Страна слез

     Для меня нет, точнее, не было до сих пор особой разницы между рассказом и новеллой, но вот знающие люди говорят, что такое различие имеется. Оно в том, утверждают они, что в рассказе очень много от автора: отвлеченных рассуждений, лирических отступлений, описаний природы и прочее; что в рассказе сюжет почти и неважен, сюжет – лишь как повод высказаться. Новелла же…, в ней главное, это как раз именно сценарий, внезапный поворот, неожиданный финал. Вспоминая Мопассана или Цвейга, похоже, так оно и есть. А еще, выходит, что новелл-то я и не писал никогда. Попробую, если получится… Тем более, что и выдумывать-то ничего не нужно,  - разве что имя герою дать другое, да запретить себе мысли по поводу.


     Рыжий в ржавчину таракан спустился по грязно-желтой стенке раковины и, огибая черные, словно воронки от бомб, выбоины на эмали, подполз к мутному «озерку» около решетки слива, неспешно попил, пошевелил усами, как бы изучая обстановку, не нашел для себя ничего интересного и… неспешно повернул обратно. Сергей вздохнул и перевел тоскливый взор свой с раковины на окно. Оно тоже было грязно-желтым, но уже от никотина. Когда-то он еще чистил раковину, мыл стекла и боролся с тараканами, но все это в прошлом.

     Да, было это двадцать лет назад. Как и теперь, стоял сентябрь, Москва томилась жарою бабьего лета и… ожиданием отдохновения осени. Она сидела на скамейке у Патриарших прудов и читала тоненькую, довольно потрепанную, явно читанную не раз книжку в дешевом бумажном переплете. Девушка вдруг закрыла ее резким движением, порывисто достала из сумочки платок и стала, украдкой, будто кто за ней подсматривал, утирать слезы. Она не ошибалась. За ней подсматривали…, - Сергей. Он поднялся с соседней лавки, будто праздно прогуливаясь, прошел мимо и взглянул на обложку. «Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц», - с удивлением прочел он, и любопытство его сделалось столь сильным, что он остановился и произнес:

- У вас все в порядке, девушка?
Она подняла к нему огромные синие, в поволоке слез глаза, и тихо прочла, даже прошептала наизусть видимо то, на чем закрыла книжку:
- «Если любишь цветок - единственный, какого больше нет ни на  одной из  многих  миллионов  звезд,  этого  довольно:   смотришь  на  небо   и чувствуешь себя  счастливым.   И говоришь  себе:   "Где-то там живет мой цветок..." Но если  барашек его съест,  это все равно,  как если бы  все звезды разом погасли!  И это, по-твоему, не важно!».

     Этот вот последний вскрик Маленького принца будто был обращен прямо к нему. Сергей, не спрашивая разрешения, присел рядом, взял из безвольных рук ее книгу, открыл на том месте, где заложен был рыжий кленовый листок и прочел вслух:
- «Он больше не мог говорить.  Он вдруг разрыдался. Стемнело. Я бросил работу.  Мне смешны были злополучный болт и молоток,  жажда и смерть. На звезде,  на планете - на моей планете, по имени Земля - плакал Маленький принц,  и надо было его утешить.  Я взял его на руки и стал  баюкать.  Я говорил ему:  «Цветку,  который ты любишь,  ничто не грозит... Я нарисую твоему барашку намордник...  Нарисую для твоего цветка броню...  Я...» Я плохо  понимал,  что  говорил.  Я  чувствовал  себя  ужасно  неловким  и неуклюжим.  Я не знал,  как позвать,  чтобы он услышал,  как догнать его душу,   ускользающую   от   меня...  Ведь  она  такая  таинственная  и неизведанная, эта страна слез».


     Да черт с ней, с новеллой. Мне неинтересно пересказывать просто сюжет без того, что я чувствовал…, почувствовал в тот момент… И имя нечего менять. Глупо говорить о себе в третьем лице, да еще и величать чужим именем. Меня звать вовсе не Сергеем. И таракан, и раковина, и мутное стекло, и, главное, тот томный и волшебный вечер на Патриарших…, все это было мое и со мной, а почувствовал я... Она вдруг представилась мне, одновременно, и розой, и принцем, а, может, ни той, и ни тем, а просто образом идеальной, вселенской любви… Я не инфантилен был тогда, но и романтизма тоже не лишен был. Точнее…, как-то с самого детства мне полюбилось это произведение. Поначалу, понравилось оно мне за то, что никто из взрослых не мог (а я сразу догадался) додуматься, что шляпа, это слон (правда, если уж совсем честно, об удаве я не догадался). После, поднабравшись мозгов, моим героем стал Лис, и уж совсем позже я понял, что главный герой там – змея, которая решает все загадки. Но как же странно было мне тогда, в тот день сознавать, что упустил чуть ли ни самое главное в произведении… О, нет, не отношения Маленького принца и розы…, а вот это вот: «она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез». Плачущая чужой, по сути, выдуманной, но волшебной любовью девушка, сама уже становится сказочной принцессой… А страна слез… Она, и вправду, совсем потусторонняя.

     Я Патриаршие не любил. Просто жил (да и теперь живу) рядом, в Большом Козихинском. Может, во времена Булгакова, или раньше, они, пруды эти, и имели какую-то в себе живопись, но теперь, бетонный этот квадрат… Когда-то здесь было Козье болото. Лишь во времена Патриарха Гермогена появилась Патриаршая слобода, и уж позже вырыты были три пруда, из которых теперь только один, да и тот более похож на отстойный резервуар очистных сооружений. Я, признаться, со стыдом, никакой не патриот ни Москвы, ни России (все одно – все без меня и моего мнения), но меня бесит, когда под флагом благоустройства разрушается и благо, и устройство. Эстетика утилитарности и повседневности… М-да… Это уже не эстетика вовсе… Только не в тот день. Слезы…, искренние, совсем детские слезы ее словно умыли, окрасили Патриаршие пруды совсем незнакомыми мне акварелями. Я… влюбился.

- Я Володя, - зачем-то покраснел я.
- Вера, - смешно, совсем по-детски шмыгнула носом она.
- Я тоже люблю эту книжку… Когда-то…, может, теперь мне просто это кажется, я рассуждал точно, как он…
- Как он, это как кто?.., - просохли искренним любопытством ее слезы.
- Вы ставите меня в тупик, Вера, - вернул я ей книжку. – Никогда не задумывался над тем, что в ней главное. Конечно, у меня есть там любимый герой – фонарщик, но… Иногда мне казалось, что по-своему правы и король с его «себя судить куда труднее, чем других»; и честолюбец, с его скромными поклонами единственному аплодисменту; тихое сочувствие вызывал пьяница, в вине пытающийся забыть, что ему совестно оттого, что пьет; грустную, но и философскую иронию рождал во мне деловой человек, якобы владеющий звездами; географ где-то тоже и по-своему прав, ну…, хотя бы в рассуждениях об эфемерности…
- Здорово! – совсем повеселела Вера. – Мне ведь тоже нравится фонарщик. Человек, беззаветно, пускай и бессмысленно, но верный долгу, договоренностям, сегодня может вызвать лишь улыбку, если не презрение, но только не у меня. И, вообще, во всей этой маленькой книжке гораздо больше смысла и этических, на всю жизнь постулатов, нежели в Ветхом и Новом заветах, вместе взятых. Но главное, что в ней, - это не любовь к жестокому Богу в уплату за никчемную вечность, а любовь до смерти к единственному во всей вселенной, прекрасному лишь для одного одному цветку.


     Вы…, вы мне скажите… Вы смогли бы не полюбить девушку, изрекающую подобное, думающую так? Вот и я про что… Плюс, она была очень красива. Я рассказал ей, что хоть и живу на Патриарших, но сам пруд не люблю, и мы поднялись по Малому Козихинскому к кленовому скверу во дворе дома 23, где лавочек не было, но был маленький восьмигранный цветник. Цветов, правда, не было, но базальтовая облицовка его вполне годилась для сидения. Там мы проговорили до сумерек, а когда стало холодать…
- Володя, - разбудила она меня, легонько толкнув в плечо.
- Что! Что! – резко сел я на кровати. – Я что? Храпел?
- Да нет, ну что ты…, - как-то тяжело вздохнула Вера, и я сердцем почуял неладное.

     Вообще, всякий, испытавший восторг любви, уже через минуту чувствует страх. Так уж устроен человек, или так воспитала его жизнь, или в генах заложила, что он считает себя счастья того недостойным и, получив нежданный и незаслуженный подарок судьбы, тут же ждет от нее и оплеухи. Это не инь и янь, не ночь и день…, не диалектика бытия, - это совсем иное чувство, чувство ребенка, который стащил запрещенную, но такую сладкую конфету, что удержаться было никак нельзя, а расплата таки неизбежна.

- Я…, я, Володя…,  в общем, я замужем…

     Она встала с кровати и подошла к окну. В осеннем предрассветном мареве чернел только ее силуэт. Он не имел объема, будто кто вырезал гениальными ножницами идеальную обнаженную фигуру из черной бумаги. Я онемел. Мысли мои не то чтобы спутались, их и вовсе теперь не было, но…, я и сам не сразу понял, но, машинально проведя рукой по лицу, почувствовал, что оно залито слезами.

- Я… бесплодна, - продолжала она, не оборачиваясь, - Но… есть правило…, скорее, догадка, она научно не доказана, что женщина, если сойдется с мужчиной ровно в то стояние звезд, в какое она родилась сама, то все у нее получится.  Говорю же, что научного объяснения этому нет, но есть эмпирические данные, статистика, слухи, в конце концов. Молчи. Не говори ничего, - видимо, почувствовала она мое нервное движение. – Сегодня был такой день…, точнее…, такая ночь… Я знаю, что ты думаешь… Почему с тобой, а не с мужем? Я не люблю его, Володя. Он не мой принц…
- А я, значит, твой! - все-таки не выдержал я приказ молчать. Во мне закипала обида вероломно обворованного. – А как же «мы в ответе за тех, кого приручили»? Как же твое хваленое Евангелие от Экзюпери?!..
- Я  и не грешила против своего Евангелия, - спокойно отвечала она. – Это просто ты неверно его понял. «Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». А не увидел ты вот что… Маленький принц сам создал, лелеял, пестовал свою розу. Он укрывал ее колпаком, он пропалывал баобабы и прочищал вулканы, он… Он сам сотворил свою любовь и к ней вознесся, как и я сделаю это, пусть не через год, как он, но через девять месяцев. Я знаю, что умру при родах, как это было и с моей мамой, но, рожая, я буду знать, что отец ее…, а это будет девочка, так же, как и я, понимал и принимал главную мою книгу, как главную. Это ведь уже чудо, что мы с тобой оказались рядом, на соседних скамейках у Патриарших прудов, где лишь только в единственном месте на Москве свершается несбыточное… Прости и… прощай. Я не могу подарить тебе свой смех, чтобы ты, глядя на звезды, слышал его в миллионах бубенцов…, но знай, что, однажды, ты меня увидишь еще раз.

     С этими странными мне тогда словами она надела свое платье, взяла сумочку, книжку и, больше не говоря ни слова, вышла из комнаты, из квартиры, из моей жизни…


     Прошло много времени. Я перестал плакать. У меня было много женщин. С одной я даже чуть не связал свою жизнь, но… Не было средь них ни одной, хоть сколько-то похожей на мою Веру. И всякий год, в тот день, сентябрьским закатом, я садился на свою…, ту, свою лавочку, и ждал. Чего ждал?.. И вот…, сегодня…, спустя двадцать лет, я увидел… ее. Она сидела на скамейке у Патриарших прудов и читала тоненькую, довольно потрепанную, явно читанную не раз книжку в дешевом бумажном переплете. Девушка вдруг закрыла ее резким движением, порывисто достала из сумочки платок и стала, украдкой, будто кто за ней подсматривал, утирать слезы. Я поднялся, прошел мимо и взглянул на обложку. «Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц», - потрясенный, прочел я. Я поднял глаза на девушку и… обомлел.
 
- Вера?! - совершенно против моей воли вырвалось из меня.
- Кто вы? – удивленно и смешно шмыгнула носом она.
- У вас все в порядке? – сомнамбулой присел я рядом с ней.
Она подняла ко мне огромные синие, в поволоке слез глаза, и тихо прочла, даже прошептала наизусть видимо то, на чем закрыла книжку:
- «Если любишь цветок - единственный, какого больше нет ни на одной из  многих  миллионов  звезд,  этого  довольно:   смотришь  на  небо   и чувствуешь себя  счастливым.   И говоришь  себе:   "Где-то там живет мой цветок..." Но если  барашек его съест,  это все равно,  как если бы  все звезды разом погасли!  И это, по-твоему, не важно!».

     В голове у меня помутилось. Такого не может, не должно быть! Но… Она ведь обещала… Боже!.. Это моя…, наша дочь!.. Как полоумный, я вскочил с лавки и бросился к дому. Там я сел на кухне, достал из холодильника бутылку водки и осушил ее залпом, как газировку в жаркий день. «Лекарство» подействовало совсем в другую сторону. Я осмотрел свое убогое жилище холостяка мутным, невидящим взором. Я увидел, как рыжий в ржавчину таракан спустился по грязно-желтой стенке раковины и, огибая черные, словно воронки от бомб, выбоины на эмали, подполз к мутному «озерку» около решетки слива, неспешно попил, пошевелил усами, как бы изучая обстановку, не нашел для себя ничего интересного и… неспешно повернул обратно. Я вздохнул и перевел пьяный взор свой с раковины на окно. Оно тоже было грязно-желтым, но уже от никотина. Когда-то я еще чистил раковину, мыл стекла и боролся с тараканами, но все это в прошлом…, в прошлом…, в прошлом…, до…, до Веры. У меня теперь есть дочь, но что у меня есть?.. Юная девушка, как две капли воды, моя Вера, ни разу не видевшая (в этом я был теперь совершенно убежден) своей матери, выросшая под призором чужого себе человека, которого она, тем не менее, называла и, конечно, считала папой… О, боже!.. Зачем ты со мною такое сделал?! Я упал на руки и… заплакал. Но тут… То ли правы те, кто утверждают, что слезы лечат, а, может, виной тому всего лишь водка, сердцу моему стало так тепло… Я вдруг подумал, что это так здорово, смотреть на звезды и знать, что где-то там живет твой цветок, только твой. Жизнь моя не задалась, но как…, какая же она таинственная  и неизведанная, эта страна слез.