Семь летних воспоминаний о друге. Вале Сидоренко

***
«Неожиданно. Как всегда, хмуро. Слишком прямолинейно и бессовестно ясно». Этот перечень привычных для твоего образа слов успел набить ржавую, местами солоноватую, оскомину на решетчатых листах черновика. «Ржавую» – и снова банальный эпитет! Как часто он стремился быть зачитанным, высказанным вслух, громко, во весь голос. С должным, пахнущим сыростью, простуженным, а все-таки (!) несомненно здоровым, пафосом. Как часто ты сидел на облупленной, опороченной зловонной бранью соседей, скамейке. Потом вставал с нее, и сразу же крикливой, навязчивой толпой начинали гнаться за тобой, спотыкаясь друг о дружку, бойкие ассоциации, слеповатые (но – различающие дорогу) эмоции и, во главе горе-компании – Целостность – иногда казавшаяся мне безобразной в своей правильности, сверкающая идеально отшлифованными гранями скуластого, безвкусно припудренного стуковой крошкой, лица. Целостность хватала тебя за шиворот и с силой поворачивала к себе твою распахнутую, усыпанную прохладными каплями-нервами, сущность. И тогда лил дождь, который не желал прикасаться к земле, но отчего-то оставлял в моих легких сероватую, звенящую влагу. Это – потом. В другой раз. А тогда, в первый, увы, закончившийся день, ты сидел, конечно, так же, как и в иные дни, правда, прикрытый тонкой завесой немоты, весьма странной для говорливого двора. Невидимую мягкую ткань-паутинку сорвала мамина крестница, когда мы с ней, после первой встречи с тобой, возвратились домой.
Я не верю в то, что у ребенка может иссякнуть фантазия.
– Подскажи, а?..
– Нарисуй того, который был сегодня с нами.
Идею преподнесла мне Целостность, ненадолго отвязавшаяся от тебя. Какое это, однако, мерзкое, если не сказать грубее – поганое, существо! Единственный и всепокрывающий плюс которого – почти (обрати внимание на слово «почти»!) фанатичная, безупречно живая, претендующая на безграничность, любовь к тебе.
– У него еще очки есть. Ты забыла нарисовать очки.
– А как они рисуются?
У Лены долго не получались очки – два квадратика (или прямоугольника?) с перекладинкой на носу. Наконец-то вышло. Из старой тетрадки по алгебре на меня смотрел ты – воспроизведенный с фотографической, кажущейся «внетворческой» точностью (вплоть до верно угаданной формы губ), ошеломившей меня. Ребенок не гений, нет. У него просто цепкая память. Впрочем, как, наверное, и у остальных детей.
Улыбаюсь. Раздражение потихоньку начинает подкрадываться сзади. Вот оно уже нахально толкает меня в бок.
«Числовой промежуток, не включающий конечные точки» – что это?.. Ах, да, справочник символов и обозначений, помещенный в начале тетради. Закрыла. Придавила электронной книгой, дабы не видеть моря, изображенного на обложке. Ведь знаешь – не люблю воду. Вернее, заходить в нее. А сейчас. Сейчас мне стоит выйти из-за стола и отложить авторучку. Ты не тесен. Вдохновение мое – тесно. И неспособно душить. Я – неспособна захлебываться. Жаль.
Впереди! Впереди! Строки, строки…
Мартышка (на обложке) чуть не утонула. Но была спасена своим собратом.
Ва-а-лька! Я просто-напросто не могу, а точнее, не умею поставить точку в этой глупой главе. Мне жутко (и больше нет слов, только одно – «жутко») хочется начать следующую. Впечатления прыгают, скачут, хохочут. Да они издеваются надо мной! Не поспеваю за ними, пытаюсь поймать их, но тщетно? Не-а. Целостность нагнала нашу ораву и вцепилась в плечо. Смиряюсь. Здесь – не место бунту.
А я все-таки захлебнулась.
Неумеха.
***
Шесть утра. Я ведь знаю – ничего не выйдет. Как ты потом скажешь: «Не тот свет. Не та обстановка». Хотя, можно сказать проще, но повычурней: «Неулавливаема», или правдиво: «Редко фотогенична». В любом случае, звучит утешительно и почти без намека на роптание.
Не помню последовательности. Помню только небо, затянутое дымчатым, с синтепоновыми вставками (парадоксально), шелком. И рельсы. Бесконечные рельсы, от поступи по которым во рту оставался давно забытый, порою любимый в детстве, вкус гематогена. Шпалы почему-то напоминают мне сладкие гемоглобиновые плиточки, обогащающие кровь железом. Беспардонные, граничащие с пошлостью, слова. Беспардонный вопрос женщины (отнюдь не в форме пограничника): «Ребята, а куда вы идете? А не вы ли откручиваете гайки на путях?». Эта азиатка в молодости, наверное, была весьма недурна собою – я привыкла считать, что знаю толк в восточной внешности, так как сама имею ее – привлекательную для кипчаков, но неприметную для представителей европеоидной расы, а если сказать точнее и не вилять (но непременно примешать сюда юношеское нытье без воспоминаний о нигилизме), то – для представителей европеоидной расы моего городка. Про столицу не смею пока заикаться.
– Мы фотографируем.
На удивление, ей хватило моего ответа. Отвязалась – говоря простым «дворовым» языком.
Рельсы. Совсем не те, за которыми степь. Это – рельсы внутри городка. Какие-то чащи, отсутствие поездов и изредка попадающиеся хилые, с рябой, выжженной шерстью, собачонки. Здесь должна быть граница с Казахстаном?.. Азиатка сумела вселить малюсенькое сомнение. Сбила с ориентира. Если бы она имела натуральные, свои, не выщипанные брови, то я ни за что бы не повернула назад. А так, получается, прополотые.
Хочу кумыса и курта. И вовсе не хочу смотреть в твою сторону. Куда тебя занесло? Я хочу в юрту, конины (сушеной, я ее никогда не ела), песен под домбру (которую слышала раз в жизни), а не продолжения бесплодного похода в поисках твоего вдохновения. Детские придирки, однако.
Поворачиваем назад. Вот и искомый подъезд. И опять разочарование. Лестничная площадка не принимает на себя груз моего джинсово-рубашечного образа. Усталый, не менее раздраженный, чем я, пытаешься хотя бы что-то выжать из отчаявшегося угодить сегодня хозяину «Кэнона» и так и не увидевшей рассветного солнца, перезревшей от ожидания рокового щелчка затвора, идеи. Прицеливаешься. Жмуришься. Отныне я прощаю тебе несбыточность моих мечтаний об отдыхе кочевника. Отныне мне хочется, чтобы ты жмурился чаще. Нет, совсем не от возникшей параллели со своим научным руководителем (а он так же жмурится, точь-в-точь), а от невидения твоего взгляда (ты весь – есть всего лишь взгляд, который в основе своей – опрокинутое с размаху на землю безоблачное небо, или же еще не истертый в краску лазурит – первородный, дышащий, не тронутый ни добытчиком, ни, тем более, художником). В данный момент тебя как такового нет, а существует только выражение, которое представляет из себя игнорирующее ультрафиолет тепло – характерный для одного тебя, сочиненный Творцом, лучик в твоей глубине, усыпляющий на мгновение цветовую бдительность ее смысла.
Больше не жмуришься. Привычное множество кажущихся бездонными, полных озона, полостей. Я мигом вхожу во все сразу (не желаю сегодня выбирать), нащупываю границы (они все-таки имеются у тебя, несмотря на обманчивую нескончаемость пространства), удобно размещаюсь и засыпаю.
Мне начихать на неудавшийся «фотосет». Мне уютно здесь, в тебе. «Кэнон» позабыл про чуткость, свернулся пластмассовым клубком в сумке. Ты – идешь домой.
***
Человек, страдающий фотографией. Заразившийся ей, как и многие другие сейчас, но выносящий эту болезнь со стойкостью, правда, не без садомазохистских замашек наподобие растравливания творческих ран; однако, при невыносимости оных умеющий достаточно быстро их зализывать – свойство, характерное только для инстинктивно, на уровне гонящегося за добычей зверя, движущихся к исступленному (именно) профессионализму, фотографов. «Балующиеся» не имеют дара лечить себя – они остаются всегда здоровыми, у них от природы крепкий иммунитет к идеям. У тебя же он – слабый, и никакая закалка здесь не поможет – идеи вызывают аллергию, раздражают слизистую оболочку твоих глаз, ищущих спасения от этой напасти в объективе, играющем роль слабого, но все-таки гомеопатического средства.
Сейчас тебе легче – мы стоим посреди заросшего, старого, закиданного «пикник-хламом», парка, и ты поспешно сшиваешь лоскутки нежной, впопыхах тобой самим содранной, кожи своего восприятия, которое, споткнувшись в тот, прежний, неудачный раз об меня, напоролось вдобавок на острый, незаметно торчащий из ограниченности (придуманной, опять же, тобой для создания препятствий самому себе; странный ты) штырь, и теперь, опомнившись от боли, причиненной, однако, не уколом штыря, а неподчиненностью Дня, оно подставляет тебе свое изувеченное невыплеснутым озарением тело, дабы получить долгожданное целительное утешение.
Своеобразная попытка рентгена – знаю, не думал о нем, когда спускал кнопку затвора. Ты – думал о свете. Но не о сервизе, выполненном на Императорском фарфоровом заводе. Этот раритет выявил потом рентген, тогда, когда полностью были залечены последствия штыря в фотошопе.
Образ Ольги – модели, которую ты снимал, получился именно таким – сроднившимся с хрупким ощущением фарфора – за него на аукционе коллекционеры отдали бы много денег. Роскошь. Удивительно. Ведь твое, вечно страждущее чутье не склонно к подобным трактовкам. Остается сказать спасибо рентгену?.. Спасибо гомеопатии? Спасибо, в конечном итоге, штырю, заплетшимся вовремя ногам и телу, не задевшему при падении дорогой посуды.
Теперь – фотограф здоров. Неинтересен и блекл. Нет! Я желаю вспомнить момент до запечатления Ольги, когда, еще недужный, ты сидел на детской «лазилке» возле первой школы. Тогда мне удалось забрать себе твое, изначально искомое мною, переходное состояние от личного к Общему. Для этого хватило всего (!) одной минуты. Одной! Или, что вероятнее, и того меньше. Я смотрела на тебя, любуясь маленькими, пока неглубокими (все эпидемии ждут мастера впереди), тихонько кровоточащими ранками, стремительно появляющейся сыпью и, в противовес ранкам, огромными гноящимися струпьями, расстелившими свой покров по всему тебе, с ног до головы. Ты мне дорог хворающий, измотанный болезнью, ибо только она способна воспитать волю и стремление быть. Быть и жить, жаждать развития, а не плавать послушно в формалине здорового существования, которое само по себе – пусто и никчемно.
Совсем скоро ты заметил, что я наблюдаю за тобой, и начал помаленьку улыбаться в ответ. Не знаю, какие мысли посетили твой инфицированный ум в то мгновение – для меня осталось главным одно – я успела запечатлеть в своей памяти невесомое, еле ощутимое дуновение ветерка, дотронувшегося с непритворной, искренней симпатией до уголков твоих губ и заставившего их дрогнуть.
Сейчас я непростительно забыла о фарфоре, вдохновении и восприятии. Но что поделать, если мне не нужны сейчас эти понятия? В сердце осталось лишь прикосновение Общего – прикосновенье один раз в жизни открывающейся истины.
***
Дикий, дурманящий степной воздух. Брести неизвестно куда – наша общая бесцельная вечерняя цель. Вдалеке виднеется мохнатая полоска то ли леса, то ли чего-то поменьше, пореже, но, несмотря на это, темно-загадочные (но ничуть не угрожающие), одиноко зависшие в степи насаждения все равно зовут к себе, прикинувшись наглой, хамской неуместностью.
Идем молча. Как хорошо, что с тобой можно идти молча! Думать о своем, или вовсе не думать. Дышать. И ничего больше. Ты позволяешь мне даже не видеть тебя, хотя ступаешь рядом. Разрешаешь не смотреть в глаза, засыпать на ходу и напрочь забывать о твоем существовании как данности, превращаясь из нее в воздух, который, насыщаясь томлением полыни, внезапно до боли сдавливает грудную клетку, а потом медленно разжимает теплые, испачканные в лиловой кляксе заката, пальцы, и в этот миг освобождение – гулкое, отдающееся звоном медной грошовой монетки где-то на дне сердца, полностью накрывает, укутывает меня притворной легкостью своего чудаковатого каприза.
Мне охота уснуть здесь беспробудным богатырским сном. И не просыпаться! Ни за что не просыпаться! А лучше – пропасть. Исчезнуть в колючих, брезгливо тревожащих кожу, травах. Вгрызться в твердую, испепеленную суховеем землю, прорваться до самого ядра, слиться с его веществом, стать частью этой неоспоримой физической сути. И плакать. Плакать! Отчего?.. Я не знаю, у меня с детства пошаливает нервная система, вернее, она совсем никуда не годится. 
Продолжаю ступать, глупо улыбаясь. Ты снова обретаешь данность, и мне становится почему-то неудобно молчать. Подносишь близко-близко к глазам сорванную былинку. Начинаешь читать лекцию про объективы. Я слушаю мерную, монотонно эмоциональную речь, наполненную осторожными, покладистыми срывами, катящимися (меня это всегда поражало) не из, а в спокойную гортанную даль.
Стоп! Опа! Окружены! Но еще есть шанс спастись! Хотя… Пусть комарье кусает. Пусть мы не увидели «зачарованный» лес. Пусть. Зато могу с гордостью объявить, что прошла посвящение в лето!
Не морщись. Желаю быть искусанной. Желаю!
– Ты давно бегала?
Глупый вопрос! В степи не бегают. В степи – скачут!
Нас обоих сожрут. С потрохами и обмундированием. Но мы дойдем. Обязательно дойдем, брат.
***
– Посмотри! Видишь Карлсона?..
– Ты смеешься надо мной?
– Да нет же! Вверх! Вверх смотри! Во-о-о-н там, ну!
– Валь, не вижу. Не вижу, и все тут.
А Карлсон, оказывается, и вправду существует. Я увидела маленькое граффити на здании «Почты» только со второго раза. Мы слишком по-разному расставляем акценты, слишком по-разному преломляем действительность. Мое существо не может шагать по твоей реальности без проводника, коим служит свет от карманного фонарика, с которым никогда не расстаюсь, ибо боюсь повернуть ключ не в той двери, пропустить ступеньку в темном коридоре и, что самое, конечно же, страшное, –расшибить лоб. Но все хорошо. Сейчас закипит чайник.
В промежутках между быстрыми, проворными глотками – нечто неимоверно длинное, без умолку и без определенного значения. С моего языка срывается очередной недожеванный знак препинания, загнавший разговор на тему свадебной фотосъемки в тупик.
За окном не видно ни зги. Розовые кухонные занавески усердно пытаются сочетаться с шоколадно-ночным беззвездным небом. Пытайтесь, пытайтесь. Ничего стоящего не выйдет, а лишь одна вульгарная посредственность.
Съешь хотя бы что-нибудь! Почему ты не ешь? Нет, вру. Ешь. Когда голоден.
Я-таки буду хрустеть огурцом с медом. Не строй кислую мину, пожалуйста. Сиди и пей свой чай с молоком.
Назойливые, вредные шторки, кажется, насильно облюбовали твое место – думают сделать из тебя клоуна. У них опять, бесспорно, не получится.
– Да я тебя сейчас… оболью! – С досады ты плеснул (осторожно…) из ложки варенье на мою руку. Спасибо. Я же в белом платье с прогулки. Но не замаралась.
Перечить. Перечить. Перечить! Сейчас не хочу слышать, а тем более, воспринимать правильно твою точку зрения. Во мне осталось два желания: галдеть, шуметь, идти наперекор и влить в тебя третью чашку чая. Второе не исполнится, это точно.
Не терплю себя в такие минуты, потому что выгляжу по-женски глупо, но именно в эти мгновения четко и до несправедливости явно осознаю исконность: изначально ты – добро, я – зло. Аксиома! Какая простая аксиома! Ее даже зубрить не надо! Она заучена наизусть самою жизнью. Выбежать бы сейчас на улицу (не включив надоевшего фонарика, не пропустив ни одной ступеньки на лестничной площадке!) и крикнуть прямо в лицо первой попавшейся женщине: «И ты – зло! Зло! Зло!».
– Вот сиди и ешь свои огурцы с медом.
 Ты понял – не хочу и не стану сегодня понимать тебя.
Прости меня, Валька. Я просто давно не одевала платья.
***
Довыпендривался (никогда не умела отличать искренность от показушничества). Лежишь теперь, мокрый, закутанный в синее, со звездочками, одеяло. Я – лежу на соседней кровати. Ленивым взглядом ищу трещинки на покрашенном в темно-голубой цвет, потолке. Подозрительно не нахожу их – глаза просят разрешения увидеть что-то за этим невообразимо ровным, несносно прямым, перекрытием. Ба! Стены! Хотя и скошены, но такого же цвета, как потолок. К горлу подкатывает волна ядовитого, обнаженного, туповатого смеха. Твое одеяло! С огроменными, неумело вычеканенными светилами начинает зубоскалить в ответ, звезды (то есть – звездищи) вырываются из душных объятий фона. Одинаковость! До чего неуместная, ложная одинаковость тебя, стен с потолком и одеяла!
Не осознаешь.
А я захлебываюсь этим гнусным пониманием смысла сказки, на скорую руку накаляканной детским писателем-бездарем: нет, ты – не промокший под дождем Валька, у Вальки не такого цвета глаза – цвета истертого в порошок лазурита, а если вглядеться повнимательнее – уже нанесенного на холст в виде краски. Сейчас тебе не хватает колпака на голове – какой носят чародеи в книжках.
Мне стоит прекратить хохотать. Тошно.
Обуваюсь, выхожу на улицу, иду на пирс – здесь ты упорно стоял под холодными, бьющими легонько, хотя и наотмашь, струями, до тех пор, пока не промок до нитки.
– Ведь не можешь так!
Конечно, не могу. Конечно, не понимаю всей прелести быть вымоченным, а потом зябнуть под одеялом.
– Бр-р-р… Ощущение, что зима настала.
Настала, говоришь? Настала, так настала. Спи. А я стану нежиться под вышедшим из-за туч солнцем и, наверное, даже немного загорю.
Некоторые пошли купаться. Радуйтесь, брызгайтесь, плещитесь, но, пожалуйста, не делайте впредь из строк – наивность, из сказки – детскую забаву, никогда не опорочивайте первого, нетленного по своей плоти, образа.
Видишь ли, я всегда боялась сваливать всю вину на себя.
***
Стойкий, невкусный аромат.
Веселые, щебечущие о всякой ерунде, круглолицые, румяные девушки зоркими варвариными глазками впериваются в гудящий, извергающий тонны безупречно модного морального сора, ящик. А одна из них занята тем, что рушит мое творение.
Искусственный, едкий иней. Он облепляет тебя и все падает, падает, падает… И как ты мог купиться на бумажные снежинки? Неужели не хватает терпения дождаться настоящих холодов?.. Приходит на ум уже успевшая запылиться в уголках памяти эпопея о Гарри Поттере – Драко Малфой ухмыляется и, откинув слащаво-изящным жестом прядь со лба, заправски строит глазки. Отмахиваюсь от бестселлерского видения и пытаюсь сосредоточиться на естественности – с ближайшего к тебе кресла летят белоснежные перья и пух. Что случилось с птицей? Кто посмел!.. Ах, нет. Она просто линяет. Птица ли-ня-ет. Эдакий бред, не находишь? Мне, видимо, не лишним будет наесться мела и выпить гашеной известки, дабы освежить закоптившуюся комнатку твоего облика, запертого в моей памяти. Отныне я стану чаще смотреть на небо – но не на однотонно-голубое, как раньше, а на обляпанное текучей простоквашей облаков.
А лазурит? Да никуда он не денется, наверное. Не в альбиноса ведь тебя превращают эти мастерски искурочившие мою чувствительность, руки. Ха-ха. Скажи мне, напоминаю ли я сейчас беззащитного, затравленного зайца (беляка, разумеется). Или же гогочущего арктического медведя, совершенно по-свински разинувшего свою пасть? Или… Кем скажешь, тем и стану. Того и вселю в обновившуюся себя. Я не бунтую, я смирилась. Так и знай. И не устану повторять.
Двенадцать часов дня. Выходим из парикмахерской. Вспомнила! Мне нужно еще зайти в магазин и купить творог. А! И к тому же – заплатить за телефон. Конечно, куплю и заплачу. Но ты больше не будешь таким, как прежде.
– Увидимся.
– Пока!
Я создам тебя с нуля. Через сотни тысяч лет. Завтра.

11-13 августа 2012 г.