Стал комбатом

Оказывается, мы ехали туда, где формировалась новая стрелковая дивизия. О кавалерии у меня напоминало только башлык с голубой подкладкой, голубыми кистями, кавалерийские брюки с кантами, да шпоры, лежавшие в вещевом мешке.
Вот штаб дивизии, нас принимает командир этой дивизии, генерал-майор (фамилия какая то не русская, вроде немецкой). К нему на приём очередь офицеров, беседует с каждым по отдельности. Дошла очередь до меня. Отдал честь, представился генералу.
- Кобыльник?
- Да, кавалерист.
- А у нас кобыл нет, как воевать будешь?
- Кавалеристы умеют воевать и в конном, и в пешем порядке.
- В боях был?
- Был.
- Ну вот пойдешь в 203 полк. Там командир полка тоже кобыльник.
- Есть идти в 203 полк.
На этом разговор и закончился.
Пришёл я в полк, там направили в батальон, хорошо номера не помню, а оттуда в роту. Командир роты Ковалёв, уже пожилой человек, тоже видимо из запасников. Там мне дали третий взвод, которым я и командовал.
Формирование и учёба. Стояли в лесу. Построили шалаши на каждый взвод. Сделали на каждый взвод туалеты, построили  ещё шалаш для командного состава, где должны были жить командир роты, командиры взводов и старшина роты.
На партийном собрании меня избрали парторгом роты, на батальонной конференции членом бюро парткома батальона и заместителем секретаря партбюро батальона.
В батальоне был военком батальона и освобождённый секретарь парткома батальона.
Я поместился в шалаше вместе со своим взводом. Мне хотелось лучше узнать своих ребят, а где их лучше узнать, как не на отдыхе. Ведь на занятии и не поговоришь. И там они чувствуют себя несколько отчуждённо.
Два отделения во взводе были русскими, а третье – казахи, или похожие на них. Дивизия формировалась, смотря на состав, я приходил к довольно грустному выводу, как будто из последних остатков, как в сказке о колобке: “По амбару метён, по сусеку скребён”.  Все больше люди пожилые, много не служившие в армии, были и больные.
Когда нам дали программу занятий, мне показалось, что ее составляли люди не знающие реальной обстановки. Опять подход к начальству, отход, приветствие, строевой шаг т. д. А чувствовалось, что мы должны были идти воевать, нужно было знать, как владеть оружием, как вести себя в атаке и при отходе. Учить умению маскироваться, наблюдать за противником.
Я в своем взводе делал по-своему, а эти приветствия проходили меньше, не как главное в учебе.
Был у меня один пожилой товарищ, в молодости, наверное, был богатырь. Что рост, стать. Его фамилия Тараненко. Такому в руки попадешь, не вырвешься. Жалко мне было его гонять как молодых, ползти по-пластунски, или заставлять по несколько раз в минуту ложиться на землю и вставать. С его высоты до земли далеко, не как нам.
 Послал я его с каким то донесением в роту, думаю потихоньку пройдет, отдохнет, и это донесение было выдумано, чтобы его занять. Сказал ему, чтобы ответ мне был сегодня.
Кто его знал, что он такой дисциплинированный. Взял он мой пакет и скрылся. Я успокоился, думаю, вот потихоньку по лесу пройдется, отдохнет мужик, подышит свежим воздухом, пока мы по-пластунски ползаем.
Но не тут-то было. Смотрю, а он уже назад бежит как угорелый. Глаза выпучил. Не добежал до меня - грохнулся. Сердце зашлось. Мы его водой отливали. Очухался. Говорю ему, ты чего бежал, как сумасшедший? Ведь я нарочно послал тебя, чтобы ты тихонько по лесу прошёлся, отдохнул, пока мы тут по земле будем елозить. А ты?… На тебе! Отличился! Чуть ноги не протянул.
- Я не знал. Я думал, что срочно надо.
-   Срочно надо бы было, я бы тебя не послал. На это молодые бы нашлись. Эх вы, горе с вами!
После я договорился и направил его постоянным рабочим на кухню. Доказал командиру батальона, что на передовой он слишком заметная мишень, убьют не за понюх табака, а на кухне он всё сделает, и за конями, и дров наколет, и воды приготовит. Всех заменит.
Был ещё из Ленинграда рабочий. Больной, худой малосильный, да ещё одна нога короче другой. Когда мы шли походом к фронту, он просто замучил меня. Пробовал я определить его где-нибудь ездовым. Так ведь он лошадей совсем не знает, боится их хуже, чем тигров. Он и лошадей, наверное, видел только на картинке, да в цирке. Как переход, так я бегаю, нельзя ли устроить его в санчасть, или ещё куда. Если не удастся, забираю у него вещевой мешок, винтовку, чтобы ему легче было, и идём. У меня ребята возьмут его винтовку, вещевой мешок, он хоть и налегке, но где-то сзади топает. Он переживал, старался, но что может сделать, если болен. Ведь где-нибудь на месте, как рабочий, он приносил бы пользу, здесь только один грех с ним.
На каждом привале приходится докладывать. Не будешь же скрывать. Говоришь, одного нет, отстал.
- Почему отстал?
- Болен, а в санчасти его не учитывают.
- Может быть, он сбежать хочет, а ты проявляешь благодушие.
- Куда ему бежать. Он рад будет сюда добраться.
- Почему не остался с ним, чтобы доставить сюда на место?
-   Хорош бы был командир. Бросил взвод и остался с одним. Вот тогда бы меня за весь взвод спрашивали.
Пока спорим, кто-нибудь крикнет: “Идёт!” Он подходит, а нам скоро отправляться. Он спрашивает, а может мне вперёд идти? Я бы потихоньку пошёл, пока вы отдыхаете.
- Нет, - говорю, - ты уж лучше сзади потихоньку тянись, старайся не выпускать нас из вида. А то вперёд можешь чёрт знает куда зайти, и на немцев можно напороться.
Долго я с ним возился, ходатайствовал. Наконец, его демобилизовали по чистой. Признали негодным к несению военной службы. Тогда, прощаясь, он сказал:
-  Товарищ командир, вы не сердитесь. Не по своей вине я причинял вам так много беспокойства, ставил вас в нехорошее положение перед командованием. Поверьте, я никогда ни на какую гадость не пошёл бы!
- Так знай, что я всегда верил тебе, и никогда не сомневался в твоей честности.
- Большое спасибо вам за это. Это для меня дороже всего!
-   Ну, а сейчас желаю вам счастья и успеха в работе. Знаю, что и там от тебя потребуется большое напряжение помогать фронту победить врага. Прощайте!
Был ещё один, рыжеватый, с усами. Фамилии не помню. Тоже лет под шестьдесят. На вид здоровый, но оказался эпилептиком. Один раз, будучи дневальным, чуть не сгорел в костре. Упал прямо в костёр. Хорошо, кто-то сразу заметил. Спасли, но обгорел. После лечился.
Вот одного старичка, сухонького, маленького, лет ему тоже под шестьдесят, послал я в третье отделение к Иркабаеву, потому что обличием то он похож на его гвардию. Но через час бежит ко мне Иркабаев.
- Товарищ командир, новичок то не говорит.
- Как не говорит, что он, глухонемой?
-   Нет, языка не знает. Я ему на всех монгольских языках говорил. Не знает. Он какой-то, видимо, другой нации.
- Ну, веди его сюда, попробуем вдвоём разобраться.
Привёл он его. Я показываю на себя пальцем в грудь и говорю:
-   Русский, а это, - показываю на Иркабаева, - казах, а ты, - указываю ему на грудь, - кто?
В глазах блеснула осмысленность. Он указал пальцем на свою грудь и крикнул: “шорс”, и снова стал бить себя кулаком в грудь, и повторял: “шорс”, “шорс”,и видя наше недоумение, продолжал повторять “шорс”.
-   Видишь, Иркабаев. Он уже не молод. Видимо, в годы гражданской войны он был в войсках героя гражданской войны Николая Щёрса. Щёрс погиб. Сейчас названа дивизия его именем. Видимо, этот товарищ много пережил, сражаясь под командованием Щёрса, и хочет напомнить об этом. Будем же дорожить им, имеющим такую славу. Скажи ребятам, чтобы были к нему внимательны.
Только после войны, дома я нашёл в энциклопедии сведения о небольшом племени, обитающим на Алтае, под названием “Шорсы”
В третьем отделение были два казаха. Один вроде Байбулатов, лет пятидесяти с лишним и другой, чуть помоложе, по фамилии вроде Азнабаев. Они вдвоем пели казахские песни и видать были большими мастерами в этом искусстве, так что казахи из других подразделений прибегали их слушать.
 Наши, русские, сначала было смеялись над ними. Да и когда взвод шел с песнями, то им не давали петь.
Я установил порядок. Во взводе два отделения русских и одно казахское. Так и в песнях: две песни русские, одна казахская. Но так как песни могут быть разной длинны, то будем исходить из времени: двадцать минут на русскую песню, и десять на казахскую.
А смеяться над песнями других наций нельзя. Каждому дорого своё. Вот вы поёте… и ничего. А вот как запоют казахи, то не только из других рот, но из других полков прибегают слушать. Так что нам пока гордиться нечем.  Учиться надо петь по настоящему.
 Таким образом, казахи стали пользоваться своими правами на песню и никогда не упускали этого права.
Вспоминается интересный случай. Это было уже в прифронтовой полосе. Как-то веду свой взвод, а впереди на дороге подвода, запряженная парой коней. И вышло так, что будто наш взвод сопровождает эту подводу, так как она шла впереди нас.
Как раз в это время пели казахи. А у нас кроме этих двух певцов старались петь все казахи. И тут как раз навстречу легковая автомашина, а в ней наш командир дивизии генерал-майор.
Поравнялась машина с нами, я крикнул “Смирно”, и побежал докладывать генерал-майору. А он мне: “Что, кого хоронят? В подводе, что ли мёртвый?”
- Подвода сама по себе, а наш взвод идёт.
- А о ком они так воют?
- Это они не воют, а песни поют.
- Песни?! Значит, никто не умер. Просто поют. И им весело?
- Видимо весело. Любят петь.
- Ну, тогда пусть поют. Командуй – пусть поют!
Я скомандовал, и опять полилась прерванная песня, а генерал долго оглядывался на нас.