна, а я до сих пор даже не притронулся к своему дневнику. Позор мне, увлеченному любовью и службой по уши. И то и другое отнимает у меня много времени, да и служба что-то стала утомлять…

В городе недавно отзвонили колокола церкви Святой Катарины-мученицы, возвещавшие о наступлении часа утренней молитвы. В открытые окна были видны башни города: беффруа ратуши, башня Хазгардского университета, пожарная каланча, донжон замка Хазгард - на фоне уже просветлевшего неба, они блестели черепицей в утренних лучах света, и легкие ласточки кружились у окна и чирикали, возвещая о приходе солнца. Холодный  мартовский воздух врывался в спальню, еще вибрируя от звона колоколов.
Вспотевшие тела обдало как водой из ушата. Пульсирующая сила билась, вырывалась на волю, подобно узнику, заточенному в глубокое подземелье. И столь сладки были эти мгновения счастья. Ахти чувствовал себя Орфеем, возлюбленным прекрасной Эвридики.
- Марта, моя любовь… - Ахти обнимал ее бедра, гладил спину, целовал во вспотевшую шею. Этот запах любви и счастья, непоколебимой радости и великой нежности, запах женского тела, зовущий, словно горн, словно наркотик тянущий к себе, захватывающий, неповторимый аромат, запах который хочется вдыхать и просыпающееся желание ведет за собой, толкает душу к греху и наслаждению.
«И почему моменты счастья столько коротки? Отчего оно не может длиться вечно? Только стоит подумать об этом, и понять, почувствовать счастье, как время начинает ускоряться, убегать и, мгновения оборачиваются годами, минуты, десятилетиями, дни вечностью».
Ее золотистые локоны спадали на плечи, как струи водопада, срывающиеся с высокой скалы: ровные, статные и сильные. Ахтиан проводил рукой по волосам и чувствовал, будто могучая мощь переходит в его тело, как оно одновременно наполняется свежестью и млеет в потоке нескончаемого счастья и страсти. Эти локоны были достойны Афродиты или Афины, столь божественнее и легки были они, как будто боги сами, своими демиургскими кистями и красками написали их на полотне и после одарили ими Марту.
- Ахти, перестань… Скоро отец вернется уже. – Марта натянула на грудь одеяло, - да и тебе в полк пора, у вас построение. Ты, я думаю, не хочешь опоздать.
- Да и с достопочтенным хозяином дома сего, Карлом фон Конверком, - Ахти встал с кровати, - мне сталкиваться тоже не очень то и хотелось. Во всяком случае, не сейчас. Больно уж твой батюшка традиции чтит. Ну, мы же увидимся сегодня вечером?
- Ну, я не знаю… - Марта кокетливо отвела глаза.
- Люблю тебя, моя радость, - Ахти поцеловал девушку в губы и начал натягивать штаны. - Я буду ждать тебя сегодня там же. А отец, думаешь, не подозревает о нашей связи?
- Ты одевайся, давай… и окно захлопни, дует…
- Не страшно быть влюбленным в военного?
- О чем ты?
- Но как же, ведь я человек обязанный и присягу давший на верность своему королю, а вдруг завтра война. Смерть за нами ходит по стопам, как будто преданный пес, преследует хозяина.
- Не болтай, типун тебе на язык!
- А если серьезно, что-то неладное творится в армии.
Колокола в городе разрядись затяжной канонадой, воздух содрогнулся и, казалось, облака затряслись от этого звона и земля задрожала.
- Ахти, тебе и правда пора, пятнадцать минут осталось…
Ахтиан Юрсен выскочил из комнаты, на ходу одевая рубашку. Марта фон Кронверк подошла к окну, чтобы попрощаться с любимым, но он уже верхом на коне покинул двор.

…Я порою задумываюсь над своей судьбой и понимаю, что мы все творцы своего счастья. Люди настолько стали зависить от суеверий, от веры в случайности или в сверхъестественное, что даже не видят собственного носа. Но там, у них под носом ходит то, к чему они стремятся, чего хотят добиться, жаждут и вожделеют. Но неспособность к действиям, неспособность принятия даже самых малозначительных решений и ожидание последствий сводят все труды на нет. И дело ни в злом роке, ни в ухищрениях дьявола или черта, а в трусости.
Я вспоминаю тот зимний вечер, когда я подошел к Марте фон Кронверк, и сказал, ей: «Твое счастье будет ждать тебя у церкви Святой Катарины-мученицы», тогда-то и сделав шаг к своему счастью».

«1 апреля 1439 года.
Сегодня, наверное, самый счастливый день в моей жизни. Я сделал предложение Марте фон Кронверк и она согласилась. Весь день, я чувствую за спиной распахнутые крылья, как будто я сейчас улечу на небо. Отец Марты, Карл фон Кронверк, отнесся к моей кандидатуре более чем одобрительно. Господи, и почему я почти полгода боялся встретиться с этим человеком?
Хотя, положа руку на сердце, для небогатой семьи мельников партия с замужеством за офицером, да еще и дворянином с родовым поместьем, морем титулов и множеством прилагающихся удобств, выходила не самая плохая. И родителям даже не пришлось подбирать дочери жениха».

«2 апреля 1439 года.
Вместе с долгожданным теплом, в наше распоряжение пришел указ о начале боевых учений, которые должны проходить аж до июня месяца. Эта новость подкосила мои мечты о счастье. Женитьбу, к сожалению, придется отложить до июня. Печально было сообщать это Марте, но она всячески поддерживала меня, да и отец ее отнесся к этому с пониманием. В конце концов, я же не убегал от обязанностей и от данного слова.
В лагере царит суматоха и неразбериха. Командование о шоке от директив, солдаты в шоке от продолжительности учений».

«18 мая 1439 года.
Мерзкая погода. Стоим лагерем в полусотне верст от Хазгарда...

Луна взошла на небосвод, тускло освещая палаточный лагерь Незъемского полка, раскинутый в долине между двух холмов. В палатках и вокруг горели костры, как будто тысяча огоньков сошло на землю с небес. Темное небо, на фоне которого вздымали крутые склоны, таило в себе какую-то напряженность, словно натянутая тетива лука, готовое выплеснуть на людей потоки стрел дождя и утопить в них все опасения и страхи.
Женщин явно не хватало. Солдаты переглядывались друг с другом бросая недвусмысленные взгляды, мол, когда же все это кончится, и вернется нормальная жизнь, квартирование в Хазгарде и веселые вечера в местных корчмах в обнимку с веселыми девицами.
Взглядом Ахти показал, что ему надо еще подоить пива в кружку. В шатре полковника драгунской хоругви они каждую ночь собирались, травили байки, пили пиво и вино. Здесь собирались военные рангом не ниже сотника. Из принесенного пойка пахло печеной свининой.
- Угощайтесь, господа, - усатый папа Ярви подручивал свой седой ус, - отменная штука, я вам скажу. Присаживайтесь. И пиво тащите… только не перепейте, чтоб с утра на построении все как огурчик у меня были: свежие, чистые,  выбритые, чтоб аж блестели, как жопа у макаки.
Ахти смотрел товарищей по оружию. В глазах у них таилась надежда и вера, такая, с которой крепости берут и которая толкает на немыслимые поступки, которая вселяет страх в глаза врага и силу в души солдат. И эта вера и надежда граничили с сомнения. Для чего все эти постоянные маневры, для чего постоянные реформы в армии, ведь мирное время.
Пока все с удовольствием и жадностью уплетали за обе щеки печеную свинину, папа Ярви расхаживал по шатру. За столом звучали сальные шуточки, отпускались мелкие колкости. В углу резались в карты сотники Ярри Глишек и Тобиас Лейло. Второй, судя по его красному, как пузо вареного рака, лицу, явно проигрывал и немалую сумму. Он периодически сплевывал в медный кувшин и сквернословил, вспоминая поочередно: то бога, то черта, то чью-то мать.
Полог шатра распахнулся и в помещение вместе с прохладным воздухом и сыростью влетел полковник уланской харугви Герберт Мастус,  Лицо его сияло, как только что выпущенная медная монета, а глазах горел хмельной азарт.
- Господа драгуны! – Громко, словно бой строевых барабанов, прозвучал его голос, заглушая все разговоры, - Господа драгуны! Я приношу новость от товарищей-копьеносцев. Ей богу, кладу десять талеров против выеденного яйца, если моя новость будет не интересной.
- Ага, только из подков своих лошадей их только что отлил, талеры-то.
- Герберт, не томи.
- Нет, нет, нет. Сперва с вас выпивка, потом - рассказ… Ну, неужто доблестные драгуны пожалеют кружку пива для уланского товарища?
- Так-то лучше, - продолжил он, усаживаясь за стол с кружкой пива, - Ну так слушайте… Новости, касательные политики, так что начну издалека…
- Фу, черт бы тебя побрал, Герберт! – прогремел, подобно расхлябанной телеге на кочках, Тобиас Лейло, - У вас там, в уланах, кроме политики ничего, не обсуждают что ли? Я из-за тебя выигрышную партию прервал!..
- Какого хрена, она была выигрышная?! – не менее грозно взревел Ярри Глишек.
- Господа, успокойтесь. – Миролюбиво и учтиво понизил голос Герберт, в расчете на то, что драгуны, не слыша его в шуме, тоже умолкнут. Сработало. – Я ни какой-то там ярмарочный шут, собирающий сплетни по околоткам. Офицер уланской хоругви несет бремя за каждое сказанное слово, и поверьте, информация достоверна, как и та, что утром взойдет солнце. – Он выдержал паузу, - Вам, я думаю не стоит объяснять про особые отношения между королем Рихардом V и Иеронима Райнзхарда Кайзерлинга. Перейду к сути, раз не хотите, долгого рассказа… В общем, четыре дня назад произошла встреча короля и Кайзерлинга, на которой решался вопрос о финансировании. Итогом несколькочасовых переговоров стало подписание документа, в котором король давал большую волю парламенту, а так же ему запрещалось распускать парламент по собственной воле чаще чем один раз в пять лет…
- Вот те раз… - Гул прокатился по шатру.
- Это что ж получается, Кайзерлинг со своими псами, грызущими корону лично одарил себя властью, равной королю…
- Нет, господа, это еще не вся история. – Герберт отхлебнул пива. Оно показалось ему в этот раз горче, чем обычно. Он поморщился. – Вся история началась на следующий день, а точнее ночь. – Все снова стихли, - Король наш, будучи человеком, хоть и не самым благоразумным, но тем не менее, достаточно умным, чтобы понять, что документ сей ставит крест на его независимости от парламента и воле, урезает его возможности и свободы, и самое главное что этот документ подписан им самим, решился перейти к крайним мерам. Иными словами, вчера ночью от короля Рихарда V поступил особый приказ: арестовать руководителя парламента, министра Иеронима Райнхарда Кайзерлинга, а так же его ближайших соратников: брата министра Иеронима Йоханеса Кайзерлинга, Петера фон Штойера и Эско Нюмана.
- Так их, предателей! Ишь, власти им захотелось, - по шатру прокатился смех и несколько грязных шуток в сторону парламента.
- Рано смеетесь, господа драгуны. – Герберт поднял указательный палец вверх, как будто призывая всех посмотреть на натянутый полог шатра. – Рано, ой, рано смеетесь, потому что события последующие повернулись куда неожиданно. В особом отделе полиции, как оказалось, не обошлось без шпиков парлементористов, которые очень хорошо сделали свою работу, чего не скажешь о людях короля. К моменту ареста все четверо уже покинули город, а весть об этом понеслась подобно чуме по городам, заходя в каждый дом и раздувая пламя недовольства… Это печально господа, но вчера ночью король Рихард V покинул Казарь, поскольку сторонников парламента там уже больше чем сторонников короля, и направился в Хазгард, к нам, товарищи-кавалеристы. Кроме того, доподлинно известно, что парламентаристы собирают войска, чтобы учинить переворот.
Повисшую тишину в шатре можно было разрезать ножом, настолько она была плотной и осязаемой. Военные молчали, переглядываясь друг на друга, смотру друг другу в глаза, но не желая верить в услышанное, однако настроение в королевстве куда как соответствовала словам полковника уланской харугви.

…только тогда в мою голову поступила мысль о том, что мир в Северном королевстве повис на тоненьком волоске, настолько тоненьком, что малейшей искры, малейшего дуновения ветра провокации или несдержанности хватит, чтобы волосок этот лопнул, и началась война, война в которой нет, и не может быть победителей, а будут только проигравшие. Мысль об этом пугает меня, но стоит дождаться утра».
 
Анна закрыла дневник, а в след за ним и глаза. Перед ней всплыли картины отвратительные и страшные, картины, способные повергнуть в уныние и страх даже самых сильных и смелых мира сего, картины, которые, казалось, навсегда покинули голову молодой женщины, но сейчас, разворошив прошлое, возвращающееся, подобно процессии панихиды, несущие уже не живое тело истории.
20 мая 1439 года началась гражданская война.