Благодарная муха

Был вечер. За окном выл ветер, как старый пьяный волк, которому надоело выть, но он не может остановиться. Небо заволокло мутными тучами — ни звезды, ни луны, только редкие блики фар на мокром асфальте, как проблески потерянных надежд. Фонари раскачивались на ржавых цепях, мерцали, словно колебались между жизнью и смертью, и я, глядя на них, вспоминал тот самый старый стих… про фонарь, аптеку и — черт, что там еще? Жизнь, кажется. Или смерть. Одно из двух.
— Черт, — выдохнулось из моей груди. Тоска давила, как жаба, севшая на грудь, раздувшаяся, холодная и склизкая. Казалось, она шепчет прямо в ухо: смысл? какой, к черту, смысл?
Кухня, как всегда, только подливала тоски. Грязная лампочка под потолком висела на скрученном шнуре, будто собиралась повеситься, а облупленная краска на стенах напоминала старческую кожу. На подоконнике лежала картофелина, проросшая длинными бледными ростками, словно пыталась сбежать отсюда. Раковина, как обычно, полна посуды, на которой застыл жир — сгустки вчерашних грехов.
Я потянулся к граненому стакану, полному портвейна, но заскрежетал зубами: по каемке стекла ползала жирная, наглая муха. Черная, с зеленым металлическим блеском, с дрожащими крылышками, которые она время от времени расправляла, будто демонстрировала мускулы. Ее глаза, огромные, фиолетово-красные, смотрели прямо на меня, и я, к своему ужасу, увидел в этих сетчатых линзах свое лицо — помятое, небритое, в пятнах усталости и безысходности.
— Ах, черт тебя побрал! — выругался я, озираясь в поисках чего-нибудь тяжелого. Противно пить после того, как это летающее помойное чудовище купалось в твоем напитке. Миллиарды микробов, личинок, бацилл — прямо в мой желудок? Потом будешь корчиться от дизентерии, вспоминать муху с нежностью, как первую жену.
Муха вдруг замерла и, как мне показалось, посмотрела на меня — с насмешкой. Даже лапками помахала, как будто издевалась. Я нашел старый номер «Правды Востока» — на первой странице сиял заголовок: «Президент Ислам Каримов встретился с сенатором из США для укрепления взаимопонимания». Под фото два человека жали друг другу руки — один с выражением вечной уверенности в себе, другой с дипломатической пустотой во взгляде. Автор вдохновенно писал про «уникальную узбекскую модель развития», инвестиции, признание, успехи. Читать всю эту официозную жвачку не было ни малейшего желания, зато газета отлично подходила в роли орудия правосудия.
Я скрутил ее в трубку, замахнулся...
— Ты всерьез думаешь, что можешь меня убить? — услышал я четкий, металлический голос. Голос не человека, не духа — скорее, синтезатор речи из старого советского магнитофона. — Не валяй дурака.
Я подпрыгнул, как ошпаренный. Сердце ухнуло в пятки. На кухне — никого. Я выскочил в коридор.
Там царил сумрак. Узкий, длинный, как кишка анаконды, с облезлыми обоями, из-под которых торчал гипс. Тусклая лампочка мигала, будто подавала сигналы Морзе.
Заглянул в гостиную — старая мебель, диван с продавленной пружиной, телевизор «Рубин» с треснувшим экраном. В углу — полупустая бутылка, на которую кто-то (возможно, я) наклеил стикер с надписью «не трогать — воскресну». В спальне — постель смятая, одеяло сброшено на пол, в воздухе висел запах одиночества, старого пота и воспоминаний.
Я открыл дверь на лестничную площадку. Тишина. Только кап-кап воды где-то внизу и шелест — крысы возились в мусоре. Стены подъезда — в трещинах, надписях, каракулях: «Смерть дворнику!», «Лена + Толик = навсегда», «Пиво — сила!». Краска облупилась, как будто дом пытался избавиться от собственной кожи.
— Блин, показалось, — пробормотал я, прикрыл дверь и вернулся на кухню.
Муха все еще сидела на стакане. Более того — нагло отпивала мой портвейн, хоботком втягивая жидкость, как насосом. Я видел, как бурое вино исчезает — четвертая часть точно. При этом она даже не увеличилась в размерах!
Я уже поднял газету для решающего удара, когда услышал снова:
— Слушай, придурок, хватит махать газетой! У тебя что, проблем нет?
И мне показалось, что эта тварь… ухмыльнулась.
Я в бессилии сел на стул. Ноги дрожали, руки тоже — будто по ним кто-то пускал слабый ток. Разные мысли полезли в голову, как тараканы из трещины: всё, у меня «белочка»! Допился! Хотя, честно говоря, я редко употреблял алкоголь — максимум пару рюмок по праздникам, да и то больше для приличия. Но, как выяснилось, полторы бутылки портвейна способны превратить даже примерного гражданина в психически нестабильного дебила. Видимо, началось — сейчас зашевелятся шторы, заговорит холодильник, а из него полезут чертики, с хвостами и в касках. Тогда уж точно пора звонить в «Скорую» и заказывать место в уютном заведении с мягкими стенами и усмирительной рубашкой на сдачу.
— Вот и хорошо, что успокоился, — донесся вдруг тот же голос, с металлическим оттенком, будто говорил старый советский диктор через сломанный репродуктор.
Я замер. На кухне, кроме меня, никого. Абсолютно никого. Единственным живым существом в радиусе трёх метров была… муха. Толстая, лоснящаяся, самодовольная. Но ведь мухи, насколько я помню, не умеют говорить человеческим голосом. Или я что-то пропустил в курсе биологии?
— Это ты со мной разговариваешь? — спросил я, и, произнеся эти слова, ощутил, как стыд и безумие по очереди ударили в голову. Картина со стороны была бы, пожалуй, великолепной: тридцатипятилетний мужчина — небритый, с сальными волосами, в растянутой майке с пятнами от борща, в спортивных штанах с коленками, потерявшими всякий намек на упругость, — сидит на кухне и задаёт вопрос мухе. Первоклассный кандидат на пожизненную прописку в психушке! Мои недруги, узнай они об этом, от радости бы хлопали в ладоши и пили шампанское — наконец-то дождались!
— А что, кроме нас с тобой здесь кто-то ещё есть? — лениво откликнулась муха.
Логично. Никого. Абсолютно никого. Только я, стакан и это наглое, шевелящее усиками создание. Муха покрутилась, поворчала себе под нос и снова опустила свой длинный хоботок в мой стакан, деловито втягивая вино. Жидкость заметно убывала. Я глядел на это заворожённо, как на акт чудовищной наглости, возведённой в ранг искусства. Ей бы медаль дать — «За пьянство с особым цинизмом».
— Эй, подожди, кто тебе разрешил пить моё вино?! — заорал я.
Муха перестала пить, подняла голову и, как ни в чём не бывало, ответила:
— А разве нужно спрашивать разрешение?
— Конечно! — взвился я, и даже не от того, что разговариваю с летающим тараканом, а от того, что кто-то, хоть и мелкий, посмел бесплатно бухать из моего стакана! Из моего, купленного на последние деньги! Мне потом что — слюни глотать?
— Это моя собственность! — продолжил я гневно. — Так что, дорогая… муха, изволь вначале спросить, могу ли я позволить тебе пить это вино!
И я с силой шлёпнул газетой по столу. Гулкий звук отдался в ушах. От удара колёса копчёной колбасы подпрыгнули и с глухим стуком закатились за бутылку. На мгновение кухня наполнилась ароматом дыма, жира и отчаяния.
Аргумент, прямо скажем, был весомым. Муха отлетела в сторону и замолчала. Только крылышки дрожали — с тонким жужжанием, как моторчик старого холодильника. Потом она сделала несколько кругов, осела обратно на край стола, почистила лапки и произнесла уже более миролюбиво:
— Верно, я злоупотребила твоим доверием…
— Моим чем?! — не поверил я своим ушам.
— Доверием, — спокойно продолжила муха. — Ты же открыл окно. А это, извини, прямое приглашение. Я, как и любой свободный организм, имею право влететь и немного побыть. Таковы правила. Нам их втюхивали в Высшей школе практических исследований…
Я моргнул. Высшая школа практических исследований? Господи, это где — при Академии ЦК КПСС или в Гарварде?
— Не знаю, кто тебе это втюхивал, — устало сказал я, — но открытое окно — это не приглашение всем навозным тварям вваливаться в мой дом и устраивать попойку! Много чести для вас, товарищи насекомые!
Муха слегка прищурилась — если вообще можно так сказать про глаза, состоящие из тысячи фасеток, — и ответила тихо, но с обидой:
— Ты говоришь, как типичный человек. Думаешь, если можешь купить портвейн — уже бог. Но скоро, дружок, всё изменится… очень скоро.
И от этих слов мне вдруг стало холодно, как будто ветер из того самого открытого окна дунул прямо в душу.
Злость клокотала в моей душе: раз уж я хроникал, тронулся разумом и весь мой внутренний барометр показывает «штопор», то пускай катится всё по наклонной плоскости. Может, я войду в анналы — тот самый первый больной, который подробно описал психиатру свои беседы с насекомыми из иного мира. Я так и рявкнул, сжав кулаки, словно собираясь защищать своё честь и право на бутылку.
— Эй, эй, уж не унижай меня, если не знаешь, кто я! — возмущённо заверещала муха, и тут её глаза ярко сверкнули. Это было не просто мерцание — их фасетки вспыхнули вспышками, чистыми зелёными лучами, как лазерные писки в ночи, и свет прошёл по комнате, будто кто-то провёл пальцем по бедной кухне сверхтонким режущим факелом. Свет резал воздух, ложился на пол и мебель, искрился в пыли, и я, уставившись на это, внезапно замолк: в этих вспышках было что-то дирижёрское, что-то командное, словно глазами посылали сигналы.
— Я тебе не ваш земной таракан или кузнечик! — продолжила муха, гордо поднимая маленькую грудку. — Я — муха!
И это почему-то рассмешило меня. Смех сначала был сухим и коротким, как хохот старого кота, затем перешёл в полуздоровый хохот, в который вмешивалась тоска: смешно, что я — тридцатипятилетний неудачник, с просроченными счетами и тонной взятий обид — стою и ржу над тем, что кто-то меньше клеща меня оскорбляет. В смехе была злость и облегчение одновременно — будто признание абсурда спасает от страха.
— Ха-ха-ха! — захохотал я, — и что? Какая разница? Все вы для меня противные создания! Вот найду дихлофос и опрыскаю тебя! Тебе место в навозе и разлагающейся плоти, а не в чистой квартире! — рявкнул я, уже почти не осознавая, что говорю.
Муха, не смутясь, ответила холодно и даже с лёгкой иронией в голосе:
— Твоё химическое оружие для меня нипочём. Я защищена на уровне, который твой дихлофос и не представляет. Ты не представляешь, на каких планетах я бывала, какую атмосферу вдыхала. У вас — не так агрессивно, но и не благостно. И вообще: смотри вокруг — миллиарды пылинок, грязи, микробов; твои тряпки здесь — как музей дикой жизни. Мои глаза — это оптико-электронная система, я распознаю вирусы, бактерии, даже молекулы запахов. Ты знаешь, что такое вирусы?
Меня это смутило, и я, барахтаясь в собственной невежественности, пробормотал: — Нуууу… правда, я уже три недели не пылесосил… — потом, словно очнувшись, добавил с вызовом:
— Подожди-ка… Ты сказала, что бывала на других планетах? Шутишь?
Ответ пришёл с ноткой обиды, и в нём уже слышалась команда:
— Какие шутки! Мы, мухи, не шутим. Я вовсе не ваша обычная муха — мы лишь внешне похожи. На самом деле я разведчик. Телепортировался из соседней галактики, что в двадцати миллионах световых лет. Но сбойнул мой компьютер в скафандре из-за проходящей рядом чёрной дыры, и — бац — я на Земле. Цель у меня была иная, а я тут теряю время на беседу с тупым землянином, который махается газетой и рассуждает про чистоту в навознике.
Я усмехнулся, и в усмешке была и горечь, и признание поражения:
— Извини, брат по разуму. Я, конечно, не звездопроходец, а так, менеджер обанкротившейся фирмы. Живу в хате, что недавно выкупил у одного доброго алкаша... Так что если ты рассчитывала на Нобелевского лауреата — не повезло.
Муха тихо вздохнула — то ли жалобно, то ли с усталой деловитостью — и объяснила, что нужно:
— Мне нужно ввести новые данные в компьютер, после чего совершу ещё один гиперскачок. Надо зарядить мой реактор; он работает на той жидкости, что я поглощаю из твоей стеклянной емкости.
И тут передо мной, прямо в воздухе, возникла голографическая картина: тонкие лучи складывались в плоскости, и в них вырисовывались галактики — спирали, сияющие, как разлитый сахар; звёзды, которые были точками, а затем превращались в дорожные узлы; линии траекторий закручивались в винтовые маршруты, гравитационные поля обозначались сверкающими воронками, и всё это тихо шевелилось, как карта ветров в дороге: крошечные курки голографического компаса строили маршрут, и я видел, как масса и скорость складываются в кривые, как искривляются линии, давляя пространство и рисуя путь для прыжка. Картина была чёткая, математическая и чудовищно красивая — как диаграмма чьей-то судьбы.
— Это портвейн что ли является топливом для твоего двигателя?! — поморщился я, хотя в душе — ребёнок-фантаст, который в детстве лазил по библиотеке и фанател от космических романов.
Муха подпрыгнула (для неё это было почти сценой торжества), и глаза её вспыхнули одобрением:
— Правильно! Но мне нужно всё! Поэтому будь милостив: позволь мне вылакать всё из стакана. Я не хочу нарушать ваши порядки — нас, разведчиков, учат вежливости и толерантности.
Я махнул рукой:
— Ладно, сегодня я добрый. Можешь вылакать всё!
— Из бутылки? — уточнила она.
— Оттуда тоже! — сказал я, с хрипом смешав серьёзность с иронией. — Если надо, то куплю ещё одну в магазине возле дома… и, чёрт бы побрал, может, даже две.
Муха в одну секунду выцедила всю жидкость в стакане — без паузы, без капли на дне. Потом, легко взмахнув прозрачными крылышками, взлетела на горлышко бутылки, где бурый портвейн отражал желтоватый свет лампы, словно подземное солнце. Я заметил, как под её брюхом замигали микроскопические огоньки — красные, синие, оранжевые — тонкими вспышками, будто кто-то собрал под её панцирем новогоднюю гирлянду размером с булавочную головку.
Спустив телескопический хоботок, муха выдула всё вино с такой скоростью, словно в ней стоял миниатюрный насос от пожарной станции. Гудение стало тонким, вибрирующим — в нём угадывался технический тембр, нечто механическое, как будто под хитиновым корпусом включились роторы и генераторы. Потом по спине прошёл электрический импульс — засверкали сигнальные огни, выстроившись в форму полукруга, где каждая вспышка отзывалась легким потрескиванием, будто разогревается двигатель перед стартом. Сначала мелькнуло фиолетовое свечение, потом в середине появилась тонкая полоска белого света, уходящая вверх — словно у неё открылся реактивный стабилизатор.
Я смотрел на это, как зачарованный: пьяное воображение с трудом улавливало грань между безумием и чудом. Казалось, я присутствую на старте космического корабля размером с ноготь, наблюдая запуск межгалактического двигателя в своей кухне, среди колбасы и немытой посуды.
— Спасибо! — произнесла муха, устало, но с достоинством. — Жидкости хватит на четыре прыжка. Так что смогу одолеть ещё три галактики!
— Рад, если помог, — выдохнул я, чувствуя странное удовлетворение, словно помог бродяге, которому дал на билет. — Кстати... а почему ты вообще со мной заговорила? Вы ведь вроде не общаетесь с... землянами?
Муха слегка повернулась, и в её голосе сквозила насмешка:
— С людьми? Общаемся. Но редко. Вы способны нас понимать только тогда, когда напиваетесь той жидкостью, что служит нашим топливом. В этот момент ваш мозг освобождается от фильтра восприятия, от условностей, законов логики, запретов — и вы начинаете видеть нас в другой плоскости. Но другие, когда слышат наши голоса, думают, что сходят с ума. Их хватают, колют, лечат таблетками...
Я замер, догадавшись:
— То есть... «белая горячка» — это не болезнь? Мы просто начинаем видеть то, что действительно существует? А психушка — это насилие над нашим разумом?!
— Наконец-то ты догнал, мой брат по разуму, — усмехнулась муха. — Хотя, признаюсь, ваш разум до невозможности примитивный.
Меня обдало злостью, как кипятком:
— Эй! Мы, люди, — цари природы!
Муха захихикала так мерзко, что я почувствовал себя школьником, которого высмеивает отличница с двумя мозгами:
— Да уж, вижу! Цари... Только вот природу вы загадили отходами, воду отравили, воздух закоптили, сами себя травите. Вы даже собственной энергией управлять не умеете — бросаетесь ядерными игрушками, как дети камнями в лягушек. Вы закончите плачевно! И не вы первые — я видела три погибшие цивилизации. Они тоже считали себя царями.
Я замолчал. Внезапно стало стыдно, будто меня застукали за чем-то постыдным. Воздух на кухне сгустился; лампа под потолком подрагивала, отбрасывая тени на облупленные обои. Муха была права. Всё, что она сказала, имело горькую, почти трезвую правду. Я вздохнул тяжело, как человек, которого застали на месте преступления, и глянул в окно — в мутное вечернее небо, где плясали огни города. Всё это казалось теперь каким-то дряхлым, ненадёжным.
Муха, словно заметив моё состояние, изменила тон — он стал мягче, почти участливым:
— А ты с чего это вдруг запил? — спросила она, и её фасетки мигнули тёплым янтарным оттенком. — Мои приборы фиксируют твоё биополе — там сплошные волны тревоги, отчаяния и безнадёжности. Что случилось?
Вопрос попал в самое больное место. Ведь ещё неделю назад я и представить не мог, что опущусь до такого. Немытый, с мятой рубашкой и портвейном вместо завтрака. Ещё немного — и я бы бомжевал под мостом. Но странным образом мне захотелось выговориться. Человеку — нельзя, а мухе можно.
— Я был директором крупной фирмы, — начал я. — Учредители доверили мне большие деньги. Всё шло отлично, пока партнёры не кинули.
— Кинули? — переспросила муха. — Это как — оставили тебя одного?
Я усмехнулся горько:
— «Кинули» — значит, обманули. Я сделал предоплату за станки и оборудование, а прислали металлолом. А потом пришла прокуратура — и теперь шьёт дело.
Муха на секунду задумалась, потом серьёзно произнесла:
— Прокуратура — это что, текстильный комбинат? Где шьют одежду?
Я застыл, а потом едва не расхохотался, но вовремя сдержался. Смех застрял где-то в груди, потому что на душе было слишком пусто, чтобы смеяться.
— Это организация, которая из мух делает слона... Ох, пардон! — тут я вовремя прикусил язык, вспомнив, с кем веду разговор. Но собеседница не обиделась, наоборот, фыркнула крылышками и великодушно произнесла:
— Ничего-ничего, продолжай, я не из обидчивых.
— Короче, — вздохнул я, — мне светит хороший срок заключения, якобы за хищение вверенного имущества и коррупционную сделку. Я дал подписку о невыезде... Так что сижу теперь здесь, как в ловушке, и глушу страх алкоголем. В квартире, в которой мне самому стыдно находиться...
— Мдааааа, — протянула муха, подпрыгнув и сделав круг над столом, будто оценивая обстановку сверху. — Плохо!
— Конечно, плохо! — раздражённо махнул я рукой. — Плохо ещё и то, что я собирался жениться, а теперь всё откладывается в долгий ящик. Наверное, невеста не дождётся. Да и денег у меня нет — ни на адвоката, ни на нормальную еду. Милиция не хочет разбираться с теми, кто меня “кинул”: ведь партнёры за границей, а нашим служителям закона неохота копаться в этом дерьме... Ох, пардон! Ведь дерьмо для мух — лакомство!
Я непроизвольно представил себе аппетитную для неё картину: большая, жирная кучка на сельском дворе, горячая от солнца, источающая густой сладковатый запах, над которым вьются десятки мух — зелёных, синих, бронзовых, каждая занята своим делом. Их тонкий гул сливается в вязкий, ленивый аккорд, напоминающий хорал, посвящённый совершенству разложения.
— Да, вкусно, — подтвердила муха с тем самым довольным, гастрономическим оттенком в голосе, который бывает у гурманов. — У нас с людьми разные вкусовые предпочтения, потому что метаболизм другой. Но, знаешь, сложности жизненные и психологические бывают схожими. Вы страдаете от одиночества, мы — от межпространственных сбоев. В сущности, одно и то же. Что тебе может помочь?
— Деньги! — выпалил я. — Причём большие! Но где их взять?!
Я развёл руками, как актёр в трагедии, которую уже никто не смотрит.
Муха зависла в воздухе, тихо жужжа, будто обдумывала услышанное. Потом осторожно спросила:
— Я не знаю, что такое деньги. А что ими являются?
— Это бумага, — ответил я устало. — Но как бумага они — ноль.
— Хочу признаться, я мало чего поняла, — сказала она, наклоняя голову набок.
— Ну... бумаги подвержены инфляции, — попытался объяснить я. — Сегодня у них один номинал, завтра меньше, послезавтра — ещё меньше. Нет в деньгах истинной ценности!
— А в чём же тогда она, эта ценность?
— В драгоценных металлах!
Мне показалось, что в её голосе промелькнула ирония:
— Ладно, уяснила. Только что вы, люди, называете “драгоценными металлами”?
— Золото, платина, серебро... Ну и бриллианты туда же.
Муха зашуршала крыльями, видимо, что-то вычисляя в своём микрокомпьютере, и хмыкнула с оттенком превосходства:
— А-а, всё ясно. Это то, что появляется в результате взрыва килоновой.
— Чего? — не понял я.
— Килоновой, — повторила она, и в её голосе послышалась интонация лектора, привыкшего говорить с недалёкими студентами. — Это когда две нейтронные звезды сталкиваются в космосе. Представь: каждая из них плотнее всего, что есть во Вселенной, — ложка их вещества весила бы миллиарды тонн. Когда они сливаются, гравитационные волны трясут пространство-время, температура поднимается до триллионов градусов, и под этой невообразимой жарой рождаются тяжёлые элементы — золото, платина, серебро. Всё, что вы считаете сокровищами, на самом деле — просто пыль после катастрофы, следствие гибели звёзд.
Она замолчала, а я сидел, глядя на неё и чувствуя, как во мне шевелится что-то похожее на стыд и восторг. Муха объяснила смысл богатства лучше, чем любой экономист — и, пожалуй, глубже, чем любой священник.
— Ага, теперь ясно... — протянул я, чувствуя, как в голове приятно шумит алкоголь, а воображение разрастается до масштабов вселенной. А муха как бы невзначай интересуется:
— Сколько тебе нужно этих металлов?
- Много.
Муха прищурилась — если вообще можно так сказать о существе с тысячей фасеточных глаз.
— Нет, я серьёзно. Сколько?
Я вылупился на неё, пытаясь понять — издевается, что ли?
— Ну, раз спрашиваешь, — пожал я плечами, — сто килограммов золота, сто килограммов платины и бриллиант в... ну, скажем, пятьсот карат! — выдал я наугад, для красоты. И тут же усмехнулся: чуда, понятно, не бывает. Всё это плод опьянённого мозга, где мухи говорят, а вино становится топливом для межгалактических кораблей.
Но муха не моргнула (что, впрочем, было технически невозможно).
— Договорились, — сказала она спокойно. — Я синтезирую тебе столько золота и платины, добавлю немного бриллиантов — будешь доволен?
— Ещё бы! — хмыкнул я.
— Тогда мы в расчёте. И прощай! Спасибо за гостеприимство! Мне пора.
Она извлекла из-под брюшка нечто странное — похожее на сплав кристалла, провода и пульсирующего органа. Вдруг раздался сухой щелчок, и пространство вокруг мухи искривилось. Взметнулась ослепительная вспышка — бело-золотая, с резким, режущим слух свистом, будто где-то рядом разом сжались и разорвались десятки струй сжатого воздуха. Воздух на кухне задрожал, затрещала посуда, на стенах побежали багровые отблески, а потом что-то гулко ударило меня в грудь, и я повалился на пол, зажмурившись от боли и света.
Когда я очнулся, было ощущение, будто я проваливался во сне в бездонную яму и наконец вынырнул на поверхность. Голова болела, но разум неожиданно прояснился — алкоголь куда-то испарился, будто его и не было. В кухне стояла тишина. Только слабый запах озона и портвейна витал в воздухе.
Первое, что я увидел, — знакомая бутылка. Но... не совсем. Она стала прозрачной, как лед, и сверкала миллионами граней. Я подполз ближе — нет, это не стекло. Это алмаз. Чистейший, без изъянов, целая бутылка из алмаза! Такого не существовало в природе!
Я, ошеломлённый, поднялся, но, не рассчитав, стукнулся коленом о стол.
— Чёрт! — выругался я, потирая ушиб.
И тут заметил: стол... изменился. Он больше не был деревянным. Он стал золотым. Тяжёлым, плотным, блестящим, как утреннее солнце на горизонте. Я встал, озираясь. На полке — золотые тарелки. Вилка, нож — из чистого металла. Я шагнул к гостиной — и едва не выронил челюсть.
Там всё сверкало, будто я оказался в подземелье царя Мидаса. Телевизор — платиновый, с матовой поверхностью, сияющей мягким серебристым светом. Картины в рамах, словно вылепленных из белого золота. Ковёр отливал мягкими, металлическими волнами, словно соткан из тончайших нитей драгоценного металла. Люстра переливалась, как рой замерзших комет, а хрусталь на полке теперь был прозрачной платиной. Даже статуэтка китайского кота, махавшая лапкой, сияла, будто выкована ювелиром из другой реальности.
Я стоял, ошарашенный, не зная, смеяться ли, плакать, молиться или бежать за оценщиком из ломбарда. В моей убогой квартире вдруг оказалось богатство на сотни миллионов, если не миллиард. Хватит, чтобы покрыть всё «похищенное», задобрить прокуратуру, нанять адвокатов, отпраздновать свадьбу и, при желании, купить себе остров в Средиземном море.
И всё это — благодаря одной мухе.
Мухе, которая улетела, оставив после себя чудо.
Я посмотрел на алмазную бутылку, улыбнулся и пробормотал:
— Портвейн... Вот оно — топливо прогресса.
И уже громче добавил, почти назидательно:
— Так что, граждане, пейте! Но — в меру. А то беседовать придётся уже с чертями. А они, будьте уверены, вам точно не помогут!
(22 декабря 1996 года, Москва,
Переработано 4 октября 2025 года, Асунсион, Парагвай)