Диаграмма направленности - книжный вариант

   Книжный вариант. (Опубликован в 1997 г. - "Зачем вы так? Рассказы. – Новосибирск.   Новосибирская писательская организация.")
               
                ОТ АВТОРА (Вместо пролога)

   Когда-то в своей художественно-публицистической повести «Преодоление» я со своими героями попытался «выговориться» и «разобраться». Этими ключевыми словами я тогда обозначил, как мне казалось, основное направление своего замысла и его художественного воплощения. Это были семидесятые - восьмидесятые годы. Было о чем говорить и было в чем разбираться. И тут как бы невольно приходилось заглядывать не только в прошлое, но и в будущее. Вот и рождались из-под пера слова и конфликты, которые не были до конца понятны, извините, даже самому автору. Например, неведомое и даже опасное слово «конкуренция» или назревающий конфликт между партийно-беспартийными романтиками - сегодня, наверное, можно так сказать - и нарождающимися партийно-беспартийными прагматиками. Или завораживающий самого автора-рассказчика крик героев о демократии и свободе (наперекор уже догматикам) и тихое «вычисление» «коэффициента совести». О многом говорить было трудно и сложно...
   Зачем я вспоминаю об этом? Нет, не для того, чтобы просто потешить свою авторскую память. Дело в том, что представленный рассказ «Диаграмма направленности» является для меня как бы ПРОДОЛЖЕНИЕМ упомянутой повести, хотя у героев другие имена и фамилии. Более того, как мне кажется, я и сейчас пытаюсь «выговориться» и «разобраться». Притом «разобраться», в общем-то, в тех же самых понятиях, конфликтах и проблемах, которые теперь стали как бы общедоступными - обнаженными, видимыми и, слава Богу, неопасными. Теперь говорить о них не трудно и не сложно. Но от этого они не стали более легкими и простыми. Пожалуй, наоборот, так как время рождает не только новые реалии, но и новые вопросы. И пусть это авторское вступление станет как бы дополнением или даже прологом к моему рассказу. Все имеет свою историю, даже рассказ, даже судьбы его героев, и ВСЕ ВЗАИМОСВЯЗАНО. И не только с прошедшим, но и, естественно, с будущим. Главное, не пытаться искусственно разорвать эту связь. Ибо может образоваться провал, пустота. А из пустоты только однажды получилось что-то хорошее. Это вселенная, сам белый свет...
   1994 г.

                1

   - Чертов цветочек! - раздраженно произнес Минков, какой уж раз рассматривая диаграмму направленности антенны. Диаграмма, изображенная на миллиметровке, на самом деле, походила на цветок: у корня центрального, большого лепестка теснились  маленькие, так называемые боковые лепестки, завершая построение «цветочка». Минкову необходимо было разрушить его, чтоб получить иную диаграмму - без боковых лепестков. Тогда диаграмма была бы узконаправленной или, как еще говорят спецы, остронаправленной. И те же спецы - кстати, любимое словцо Минкова - пояснили бы: значит антенна излучает узкий, мощный луч, и в этом единственном, основном лепестке сконцентрирована вся энергия передающей станции.
   Интересная задача. Иногда даже у главного спеца Минкова дух захватывало: это не только эффективнейшая связь на земле и в космосе, но и передача информации на сверхдальние расстояния. И возможно, что твой голос долетит до еще неведомой планеты, когда тебя уже не будет - просто не хватит твоей жизни дождаться. А ты будешь как бы продолжать жить... И что ты там наговоришь жителям других миров? - иногда улыбался Минков. - Может, на земле уже будет все наоборот, а ты будешь старыми словесами мозги им пудрить. Да и вообще мало ли о чем можно «узконаправленно» и «остронаправленно» вещать. И не только в космосе... Но это уже не «железки», тут он не спец.
   Но есть и еще кой-какие возможности у его энергетического детища и, пожалуй, «поострее» всяких сверхдальних расстояний. Об этом он тоже иногда думает. С помощью специальных волновых генераторов и его антенны можно не просто передавать информацию, но и влиять на энергетику людей, на их подсознание, на их психику, на их поведение... Даже самому не по себе. Можно управлять не только роботами, но и людьми. Всеми и любым человеком в отдельности. Старые идеи. Интересно, работают над ними? Это похлеще любых средств так называемой массовой информации. Правда, как-то он слышал по телевизору одного деятеля: мол, нас уже давно облучают и тем самым охмуряют. Но это понятно: политические интриги. Если что и есть, то вряд ли эффективно. Сам с «железками» работает и их совершенствует. И вот в будущем... Но такое применение антенны тем паче не его задача, здесь он тоже не спец. И не дай ты, Господи, чтоб такие спецы появились. Хотя, конечно, волновыми генераторами можно, например, психов лечить... Но что он опять не о том, только время тратит. Не его это задача, не его головная боль.
   Для Минкова было главным - разрушить, уничтожить этот чертов «цветочек», оставить один, острый, как клинок, торжествующий лепесток. Какой уж раз он проверял расчеты, какой уж раз технологи колдовали над зеркалом антенны, а лаборатория выдавала все ту же диаграмму: основной лепесток сужался, вытягивался, но боковые лепестки, видоизменяясь по величине и количеству, продолжали расти, «цветок» цвел и все, и, как опять же пояснили бы спецы, снимаемая характеристика не соответствовала расчетной.
   Домой Минков ехал в трамвае. Час «пик» давно прошел, и в салоне было мало пассажиров. Минков сидел, вытянув ноги под переднее сиденье, глубоко засунув руки в карманы плаща, немного сгорбившись, чтоб полностью утопить лицо в поднятом воротнике: во-первых, так теплее, а то под вечер уже становится прохладно, и во-вторых, как бы прячешься от посторонних помех - шумов, звуков и прочей ненужной информации. И это ему удалось, - наружу торчал только кончик носа.
   Минков любил ездить в такие часы: тащится трамвай медленно, можно спокойно посидеть, подумать и заодно подышать свежим воздухом - на улице редко бывал он. А идти до дома далеко. Да хоть и близко было бы - за день на работе и находишься, и настоишься. А тут трясешься в этой отгороженной от мира колымаге, никто и ничто не отвлекает, мысли, как в замедленном кино, прокручивают день прошедший, перекатываются на день завтрашний... -    Завтра собирался отправить очередную депешу в Москву: нужны деньги на дальнейшие испытания антенны. Но надо еще поработать над посланием, сегодня не успел: поздравляли с днем рождения одного сослуживца, женщины чаи развели на два обеда. Раньше вообще гудели бы до конца дня, а сейчас стали поэкономней и по выпивке, и по закуске. Понятное дело: зарплата по нынешним временам - крохи. Да и некогда, дел хватает. Многие, особенно молодые, поувольнялись, приходится работать, как говорится, за двоих. Но энтузиастов становится все меньше и меньше. У них в НИИ каждый ведущий сейчас ищет деньги, чтоб развернуть работу по своей теме. И он все равно выбьет деньги из этих министерских стратегов. Дело стоящее. Уже давно многие фирмы, в том числе и зарубежные, и даже отдельные предприниматели, интересуются разработками института, в том числе и его антенной. Еще бы! Есть темы очень интересные, перспективные: и у себя пойдут, и на экспорт. Совсем недавно многие из них были закрытыми. Это сейчас почти все рассекретили. Свобода! Демократия! Вон что делается: оружие воруют, продают. Скоро атомные бомбы в частных руках появятся. Если уже не появились. Вот и не по себе. Понимает: его антенна - это не только день сегодняшний, но и день завтрашний. Это власть... Да ладно, что базарить?
   Трамвай, тарахтя и подрагивая на стыках с постоянной периодичностью, убаюкивал: Минков чувствовал, что устал за день, мысли прыгали, повторялись, он иногда закрывал глаза и вроде впадал в дремоту, теряя нить рассуждений. Но в голову опять лезла эта диаграмма направленности со своими лепестками-цветочками, и он уж не рад был ей. Но о чем еще думать? И опять отринул непрошеные мысли о судьбе своего энергетического детища: о другом пусть другие спецы думают, это их хлеб.
   Трамвай заскрежетал на повороте. «Сейчас моя», - понял Минков и, с трудом вытащив ноги из-под сиденья, - не зря жена его антенной мачтой зовет - пошел к выходу. Без улыбки и ухмылки. Пожалуй, наоборот: себя не рассмешишь, коль на душе невесело.

                2

   Вскоре Минков открывал дверь в квартиру. «Как хорошо, тихо у нас, - подумал он. - Вовка, наверное, уже спит». Минков снял плащ, ботинки, надел домашние тапочки и вошел в комнату. Из кухни  доносилось позвякивание посуды. Увидел сына: Вовка стоял в углу около книжного шкафа, глаза были красные, припухшие. Вовка взглянул на него и сразу отвел взгляд, начал водить пальцем по боковине шкафа, словно что-то рисовал.
   - В чем дело, сынок? Что натворил? - спокойно спросил Минков, снимая пиджак и вешая его на стул. Вовка молчал.
   Как во всех «хрущевках», вход в кухню сделан прямо из комнаты, поэтому Минков негромко повторил вопрос, обращаясь к жене:
   - Аня, что он натворил?
   Жена молчала. Минков подошел к двери, ведущей в кухню. Аня стояла к нему спиной и мыла в раковине посуду.
   - Что произошло? - переспросил он, снимая галстук и решив, что жена не расслышала его. Аня опять молчала. Минков раздраженно, повысив голос, повторил вопрос:
   - В чем дело? Можешь сказать?
   Жена повернулась, чтоб поставить кастрюлю на стол, и он заметил, что и у нее глаза заплаканные.
   - Что произошло? - встревоженно спросил он.
   - У сына лучше спроси. - Но тихо добавила: - Цветок он сорвал, - и ее глаза наполнились слезами.
   - Фу-у, - то ли с облегчением, то ли с иронией выдохнул Минков и про себя усмехнулся: «И здесь лепестки-цветочки».
   А дело было вот в чем. В квартире у них рос цветок, вернее, даже не цветок, а какое-то низкорослое растение, посаженное в допотопную пузатую кастрюлю, похожую на ночной горшок. Растение это было ухожено матерью Ани, тихой, хрупкой женщиной, умершей несколько лет тому назад. Мать Ани рассказывала, что цветок этот был посажен ее матерью, то есть бабушкой Ани, и является чуть ли ни семейным талисманом. Правда, еще была икона старинная, тоже, как говорится, по наследству досталась, да, к великому сожалению, затерялась. Мать Ани переживала: не сохранили, не уберегли. Родители ее безбожниками были. И она такая же. И дочку безбожницей вырастила. «А цветок этот как что-то святое для меня, - говорила мать Ани. - Через него прощение прошу у своей прапрабабки, чью икону не сберегли». И она ухаживала за цветком, как за малым дитем: и поливала, и переставляла на те подоконники, на которые в этот час солнце падало, и осторожно протирала влажной тряпочкой маленькие зеленые листочки. А цветок был неказистый: приплюснутый, с колючим стеблем и веточками - алоэ не алоэ, кактус не кактус, какой-то непонятный заурядный кустик. Показать цветок «спецам» никто не догадывался: растет ну и пусть.
   Когда кто-нибудь спрашивал мать Ани, что она носится с этой кастрюлей, словно в корнях цветка золотишко зарыто, она не обижалась, а скорее, наоборот, простодушно и с охотой отвечала, что цветок этот - память живая. Хорошо помнит, как мать за ним ухаживала, голубила и все, бывало, приговаривала: «Расти, миленький. От тебя сердце мягчает». И многое ей поведала. Да она и сама многое помнит, хоть и ребенком была. И начинала рассказывать: «Люди-то, в основном, в частных домах жили, в огородах и растили цветы. У кого их не было, так подходили к имеющим цветочки и просили нарезать букетик, коль надобно было. Хозяева давали, пожалуйста, не жалко для хороших людей. Без денег давали. Это уж потом, после войны, на улицах их продавать стали. А в магазинах да на выставках разных они еще не скоро появились. Цветы-то не особо жаловали, - вспоминала мать Ани, - но люди не обижались, об этом и не задумывались. Тогда не цветочки выращивали, а заводы строили, электростанции. Цель была большая: чтоб детям и внукам нашим, всем людям на земле жить было хорошо. На совесть работали. Разговоры были, что деньги вообще отменят. Многому верили. - Вздыхала: - Земным богам верили. А оказалось, что верить-то не всем и не всему надо было. Сколько страха и зла натворили. «Черные вороны» до сих пор по душам ездят. Но это мы сейчас такими умными стали. Но и тогда не зря люди к цветам тянулись, видать, как и мама моя, чуяли: через них  сердце мягчает. Поистине красотой душа спасается - меньше злобится, легче лечится. Слез-то много было: отец на войне погиб, муж - после войны. Цветок сердце грел, да только вот от смертей не спасал. Но и это не мало. Я цветы люблю. Да кто ж их не любит?! Каждый раз на выставки цветочные хаживаю: там не ромашки, не колокольчики, а всякие розы, гладиолусы, георгины - и названия у цветов какие-то невиданные, неслыханные. И сколько цветов сейчас продают! - восхищенно говорила мать Ани. - Покупай - не хочу. - И опять вздыхала: - Живем вроде богаче и красивше, но вот стали ли умней и счастливей? Счастье-то не всегда глазами видимо, оно не кошелек с деньгами и не корзина с цветами. А вот что - никто до сих пор не знает. У всех, видать, по-разному. Мы по-своему счастливы были. Вместе работали, вместе песни пели, вместе водку пили. Не святыми были, молодыми были - вот и радовались. Хорошо бы всю жизнь радоваться. И чтоб вы радовались. Потому и берегу цветочек: в его корнях кое-что подороже золотишка зарыто - там корни памяти. На них вся надёжа».
   После смерти матери Аня все собиралась пересадить цветок в глиняный горшок: уж очень несовременно выглядела пузатая кастрюля, в которой он рос, - да так и не собралась, а выбросить цветок рука не поднималась: все же память о матери. Потом Аня как-то поставила кастрюлю с цветком на подоконник во второй комнате, и она незаметно задвинулась в самый уголок, спрятавшись за штору, из комнаты ее совсем не было видно и потому уже никого не смущала. Аня вспоминала о цветке, когда снимала шторы для стирки или вытирала пыль на подоконнике. Тогда она поливала его, нисколько не волнуясь, что делала это редко, цветок не вял, оставаясь таким же зеленым, но и не рос, был, как всегда, приплюснутым, корявым. «И на самом деле вечный, - удивлялась Аня. - Странный цветок, таинственный».
   Но самое странное и таинственное в этом цветке было то, что за всю свою жизнь, как посадила его бабушка Ани, он ни разу не цвел. Правда, мать Ани, когда рассказывала об этом цветке, всегда говорила, что, мол, не смотрите на его неказистость, вот как зацветет, одна красота будет. И он обязательно зацветет, такой, мол, сорт, он очень редко цветет. Может, один раз в сто лет, а то и реже. А вот когда, никто не знает, он, может, тыщу лет жить будет. И, конечно, мать Ани говорила, что, наверное, не доживет до этого дня, а так хотелось бы хоть одним глазком на него, на расцветший-то, взглянуть, потому всю жизнь и берегла его, что знает: зацветет он, обязательно зацветет, и это будет послание от ее матери, то есть от бабушки Ани. И добавляла: «И внуки иль правнуки мои, может, и о нас и о жизни нашей вспомнят. Вдруг чем и поможем». Вот тут все и понимали, о каких «корнях памяти» говорила она до этого и почему на них вся «надёжа».   Но цветок не цвел. Так и ушла из жизни мать Ани, не дождавшись «послания». И к этому бесплодному цветку за многие годы так привыкли, что ни Аня, ни Минков ничего от него и не ждали. И, признаться, вообще забывать стали о байках про этот неказистый цветочек.
   А несколько дней тому назад Аня делала уборку и, наткнувшись на цветок, ахнула: на самой верхней веточке из бугорка, похожего на почку, вылез небольшой, но крепкий стебелек, а на нем - бутон благоухающий. Необычные лепестки - с узорчатым окаймлением, с многоцветными вкраплениями, как инкрустированные, - образовывали прекрасное, божественное творение. Лепестки переливались разными цветами и оттенками, и Аня стояла растерянная, как при внезапно случившемся чуде. Она долго вдыхала тонкий аромат невиданного бутона, вспоминала свою маму и плакала. Она хотела сразу же пересадить цветок в глиняный горшок, как бы желая извиниться перед ним, что мало уделяла ему внимания, да побоялась: вдруг цветок будет болеть, а он как раз расцвел.
   А цветок походил на маленькое солнышко: он становился то ярко-золотистым, когда на него падал свет от люстры, то, в слабо освещенной комнате, пепельно-оранжевым, словно солнышко было затянуто облаками. Аня поставила цветок в столовой, в первую комнату, подстелив под горшкообразную кастрюлю матерчатую салфетку. Кастрюля смешно смотрелась на лакированном столе, но сам цветок, отражаясь в его зеркальной поверхности, создавал необычную, романтическую обстановку.
   Минков тоже удивился распустившемуся цветку, понюхал его, даже хотел потрогать бутон - плотный ли? - но Аня как вскрикнула, Минков отдернул руку: «Да не бойся ты», - то ли себя, то ли жену успокоил. Но к цветку больше не подходил, ему на работе хватает  лепестков-цветочков. И вообще это дело женское, тут он тоже не спец.
   Аня, показывая цветок Вовке, говорила: «Его твоя прабабушка посадила, а бабушка, то есть мама моя, его растила. Ты их не  знаешь, старенькие были, умерли... Будем ухаживать за цветком, поливать, чтоб он долго жил, чтоб не умирал, не завял. Это самое дорогое, самое лучшее, что есть у нас в доме. Он как подарок нам, как завещание. Это необычный цветок, твоя бабушка говорила, что он один раз в сто лет цветет. Один раз в сто лет, - задумчиво повторила Аня. - Если бы у человека было две жизни. - И улыбнулась: - И еще твоя бабушка - даже прабабушка! - говорила, что от цветов сердце мягчает, то есть добрым становится. - Но ее почему-то не устроило это простое объяснение: что значит добрым? Вовка разве поймет? Да и мама, и бабушка, видимо, что-то еще имели в виду, и Ане так хотелось сейчас сказать сыну что-то самое главное, самое важное. - Понимаешь, сыночек, человек с добрым сердцем - это самый смелый, самый сильный человек. И я хочу, чтоб ты был смелым и сильным. Всю свою жизнь».
   Но опять что-то ее не устраивало. Вроде как что-то не досказала, не объяснила. И не знала, что еще сказать. Хотя, что еще надо? Чтоб сын стал смелым, сильным и добрым, мечта любой матери.
   А вскоре Аня увидела такую сценку: Вовка залез на стул и, наклонившись к цветку, начал нюхать его, сильно втягивая и выпуская воздух из носа. Потом он оторвался от цветка и начал давить руками на грудь. Потом опять начинал нюхать цветок и опять надавливал на грудь.
   - Сыночек, ты что делаешь? - Аня сразу не поняла, в чем дело.
   Вовка то ли с обидой, то ли с испугом сказал:
   - А у меня сердце не мягчает. Вон какое твердое, - и стукнул себя в грудь.
   Аня обняла, расцеловала сына, на душе у нее было хорошо и радостно. Вспоминалось и свое детство, материнская ласка, забота... И даже вспоминала своего отца, который погиб, как рассказывала ее мама, на своем заводе: принимал участие в ликвидации какой-то аварии, спасал кого-то. Первым кинулся... Ане тогда был всего годик, и она, конечно, не помнила отца, но сейчас он виделся ей как на фотографии в старом альбоме: молодой, улыбающийся. И знала: он был смелым, сильным и добрым.
   И вообще с этим распустившимся цветком в доме стало не просто романтичней, а уютней, светлей, родней. Когда Аня приходила с работы, зайдя за Вовкой в детский садик, она сразу подходила к цветку и нюхала его, впитывая тонкий аромат, и на душе становилось вроде спокойней. Да и Вовке очень нравился этот цветок, особенно ему нравилось вдыхать его сладкий запах, совсем не похожий ни на запах маминых духов, ни на запах конфет или апельсинов. Он даже чем-то отличался от запаха цветов на клумбе около их дома. И он частенько усиленно нюхал цветок и потом опять надавливал на грудь: вдруг помягчала. То же самое он уже несколько раз проделывал и с цветами на клумбе: ему так хотелось скорей стать самым смелым и самым сильным.
   Однажды, когда Вовка играл во дворе, мяч залетел на клумбу. До него нельзя было дотянуться, чтоб, не наступая на цветы, достать мяч. Старушки-соседки всегда ругали ребят, если кто-нибудь заходил на клумбу, мял или срывал цветы. Вовка оглянулся: не смотрит ли кто? На скамейке у подъезда никого не было. Раньше бы Вовка не растерялся, да и сейчас он уже хотел было ступить на клумбу, но остановился - как впервые увидел: везде цветы, цветы, травка разная, даже некуда ногу поставить. Побежал на другую сторону клумбы: мяч тоже далеко. А в это время на балконе стоял Минков и, глядя на сына, подумал, что он не видит, где лежит мяч, а потому крикнул: «Вова, мяч на клумбе!» А Вовка не знал, что делать. Какой-то дяденька, проходя мимо, решил помочь: он смело ступил ногой на цветы и выбросил мяч за клумбу. «Цветы там!» - только и успел крикнуть Вовка. Дяденька усмехнулся: «Ничего, пацан, поднимутся. Иногда ради дела и цветы помять можно. А то и посрывать все к чертовой матери», - вдруг почему-то разозлился дядька и пошел дальше. Вовка ничего не понял. Он обрадовался появившемуся мячу, и в то же время ему было жалко помятые цветочки: и не только потому, что от помятых цветочков, как понимал Вовка, сердце не мягчает, а еще и потому, что цветочки на клумбе тоже красивые и тоже вкусно пахнут. И, придя домой, он опять старательно нюхал солнечный бутон, который, наверное, такой мякенький и внутри такой тепленький, как солнышко...
   Увидев цветок в руках сына, Аня растерянно спросила:
   - Что это?
   - Цветок, - уверенно, без боязни ответил Вовка. - Он мне нужен.
   Аня заплакала, накричала на сына, нашлепала его. Вовка испугался, он никогда не видел свою маму такой. Он оправдывался, тоже плакал, пытался объяснить, зачем ему нужен этот цветок, но Аня, слушая его объяснение, не могла сдержать слез. Ей было жаль, очень жаль цветок.

                3

   Когда Минков приходил с работы, Вовка или уже спал, или, встречая его криком «Папа пришел!», бросался к нему, и Минков тоже радостно чмокал его в лоб. Поужинав, Минков, как обычно, ложился на диван-кровать, Вовка устраивался рядом и просил: «Расскажи что-нибудь». «Некогда, сынок, - чаще всего отвечал Минков. - Иди поиграй с железками, мне хоть газетку посмотреть, да и дела кой-какие есть, - оправдывался скорее перед женой, чем перед сыном. - Попозже поиграем». Вовка уже привык к таким ответам отца и потому сразу шел играть с «железками» - конструктором, машинками и прочими игрушками. Но «попозже» получалось редко. Иногда Минков, если приходил домой сильно уставшим или просто не было настроения еще и дома работать, на просьбу сына рассказать что-нибудь спрашивал: «Что рассказать-то?» и начинал читать какую-нибудь книжку или придумывать сказку, а то и целую фантастическую историю про мальчика Маугли и космические корабли. Получался непонятный даже для Минкова винегрет из зверей и космонавтов, но Вовка не перебивал, молча слушал, ему нравилось, когда рядом был отец. А Минков говорил, говорил - вначале вроде связно, а потом плел всякую чепуху и вскоре засыпал. Аня будила его, слегка тряся за плечо, когда Вовка уже спал в своей кровати во второй комнате, и тихо просила: «Встань, пожалуйста. Постелить надо». Минков сонно поднимался, плюхался на стул, потом, сняв трико, молча заваливался на раздвинутый и застеленный диван-кровать и почти сразу засыпал.
   Но иногда, когда Минков приходил с работы в хорошем настроении, - а это означало, что ему что-то удалось по работе, - он хватал сына, и они валялись на паласе, меряясь силами: хохоту и визгу не было предела. Самой счастливой в эти минуты была, конечно, Аня. Но такие минуты были очень редки...
   Минков подошел к сыну.
   - Слушай, Вовка, ты зачем сорвал цветок? - начал он... и не знал, что еще сказать. Ему так не нравилось, когда он видел сына хныкающим или плачущим - благо, это было редко. «Мужчины не должны плакать», - говорил он в такие минуты. Хотя Вовка уже не плакал, но вид у него был далеко не веселый. Да и у Минкова не было боевого желания поваляться с сыном, побороться. Вертелась успокаивающая мысль: «До свадьбы все шишаки заживут и все цветы вырастут. Что горевать?» Но вроде надо что-то другое сказать, все же наказан, а не шишак набил. Вот и спросил, как помощи попросил: - Ну, так что будем делать? - Тут он увидел жену, подошедшую к дверям из кухни. Продолжил: - Надо было спросить разрешение у мамы. Ты же знаешь, что он маме очень нравился. Красивый цветок. И вообще... Это редкий цветок, он один раз в сто лет цветет. - И словно только сейчас до него стал доходить какой-то необычный смысл этих слов, и он задумчиво повторил: - Один раз в сто лет цветет. До свадьбы, может, и вырастет. А может быть, никогда и не увидим нового цветка. Была бы у нас вторая жизнь, так многое бы чего увидели. И переделали, -  усмехнулся каким-то своим мыслям. Неожиданно для Ани он произносил почти такие же слова, которые она сама недавно говорила сыну.
   Вовка, похожий на отца большими выпуклыми белками глаз, с такими же зеленоватыми зрачками, исподлобья посматривал на своего родича и хлюпал носом, а потом вдруг заплакал.
   - Ну, мужчины не должны плакать, - произнес Минков. «И чего было ругать? Редкий, редкий... Черт с ним, с этим цветком!» - Ему хотелось успокоить сына, что-то еще сказать. Вспомнил, что, когда Вовке было года полтора, они с Аней часто спрашивали: «Сыночек, ты любишь маму?» или «Ты любишь папу?», и он смешно писклявил: «Любишь» и прижимался влажными губами к щеке или носу. Все забылось, Вовка стал почти самостоятельным, и с ним не сюсюкали. Во всяком случае, он, Минков, это точно. Но сейчас, присев на корточки, он, как когда-то, спросил:
   - Сынок, ты любишь папу?
   Вовка, всхлипывая, сказал:
   - Я... я Свету люблю.
   - Кого, кого?
   - Я Свету люблю, - повторил Вовка.
   - Ну, ну, - только и сумел произнести Минков.
   А Вовка все еще прерывающимся от слез голосом добавил:
   - У Светы завтра... утром... день рождения. Я хотел подарить цветочек.
   - Ну, ну, - опять пронукал Минков.
   А Вовка мог бы рассказать, как он сегодня вез на большом грузовике куклу, ползая со Светой по коврику в детском саду. Эту куклу Света принесла из дома, сказав, что ее прислала в посылке тетя Люда. «У меня завтра, когда проснусь, будет день рождения. Мне папа и мама еще что-то подарят, вот!» «Я тоже подарю», - тут же решил Вовка. И он сразу решил, что подарит Свете свою любимую заводную машинку, самую лучшую «железку», как называет его игрушки папа. Он даже не задумывался над тем, что сам любит играть с этой игрушкой, ему не жалко подарить ее Свете. Свете, у которой такие большие голубые глаза и всегда большой белый бант в черных волосах. Свете, которую он любит держать за руку, когда они всем детским садом выходят гулять на улицу. Только Свете он подарит свою самую лучшую игрушку.
   Дома он сразу вытащил заводную машинку, которую решил подарить Свете, и начал с ней играть. Только потом, позже, он подошел к столу, на котором стоял цветок, и начал опять нюхать его и проверять, помягчало ли сердце. И вдруг ему показалось, что то место на груди, куда он надавливал, помягчало. Значит теперь он станет смелым и сильным! И ему захотелось, чтоб Света тоже стала смелой и сильной, чтоб ее никто не смог обидеть, если его не будет рядом. Да и мама говорила, что этот цветок - самое дорогое и самое лучшее, что есть у них в доме, а он как раз и хочет сделать такой подарок! И Вовка, напрочь забыв о своей «железке», тут же сорвал цветок и радостный побежал к матери...
   - Цветочек, значит, решил подарить, - Минков не знал, то ли хвалить, то ли ругать сына. Помолчал немного. - Не плачь, будь мужчиной. Только что же ты поторопился? Зачем сорвал-то? Можно было купить цветочки в магазине.
   - У меня денежек нету.
   - Так попросил бы, и мы с мамой купили бы. Правда, мама?
   - Конечно, купили бы. - Аня не сердилась на сына, первая необузданная злость прошла, и она всей душой понимала порыв сына и радовалась за него. И сейчас она была рада видеть мужа, склонившегося над Вовкой, она так редко это видела. И, словно желая кому-то что-то доказать, с волнением повторила: - Обязательно купили бы, сыночек, обязательно.
   Но Вовка неожиданно сказал:
   - Нет, не купили бы, не купили. - Тут он почему-то остановился, и в эти мгновения Минков и Аня замерли в непонятно тревожном ожидании, удивленно глядя на сына. А Вовка, немного посопев, пояснил: - Уже все магазины закрыты.
   Аня, не взглянув на мужа, пошла домывать посуду: после приготовления обедов-ужинов столько всегда кастрюль и сковородок.
   Минков вздохнул: устал уже от всех этих «разборок», да и понял, что переубеждать сына и объяснять, что можно было бы и завтра купить цветы, бесполезно. А Вовка, видимо, почувствовав свою победу, уверенно и торжествующе сказал:
   - Да и мама сама говорила, что этот цветок - самое лучшее, что есть у нас в доме. Вот!
   Минков сразу и не сообразил, чему это сын радуется и чем гордится: вроде же, наоборот, понимает наказание матери... Да это он о другом: хочет самое лучшее подарить.  Сказал:
   - Ладно, иди умойся, вон весь нос забит.
   Минков прошел на кухню: кушать хочется. Подошел к Ане, положил руку ей на плечо, слегка коснувшись пальцами шеи. От неожиданного прикосновения Аня как замерла, перестав тереть губкой сковородку. Нет, не испугалась... Минков, не заметив волнения жены, сказал:
   - Вот и дожили, что сын наш влюбился, - и убрал руку с ее плеча.
   А она вроде как еще чего-то ждала, может быть, еще каких-то слов... Безразличным тоном - сама от себя не ожидала - сказала:
   - Да, дожили, - и с каким-то ожесточением продолжила тереть сковородку.
   Минков не обиделся на суховатый тон жены, понимал: переживает из-за цветка. И в то же время ему было смешно, что она из этого делает целую трагедию. Сказал:
   - Что ты с этим цветком? Делать нечего? Переживешь. Лучше поставь его в воду, а то завянет до утра.
   - Он давно в воде, - резко ответила Аня, мгновенно среагировав на это грубое «переживешь».
   «Дурью мается, - подумал о жене Минков. И о сыне подумал: - Ну и выдал парень».

                4

   Вовка уже спал, Аня возилась по хозяйству, а Минков лежал на диван-кровати, перелистывая свежий «Ва-банкъ»: почти одна реклама, читать нечего, но зато дармовая газета. Хорошо придумали. Но ему реклама не нужна. Да и политика тоже. Уже года два ничего не выписывают: во-первых, дорого, а во-вторых, весь этот треп о свободе, рынке и конкуренции ему изрядно надоел. А политическая шумиха - тем более: избирай - не избирай, а от говорильни толку не было и нет. Им бы законы хорошие клепать, а не поливать друг друга грязью. Но «Новости» или «Сегодня» по телевизору смотрит. Иногда даже с удовольствием: похлеще детективных или юмористических фильмов. Но сейчас ему не до телевизора и не до «Ва-банка»: надо подготовить депешу в Москву... Но что-то не думалось. Вернее, думалось, но совсем о другом.
   Решительный поступок Вовки явно задел его. И эти слова: «Не купили бы цветок, не купили»... Вспоминалось, что на свадьбу он купил Ане красивый букет. Цветы были красные, яркие. Ну да, розы. Еще цветы покупали. И покупают. Когда на день рождения к друзьям ходят. И Ане цветы дарят. А сам он цветочки больше не покупал. Нет, не покупал. Ну и что? В семейной жизни свои законы. Жена - хозяйка, главный спец, сама знает, что надо, а что не надо для жизни. Нет, это он не о цветочках и даже не о еде и одежке, это он о подарках жене - к праздникам или дню рождения. Вначале-то покупал какие-нибудь духи или колготки, а потом выдохся: что он понимает в тряпках? Просил Аню, чтоб она сама купила что-нибудь, и иногда для этого даже дарил «конвертик», если премия подвертывалась. И жена что-то там покупала. Ну, он не проверял: всегда она покупала или нет. Наверное, покупала. Даже помнит: платье какое-то, другие тряпки. Кольцо как-то купила, какую-то вазочку. Пальто. Помнит: хорошее, с капюшоном. Хотя его вроде вместе покупали. «Подарочное» оно было или просто так? Да не важно, все нормально: жену он никогда не обижал и не ущемлял, давал ей полную свободу. И усмехнулся: «Голь на выдумки хитра». И еще вспомнил: при любой покупке Аня обычно говорила: «Это не дорого». «Да ты что? - искренне возмущался он. - Покупай все, что хочешь». И потом вместе смеялись: все, что хочешь! - на его-то инженерную зарплату. Как говорится, смех сквозь слезы. Хотя слез, в общем-то, не было, жили спокойно, без выкрутасов и зависти. И, признаться, он всегда был доволен скромными потребностями жены. А было бы по-иному, еще не известно, как сложилась бы их совместная жизнь: только ради денег он не стал бы ишачить. Получал и получает столько, сколько платили и платят, и деньги ему никогда, конечно, не были безразличны: и переаттестовывался, и премиям радовался, и в должностях повышался. Но все же, главное, делал и делает свою работу. Работу, которая ему нравится, которую он знает и любит. «Словом, кому дача, а кому удача», - неожиданно срифмовал Минков, вроде как оправдываясь перед кем-то или защищая что-то, и, конечно, смог бы растолковать свою присказку. Дачи у них не было, машины тоже, квартира небольшая... Ну, дачу не нажили, и черт с ней, можно и без дачи прожить. Летом иногда ездят за город: купаются, загорают. Нормально. А сад-огород ему не нужен: он и так достаточно пашет, и ему совершенно не хочется заниматься грядками и навозом. В свободное время он лучше в схемах покопается и что-нибудь смастерит в свое удовольствие. Было бы время свободное и настроение. Так что здесь тоже все нормально. И квартира его устраивает: двухкомнатная, площади пока хватает. А вот от машины бы не отказался. Тогда хоть каждую неделю на природу выезжай. Но машина - не реально, не развалюху же покупать, да и содержание ее дороговато. А посадить семью на сухари он не собирался и не собирается. Да и как говаривали его родители, - земля им пухом - по одежке протягивай ножки. И еще он помнит слова отца: «Как все, так и мы». Вот и они с Аней живут, не голодают, вроде все нормально. Ну а хрустали, ковры и прочее «злато» особо не покупали. Для них никогда это не было главным. Но почему для «них»? - вдруг засомневался Минков. - Может, Ане и хотелось что-нибудь этакое. Конечно, - вспоминал он, - и о спальном гарнитуре как-то говорила, и о «Вятке-автомате», и о двухкамерном холодильнике. А сейчас, наверное, вообще глаза разбегаются. Но это все надо, нечего усмехаться, - укорил себя. - Он о другом: о всяких излишествах. Мало ли чем люди бесятся. А вот о себе знает точно: для него любимое дело - главное в жизни, и в этом его удача. Вот и вся присказка. Как говорится, за все надо платить, старая житейская мудрость. И еще он знает, что в своем деле надо быть спецом, отдавать ему все время и душу, только тогда можно осуществить свою задумку. Словом, как во все времена, время - деньги. И подумал: «Нет, не во все. Раньше его было навалом. - И усмехнулся: - А денег не было и нет. Вот тебе и вся плата-расплата...» А вспомнить ему есть что: раньше свободного времени, на самом деле, было побольше. Это его женушка может многого не знать, а он на целых десять годков старше ее и многое повидал. Сколько времени тратили на красивую болтовню - о коммунистическом воспитании и научно-технической революции. Хотели осчастливить страну и все человечество. Спасти от чего-то. А от чего, и сами толком не знали. Видать, от жадности и от подлости. А от «вечного» разве человека вылечишь? Вот сами себя и обманывали, не говоря уж о других. И его, беспартийного, во всю эту говорильню втягивали. Только, как говорится, снимаемая характеристика не соответствовала расчетной. Вот и приходилось массу сил и времени тратить на пробивание рацпредложений и изобретений. Зато оставались работать вечерами, выходили по субботам и воскресеньям. А как же! Планы великие - годовые, пятилетние! Что было, то было, - вроде как даже заскучал по тем временам. - И радовались десятке к премии. А могли и за «спасибо». Общее дело, все вместе...
   Вместе! - хмыкнул Минков. - Начальство себя не обижало. А остальным, в основном, поровну, хоть мозоли на всем теле натри. Зато спекулянты и блатные вес набирали. Вот почему он никогда особо-то не «жаловал», как когда-то говорила его теща, всяких партийцев и прочих общественников. Тоже мне политические спецы! - Что они могли изменить в нашей жизни? Ничего. Даже те, кто искренне старался. И Минков уверен, что многие из них прекрасно это понимали и суетились по инерции: как им в головы с детства вдалбливали. Кто бы их там послушал? Да и что они могли путного подсказать? Зато были при деле: одни при портфелях, другие при «мировой революции». Вся эта говорильня ему была не интересна. Вот почему он в партию не вступал, а сейчас подавно не собирается, хоть развелось их, как нерезаных собак. Да черт с ними, там свое умение, и пусть будут свои спецы. Только вот опять в свои игры людей втягивают и тревожат митингами, выборами и перевыборами, не дают спокойно жить и работать. И вдруг остановил свои пылкие воспоминания и размышления недовольным бормотанием:
   - Работать, работать...
   Что это он о старом вспомнил? Жизнь, конечно изменилась. «Я работаю, тема нужная. Вот найду деньги...» - и почувствовал явное неудобство. Чего заоправдывался? Для него работа всегда была главным делом - и лечением, и спасением, в этом он не врет ни себе, ни другим. И хорошо, что Аня это понимает. И почему-то опять засомневался: «Понимает ли? Да и насчет цветочков...» Ну, тут, как говорится, кайся не кайся, а дело ясное: лишних денег у них никогда не было и нет, всю жизнь экономят - то на одежку, то на мебель, то на отпуск. Вовку-то не сразу завели: все что-то тянули, хотели немного обжиться, обустроиться. Да и Аня еще училась в  вечернем институте. Или, как и многие, ждали-выжидали обещанной лучшей жизни? Вот и дождались. Сейчас сколько не экономь, а хватает только на пропитание, и то негусто. Это он хорошо понимает, хоть в хозяйственные дела не вмешивается. Чертовы эти деньги. Пропади все пропадом. И стало даже обидно: вроде не дурак, не пропойца, а не мог и не может обеспечить семье достойную жизнь. И причем здесь какие-то излишества? Ни питанием, ни одежкой, ни отдыхом жену не баловал, держал ее на сухом пайке. А теперь вообще - не до жиру, быть бы живу. Лично ему ничего не надо, а вот перед женой стыдно. Да и почему ему не надо? Что он сам-то в жизни видел? Нет, ему много не надо, - то ли засмущался, то ли чего-то испугался Минков. - Но и не отказался бы от многого, - тут же как бы переосмыслил свое душевное состояние. - А что? Курит «Приму», а с фильтром - с зарплаты да по праздникам. И в столовую на заводе, как и многие сослуживцы, не ходит: жует, в основном, картошку, сальце да вареные яйца. Привык по одежке протягивать ножки. «Как все»! Да нет, раньше люди жили тоже по-разному. Просто это в глаза не бросалось: богатенькие себя не выпячивали. Это сейчас появились кожаные мальчики на «Мерседесах», женщины в норковых шубах, загородные виллы, что дворцы съездов, реклама о Канарских и Багамских островах. И все это вокруг, рядом. Нет, он никогда не был завистником... Но, если признаться самому себе, он в магазинах-то не любит бывать не только потому, что время жаль на хождения. Что глазеть на все эти за¬морские - да и местные - яства и товары, если купить их не можешь? Не знаешь, что и жене сказать, только торопишь: «Быстрей! Скорей!» И она покупает самое необходимое: хлеб да Вовке молоко. Но он-то видит: кое-кто целые сумки и тележки деликатесами набивает. И таких немало. Конечно, жизнь меняется. Сейчас и для дела многое надо. И ему машина не помешала бы, а то тратит время на транспорт, когда мотается по другим конторам. В НИИ не всегда удается взять машину: то на ремонте, то уже занята. И еще мечтает о компьютере. Чтоб и дома был, всегда под рукой... Ане, на самом деле, надо бы стиральную машину сменить. Сейчас есть с разными программами... Но что о высоких материях? Заводную «железку» Вовке купили, как подвиг совершили. Давно что-то свербит и мешает. Благо, умеет отбрасывать все эти нереальные замыслы-помыслы. А сейчас заело. Видит: крутятся люди. Многие из его бывших сокурсников и сослуживцев в коммерцию подались. Забросили «железки» и кандидатские, изобретают, как деньгу делать. В основном, торгуют. Здесь тоже мозги нужны, это он понимает. У них там своя техника, хитрая. И, как видит, у многих неплохо получается: уже не на барахолках и в киосках сидят, а свои фирмы и магазины открывают, офисы строят. Люди денежные. И, поди, себя героями чувствуют: Россию спасают. Хотя знает: некоторые с трудом с «железками» расставались.То ли гордость не позволяла, то ли еще что. Помнит, как один из уходящих на вольные хлеба язвил: мол, как же - образование! профессия! долг! совесть! Строили из себя патриотов, а надо было, мол, давно послать всех «остронаправленно» по «узконаправленной» дорожке... А он, Минков, все инженерит. Нет, дело не в патриотизме. Причем здесь это? Просто торговлей и прочими «купи-продай» он заниматься не хочет. Не хочет и все. Не его техника, не его стихия. Он хочет заниматься своим делом. Своим! А он чем занимается? Пишет письма этим министерским стратегам.  И боится, что могут вообще прикрыть его антенную тематику. Что тогда?.. Нет, другим делом он заниматься не хочет. И не будет! И никто его не заставит! Время всесилия государства прошло! - стал яростно кому-то доказывать Минков, словно этот «кто-то» заставлял его раньше и сейчас заставляет заниматься какой-то не той, не нужной ему работой. И с еще большим напором продолжил то ли атаку, то ли торжествование: - И при чем здесь московские спецы? При чем здесь министерские стратеги? Почему он опять от них  зависит? Почему он по привычке оглядывается на эти самые «верха»? Словно опять ждет от них не только денег, но и каких-то согласований и разрешений. Да какая ему разница, кто и что будет вещать через его антенну? Чушь какая-то. Да пусть все вещают: красные, белые, желтые, черные. Ему и надо заинтересовать всех, чтоб выйти не только на внутренний, но и на внешний рынок. Он не милостыню просит. Это же реальные деньги, реальная прибыль! А все эти влияния на людей, управление людьми и прочие страхи - не его задача, не его головная боль. Он уж тысячу раз долбил себе это, но все что-то дергается. Да не спец он тут, не спец. Пусть другие за мозги и власть борются, а он не собирается своей антенной ни лечить, ни спасать ни психов, ни человечество. Или опять планов громадье спать не дает? Да сегодняшних забот полон рот. Что он лезет, куда не надо? Почему он должен кого-то убеждать, уговаривать, воспитывать?.. Вот именно - воспитывать! Да он тоже зомбирован этим «коммунистическим воспитанием»! Этой всеохватной ответственностью за все, не зная за что, этим осознанно-неосознанным страхом: вдруг не то, вдруг не так. А эти нищенские потребности... А эта ложная совестливость... Как он устал от всего этого. Устал. Как, видимо, в свое время, и его бывшие сослуживцы - коммерсанты. Устал ждать счастливого «завтра», устал расплачиваться за чью-то лень, тупость и неумение. Устал платить. Ему должны платить. Ему! У него одна жизнь, и он хочет сегодня, сейчас не только нормально работать, но и нормально жить! Нет, на самом деле, почему он должен думать о ком-то или о чем-то, но только не о себе и своей семье? Надоело! Да и еще раз да, ему многое нужно: и машина нужна, и хорошая квартира, и компьютер дома нужен. И Ане многое нужно. И сыну. И он хочет вкусно кормить семью и сам вкусно питаться. И тряпки тоже нужны! - свирепел Минков, словно делал суровый и неотвратимый заказ - то ли «верхам», то ли самому себе, то ли еще кому-то. И совершенно не чувствовал какого-то неудобства, смущения, испуга или трагикомичности от своего душевного монолога. Пожалуй, наоборот, он чувствовал, что побеждает что-то в себе, отбрасывает что-то лишнее, ненужное и чувствует себя свободней - уверенней и комфортней.
   И все же он не мог вот так сразу отбросить мысли о своей депеше в Москву, но уже и не отметал думы о частных фирмах и предпринимателях, которые интересовались его тематикой. И опять его мучило опасение о судьбе своего энергетического детища, и он никак не мог избавиться от этой навязчивой мысли, что его антенна может попасть в руки каких-то «злых» людей, «злых» спецов. И определение «злой» родилось в его голове, видимо, от противоположного - «добрый», когда он вспоминал о «цветочном» подвиге сына: «Надо же, решил подарить самое лучшее, что есть в доме. Не жадный парень, добрый». И, конечно, он хочет, чтоб Вовка был счастлив, чтоб жил достойно и красиво. И его даже стал радовать поступок сына: решил сделать девочке красивый подарок и сорвал цветок! Не побоялся и гордится этим. Пусть привыкает быть сильным и смелым. И ему, Минкову, уже давно надо бы привыкнуть к этому. Вроде никогда не был слабаком и трусом, а вот зациклился на этих государственных спецах. Но он им не нужен, и они ему не нужны. Сейчас, слава Богу, можно и без них обойтись. Чем государственные спецы лучше других? Чем?! - И явно обрадовался этому неожиданному вопросу, словно, наконец-то, нашел весомое доказательство правильности принимаемого решения и теперь сумеет отбросить эти надоевшие ему «широконаправленные» размышлизмы. Он будет работать, как вол, и люди его поддержат. А кто не захочет, дорога за ворота открыта. Да и знает: кое-кто хотел бы вернуться с вольных хлебов - не потянули или обрыдло все. Так что он сумеет подобрать надежных людей. И даже мелькала мысль о создании своей, собственной фирмы. В ней он сумел бы уж навести порядок! Там бы чаи по два обеда не распивали. И он найдет людей, заинтересованных в его теме. Он не будет бедным просителем. Он знает цену своей теме, своей антенне. Он знает цену себе. Вон даже в «Ва-банке» сколько желающих купить и продать. А здесь штучки посерьезней и поинтересней «сникерсов» и джинсов. Можно уже завтра попытаться встретиться кое с кем из знакомых коммерсантов, бывших сослуживцев. А там и покруче... Надо все четко спланировать - на работе и дома. И нечего тянуть резину: он займет деньги и купит компьютер. - Куда поставить? Сдвинут Вовкину кровать и швейную машину. Ничего, придет время и расширятся. И не только это. Он накупит Ане разных кухонных комбайнов, стиральных машин и холодильников! И она сама сможет покупать все, что захочет! Он не будет больше унижаться ни перед женой, ни перед самим собой. Да и перед сыном тоже. Хорошо бы ему помочь встать на ноги. А не так, как у них с Аней: от родителей - одни дырявые кастрюли с цветочками, как красивые мечты о вечно счастливом будущем. И он докажет и Ане, и сыну, и самому себе, что он еще что-то может в этой жизни. Он свободен! - и в этом главное его счастье. И не только его одного. И без всякого трепа.

                5

   Аня, как обычно, занималась домашними делами. С мужиками у нее, в общем-то, никаких особых забот: едят все, что приготовит, носят все, что купит. Можно выкроить время и для сына, и для телевизора. Но в этот вечер она даже программку не посмотрела. Не отпускала одна мысль: «Не купили бы цветок, не купили. Вовка был прав...» Помогая ему разобрать постель, она поцеловала его и сказала:
   - Спокойной ночи, сыночек. Завтра подаришь Свете цветок. Только в следующий раз спрашивай разрешение. Вместе и решим, чтоб всем хорошо было.
   Вовка заулыбался, обнял ее, прижался носом к щеке. У нее навернулись слезы.
   Вот и сына уложила, и другими делами занялась, а мысли те же: «Не купили бы цветок, не купили. Отговорили бы Вовку, что-нибудь другое придумали. Слишком жирно». Конечно, Костя даже ей цветы не покупает. И подарки она сама себе дарит. Понимает: он может купить не то, что надо, а денег лишних нет. Вот и покупает спецподарки: Вовке рубашку, Косте трусы да носки, себе тоже что-нибудь из нужных вещей. Костя разве знает про все эти дела? У него свои заботы. Он с ними уже все на свете позабыл: в годовщину свадьбы даже слова ей не сказал. Пусть не круглая была дата, а все же... Вот уж почти неделю на него дуется. А может, зря? И сама не знает. В тот вечер пришел с работы расстроенный, взбудораженный: на заводе сокращение. Испугалась: неужели и его сократят? Успокоил: пока его не касается. Звонил кому-то, ругался, советовался, кого-то защищал, отстаивал. Но что значит «пока не касается»? Понимала: ему не до праздников. Да и ей тоже. Когда хозяйничала мама, конечно, жилось вольготно. А тут сразу столько навалилось: и кухня, и горшки, и пеленки. И главное - вся эта катавасия в стране: как нищие стали. До сих пор не могут в колею войти. Не помнит уже, когда обновкам радовалась. - Невольно оторвалась от стирки, взглянув на свой старый полурасстегнутый халатик... но в глаза бросился только выпирающий бюстгальтер: уж чем стала богата после рождения Вовки, так этим. И в зеркале над раковиной себя «поймала», уставилась: та же и не та. Раньше делала прическу, а сейчас укороченная стрижка «под мальчика»: можно реже ходить в парикмахерскую, опять же экономия. Но вроде еще ничего: брови и ресницы такие же черные, не выгорели, не повылазили, - усмехнулась. - И зубы еще ровные и целые, - оскалилась. Вздохнула и продолжила постирушку. Есть причина для охов и вздохов: иногда себя старухой чувствует, за тридцать перевалило, а как век прожила. Себя жалко. И Костю тоже. Получали бы поприличней. Никак не могут приспособиться, приноровиться к этой жизни. И просвета не видно... Хотя, конечно, Костя мог бы и вспомнить, и поздравить с днем свадьбы. Все эти дни ждет. Хорошо еще про день рождения не забывает и про Восьмое марта: «Купи себе что-нибудь». Купишь уехал в Париж. А вот цветочки мог бы и покупать. Хоть иногда. Не разорились бы. Ей же не корзина нужна. Цветочек, один цветочек. Пусть самый дешевенький. Не догадывается. Или рука не поднимается. Но что делать? Привык. И она привыкла... Да что цветочки! Иногда так хочется чего-нибудь вкусненького, необычного. Хоть и дороговато, но все равно хочется попробовать, один раз можно, не обеднеют. Все тянет Костю в магазин, но с ним разве толком сходишь? Она предлагает: «Давай купим что-нибудь такое-этакое? Мы что, не «новые русские»? Тоже еще не так долго на свете живем». «Конечно, пожалуйста, покупай», а сам уже на выходе стоит. А ей хочется, чтоб он сам что-нибудь выбрал, сам купил. Сам! Ей купил. Но ему ничего этого не надо, в детстве переел. И на нее наплевать. Готов хоть дерьмо есть. Неужели трудно догадаться и приятное ей сделать? Хоть раз в жизни. Или мог хотя бы постоять рядом, посоветовать, повыбирать. Все одна, одна. Да и хочется людьми себя почувствовать. Нет, не богатеями. Она и сама не выберет слишком дорогую еду, не говоря уж о какой-нибудь тряпке, и его отговорит, если вдруг ему в голову что взбредет... Ха, не взбредет. Понимает она, все понимает. И смешно стало от своих же мыслей: «Постоять, повыбирать». Теперь надо не в очередях за колбасой мозоли натирать, а то и локтями дорогу к прилавку пробивать, - помнит она эти очереди, с детства помнит - а мозгой шевелить: столько соблазнов. Сам стой, не спеши, а душа мучайся: выбирай. Только бы денег побольше. Ну, иногда можно и им шикануть. Лучше бы Косте проявить эту храбрость. Она бы не возражала. Видать, тоже не догадывается. Или опять рука тяжелеет и до кошелька не дотягивается? Бедный Костик... Да и сама виновата, сама себе душу травит: хочешь - купи, коль хочется. Что с цепи сорвалась? Видать, и у нее нервы сдают.
   Постирала кой-какие Вовкины вещи, подготовила мужу, как обычно, белую рубашку. Так, надо закончить обед-ужин на завтра, почистить раковины, подтереть пол на кухне... Ей хотелось поскорей сделать все эти дела, чтоб поговорить с Костей, посоветоваться. О чем? Да и сама еще не знает, но на мужа поглядывает: не спит еще? И все же забеспокоилась: о чем говорить-советоваться? О деньгах? О цветочках? О подарках? О работе? И что - будет плакаться? Обижаться? Упрекать? Волосы на себе дергать? Тогда лучше на нем: благо, есть, что выдергивать, - и от шутки даже на душе вроде полегчало.
   Вспомнила, что опять не смогла заплатить за квартиру, пеня уже идет. Думала, что сегодня дадут зарплату, опять не дали. Завтра надо обязательно заплатить. Придется поджаться. Не привыкать. Достала тетрадку, куда записывала зарплату свою и Кости, - это все их доходы, а рядом в столбце - расходы. Вот и сегодняшние записала: хлеб - столько-то, молоко - столько-то, в «кассе» осталось - столько-то. Это ей привычно: дебит, кредит, сальдо - бухгалтером работает, дело знает. Только вот денег в их домашней «кассе» маловато. Лучше бы совсем позакрывали все эти НИИ и заводы, чем людям столько платить. Они бы что-нибудь придумали... Хотя  ерунду мелет. Пробовала торговать - помогала с другими женщинами одному хваткому сослуживцу: покупали на оптовых базах продукты и, как говорят, немного накинув, продавали их внутри своего же завода. Навар был, хоть и небольшой. Но ее не надолго хватило, мучилась: как подпольщики. Перед сослуживцами стыдно, хоть они и спасибо говорили, а за спиной, просто уверена, шушукались: вот, мол, спекулируют, в рабочее время на них зарабатывают. А кое-кто наверняка и про налоги вспоминал: не платят. Сейчас все грамотные. Сама так о других думала. И думает. Видать, от зависти. Вот и еще попыталась: решила подработать бухгалтером-совместителем, так сказать, в официальной торговой фирме. Так там на ее глазах они такие липовые документы стряпали, а она должна была по ним баланс составлять. В основном, дома считала, и хорошо еще, что Костя успокаивал: «Только нигде не расписывайся». А ей и не надо было расписываться, у них там штатный главный бухгалтер был. Но опять мучилась. Благо, тоже недолго: им постоянный бухгалтер потребовался. Ей предлагали, не пошла. Костя поддерживал: завод надежней, чем частные лавочки. Конечно, все эти «липы» не по ее нервам: они там «черный нал» крутили, а она до сих пор дрожит. Можно было еще попробовать устроиться куда-нибудь бухгалтером-совместителем, да Вовку пожалела: времени для него совершенно бы не оставалось. Костя своими делами занят... Раньше-то частенько помогал: мыл посуду, пылесосил или еще что-нибудь делал по дому. Ей особо-то и не нужна была помощь, она редко просила его о чем-нибудь - ну, там косточку разрубить, ведро с мусором вынести - и была благодарна ему за помощь и инициативу. Иногда даже отрывался от своего любимого паяльника. Вон телевизор сам собрал. А в последнее время, то есть в последние года два - три, как-то отошел от всего этого - и от своих домашних увлечений, и от хозяйственных дел: после ужина сразу заваливался на диван-кровать с газетой или со своими бумагами. Вначале-то говорил: «Пойду поработаю». Это ее не обижало. Разве она не понимает: он на работе хоть и не большой, а начальник, ему и отдохнуть надо, и почитать, и поработать. А сейчас уже без всяких лирических пояснений идет заниматься своими делами. Или телевизор  смотрит. И засыпает тут же. Хоть бы когда спросил: надо ли в чем  помочь? Пусть даже для проформы. Не спросит. Даже когда она подрабатывала, не спрашивал. Получается: у каждого свои проблемы. Как бы ввел «разделение труда». Специализация! Он у нее технарь, знает в этом толк. Эх, если бы еще он знал, как надоело ей заниматься всем этим: и покупать, и носить, и готовить, и стирать, и гладить, и убирать, и прибирать. От помощи не отказалась бы. Видать, все мужики такие. Что им с кастрюлями или детьми возиться? Они - охотники! Они - добытчики! Только вот что-то добыча у них маловата. Зато вовремя жратву подавай. Еще и копейки эти считай, и чтоб вкусно было... Да нет, это она так, устала немного. Справляется. Просто иногда, видать, хочется поплакаться, чтоб кто-то пожалел, утешил, погладил по головке. Как когда-то мама... А от него ласкового слова не дождешься, не то что цветочков. Еще и грубит. Вон как сегодня. Да он не только ее, но и Вовку лаской не балует... Господи, что за ерунда в голову лезет? Разве может она в чем-то обвинить Костю? Он себе лишнего кусочка колбасы не отрежет. Вон даже похудел: подбородок, что второй нос торчит. Понимает она, все понимает. У самой голова заботами забита. И в конце дня скорей бы в постель плюхнуться и ноги вытянуть.
   Когда Аня в очередной раз взглянула на муженька, тот уже спал. А ей так хотелось поговорить с ним, посоветоваться, как-то успокоиться. Господи, как хорошо, что у них в семье тихо и мирно. Что ей еще надо? Может, не будить Костю? Но все равно придется: «спальный гарнитур» не раздвинут. Давно бы пора хоть кровати купить. Но и сейчас будет не до них: надо с одеждой к зиме подготовиться.
   Когда Аня начала будить мужа: «Встань, пожалуйста. Постелить надо», он, как обычно, сонно плюхнулся на стул, свесив на грудь голову с закрытыми глазами. Аня раздвинула диван-кровать, начала стелить простынь.
   - Костя, я хотела бы поговорить. - Он еле приоткрыл один глаз: мол, это наяву или во сне? - Поговорить надо, посоветоваться.
   Костя начал стягивать с себя трико и, молча проделав эту процедуру, тоже как обычно, тут же завалился на диван-кровать, пробормотав: «Потом». И Ане показалось, что он, как обычно, тут же заснул.
   Вскоре и Аня вроде утихомирилась. А в голове вертелась старая дурацкая прибаутка: «Потом... будет суп с котом. Потом... будет  суп с котом». Отвернулась и даже отодвинулась от муженька. Не  мог с ней поговорить. Устал. Будто она не устала. Что, только она  должна думать, как им жить-выживать? Опять все одна да одна.
   Не спалось. Лунный свет выхватывал отдельные вещи в комнате, почему-то делая их неузнаваемыми: сервант походил на бегемота, вместо хрустальной вазы стоял какой-то пенек, на люстре не хватало двух рожков... Она закрыла глаза. В голове был сплошной сумбур: деньги, работа, домашние заботы, отношения с Костей - не так сказал, не так мазал, вон и с Вовкой мало общается, и с ней никуда не сходит, и ласкового слова не скажет, не побеспокоится о ее домашних делах, о ее настроении, о ее желании. Даже когда «конвертик» подарит, не вытянешь в магазин. И про «свадьбу» опять, и про цветы: мог бы не забывать, мог бы иногда покупать. И еще кое-что вспомнила. Однажды во время их интимной близости Костя взглянул на ручные часы и сказал: «Ох, Анек, уже так поздно». Она настолько растерялась, что у нее не только пропало желание быть с ним в эти близкие минуты и отвечать на его продолжившуюся ласку, а содрогнулась всем телом от внезапной обиды. А он, возможно, это принял за другое. Она освободилась от него и отвернулась. И он, видать, с чувством выполненного долга молча повернулся на бок, конечно, ничего не поняв и не заметив. Ей было стыдно и обидно. И сейчас, при воспоминании, стыдно и обидно. Видать, вспомнил, что рано утром - на работу, к своим железкам. Наверно, о них и думал. Даже в такие минуты, - опять с обидой подумала Аня. - Может, он всегда на часы поглядывает, когда они вместе? Еще бы будильник на «любовь» заводил. Нашелся тут постельный рационализатор, - и даже хихикнула, зажав рот рукой: не разбудила ли муженька? И опять оправдывала и защищала его. Она давно знает главную причину его раздражительности, невнимательности, «забывчивости» и прочей «специализации» и «рационализации»: на работе у него что-то не получается - и по «железкам», и по деньгам. Но разве она может осуждать его? Разве она может обижаться на него? Хочется пары выпустить, так на себя и позлись. Делать ей нечего, лучше бы спала, а не дурью маялась. Но в голове опять все перекручивалось, переплеталось... Вот и о своей работе голова болит. Видимо, надо подыскивать что-то другое. Вряд ли завод выдержит конкуренцию. Поговаривают, что его специально топят, чтоб потом подешевке акции скупить. Все возможно. Благо еще, что у нее специальность подходящая. Только вот сумеет ли сработаться на другом месте? Плачевный опыт уже имеется. А найти приличную фирму не так просто: уже все забито. Знает она, звонила, когда искала работу по совместительству. Видимо, пока все же придется где-то подрабатывать. Можно попытаться устроиться мыть полы на заводе. Это лучше, чем на углу со шмотками стоять. Но среди желающих подработать техничками настоящая конкуренция, до слез и скандалов доходит. Еще не устроишься. Но можно еще где-нибудь поискать... Костя, конечно, надеется на родной НИИ. Что ж, ему видней. Прирос к «железкам». Давно прирос. Помнит она его бурные «холостяцкие» споры-разговоры с друзьями: о космосе, о роботах, о какой-то автоматике. А ей почему-то всегда казалось, что это они мечтают о счастливой жизни, о любви, о будущем. Радовалась и гордилась Костей: он там делает что-то интересное, важное... Вот и сейчас что-то делает, коль не ищет другой работы. Иногда звонит кому-то, все о диаграмме направленности говорят. Смолоду о ней слышала. Видать, продолжают свои антенны строить. Для страны, для государства стараются. Что ж им тогда так платят? Не понимает она. На самом деле, лучше бы тогда прикрыли все эти науки и «железки»... Нет, нет, - испугалась она, - Костя ничем другим заняться не сможет... Хотя, конечно, при желании смог бы что-нибудь организовать. Да ту же торговлю! Явно смог бы. И не подпольно, а как положено. И она была бы у него бухгалтером! - и обрадовалась этой мысли. Но тут же скисла: - Только где взять деньги на все это? Она с банковскими делами знакома: целая проблема. А с частными банкирами иметь дело опасно: без штанов оставят. И кто платит, тот и музыку будет заказывать. Даже на «свои» не дадут честно работать. И рэкет не даст, и чиновники, и налоги тоже. Она хорошо это почувствовала, когда в торговой фирме подрабатывала. Да и вообще кое в чем петрит. Сама-то она трусиха: всю жизнь бухгалтером работает, а химичить так и не научилась. Вернее, не может, не хочет. Не может переступить через себя. И Костя не сможет. Да он и не захочет бросить свои «железки». Так что все работы хороши, выбирай на вкус. Вот все и мечутся и злятся на всех - на президента, на правительство, на начальников, друг на друга и сами на себя. И на работе, и дома. И еще на митингах. Вот и у них на заводе митинг будет. Идти - не идти?.. Костя даже на выборы не ходит. И она вместе с ним. Он говорит, что, мол, все это бесполезно: спецов с «низу» не определишь. И то правда: дурят всем головы обещаниями и долбаниями «Да, да, нет, да». Невзначай и за черта проголосуешь. Костя, наверное, уже никому не верит - ни «верхам», ни «низам». Да и кто кому сейчас верит? И чему верить?.. Идти - не идти на митинг? Боится она большого скопления людей. Это не то, что раньше. Не только очереди за колбасой помнит или пьяные драки около магазинов, но и другое. На демонстрации с мамой всегда ходила, а потом - и в школе, и в техникуме, и на заводе. Сколько людей, сколько улыбок. Пели, орали «ура». Кому орали, не знает. Ну, наверное, начальникам, которые на трибуне стояли. А может, просто друг другу и сами себе. Бездумно орали. И вспоминать смешно. Но было легко и весело. И всегда смотрела трансляции из Москвы. Гордые лица военных, красочные людские потоки, какая-то общая сила, уверенность... И на душе становилось не просто легко и весело, а радостно: у нее еще все впереди, она все преодолеет, у нее все получится... А сейчас другие скопления людей, другие крики: «Долой!» и «В отставку!». Слышала она как-то на площади, мимо шла. Боится она орущей толпы. И от молчащей цепенеет, когда видит по телевизору, как кричат одни лозунги: «Отдайте наши деньги!», «Не убивайте наших сыновей». Устала она от новых очередей - за деньгами. Боится она новых драк, когда стреляют из танков. В своей стране. В родной стране. Даже на городских площадях. Ужас какой-то. Хорошо еще, что Вовке до армии далеко. И работать ему, слава Богу, еще не скоро. Но что будет завтра?.. Сколько страха и зла натворили. - И ей показалось, что она уже когда-то слышала эти слова.
   Боже мой, как устала она от страха и зла, от черствости и бездушия, от безверия и равнодушия. Как устала она оправдывать и оправдываться. Как устала она мириться с тем, с чем никогда не сможет смириться... Господи, о чем это она? О ком это она? О себе? О Косте? Об их семейных делах? Или о работе? О сослуживцах? О жизни?.. Как хочется ей вырваться из этого узкого, замкнутого и жестокого мира. Как хочется ей вырваться из душевной несвободы: вокруг вроде все открыто, все доступно - что хочешь говори, что хочешь делай... но она бессильна что-то осуществить, что-то сделать. Нет, нет, она не о деньгах, не о покупках, не о магазинах. Бессильна ее душа, ее совесть. Как в невесомости, как в пустоте. И она уверена: так у многих людей. Словно что-то выбросили из своей души, из своей мечты. Словно что-то нужное потеряли, словно что-то важное отбросили. Изменили, переиначили, душу свою наперекосяк направили. То ли сами себя направили, то ли их направили. Усмехнулась: «Прямо диаграмма направленности. Похлеще Костиной. ДИАГРАММА НАПРАВЛЕННОСТИ ДУШИ». И не обрадовалась этим необычным словам, а наоборот, все заныло, застонало, затревожилось. Вот и вышла диаграммочка: они свободны... и одиноки. Они вместе... и одиноки. И дома, и на работе, и в жизни. И «новые русские», и «новые нищие», как «новые зомби»: деньги, деньги, деньги... Но разве они живут на какой-то новой, неизведанной планете? Разве они живут на другой земле, в другой стране? Разве они живут среди чужих людей? Почему опять все сломали под самый корень? Почему опять столько ошибок и зла натворили? Ведь уже когда-то все рушили «до основанья»... И вдруг  кольнула неожиданная мысль: «А может, вообще невозможно передать опыт - ни свой, ни чужой? Человек даже на собственных ошибках плохо учится. И что тогда?..»
   Свернулась колобком, натянув до самого подбородка одеяло, словно хотела от чего-то спрятаться. Тихо. Тишина в доме. Тишина за окном. «Ах, Вовка, Вовка, разбудил ты во мне что-то. Видно, увидела: ты растешь, взрослеешь, человеком становишься - и мне страшно: вдруг станешь не таким, каким я хочу тебя видеть...» Вспомнился разговор с сыном: о цветке, о доброте. Что-то она тогда недосказала, что-то так и не объяснила... Нет, нет, она обязательно расскажет Вовке о своей маме, о своем отце. И Костя должен чаще общаться с Вовкой, научить его многому. И она объяснит сыну что-то самое главное, самое важное, что человек с добрым сердцем - это самый смелый, самый сильный человек. Это САМЫЙ СВОБОДНЫЙ  человек: он заботится о всех людях, так как без этого и сам не будет счастлив. Это трудно, очень трудно... - то ли для Вовки речь готовила, то ли сама себе что-то доказывала, сама себя в чем-то уговаривала и убеждала. Прижалась к спине мужа, обняла его. «Знал бы ты, Костик, о чем я здесь думала-передумала. В своей семье разобраться не могу, а тут о таком. Милый мой Костик, спишь себе спокойненько и, наверное, свои железячки во сне видишь. Устал, замотался. Конечно, ты хочешь, чтоб мы жили получше. Я тоже хочу. И мы обязательно что-нибудь придумаем. Ты у меня умница, трудяга. И твои антенны еще понадобятся. Надо что-то защитить, что-то отстоять, чему-то научиться самим и научить других... Вот и на моем заводе что-то происходит. Надо всем вместе... И нам с тобой вместе. Надо сохранить что-то в душе, уберечь. Чтобы дома было заботливо, ласково. Чтобы на душе было спокойней, уверенней... Хорошо бы поехать куда-нибудь отдохнуть всей семьей, отвлечься от всех забот. Но куда теперь поедешь?» Подумала, что, может, и им придется завести сад-огород, без него прожить будет трудно. Там и будут отдыхать. Многие сейчас так выкручиваются. Надо посоветоваться с Костей. И она обязательно поговорит с ним, обо всем поговорит, обо всем посоветуется. Она не хочет, чтоб «потом был суп с котом»: чтоб они отдалялись друг от друга, отдалялись от людей, от жизни, которая вокруг. У них одна жизнь. И у Вовки одна жизнь. У всех одна жизнь... И они будут  беречь цветок. И она хочет, чтоб и Вовка его берег. Он еще зацветет, обязательно зацветет. Пусть даже лет через сто. И у кого-то другого сердце тоже «помягчает». И у Кости «помягчает», и у ней «помягчает». Нет, не через сто лет, она уверена, что Костя поймет ее, и она поймет Костю... - Вертелась с боку на бок. Начала считать про себя. Долго считала... Наконец, уснула. Спала нервно: что-то вздрагивала, просыпалась... И даже видела сон: стоит она перед распустившимся маминым цветком... и не цветок это, а икона древняя: вместо бутона - прекрасный лик в лучах золотистых, солнечных. Она опустилась перед иконой на колени и молится: «Возлюби ближнего своего, как самого себя...» И сама удивляется: откуда она молитву знает? А какие-то тягучие голоса со всех сторон: «Свобода и жестокость самой природой задуманы... Человек должен под страхом жить, в этом его спасение...» И кто-то сверху спокойно и тихо: «Человек за все платит будущим... Одиночество - это вечный закон души. Одиночество - это и есть душа...» И она сама что-то шепчет: то ли просит совета, то ли помощи, то ли просит прощения... - Вдруг кто-то отчаянно крикнул: «Помогите! Спасите!» Аня резко соскочила с постели и побежала к Вовке: сын спал спокойно и крепко. Муж тоже. На улице было тихо. Может, это во сне?

                6

   Вовка, держа в одной руке газетный кулек, в который они с мамой завернули цветок, а в другой майонезную баночку для воды, вошел в большую комнату детского сада, в которой ребятишки проводили, в основном, весь день. Светы еще не было. Вообще еще мало пришло ребят. И воспитательницы в комнате не было. Вовка присел на стульчик, не зная, что делать и куда положить баночку и кулек. Так и сидел, держа их перед собой и слегка прижимая кулек с цветком к груди. Он хорошо помнил, что его сердце помягчало, и хотел скорей подарить этот волшебный цветочек Свете. Вчера он решил, что теперь всегда будет беречь и нюхать цветы, он знает, что они все волшебные, если их часто и, как он понял, сильно нюхать. И тогда он будет еще смелее, еще сильнее. Всю свою жизнь, как сказала мама.
   - Что это? - спросил Генка, самый высокий и сильный мальчик в детском саду. Он вечно что-нибудь отбирал у девчонок. А с мальчишками даже дрался. И с Вовкой тоже. Особенно, когда Вовка защищал Свету. А иногда и других девчонок. И Вовка почти всегда оставался побежденным, если, конечно, их не разнимала и не наказывала воспитательница. И все же где-то в душе Вовка побаивался Генку и с ним почти никогда не играл. И сейчас не хотел с ним играть.
   - Что это? - переспросил Генка, показывая рукой на кулек с цветком и пытаясь дотянуться до него. Вовка отошел на шаг и опять промолчал.
   - Дай мне! - напористо потребовал Генка и опять потянулся к кульку.
   - Осторожно! Цветок здесь, - сказал Вовка.
   - Цветок? - разочарованно спросил Генка, но попросил: - Дай нюхнуть.
   - Не дам! - резко ответил Вовка. - Не для тебя он. И ты нюхать не умеешь, - и пошел от него.
   - Умею, - с обидой сказал Генка вслед Вовке, но не стал больше приставать. Он сел на большого деревянного коня-качалку и, сильно раскачиваясь, начал громко бибикать:
   - Би-и! Би-би-и!
   Вскоре пришла Света. Она была очень нарядной: большой белый бант, белое платье... Вовка сразу подошел к ней:
   - Идем, - сказал он, - я подарок принес, - и направился в угол комнаты. Света засеменила за ним. Там Вовка поставил на пол майонезную баночку и осторожно начал разворачивать кулек. Света с нетерпением ждала, что ей подарит Вова. Сегодня утром мама и папа подарили ей большого заводного поваренка, который умел открывать рот, покачивать головой и при этом жарил яичницу, подбрасывая над сковородкой яичко.
Вовка развернул кулек, осторожно взял цветочек за стебелек и поставил его в майонезную баночку.
   - Вот, это тебе, - сказал он.
   - Что? - не поняла Света.
   - Вот, цветок, - пояснил Вовка. Потом вдруг торжественно, громко, вспомнив мамин наказ, добавил: - Поздравляю тебя с днем рождения.
   Света присела на корточки, разглядывая цветок.
   - Красивый, - заулыбалась она.
   - Он один раз в сто лет цветет! - гордо сказал Вовка.
   - Что? - Света не могла понять, о чем говорит Вова. А он и сам толком не понимал смысл этих слов. Цифры «один» и «сто» он знал хорошо, во всяком случае, до ста он уже давно умел считать, а вот много ли это «сто»? И как это понять «один раз в сто лет» - это когда? Но слова эти запомнились, они произносились родителями как-то необычно - тихо, таинственно, завораживая, и потому делали цветок поистине волшебным и самым лучшим, и сейчас он с радостью их вспомнил. Но не знал, как объяснить их Свете, и потому сказал понятное и нужное:
   - Чтоб цветок долго не умирал, давай нальем в баночку водички. - И хотел рассказать о самом главном: что теперь и у нее сердце помягчает, и она тоже будет смелой и сильной... А Генка с криком «Би-би-и!» мчался по комнате и, поравнявшись с ними, выхватил из майонезной баночки цветок и, подпрыгивая, словно скакал на лихом коне, побежал дальше, размахивая рукой, в которой держал цветок, видно, стегая им воображаемого коня-машину.
   - Би-би-и! Би-и! Би-би-и!
   - Отдай! - крикнул Вовка и бросился за Генкой. Генка от неожиданно громкого и требовательного окрика бросил цветок на пол и, резко крутанувшись на нем каблуком, побежал прочь, крича на ходу:
   - Обманули дурака на четыре кулака! - И уже из другого конца комнаты прокричал: - Не нюхнешь! Не нюхнешь!
   Вовка, встав на колени, стал собирать помятые и разорванные лепестки, вдавленные в ворсистую ткань ковра. Цветка не было: целым сохранился только один, пожалуй, самый большой лепесток. Он лежал на  ладони у Вовки, гордо переливаясь солнечным светом, а вокруг него жалко теснились израненные, изуродованные, покалеченные «боковые» лепестки.
   Пока Вовка растерянно собирал разодранный цветочек, Генка, перестав бегать по комнате, молчаливо наблюдал, как он выковыривает из ковра лепестки. В Генкиных глазах не было раскаяния, но и не было былой радости, просто настороженное любопытство: что же будет дальше? Он думал, что Вовка сейчас погонится за ним. Но Генка от него не побежит. Он не боится его! Он сильней его! Он все равно победит! Но, видимо, все же боясь какого-то наказания, Генка уже оправдывался: «А что он говорит, что я нюхать не умею».
   Вовка поднялся с коврика и стал искать глазами Генку. Встретились взглядом, и Вовка уже было кинулся к нему... и тут увидел Свету. Она плакала. Вовка подошел к ней, он сам чуть не плакал. Еле сдерживая себя и зло, нетерпеливо поглядывая на Генку, прерывающимся голосом сказал:
   - Не плачь, Света... не плачь... Я тебе еще цветок подарю... Через сто лет подарю. - Потом, видно, опять вспомнив слова родителей, Вовка для убедительности уверенно и с чувством добавил: - Во вторую жизнь обязательно подарю.

1994 г.