Жди меня

     На рассвете она просыпалась, начинала ворочаться, вздыхать. И первая мысль всегда была о сыне: "Ванюша, где же ты, сынок?.."
     Она вставала с постели, выглядывала в окошко, где за стеклом плыли синие сумерки. А по селу – то тут, то там – начинали петь петухи. «Вот и ночь прошла», - думала она. В углу, над сундуком, висели старинные часы, - тихо, без единого стука, и ей казалось, что они остановились в тот час, в ту самую минуту, как сын покинул дом - ушел на войну.
     Она надевала старое платье, расчесывала седые волосы и, перекрестившись с молитвой на образок, принималась за работу. Кормила домашнюю живность, возилась на огороде или ходила через балку в центр, на базар, чтобы выменять мыла, крупы и заодно поговорить с односельчанами. В те послевоенные годы, когда отгремела Великая Отечественная, любая добрая весть была праздником. И если возвращался кто-то с войны, то гуляли чуть ли не всем селом…
     Для нее одной надо было всего ничего: стакан молока, полчашки супа и ломтик хлеба, но она нет-нет да и готовила, будто на всю семью. Набрав охапку дров, мать затапливала в кухне печь и начинала стряпаться. Варила кастрюлю борща, жарила картошку, резала салат... А то, раздобыв немного муки, затевала печь хлеб, и тогда по улице, меж деревьев садов, стлался духмяный запах испечённого хлеба - мягкого, ноздреватого, замешанного на кислом молоке… Она отламывала от буханки кусочек мякоти и, не спеша, жевала, посматривая на полку с хлебом. "И куда ж его теперь девать?" - тихо вздыхала.
     Но хлеб у нее не залеживался, впрочем, как и другие продукты. Под вечер заходили соседи, сидели на веранде до темна, говорили о жизни. И она никогда не отпускала их с пустыми руками.
     -Бери, бери, - говорила она. – Куда мне столько одной, а у вас-то семья вон какая! Чай живёте впроголодь..
     Иной раз прибегала детвора – целая гурьба чуть ли не со всей улицы. Разгоряченная, непоседливая. Улыбаясь, она угощала детей и те выскакивали на улицу, кто с сухарём, кто с яблоком. Однако больше всего ей были по душе нищие, которые одно время проходили по улицам и стучались в каждые ворота в надежде получить хоть кусок хлеба. Она заводила их в кухню, быстро накрывала на стол всем, что было под рукой, и потом, тихо вздыхая, с грустью смотрела на исхудалые потемневшие лица. Молча слушала их рассказы о том, где они были, что видели, и что им пришлось пережить за годы войны и разрухи. Иногда она спрашивала: не видел ли кто из них солдата, идущего домой?
     -Я его мать, - говорила она, показывая заготовленную на этот случай фотографию.
     Нищие внимательно смотрели на юного солдата, переговаривались меж собой, но каждый раз отрицательно качали головой: нет, мол, не видели… И только однажды пожилая дородная цыганка, наряженная в разноцветные юбки, сказала, истово крестясь: "Видела, вот те крест, хозяйка, видела… Шел он один по дороге. Куда – не знаю. В сапогах, в пилотке и с вещмешком за плечами…"
     После этого случая она часто ходила в степь, взбиралась на покатый поросший травой курган и долго смотрела в даль, на дорогу. Она прикрывала глаза ладонью и все силилась разглядеть одиноко идущего человека или пылящую по дороге машину, - а вдруг в ней едет сын. Возвращается с войны домой…
     Но сына – единственного сына –  не было. И она каждый вечер устало брела по улицам села, опустив голову. Никого, не замечая, ни с кем не разговаривая. Дома она доставала из шкафа солдатские письма и в который раз просматривала до боли знакомые строчки, где сын писал о своих боях, наградах и о том, что скоро кончится война, и он вернется домой. А потом в конце дописывал: «Жди меня»…
     Год за годом летели не заметно, и у соседей, как грибы после летнего дождя, подрастали один за другим ребятишки, бегали, шумели, весело смеясь, - бередили ей душу. Одно время она присматривала сыну невесту: он вернётся, а она уже есть, примечена. Осталось только за малым – привести в дом и жить. Сначала ей приглянулась Дарья, девятнадцатилетняя бойкая девушка, которая жила на другой улице. Покладистая, работящая, из хорошей семьи. Иной раз мать заводила с ней разговор, когда шла на работу в поле или пасла коз, но через год Дарья вышла замуж. Недолго сокрушаясь, она заприметила другую – Настю. Та хоть и была ещё девчонкой, школьницей, но для сына подошла бы в самый раз: он вернулся бы, а она уже и в девках. «Вот тебе и пара!» – думала мать.
     Как-то в воскресное утро она снова засобиралась в дорогу. Её неотступно томило предчувствие, что сын вот-вот должен прийти, вернуться с войны живым и невредимым. Да и во сне он стал часто являться к ней… Она перешла через  балку, поднялась по тропинке к перелеску, постояла, отдышалась, отгоняя стеблем слепней, и двинулась дальше, по бездорожью, по пахнущей разнотравьем степи в сторону кургана.
     Поднявшись на него, она долго стояла на ветру, смотрела в даль, где в знойном мареве спокойно текла река Дон, переливаясь под лучами солнца. А потом присела на валун. Слушала шелест травы, стрёкот кузнечиков и пение жаворонка, парящего где-то в синеве неба. Покачивая головой, она принялась что-то тихо напевать, какую-то старинную песню о любви и разлуке… Она давно не пела, но здесь, на открытом просторе, ей становилось почему-то хорошо, легко. С души сваливался камень, который тяготил её всё время дома, и она, позабыв обо всём, пела…
     Увлечённая песней, мать не заметила, как появилась на дороге крошечная фигурка человека. Как она стала двигаться, свернув с дороги, и напрямик, срезая путь, приближаться к кургану. А мать продолжала петь, задумавшись о чём-то своём. Она не обратила внимания, как человек скрылся в лощине, как он перешёл в брод через пересохшую речку. Раздвинул густую стену камышей и вышел на этом берегу. Она пропустила и то, как он подошел к кургану, светловолосый, с загорелым обветренным лицом. И только тогда, когда он остановился, скинув с плеча вещмешок, чтобы снять с ноги сапог и вытряхнуть из него сор, мать вдруг очнулась и застыла в немом удивлении, видя перед собой сына.
     - Ванюша! – вырвалось из пересохшего рта. – Как же так! Ах, боже мой!..
     Она вскочила на ноги и побежала с кургана вниз, навстречу сыну, на ходу поправляя сбившийся платок. Один раз она чуть было не упала: споткнулась, но тут же выпрямилась, словно была молодой девушкой. А солдат молча смотрел на женщину, которая, раскрыв объятия, бежала к нему. Он стоял, держа в руках сапог, - как снял его, так и замер…
     -Сынок, - кричала мать. – Сыночек!..
     Она с разбегу прижалась к нему, пропахшему потом и пылью, не в силах сдержать слёзы. Солдат смутился, но всё же постарался улыбнуться и, когда она взглянула ему в глаза, спросил:
     -У вас воды с собой нет?
     -Воды? – изумилась мать.
     Она старалась угадать в нём своего сына, старалась – и не могла. Это был не её сын…
     - Ваня? – спросила она.
     - Я – Игнат, - ответил солдат. – Воды бы…
     - Ах, да, воды… - опомнилась мать. – Да, конечно, конечно… Пойдём-ка, родимый, пойдём ко мне. Я тебя и напою, и накормлю…
     По дороге мать все время старалась забежать вперед, чтобы заглянуть ему в лицо, в его светло-голубые по-детски открытые глаза. Старалась предупредить его о кочке впереди, через которую всякий раз перешагивала, когда ходила на курган. И все думала о том, как обрадуются его родные, когда он вернется.
     Показалась деревня, а потом – и её дом. Мать от-крыла калитку, и провела его на кухню. Быстро накрыла на стол и сходила в погреб, где у нее была припасена бутылочка на всякий случай.
     Солдат умылся, сел за стол, а она присела напротив. Обхватив ладонями, небольшое скуластое лицо смотрела, любовалась за столько-то лет, как он ел, как с шумом тянул с ложки борщ, жевал молодую хрустящую капусту и отламывал ломоть мягкого хлеба. Она все спрашивала его: не будет ли снова войны. Что говорят там? А солдат морщил лоб, смотрел в сторону, на бутылку, и отвечал: что теперь все будет хорошо. Настанет мир во всем мире…
     Мать вздыхала: от слов солдата ей становилось легче, спокойней. Она подставила ему стакан, налила четвертинку, – он выпил и закусил. Она подлила снова. Он пьянел на глазах, становился веселей, разговорчивей… Но вдруг, приложив палец к губам, прошептал:
- Слушай, мать, что меня тут видела, никому ни слова! А то беда может случиться… Я ведь в бегах. Вот уже который месяц пробираюсь к себе… - сказал и по-тянулся к бутылке.
     От неожиданности мать изменилась в лице. Она смотрела на него и не могла моргнуть глазом, хотела что-то сказать – и не могла открыть рта.
     - Так ты… дезертир? – наконец выдохнула она.
     - Да нет, при чем тут это…
     Тишина застыла в воздухе.
     - Ах ты, гад! – вдруг вскрикнула мать, белея от гнева. Несколько минут она не помнила себя: как схватила тарелку и кинула в него, как взмахнула полотенцем и погнала парня из дома.
     Она не помнила себя, когда бежала по улице, размахивая палкой, выдернутой из плетня, не помнила, что кричала ему в след. И лишь за выгоном, там, где начиналась Глухая балка, поросшая терновником, мать опомнилась и остановилась, тяжело дыша. Парень успел убежать, а её гнев утих, но зато начали подкашиваться ноги и кружиться голова.
     Она проводила его взглядом, пока тот не скрылся из вида, постояла ещё немного и пошла домой. Возле своего двора мать увидела, что несёт в руке палку, удивилась и бросила её.
     После этого случая она долго не выходила из дома, а когда появилась, её трудно было узнать. Так она сильно постарела.
     …В этот день она проснулась раньше обычного, зажгла под иконой лампадку и, опустившись на колени, долго шептала молитвы. Потом открыла сундук и начала перебирать новую одежду, пропахшую нафталином. Надев чёрное платье, она обулась в мягкие тапочки и, прежде чем выйти из дома, ещё раз оглядела комнату.
     Часы… На стене висели старинные часы. Мать знала, что они уже давно стоят, но почему-то взглянула на них. Затем подошла и потянула за цепочку до упора. Они вдруг ожили и пошли. Чётко отбивая в тишине каждую секунду: тик-так, так-так… Как долго она их не заводила? Пожалуй, с того памятного дня, как рассталась с сыном. Мать тихо ступила на порог, закрыла за собой дверь и отправилась в путь.
     Но пошла она не по улице, как ходила обычно, а спустилась по огороду в балку, где по хлипкому мостику, перешла через ручей и вышла за село. Извилистая дорожка повела её мимо реки и полей, колосящихся пшеницей, мимо разрушенной церкви и оврагов…
     Впереди показалось кладбище. Мать остановилась и только тут вспомнила, что пришла с пустыми руками. Оглянувшись вокруг, она увидела лужайку полевых ромашек и, нарвав небольшой букет, направилась по узкой тропинке. Здесь, среди могил, было как-то по-особенному тихо, спокойно, ветер ласково шевелил лепестки цветов, лежавших на гробнице. Мать присела на покосившуюся скамейку, достала из кармана носовой платок и задумалась о чём-то своём, сокровенном…   
     Все эти годы, она надеялась, ждала сына и не верила, что он погиб, когда после ранения ехал на "полуторке" из госпиталя и попал под бомбёжку. Доехать до дому ему не хватило каких-то пять-шесть километров, не больше... И вот теперь он лежит здесь, на Старом кладбище, среди плакучих ив, акаций и берёз. Однако всё это время, пока жила, мать надеялась, что он где-то там, в чужой стране, идёт и идёт домой… А тот ящик с останками сына, наспех заколоченный гвоздями, - ошибка местного конюха, деда Ермолая, который привёз его холодный осенним вечером на подводе из степи.
     Но теперь… теперь все было кончено. Она проснулась этим утром, и ещё не открывая глаз, поняла, что её сынок, Ванюша, уж сколько лет лежит на кладбище. Лежит забытый ею, один-одинёшенек…
     С тех пор мать не ждала его.
     Она смирилась.