Следы на снегу

     Осенью 41 года в доме поселилась тревога. Мама поссорилась в учительской с коллегой Ч., наговорив ей грубостей. На днях оставили немцам Киев. Коллега сообщила со слов своего брата (военного), что среди командиров предательство.  Мама взволнованно и резко ответила ей: «С такими командирами не только Киев, но и Москву сдадут, а вы (имелось в виду партийцы), твердите, как попугаи, - «враг будет разбит, победа будет за нами».
     Дома она поняла, что наговорила лишнего, поняла, чем это грозит. Друзья и родственники её успокаивают: всё обойдётся, коллега не донесёт,  не напишет. А та написала…
     Чёрный день в моей жизни 21 октября 1941 года жив в моей памяти до сих пор в мельчайших подробностях, как будто записан на киноплёнку.
     Осеннее хмурое утро. Я собираюсь в школу, навстречу мне входят два дяди и ведут с собой двух соседей (понятые). Мама даёт бабушке знак: «Это за мной!».  Я хочу задержаться, топчусь у дверей, но мама прямо выталкивает меня за двери, - «Иди в школу!». Я нехотя, с тревогой в сердце ухожу. В школе не могу дождаться конца уроков, опрометью бегу домой. В эту осень очень рано выпал первый снежок, и уже несколько дней лежал на лужке перед домом, прикрыв ровным слоем землю и траву. Обычно возвращаясь из школы, я смотрела на следы на снегу, куда они ведут – домой, или из дома. Так всегда определяла, кто из нас вперёд пришёл домой – я, или мама.
     Подбегаю к дому и сразу смотрю на следы – домой, или из дома?! В этот раз с горечью замечаю – следов обратно нет, следы ведут только туда… Я, ещё не заходя домой, поняла (мне 10 лет), что маму долго-долго не увижу. Вхожу домой, на кухне сидит соседка Трофимовна, сочувствует. Шепчутся. Начинают меня успокаивать, придумывают, что маму надолго послали работать в колхоз, арест заменили работой. Какие работы в колхозе зимой, когда снег на дворе? Я поняла, что её посадили. Ухожу с кухни, ложусь в комнате на диван, лицом уткнувшись в подушку и молча, беззвучно долго, долго обливаюсь тихими слезами. Наверное, в этот день я выплакала их за всю оставшуюся жизнь, потому что в дальнейшем из меня трудно было выжать слезу. Потом  почти никогда не плакала, когда было больно или обидно. Началось сиротство.
     Зимой в соседнем городе Чухломе состоялся суд. Вызвали двух свидетелей - учителей. Поехали на лошади. Коллегам стыдно было участвовать в этом суде, подтверждать разговор стыдно, а отрицать – боязно и страшно. Свидетели уговорили возницу пожалеть лошадь и остановиться по дороге на ночлег (до Чухломы 50 километров) и они опоздали, суд (тройка) состоялся без них.
     Восемь лет лагерей в Нижнем Тагиле мама ковала победу, недалеко от своего брата Александра,  инженера-энергетика, куда его с заводом эвакуировали из Ленинграда и поставили задачу – возвести завод «в чистом поле» и дать фронту продукцию.
     Никто из нашей семьи не воевал, не был на фронте, но война оставила и на нашей семье свой жестокий след. Дядя Саша подорвал своё здоровье на Урале и умер в возрасте 52 лет вскоре после войны. Тётя Тася 22 июня 1941 года, когда ещё мы не знали о войне, в 4 часа утра вместе с женщинами и детьми бежала под обстрелом фашистских самолётов из Западной Украины. Тётя Катя умерла в эвакуации осенью 42-го года, оставив десятилетнего сына.
     Чувства опережают мысли и память, поэтому возвращаюсь к октябрю 41-го года. Ч. своё заявление отдала в местком, а предместкома В.И. сочла это дело политическим и отдала его в партком И.А., а тот – в органы. Следователь устроил очную ставку с Ч., мама не отказалась от своих слов. Тогда следователь стал склонять её к сотрудничеству, в обмен на свободу предложил написать донос на уважаемого человека, учителя русского языка с Петербургским университетским образованием, настоящего интеллигента, вся вина которого состояла в его дворянском происхождении.
     Так вот, мама наотрез отказалась, тогда следователь, разозлясь, бросил: «Ну и будешь сидеть 8 лет!». Потом один из сотрудников следствия сказал тёте Тасе: «Зря посадили, ей надо было от всего отказываться».
Солигалич не велик, всё тайное становится явным, поэтому  мою мать уважали и сочувствовали. Как человеком я всегда мамой восхищалась, не знаю, смогла ли бы я так поступить.
     Изредка стали приходить тюремные треугольники. В лагере мать работала на стройке. Какое-то время она репетирует ребёнка начальника лагеря, но его переводят в другое место, а маму на общие работы.
     Однажды, во время работ на высоте, клетка с ней падает с лесов, но, к  счастью, цепляется за что-то и не разбивается. Мама уцелела и осталась жива. Мама считала, что только молитвы бабушки её спасли, а может быть и мои тоже.
     Мне все сочувствуют: соседи, одноклассники и учителя. Правда, иногда отдельные люди всё-таки напоминают мне, кто я есть: «Тюремщика дочка!», – несётся вслед; в горсовете вычёркивают из списка на детскую столовую.
Для меня эти 8 лет тянулись бесконечно долго. Третий класс, весь учебный год (41-42-й) я прожила как во сне, часто болела, ничего не помню, что происходило вокруг меня. Следователь предложил бабушке отдать меня в детский дом, но она отказалась, ей 66 лет, у нас коза, огород 4 сотки и пенсия 30 рублей  (1 кг хлеба – 85 копеек), хорошо, что с нами осталась мамина сестра Анастасия (тётя Тася), но ей долго не везло с устройством на работу. Главное чувство в эти годы – чувство голода, а главное желание поголовно у всех – скорей бы кончилась война!
     Ещё до войны в мае, гости в нашем доме обсуждали: «Почему везут хлеб в Германию, когда за хлебом очереди, которые занимали с ночи, и пайки`?».
     Особенно тяжелым было лето 42 года. В июне и июле питались щавелем и грибами. Грибы на завтрак, на обед и на ужин. Утром идёт в лес до работы тётя Тася, после работы идём вместе. Бабушка печёт лепёшки из картофельных очисток и «колокол;ны» (остатки коробочек льна после околачивания). По карточкам в день в июне дают по 200 граммов  молотого овса. Весь город варит овсяные кисели, в хлебном магазине идёт оживлённое обсуждение - какой хороший и вкусный овсяный кисель. Лепёшки больше всех достаются бабушке, значит её доля хлеба достаётся мне. Видимо с тех военных лет у меня хороший аппетит и бережное, серьёзное отношение к еде, не скажу, что культ еды, но уважение, это точно. Я никогда не позволю себе выбросить чёрствый кусочек хлеба на улицу.
     Медленно тянулись сиротские годы, но всему приходит свой срок. В октябре 1949 года приходил конец восьмилетнего маминого срока, и ей сообщили, что за хорошую работу её отпускают досрочно в июне. (Как выяснилось, её отпустили просто умирать, а не портить тюремную статистику.) Тася собрала посылку в Нижний Тагил, послали бельё, сшили костюм из дешёвой ткани, обувь.
     Я жду маму.
     Наконец, день встречи наступил, но произошёл он совсем не так, как я его себе представляла. Никогда в жизни его не забуду и помню до мельчайших подробностей, так же как чёрный день –день ареста; вместо радости были удивление и обида.
     Яркое солнечное июньское утро, я глажу себе платье в комнате, я уже взрослая, мне скоро 18 лет, в кухне бабушка хлопочет у печки, тётя Тася собирается на работу, моя подруга Римма (живёт у нас) готовит себе завтрак. Неслышно, тихо входит мама, идёт молча на кухню, бросается к Римме, обнимает, целует её со словами: «Инночка, какая ты большая!», что-то говорит, а я стою в комнате (дверь на кухню открыта) и наблюдаю, как меня встречает мама. Римма осторожно освобождается от объятий и стремительно убегает подальше из дома. Маме объясняют, что это не Инна. Мне как-то не по себе, я разочарована, я отвыкла от мамы, не узнаю её в этой старой, опухшей от голода женщине с большим животом и толстыми как брёвна ногами, ту женщину, мою маму, которую увели в октябре 41 года. Я поняла, что тогда её потеряла навсегда. И со стыдом вспоминаю, что мне трудно назвать её мамой.
     Мама восстанавливается постепенно, козье молоко, зелёный лук, доброе отношение семьи, соседей, знакомых делают своё дело. Начинается паломничество, к нам приходят давние друзья и знакомые. Всё встаёт на круги своя.
     На работу мы ей не советуем устраиваться, у меня стипендия 180 рублей, с сентября я буду работать, назначение получила хорошее, в свой район.
     После 20 съезда в «хрущёвскую оттепель», после апелляции мама была признана невиновной, решение тройки отменено из-за отсутствия состава преступления, права возвращены. А ещё совсем не задолго до этого, когда ей предложили в сельской семилетке полставки библиотекаря, но один «бдительный» сообщил куда следует, из РОНО пришло указание – не брать на работу поражённого в правах. Так закончилась её трудовая деятельность.
     Пройдя все трудности, мама до конца жизни сохранила оптимизм, доброе отношение к людям, веру в светлое будущее человечества. Она говорила, что именно в лагере узнала самых лучших людей, встретившихся ей на жизненном пути. Однако, переписку с бывшими сокамерниками ей категорически запретила тётя Тася, работавшая тогда в райисполкоме машинисткой: «Всё читается!». Но и страх в душе тоже поселился, она почти ничего не рассказывала о лагерной жизни. Прочитав известный рассказ Солженицына, сказала, что действительность была более жестокой.
     До последних дней она сохраняла ясный ум, твёрдую память, интерес к жизни. Дождалась внуков и правнуков, отметила своё девяностолетие, получив бесконечно много писем и телеграмм, и покинула нас на 93 году жизни, исчерпав свои жизненные силы и оставив о себе добрую светлую память.
     Скоро исполнится 70 лет с того памятного дня, когда мамины следы на снегу уводили её от меня далеко-далеко, на долгие 8 лет. Но я верю, очень хочу и надеюсь, что подобного больше никогда и ни с кем не случится!




2011 г.