На закате

               



   - Люблю я рыбалку, очень люблю. Что самое главное? Правильно, снасти: если снасти в порядке - дело в шляпе тогда. Удочка, само собой, должна быть, хоть из бамбука, а хоть из орешника - всё равно, иди и вырезай,- любая, говорю; но снасти плохие себе дороже выйдут, тут уж закон. Поплавок заведи такой, чтобы в воде сидел, как врос - по самый подбородочек, не болтался, упаси Бог, не лежал на боку и не потонул, ровно, говорю, стоял, как бравый матросик. А что это значит? Верно - грузило сделай такое, чтобы не больше и не меньше, в самую тютельку, это - так. А ещё - леска, она, родимая. Как хочешь, а на карася и на окуня, зорких да хитрых, единичку, полегче то есть, поставь, самую, какая ни наесть, прозрачную, а на щуку или ещё на что покрупнее и понахальнее - тут уж возьми двоечку, или даже номер три, чтобы не оборвать. Спаси-помилуй, когда оборвёшь! Досада берёт - страх, табак с досады горьким кажется.
   Был у меня такой случай в жизни...
   Пётр Данилович Кубка, выставив острый подбородок, потрещал серой щёточкой щетины, загадочно подмигнул приятелям. Сейчас же ему в бокал из вынутой поллитровки побольше плеснули, опасливо оглянулись на дородную буфетчицу, бесцеремонно которая в этот момент стала усмирять чересчур расходившихся в углу посетителей. Пётр Данилович тут же обеими руками бокал принял, с наслаждением втянул в себя глоток, стукнув о край его вставной железной челюстью, вприщур весело поглядел бокал на свет, приподняв над столом повыше его - сколько светло-бурого счастья ещё в его распоряжении осталось, не спеша, по-деловому отъел плавник у солёной рыбёшки.
   Много народу в пивной, мест пустых почти нет, шум везде, смех, столбы сизого дыма к самому потолку поднимаются, окна закрыты когда-то прозрачными, а теперь густо зажирненными пальцами и губами,  плавающими на ветру шторами. Там, за высоким, мутноватым стеклом - яркие, зелёные волны кустов и деревьев, небо. Три пары внимательных глаз -  серые, зелёные, карие - в него уставились, две твидовые кепки над ними и одна сверкающая медная лысина. Носы, усы, губы, измятые папиросы в зубах.
   - Ну?
   - Вот те и ну,- отрезал Пётр Данилович, сурово сверкнув взглядом в чересчур нетерпеливых слушателей, поджёг кислую папироску, долго раскуривал.- Сорвалась тогда вот такая рыбина,- всадив гильзу в зубы, далеко расставив корявые ладони, досадуя и качая белоснежной, седой головой, пропел Пётр Данилович.- Но не о том хочу вам рассказать...
   - Ну?
   - Вот тебе и ну... Накопал, значит, червей, собрал чемоданчик свой походный, пошёл...- рукой он прочертил по воздуху замысловатую траекторию, не понятно к чему относящуюся.- Всё при мне: удочка, снасти, подсачок даже взял, да-а,- а вдруг, думаю, понадобится? Светает едва. На душе радостно так, будто только что остограммился. Тихо везде. Воздух мягкий, чистый лежит. Солнышко ясное всходит над крышами. Закурил, покашлял всласть, как и положено, эхо живое такое пошло, как на ножках от стенки к стенке запрыгало, смотрю и не верю глазам своим: дома стоят, дворы, деревья нежным цветом распускаются, яблоньки, всё такое родное, близкое, неужели, - думаю, - всё это - моё, неужели и завтра и послезавтра на всё это буду глядеть и радоваться ему, и неужели... закончиться может всё для меня в один момент?.. В сандалии влага земная льётся, кожу мне преданно ласкает, трава такая нежная, холодная - хорошо! Чувствую - плечи развернул, идти хоть на край света могу... Собаки тут разлаялись, весь праздник душевный, бестии, испортили...
   - Ну?
   Папиросы, дым, узкие вприщур глаза. 
   - Да не нукай, заладил! По улочке надо пройти, по Берёзовской, потом  по Омской, путь неблизкий!- припугнул Пётр Данилович, придавливая глазами собеседников.- Потом вниз, через кладбище старое, а там и река уже видна, лента воды блещет между ивами - наклонились, раскидали ветви, родимые, будто воду из неё пьют... Ну вот, поехали мы, значит, с внуками, сын, невестка, на такси погрузились...
   - То есть как это - поехали?- заприседали, завозмущались кепки и лысина.- Куда поехали? Пошёл! На речку пошёл! Как молодой - молодость внезапную в себе ощутил! А? Спятил, старик, что ли? Ну?
   - Вот те и ну!- хитро улыбается Пётр Данилович. - Не то я хочу рассказать, ладно! Вот это. Слушайте.
   ... Взяли такси, как положено. Я, сын Вовка, невестка, жена то бишь его, внуки, собака пинчер, маленькая такая, при нас. Всем, чем нужно, запаслись и поехали на десять дней - вот так просто: раз, и всё - порыбачить. Я идею выдвинул. Говорю сыну: зачем тебе на море, в отпуск, в смысле? Жарко там дюже, людей много, камни на пляже ноги режут, грузины, али кто там ещё из южан, наглые ходят, к женщинам пристают, а рыбы всей -  бычки несчастные, да и то - через день пара... Давай, говорю, на водохранилище к нам махнём, палаточку раскинем, костёрчик там, ушица... по-нашему, по-русски, водки возьмём - милое дело...
   - Ух ты! А невестка что?- заволновались деды, выталкивая из ноздрей фиолетовый танцующий  дым.
   Пётр Данилович потемнел.
   - И невестке поднести можно стаканчике, не человек, что ли?.. В общем, согласилась  она. Поехали. Такси, говорю, взяли.
   Раскинули на бережку лагерь, там, где людей поменьше, сосенки кругом зелёные, лесок, сушняка видимо-невидимо, только собирай! А наверху - небо такое синее, такое, что ли,  глубокое, как глаза чьи-то внимательные, и поверхность воды под ним прямо огнём горит, полыхает. На станции лодку на неделю купили и сразу - место столбить, вбили кол, метров двадцать от берега, макухой, кашей подкормили и - назад, смеркаться уже стало. Поужинали, спать легли. Я не могу уснуть, хоть убей, мандраж меня взял, прямо сейчас хочется развернуть удилища, забросить, чтоб поплавок дёрнуло, потянуть... Смотрю, горит на том берегу огонёк, дрожит на воде его отражение. Скажи слово - за версту слыхать... Сижу, курю, думаю. Вся жизнь передо мной проносится. Вижу себя молодым - кристально чисто. Думаю: вчера ещё семнадцать было, а сегодня уже семьдесят два. Что такое? Руки, ноги будто ватные, силы в них никакой, шеи не повернуть - кости трещат, утром встанешь, тело будто со всех сторон приплюснули, не разгибается - зачем жить? А хочется жить, ещё и ещё чтобы видеть, как солнышко ясное утром поднимается, птичек звонких слышать, в лес ходить, запах листьев, деревьев, травы вдыхать, наслаждаться...
   - Пиво с друзьями пить,- добавил лысый, носом и губами в бокал сейчас же уткнулся в подтверждение своих слов.
   - Пиво пить, и ещё, что покрепче, а как же?- изумился такому своему важному открытию Пётр Данилович.- И это тоже надо, не хлебом единым, как говорится...
   - Ну?
   - Вот тебе и ну. Сижу, размышляю, хорошо на природе думается. Сверчки в кустах нежно мурлычут. Звёзды в небе трепещут жарко, будто кто уголья наверху горячие раскидал. Вода блестит, тихо у ног плещет. На том берегу, говорю, костерок жгут - красный глазок дрожит, душу волнует. Вдруг кусты трещат, и - фигура тёмная. Смотрю: мужик, небольшой такой, и на ногах еле стоит, пьяный, значит. "Коля, ты?"- меня заплетающимся языком спрашивает. "Я,"- отвечаю. "Ах,- как закричит он,- так это ты мне вчера голову рубал!"- и на меня с кулаками лезет, мелкий такой, я б его одним ногтём прижал, но - года... Стал Вовку звать...
   - Так тебя ж Петя зовут,- недоумевая, клубясь папиросами, все трое спросили.
   - Правильно, Петя.
   - Так что ж, ты, долбень, "Коля" сказал? Он же тебя мог - того... по пьяному делу.
   - Да так просто, взял и сказал, захотелось мне. Всю жизнь Петя да Петя. А, может, мне всегда хотелось, чтобы меня Колей звали? Надоело!
   - Спятил.
   - Вова выскочил, спросонья не поймёт, что надо. Потом разок-другой рукой взмахнул, куда шибздик тот и делся. "Садись,- говорю,- Вованя, покурим". Такая любовь у меня к нему пробудилась, тепло в груди стало. Думаю: сын у меня, внуки, что ещё надо? Закурили, повспоминали. Чую, на боковушку пора.
   А утром будто вся рыба с ума сошла, прямо сама на крючок прёт. И лещ, и подлещик хороший, и судачок, карасики вот такие, и это не считая краснопёрки и другой мелочи пузатой - всего вдосталь навалило, подсаком её, подсаком тягали! Счастье!
   Но не об этом я.
   Как-то на закате такое дело произошло. Готовились мы к вечорке, снасти подладили, подкормку варить поставили, одежду потеплей приготовили (зябко на воде ночью). Сидим на бережку, разговариваем. Песок тёплый, воздух густой, как конфета шоколадная сладкий, солнце красно-жёлтое сгасающее висит над лесом, дрожит, котелки звенят на берегу, по всей его линии - народ вечерять собирается (много отдыхающих вокруг, сезон), внуки-сорванцы бегают, собачка вокруг них резвится, задом подпрыгивает.
   Подходят двое. Дед, ухоженный такой, городской, подбритый, седенький, глаза живые, до пояса голый, торс ещё ничего, ровный, соски розовые в разные стороны торчат, трусы модные в цветочек. Бабка - в ситцевом весёлом платьице, волосы по-молодому назад подколоты, талия какая-никакая проглядывается, губы, как светофор, накрашены, а ноги - фиолетовые какие-то, вены сплошь повылазили, старость-то не скроешь, вот так.
   Оба весёленькие, на подпитиии.
   Вроде как любовь между ними, я вижу, дрожат оба вроде как, сгорают от страсти и вожделения, сплелись крепко руками - не расплетёшь, плывут босиком по песку, точно лебеди. "ЗдорОво!"- говорят.- "ЗдорОво!"- отвечаем. "Можно тебя на минутку?"- говорит дед мне, подмигивает. Встал. Подошёл. Он мне тихо: "Дай лодку, друг!" Я говорю: "Слушай, не могу, рыбалка у нас ночная." "Да я верну через полчасика." "Зачем тебе?"- спрашиваю. Он мнётся, на бабку озорно поглядывает. Бабка тут вперёд выступает, руки на бока поставила: "А что, не люди мы? Сексом хотим заняться!"- заливисто так говорит, как молодая. "Ребята,- говорю,- места вокруг сколько хошь, в лес идите." "Пробовали,- говорят,- на каждом шагу тропинка, всюду шастают, да ещё с фонариками, не дай Бог, узнают." "А что такое?"- интересуюсь. "Да мы тут... отдыхающие... не сами..." "А-а,- понимаю,- от своих сбежали, побаловаться?" "Какое баловство!- обижаются.- Тридцать лет не виделись, случай свёл, грех не воспользоваться." "Неужто до сих пор любите друг дружку?"- не могу поверить я. Вздыхают счастливо: "Любим, будто не было годов,"- крыльями обнялись, голуби, так и сверкают глазами друг в друга. Ах ты ж, Господи,- думаю,- бывает же такое!
   Пошёл к своим.
   Так и так,- объясняю. Невестка, Валька, не согласная, и всё тут, на Вовку давит. Я думаю: чего шкурничать, у самого здесь что-то оборвалось, распсиховался, прикрикнул. Валька шипит: пожалеете! Как в воду глядела.
   Дали лодку. Отпихнулись они от берега, поплыли. Радуются, как дети. Дед на вёсла сел, гребёт молодецки, но вижу: тяжело ему, локти трясутся. Вот так,- думаю.- Что время делает. Хорохорься, нет, а картина ясная...
   Пошли, пошли они, всё дальше, уже лодка как игрушечная, головы их, как те спичечки, далеко, смеются, заливаются, смех по воде звонко льётся, весло нет-нет да и хлопнет.
   Как-то вдруг тревожно мне стало, не по себе, полоснуло что-то по сердцу - водохранилище-то здоровенное, в туман противоположного берега не видать, глубина - дна нету, шутить нечего, в прошлом году двое на байдарках потонули, баловались.
   Пять минут, десять, двадцать минуло, дела какие-то нашлись, котелок песком потёр, почистил, удочки переложил-перебрал. Каша сварилась - в тряпку её собрал, всё готово вроде бы. Солнышко совсем низко - скоро, значит.
   Смотрим, люди по берегу бегают, пальцами куда-то показывают. Что такое? Прислушались: вроде крик с воды несётся, но ничего не видно, темно. И точно: вроде, "помогите" кричат, о помощи просят, жалобный такой крик, тоненький, еле слышно.
   Валька, как тигрица, ходит, нервы треплет, злорадствует. Тьфу!.. Мужики собрались, погребли быстренько.
   Возвращаются: сзади эти к борту прицепились, ироды, фыркают. Лодку на песок подтащили, вылезли, а эти - нет, сидят в воде, не выходят. "Выходь, голуби!"- кричат строго, но и хохоча, все. Валька крик подняла: куда, мол, лодку нашу дели, гады, плывите назад, доставайте! Собачка наша нервничать стала, лаем заливается. "Выходь!- все кричат.- Чего уж теперь прятаться!" Дед вроде вылез, мокрый, тощий, с трусов река целая течёт, а та, краля, сидит, плечи из воды только торчат и нос синий. "Не могу,- говорит,- голая я. Все кричат, хохочут: "Дед, отдай трусы ей, они тебе ни к чему!"- полез старый в воду, ну и вышли они, Аполлон и Венера, мокрые курицы. Э-эх, стыд и срам! Чего лодку раскачивать, не можешь, не получается, сразу выходи. Местные мужики лодку нашу потом еле достали; веслом накрылась, короче, наша вечорка...
   Если честно, скажу я вам, я бы тоже не прочь попробовать, в смысле - этого-того, да... Но что там говорить, возраст, года...
   - Ну?
   - Вот тебе и ну.
   Задрожал брильянтовый кругляшок на реснице, сверкнул, покатился по алым жилкам, по серебру щетины и шлёпнулся в кружку, в жёлто-коричневое море и растаял там без остатка.



1995