Меч. Перо. Любовь. Роман о Грибоедове

               
                Дуэль               
               
               
    Начало ноября 1817 года выдалось морозным  и туманным,  и Санкт-Петербург был окутан снежным инеем. Днем солнце играло на игольчатых белых кружевах, повисших на деревьях, притягивая взгляды прохожих. Всем хотелось поймать последние лучи солнца, ведь зимой оно весьма редко радует петербуржцев.  А когда наступал вечер, в небе разливалась полная луна и, проглядывая через ветки деревьев и кустов, она серебрила иней. Как раз, вечером, по скрипучему белому снегу, к знатному дому номер 30, на Большой Миллионной, подкатывали экипажи. Из них, поддерживаемые грумами и кучерами, выпрыгивали сначала молодые барышни, тут же расправлявшие  подолы пышных платьев, боясь, что они помялись под шубами. После них из тесных дверей карет выползали располневшие маменьки и папеньки. Папенькам эти балы были в тягость, и они ворчали, сожалея об оставленных дома мягких домашних туфлях и теплых бархатных халатах.
        Шел бал у хозяйки салона княгини Голицыной Евдокии Ивановны.  Дом ее отличался изысканным изяществом и строгостью отделки, обычно, в нем принимали только избранных. Но сегодня княгиня, по рекомендации кого-то из своих друзей решила устроить бал для петербургской знати. Гости с удовольствием приняли приглашение, всем давно не терпелось увидеть, наконец, как живет его экстравагантная хозяйка.      
             Голицына принимала своих гостей в одеяниях, напоминающих одежды с полотен древнеримских художников. Она была красавицей: черные, выразительные глаза, густые темные волосы, ниспадающие по плечам змеевидными локонами, матовый южный колорит лица. Хозяйка  стояла у входа в парадную залу и всем приветливо улыбалась, и улыбка ее была добродушна и грациозна, мягким и благозвучным голосом она каждому вошедшему говорила несколько приятных комплиментов. Нельзя сказать, что происходящее ее радовало, она согласилась дать бал только в качестве эксперимента, но никто и не почувствовал, какой дискомфорт она испытывала. Ей было уже тридцать семь лет, но она, по словам ее современников, никогда не менялась, и вторая, и третья ее молодость пленяли всех какой-то свежестью и целомудрием.
              В большой зале, на паркете диковинного рисунка, под сопровождение оркестра танцевали пары. Дирижер стоял вполоборота, разглядывал танцующих, пока его дирижерская палочка привлекала внимание музыкантов. По периметру залы стояли тут и там кресла с ломберными столиками, диваны, мягкие лавочки и банкетки. На них сидят, коротая время за разговорами и игрой в карты маменьки и папеньки, созревших для замужества дочерей и другие  счастливые приглашенные. Время от времени родители бросают зоркий взгляд в середину зала, выискивая глазами свое чадо, танцующее то с одним, то с другим кавалером и отчаянно кокетничая с ними. Молодые девушки, впервые вывезенные на бал, не теряют времени даром, строят глазки, прикрыв веером пол-лица, то приподнимут подол платье, показав ножку в атласной туфельке, то невзначай приспустят присборенный рукав, демонстрируя соблазнительное плечико. Замысловатые прически, над которыми трудились не один час куаферы, были украшены всеми цветами, которые можно было найти в это время года в оранжереях под Петербургом. Везде шуршала тафта широких юбок, переливался атлас и сверкали бриллианты. Воздух был пронизан тончайшими ароматами заграничных одеколонов.
               Юные кавалеры тоже не отстают. Маменьки, дабы дитя не избаловалось в холостячестве, тоже стараются его вовремя пристроить в хорошие руки, переложив заботу о нем с себя на будущую жену. Мало того, чтобы попалась добрая и приличная девушка, так надо, чтобы и приданное за ней дали немалое. Перед балом молодые люди проходят через наставления своих родителей, которые им советуют, кого надо среди подросших девушек выбирать. А тем предстоит нелегкая задача, найти такую, чтобы все в ней совпало: и красота, и титул, и богатое приданное. Хотя, чаще всего бывает, что родители между собой давно уже договорились, а на бал детей своих привозят, чтобы те просто познакомились перед свадьбой.  А между тем, их родители ведут неспешную беседу с такими же маменьками и папеньками, как они, о присутствующих и нет.
   - Видели, - говорила полноватая, затянутая в корсет, насколько это возможно, графиня лет пятидесяти, - хозяйка наша как  цветет? Говорят, у нее появился новый фаворит.
   - Друг мой, ничего удивительного, если не иметь мужа, возникнет надобность в фаворитах. Сергей Михайлович никак не смог заинтересовать блестящую и изощренную Евдокию Ивановну, поэтому, она настояла на отдельном проживании. – Ответила ей сухощавая дама, в зеленом шелковом платье. Следы былой красоты на ее лице еще задержались, и она даже пользовалась успехом у кавалеров своего возраста, то и дело приглашавшие ее танцевать.
   - Ах, Марья Петровна, ваши познания устарели, Голицыны уже восемь лет, как в разводе. Уж что он только не делал, чтобы завоевать ее расположение, она даже ни разу в спальню его не впустила. Одна у нее любовь была – князь Долгоруков, да и тот погиб на войне. А сейчас за ней ухаживает сам Пушкин, а ведь он намного моложе ее. Я слышала, что даже Жуковский с Вяземским не устояли перед ее чарами, только историк Карамзин не пал перед ней ниц.
   - Ну, князь Вяземский – известный ловелас, ему только увидеть хорошенькое личико и он забудет обо всем. А Карамзин, уже, pаrdon, в не том возрасте, чтобы заглядываться на женщин. И потом, я знаю наверняка, что он примерный семьянин и души не чает в своей жене. – Вмешалась в разговор другая собеседница, обмахивая веером из страусовых перьев потное лицо. Тут она что-то вспомнила: – Вы знаете, ma chееr, какое прозвище ходит за княгиней в Петербурге? – Princesse Nocturne. За то, что она не принимает раньше десяти часов вечера. Ей кто-то предсказал, что она  умрет во сне. И вот она стала принцессой ночи.               
   - Посмотри-ка, душа моя, Авдотья  Кирилловна,  Грибоедов явился. Хорош, нечего сказать. – Обратила внимание своей собеседницы Марья Петровна. По ее тону можно было понять, что симпатии писатель у нее не вызывает. И добавила презрительно. - Вот уж, щеголь, волочится за актрисульками, из театра не выходит.
    Авдотья Кирилловна, мамаша одной из девиц на выданье, сложила веер, повернула голову к входным дверям и заметила вошедшего высокого, худощавого человека, с несколько чопорным лицом. Красавец со здоровым румянцем во всю щеку, тщательно причесанные темные волосы, прямая спина.  Изысканный фрак с атласными лацканами сидел на нем безупречно.Ему было всего-то двадцать два года, но держался он с таким достоинством, как будто уже прожил жизнь. Он внимательным взглядом оглядел танцующих, поправил очки, одернул фрак и направился к замеченной им через стеклянные двери группе молодых дворян, собравшихся вокруг рояля в малой гостиной. Эту комнату очень любила молодежь. Голубые стены были украшены позолоченной лепниной и зеркалами в ажурных бронзовых рамах. На окнах висели синие бархатные портьеры. Такие же, синие бархатные кресла с резными подлокотниками стояли вокруг рояля, в них сидели нарядные дамы, и томно обмахивались веерами. Юная  девушка в лиловом платье, вся в локонах и фиалках в прическе музицировала за инструментом, что-то пела, голосок был тонок и робок.   Слушатели время от времени поощряли ее аплодисментами, побуждая проявить уверенность.
   В гостиную, распахнув стеклянные двери, вошел Грибоедов и его облик сразу отразился во множестве венецианских зеркал.
                Заметив его, все сразу обратили внимание и обернулись к нему. И тут же зааплодировали:
  - Александр Сергеевич! Пришли все-таки! Просим за рояль, сыграйте нам что-нибудь свое.                Девушка освободила место за роялем и Грибоедов сел на банкетку, немного подумал, обвел взглядом собравшихся вокруг, настроился и заиграл. Его быстрые пальцы замелькали по черно-белым клавишам. И музыка, будто вырвавшись из инструмента на свободу, расцветала, переливалась, и одно состояние души тут же превращала в другое, доселе неведомое. Иногда он прикрывал глаза и музыка, как будто умирала, но вдруг все мгновенно менялось, она взлетела вверх, она спорила с самой жизнью и овладевала душами слушателей.
Гости слушали с восторгом, на их лицах отражалась вся гамма чувств.                Когда Грибоедов отыграл последние аккорды и встал, все восхищенно зааплодировали.                Он смущенно поклонился и отошел от рояля.
К нему подошел его старый друг, актер и драматург Петр  Каратыгин, спешивший выразить ему свою признательность за доставленное удовольствие:
 - Ах, Александр Сергеевич, сколько Бог дал вам талантов: вы поэт, музыкант, лихой кавалерист и, наконец, отличный лингвист!
Грибоедов снисходительно улыбнулся, взглянул на него умными глазами из-за очков и, тронув за рукав, ответил:
- Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного настоящего.
Каратыгин замахал на него руками, отметая, таким образом, несущественные доводы друга:               
- Что ты, что ты?! Уж тебе ли Бога гневить?- и тут же обратился к только что подошедшему Фаддею Булгарину. – Я так люблю слушать его великолепную игру на фортепианах. Сядет он, бывало, к ним и начнет фантазировать. Сколько тут всегда вкусу, дивной мелодии! Да Грибоедов отличный пианист и большой знаток музыки. А уж, композитор, какой!
- Ну, уж господа, полно вам, вы  совсем засмущали меня,- с растерянной улыбкой Грибоедов отошел, а к Каратыгину и Булгарину с бокалом в руке направился  князь Иван Щербатов:
- Да, господа, уж чего не отнять от нашего друга Александра Сергеевича, того не отнять, - и, глядя ему вслед,  продолжил:- Я всегда смотрю его пьесы в театре, и восхищаюсь: какой слог, какой юмор, без восторга со спектакля не уходишь.
- А какое знание людей, - к ним подошел Одоевский.- Это делает его кумиром и украшением лучших обществ.
Так говорили про Грибоедова его друзья, хорошо знающие и тонко чувствующие этого человека.
А Грибоедов в это время с обаятельной улыбкой пригласил на вальс чью-то дочку,  и, кружась с ней по залу, с улыбкой расточал ей комплименты. Она счастливо улыбалась в ответ и легонько краснела. Грибоедов был известен в светском обществе, как большой любитель женской красоты,сам был красив мужественной красотой, и поэтому его появление в дамском обществе никогда не оставалось незамеченным.Кроме того, его остроумие и красноречие, когда он был в настроении, всегда привлекали к нему жаждущую веселья молодежь. А молодые девушки, несмотря на родительские увещевания о том, что, мол, Грибоедов, не такой уж завидный жених, в смысле капиталов, всегда искали его взгляд, и стремились быть приглашенными им на танец. Надо сказать, танцевал он великолепно.
Танец заканчивался, Грибоедов уже не разглядывал свою партнершу, решив, что выполнил свой долг полностью, наговорив ей разных приятностей. Да и сам танец ему не доставил должного удовольствия. Подол ее кремового шелкового платья во время их пируэтов обвивалось вокруг него, мешая шагу.
« Что же за мода такая пошла? – подумал он. – Платья шьют, не менее, чем из десяти аршин, ступить некуда!»
После вальса он подошел к старинному приятелю, знакомому еще с университетских времен, князю Щербатову и спросил:
- Какие новости, князь, слышны о моем кузене Якушкине? Он еще не сделал предложения вашей сестре?
      - К сожалению, он не решается. Жан прекрасно понимает, что Натали его не любит и,    если пойдет за него, то из сострадания к его чувствам. – Щербатов был огорчен за своего       друга Якушкина, но и сестра ему была дорога.
     - Очень жаль Жана. – Грустно сказал Грибоедов. – А я думал погулять на его свадьбе.
     - О чем вы говорите, Александр Сергеевич? Ваш брат близок к отчаянию и готов     наложить на себя руки, близкие друзья не отходят от него. – Князь пожал плечами. – Даже не знаю, чем помочь ему. Я говорил со своей сестрой, но...
     - Не пугайте меня, князь, я всегда знал своего кузена, как сильного и уверенного              человека. – Видно было, что поэт встревожен.- Скорее всего, вы преувеличиваете.
     - Думаю, что ему надо на время уехать, чтобы время вылечило его. – Князь Щербатов покачал головой, жалея Ивана.
      Грибоедов задумчиво выпил из бокала остатки шампанского и, попрощавшись, хотел уйти с бала, но тут к нему подошла юная и очаровательная Аграфена Закревская, и, кокетливо улыбаясь, спросила:
     - Ах, Александр Сергеевич, вы разве не танцуете мазурку?
     Не желая обидеть молодую женщину, Грибоедов пригласил ее на танец. Обмениваясь партнершами во время танца, он увидел, что только она привлекала всеобщее внимание. Мужчины разных возрастов буквально сворачивали свои шеи, чтобы увидеть, как она двигается, говорит, улыбается. В свете множества свечей,  Аграфена Федоровна блистала прекрасными глазами и бриллиантами на изящной шейке. Откровенное декольте всем показывало ее прелести. А ее атласное розовое платье с тончайшими флорентийскими кружевами придавало ей налет какой-то детской невинности, но любой знаток женщин, переведя глаза на ее лицо с обворожительной улыбкой, сразу понимал, что это впечатление обманчиво, перед ним настоящая «хищница», будущая интриганка. Совсем недавно ее выдали замуж за московского генерал-губернатора Арсения Андреевича Закревского, уже достаточно пожившего на этом свете. Его молодую жену совсем не интересовали его богатый  жизненный опыт и военные шрамы, оставшиеся от битвы под Бородино. Ей хотелось видеть в муже молодость и всепоглощающую страсть, а не занудство и дряблость мышц. Закревский умом понимал все, но вынужден был и все терпеть от милой Грушеньки, потому как, сердце разум не слушалось, оно любило. Сразу после свадьбы, она должна была признаться себе, что в любви ее муж совсем не вынослив, и сбежала от него в Петербург, отдохнуть, от успевшей сразу надоесть супружеской жизни. На этом балу она пользовалась таким головокружительным успехом, что, если  ей еще и ума побольше, она затмила бы хозяйку. Княгиня Евдокия Ивановна опытным взглядом заметила молодую соперницу, но и бровью не повела, будучи уверенна в себе. Какая пустоголовая кокетка, пусть даже красавица, сможет сравниться с умной, опытной светской львицей, одним только взглядом притягивающей к себе людей одаренных талантами, ценящими каждое слово из ее уст. Неувядающая прелесть Голицыной в сочетании с богатым интеллектом заставляли восхищаться самых знаменитых людей России. Кто такая была Закревская по сравнению с ней? – Кокотка.
      Кружась с Закревской  по зале, и наблюдая за ее призывными взглядами, Грибоедов подумал: «Да, у этой юной дамы большое будущее! У ее ног будет валяться множество мужчин. Слава Богу, я не из их числа!»
 Как он был прав. Впоследствии, эта прелестница крутила романы с десятками мужчин, разбивая сердца направо и налево. Особенно от нее пострадал поэт Евгений Баратынский, чуть не покончивший счеты с жизнью. Окончив танцевать мазурку, Грибоедов проводил юную даму на ее место, наговорил ей кучу комплиментов на прощание, и, выразив глубокое сожаление о своей занятости, откланялся. Все приличия были соблюдены. Аграфена Федоровна с растерянной улыбкой смотрела ему вослед, ей не верилось, что ее чары не подействовали на этого великолепного денди, веер застыл в ее руке. Впрочем, она была одна какие-то секунды, ее тут же окружила толпа поклонников. Ее взгляд вновь загорелся и разбился на тысячи искр, по десятку на каждого, влюбленного в нее кавалера, обещая ему незабываемые ощущения. Как бесценный аванс, она всем  раздаривала  улыбки. А мужчины, поймав ее взгляд, таяли от оказанного им внимания, принимая желаемое за действительное.
     Пока Грибоедов шел длинными коридорами, со стенами, увешанными портретами в золоченых рамах,  к выходу, к нему присоединился  Каратыгин и пригласил писателя в театр:
- Поедемте, Александр Сергеевич, сегодня танцует Истомина, в театре поговаривают, что она всерьез поссорилась с Шереметевым.
- О, наконец-то! Граф Завадовский теперь имеет реальные шансы завоевать ее сердце. – Хитро улыбнулся Грибоедов. Он вслед за Каратыгиным вышел из залы и подошел попрощаться с княгиней Голицыной:
- Евдокия Ивановна, простите бога ради, я вас покидаю. Мне очень жаль, что я так и не смог пробиться к вам через толпу ваших поклонников, чтобы пригласить вас на тур вальса. Дела, дела...
Хозяйка, мило улыбаясь, обоим подала руку для поцелуя и снова повернулась к своим собеседникам.
Друзья, покинув продолжающийся бал, отправились в Мариинку. Они как раз успели к концу последнего акта. Быстро скинув шубы в гардеробной, они по ступенькам поднялись в зал. Истомина завершала свою партию в этом спектакле фееричным фуэте. Эффектно соскочив с него, она остановилась и присела в поклоне. На ее лице блестели капельки пота, естественный розовый румянец говорил о ее хорошем здоровье. В костюме Флоры, с венком из живых цветов на голове, она была прекрасна. Зрители встали со своих мест и долго аплодировали ей. Мужчины неистово кричали «Браво!».  Из зала полетели на сцену букеты. Она долго стояла посреди сцены, с улыбкой оглядывая зал, полностью влюбленный в нее, и прижимая к себе собранные с пола цветы. Потом ушла, но ей  пришлось еще несколько раз выходить на поклон. Дирижер со своего места посылал ей воздушные поцелуи, а оркестранты хлопали смычками по запястью, повернувшись к ней лицом. Выйдя в последний раз на поклон, балерина приняла от кого-то из поклонников корзину роз и с триумфальной улыбкой покинула сцену. В свои восемнадцать лет балерина имела бешеный успех. Но множеству воздыхателей, готовых на все за один только ужин с ней, Истомина предпочла штаб-ротмистра графа Шереметева, веселого, добродушного, слегка ветреного повесу, влюбленного в балерину. Она сблизилась с ним и поселилась в его квартире, где прожила около двух лет.
Когда она вошла в свою комнату, там ее уже ожидали Грибоедов с Каратыгиным. Они, как люди, имеющие самое прямое отношение к театру и бывшие близкими друзьями балерины, имели свои привилегии, балетные их пускали беспрепятственно к себе в гримерки. Гримерная Истоминой была по-домашнему уютна, на полу лежал пестрый шерстяной ковер, в центре него стоял маленький, низкий столик. Вокруг него - два мягких кресла, покрытых зелеными, в тон ковру, бархатными чехлами. На стене висело большое зеркало в резной раме, под ним – подзеркальник, на котором, кроме гримировальных принадлежностей, стопкой лежали конверты с открытками из цветочных букетов. Грибоедов подошел к зеркалу, глянув на себя, поправил очки и щелчком стряхнул с фрака невидимую пылинку. Потом повернулся с улыбкой к Истоминой.
- Милая Дуняша, - начал Грибоедов, - вы сегодня были обворожительны! Впрочем, как и всегда! – добавил он с улыбкой, – Разрешите мне тоже преподнести вам мой скромный букет. – Он поднес ей пять шикарных роз и сел в синее кресло.
- Да, Авдотья Ильинична, ваше фуэте покорило весь зал, а уж что о нас говорить…
Сколько же вы оборотов выдаете, если не секрет? – поинтересовался Каратыгин.
- Секрет! – мило улыбнулась Истомина, благодарно кивнув Грибоедову за цветы, - в следующий раз считайте сами.
Она положила розы на резной столик посредине комнаты и, взяв с него же веер, села в глубокое кресло, и начала обмахиваться им. Лицо ее было усталым и блестело капельками пота, но черные блестящие глаза выдавали все ее довольство собой.
- Господа, мне надо привести себя в порядок. – Сказала она, снимая с распущенных волос венок Флоры. - Не могли бы вы оставить меня?
- Само собой, дорогая, - ответил за всех Грибоедов и встал, - но ответьте мне, прежде всего на это: поедете ли вы ко мне на чай? Да, там будет граф Завадовский, но вы же знаете, что он                ваш давний поклонник и искренне любит вас. Поедемте? - Повторил он свою просьбу.
- Право, не знаю, - пожала плечами Истомина,- я только сегодня ушла от Шереметева и меня ждет подруга, к которой я временно переехала.
- Так тем же лучше! – Обрадовался Грибоедов, - очень хорошо, что вы, наконец, покинули этого ревнивца. Решайтесь, Завадовский обещал шикарный ужин.
- Ну, что ж. Так тому и быть. Я поеду с вами! – решительно ответила Истомина. – Только, прошу вас, Александр Сергеевич, дабы никто ничего не подумал, подождите меня с санями у Гостиного двора, а я к вам, как соберусь, подъеду в казенной карете.
Грибоедов и Каратыгин спустились в фойе театра, потом, выйдя из парадного, остановились в ожидании. Мимо пробегал мальчишка-курьер, Грибоедов успел схватить его  за воротник старенького армяка:
- Подожди, постреленыш! На тебе пятак, сбегай вот по такому-то адресу и скажи хозяину Завадовскому, что, мол, друг его, Грибоедов-де, просит накрывать к ужину, да по - справней, потому, что придет друг с гостьей, которую он давно хотел видеть у себя. Запомнил?
- Да, вашсиятьство! - Шмыгнул носом пацаненок.
- Повтори! - Потребовал барин.
- Бежать вот по такому-то адресу и доложить тому барину, кто выйдет, что придет его друг Грибоед, с барыней, которая будет у того ужинать.
Александр Сергеевич рассмеялся и слегка подтолкнул парнишку: пошел...
 Увидев их на крыльце театра издали, извозчик уже направлялся к ним. Зима в этом году выдалась снежная, пролетки были заменены извозчиками на сани. Очень часто на улицах их скапливалось довольно, и они, цепляясь друг за друга, никак не могли разъехаться.                Каратыгин, сославшись на неотложные дела, откланялся. Грибоедов, сев в сани, дал указание извозчику ждать в Гостином дворе. Через короткое время подъехала Истомина. И, только она хотела пересесть в сани к поэту, как заметила стоящего неподалеку Якубовича, близкого приятеля Шереметева. Он стоял на ступенях и насмешливо смотрел на них с Грибоедовым, крутя на пальце связку каких-то ключей.                Истомина перепугалась, побледнела и сказала писателю:
- Нет, я не поеду. Я передумала. Простите меня.
 Грибоедов удивился, но, проследив за ее взглядом, понял, чего она испугалась. Он взял ее за руку и, глядя ей прямо в глаза, тихо сказал:
- Чего вы боитесь, Дуняша? Вы только что увидели Якубовича, друга вашего бывшего любовника, ведь так? Ведь он уже бывший, не так ли?
- Да, но… - растерянно говорила Истомина, - я боюсь, не все так просто… Шереметев совершенно не владеет собой, он убьет меня. Ведь уже было, и не раз, он поднимал на меня руку. Я не знала, как замазать синяки. Впрочем, теперь уже все равно. Я не могу это более терпеть! Поехали! – и она шагнула в сани.

Грибоедов решительно открыл дверь парадного подъезда дома  Завадовского и пропустил вперед даму:
- Проходите, дорогая Дуняша, не стесняйтесь, Степан прими шубу у барыни, - бросил он слуге через плечо, - Саша, где ты?! Смотри, кого я тебе привел, ведь ты так хотел увидеть Истомину, так принимай гостью!
Навстречу к ним уже спешил хозяин квартиры гвардеец Александр Завадовский. Он еще в окно увидел, что к подъезду подъехали сани с гостями. Граф Завадовский был наследником огромного состояния, он и занимался тем, что проматывал свое наследство. Холодный циник и эгоист, вряд ли у него были серьезные намерения относительно Истоминой. Но, встречая балерину, он постарался придать своему лицу выражение любви и благоговения.
Он был в домашнем бархатном пиджаке, надетом на белую сорочку с сильно распахнутым воротом. Несмотря на легкую небрежность в своем туалете, он даже не пытался застегнуть пуговицу на воротнике, а наоборот, старался выглядеть непосредственно в своей бестактности. Сбегая по мраморным ступенькам лестницы, он весело кричал:
- Кто это к нам пришел?! Авдотья Ильинична, дорогая, как я рад видеть вас у себя. Надеюсь, Грибоедов недолго вас уговаривал посетить меня, вашего несчастного поклонника? Дайте же, я вас рассмотрю при свете люстр!.. Хороша! Просто больно смотреть, как хороша! Как там наш Пушкин писал про вас?- хозяин дома задумался,- ах да, вот: « Блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна, толпою нимф окружена, стоит Истомина…»
- Добрый вечер, граф. – С этими словами Истомина перебила хозяина в его излияниях, и с улыбкой подала руку для поцелуя. – Что бы там Пушкин не писал обо мне, его стихоизлияния не достигли цели.
- Ну, что же – бывает. – Согласился граф. – Честно признаюсь, в стихах я не силен. – Он улыбнулся самой обаятельной улыбкой, на которую только был способен. – Но я не обещаю, что не буду вас очаровывать в прозе.
Балерина весело пожала плечами: посмотрим на ваши способности.
Ее черные длинные волосы были наспех уложены на маленькой головке. Хозяин дома, поцеловав руку балерины, повел ее в гостиную. Пропуская вперед ее стройную фигурку, он длинными пальцами вытащил шпильку из ее прически, и волнистые волосы шелковым водопадом распустились по ее спине. Она обернулась и укоризненно посмотрела на него. Граф, извиняясь, пожал плечами – не смог устоять.
- Прошу, прошу, будьте любезны отужинать с нами. Степан! – крикнул он слугу,- накрывай  на стол! Да быстро, быстро! – ткнул он его локтем в бок для ускорения. Степан шустро забегал с кухни до гостиной, уставляя стол яствами.
Проходит ужин, во время которого хозяин дома и Грибоедов всячески развлекают гостью рассказами о гвардейской жизни.
    - Авдотья Ильинична, вы не представляете, сколько случаев бывает в жизни гвардейских офицеров. Да вот, прошлым летом наш поручик Шмелев, известный, я вам скажу, сердцеед, в очередной раз влюбился и решил прокатить предмет своей любви на лодке. А девица в лодку-то села, но сидела, как снежная королева, ни слова, ни улыбки. Наш Шмелев не привык, чтоб ему так долго крепость сдавалась, что-то засуетился в лодке, то ей подушечку под спинку, то печенье подает, то шляпку ей поправляет и, ну никак не может ее холод разморозить. Забыл, что уже на середине реки, раскачал своей суетой лодку, и они перевернулись. Королева наша прямо сразу ко дну пошла, а Шмелев забыл, что сам не умеет плавать и начал ее спасать. Наглотался сам воды, но гвардию не опозорил, за волосы вытащил девицу. А тут как раз помощь подоспела и обоих доставили на берег. Шмелев потом полгода к женщинам не подходил, но очень гордился, что плавать научился.
    Грибоедов тоже не отставал, рассказывал о своей службе в гусарском полку:
    -А в нашем полку тоже был один такой же «лодочник», капитан Злотников,          катал девицу по пруду и ей говорит: « Я, конечно, не очень люблю легкодоступных женщин, но вы, мадемуазель, помните, что я лодку взял напрокат всего лишь на час». Говорят, бедная девушка, сидела, молчала и все ждала,  когда этот час кончится.
Еще он рассказывал об истории начала 1812 года, что повлияло на Наполеона, почему он решил подмять под себя весь мир, какие дипломатические промахи были допущены, и чем все это закончилось.
Истомина с интересом внимала рассказам Завадского и Грибоедова, поглощая ужин, из которого она предпочитала что-нибудь легкое, ела мало, как птичка, запивая шампанским. Иногда она вставляла восклицания: «Вот как!», «Как интересно!», «Да неужели?» и милые улыбки. Она понимала, что красивой женщине совсем необязательно быть умной, достаточно того, что она украшает собой стол и держит хозяев в тонусе.  В общем, попив чаю, все посчитали, что вечер удался.
Напоследок, Завадовский поинтересовался, в каких отношениях находится балерина с Шереметьевым на данный момент:
- Вы же понимаете, я не просто от скуки спрашиваю, - улыбался граф, - я питаю к вам нежные чувства, и имею далеко идущие намерения.
- Сегодня я ушла от него и не намерена более возвращаться. Живу у подруги. Пока. – И она многозначительно посмотрела на Завадовского. – Граф приходил сегодня в театр мириться, звал после спектакля домой, но мне ужасть, как надоела его ревность на ровном месте. Опять закатил скандал, сказал, убьет. Я отказалась возвращаться, он разозлился, наговорил мне в сердцах гадостей, как он умеет, и ушел, хлопнув дверью.
- Дуняша, милая моя, так в чем же дело, оставайтесь у меня, вы же знаете, как я вас люблю. – Завадовский был необычайно ласков.
- Все вы так говорите, - кокетничала Истомина. – А потом смотрите на меня, как на свою лошадь, со двора невозможно выйти. – Она съела конфету из коробки.
- О чем это вы, дорогая моя? – Завадовский смеялся. – Разве я похож на конюха?
- Вы похожи на ловеласа, граф, вам доверять опасно. – Она смеялась ему в ответ. – Лучше отправьте меня домой, уже глубокая ночь.
Завадовский, как порядочный дворянин,  нежно и с любовью попрощался с ней,  предоставив ей свой экипаж.
Истомина уехала.
Друзья сели мягкие кресла и закурили сигары.
- А помнишь, Саша, как мы познакомились с ней, там, у Шаховского на чердаке? – спросил Грибоедов, пуская кольцами дым. – Ты же был там?
- Конечно, был. Только я был слегка пьян и тихо сидел в уголке, поэтому, ты меня не помнишь. А я, несмотря на выпитое вино, помню всех. Там еще были Пушкин, Жандр, Никита Всеволжский и Катенин. – Ответил ему Завадовский. – А Пушкин тогда читал свою поэму «Руслан и Людмила», помнишь?
- Да, да, конечно, помню.  – Смеясь, сказал Грибоедов. – Я получил удовольствие, слушая его поэму. А еще, помнишь, как Пушкин жаловался на Никиту, говорил, что тот у него выиграл в карты рукопись его первого сборника стихов, уже готового к печати?
- Точно! Вспомнил! – Хлопнул себя по лбу граф. - Не понимаю, зачем она ему нужна была, ведь у него было полное изобилие, по субботам в его доме фонтаном било шампанское, о его пирушках знал весь Петербург. – Удивлялся Завадовский.
- Думаю, что не для продажи, - Весело засмеялся Грибоедов, - а исключительно на долгую память.
И друзья стали вспоминать, как это было. Князь Шаховской – начальник репертуарной части петербургских императорских театров, собирал вокруг себя интереснейших людей. Его квартира находилась неподалеку от театра, на верхнем этаже и потому получила название «чердак Шаховского». В тот самый вечер, Шаховской радостно сообщил своим гостям:
- Господа, сегодня у нас будут необычные гостьи. Мне удалось пригласить к нам двух очаровательниц, это пленительные молодые женщины. Вы даже не представляете, кто это. А я наперед говорить вам не стану. Но вы, ручаюсь, будете в восторге. – В это время у входной двери зазвонил колокольчик. – А, вот, кстати, и они.
Слышно было, как лакей открыл дверь и в квартиру кто-то вошел. В прихожей раздавались звонкие женские голоса и смех. Князь поспешил навстречу гостям:
- Боже, кто нас посетил?! Это нимфы, воздушные создания, сотканные из легких облачков…
Пушкин, развалился в кресле, смеясь:
- Вот, как нашего князюшку разобрало, стал эпитетами говорить. А образы-то, какие подобрал.
Грибоедов вторил ему со своего дивана:
- Да уж, любит наш князь словоблудием заниматься. Но дамы от этого в восторге. Он им комплименты, они ему – свою любовь, почти даром. Кричали женщины «Ура!» и в воздух чепчики бросали.
Катенин, одергивая свой сюртук, сказал укоризненно:
- Да, полноте, господа, в остроумии упражняться. Сейчас сюда войдут женщины, наверняка порядочные, хорошего воспитания, а вы тут изъясняетесь в оскорбительной манере…
- Блажен, кто верует, тепло ему на свете! – со смехом ответил ему Грибоедов.
Катенин хотел ему ответить, но не успел.
В это время, в гостиную вошел князь Шаховской, ведя под руки двух красивых молодых девушек:
- Будьте любезны, господа, познакомиться: балерины императорского театра Авдотья Ильинична Истомина и Екатерина Александровна Телешева. Только недавно из балетного училища, а уже производят фурор в театре. Прошу любить и жаловать.
- Любить – завсегда! – Пушкин подошел первым и поцеловал дамам ручки. – Пушкин – ваш покорный слуга.
Грибоедов одернул свой сюртук, подошел к первой Истоминой и тоже приложился к ее руке губами:
- Очень приятно познакомиться, Грибоедов.
 Грибоедов затем поцеловал руку Телешевой:
- Весьма рад знакомству. Александр Сергеевич.
- А что же господин Грибоедов мне представился по фамилии, а Катеньке – по имени-отчеству? – Истомина кокетливо улыбалась. – Или я меньше понравилась господину писателю?
- Ну, что вы, как можно? – в ответ улыбнулся Грибоедов, - Вы с вашей подругой обе очень милы, право. А называть вы меня можете, как вам будет угодно: или по фамилии, или по имени. Женщинам я ни в чем не отказываю. Я позволяю им меня любить, баловать своим вниманием и радовать своей красотой.
Пушкин, причесав пятерней свои буйные кудри, засмеялся:
- Полноте, Александр Сергеевич. Эдак, ты меня в донжуанстве переплюнешь. – Он фамильярно взял под руку Истомину и отвел в сторону, - не слушайте моего тезку, Дуняша; можно я буду так вас называть? – Балерина благосклонно кивнула, - Грибоедов и сотой доли не сможет вас так любить, как я, он холоден и циничен. – Пушкин обернулся к Грибоедову и подмигнул.
Давно замечено, что у русских поэтов особое рвение на все, что танцует и движется. Как увидят танцующую обнаженную молодую девушку, так сразу про нее стих сочинят, а то, и целую поэму ей посвятят. И началось это не с Пушкина, воспевшего балерину Истомину, в которую он, как и все был одно время влюблен, а гораздо раньше. Поэты при дворах Елизаветы и Екатерины не пропускали ни одной танцовщицы. А уж Пушкин, а позже и Грибоедов продолжили этот поэтический марафон.               
  С Истоминой у Грибоедова отношения были простыми и дружескими. Правда, молва приписывала им совсем иной характер. Этому способствовало постоянное кокетство молодой девушки, граничащее с детским озорством. Она кокетничала напропалую со всеми, кто ее окружал. Она не была красавицей в широком понимании, но обладала тем, что называют пикантностью, изюминкой, а многие мужчины это предпочитают идеальной  красоте. В искусстве танца она уступала не многим знаменитостям. Этого было, слишком довольно, чтобы вскружить необремененные мозгами головы тогдашней  «золотой молодежи».
Так сидели и вспоминали Грибоедов с Завадовским события не сильно давних дней. От выкуренных сигар в комнате висело сизое облако дыма. А, между тем, наступила глубокая ночь. Друзья разбрелись по своим комнатам и легли спать.
Через несколько дней, совершенно неожиданно, в девять часов утра Шереметев прислал секунданта Александра Якубовича   в дом Завадского с вызовом на  дуэль:
- Шереметев в ярости! – Заявил он требовательным тоном.- Он прислал вам записку!- Якубович протянул письмо хозяину. Но тот, будто не видел его жест:
- Мало того, что вы разбудили меня ни свет, ни заря, вы еще и хотите, чтоб я с утра пораньше себе голову ломал над вашими писульками. – Граф еле сдерживал себя.
Сашка Грибов, камердинер  писателя, пошел его будить:
- Александр Сергеевич, там к вам пришли, говорят громко, вроде, стреляться хотят. – Тряс он за плечо Грибоедова.
Поэт, еще не до конца проснулся,  и сел на кровати:
- Кто пришел? Кто стреляться? – непонимающе бормотал он. – Ну, их к черту, пусть они все друг друга перестреляют. – И хотел, было, опять лечь спать. Потом полежал, подумал и, все-таки, встал. Накинув халат, он вышел в гостиную. Там Якубович мерил шагами пространство. Наконец, остановившись, он вновь предложил графу письмо.
 Завадовский держа руки в карманах бархатного пиджака, пристально рассматривал посланника, как будто не собирался брать конверт. Якубович снова протянул ему записку.
 Завадовский, наконец, со вздохом и, заведя глаза к потолку, взял записку и прочитал ее Грибоедову: «Так как известно нам, давеча Истомина по приглашению Грибоедова ужинала у вас, и  поздно возвратилась домой. Мне это не нравится, а потому,  не угодно ли вам будет сообщить, где и когда, и на чем вы согласны дать мне должное удовлетворение»
  - Стоит ли, господа, раздувать из мухи слона, - попробовал примирить гвардейцев Грибоедов.- Я думаю, мы с вами умные люди и не будем доводить этот абсурд до поединка. Ничего страшного не произошло. Истомина свободная, взрослая женщина, и сама властна решать, к кому поехать в гости.
И тут Завадовский не выдержал и решительно заявил:
- Я волен приглашать к себе в гости кого и когда мне будет угодно!  Так и передайте вашему приятелю.
Якубович, еле сдерживаясь:
- Бесспорно, вольны. Но ведь вам известны отношения Истоминой и Шереметева?
- Мне до них дела нет! Я знаю только, что он ей не является мужем, как и  опекуном, - ответил граф. – Да какая мне разница, какие у них были отношения, если граф Шереметев не преследовал цели жениться?
- Совершенно справедливо. Однако, это не ответ на его письмо.
- Скажите, что я с ним не намерен стреляться из-за простой танцовщицы. - Завадовский пропустил укол мимо ушей. – Если бы Истомина была женой, сестрой или же его дочерью – святое дело, я с удовольствием принял бы вызов. Но из-за сожительницы, его содержанки - граф поморщился,- дерутся только пьяные солдаты,  денщики и половые, а мы – офицеры, дворяне! - С гордостью проговорил он.
- Я попросил бы вас, граф, дать письменный ответ,- не унимался Якубович.
- Извольте, -  Завадовский взял назад из рук Якубовича письмо Шереметева,  решительно начертал на обратной стороне его несколько слов  и протянул бумагу Якубовичу.
Якубович развернул листок и прочел: «Я за танцовщицу не дерусь».
Секундант откланялся и унес с собой ответ Завадовского.
В этот же день, 9-го ноября, в четыре часа дня, официальный любовник Истоминой, тоже граф, и тоже гвардеец Василий Шереметев со своим приятелем Якубовичем приехали к Завадовскому:
- Я решительно требую, драться насмерть сей же час. – Выдвинул Шереметев свои требования. – Вы, граф, еще не знаете, с кем имеете дело.
Якубович стоял рядом с ним и яростно вращал глазами, всем своим видом показывая, что шутки с ними плохи. Его длинные черные усы, похожие на проволочные, упрямо топорщились в разные стороны.
  - Хорошо, - согласно и хладнокровно  кивнул Завадовский, - только прошу вас господа - через два часа. Я хочу пообедать и тогда приму ваш вызов.
Якубович был категорически  против этого, он считал унизительным сидеть где-то и ждать, пока их оппонент насытится, и решил:
- Отложим дуэль на 10 ноября! - И, повернувшись, вышел вместе с графом.
Но через некоторое время явился новый визитер, и на этот раз - к Грибоедову. В привезенной им бумаге было написано: «Грибоедов! Пригласив к себе Истомину, ты жестоко оскорбил Василия  Александровича, и как друг, я не могу отнестись к этому равнодушно. Каверин – мой секундант, уговорись с ним, или, приискав себе такого же, назначь сам, когда, где и на чем».   
- Это вы Каверин? – осведомился, холодно блеснув очками Грибоедов. – Передайте Якубовичу, что я принимаю вызов.
     Но дуэль их в этот раз не состоялась.
Вечером этого же дня Шереметев с Якубовичем  были на балу, увидев там  Завадского, развлекавшего разговорами  молодых дворянок,  они подошли к нему, и граф в упор спросил, причем так громко, что привлек к себе внимание всех присутствующих в зале:
  - Если из-за Истоминой вы не хотите драться, находя причину дуэли слишком ничтожной, то позвольте спросить, что может вас принудить дать мне удовлетворение?  - Помниться, в прошлый раз вы были готовы дать удовлетворение Шереметеву, а теперь, все взвесив, вы струсили? - Заявил, усмехнувшись,  Якубович.
Теперь уже разозлился не на шутку Завадовский, только  что, мирно пивший чай в обществе дам.
Смерив хамов презрительным взглядом, он отчеканил:
   - Да вот, вызовите меня на резкость, а потом присылайте секундантов. Это будет, хотя и по-детски, но ваша танцовщица не будет здесь замешана.
    Шереметев секунду подумал, потом подошел поближе и начал вполголоса произносить оскорбления в адрес соперника:
   - Вы, граф, грязный, отвратительный тип, у вас нет ни чести, ни достоинства…
     Завадовский терпел недолго, поднял чашку с недопитым чаем и выплеснул остатки  в лицо грубияну. Тот медленно достал платок, утерся им, не меняя торжествующего выражения лица, и с удовольствием бросил в Завадовского перчаткой. Граф, даже не взглянув на нее, демонстративно отвернулся от своего оскорбителя и, как ни в чем не бывало, продолжил разговор с дамами.
 После бала в доме Завадовского вновь появились Якубович и Каверин.
Якубович объявил:
- Завтра в девять часов утра – встречаемся на Волковом поле; пистолеты, дистанция 18 шагов, барьер – 6.
- Согласен! – Хозяин дома был невозмутим.
Каверин учтиво повернулся к Грибоедову:
- А каковы ваши условия?
- Я согласен с вашими, - не выражая никаких чувств, ответил он.
Секундантом Грибоедов избрал своего бывшего гувернера и педагога в университете, доктора права  Богдана Ивановича Иона. Человек пожилой и мирный, Богдан Иванович неожиданно дал согласие, наверное, вспомнив свои студенческие годы.
       Ранним утром 12 ноября было еще совсем темно. На Волково поле въехали две кареты и остановились возле островка из дубов и лип.  В первой – Шереметев, Якубович и Каверин. Во второй – Завадовский, Грибоедов и Ион. Все одновременно спрыгнули на свежий, выпавший за ночь снег.
С кустов и деревьев медленно слетали последние желтые листья. Забрезжил рассвет, осветивший серьезные лица противников, омраченные мыслями о предстоящей дуэли. Они сбросили шубы на снег, оставшись в одних мундирах. Секунданты поднесли участникам дуэли пистолеты. Завадовский взял свой пистолет, осмотрел его  и прижал к груди. Со своего места он наблюдал за противником. Шереметев, не глядя в ящик, взял пистолет и проверил прицел. На его лице не было заметно никакого волнения, как будто он приехал не на дуэль, а на светский пикник. Светало. Якубович стал руководить поединком. Он объявил:
   - Первый поединок – между Шереметьевым и Завадовским. Секунданты – я и Грибоедов. Условия обоих поединков одинаковы. Согласны ли начать, господа?
Якубович отсчитал восемнадцать шагов и посредине воткнул саблю. Проверив на глаз расстояние от сабли до дуэлянта с обеих сторон, он удовлетворенно хмыкнул.
-  Сходитесь! – громко скомандовал он.
     Ступив всего два шага,  Шереметьев, нервно дергаясь лицом, неожиданно выстрелил. Пуля, просвистев возле уха  Завадовского, вырвала клок сукна из стоячего ворота его мундира. Увидев результат своего выстрела, Шереметев сначала растерялся. Он целился явно не туда. Потом разозлился, поняв, что его оппонент будет жить еще долгие годы. Приняв позу вполоборота, он прикрыл пистолетом область сердца и придал своему лицу горделивое выражение.
                На лице Завадовского промелькнуло удивление:
  - А! Так он желает добраться до моей крови! К барьеру! Он думает, я ему все спущу! Как бы, не так! К барьеру! – Грозно повторил он.
       Страшное выражение его лица не предвещало ничего хорошего Шереметьеву. Ясно было, что пощады он не получит. Он стал целиться.
Секунданты бросились к Завадовскому и стали просить графа о великодушии. Тот, опустив пистолет,  был отходчив и разом смирился.
   - Пусть становиться на барьер, - сказал он спокойно. –  Я его  даже не задену… 
 Секунданты, успокоившись, отошли.
Шереметьев твердо стоял у сабли, воткнутой в землю, устремив на графа взгляд, полный ненависти и бешенства.   Завадовский, с добродушной улыбкой, указывая ему на свой воротник, качал головой.
  - Полноте, строить рожи! – злобно выкрикнул Шереметев. – Великодушием меня не разжалобишь… Стреляйте! Иначе я вас убью при первой встрече, граф, и дуэль не понадобиться.
Слова Шереметева не понравились никому. Секунданты поняли, что тот только что испортил их мирные переговоры в его защиту.
    Завадовский долго целился, борясь сам с собой. Услышанное от Шереметева его разозлило, он побледнел и, наконец, выстрелил.
    Пуля достигла цели и Шереметев, отчаянно закричав, выронил пистолет и схватился за живот. Смертельно раненый, он рухнул на землю, засыпанную редкими осенними листьями на белом снегу, сначала ничком, потом медленно откинулся навзничь. На зеленом мундире медленно расплывалось темное пятно. Лицо его выражало страшную муку. Наконец, он открыл глаза. Они устало взглянули в серое небо. О чем он думал в этот момент? Сожалел ли, что затеял эту дурацкую дуэль?
Через минуту Шереметев потерял сознание. Завадовский, видя, куда попал, с досадой плюнул и отвернулся. Бросив пистолет на утоптанный с утра снег, он пошел к экипажу.
На небе сгустились тяжелые снеговые тучи, усугубив и без того ужасное у всех настроение.
    - Что же, - мрачно произнес Грибоедов, - обращаясь к побледневшему Якубовичу, - теперь наша с вами очередь.
    - Нет, нет!- торопливо, прерывающимся голосом, ответил Якубович, - отложим нашу дуэль до более подходящего времени. – У него тряслись руки. - А сейчас я должен позаботиться об умирающем Васе. -  Грибоедов помог ему донести раненого до кареты и уложить его на сиденье. Богдан Иванович Ион ужасно испугался, видя, как все трагически закончилось. Он уже не рад был, что впутался в эту историю. Ему было бесконечно жаль смертельно раненого человека, и от всей души хотелось ему как-то помочь. Он подложил под голову Шереметева свой шарф и дал Якубовичу кусок белого холста, припасенного на самый худший случай.  Тот засунул холст под мундир Шереметева, положил на его рану. Все расселись по своим каретам и, выехав с Волкова поля, они направились в разные стороны.

        Перед смертью граф Шереметев велел позвать к себе Грибоедова. Тот сразу откликнулся на приглашение, его сборы были недолгими. Сидя в пролетке по дороге к дому Шереметевых, он мучительно думал о том, как все преходяще. Вот только два дня назад он видел Васю в здравии, того терзала ревность и ярость от страха потерять любимую женщину. И вдруг – все кончилось. Нет ни здравия, ни любимой женщины, и, вскоре, не будет и самой жизни. Стоило ли играть в эти жестокие игры?!
       Дом Графа Шереметева был пронизан печалью. Тишина стояла невыносимая, все домочадцы понимали, что призрак смерти уже бродит по коридорам и заглядывает в комнаты и в глаза близких родных Василия Шереметева. Где-то в дальней спальне тихо, со слезами на глазах,  молилась о спасении своего сына мать, стоя на коленях перед образами. В самой же комнате умирающего стоял в ногах постели отец. Горе иссушило его глаза, слез больше не было. Он, молча взирая на своего сына,  вспоминал, как тот маленьким бегал по саду за борзым щенком, подаренным ему дядюшкой, как заливистый детский смех некогда наполнял их дом.
Отец не мог понять, как так случилось, что его сын стал вспыльчивым, нетерпимым, по любому мелкому поводу мог затеять грандиозный скандал, попадало и родным, и дворне.                Старый граф перевел свой взгляд на стоящего у окна друга своего сына Якубовича.
  Тот в задумчивости крутил свой черный ус. «Вот, кто виноват во всем! – подумал он, - Он своими интригами и подначками довел моего сына до смертельной черты. Как я ненавижу его!» Так думал убитый горем отец, но ничего не сказал – какой смысл, если его сын умирает? Врач, суетящийся возле больного, встретив взгляд отца, растерянно развел руками: ничего невозможно сделать. Пуля, попав в живот, застряла в боку. Это было смертельное ранение.
                Быстрыми шагами в комнату вошел Грибоедов. Он подошел к лежащему на белых подушках бледному Шереметеву. Снял запотевшие очки, быстро протер пальцами стекла, но так и не одел их снова. В сильном волнении, он протянул руки к умирающему:
- Вася, дорогой мой… Прости, я не смог противостоять этой глупости, не смог вас убедить в абсурдности вашего поединка. – На его глаза навернулись слезы.
- Нет… Что уж, теперь говорить. Я помню, ты старался… - больному было трудно говорить, он часто останавливался, отдыхал. – Я тебя не виню. Сам дурак большой… Дуню, Дуняшу мою… не хотел потерять. Я ведь люблю ее… Не так все делал… Эх, не так! Сбежала от меня. Саша, скажи ей, пусть придет. Она тебя послушает.
- Хорошо, Вася, я все сделаю, привезу ее сам к тебе. – Александр Сергеевич смахнул слезу.
- Поспеши, Саша… Ждать не могу долго. А себя не вини – нет твоей вины здесь…
   Грибоедов кивнул головой, взял холодеющую  руку Шереметева, заглянул ему в глаза. Пожав тихонько руку, повернулся и вышел из дома.
Шереметев немного успокоился и стал ждать. « Только бы дождаться, - думал он, - только бы она успела». Он прикрыл глаза и стал вспоминать, как хорошо им было с Дуняшей, как поздно они просыпались в своих пышных перинах,  и он гладил ее белое нежное тело ладонями. Разве можно забыть эти сладкие губы, которые страстно целовали его плечи, пока он совершал над ней свой акт любви? А шелк темных волос, которые рассыпались по его груди, когда ее головка лежала на его плече? Где этот милый шепот, лепечущий ему ласковые словечки? Куда все это счастье делось? Василий провалился в забытье, в котором танцевала его Дуня, одетая в прозрачный греческий хитон. Она танцевала только для него одного, протягивая к нему свои тонкие, ласковые руки. Через тончайший шелковый шифон просвечивали ее стройные длинные ноги, и при каждом движении колыхалась грудь. А он смотрел на все это великолепие и чувствовал себя… живым.
Грибоедов быстро подошел к пролетке, крикнул кучеру «Гони!», сел, достал из кармана жилета часы на золотой цепочке и посмотрел на циферблат.
В это время в Маринке начинался спектакль, он не помнил, занята ли Истомина в нем, но было уже все равно – воля умирающего была сейчас важнее всего.               
 Карета мчалась по заснеженным улицам Петербурга, кучер совсем не жалел сегодня лошадь. Почерневшее небо, наконец, разразилось сильным снегопадом и это сильно мешало,  убавляя лошади скорость.
     Забежав в театр, Грибоедов прямо в фойе столкнулся с Истоминой. Она была тепло, по-зимнему одета в шубу. Пришла к директору по какому-то делу. Грибоедов обрадовался, увидев ее:
- Дуняша, милая, вы не заняты в сегодняшнем спектакле? – запыхавшись от бега, спросил он. – Впрочем, это даже неважно. Вы непременно должны поехать со мной. Вася Шереметев умирает, просит, чтобы вы, не медля, к нему пришли.
- Нет, что вы, Александр Сергеевич! – Истомина испугалась, протянула в протесте руки, словно пытаясь жестом отгородиться от страшного события. - Там сейчас, наверняка, все… Начнутся упреки, ведь все знают, что и кто явились причиной дуэли. – Истомина была  категорически против, и уже хотела пойти по своим делам и отвернулась.
Тут Грибоедов, в горячности, схватил ее за руки:
- Авдотья Ильинична! – строго проговорил он, - Вы разве не понимаете, от чего отказываетесь? Это последняя воля умирающего Васи, он вас любит… А может, уже любил… Надо спешить! Будьте выше суждений света!
Истомина неожиданно вспомнила, как они жили с Шереметевым в его городской квартире, как он в самом начале осыпал ее цветами и драгоценностями, заворачивал в меха и носил на руках по  квартире, что не проходило дня, чтоб он, не говорил ей, о своей любви… Ей было весело с ним. Она забыла о том, что такое забота о быте, Вася все решал сам. Откуда потом взялась эта дикая ревность? Эта ярость, граничащая с безумием? Да, у нее, прима-балерины театра, всегда было огромное количество поклонников, которые конкурировали друг с другом за ее внимание. Но ведь для славы она и танцевала, как фея, ее успех невозможен без внимания зрителей, в том числе, и мужчин. Но Шереметев этого не понимал, он требовал, чтоб она оставила сцену и принадлежала всецело только ему. Это было невозможно!
- Хорошо! – ответила Истомина, борясь сама с собой. Она взволновалась, руки ее затряслись, по щеке сползла слеза. И, далее, обреченным голосом, – Значит, надо ехать.
Грибоедов с Истоминой опоздали. Шереметев не смог дождаться своей Дуняши, он скончался. 
                Наказание.
          По зимним аллеям Летнего сада прогуливались император с императрицей. Падал пушистый снег и дорожки покрывала белая пороша. Александр медленно шел и рукой, затянутой в перчатку, дергал за ветки деревьев. Сверху сыпался водопад снега и уже им были присыпаны плечи и треуголка царя. Его жена, императрица Елизавета Алексеевна, смеялась и шутливо упрекала его:
- Зачем вы так делаете, Александр Павлович, ведь вы простудитесь? – Сама она была тоже вся в снегу. Вытащив из меховой муфты одну руку, она стряхивала снег со своих плеч.
- Боже, что за погоды стоят! – радовался царь, - Как это все напоминает мне беззаботное детство. Ты, Лиза, не знаешь, как весело нам с братьями было, когда в детстве, гувернеры выводили нас на прогулку в этот сад. Мы, как медвежата барахтались в таком же пушистом снегу, катались на салазках с ледяных горок…
- Могу себе представить. – Елизавета Алексеевна, как будто что-то вспомнила и замолчала.
Прошло около десяти лет, как она потеряла единственного своего возлюбленного Алексея Охотникова. Это произошло в такой же снежный день. Она, носившая под сердцем его дитя, укутанная в густую вуаль, приехала прощаться с умирающим кавалергардом. У кого поднялась рука на их любовь? Кто закрутил вокруг ее имени интригу? Александр, увидев опечаленное лицо своей жены, понял, какие мысли ее одолевают. Он чувствовал себя невольным виновником той трагедии, которую довелось пережить императрице. Их поженили, когда они были еще подростками, тогда они были влюблены друг в друга. После той роковой ночи, когда в результате заговора и с его, сына и подданного - ведома был низвергнут и убит Павел Первый – отец и император, его жена увидела его слабым и в истерике, он стал сторониться ее. В ту ночь он взял себя в руки только благодаря Елизавете, она жестким голосом потребовала от него придти в себя и выйти к народу. Этим она быстро отрезвила его, он выполнил все, что она велела ему сделать, сказал людям слова, подобающие наследнику престола и новому императору великой державы. Но с тех самых пор он начал ее избегать, поняв, что она имеет над ним силу. Его самолюбие было уязвлено. Когда его чувства к ней окончательно остыли настолько, что он увлекся княгиней Нарышкиной, замужней женщиной, которая исправно родила ему троих детей, императрица почувствовала себя оскорбленной и никому не нужной женщиной. Она отчаянно нуждалась в чьем либо участии и утешении. Но все придворные, видя, куда ветер дует, оказывали свое внимание не ей – императрице, а фаворитке царя Марье Антоновне Нарышкиной. Елизавета Алексеевна была предоставлена самой себе. Она ходила по дворцу, заглядывала в комнаты. Мимо кто-то ходил: фрейлины, прислуга, царственная родня… На императрицу никто не обращал внимания, как будто она была не первой леди, а одной из горничных.
 И вот в этот-то момент, когда царице уже жизнь была не мила от одиночества, неожиданно пришла любовь в лице кавалергарда, стоящего на часах возле ее опочивальни. Входя в свои покои, она вдруг наткнулась на его взгляд. Такой пылкости и решительности давно не видела Елизавета. В смятении она прошла мимо него в свою комнату и села, задумавшись, на кровать – супружеское ложе, половина которого уже несколько лет отдавала холодом. Нет, ей показалось! Кавалергард – он совсем еще мальчик, это невозможно. Но в следующий раз он стал у дверей так, что ей пришлось задеть его, чтобы пройти. Она остановилась на мгновенье, заглянула в его глаза – и снова ощутила на себе его ласкающий взгляд. А дальше – больше. Кавалергард стал сам приносить ей ее почту. И каждый раз старался коснуться ее руки своей. А однажды, забыв, кто перед ним стоит, поцеловал ее долгим поцелуем. Оторвавшись от ее губ, он тихо прошептал: «Простите, Ваше Величество. Я виноват. Но я не смог с собой справиться. Я люблю вас». Императрица была испугана и счастлива одновременно. « Я сошла с ума!» - говорила она себе. Но это было так томительно приятно – любить и быть любимой.  Пытаясь сопротивляться настигшему чувству, она всячески отказывала себе во встречах с любимым. Она понимала, что несет на себе титул императрицы великой России, и что ее измена мужу будет тотчас же известна всему свету. Но любовь Алексея была столь сильна и решительна, что Елизавета не смогла ей противостоять. Если женщиной пренебрегает собственный муж, если она уже все, что было в ее силах, сделала для сохранения своей семьи, и все безрезультатно, ее сердце становится открытым для нового чувства. Она махнула рукой на все условности и пошла навстречу новой любви.               
 Александр тоже шел и вспоминал, как его брат великий князь Константин, пытался открыть ему глаза на грехи императрицы. Он всячески оскорблял и унижал ее в его глазах, говорил, что если брат не приструнит свою жену-шлюху, то это сделает он.
 - Ты посмотри, брат, ведь у нее скоро живот на нос полезет, а ты делаешь вид, что ничего не произошло, - упрекал он царя.
Александр хладнокровно взглянул на него и жестко произнес:
- Не лезь не в свое дело, это мой ребенок! – Царь чувствовал себя виноватым перед женщиной, которую когда-то любил.
Но, несмотря на предупреждение брата, Константин, тайно от него расправился с Охотниковым. После его смерти Елизавета родила девочку. Радость ее была безмерна. Наконец-то, в ее жизни появился какой-то смысл. В этой крохе, заменившей ей весь мир, текла кровь ее отца, самого любимого мужчины в жизни императрицы. Как она любила и лелеяла свою девочку. Но не смогла уберечь. Дочь прожила всего около двух лет. Горе императрицы было так велико, что ей даже не верилось, что судьба так несправедлива к ней, одного за другим отнимает всех любимых ею людей. Она долго приходила в себя, ведь потеряла не только родного человека, с кем связывала свои мечты о будущем, но и долгожданного ребенка. Первая ее девочка от Александра не прожила и года, и вот смерть не пощадила еще одного ребенка. Ее надежда стать матерью не осуществилась. Ее мечты погасли.
     За эти десять лет изменились отношения и у царя с его фавориткой. Александр стал разочаровываться в своей любовнице, наконец,  увидел в ней те черты, которые были известны всему высшему свету, кроме него. Он понял, что она корыстна, глупа и невежественна, и, самое смешное, что она изменяет не только своему мужу с ним, но и ему, самому императору – с кем попало. И даже не особо утруждается, чтобы это скрывать.  В 1814 году умирает их с Нарышкиной дочь Софья. Мистически настроенный император увидел в этом знак и разорвал все отношения с фавориткой.
Александр стал чаще разговаривать со своей законной супругой. Он приходил в ее апартаменты и рассказывал, как идут дела, в подвластном ему, государстве, иногда даже советовался с ней. Она, как человек мягкий и добродетельный, оказывала ему всяческую моральную поддержку. И постепенно они начали находить друг в друге какое-то утешение. Он открыл, что его жена мудрая женщина, что пережитые страдания сделали ее мягче и нежнее. У них стали происходить дружеские беседы, нашлись какие-то точки соприкосновения, частые встречи способствовали этому.
Так, молча, гуляя по Летнему саду, среди укрытых снегом кустов и мраморных скульптур, они предавались воспоминаниям.
Навстречу им тихо брел, одетый в черный зимний плащ пожилой человек. Он тростью сбивал снег с кустов и что-то бормотал. Охрана царя незаметно приблизилась к нему и, взяв его под локти, развернула в противоположную сторону. Он, не понимая, что происходит, закричал, прося о помощи. Александр ускорил шаг и подошел к ним:
- Что случилось? – потом внимательно всмотрелся в лицо человека и, узнав его, сказал: - А, так это ж Карамзин. – Потом обернулся к подошедшей супруге. - Елизавета Алексеевна, познакомьтесь, пожалуйста – это ученый-историк и писатель Николай Михайлович Карамзин. Весьма интересный человек. Просто ходячая энциклопедия. Да отпустите же вы его!
Охранники убрали от ученого руки и виновато отошли. Императрица приветливо улыбалась и вежливо разговаривала с Карамзиным:
- Очень приятно познакомиться с умнейшим человеком нашего времени!
- Взаимно, Ваше Величество. Не ожидал вас здесь сегодня встретить. Я почти каждый день гуляю по саду, очень люблю его в любое время года.
В это время к ним подошел член госсовета Аракчеев:
- Извините, Ваше Величество, - обратился он в императрице, - Но я вынужден украсть вашего супруга – требуют дела государственной важности. – Потом обратился к Карамзину. – Здравствуйте, Николай Михайлович, как ваше здоровье?
- Спасибо, господин Аракчеев, пока терпимо. – Карамзин не питал к царскому любимцу особого уважения, поэтому и ответил, не глядя в глаза, без всякой благодарности за заботу. Аракчеев это заметил, но виду не подал. В 1816 году председатель госсовета помог историографу, не желающему унижаться и просить деньги для издания своей «Истории». Благодаря общественному мнению, сыгравшему здесь видную роль, Аракчеев устроил ему аудиенцию у царя. После этого все пошло так, что лучшего и желать не приходилось. Царь произвел Карамзина в статские советники, с соответствующим жалованьем, дал орден Анны первой степени и шестьдесят тысяч рублей на издание восьми томов «Истории государства Российского». Кроме этого, государь пожелал, чтобы писатель продолжил свой труд в одном из домов в Царском селе. И самое главное, Александр освободил его от государственной цензуры, изъявив желание быть самому его цензором. Ясное дело, что без совета с Аракчеевым эти милости просто так не возникли бы. И все равно, земля слухом полнится, и Карамзину было конечно известно о садистских наклонностях Аракчеева. Это вызывало в знаменитом ученом безмерное чувство брезгливости к нему. И он даже не считал необходимым это скрывать. 
А царь отошел с Аракчеевым, оставив императрицу и ученого беседовать.
- Николай Михайлович, я, правда,  весьма рада нашему знакомству. Если вас не затруднит, и нет никаких в сем секретов, расскажите немного о себе.
- Простите Ваше Величество…
- Елизавета Алексеевна – зовите меня запросто, без церемоний, - попросила царица.
- Спасибо. Так вот, жизнь моя совершенно неинтересна, но труд мой – это дело моей жизни.
- Да, я слышала, что на улицах Санкт-Петербурга по вечерам люди пропадают – все читают вашу «Историю Государства Российского». – С улыбкой заметила императрица. - На чем вы сейчас остановились?
- Сейчас изучаю документы в Архивах о деяниях Иоанна Грозного. И знаете, не стесняюсь в выражениях, так как хорошего этот монарх, первый назвавший себя царем, а не князем, сделал мало, я подробно и откровенно описываю все злодеяния его и, простите, прямо называю его изменником народа.
- Да вы что? – Удивилась царица, прижав ладони, затянутые в лайковые перчатки, к лицу. – Настолько все было плохо?
- Не то слово, Елизавета Алексеевна. – Подтвердил тоном знающего человека Карамзин.
- Приходите ко мне в Зимний дворец, когда сможете, запросто. Обещаете, Николай Михайлович? Мне не терпится говорить с вами, мне все интересно. – Просила императрица.
- Обещаю, Елизавета Алексеевна.
Впоследствии они так подружились друг с другом, что императрица сделала Карамзина своим доверенным лицом.

А тем временем, царь и Аракчеев шли по направлению к дворцу.
- Что скажете, Алексей Андреевич? – поинтересовался Александр.
- На Кавказе начинаются боевые действия, Ваше Величество. Наши посты подвергаются нападению горцев. Более это терпеть нет никакой возможности.
- Так что, Алексей Андреевич, это война? – с тревогой вглядывался в глаза Аракчеева Александр.
- Скорее всего, Александр Павлович. – Озабоченно ответил Аракчеев.
         - Ну, что ж… Очень грустно. Я, все же, надеялся избежать этого. – Царь вздохнул и, махнув рукой Аракчееву, отпустил его, а сам двинулся по направлению к выходу.
         Неожиданно он повернулся и посмотрел вслед уходящему соратнику, который был в то время фактическим правителем России. Александр знал, что за глаза Аракчеева зовут «верным императорским псом» и «змеем Горынычем». Пес, собака, это хорошее, верное хозяину животное. Так почему же с таким презрением это прозвище укрепилось за ним? В истории страны личность Аракчеева выглядела довольно противоречиво. С одной стороны, это был исполнительный служака, который и воевал, и участвовал в военных реформах и, в тоже время популярностью народа и придворных не пользовался.
           В феврале 1809 года, недовольный ходом войны со Швецией и медлительностью главнокомандующего русских войск Кнорринга, царь послал в Финляндию Аракчеева, предоставив ему неограниченную власть. Его пребывание там сопровождалось победой, и Александр прислал ему орден Андрея Первозванного, который сам носил. Аракчеев отказался принять награду, упросил государя взять орден обратно, сославшись на то, что сам не воевал, что и было милостиво исполнено. В Отечественной войне 1812 года Аракчеев неусыпно занимался подготовкой резервов для армии и снабжения ее продовольствием. Выехав в декабре 1812 года к армии, Александр взял с собой Аракчеева и уже не расставался с ним до окончания военных действий в Европе. После окончания войны, царь, вместе с Барклаем-де-Толли хотел произвести в  генерал-фельдмаршалы и Аракчеева, но тот снова отказался от этой чести, считая ее для себя слишком высокой. В конце 1815 года Аракчеев осуществлял надзор за ходом дел в комитете министров, фактически руководя внутренней политикой в стране. Война с французами унесла жизни двух миллионов россиян, только мужского пола и разорила страну. Целые губернии были опустошены, сотни деревень выжжены дотла. Многие города лежали в руинах, Даже Москва  почти вся сгорела. Помещики же, чтобы компенсировать свои материальные потери, усиливали и без того варварскую эксплуатацию крестьян. Надежды простого народа, что царь вознаградит их за патриотизм, проявленный в ходе войны, не оправдались. «Крестьяне – верный наш народ, - да получат мзду свою от Бога». Так сказал царь. Крестьяне, возвращенные под ярмо барщины, повсеместно роптали: «Мы избавили отечество от тирана, а нас опять тиранят господа!» За первую четверть 19-го века в России вспыхнуло более 650 крестьянских волнений. Аракчеев направлял туда регулярные войска с артиллерией. После подавления бунтов, он, лично ездил чинить казнь над зачинщиками. Он сам наблюдал за работой кнутобойцев, проверяя, в полной ли мере тот истязает осужденных. Если он ловил в рядах подчиненных укоризненный взгляд, он тут же объявлял, что все они обязаны выполнять волю царя. Примером служит история военных поселений, создаваемая по примеру казачьих полков и располагавшихся вдоль западных границ. После войны требовалось уменьшение военных расходов, и Аракчеев рьяно взялся за это дело. Его ретивость и желание угодить императору снискали ему плохую славу. Эта затея с самого начала была непродуманная и требовала принудительных мер. Государственные крестьяне целыми уездами переводились на положение «военных поселян», то есть, оставаясь крестьянами, они становились еще и солдатами и должны были сочетать военную службу с земледелием. Бичом их были жесточайшие наказания по любому, самому невинному поводу: битье  палками и шпицрутенами. Обычно, даже самые здоровые солдаты не выдерживали более 6 тысяч палок, а назначали им в наказание и 8, и 10 тысяч. Последние 4 тысячи наносились обычно уже по мертвому телу. Разумеется, слухи об этих поселениях доходили и до столицы. Прогрессивно настроенные дворяне, зная, как народ страдает от «аракчеевщины», были радикально настроены против приближенного самого царя. Но Александр I, по его собственному признанию, никому не верил, считая, что «все люди – мерзавцы», доверял Аракчееву, как близкому другу, который его никогда и ни в чем не обманет. Такому доверию способствовало только то, что Аракчеев никогда не брал взяток и отказывался от наград. Суровый Аракчеев был чрезвычайно строг к себе и весьма берег свое честное имя. Однажды он узнал, что его слуга, пользуясь своим приближением к царскому любимцу, насобирал от придворных целый мешок подарков для себя к празднику. Аракчеев собственноручно высек его и заставил все отдать обратно. Этого ему показалось мало, и на следующий день к двери его приемной была приколота записка, предназначенная для чтения посетителями: «Я, Влас Васильев, камердинер Алексея Петровича, сим сознаюсь, что в день Нового года я ходил с поздравлениями по многим господам, и они пожаловали мне в виде подарков…» и далее шел перечень подарков и денег, с поименным перечислением дарителей. Вслед за Власом пришлось раскаиваться и тем, кто был в списке.


Александр I  широкими шагами шел по своей приемной. Адъютанты один за другим вскакивали со своих мест и склоняли головы в поклоне. Царь зашел в свой кабинет и, через несколько минут, из-за дверей звякнул  серебряный колокольчик. На вызов вошел адъютант, щелкнул каблуками и вытянулся, ожидая указаний императора. Тот, вешая шинель на деревянную вешалку, спросил:
- Есть ли новости? Ну, кроме той, о войне на Кавказе?
- Пришел граф Шереметев к Вашему Величеству.
- Это отец погибшего на дуэли?
- Так точно, Ваше Величество.
-  Что ему нужно?
- Ваше Величество, папаша, в отличие от покойного, честный и благородный человек, только вчера похоронил сына, а уже сегодня поспешил ко двору. Очевидно, есть что-то важное сообщить Вашему Величеству.
- Ладно, просите, - Александр положил папку на полку и занял место за своим столом.
Вошел седой старик с печатью горя на лице, шаркающими шагами дошел до стола монарха и поклонился.
- Доброе утро, граф. – Император пристально вгляделся в лицо старика. – Знаю о вашем горе, примите наши соболезнования. Видите как, несмотря на наш строжайший указ о запрещении поединков, все же находятся желающие померяться силами. И вот, к чему это приводит. Мы будем вынуждены сурово наказать виновных.
- Ваше Величество, - подал голос граф,- выслушайте меня, прошу Вас.
Александр обошел стол, усадил старика в кресло. Вернувшись на место, произнес:
- Слушаю вас, граф.
- Ваше Величество, - начал несчастный отец,- прошу вас, не наказывайте никого. В случившейся трагедии виноват только мой сын Василий. Он и так был всегда сварливым и взбалмошным, а тут выбрал к себе в друзья не того… - граф задумался, силясь справиться с волнением. Подумал, называть ли Якубовича, и решил, что нет, не надо.– Этот сорвиголова, известный забияка, интриган…
Он сам искал ссоры с Завадовским, и буквально заставил моего сына бросить вызов. Простите, Христа ради, старика за просьбу, не наказывайте никого, прошу вас всемилостивейши.
Александр задумался. Он уже давно знал всю эту историю и всех ее участников. Молча, встал из-за стола, и, сцепив за спиной руки, прошелся к окну. По дворцовой набережной ехал экипаж, это возвращалась из церкви его мать. Монарх проводил его взглядом и через минуту повернулся. Старик Шереметев сидел, не шелохнувшись, глядя прямо перед собой.
- Хорошо, граф. Я поверю вам. Спасибо, что разъяснили случившееся. Идите с Богом.
 Граф  встал с кресла, поклонился и спиной стал продвигаться к выходу. Царь проводил его взглядом и вздохнул:
- Опять дуэль и снова замешанная на любовных интригах. Боже, как я устал от этих интриг! Ну, не хватает в России женщин, а особенно балерин! – Александр махнул рукой. – Никак не поделят их наши офицеры.
После ухода графа царь походил по кабинету, подумал и посмотрел в окно, на замерзшую Неву. Вернувшись к столу, он взял серебряный колокольчик и позвонил. Вошел адъютант.
- Возьмите бумагу, перо и пишите.
Адъютант достал из принесенной с собой папки лист голубой бумаги с царским вензелем в изголовье и сел за маленький столик в углу комнаты. Макнув перо в чернильницу, приготовился писать, глядя на затылок царя.
Монарх повернулся к нему:
- Готовы? Пишите: « За нарушение высочайшего указа о запрещении дуэлей, виновные в оной, приведшей к смерти дворянина, нашего подданного графа Василия Шереметева должны быть наказаны. Граф Завадовский увольняется из полка и пусть едет за границу; Каверин – на трое суток на гауптвахту; Якубович – этого из гвардии перевести в Новгородский драгунский полк и послать на Кавказ». Все! За моей подписью.
Ну, вот, пожалуй, и все.
- А Грибоедов, Ваше Величество? Ему что? – осведомился адъютант.
- А что Грибоедов? Пусть служит. Вон, в Персию пусть едет по дипломатическим делам. С глаз долой, из сердца вон.
               

                Ермолов
         
          Александр был озабочен. Политическая ситуация на востоке оставляла желать лучшего. Только недавно отгремела война с Наполеоном, и тут же начались еще две войны с Турцией и Персией. Россия, истерзанная войнами, не успевала поставлять на поля брани своих сынов – все новых, подрастающих солдат. По заключению в 1813 году Гюлистанского мира с Персией можно было бы заняться устройством новоприсоединенного Кавказского края. Задача эта, вначале казавшаяся просто трудной, на деле оказалась, практически исполинской. Волнения горских племен по-настоящему не прекращались со вступлением туда русских войск. Военные действия разворачивались постепенно. С отдельных набегов и нападений горцев на русские военные посты и казачьи поселения, и ответных действий русских войск. После завершения войн с Турцией и Персией, в результате которых за Россией были закреплены территории современных Грузии и Азербайджана, между закавказскими владениями России и остальной части империи лежала широкая полоса, где не было русской власти. Эта полоса, занятая горами Большого Кавказа и населенная горскими племенами, стратегически как бы отрезала Закавказье от России. Волновались Кахетия, Хевсурия и «осиное гнездо» всего Кавказа – Чечня. Русские войска предпринимали набеги на Чечню, обуздывая «хищников», но Александр I не одобрял этих, слишком решительных мер, требуя проявления к горцам «дружелюбия и снисходительности». Петербург проявлял полное незнакомство с обстановкой, а горцы считали «снисходительный» образ действий признаком слабости русских и все больше наглели. В 1816 году расположенные на Кавказе войска были сведены в отдельный Кавказский корпус.
Совещаясь с Аракчеевым по поводу Кавказа, Александр был вне себя от гнева и не стеснялся в выражениях:
- Какого… черта там творится на Кавказе?! – Он швырнул на стол папку с донесениями оттуда. – Вы почитайте, Алексей Андреевич, что пишут наши генералы. Я не понимаю, с кем там можно воевать: с женщинами и детьми?
- С горцами, Александр Павлович. – Осторожно сказал Аракчеев.
- С какими горцами? У них нет ни регулярной армии, ни ополчения!
- Но они же нападают на наши заставы. – Резонно заметил Аракчеев. – Значит, у них есть, если не ополчение, то значит, военизированные отряды.
- Мы просто восстановим народы Кавказа против себя. – Меряя свой кабинет шагами, раздраженно говорил император.
- А давайте назначим туда компетентного управляющего, который бы наладил там жизнь. – С далеко идущими планами подсказал Аракчеев. – Например, генерал-от-инфантерии Ермолов – очень подходит.
Царь походил по кабинету, помолчал. Подошел к окну, посмотрел в него, потом вернулся к Аракчееву.
- Я обдумаю этот вопрос, идите, Алексей Андреевич. – Похлопал его по плечу царь, мягко подталкивая к выходу. Ему не терпелось остаться одному и привести свои мысли в порядок. Аракчеев ушел.
Александр еще немного походил по кабинету, подумал. Как тяжела российская корона! Ну почему все надо решать ему?! Ведь есть куча министров, генералов, госсовет, в конце концов!.. Монарх с удовольствием бы сейчас остался один, и  съездил бы… да, вот, хоть в Баден-Баден. Давно он никуда не ездил на отдых, с тех самых пор, когда еще был женихом. Он встряхнул головой и вернулся в реальность. Взял со стола серебряный колокольчик и позвонил. Вошел адъютант, поклонился и вытянулся в струнку в ожидании задания от царя.
- Вызовите-ка ко мне Нессельроде, милейший. – Попросил царь, садясь в кресло.
Через полчаса приехал министр иностранных дел. Тихо ступая по ковровой дорожке приемной, он взглядом как бы спрашивал у адъютантов: с чего бы это он сегодня понадобился Его Величеству? Те скромно пожимали плечами в ответ. Делать было нечего, и в полном неведении Нессельроде вошел в кабинет.
 Император, поздоровавшись, указал тому на кресло перед своим рабочим столом. Министр сел на краешек стула, вытянулся и замер, вопросительно глядя на монарха.
- А что, Карл Васильевич, дабы Кавказ усмирить, кого бы вы посоветовали мне туда направить?
Нессельроде, наконец, понял, что его ведомство ругать никто не собирается, и сел в кресло поглубже. Немного подумав, он сказал:
- Ваше Величество, очень рекомендую Ермолова, только он справится. Он сначала переругается со всем штабом, поспорит и с нами, и с вами, а потом все сделает, как нужно.
Александр задумался. А это хорошая мысль. И Аракчеев давно точит на Ермолова зубы, не знает, как от него избавиться. А тут отправим его дело нужное делать.
       Ермолов стал генералом в тридцать шесть лет, беспримерным мужеством покрыв себя славой еще на Бородинском поле. В марте 1814 года он, во главе гвардейского корпуса первым вошел в Париж. Он еще при жизни стал живой легендой. Народу очень импонировало и то, что он находился в оппозиции к власти. Еще Павел 1, за дурную привычку критиковать сам оплот власти, и заключив его сначала в Петропавловскую крепость, сослал его потом в Кострому на вечное поселение. При Александре Ермолова вернули, как и всех, обиженных бывшим императором. Но опала ничему не научила его. Он продолжал говорить все, что думает, всячески обличал всесильного военного министра Аракчеева. Он никого не боялся и говорил правду в глаза всем царям. Генерал публично возмущался аракчеевскими методами управления, произволом жандармов, мздоимством и круговой порукой чиновников, слепой бездарностью дипломатов и военачальников. В результате, он заимел множество врагов: в министерстве иностранных дел, при дворе, в  Главном штабе. Он своим правдолюбием успел перейти дорогу всем, кому можно и нельзя. Аракчееву же он вообще так осточертел, что тот настоятельно рекомендовал Александру 1 уволить его из армии. Но Ермолов имеет непререкаемый авторитет у армии, как же его уволить? Свою популярность
 Ермолов заслужил тем, что, будучи профессиональным военным, он, тем, не менее, не был сторонником муштры и парадов. Он ценил своих офицеров не за связи и происхождение, а по заслугам и делам, за их отношение к солдатам. Он и сам помнил имена сотен солдат и всегда заботился об их быте и пропитании. Армия, в ответ, была ему предана всецело.
 Наверное, это – выход, отправить его на Кавказ, под пули горцев. Фактически – в долгосрочную ссылку. А может, и на смерть.
Александр встал, и подошел к Нессельроде, протянув ему руку:
- Благодарю вас, Карл Васильевич. Я обязательно воспользуюсь вашим советом.

           Прибыв к новому месту службы и ознакомившись с обстановкой, Ермолов, учитывая фанатизм горских племен, их необузданное своеволие и враждебное отношение к русским, решил, что установить мирные отношения совершенно невозможно. Надо было заставить горцев почувствовать мощь России и уважать ее. Этого можно было добиться только силой, с чем горцы привыкли считаться. Ермолов составил план наступательных действий. Не спуская горцам ни одного грабежа, не оставляя безнаказанным ни одного набега, он решил не начинать решительных действий, не оборудовав предварительных баз и наступательных плацдармов. Важную роль он отводил прокладке дорог в лесах и горах, постройке укреплений и переселению казаков из дружественных России народов.
- Кавказ, - говорил Ермолов, - это огромная крепость,  защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надо или штурмовать ее, или овладеть траншеями. Штурм будет стоить дорого. Так поведем же осаду!
Ознакомившись с планом Ермолова, Александр I отдал повеление:
- Покорять горские народы постепенно, но настоятельно, занимать лишь то, что удержать за собой можно, не распространяясь иначе, как став твердою ногой и обеспечив занятое пространство от покушения неприязненных.

                Наказание Персией.

        Глаза смертельно раненого Шереметева мерещились Грибоедова повсеместно. И город, и виновница дуэли Дуняша Истомина, и все то, чему лишь недавно радовалась душа, раздражало и делало тоскливым. Светская жизнь, балы, встречи с друзьями навевали невыносимую скуку. Однажды, Каратыгин его все-таки вытащил на какой-то бал. Он не танцевал, как обычно, не музицировал, а ходил по залу, оглядывая всех и ни с кем подолгу не задерживаясь. Тем временем, его имя было у всех на устах. Все смотрели в его сторону с осуждением, а, встретившись взглядами, отворачивались. Обыватели обсуждали подробности его жизни, пытаясь, узнать друг у друга, что-нибудь о нашумевшей дуэли. Диванные кумушки, вовсю судачили, и смаковали прошедшие события:
- Слышали? Грибоедов-то что отмочил? Мало ему, что он кутит, проводит ночи с такими же, как он сам за вином и картами, он умудрился влюбиться в балерину Императорского театра Телешеву и каждое утро посылает ей корзину цветов. Милорадович ему этого не спустит.
- Да какое там? Не в Телешеву, а в жену редактора «Северной Пчелы» Фаддея Булгарина. Я видела их на ярмарке, катались с простонародьем на карусели. Весело им было, смеялись на всю ярмарку. Слышала, даже на охоту он ее брал, они на лошадях отделились от всех и мчались по полю во весь опор, пока лошадей не загнали.
- Да, нет… - присоединился к ним папаша какой-то танцующей девицы, -  У него недавно дуэль была из-за балерины Истоминой. И он был виноват.
- Да не у него, а у его друга - графа Завадовского. Грибоедов привел к нему в дом Истомину, якобы, на чай, дабы, приятное сделать другу. А «чай» затянулся на два дня. Разумеется, официальный любовник Истоминой граф Шереметев не стерпел, послал секундантов. Всех государь наказал, а Грибоедова - нет, хотя, конечно, повинен он был больше всех.
                Мимо как раз проходил никем не замеченный Грибоедов:
- Ах! Злые языки страшнее пистолета! А судьи кто?

       После трагедии на дуэли, Грибоедову оставалось только покинуть Петербург, тем более, что сам царь на этом настаивал. Молва о его отменных способностях перекрывала молву о его бурных страстях.  Мазарович, наш поверенный в Персии, предложил ему занять место секретаря. Не хотел он никуда ехать, не в дипломатии видел он свое высокое предназначение. Но воспитание, им полученное соединялось с видами семьи на его блистательную карьеру. Матушка Грибоедова была очень довольна им в то время. Властная и честолюбивая, она готова была изломать жизнь своего сына, поправ его волю и склонности. Требуя от него степенности, она соединяла с этим его скорейшее продвижение по службе. Еще во время учебы в университете у Грибоедова возникает конфликт с его матерью и кругом ее богатых родственников и знакомых. Ему всегда претил дух искательства, а озабоченная его светлым будущим мамаша уже через полезные связи подыскивала ему «теплое местечко» в министерствах и студент, демонстрируя свою независимость, под любым предлогом избегал встреч с матерью и ее родней. « Да, чтоб чины добыть, есть многие каналы…»  Он  продолжает ездить к женщинам, но бегает от тех из них, которые могут составить ему протекцию.
Весело и разгульно жил в то время Грибоедов! Ездит к актеркам, пишет для театра. Его пьесы успешно идут на сценах Москвы и Петербурга. Его называют «почетным гражданином кулис», он «очень доволен своей судьбою». Александр Сергеевич той поры запомнился своим современникам неистощимой веселостью и юмором. «Я молод, музыкант, влюбчив, и охотно говорю вздор…» Куда же все это так быстро сгинуло? Смерть Васи Шереметева  полностью изменил его взгляд на жизнь.
 16 июля 1818 года было принято решение назначить Грибоедова на должность секретаря русской дипломатической миссии в Персии. Он попросил министра иностранных дел о личной встрече.
- Ваше превосходительство, - начал Грибоедов, зайдя в кабинет Нессельроде и поклонившись, - я слышал, что дипломатические работники требуются не только в Персию, но и в Соединенные Штаты Америки. Нельзя ли отправить меня туда?
Министр иностранных дел, уже человек, довольно, пожилой, невысокого роста и с большой головой, выслушав его, сказал Грибоедову на немецком языке:
- Боюсь, император не изменит своего решения. Он уже издал указ. В Персию. Но я понимаю, что вами движет. Как, более опытный, чем вы человек, скажу,  зачем вам так далеко удаляться от родины, от своей семьи? За океан ехать – путь не близкий. Персия рядом, за Кавказом,  вернуться домой будет гораздо проще.
Грибоедов размышлял в это время о министре: «Как можно прожить так долго в России и не говорить по-русски ни одного слова? Как императору пришла в голову мысль назначить его министром?»  Он, молча, выслушал доводы Нессельроде. Работа в Персии, несомненно, польстила бы самолюбию его родни. Плохим утешением для него было то, что он, по крайней мере, продал себя недешево.  Ему, как секретарю посольства, было положено хорошее жалование, тем более, им может быть довольна его матушка, и он, скрепя сердце, все же решился отправиться туда. 
- Там  дел для вас найдется довольно, - продолжал министр, - Мазарович не справляется. А вы – человек умный, наблюдательный, к тому же еще довольно молодой. Вы сможете привнести новые взгляды и преодолеть тамошний климат.   
Грибоедову ничего не оставалось, кроме как, согласиться. Он попрощался с министром и покинул ведомство.
Маменька, как обычно, была в долгах, как в шелках. Несмотря на то, что Грибоедовы считались весьма зажиточной семьей, Настасье Федоровне средств никогда не хватало, она привыкла жить на широкую ногу, в её доме всегда жили какие-то обедневшие родственники, и глава большой семьи никогда свою родню не обижала. Денежных поступлений  более не ожидалось. Крестьяне в имениях были настолько ободраны, что больше взять с них было нечего. Настасья Федоровна, как-то купила костромские деревни и обложила их оброком втрое большим, чем при прежних владельцах. Крестьяне возмутились, попытались было, жаловаться, а затем подняли бунт: достали 300 ружей и даже одну пушку и вступили в бой с карательными войсками, вызванными Настасьей Федоровной. Бунт был потоплен в крови. В имение к помещице приезжал на обед генерал-губернатор Костромы. Допив чай, он обратился к хозяйке с настойчивой рекомендацией впредь не устраивать подобное и решать все мирным путем.  В 1815 году умер отец Грибоедова и его сестры Марии Сергеевны. Секунд-майор в отставке Сергей Грибоедов мало прожил со своей семьей и совсем не принимал участия в воспитании детей, предпочитая семейным радостям кутеж в кругу друзей, и игру в карты. Он уединился в своем имении на Владимирщине, и показывался детям довольно редко.
Как-то, он приехал на новогодний праздник и это был последний раз, когда его видели дети. Но этот день им обоим запомнился.
Это было 1-е января 1802 года. В зале, празднично убранной золотыми бумажными цепями и мишурой, стояла высокая, под потолок, ёлка, сверкающая огнями свеч. Суета прислуги, разносящей шампанское в бокалах и сладости, веселье и смех делали праздник веселым и незабываемым. Сегодня приехал даже сам отец – Сергей Грибоедов. Видно было, что  все происходящее вокруг его ничуть не занимает. Он со скучающим видом стоит в стороне от всех и часто сверяется со своим брегетом, проверяя время. Тут объявили о приезде какого-то родственника, и он пошел ему навстречу. В секунду повеселев, он обнялся и трижды расцеловался с гостем, затем, провел его в кабинет, а там, сев за ломберный столик и взяв руки карты, он позвонил в колокольчик. Вошедший слуга, внес поднос с запотевшим графинчиком водки, бутербродами с семгой и солеными грибочками в овальном блюде. Выпив по стопке водки и закусив, партнеры решили для начала перекинуться в преферанс и на кон поставили пока по гривеннику. Так и играли они до конца детского праздника. К четырем часам пополудни, подозвав к себе детей, Грибоедов каждого поцеловал в макушку, и сказал какие-то общие слова. А потом отец семейства сел в сани и уехал, укутавшись с головой шубой.
Многочисленная родня Грибоедовых, обласканная матерью семейства, приезжавшая на все церковные и светские праздники, больше не помнила случая, когда видела отца благородного семейства. Детям тоже не посчастливилось его больше увидеть. Если мать и вела какие-то разговоры о нем, то не в присутствии детей.
После его смерти осталась куча долгов, которые семья обязана была выплачивать. Никакой особенной сыновней привязанности к отцу Грибоедов не испытывал, поэтому и факт его смерти воспринял с легкой и светлой грустью, как неизбежность. Но надо было что-то делать с его долгами и имением. Выход, который находит вдова, полностью освобождает ее от долгов, а сына – от всякого наследства. В том же году Настасья Федоровна начала хлопотать об «устройстве»  своей дочери Марии. Сестра Грибоедова была на три года старше него, она была не то, чтобы очень красива, но привлекала к себе милым выражением лица и улыбкой. Кроткое лицо, которое обрамляли темно-русые локоны. Ее приветливость, внутренний такт, плавность движений создавали образ женственный и поэтический. Ее часто приглашали в светские салоны, где она музицировала на рояле и арфе. Все с удовольствием слушали и восхищались ее талантливой игрой. И вот, Мария Сергеевна достигла возраста и ей пришла пора выходить замуж. Возникла мысль о выделении владений в ее приданное. А Александр Сергеевич очень любил сестру и охотно пошел навстречу этому замыслу. Таким образом, был зарегистрирован документ об отказе Грибоедова и его матери от усадьбы с деревней Митрофаниха во Владимирской губернии, ранее принадлежавшие отцу. Как свидетельствовал документ: «…они – Настасья и Александр – вышеописанных долгов, равно, как и следуемого имения, принять не желают и определяют все оставшееся имение девице Марии Грибоедовой в вечное и потомственное владение и обязуются, как за себя, так и за наследников своих о возврате того имения Марью впредь никогда не просить, с тем, однако ж, чтобы все оставшиеся долги платить ей, Марье, не привлекая их не под каким предлогом». Эх, не любила, видно, Настасья Федоровна свою дочь. А Грибоедов, живший тогда, на средства своей матери, почитал себя не вправе обсуждать ее действия. Да и Настасья Федоровна, с ее крутым нравом, не потерпела бы никаких посягательств на свою власть. И Александр знал это лучше других. Матушка полностью распоряжалась всеми, имеющимися в семье средствами. Сознавая свое бессилие в этом вопросе, Грибоедов предпочитал не затрагивать эту тему, впрочем, всегда оставаясь у матушки под каблуком. Поэтому, как бы он не хотел остаться в Петербурге, несмотря на прошедшую дуэль, ему пришлось бы ради настойчивости Настасьи Федоровны и ее «затруднительных обстоятельств» принять приглашение Мазаровича. Новая служба обещала хорошее жалованье. А для маменьки оно было бы, как бальзам на сердце.
28 августа Грибоедов выехал из Петербурга к месту новой службы. По пути, в Новгороде он  заехал на почту и послал короткое письмо своему любимому другу Бегичеву:
«Любезный, истинный друг мой Степан! Грусть моя не проходит, не уменьшается… Ныне мои именины: благоверный князь Александр Невский, по имени, которого я назван, здесь прославился; Ты помнишь, что на возвратном пути из  Азии он скончался; Может быть, соименного ему секретаря посольства та же участь ожидает, только вряд ли я попаду в святые…»  Рано утром он снова отправился в путь.
По дороге он заезжает в Москву и останавливается в доме матушки. Настасья Федоровна, как обычно ворчала на него. Даже приятное во всех отношениях для нее известие, о его новом назначении ее не изменило:
- Саша! Что ж ты, друг мой, опять что-то пишешь?! Я же с твоего детства просила тебя не заниматься порчей бумаги. Ты знаешь, сколько сейчас стоит тетрадь? Не меньше полушки. А свечи? Это уму непостижимо! Как хорошо было, когда жив был твой дядюшка, Алексей Федорович, свечи были у нас с его мастерских. Да-а-а! – Она села в глубокое кресло и протяжно вздохнула. – Жизнь стала недешева.
Грибоедов вспомнил, как матушка в его глубокой юности, узнав из его стихотворного поздравления к ней на день ангела, что он – поэт, пришла в ужас:
- Что же это такое?! – сокрушалась Настасья Федоровна, всплеснув руками, - учу, учу его, а он, вместо того, чтобы серьезными науками заниматься, стишки мне тут выкаблучивает. Да разве ж на этом карьеру построишь? И деньжат не заработаешь. А значит, нечего время тратить и бумагу марать.
  Поэтические занятия юного Грибоедова никогда  не поощрялись в его семье. Матушка, крутая и властная, ожидала от него служебных успехов и с презрением отзывалась о сочинительстве. Именно поэтому некоторые произведения юный Грибоедов был вынужден опубликовать анонимно. Своему двоюродному брату Якушкину он с сожалением, как бы, между прочим, сказал:
- Ну, что же делать, возьму псевдоним, В мои лета не должно сметь свое суждение иметь! Я почти уверен, что истинный художник должен быть человек безродный. Прекрасно быть опорой отцу или матери в важных случаях жизни, но внимание к их требованиям, часто мелочным и нелепым стесняет живое, свободное, смелое дарование.
Страстное увлечение сына учебой в той мере, в какой она интересовала Грибоедова, пробуждало в матери тревогу. Ведь просвещение для нее имеет цену лишь постольку, поскольку оно открывает путь к успешной придворной и дипломатической карьере. А уж его театральные затеи вообще ни к чему хорошему не приведут.
              На следующий день, после приезда в Москву,  он пошел в театр и представил свою новую законченную комедию   « Притворная неверность».
Он почти каждый день пропадал в театре и в окружении актеров провел свой короткий отпуск в родном городе.
10 сентября он из Москвы отправился в Персию, путь в которую его лежал через Кавказ. Почтовый тракт Санкт-Петербург – Тифлис содержал в себе сто семь станций и две тысячи шестьсот семьдесят верст. Сколько раз еще Грибоедову придется преодолевать его.
Подъезжая к Тифлису, он с откровенной радостью любовался горными пейзажами. Они в корне отличались от среднерусских равнин и лесов. Конечно, российские просторы его так же радовали, давали прилив нежности к своей родине, эти поля и перелески, реки и ручейки… Все это было родным и привычно узнаваемым. Но снежные шапки на лиловых вершинах вызывали у него немой восторг. Несмотря на молчаливую значительность горных массивов, он испытывал душевное спокойствие и умиротворение. Проезжая перевал, он впервые оказался над миром на такой высоте, что немного закладывало уши, где-то внизу оказались облака. Он вышел из кареты и прошелся пешком, глубоко вдыхая горный воздух. В город приехал уже под вечер и остановился в гостинице.
                Дуэль: дубль второй.
Якубович, после дуэли отправленный императором на Кавказ, служил в то время под началом генерала Ермолова, был на хорошем счету у начальства, и пришел к выводу, что далеко от Петербурга жить тоже можно. Он был бесстрашен в боях с горцами, и это даже разбавляло однообразие казарменной жизни. В свободное от службы время, он кутил с офицерами, играл в карты, и охотился на горных козлов и кабанов, обеспечивая себе и своим друзьям разнообразие пропитания. Однажды, зайдя в тифлисский трактир под вечер, от ужинающих здесь офицеров узнал о приезде Грибоедова. Он обрадовался и стал искать встречи с ним. Он уже  оправился от пережитых волнений в связи  со смертью друга своего Шереметева, и был весел и беспечен. Ему явно не хватало новых приключений. Желание драйва, он прикрывал даже перед самим собой священным чувством отмщения за погибшего товарища. Суровая служба на Кавказе, опасности и лишения его ничему не научили. И  случай представился. Вечером следующего дня, в ресторации, где он собирался поужинать, к нему подошел знакомый официант и, не глядя ему в глаза, протирая полотенцем рюмку, сказал:
- Слышал, вы ищите вашего друга, - половой рассматривал прозрачность рюмки на свет, - так они здесь только что отужинали, сейчас с буфетным разговаривают.
Якубович покрылся красными пятнами и огляделся. Завидя Грибоедова издали, он тотчас же подошел и, не без скрытой радости в лице, не считая нужным даже поздороваться, спросил:
- А не покончить ли нам наши старые счеты?
Грибоедов расплачивался с буфетным, увидев перед cобой ехидно улыбающегося Якубовича, удивленно смерил  его холодным взглядом и произнес:
- Пожалуй, что да, - затем без замедления добавил: - Надеюсь, исход этой дуэли окажется благополучнее?
- Ну, разумеется, все будет так, - с усмешкой ответил Якубович.
Грибоедов понимал, что вольно или невольно, но именно он спровоцировал предыдущий трагический поединок, закончившийся смертью Шереметева. И теперь он боялся оказаться причиной еще одной смерти. Поэтому, сначала у Грибоедова проскользнула попытка вразумить Якубовича, ему вторил и барон Строганов, с кем ужинал в этот  вечер поэт.
- Я никогда вас не обижал, капитан, - сказал дипломат  Якубовичу
- Я с этим согласен, - ответил ему Якубович. – Но я обещался честным словом покойнику Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовского.
- Вы поносили меня везде, где только можно было. За что вы посягали на мою честь?
Барон Строганов,  с удивлением слушал разговор Якубовича и Грибоедова:
- Неужели, господин Якубович, вы способны на это?
- Поносил. – Согласился гвардеец, не глядя на Строганова. - И должен был сие сделать до этих пор, но теперь я вижу, что вы поступили, как благородный человек: я уважаю ваш поступок, но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово свое, покойнику данное.
- Но, ведь это, по меньшей мере, глупо. За убийство на дуэли не мстят. – Опять вмешался Строганов.
- Может, это и глупо, на ваш взгляд, но я хочу сдержать свое слово. –  С вызовом ответил Якубович.
- Если так, господа секунданты пущай решают дело, - решительно сказал Грибоедов. Поскольку тот решительно был настроен на дуэль, Грибоедов тоже готов был идти до конца.
- Согласен! Ждите приглашение моего секунданта Муравьева! – Капитан звякнул шпорами и удалился.
-Что за дьявол! - ошеломленно воскликнул барон  Строганов.
После этой встречи Якубович искал место для проведения дуэли. Сначала  они хотели стреляться на квартире  у Якубовича, с шестью шагами между барьерами и с одним шагом назад для каждого, но секундант Грибоедова -  Амбургер, его сослуживец, на это не согласился. Он решил, что, наверняка квартира у Якубовича уже пристрелянная, и это поможет только ее хозяину.
Тогда, секундант Якубовича Муравьев нашел местечко у Татарской могилы, за селением Куки, где был овраг. Амбургер взялся достать бричку у братьев Мазаровичей и нанять лошадей. Уговорили доктора Миллера при плохом исходе помочь раненому. Все опять собрались у Муравьева–Карского, заказав в трактире еды, отужинали, были веселы, дружны, разговаривали, смеялись, ничего похожего на ожидание предстоящего поединка не было. Было впечатление, что дуэль воспринималась ими, как необходимое для статистики происшествие. Желая облегчить поединок, Муравьев-Карский задержал  Якубовича и его второго секунданта Унгерна у себя после ухода остальных и предложил капитану закончить все при двух выстрелах, несмотря на то, будет ли кто ранен, и взять восемь шагов между барьерами.
На другой день, Муравьев-Карский встал рано и поехал за селение Куки отыскивать удобного места для дуэли. Нашел Татарскую могилу, мимо которой шла дорога в Кахетию, у дороги был овраг, в котором, можно было хорошо скрыться. Вернулся к Грибоедову в трактир, где он остановился, сказал Амбургеру, чтобы они выезжали прежде его возвращения к ним, вымерял с ним количество пороху, которое должно было положить в пистолеты, и пошел к Якубовичу, а от него к Миллеру – полковому врачу, но его не застал дома. Побежал к нему в военный госпиталь, нашел его там и сказал, что ему уже пора отправляться. Муравьев с Миллером условились, что тот прежде всех поедет в Куки в военный госпиталь, что он там дождется у монумента, а увидев всех, поскачет к ним. Но когда Миллеру был дан знак, подъехать к ним, он не приметил оврага и поскакал в горы.
Смеясь и болтая, 23 ноября 1818 года, в два часа дня противники вышли за город. Был солнечный день, на их пути им встретился журчащий горный ручей. Попив из него воды, они двинулись дальше и вскоре прибыли на место.         
          В овраге, окруженном деревьями и кустами, назначили барьеры, Сняли сюртуки и мундиры, повесили их на ветки деревьев. Кинули жребий. Стали на позиции. Противники продвинулись навстречу друг другу, и около минуты выжидали. Наконец, Якубович выстрелил.
Пуля попала Грибоедову в кисть левой руки. Он вскрикнул от неожиданности и пошатнулся. Но не сделал, ни одного шага назад. Инстинктивно полез в карман за платком, но передумал.
  -Ты был большой любитель играть на рояле, - гвардеец был полностью удовлетворен результатом выстрела и улыбался.- Ну, так больше играть не будешь!
   Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее всем и навел пистолет на  Якубовича. Он имел право подвинуться к барьеру, но, приметя, еще раньше, что Якубович целился ему в ногу, не захотел воспользоваться предоставленным преимуществом.
   - Я  видел, что ты не хотел меня убивать, иначе бы целился мне в живот. Ты же знаешь, что теперь тебе придется выдержать ответный выстрел! Ты же знаешь, что перед смертью Вася со мной помирился. Я  не понимаю, зачем тебе выгодно представить себя мстителем! Или  романтическим демоном! Но зато я понимаю твою зловещую игру! - С этими словами Грибоедов поднял пистолет и прицелился.
     Сначала он навел пистолет Якубовичу на голову, тот демонстративно отвернулся. Потом, на мушку попали великолепные черные усы Якубовича. Истекая кровью, Грибоедов перевел дуло пистолета ниже:
 - Вот сейчас раздроблю тебе плечо, и ты никогда больше не сможешь ни в кого выстрелить!
  - Ну, стреляй же! Не тяни, Бога ради! – с тщательно скрываемой мукой в голосе произнес Якубович и отвернулся.
  - А куда мне спешить? Я, по нашим условиям, еще могу придвинуться к барьеру на несколько шагов. Ты мне сделал больно, Якубович, и имеешь полное право на возмездие, - он сделал обманное движение плечом и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича недалеко от затылка и ударилась в землю. Но тому показалось, что она пролетела так близко, что он посчитал себя раненным, он схватился за затылок, посмотрел свою руку – однако крови не было.
 -  Издеваешься, приятель? - засмеялся Якубович. – Это великодушно, но без уважения, хоть бы слегка задел. Дуэль, так дуэль, и незачем понапрасну тратить пули!
  - Пусть стреляет в других, моя прошла очередь, - повернулся он к полевому врачу. Тот осмотрел раненую руку.
Пуля разорвала сухожилие, навсегда сделав скованными два пальца левой руки. Миллер дал всем понять, что рана не опасна, что  он в короткое время выздоровеет, перевязал руку и уехал. Чтобы скрыть дуэль, все условились сказать, что Грибоедов свалился с лошади, и та наступила ему на руку копытом.
 После этой встречи   Якубович постарался  подружиться с Грибоедовым. Но Грибоедов к Якубовичу относился, как к матерому интригану и всячески сторонился его. Муравьев-Карский после дуэли зауважал поэта, и они сначала часто виделись на Кавказе. Но затем, дороги их разошлись. Грибоедов уехал на два с половиной года в Персию,  а Якубович остался служить на Кавказе. Иногда дипломат, вспоминая этот инцидент, в шутку жалел, что не выстрелил противнику в плечо, как намеревался, чтобы тот больше не смог владеть оружием. Но дуэлей у Якубовича больше не было.
Узнав о дуэли, Главнокомандующий Кавказскими войсками генерал от инфантерии Ермолов был в бешенстве.
- Вы что, дети малые?! – Кричал Ермолов на Грибоедова. – Некуда кураж девать – ружье в руки и - в горы, чеченцев бить. – Суров был Ермолов, спуску никому не давал. Впоследствии он, узнав, как следует Грибоедова, сменил гнев на милость. У них установились доверительные отношения, и генерал стал по-отечески относиться к нему. Кстати, Якубовича он тоже любил, считал его храбрым офицером, которого не запугают чеченские пули.
                Из Персии в Тифлис.
      После этой дуэли Грибоедов, «зализав раны» физические и душевные, и, пообещав себе более не ввязываться в авантюрные истории, приступил к новой работе. Он привык относиться к любому труду с исключительной серьезностью, продумывая наперед все его нюансы. И к этому назначению он сначала подошел творчески. Сидеть дома, и нянчить свою руку, не было ни времени, ни желания. Поэтому, как только боль немного утихла, он изучил все письма и документы, которые надобно знать, работая в посольстве на территории Персии.  Будучи  секретарем русской миссии в Тавризе, Грибоедов учил персидский и арабский языки, по заданию посольства много путешествовал по Персии в составе свиты Фет-Али-Шаха. Он называл себя «секретарем бродячей миссии» и жаловался друзьям в своих письмах: «Веселость утрачена, не пишу стихов, может, и творил бы, да читать некому… Что за жизнь! Лучше в огонь броситься!»
    Живя в этой стране, он наблюдал за ее народом и его правителями. Он понял, что безграмотность и дикость  здесь граничат с красотой и мудростью, которые вошли в историю страны, благодаря слиянию коренных персиян с другими народами: армянами, азербайджанцами, русскими. Поэт понимал, что персы – хитрый и коварный народ, за деланным добродушием и приветливостью скрываются первобытные дикари и вандалы. Их захватническая политика и исламистская пропаганда раздражала не только правителей близ лежащих стран, но и русского царя. Войны, угон пленных, ассимиляция персов на южных границах Кавказа заставили его жителей просить заступничества у России. Никто не мог дать им отпор, пока на рубежах не появились русские войска. Только победа русских военных и дипломатии позволили свободно вздохнуть народам Кавказа. Тяжело было писателю не писать, а заниматься делами, которые он делал по необходимости. Но именно в Персии и сложился замысел его комедии «Горя от ума».
    Осенью 1821 года, разочаровавшись в Мазаровиче, который вместе со своими братьями пользовался службой только для торговых сделок и пресмыкался перед персами, Грибоедов посылает рапорт генералу Ермолову с просьбой уволить его от службы в миссии. Проконсул Кавказа идет ему навстречу и разрешает покинуть Персию и вернуться в Тифлис.
В ноябре 1821 года Грибоедов переводится в Тифлис секретарем по иностранной части к главнокомандующему Кавказскими войсками генералу Ермолову.  По пути из Тавриза в Грузию, он упал и опасно переломил себе руку в двух местах. Не найдя доктора, он обратился к первому, кто мог бы ему помочь. В результате, рука срослась так неправильно, что он не мог ею владеть. Ехать назад в Персию, где он, вряд ли, нашел бы медицинскую помощь,  Грибоедову было невозможно, да и не хотел он возвращаться в эту азиатскую страну, полную коварства. Так и доехал он   до Тифлиса, где ему пришлось вновь ломать руку и фиксировать ее для придания ей правильного положения.  Выздоровев окончательно, Грибоедов с радостью остается служить в Тифлисе. Родная среда, общение с русскими, образованными людьми ненадолго избавили его от той депрессии, что мучила его в Персии. Генерал вызывал у него писательский интерес, он исподтишка наблюдал за ним и его поведением в той или иной ситуации.
На первых порах Грибоедов проявил большое старание к своей работе и пытался быть для генерала соратником. Он давал дельные советы по освоению кавказских земель, по переселению народов. Но вскоре понял, что Ермолов не нуждается в советчиках, и полагается в военных и дипломатических вопросах только на себя.
- Алексей Петрович, я понимаю вашу сверхзадачу по освоению кавказских земель и переселению народов. Но, нельзя ли, все же, обходиться  гуманнее с населением Кавказа? – просит Ермолова Грибоедов. – Ведь речь идет о целых семьях, в которых порой,  их члены разлучаются на расстояния и годы.
- Ты что, Александр Сергеевич, говоришь такое? – Генерал был решителен. – В этом районе сохранить порядок можно только железной рукой. Я буду последовательно и жестко гнуть свою линию, иначе эти дикари почувствуют слабину, и мы лишимся не только множества  своих людей, но и территорий. Здесь иначе нельзя. Горцы должны уважать одно только слово: Россия. И впредь советую меня не учить! – Строго добавил генерал.
Грибоедов вынужден был, не солоно хлебавши, остаться при своем мнении.
- А что ты хотел? – Смеялись офицеры штаба. – Ты нашего патрона еще не знаешь! С ним шутки плохи. Знаешь, как он стал генералом? Это целая история. Полковник Ермолов, будущий герой Отечественной войны 1812 года, так дерзко разговаривал со старшими по званию офицерами, что те выпросили у командования ему генеральский чин: чтобы от генерала выслушивать такие гадости было не так обидно.
- Больно уж крут наш генерал. – Посетовал Грибоедов. – Иногда все же полезно рассудить все выгоды и неприятности от совершаемых дел.
 Секретарь пишет Бегичеву: «Меня занимает борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением. Но будем вешать, и прощать, и плевать на историю. Нет, не при нем здесь быть бунту». Народы Кавказа то и дело восставали, и главнокомандующий считал, на востоке признают только грубую силу, и вел себя, подобно восточному деспоту – вешал в аулах главарей восставших и велел подолгу не снимать с виселиц их трупы, ради устрашения остальных, брал заложников аманатов из каждого племени. И все же, при Ермолове на Кавказе было спокойнее, чем при его предшественниках.  Если кто из генералов пытался действовать более гуманными методами, им это с рук не сходило. Впоследствии, после выступления чеченцев, поднятых призывами грозного воина Бейбулата, генералы Греков и Лисаневич собрали около трехсот чеченцев в Герзель-Ауле, лично проведя переговоры с ними на их языке, но, пренебрегая мерами предосторожности, они потеряли бдительность. Ночью один из фанатиков зарезал их кинжалом.
Однажды, при разговоре с Грибоедовым, Ермолов, рассказывая, как достигался мир на Кавказе, обмолвился:
- Ты, думаешь, Александр Сергеич, что мои приказы просто так здесь работали? Приходилось пользовать все методы, которые доступны. Я действовал зверской рожей, огромной своею фигурою, которая производила ужасное действие, и широким горлом. Так, что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин.
- Вы, верно, так запугивали бедняг, что они вами детей пугали. Правильно Пушкин написал о вас: «Смирись Кавказ, идет Ермолов!» - Грибоедов не боялся, несмотря на чин Ермолова, разговаривать с ним открыто.
- А как, по-твоему, можно справиться с горцами? Мои предшественники уж как старались, относясь к ним, как к людям, а только каждую ночь своих людей теряли. Дикари не разговаривают – они просто перерезают горло и все.
Для того чтобы набеги на наши посты не повторялись, я прибегал к решительным и даже жестоким мерам: бунтующие селения были разорены и сожжены, сады и виноградники вырублены до корня, и через многие годы не придут изменники в первобытное состояние, нищета крайняя будет их казнью…
 - Зная ваши правила, Алексей Петрович, ваш образ мыслей, приходишь в недоумение, потому что не понятно, как согласить их с вашими действиями: на деле вы – совершенный деспот. – Довольно смело, прямо в глаза сказал генералу Грибоедов.
- Испытай прежде сам прелести власти, а потом и осуждай. – Огрызнулся Ермолов.
Тем не менее, встречи и долгие разговоры с генералом Ермоловым служат Грибоедову нравственным отдыхом, в этих беседах он частенько отводит душу. Встречая его в главной ставке, Ермолов приглашал секретаря посольства к себе, отпить чаю или на рюмочку ликера. Иногда их разговоры заходили за полночь. Ермолов, как старший по годам и опыту, рассказывал ему свою жизнь, про войну с Наполеоном, про его отношения с властью. Грибоедов, слушая его, набирался опыта и делал выводы. Однажды генерал решился ему рассказать про то, как он сам был полномочным послом в Персии:
- Ты, Александр Сергеевич, еще пороху не нюхал. Подумаешь, по Персии он поездил… А вот мне, что пришлось учудить там, ты и не догадываешься, а знать тебе все это надобно. Вот и послушай. Ты же знаешь, что первая персидская война была еще в 1804 году? – потягивая грузинский коньяк из серебряной стопочки, спросил Ермолов.
- Ну, да, Алексей Петрович, я тогда под стол пешком ходил, наверное, - улыбнулся Грибоедов.
- Ну, верно, мальцом был еще. Так вот, - продолжал Ермолов, - эта война шла до 1813 года и закончилась тем, что мы забрали себе большую часть азербайджанских ханств и некоторые районы горной Армении и Восточной Грузии. Однако, персы, проиграв нам войну, вовсе не хотели мириться с потерей прежних владений и пытались миром вернуть их к себе, назад. – Ермолов взял с блюдечка дольку лимона.
- Неужели, у них были надежды? – Грибоедов заинтересованно смотрел на генерала. – И что же император?
- Императору после войны с французами было недосуг заниматься персами, он был озабочен устройством европейских дел. А тут, как раз прибыл из Ирана их министр иностранных дел Абул-Хасан-хан со всем своим посольством. Ну, понятно для чего: с попыткой склонить государя к возвращению бывших их владений.
- И что же наш? Бьюсь об заклад, хотел все отдать. – Уверенно сказал дипломат.
- Хотел. Ты, прямо, как в воду смотришь. – Ермолов громко и раскатисто захохотал. -  Он меня вызвал и говорит: « Алексей  Петрович, сейчас то время, когда персидский нейтралитет в наших с Турцией отношениях, важнее территориальных приобретений! Поэтому, поедете в Иран послом и на месте решите, какие владения можно уступить без неудобства для России». А Нессельроде тут же побежал успокоить Абул-Хасан-хана, что его вопрос тщательно рассматривается, пусть его, мол, едет восвояси, ответ ему привезет русский посланник.
- Наверное, после общения с царем, Абул-Хасан-хан уехал в полной уверенности, что их бывшие территории снова им принадлежат. – Грибоедов уже хорошо знал персидского министра иностранных дел.
- Небось. Я долго прикидывал и так, и эдак, что можно уступить персам без неудобства для России. И решил, что наши солдатики, выходит, зря кровушку свою проливали, что ли, за то, чтобы эти земли завоевать для матушки России и положить их в ее казну? Ничего не отдам, думаю. Черта им лысого, а не земли! Ни пяди не уступлю!
- Решительный вы человек, Алексей Петрович, с самим царем решились спорить?
- А я и не спорил. Поехал к шаху, оценил обстановку, расстановку сил и партий, посмотрел, что за характеры у шаха и наследника. – Ермолов запустил обе руки в свою густую, темно- русую, с проседью, гриву, прочесал ее пятернями и откинулся на спинку кресла. Помолчав, продолжил. - После этого повел переговоры. Конечно, англичан приходилось обезвреживать, очень велико их влияние при дворе. Но, в конце концов, шах сам отказался от своих притязаний.
- Великолепно! – Грибоедов зааплодировал.
- Это было не так-то просто. – Нахмурился Ермолов. – Я туда прибыл в очень сложное время, в стране было всё противу русских. Англичане, мать их, распространяли вражду, слухи, проводился новый набор в армию, у персиян шли военные приготовления.
- Еще раз браво! – Воскликнул Грибоедов, снова захлопав в ладоши.
- А тут еще с их наследником, вчистую, разругались. – Ермолов махнул рукой на хлопки Грибоедова, порезал лимон на блюдечко. – Я с ним должен был обсудить устройство русских консульств в Персии. А потом еще о возвращении наших военнопленных и дезертиров. С консульствами мы разобрались, препятствий  сему принц не чинил. А другой вопрос не пришлось даже затронуть. Оказалось, накануне моего прибытия, власти срочно отправили полк, сформированный из русских дезертиров, против взбунтовавшихся курдов. А оставшихся – загнали в какой-то сарай и заперли на замок. Знали ведь, что я приеду, как будто, все назло… Я просто взбесился, узнав такое, и отказался с ними говорить.
- И что, так и не пришли ни к какому соглашению? – Спросил Грибоедов, как будто, что-то обдумывая.
- А! – Махнул рукой Ермолов. – Теперь так вообще, мы с принцем друг друга ненавидим. – Он снова разлил по стопкам темный грузинский коньяк. – Поднимем, Александр Сергеевич.
- Я думаю, принцу сейчас тоже нелегко, - Грибоедов взял рюмку в руку, но не выпил,  решил прояснить ситуацию, - после разгрома его армии он потерял доверие своего отца – шаха, а заодно, свое влияние при дворе. У него ведь куча братьев, и у них здоровая конкуренция в борьбе за трон.
- Ты мне тут его не защищай! – Повысил голос Ермолов. – Ишь, защитник выискался!.. Перс – он и есть перс. Враг, значит.
                Такие разговоры и для Ермолова были, как бальзам на сердце. Встретились два умных и сильных человека, которым было что друг другу поведать, и чему поучиться. Один в очках, другой без очков, они годятся друг другу: один – в отцы, другой – в сыновья. Один – гениальный писатель, другой – профессиональный военный. Вроде бы, их даже сравнивать нельзя, они должны быть совершенно разные. Но при этом – они подобны друг другу, почти, что близнецы. Они не выдерживают взаимного отражения друг в друге. Они оба невероятно деятельны и авторитарны. И эта жажда деятельности их разделяет. Для Грибоедова личность Ермолова раскрывалась все с новых, неизведанных ранее сторон. И каждая беседа с колоссом власти давала ему большой эмоциональный заряд и в то же время, он понимал, что самому ему не вырасти под Ермоловым, тот железной рукой контролирует любую инициативу с его стороны. Дипломату приходится просто смириться.
Грибоедов писал своему другу Катенину в Петербург: «Нашел его, как и прежде необыкновенно умным, хотя и не дружелюбным. Ермолов воюет – мы мир блюдем. Однако если везде так мудро учреждены посольства, как наши здесь, то полки опаснее, чем умы дипломатов».               
  Впоследствии, Ермолов был поражен тем умением и смелостью, с какими дуэлянт Грибоедов добился в Персии возвращения из плена наших солдат и других русских подданных. Хотя, по Гулистанскому договору возвращать в Россию пленных и дезертиров надлежало  поверенному в делах Мазаровичу. Но тот уклонялся от этой статьи. А его секретарь не гнушался такими делами и по всей Персии собирал наших людей.
                Жизнь в Тифлисе

      Грибоедов поселился в Тифлисе на армянском базаре в небольшом доме, в котором он вместе с верным камердинером Сашкой занимал верхний этаж, состоящий из двух небольших комнат, обращенных окнами на север. Из них открывались предгорья главного Кавказского хребта. Комнаты были небольшие, но с мебелью, и в одной из них даже стояло фортепиано, с подложенным бруском вместо колеса. Это было, весьма кстати. Несмотря на то, что пуля Якубовича  повредила ему мизинец, Грибоедов все равно играл, надев предварительно на мизинец удобную кожаную накладку. Однажды, Грибоедов садится за фортепиано. На этот раз бруска на месте не оказалось и фортепиано шаталось. Писатель зовет Сашку:
- Сашка! Ах ты, прохвост этакий! Ты, верно опять сегодня без меня играл на фортепиано?
- Играл немножко, - фамильярно ответил тот, пожав плечами.
- Ну, так и есть! – всплеснул руками Грибоедов. – А куда девался брусок? – рассердился он вконец.
- Не знаю. – Сашка отвернулся и уставился в окно.
- А что ты играл? – поинтересовался Грибоедов.
- «Барыню»!
- Ну-ка, сыграй! – приказал барин.
Сашка без церемоний сел за фортепиано и одним пальцем наиграл известную песню: «Барыня – сударыня, протяните ножку…»
- Ах ты, дрянь такая, понятия не имеешь, как надо играть, а портишь мне фортепиано! По-ш-шел! Играй лучше в свайку, или в бабки! –  Проводив взглядом обиженного Сашку, он, сидя за фортепиано,  в раздумье сказал:
- Как я устал! – Он взял с инструмента свой рукописный  словарь персидских слов,  потом отшвырнул в сторону. - Надо завершать пьесу. Но разве здесь напишешь что-нибудь дельное?! Или служба, или работа над пьесой. Как мне нужно уединение, мне надобно сесть, спокойно подумать. – Он запахнул свой туземный архалук. Когда же генерал ответит на мой рапорт?!
Послышался стук в дверь. Сашка, потягиваясь и почесываясь, пошел открывать. Явился курьер с письмом. Грибоедов, быстро открыл письмо, это был долгожданный ответ Ермолова на его рапорт об отпуске. Ему было разрешено поехать домой, в Россию. Он соскучился по перу, ему хотелось творить…
- Сашка, - радостно крикнул он камердинеру, - сходи-ка на базар, купи все, что нужно в дорогу. Мы едем в Россию!
- Давайте деньги, барин. – Протянул сложенную лодочкой ладонь Сашка.
- Деньги – зло! – Копаясь в кармане мундира в поисках нужной купюры, ответил Грибоедов.
- Ага, то-то я, когда прихожу в лавку мясника всегда думаю – зла не хватает!
Грибоедов хохотнул, протягивая Сашке деньги.
 Перед отъездом он решил навестить своих друзей с прощальным визитом. Всегда и всеми любимый, он посещал лучшие семейные кружки тифлисцев, везде был долгожданным гостем.   
  Таким образом, он однажды попал в дом князя Чавчавадзе, полковника Нижегородского драгунского полка. Единственный сын Гарсевана Чавчавадзе, благодаря которому Грузия была присоединена к России, князь Александр родился в Петербурге, был крестником императрицы Екатерины, получил прекрасное образование и, вступив на военную службу, участвовал в войне 1812 года. Перейдя затем в кавказские войска, занимал большие посты и соединял в себе горячую любовь к родине с блестящим даром поэта. Грибоедов быстро подружился с ним и стал желанным гостем в семье князя. Они читали друг другу свои произведения, делились самыми сокровенными мыслями. Князь Чавчавадзе был первым в своей стране, кто перевел Пушкина и Грибоедова на грузинский язык.
      Надо сказать, что Грибоедов имел удивительную, необыкновенную, по словам его близких друзей, почти невероятную способность привлекать к себе людей. Он имел от природы этот сверхъестественный дар, эту симпатическую силу очаровывать сердца одним взглядом и заставлять верить себе на слово. Во время званого ужина, Александр Сергеевич сел за рояль. Его  потрясающая игра на инструменте заворожила слушателей, впрочем, как  и обычно, когда ему доводилось играть для публики. Ничуть не раздумывая, князь, попросил его, в свое свободное время, позаниматься с его дочерью Ниной. Тот с удовольствием согласился. Но, как каждому ребенку в ее возрасте, ей больше хочется двигаться, бегать, прыгать… Она обегала все окрестности, побывав и в саду, и на речке… Нянька не успевала ее искать. Но вот, утром, когда большинство домочадцев еще спят, старуха находит маленькую княжну и зовет ее в дом, на занятия музыкой.
  - Где ж вас носит, учитель уже давно сидит за роялем, ждет вас. Ох, беда…- стонет нянька, - что ж вам, Нинушка, не спится, заставляете меня искать вас по всему Тифлису… Быстрей бегите, заждался вас ваш русский.
   Маленькая Нина припустилась со всех ног к дому, смоляные косички развеваются по ветру. Через окно в сад льются звуки фортепианной музыки – это Грибоедов в ожидании своей ученицы импровизирует за инструментом.
   Девочка по замощенному двору вбегает в дом, летит длинными, прохладными коридорами. Няня, едва поспевая за княжной, бормочет, что родня вконец избаловала Нино, ей бы скакать целый день по саду. Но родители и старшая сестра и впрямь обожали ее, они души в ней не чаяли и все разрешали.
    Наконец, девочка подбегает к нужным дверям и распахивает их в светлую комнату, где на персидском ковре стоит черный, блестящий рояль. Поднявшееся над садом солнце играет бликами на его лаковой крышке. За ним сидит ее учитель музыки. Нине он всегда казался смешным: он частенько поправляет на носу очки, пытается исправить  ее французский, заставляет играть надоевшие гаммы… Но  девочка старается быть прилежной, чтобы своей нерадивостью не расстроить любимого отца, ведь этот русский господин – его друг. Всегда серьезный и требовательный, учитель сейчас насмешливо и лукаво улыбается. В его круглых очках отражается утреннее солнце и вся радость жизни, которая чудится Нине в этом наступающем летнем дне.
  - Доброе утро, княжна! – говорит Александр Сергеевич по-французски. – Как спалось вам сегодняшней ночью?
Нино в ответ приседает в глубоком реверансе. Только она приготовилась ответить ему на своем, смешанном грузино-французском, как неожиданно из ее кармана на блестящий паркет выпрыгивает лягушка. Первым движением девочки было поймать непослушного лягушонка, которому было приказано сидеть в кармане платья.
 И она обеими руками падает на него. Через минуту музыкальная комната звенит от смеха учителя и ученицы.
  Десятилетняя девочка всем сердцем привязалась к  Грибоедову, открывшему ей этот волшебный мир музыки, которая потрясала ее  совершенством звуков. Она настолько привыкла к своему учителю, что воспринимала его более, чем друга семьи. Она делиться с ним своими детскими секретами и мыслями.  А он прирос к ней всей душой и постоянно умилялся ее невинной чистоте и непосредственности. После занятия Нино чистосердечно прощалась с ним:
- До субботы, дядя Сандро! – сказала она.
А Грибоедов, снова поправив свои  очки, слегка улыбнулся и помахал ей рукой.
И вот, получив ответ на свой рапорт, он пришел проститься с семьей Чавчавадзе и, главным образом, с Ниной:
- Вы уезжаете, да дядя Сандро? – огорченно переспросила Нино, - и вас долго не будет?
- Но, почему же, долго, дитя мое? -  ответил Грибоедов. Я еду не отдыхать, я хотел бы завершить одно дело. Здесь мне нет сосредоточенности. Я надеюсь, вы обо мне не забудете?
- Забуду. – Упрямо и, едва не плача, ответила Нино, - Если вы будете там долго, то забуду. Зачем вам так надобно непременно ехать?
- Доченька, - вмешался князь Чавчавадзе, - что за пустые упреки? Ты должна вежливо попрощаться с твоим учителем, а не спрашивать у него глупые  вопросы.
- Ну и пусть едет, - слезы, все-таки, не удержались и полились из ее глаз. – А я без него больше не сяду к роялю.
Грибоедов обменялся взглядами с князем и поцеловал девочку в макушку.
- Прости, дорогая Ниночка, но я не могу остаться. Но я, все же, приеду и мы опять с тобой сыграем в четыре руки.
Он пожал руку князю и вышел прочь. Он никак не мог понять, почему так ноет сердце после прощания с Ниной?

                Долгожданный отпуск
                               
        Предчувствие отпуска сделало его путешествие с места службы в родные места легким и радостным.  Он едет от города к городу, от станции к станции, любуясь пробегающими за окном экипажа пейзажами, местными достопримечательностями, он наблюдает за образом жизни жителей кавказских и русских городов, размышляет о разнице между ними и в его голове зреют новые литературные планы. Когда он, наконец, в марте 1823 года, прибыл на место с первоначальной редакцией «Горя от ума», он уже точно знал, что и как он будет писать. 
Проводя отпуск в Москве, в доме своей матери, он продолжает писать свое «Горе», как он его называет. Писатель пишет везде, где ему приведется случайно присесть и почти никогда не трудится прибирать за собой листы своих рукописей, решительно не дорожа ими. Очень часто приходил он писать в комнату своей сестры, гостившей в те дни у матери, и потом разбрасывал листы своей работы по разным углам дома, где ни попадя. В то время его комедия оставалась еще тайной не только для публики, но и для большинства знакомых и друзей. Однажды, один из их числа, а именно – граф Вильегорский, любитель-композитор, перебирая раз ноты на рояле Марии Сергеевны, нашел лист, потом другой, третий, написанный стихами и рукой Грибоедова. Он долго рассматривал мелкие строчки, а затем спросил:
- Что это?
- Ce sont les foliеs de Alexander. -  Ответила она по-французски.
- Я возьму их с собой. - Решительно сказал граф. Мария Сергеевна пыталась протестовать и убеждала Вильегорского оставить листы рукописи.
Но было уже поздно – эти folies, бывшие частью « Горя от ума», а потом и сама комедия разлилась по публике.
Пребывая в Москве, Грибоедов посещает популярные салоны и присутствует на балах. Наблюдение за светскими львами и львицами доставило ему новый материал для двух последних актов.
     Этой весной, в одном из модных салонов Москвы, Грибоедову представили князя Вяземского. Чуть ниже Грибоедова и старше его, года на два-три, князь обладал не слишком выдающейся внешностью, скорее, обыкновенной, ничем не примечательной. И это было тем удивительнее, потому, что в свете он снискал себе славу ловеласа. Новый знакомый вызвал у писателя неподдельный интерес:
- Я много слышал о вас, князь. – Завязал беседу Грибоедов. – Оказывается, вы близкий друг Александра Пушкина?
- О, да, с Александром Сергеевичем мы давние друзья. – Согласился Вяземский. – Вообще-то, я человек скептический, я бы даже сказал о себе – язвительный, и чтобы я всей душою полюбил человека, должно произойти нечто невероятное, но я в своей жизни сделал два исключения: это мой наставник Карамзин и наш новый, но уже всем известный поэт Пушкин.
- С Пушкиным мы вместе служили в Коллегии иностранных дел, а с Карамзиным я, к сожалению, еще не знаком. -  Развел руками Грибоедов.
- Я вас обязательно познакомлю, - тронув его за плечо, пообещал Вяземский, - вы просто не представляете, что это за человек. Я вам сейчас расскажу, как я сам с ним познакомился, и вы все поймете. Хотите?
- Конечно. – С готовностью ответил Грибоедов. – Я обожаю слушать такие истории.
- Начну издалека. Мой отец, из очень древнего рода, уходящего корнями так далеко, что где-то даже пересекается с Рюриками. Он был человек свободомыслящий, высокообразованный и много времени проводил в заграничных путешествиях. И вот, во время одной такой поездки, мой Андрей Иванович познакомился с англичанкой, замужней женщиной, миссис О,Рейли. Как вы понимаете, она произвела на него впечатление. Страстно влюбившись, он увез ее от мужа и уже в России добился для нее развода. Превратив здесь ее в Екатерину Ивановну, он обвенчался с ней и у них родился я. К сожалению, моя бедная мать тяжело заболела и рано умерла. Мой отец, воспитывая меня, купил под Москвой имение Остафьево, и построил там большой, сорококомнатный особняк, ставший на много лет излюбленным пристанищем для меня, а так же для многих наших друзей - поэтов и писателей. У нас гостили Жуковский, Батюшков, а также муж моей сводной сестры Екатерины Андреевны – Карамзин. Когда старшая дочь моего отца вышла замуж, она привезла мужа знакомить с нами в Остафьево. Карамзин уже был до нее женат на Елизавете Протасовой, его первой детской любви. К сожалению, они мало прожили, родив ему дочь, через год его жена умерла. Для Николая Михайловича это было трагедией. И, чтоб избавиться от печали, он начал писать «Историю государства Российского». Как раз, когда его привезла к нам моя сестра Катя, он у нас работал над своим главным трудом. А что – там тишина, свежий воздух, что еще надо для творчества? Потом мой батюшка решил преставиться и, перед этим событием, поручил меня, своего единственного сына, заботам Карамзина.
- То есть, своим воспитанием вы, князь, обязаны своему шурину? – С улыбкой спросил Грибоедов.
- Да, уж. Воздействие Карамзина на мои, еще ничем не испорченные молодые мозги оказалось решающим. Я был воспитан в духе патриотизма и привык к мысли, что каждый человек должен, в меру своих сил заботиться о благе и процветании общества. И если Карамзин-историк образовал во мне публициста и критика, научив меня спорить и вникать в глубины исторических событий, то Карамзин писатель, вы, вероятно, знаете, что он автор «Бедной Лизы», элегий и романсов, вырастил из меня поэта. Причем, с детства он меня пугал: не пиши дрянных стихов, не позорься. И я изо всех своих силенок старался не опозориться. Я просто преклоняюсь перед Карамзиным. Когда я вас познакомлю с Николаем Михайловичем,  вы сами убедитесь,  что это за великий  человек.
- Не сомневаюсь. И буду с нетерпением ждать знакомства. А пока у меня к вам есть предложение. – Грибоедов выслушав историю Вяземского, перешел к делу. – У меня возникла идея поставить водевиль. И сюжетец есть неплохой. Мы с вами пишем стихи для него, а моего знакомого композитора Верстовского попросим написать музыку.
- Неплохая идея. – Обрадовался Вяземский. – Давайте встретимся на днях и все обсудим.
И увлеченно разговаривая с новым знакомым, Грибоедов повел его к выходу.
Набравшись в родном городе свежих впечатлений, поэт для окончания своей комедии 29 июля 1823 года отправился в деревню Степана Бегичева, что в Тульской губернии.
Недолгий путь до Тулы Грибоедов ехал  в дорожном экипаже и дремал. Мимо пролетали бедные русские деревни, а иногда и - побогаче - имения помещиков в селах с церквями, маковки которых жарко горели в лучах летнего солнца. На дорожной колдобине Грибоедова подкинуло, и он проснулся. Оглядевшись вокруг, он потянулся и подумал, что осталось совсем немного, и он увидится со своим дорогим другом. За окном экипажа было бесконечное пшеничное поле, золотистая нива которого колыхалась волнами под летним ветерком. Кое-где крестьянки, одетые в домотканые белые одежды уже серпами срезали ухваченные в ладонь сухие стебли с налитыми колосьями. На убранных плешинах поля стояли перевязанные соломой снопы. Он опять прикрыл глаза и неожиданно вспомнил, как они познакомились со Степаном.
В 1812 году Наполеон Бонапарт, после завоевания почти всей Европы, вторгся в пределы России. Война с французами приняла статус отечественной, и не было человека, тем более, дворянина, который не проникся идеей освобождения своей родины.
Несмотря на недовольство семьи, Грибоедов записался волонтером-корнетом в Московский гусарский полк, набирающийся графом Салтыковым. Едва приступили к его формированию, как неприятель вошел в Москву, и полк получил повеление идти в Казань, а по изгнании врага, в конце того же года – в Брест-Литовск. В сентябре 1812 года корнет Грибоедов заболел и остался во Владимире. Больше года он из-за болезни не появлялся в расположении полка. Он не видел, как горела Москва, как шли обозы беженцев на восток. Прибыл на место службы он уже после окончания военных действий. А, попав в свой полк, он оказался в компании «юных корнетов из лучших дворянских фамилий» - князя Голицына, графа Ефимовского, Толстого, Алябьева, Шереметева, Ланского, братьев Шатиловых. По прибытии ему передали приказ явиться за назначением в штаб генерала-от-кавалерии А.С.Кологривого, но ему все было как-то недосуг, потому, что  накануне он в теплой офицерской компании хорошо посидел, выпили немало, наутро голова болела страшно, но, мешкать, более  нельзя было, и он отправился в штаб. Там его встретил адъютант и передал ему пакет. Грибоедов, маясь головой, вскрыл пакет и прочитал приказ. Потом, весело взглянул на адъютанта и сказал:
-Поздравляю, вашего полку прибыло!
Адъютант непонимающе посмотрел на него:
- Простите?
- Я говорю, теперь я один из вас: прошу любить и жаловать, адъютант Грибоедов Александр Сергеевич. – И протянул руку для знакомства.
- Бегичев, Степан Никитич. – Представился в ответ офицер и подал ему руку.
- А что, Степан, - Грибоедов фамильярно обнял за плечи Бегичева, который явно был намного старше него,  - где здесь можно отметить мое назначение?
- Здесь трактир недалеко, - кивнул за окно Бегичев.
- Так пойдем, генерала все равно еще два дня не будет. Заодно, поправлю свою голову… – И  Грибоедов, считая, что уже уговорил Бегичева, повернулся к выходу. Тот, немного помешкав, последовал за ним.
В трактире они заказали бутылку хорошего молдавского вина, они выпили и пообедали, и вдруг Грибоедов вспомнил про бал у местной знати, начавшийся только что:
- Что-то нас, офицеров русской армии на местные балы не приглашают, - поморщился он, - надо бы навестить. Страсть, как танцевать захотелось. – Подмигнул он Степану.
- Может, не стоит, - стал уговаривать Бегичев, - все-таки, народ не русский, не так поймут.
- Ты, что Степан, мы же – победители Наполеона, нас только так и должны понимать! – Грибоедова понесло…
Отвязав от привязи у штаба лошадей, они поскакали в гости.
В самом красивом особняке города было торжество, за окнами, в ярком свете канделябров, мелькали фигуры танцующих пар, у парадного подъезда стояли запряженные экипажи.
Грибоедов и Бегичев на лошадях заехали по серповидному пандусу на второй этаж и распахнули двери в бальную залу. Танцы были в самом разгаре. Не ожидавшие ничего подобного, гости, в испуге разметались по стенам. Женщины завизжали, прячась за кавалеров. Друзья въехали в залу. Выпитое вино ударило в голову уже не только Грибоедову. Бегичев тоже осмелел. Новые друзья спешились, Грибоедов бросил другу поводья и пошел приглашать красивую молодую девушку. Сделав знак рукой музыкантам играть, он закружился с ней в танце. Когда музыка кончилась, как ни в чем, ни бывало, Грибоедов проводил даму на место, поцеловал ей руку и вернулся к Бегичеву:
- Пошли, брат Степан, что-то скучно у них тут, - Сказал он, садясь на лошадь.
Возвращаясь, они смеялись, вспоминая свое приключение:
- Расскажу в полку, то-то смеху будет. Жаль, мы у них на ужин не остались. – Грибоедов был в ударе.
Приехав, наконец, к Бегичеву, он целый вечер веселил его молодую жену рассказами об их со Степаном службе в полку. Анна Ивановна была миловидной молодой  женщиной со светло-русыми волосами, заплетенными в косу и уложенными на голове. Её скромное хлопчатое платье, сшитое на жару, , русые завитки на длинной шее,  серые, всегда смеющиеся глаза, придавали её облику доброты и обаяния. Она была благодарным слушателем, её интерес был неподдельным, и под военные байки угощала гостя то кулебякой с капустой, то жарким с грибами.  Грибоедов, глядя на семейную идиллию, был искренне рад за своего друга, и где-то в глубине души, немножко завидовал ему. Оказалось, что ему тоже хотелось вот так, с любимой женщиной, жить где-то в глуши, ощущая на себе её заботу, чтобы вокруг были удивительные по своей красоте русские просторы, с волнующимся на полях житом. Ах, сколько бы он всего написал бы здесь!    А пока он не знал умолку, и все рассказывал об их со Степаном житье-бытье в армии.  Супруга Бегичева с удовольствием слушала его рассказы и, порой, весело и укоризненно смотрела на своего мужа.
Уже Степан взмолился:
- Ну, полноте, Александр Сергеевич, ты просто компрометируешь меня в глазах жены. Мы только недавно обвенчались, а ты ей меня так представляешь, - и, обращаясь к  жене, - Уверяю тебя, душенька, все было совсем не так, Грибоедов немало приукрасил. – И Бегичев целовал ее плечико, от чего его Аннушка смеялась еще больше.
- Ну да, как это не так? – искренне удивлялся  Грибоедов. – А еще мы однажды шли мимо, и решили посетить католический храм. Что-то нам всем взгрустнулось. Сразу вспомнилось о Боге. С нами еще граф Толстой был, помнишь, Степан?
- Помню, - с иронией ответил Степан, - помню, как ты пинками вытолкнул органиста с его места и сел вместо него. Парень вовсю старался, играл, паства сидела, слушала. А ты его – взашей. Сел играть за него. Как, порядочный, сначала, хоралы играл. А потом вдруг, слышим с графом – а он Камаринского наяривает! Все, аж со своих мест повыскакивали!
Молодая жена Степана хохотала над их проделками не меньше их самих. Её лицо раскраснелось и покрылось мелкими капельками пота, веер, порхающий в её маленьких ручках, нисколько не помогал. Наконец ей удалось справиться со своей смешливостью.
- Да, - не отставал от нее Грибоедов, - а пастор их библию выронил, помнишь?
- Помню! Помню, как я всячески пытался отвратить тебя от этой праздной и разгульной жизни. Это, - он обратился к своей жене, которая в миг посерьёзнела, - было нелегко!
- Я в этой дружине пробыл всего четыре месяца и потом целых четыре года не мог попасть на путь истинный. – Продолжил Грибоедов.
- Как же ваши родные не образумили вас? – удивилась Анна Ивановна.
- Пытались. Они уповали все на Степана, - Грибоедов от души захохотал, - сестра моя так прямо и называла его моим провидением. А матушка решила, что раз Степа на 10 лет старше меня, то пусть он и занимается моим воспитанием. Она заявила, что исчерпала все аргументы, и что я непослушный сын. Мы ее успокоили, конечно, и со временем, все само встало на свои места.
- Так значит, вы остепенились и сюда приехали поработать, да, Александр Сергеевич? – с улыбкой спросила Анна Ивановна, миловидная молодая женщина, со светлыми русыми волосами, заплетенными в косу и уложенными на голове. Она сидела за столом рядом с мужем, постоянно подкладывая ему лучшие кусочки индейки.
- Да, прямо с утра, уединюсь в вашей беседке, и буду дописывать свое «Горе». -  Мечтательно протянул Грибоедов, с улыбкой глядя на их, такие тёплые семейные отношения.
- А я вот все стесняюсь спросить, Александр Сергеевич, вот вы были в Персии, а я слышала, там у них гаремы, как же женщины в них живут? – Осмелилась, наконец,  Анна Ивановна и задала вопрос.
- Да нормально живут. – Успокоил ее Грибоедов. – Гарем – для мусульман – место святое. Девушки, угнанные персами, как правило, попадали туда. Изъятие их оттуда вызывало глухой ропот со стороны фанатиков. И не все полонянки, прижившиеся в гаремах богатых людей, желают возвращения на родину, в свои бедные семьи. Иной раз, уже договоришься с хозяином гарема, что он отпустит девушку, а она ни в какую: не пойду, и все. А вообще, число женщин в гаремах, особенно у шаха и визирей, колеблется от восьмисот до тысячи. Число потомков их – сыновей, дочерей, внуков, правнуков – исчисляется тысячами, что существенно влияет на прирост народонаселения Персии.
- Никогда не согласилась бы своего Степушку с гаремом делить. – Убежденно сказала молодая женщина.
- Почему же это? – подмигнув Грибоедову, простодушно удивился Бегичев. – Господь говорил: делиться надо.
- Ах, ты!.. – его жена начала шутливо хлопать ладошками по плечу своего мужа, а он, смеясь, отбивался от неё.
Весь конец лета Грибоедов прожил в имении у Бегичевых. День начинался для него ранним утром, когда он раньше всех вставал и шел босиком по росе в сад, в беседку. Там он, закусывая поставленными для него дворней пирогами, да запивая их парным молоком, сосредоточено писал свою комедию. Вечером, часа в четыре, он приходил пообедать, потом снова шел в сад. К ужину возвращался и читал все то, что «наваял». Вскоре, ему стало лень писать самому, рука не успевала за бегущей вперед мыслью, и он нанял писца. Ходил вокруг него и диктовал. Иногда отвлекался и они со Степаном ходили в лес, на речку, разговаривая по дороге о политике, о власти, о литературе.
Лето в средней полосе России короткое, но яркое. Его всегда с нетерпением ждут, долгими зимними днями вспоминая солнечные жаркие деньки и все удовольствия, с этим связанные. А проносится оно очень быстро, не дав собой насладиться в полной мере. Так и это лето 1823 года вспыхнуло ярким метеором и погасло.
С готовой рукописью своей комедии «Горе от ума» Грибоедов возвращается в конце сентября в Москву.

                Большая драма новой комедии

Попытки опубликовать комедию в родном городе ни к чему не привели. Московские обыватели видели в ней себя, и обида на писателя не давала оценить «Горе» объективно.
Однако слух о ней, как о новом явлении в русской литературе, быстро распространился по Москве.
Николай Иванович Хмельницкий, один из друзей Грибоедова, пригласил его к себе гости, попросив его прочитать  свою комедию. Писатель сначала хотел отказаться, но потом решил, что лучше его никто не представит обществу его детище. Хозяин устроил хороший обед, на который, кроме автора пригласил несколько литераторов и актеров. Сосницкий Иван Иванович, Каратыгин… В назначенный час собралось у него небольшое общество. Обед был роскошен и после него все вышли в гостиную и закурили сигары. Подали кофе. Грибоедов положил рукопись на стол. Гости в нетерпеливом ожидании начали придвигать стулья, и каждый старался придвинуться поближе, чтоб не пропустить ни одного слова.  В числе гостей был Василий Михайлович Федоров, сочинитель драмы «Лиза, или торжество благодарности» и других, давно забытых пьес. Старый шутник Федоров пересолил за обедом, рассказывая неостроумные анекдоты, и хозяину дома, и гостям, пришлось быть свидетелями довольно неприятной сцены. Покуда Грибоедов закуривал свою сигару, тот, подойдя к столу, взял комедию, покачал ее на руке и, с простодушной улыбкой  сказал:
- О, какая полновесная… Это стоит моей Лизы.
Грибоедов посмотрел на него из-под очков и ответил ему сквозь зубы:
- Я пошлостей не пишу.
Такой неожиданный ответ, разумеется, огорошил Федорова, и он показал, что принимает столь резкий ответ за шутку. Тут же улыбнулся и поспешил прибавить:
- Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич, я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но, право, готов первый смеяться над своими произведениями.
- Да над собой-то вы можете смеяться сколько вам угодно. А я над собой – никому не позволю!
- Помилуйте, я говорил не о достоинствах вашей пьесы, а только о числе листов.
- Достоинств моей комедии вы еще не можете знать, а достоинства ваших пьес всем давно известны.
- Право, вы напрасно это говорите; я повторяю, что вовсе не думал вас обидеть.
- О, я уверен, что вы  сказали, не подумавши, а обидеть меня вы никогда не сможете.
Хозяин от этих шпилек был как на иголках, и, желая шуткой как-нибудь замять возникшую на пустом месте размолвку, которая принимала нешуточный характер, взял за плечи Федорова и, смеясь, сказал ему:
- Мы, в наказание посадим вас в дальний ряд кресел.
Грибоедов, между тем, ходя по гостиной с сигарой, отвечал Хмельницкому:
- Вы можете его посадить, куда вам угодно, только при нем своей комедии я читать не стану.
Федоров покраснел до ушей и был похож в эту минуту на школьника, который силится схватить ежа – где ни тронет, везде уколется. Хозяин был поставлен в самое щекотливое положение между своими гостями, не знал, чью сторону принять и всеми силами старался потушить эту вздорную ссору. Но Грибоедов был непреклонным, и ни за что не соглашался при Федорове начать чтение. Нечего было делать. Бедный автор Лизы взял шляпу и, подойдя к Грибоедову, сказал:
- Очень жаль, Александр Сергеевич, что невинная моя шутка была причиной столь неприятной сцены… И я, чтоб не лишать хозяина и его почтенных гостей удовольствия слышать вашу комедию, ухожу отсюда.
Грибоедов с жестким хладнокровием сказал ему на это:
- Счастливого пути…
Федоров степенно ушел и Грибоедов принялся за чтение своей комедии.
Несмотря на то, что Грибоедов славился своим человеколюбием,  но если же ему кто был не по нраву, терпеть не будет, и его предвзятость буквально добивала человека. Иногда, прямо надо сказать, не хватало Грибоедову такта и терпимости к людям. Возможно, если бы он был более снисходителен к бедному Федорову, никто не был бы свидетелем нелицеприятной сцены унижения человека, может, менее талантливого, но – человека же! Ведь, когда один унижает другого, бывают унижены оба.
В ноябре Грибоедов с князем Вяземским пишут водевиль «Кто брат, кто сестра» и с успехом его ставят на сцене в конце января наступившего 1824 года. Премьера прошла на «Ура» и до лета Грибоедов, по-прежнему пытаясь продвинуть своё «Горе», живет в Москве. Видя, что это уже бессмысленно, в июне он везет его в Петербург, в надежде на свои связи в издательствах и театрах.  После того, как она разошлась по московскому обществу в списках и произвела фурор, он рассчитывает получить разрешение на ее публикацию и театральную постановку.
Из Москвы в Петербург летели восторженные письма, подтверждающие неординарность его произведения, и когда сам автор прибыл в северную столицу, его встретили, как триумфатора. Подъемы творчества и славы дали Грибоедову много счастья. Однако он скоро убеждается, что комедии «нет пропуску» и в северной столице.
В Петербурге он поселился в доме Егермана на набережной Мойки,82. С ним был его верный Сашка, который уже давно не стеснялся ворчать на своего барина:
- Александр Сергеевич, мы когда-нибудь на одном месте проживем долго? Сколько ж можно энти баулы мне таскать?
- Хватит тебе, Сашка, нотации мне читать. Ты иногда смотрись на себя в зеркало и вспоминай, кто из нас барин: я или ты. – Грибоедов что-то искал среди своих, исписанных мелким почерком бумаг, ему некогда было препираться с Сашкой.
- Вот уеду от вас в деревню и  продолжу дело своего папаши. – Грозил Сашка.
- Значит, бухать будешь! – утвердил Грибоедов, наконец, найдя нужный лист и подслеповато разглядывая его через очки.
- Почему бухать? – обиделся Сашка, - папаша мой кузнецом был.
- Да, друг мой. Поэтому и спился, доходная работенка-то была. Пару раз подкует лошадь, а потом надирается вдрызг. – Грибоедов уже выходил из дома. – Я ухожу, сходи на базар, купи там чего… Да, с девками не балуй по дороге, а то мне их хозяева на тебя жалуются.
- Что вы, барин, как можно? – Сашка сначала возмутился, а потом насупился.
- Как можно, я тебе еще вчера рассказывал, а ты, все-таки, не балуй. – Александр Сергеевич засмеялся, похлопал камердинера по плечу и вышел.
          1-го июня Грибоедов снял номер в гостинице «Демут», а вскоре, наконец-то, произошло его знакомство с писателем и историком Карамзиным и поэтом Кондратием Рылеевым. К Карамзину он решил съездить сам. Он подумал, когда еще выйдет случай, и их представят друг другу. Жизнь так быстротечна. Он сел в пролетку и поехал в Царское село, где по желанию царя жил в то время Карамзин. Там поэт нашел Китайский театр, в котором жила семья историографа и творил он сам. После долгожданного знакомства, они долго разговаривали, прогуливаясь по садам и паркам Царского села. После этого Грибоедов написал письмо Вяземскому:
«Уважаемый Петр Андреевич, наконец, я имел честь познакомиться с Карамзиным – прямым воплощением чести и ума русского! Стыдно было уехать из России, не увидевши человека, который наиболее чести приносит своими трудами; я посвятил ему целый день в Царском Селе и на днях еще раз поеду на поклон».
 В восторге от прославленного писателя, он рассказывает о них своему другу Андрею Жандру:
- Андрей, ты не представляешь, какие умы есть в России еще. Какой интересный Карамзин, я прочитал его «Историю государства Российского», конечно, еще не всю, этот труд огромен, но уже из первых трех книг я столько нового узнал. Представь, он исследовал столько летописей, еще оставшихся от Мусина-Пушкина, тех, что не погибли в пожарах, царство ему небесное, если бы не он со своим пытливым умом, до нас не дошло бы ничего. Но, при всем уважении к нему, мы с ним, все-таки, расходимся в главном. Карамзин выступает за полное и неограниченное самодержавие, хотя и стремиться изобразить историю отечества так, чтобы она послужила уроком нынешним монархам, научила бы государственной мудрости. А я считаю, что какие-то ограничения пошли бы на пользу стране. А у Фаддея Булгарина встретил Рылеева. Оказывается, они с ним давние друзья. Кондратий читал мне стихи – это чудо! Я так проникся, у него такой легкий слог.
- Да, я тоже хотел бы с тобой к ним сходить, но – служба, сам понимаешь. Как продвигается публикация «Горя»? - Жандр беспокоился за своего друга.
- Никак. – Помрачнел в минуту Грибоедов. – Не дают, ни печатать, ни ставить в театрах. Но ничего, 1-го сентября премьера водевиля «Кто брат, кто сестра…», а потом Фаддей напечатает в своем альманахе мое «Горе».
- А ему уже дали разрешение?
- Пока проволочки. Но ему пообещали в ноябре уж точно.
Андрей Андреевич Жандр был на шесть лет старше Грибоедова, пробовал себя в драматургии, литературных переводах, но в историю вошел, прежде всего, как друг писателя и дипломата Грибоедова, хранитель части рукописей и автор воспоминаний о нем. Он всегда помогал ему во всех жизненных неурядицах.  Вернее друга в Петербурге у Грибоедова не было. Самое сокровенное он нес именно Жандру и знал – предательства не будет.
 
Пасмурным июльским днем Грибоедов собирается снова в гости к новому знакомому историографу Карамзину. Сашка подносит ему, то рубашку, то сюртук, то цилиндр. Грибоедов, отличаясь большим вкусом в выборе одежды, подбирает себе перед зеркалом по цвету и фасону предметы туалета. Сашка, с великой мукой на лице и закатывая глаза к потолку, молча, меняет ему вещи одни на другие. Наконец, Грибоедов оделся и вышел из номера в длинный гостиничный коридор.  Сашка вместе с ним, решил проводить барина.
- Ну, Александр Сергеевич, в добрый путь. Когда вернуться изволите? – он так сильно стряхивает прилипшую пушинку с его плеча, что Грибоедов пошатнулся и чуть не упал.
- Полегче, тезка, так и покалечить барина можно, - возмутился писатель. Не знаю, когда буду, должно быть, поздно. А тебе на что?
- Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок? – Весьма фамильярно вставил Сашка цитату из «Горя», услышанную от кого-то из гостей недавно. – Мне бы тоже сходить в гости, - он немного помялся, - Александр Сергеевич, не дадите копеечку, подарок девушке купить?
- Ах ты, обезьяна такая! Ты хоть знай, тот случай, где можно вставлять мои стихи.  Грибоедов порылся в кармане в поисках мелочи и, вытащив монетку, протянул ее Сашке. Тот взял и слегка поклонился:
- Премного благодарен, барин.
Писатель ушел, а Сашка приоделся, почистил сапоги и, закрыв номер, тоже ушел.
Часу во втором ночи Грибоедов вернулся, долго стучал у дверей. Сашка не открывал. Простояв еще полчаса, Грибоедов ушел ночевать к Жандру, жившему неподалеку.
В полдень нового дня Грибоедов возвращается домой, а Сашка встречает его, как ни в чем, ни бывало.
- Сашка, ты вчера, куда уходил так надолго?
- В гости ходил. – Невозмутимо отвечает Сашка.
- Но я во втором часу воротился, тебя здесь не было.
- А почем я знал, что вы, Александр Сергеевич, так рано вернетесь? – ответил Сашка таким тоном, как будто, виноват был во всем Грибоедов.
- А ты, в каком часу вернулся домой?
- Ровно в три часа.
- Да, сказал Грибоедов, - ты прав, в таком случае ты не мог отпереть мне дверь.
Спустя несколько дней, Грибоедов сидел у себя в кабинете и писал.
Сашка вошел к нему и потоптался у дверей. Потом спросил:
- А что, Александр Сергеевич, вы не уйдете сегодня со двора?
- А тебе, зачем знать?- скрывая улыбку, спросил писатель.
- Да мне надо сходить часа на два… или три в гости.
- Ну, так ступай, я, верно, останусь дома.
Грибов расфрантился, надел чистую вышитую косоворотку и отправился в гости. Только он вышел на улицу, Грибоедов снимает халат, тщательно одевается, запирает квартиру и, взяв с собой ключи, уходит ночевать к Жандру.
Сашка явился в первом часу ночи. Звонит, стучит, никто не открывает. Видит, дело плохо: стало быть, барин надул его. Уйти ночевать нельзя, вдруг, барин вернется ночью. Лег на пол перед дверью и захрапел.               
Рано утром Грибоедов вернулся, видит, его тезка, как верный пес растянулся у дверей. Он разбудил его и, потирая руки, самодовольно говорит ему:
- А что? Франт-собака, каково я тебя пришколил?.. Славно отомстил тебе! Вот, если б у меня не было поблизости знакомого, где бы мне пришлось ночевать по твоей милости?
Грибов вскочил, растрепанный, и, потягиваясь, сказал:
- Куда как остроумно придумали, Александр Сергеевич, есть, чем похвалиться!

        В конце октября 1824 года Александр Сергеевич был вынужден съехать из гостиницы «Демут» по очень прозаичной причине: ему просто опостылели его соседи-поклонники из московских знакомцев. Каждый день те заваливали к нему «по-простому, без церемоний» засвидетельствовать ему свое почтение и, под пустые разговоры, оставались до ночи. Грибоедов с утра пичкал своего камердинера инструкциями:
- Как придут опять, скажи, что барин, дескать, заболевши, принять не могут, или нет меня.
- А где же вы, Александр Сергеич? – Бестолково интересовался Сашка.
- Да дома я! – Плевался на его тупость Грибоедов, – это ты им скажи, что меня, мол, нет.
- Так им-то сказать, где вы? – опять не понимал Сашка.
- Скажи, что я умер, похороны в субботу. – Терял терпение Грибоедов.
- Барин, да господь с вами! – Крестился слуга. – Грех так про себя говорить. Так что сказать, Александр Сергеич?
- Тьфу!!! – Разозлился писатель. – Что хочешь, говори, только, чтоб их тут не было!
Сашка, выслушав от барина все, исправно сообщал всем, стучавшим в дверь:
- Барин не принимают. У них мигрень.
- Как это не принимают?! – возмущались гости. – Мы его друзья, он должен нас принимать! Тем более что мы не одни, а  с шампанским.
Они отстраняли бедного Сашку и проходили в комнаты. Бесцеремонно вытащив писателя из-за стола, они требовали фужеры и посылали в трактир за закусками.
Напрасно Грибоедов отнекивался и сказывался больным, его не хотели слушать.
После их полночного ухода он устраивал Сашке разнос, зачем впустил, тот оправдывался, но на следующий день все снова повторялось. Грибоедов чувствовал, что звереет. В конце концов, он снял квартиру на первом этаже в доме Погодина на Торговой улице, в далекой от центра Коломенской части города.

                Наводнение.

Александр Одоевский почти каждый день приходил к Грибоедову на новое местожительство. Они обсуждали новые страницы произведений Грибоедова, стихи Одоевского.  Александр Иванович долго не задерживался в гостях и при возникшей в разговоре паузе тактично прощался и уходил. Он понимал, как ему повезло, что в друзьях у него такой умный и талантливый человек, и благоговел перед ним.
Шестого ноября был дождливый промозглый день. С самого утра дул сырой и пронизывающий юго-западный ветер. К вечеру он усилился и все, кто, в это время был на улицах, заметили, что вода в Неве сильно повысилась. Поздно вечером толпы людей, стоявших на освещенных набережных у Адмиралтейства и Зимнего дворца, наблюдали за разбушевавшейся рекой. К ночи разразилась буря, загнавшая всех в их жилища. Сильные порывы ветра сотрясали крыши домов, проливной дождь стучался в окна. Всю ночь с Петропавловской крепости стреляли пушки, предупреждая всех о грядущем потопе. Однако население уже отвыкло от наводнений и не обращало внимания на это. К семи часам утра, ослабевший было ветер, снова набрал силу и перешел в сильную бурю. В стекла окон швырялись обломанные ветки деревьев, уличные фонари так раскачивались под порывами ветра, что некоторые не выдерживали и падали наземь. В десять часов утра Грибоедов подошел к окну и увидел страшное зрелище: вода вышла из берегов, хлынула на улицы и широко разлилась по городу. Кареты и дрожки начали всплывать, люди стояли в дверях своих домов, не решаясь выйти. Вода все продолжала прибывать. Реки и каналы слились в одно море, покрывавшее улицы. К середине дня в бурлящих водных потоках носились по городу баржи, плоты, крыши домов, вырванные с корнем деревья. Напор воды и сила ветра были громадны.
Одоевский, думая, что Грибоедов остался без помощи, и терпит бедствие, бросается в воду и плывет в ледяной воде, желая спасти своего драгоценного друга. Недалеко от дома, где жил Грибоедов, его настигает волна, и он чуть не тонет. Но, к счастью, он справляется и выныривает из пучины. Уцепившись за проплывавшую мимо деревянную калитку, он все же доплыл до цели. К своему другу он является весь продрогший от леденящего холода, с него струями стекала вода, дрожь пробирала до зубов. Благодаря высокому цокольному этажу, вода еще не пробралась в квартиру, и Грибоедов успел напоить Одоевского горячим чаем с водкой,  и растереть его до красноты. Но вскоре, из-под входной двери в квартиру потекли ручейки. Друзья заложили щель тряпками и вместе с Сашкой Грибовым стали поднимать на шкафы все самое ценное. Наконец, они  расстелили на шкафу одеяло и сами залезли на него. Сидели, привалившись к подушкам, и разговаривали. Тревога за свою жизнь их не оставляла.
- Неужели вода дойдет до потолка? – беспокоился Грибоедов.
- Говорят, при Екатерине, потоп достиг больше сажени высоты. – Сказал Сашка.
- Я поутру, смотрел в окно, страшная картина рисовалась. – Рассказывал Грибоедов. – Все изломанное в щепки неслось, влеклось неудержимым, неотразимым стремлением… Прохожие, застигнутые врасплох, лезли в окна домов, цепляясь за карнизы и балконы, взбирались на деревья…
- Я пока до вас плыл, видел, как лошади, запряженные в экипажи, тонули. Так жалобно ржали… - печально рассказывал Одоевский. – На Неве ветер настолько сильный, что гонит против течения стога с сеном и целые дома.
Между тем, вода в комнате уже затопила весь пол и стала доходить до сиденья стульев.
- Боже, что делается–то! – Воскликнул Грибоедов, с ужасом взирая на бедствие. – Неужели нам придется отсюда спасаться бегством. Точнее, вплавь.
- Да такого я в своей жизни еще не видел, и думал, не доведется. – Одоевский был испуган. – Будем ждать?
Через час Сашка обратил внимание, что выше столешницы потоп не пошел.
- Кажется, вода остановилась! – обрадовался Сашка. Рукавом рубашки он вытер нос и спрыгнул со шкафа на кровать. Дотянувшись рукой до стола, он взял вазочку с печеньем, протянул ее своему барину и опять залез на шкаф.
Так они сидели на краю шкафа, свесив ноги – Сашка, Грибоедов и Одоевский, и хрустели печеньем.
- Смотрите, барин, в окне баржа плывет! – показал пальцем Сашка.
Все обернулись к окну и увидели, как тяжелая, неуправляемая баржа налетела на дом напротив и полностью снесла его.
- Вот, чего бойся! – с ужасом в глазах прошептал Сашка. – Я сегодня видел, как там люди в окне метались. Теперь, видно, все померли…
Грибоедов вытер глаза и перекрестился. Вслед за ним -  и все остальные.
Наконец, все заметили, что вода стала быстро спадать, гораздо, быстрее, чем поднималась.
- Три часа дня. – Мрачно провозгласил Одоевский.
Еще через час все спрыгнули со шкафа.
- Черт возьми! – выругался Сашка и испуганно перекрестил рот. Пошел в кладовку со снедью, проинспектировал полки. – Хорошо, что я заранее все наверх поднял. Только мешки с картошкой и брюквой намокли. – Он выглянул из дверей. – Придется, Александр Сергеевич, все мокрое сразу съесть.
- Вот ты и съешь, Сашка. Как раз, это твое любимое занятие. – Грибоедов, не зная еще масштабов бедствия, сохранял чувство юмора.
Одоевский, осмотрев разрушения, принесенные наводнением, решил, что жить в этой квартире больше нельзя:
- Собирайтесь-ка, Александр Сергеевич, поедем ко мне жить. В этой сырости вы рискуете чахотку схватить. А у меня квартира, все-таки, на третьем этаже, вода туда не дошла. – Он надел сухое пальто, поданное ему Грибоедовым. – Пойду где-нибудь извозчика поищу.
     Переехав к своему юному другу Одоевскому в его большую квартиру на Исаакиевской площади, угол Почтамтской, Грибоедов узнал от офицеров, навещавших Одоевского, о том, что творилось во время наводнения в городе, какими жертвами людей и животных оно сопровождалось.
- Больше всего досталось Галерной гавани, - рассказывал один поручик, - там возле Калинкиного моста глубина воды была больше человеческого роста и достигала крыш одноэтажных домов. Я видел на другой день, что там творится, у меня мурашки бежали по коже: большие суда лежат во множестве по улицам и дворам, в некоторых местах, где были дома – сделались площади, поперек улиц лежат дома и крыши. Из-за завалов из обломков и разной домашней утвари даже невозможно пройти. На улицах лежат неубранными трупы людей, коров, собак…
- Да, в иных местах так все изменилось, что не узнать ни улицу, ни - свой дом. – Добавил горестно другой офицер. – Стены многих капитальных домов рухнули, все плавучие мосты на Неве сорваны. А погибших сколько – немыслимо. – Он горестно вздохнул.
После того, как всем пришлось пережить такие опасности, цензура, не пропускавшая «Горе от ума» ни в печать, ни в театр, уже не так волновала Грибоедова. Картины стихийного бедствия и рассвирепевшей природы потрясли поэта, и личные переживания показались ему ничтожными.
Переезд к Одоевскому решал еще одну проблему для Грибоедова. К тому времени он так нуждался в деньгах, что вынужден был даже заложить полученный им из рук персидского шаха орден Льва и Солнца второй степени. А Одоевский, видя затруднения Грибоедова, с радостью помогал ему их пережить.  Узнав, что комедия Грибоедова уже давно ходит по городу в списках, наиболее прогрессивно настроенные офицеры – друзья Одоевского по службе в полку, приставали к нему с просьбой попросить у его знаменитого приятеля комедию переписать. И тот решил, пусть уж они сами приходят к ним домой и переписывают.
Несколько дней подряд, офицеры Конного полка, где Александр Одоевский служил корнетом лейб-гвардии, собирались в его квартире, принося с собой еду и вино. Они переписывали комедию «Горе от ума» под диктовку. Им было весело. Повторяя реплики Чацкого,  примеривали их на себя. Смеясь, они вспоминали, кто из их окружения похож на главного героя, кто - на Фамусова, а кто – на Скалозуба. Грибоедов сидел в сторонке в кресле, и тихо улыбался. Теперь он видел, что его комедия поистине – бессмертна.
Через цензуру, все-таки, удалось провести, хотя и отрывки «Горя от ума», напечатанные Фаддеем Булгариным  в альманахе « Русская Талия». Но теперь автор был спокоен.
    Петербург медленно приходил в себя после наводнения. Правительство немного помогло деньгами пострадавшим, начался ремонт зданий. На некоторых из них, уцелевших после многих войн, до сих пор остались следы того, самого мощного в истории города, наводнения. Вода в тот год поднялась более, чем на четыре метра. Для того, чтобы трагедия не повторилась, стали строить дамбу. Постепенно, стали работать бани, ресторации, магазины. Еще погодя, заработали театры.

                Любовь к Телешевой.

В декабре 1824 года Грибоедов был частым гостем в Мариинке. Балет тогда был в большой моде. Ходили, в основном, на Истомину. С друзьями – Жандром, Булгариным и Одоевским – однажды попали на премьеру балета «Руслан и Людмила», поставленный по поэме Пушкина. Поэту не удалось даже на короткое время приехать из Михайловского, где он отбывал ссылку. Что только тот не придумывал, чтобы сбежать из-под пристального надзора полиции, но все было тщетно. Грибоедов с друзьями вошли в ложу, где ожидали начала представления  Вяземский и Лев Сергеевич Пушкин, родной брат автора либретто. Все обменялись дружескими объятиями и рукопожатиями:
- Ну, что ж, одного жаль, что  Пушкин, виновник торжества, сидит, где-то в своем имении под Псковом и ведать не ведает, какой случился  праздник. А он сегодня должен сиять, как медный таз. Я шампанского принес, выпьем за премьеру нашего талантливого друга, хоть его и нет рядом с нами. – Возвестил Грибоедов.
- Бедный мой брат уже измаялся в ссылке, он такой  общительный человек, что там, в одиночестве, просто погибает. – Сообщил Лев Сергеевич с большим сочувствием к брату Александру.
- Как же, погибает он, - усмехнулся князь Вяземский, - мне он пишет, как регулярно посещает Тригорское  и общается с семьей Осиповых, его обожают и мамаша, и ее дочки.
- Мне он тоже про них написал, - со знанием дела ответил брат поэта, - что они, все три – редкостные дуры.
- Однако это не мешает ему за ними волочиться, даже за самой матушкой. – Смеется Вяземский, причесывая волосы черепаховым гребнем.
- Там же нянька за ним присматривает, когда ж он успевает волочиться? – подхватил Грибоедов, садясь в кресло.
Лев Сергеевич вообще от смеха сложился пополам:
- Вы не поверите, господа, Арина наша Родионовна, дай ей Бог здоровья, муза и вдохновительница нашего поэта, как раз и является главным развратителем своего любимчика. Они с ней частенько занимаются… как бы это поприличней сказать, дегустацией самогона и всяких там наливок и настоек, в которых она большая мастерица.
- Ну, это не большой грех, Лев Сергеевич, что ему там еще делать в Михайловском? – Смеется Грибоедов, раскрывая программку спектакля.
- А кроме этого, наша «добрая старушка бедной юности моей» занимается сводничеством: поставляет моему брату к ночи крепостных девушек, а утром, соответственно, тихонько их выводит. – Лев Сергеевич от смеха уже икает.
- Мне бы такую няню! – Всерьез позавидовал Грибоедов. – Я бы из такой ссылки, ни в какой свет не захотел выезжать. Сидел бы днем писал, а к ночи сплошные развлечения. – Мечтал драматург. – И чего я в этой Персии забыл?
- А вот он, представьте, хочет оттуда сбежать. – Уже всерьез поведал брат великого поэта. - Сосредоточенно ищет у себя какую-нибудь болезнь, по которой государь разрешит ему выехать за границу, на воды.
- Нашел? – смеется Вяземский. – Я уже боюсь на эту тему говорить с императором, только начинаю просить за Пушкина, тот сразу же присмотр за ним усиливает, как бы не сбежал.
В ложу вошел, выходивший по поручению ненадолго, Фаддей Булгарин. Он протягивает букет алых роз Грибоедову:
- Саша, ты просил цветы, получи, только я разочарую тебя, Людмилу танцует не Истомина, она приболела. Её заменяет Катенька Телешева.
- Ну, так что ж, ведь она тоже балерина, которая танцует премьеру. – Резонно ответил поэт.
- Шольца – композитора, что-то нет, неужели и его недуг свалил? – Озабоченно ответил Вяземский. – Кто же сегодня будет дирижировать?
В ложу вошел Михаил Глинка. Он служил помощником секретаря Главного управления путей сообщения, и со службы сразу прибежал в театр.  Он еще только начинал писать какие-то музыкальные пьесы и романсы, и еще не был так известен. Будущий великий композитор был весь красный и потный, видно было, что тесный фрак, надетый по случаю премьеры, ему отчаянно мал, жал под мышками и вообще мешал. Он его взял напрокат по дороге в театр, и надел прямо в фойе. Глинка, то пытался застегнуть его и выдыхал, то сразу расстегивал, и начинал крутить пуговицу:
- Очень хочется послушать вариант Фридриха и сравнить со своим взглядом на этот  балет. – Рассказывал своим друзьям автор будущей новой интерпретации «Руслана и Людмилы». - А вот, как раз и Шольц, видите? -  Он встал к дирижерскому пульту.
Все обратили свое внимание к оркестровой яме, где стоял с нотными листами Фридрих Шольц.
Деликатно постучав в дверь, в ложу зашел Дельвиг, он держал под мышкой бумажный пакет:
- Добрый вечер, друзья мои, с премьерой вас всех! – Он был весел и, открывая пакет, спросил:- И что, никто не додумался прийти с шампанским? А я пирожные принес с конфетами. Кондитер на Невском очень радовался, что много купил у него.
- Боже, Антон, сто лет тебя не видел! Ты по-прежнему любишь пирожные? – Обрадовался Грибоедов, протягивая руки для объятий. – Я читал твои стихи в альманахе у Булгарина, это потрясающе.
- Да, Саша, пишу понемногу. Поздравь меня, я помолвлен и жених. – Похвалился Дельвиг. – В следующем году женюсь.
- Поздравляю! А на ком же?
Но ответа ему услышать не довелось. Из оркестровой ямы послышалась увертюра, привлекшая всеобщее внимание к сцене.
Телешева танцевала, как богиня. Это заметили все сегодня. Грибоедов, на секунду повернувшись к сцене, тут же положил на место, взятое было пирожное,  и уже смотрел на сцену, не отрываясь. Она была красива, но какой-то простой красотой, без изысков. Ее нельзя было назвать роковой женщиной, в ней не было изюминки, как у Истоминой, лицо – сердечком, в обрамлении темных локонов, на котором все всегда видели полуулыбку, рассеянный взгляд темных глаз не говорил ни о какой работе души. Но Грибоедов влюбился. Дельвиг протягивал ему бокал с шампанским, но он ничего не замечал. На ощупь взял бокал, и не глядя, опустошил его. Женственность Людмилы, ее любовь к Руслану, коварство Наины захватили его в свой круговорот событий и, вот уже ему чудится, что это он, Грибоедов – Руслан и спасает свою Людмилу от чернобородого колдуна. Катенька Телешева, танцуя Людмилу, передала своей игрой всю нежность и кротость, преданность и отвагу русской женщины. В этот же день он увозит Телешеву к себе, а она, забыв про свои долги и обязанности перед другим человеком, остается у поэта на ночь. Неведомая доныне страсть закрутила, завертела их в своем водовороте, его порывистая  нежность, жаркие поцелуи, ее ласка и атлас тела, все это приворожило их друг к другу, было просто невозможно вырваться из взаимного плена.
Степану Бегичеву писал, спустя несколько дней, вопреки своему обычаю не писать женских имен: « В три, четыре вечера Телешева меня с ума свела и тем легче, что в первый раз и сама свыклась с этим чувством, от которого я в грешной моей жизни чернее угля выгорел!» Что-то нашлось в Катеньке такое, что зацепило поэта. Теперь он бывал на каждом ее спектакле, влез в долги, но тратил деньги на шикарные букеты. Она тоже влюбилась. Да и как она могла устоять перед высоким красавцем, с которым даже просто поговорить за счастье, не то, что лежать в его объятиях:
- Саша, милый, - шептала она ему ночами, - сокол мой ясный, только ты… ты мне нужен… Не хочу Милорадовича… Не нужны мне его меха и брильянты, по тебе мой голод. Только слушать тебя, твои слова о любви, словно мед разливается по мне…
А Грибоедов говорил, держа ее в своих объятиях, будто не слыша ее:
- Катенька, ласточка, приласкай меня, как ты умеешь… Жалко, ночь кончается, я бы снова и снова вгрызался в тебя… Обними меня крепко, луноликая моя… Целуй, целуй меня, до изнеможения, да жарче, жарче…
Расставаясь с ней после бурной ночи, он думал: « Хорошая она девушка, добрая, красивая, мне хорошо с ней… Но, черт возьми, чего же мне не хватает?..»
Далее, в продолжение романа, он писал Бегичеву: « За три недели Телешева до такой степени преуспела в танцах, что здесь не могли ей надивиться, всякий спрашивал ее, отчего такая перемена, такое совершенство? А я один стоя торжествовал и, наконец, разразился рифмами:
О, кто она? – Любовь, харита,
Иль пери для страны иной
Эдем покинула родной,
Тончайшим облаком обвита?
И вдруг, как ветр ее полет!
Звездой рассыплется мгновенно, блеснет, исчезнет,
Воздух вьет, стопою свыше окрыленной…
С тех пор я остыл, реже вижусь, чтоб не разочароваться. Или то меня с ног сшибло, что все теперь не так закрыто, завеса отдернута, сам целому городу пропечатал мою тайну, и с тех пор радость не в радость». Любовь захватила Грибоедова ненадолго, и душевное настроение стало быстро пронизываться пессимизмом. Но он по-прежнему относился к ней с большим уважением и не позволял, чтобы кто-то мог невзначай оскорбить её. Однажды Катенин, не подозревая, что у Грибоедова какие-то чувства к Телешевой, в письме к нему нелицеприятно отозвался о ней. Грибоедов был в гневе и тут же настрочил ответ: « Зачем ты Телешеву дрянью называешь, не имея никакого о ней понимания?!»
А в день своего тридцатилетия он снова пишет Бегичеву: « Друг и брат! Пишу тебе в пятом часу утра. Не спится. – Нынче день моего рождения, что же я? На полпути моей жизни, скоро буду стар и глуп, как все мои благородные современники… Вчера я обедал со всею сволочью здешних литераторов. Не могу пожаловаться, ото всюду коленопреклонения и фимиам, но вместе с этим сытость от их дурачеств, их сплетен, их мишурных талантов и мелких душишек. Не отчаивайся, друг почтенный, я ещё не совсем погряз в этом трясинном государстве. Скоро оправлюсь и надолго. Даже насчет любви моей будь беззаботен: я расхолодел, хотя моя Людмила час от часу боле ко мне жмется. …Брат. Ты зовешь меня в деревню. Коли не теперь, не нынешним летом, так верно со временем у тебя поищу прибежища, не от бури, не от угрызающих скорбей, но решительно от пустоты душевной. Какой мир! Кем населен! И какая дурацкая у него история!»
Конечно, у Александра Сергеевича с Катенькой Телешевой было все, что может быть у влюбленных мужчины и женщины. Но не суждено ей было стать женщиной его жизни, как бы ей этого не хотелось. Она любила его так, что только для него ей хотелось танцевать лучше всех, раз за разом, оттачивая своё мастерство. И на этом языке – языке танца, только ему она мечтала сказать что-то свое, сокровенное, веря, что он поймет. Женщинам разве много надо? Лишь бы любил тот, самый любимый и единственный, ради которого можно и душу отдать, и жизнь положить.
Но не все так просто было в ее жизни. Грибоедов влюбился в нее в то время, когда она уже жила с генерал-губернатором Санкт-Петербурга Милорадовичем.  Он ей был и покровитель, и друг, и гражданский муж. Грибоедов, разумеется, знает, кто у него ходит в соперниках. Но он уверен в себе, хотя в письме, к тому же Степану все же проскальзывает его ревность и оттого гадкая характеристика на генерал-губернатора:
« Глуп, хвастлив, идол Шаховского, который ему подличает. Оба скоты».
И Милорадович, зная о предпочтении своей Катюши, ненавидит Грибоедова. Ох, если б он мог, он бы не спустил Грибоедову этой обиды. Ведь ему уже давно донесли, кто ему перешел дорогу. Но чувство такта, и уважение к любимой женщине не позволяют ему публично оскорбить писателя. Милорадович искренне любит балерину. Именно с ее квартиры уйдет он однажды морозным утром на Сенатскую площадь, где и встретит свою смерть. Все это будет… Но потом. А пока Катюша до прерывистости вздоха, до боли в сердце влюблена в мужчину-умницу во всех отношениях и пытается одарить его своей любовью, привязать его к себе, чтобы он почувствовал ее, приласкал, и никуда бы больше не отпускал от себя. Она в смятении приходит по вечерам домой после спектакля и  прячет взгляд от проницательного Милорадовича. Ей нечего ему сказать. А тот смотрит на свою Катюшу испытывающе, и выжидает. Может, черти унесут скоро этого Грибоедова куда-нибудь по делам государевым, этого писаку, которому не видать публикации его комедии, как своих ушей. А Катенька его скоро забудет и станет прежней любящей и заботливой, какой он ее всегда знал.
А балерина в это время мучается своею любовью, ждет от поэта тех единственных слов, которые ждет женщина всегда от своего избранника. И, не дождавшись, понимает, что никогда она не станет судьбою Грибоедова. И он это тоже понимает. Видимо, того, что он ищет в женщине – ум, такт, дружбу, образованность – ему никогда не найти в Телешевой. Все это он когда-нибудь найдет совсем в другой женщине.
 
                Гибель надежды.

Вечерело. Император Александр I медленно прогуливается по берегу Невы, время от времени, останавливаясь, и глядит на реку, скованную льдом. Его высокая фигура, с накинутой на плечи шубой, видна издалека. Поодаль от него незаметно следует охрана.
Его догоняет председатель Госсовета Аракчеев. Суховатый, среднего роста, закованный в шинель, он подошел к царю, держа под мышкой папку с бумагами.
- Добрый вечер, Ваше Величество! Как здоровье, позвольте узнать, у Елизаветы Алексеевны? О вашем – даже не спрашиваю, знаю, что Бог не допустит нездоровья.
- Здравствуйте, Алексей Андреевич… Спасибо, императрица здорова. Какие у нас с вами новости?  – монарх был, как обычно, вежлив, понимал, что просто так Аракчеев – его верный пес, не нарушил бы его прогулку.
- Ваше Величество, из Москвы после отпуска приехал дипломат Грибоедов, - Аракчеев откашлялся и снова заговорил, - так вот он привез свою пьесу «Горе от ума». Сейчас ваше Величество, пишут все, кому не жаль свеч и бумаги. Щелкоперы!
- Вы читали ее? – заинтересованно спросил император, - вам понравилось? Стоит ли публиковать сие?
Аракчеев снова откашлялся и ответил царю:
- Читал, ваше Величество. Мои люди нашли для меня эту пьесу, списанную с оригинала. Ну, что сказать? Сатира, заключенная в пьесе столь остра и нагла, так уничтожающа по отношению к высшему свету, что я взял на себя смелость отказать в рекомендации публиковать ее. Думаю, потому наш  писатель и не стал ее публиковать в Москве, что московское сословие, да и не только московское, не простило бы появление этой пьесы ни ему, ни нам. Да, говорят, что это еще не вся пьеса, что еще два акта ожидаются.
- Но вам–то понравилось? – настаивал на откровенном ответе Александр.
Несмотря на легкий морозец, Аракчеев мгновенно вспотел и полез за платком в карман, а пока вытирал выпуклый лоб, лихорадочно думал, что ответить царю, чтоб не попасть впросак. Наконец, выдавил, не глядя на царя:
- Смешно, остро, - и, спохватившись,- но к театру не допускать!
Александр сразу как-то заскучал и, не зная, что еще можно сказать или спросить на эту тему, уже хотел отпустить Аракчеева, но тут в голову пришел вопрос:
- А что это нашему дипломату пришла мысль бумагу марать? Что, служба в Персии не научила скромности? Я слышал, там довольно трудно. Напомните, что у него за образование?
Аракчеев открыл папку на новой закладке и поднял глаза на царя:
- Да образование-то у него, Александр Павлович хорошее. Родители денег не жалели. Сначала Московский благородный пансион, закончив его 12-лет отроду Грибоедов, поступил на словесный факультет Московского университета. После окончания он еще закончил юридический факультет и перешел к изучению естественных наук и математики. В 17 лет он готовился к защите ученой степени, но было не суждено. Грибоедов еще в шесть лет превосходно знал английский, немецкий, французский и итальянский языки. А также латынь. После поездки в Персию, будучи секретарем посольства, изучил еще два восточных языка. Следует прибавить сюда и музыкальное образование. Мои знакомые дамы, встречавшие его в салонах, говорят, что он виртуоз – пианист и обнаружил недюжинные знания композитора. Хотя, это все в прошлом, после дуэли, говорят, у него что-то с рукой, то ли сухожилие перебито, то ли мизинец прострелен, кто, что говорит. Но до сих пор по салонам играют его вальсы, так называемые, «Грибоедовские». Да это и не первая его пьеса. А прошлые его произведения – с успехом прошли в театре.
- Ах, так это не первая его пьеса! Значит, те пьесы прошли, и цензура не имела к ним никаких претензий. А на этой, новой пьесе, он споткнулся. Что ему взбрело в голову над обывателями издеваться? – Александр был в недоумении. Потом, что-то вспомнив, заинтересованно спросил. -  Так почему же он не защитил ученую степень?
-Так… Ваше величество, война ведь началась. Наполеон вошел. Но, вьюнош наш, не остался в стороне. Он поступил волонтером в один из полков, затем был переведен в адъютанты к генералу Кологривову.  А уж после войны вышел в отставку, переехал в Санк-Петербург, и поступил на службу в Коллегию Иностранных Дел… Ну, это вы знаете, Ваше Величество.
- Да, да помню… Еще мне кто-то говорил, что  будучи  в Персии, он не только блестяще освоил языки, но и, основательно изучив историю Востока, занимался финансовыми и политическими науками, и даже представил в правительство какой-то проект. Что-то он никому не понравился.
- У нас, ваше  Величество, своих прожектёров полно. – Уклончиво ответил  Аракчеев, - хотя, справедливости ради, по мнению специалистов, осуществление им задуманного, могло быть пользительно для России.
- Сами сказали, у нас своих прожектеров полно, - тихо повторил Александр. - Так что же нам делать с пьесой? А, Алексей Андреевич? Мне донесли, что от нашего с вами решения уже ничего не зависит. - « Горе от ума» разошлось в списках по всей читающей России. И даже наш «сукин сын» Пушкин отозвался, что пьеса произвела неописанное действие и поставила ее народу с нашими первыми поэтами.
- Так что же нам делать? – растерянно спросил член Госсовета.
- Да и я хотел у вас спросить, что нам делать?- отозвался император, ковыряя носком сапога замерзший сугроб.
- Да ничего, ваше величество, обыватели поговорят, поговорят, да и забудут. Была попытка поставить ее в театральном училище, силами учеников. Но педагоги пресекли. Милорадович вовремя узнал о готовящемся спектакле… У него к Грибоедову свои счеты…
- Не поставят эту пьесу – поставят другую, такую же. Я слышал, вольнодумства в ней не счесть. Плохо мы с вами работаем, Алексей Андреевич. Идите, наблюдайте. – Император, сделав знак рукой, оставил Аракчеева на месте,  и продолжил прогулку вдоль набережной.
   
                Возвращение к Службе
      
После отказа в полной публикации и постановке его комедии, Грибоедов вынужден был вернуться на Кавказ, по месту его службы. Настроение было уже не то, с каким он ехал в отпуск. Он не мог поверить, что написал свое произведение «в стол»:
« Неужели, нет никакого выхода, - думал он,- куда я только не обращался – всюду отказ. Даже Вяземский ничем не смог помочь. Черт, что за наваждение такое?! А так хотел, получив какой-никакой гонорар поехать в заграничный круиз». Оставив радужные надежды, Грибоедов вместо юга Франции отправился в Киев, чтобы затем посетить Крым, Керчь, а оттуда морем через Имеретию вернуться на Кавказ к месту своей службы, к генералу Ермолову. По дороге писатель заехал в Харьков. Там его друзья привели на заседание «Южного общества» под руководством Павла Пестеля. С удивлением, он обнаружил у них на столе рукописное издание своего «Горя». Члены общества выразили ему свой восторг по поводу пьесы и сказали, что она вполне отвечает духу современных умных людей, что, если вдуматься, то можно увидеть в Чацком героя нашего времени, который мог бы перевернуть не только самосознание человечества, но и переделать в корне общественный строй. Грибоедов им тонко заметил, что он и не думал делать из своего героя - революционера, это просто влюбленный юноша, который разочаровался в любви. И если уж менять строй, то не стоит пропагандировать вымышленных персонажей.
Прибыв в Киев и отдохнув там до середины июля, Грибоедов, весьма стесненный в средствах, отправляется в Крым. За три недели он исколесил весь юг полуострова, и, покинув Бахчисарай, отправился в Симферополь. По дороге он аккуратно записывает все, что видит по дороге: скалистые кое-где поросшие лесом горы, зеленеющие долины и фруктовые сады, развалины, некогда бывшие величественными строениями византийцев, греков и римлян, древние могильники, безмолвные свидетели старины. Из Феодосии Грибоедов добрался до Керчи, сел там на корабль, и затем, морем, через узкий Керченский пролив, добрался до Тамани. Оттуда – в Ставрополь и на Кавказ. Его очень  радовала предстоящая встреча с милой грузинской девочкой Ниной. И правда, как только по приезде в Тифлис, Грибоедов попадает в дом Александра Гарсевановича, первая, кого он увидел – была Нина. Ей уже исполнилось тринадцать, она становилась девушкой. Увидев своего учителя музыки, она сильно покраснела и в смущении чуть опустила голову. Писатель внимательно посмотрел на нее и улыбнулся:
- Ах, Нина! Как вы, однако, подросли, княжна. И куда подевался ваш боевой задор? Надеюсь, вы за время моего отсутствия не разленились, и  к музыке не поостыли?
- Нет, дядя Сандро, - весело улыбнулась в ответ княжна. – Я без вас занималась. Нина подбежала к роялю, откинула крышку и, стоя наиграла этюд Шопена.
Грибоедов слушал знакомую музыку, не замечая мелкие ошибки. Он откровенно любовался Ниной, а она, озорно улыбалась всем из-за рояля.
- Браво, браво! – захлопал в ладоши Грибоедов. – Я рад, что ноты не забыты, а вместе с ними и я – ваш покорный слуга. Ну, что ж, в первый же свободный день мы с вами возобновим наши занятия. – Он встал из-за стола, подошел к Нине и погладил ее по черным блестящим косам. – А пока, разрешите откланяться – дела службы ждут. -  И, слегка поклонившись, он вышел в лёгком смятении и полном непонимании самого себя. « Нина сильно изменилась, - подумал он. – Что-то в ней есть такое…»
Служба началась вновь, и с того же. Главная задача Грибоедова была определена ему генералом Ермоловым – возвращение русских подданных на Родину. Находя на территории Персии все новых и новых военнопленных и беглецов, он просит аудиенции у главнокомандующего персиян Аббас-Мирзы. Любимый сын Фет-али-Шаха был объявлен им наследником престола сравнительно недавно. По законам Персии наследником становился перворожденный сын падишаха. Но его первенец был рожден от христианки, и это обстоятельство дало возможность отцу отдать предпочтение Аббас-Мирзе, рожденному от женщины-персиянки царских кровей. Он был среднего роста, красивой наружности, с длинной черной бородой. Его черные вниательные глаза выражали работу мысли.
Аббас-Мирза принял с уважением секретаря русской миссии. Грибоедов первым подал ему руку для приветствия, персиянин в ответ подал ему свою, и дипломат почувствовал горячее рукопожатие слишком нежных пальцев. Они медленно прогуливались под тенистыми деревьями  по берегу большого пруда, в котором плавали разноцветные японские карасики.
- Очень настаивает наш государь император и правительство о возвращении захваченных вами наших подданных. – Дипломат всем своим видом выражал озабоченность. - Думаю, вам нет смысла их скрывать у себя.
Аббас–Мирза остановился перед прудом и, заложив руки за спину, ответил Грибоедову не сразу:
- Видите этот водоем? Он полон и ущерб ему не велик, если разольют из него несколько капель. Так и мои русские для России.
- Но если бы эти капли могли желать возвратиться в бассейн, зачем им мешать?- недоумевал Грибоедов.
- Я не мешаю русским возвращаться в отечество, - подумав, ответил Аббас-Мирза.
- Я это очень вижу, между тем, их запирают, мучают, до нас не допускают,- сокрушался секретарь.
Аббас – Мирза едва отступил и сказал, поглаживая свою бороду:
- Мне такое неизвестно. Моим людям не дозволялось мучить и запирать. – Он посмотрел Грибоедову прямо в глаза. - Найдите, ищите и где вам встретятся, пусть возвращаются.
Проводив русского, Аббас – Мирза  понял, что в лице Грибоедова Персия получила сильного представителя русских интересов:
- Вазир-Мухтар, бесспорно, человек очень умный. Его дотошности нам можно поучиться. -  Главнокомандующий оглядел свою свиту. – Нам с ним будет нелегко.
Расставшись с Аббас-Мирзой, Грибоедов вернулся в дом русской миссии в Тавризе и сел писать письмо Ермолову: « …Я знаю, Алексей Петрович, что вы ненавидите Аббас-Мирзу и считаете его виновным в развязывании войны. Но после сегодняшней встречи, я нашел его образованным, весьма умным и приятным в общении. Мне представляется, что с ним можно договориться…». В путевых заметках дипломат этим вечером написал: « Хлопоты за пленных. Бешенство и печаль. Голову положу за несчастных моих соотечественников».
Найдя в Персии множество русских, вступивших  в войска шаха, Грибоедов уговорил их вернуться в Россию. Несмотря на интриги и препятствия, чинимые персиянами, он последовательно провел это дело до конца. Ермолов поручил ему проводить отряды переселенцев в русские земли.
Не раз Грибоедов и его товарищи рисковали  жизнью на этом пути. Персияне были озлоблены, им были неприятны действия секретаря посольства. Но знание этого народа и такт помогли ему, почти беспрепятственно, выполнить порученное. Держал он себя во время этого с таким достоинством, что заслужил уважение даже со стороны английской миссии и благосклонность Аббаса-Мирзы. Настойчивость секретаря вызвала ненависть у персидских сановников, но достигла своей цели. Освободив пленных, он сам стал во главе колонны и повел их до русской границы.
Генерал Ермолов был в восторге. По прибытии Грибоедова в расположение русских войск, он тут же принял его. После короткого доклада, главнокомандующий обнял его и с чувством произнес:
- Спасибо за хорошие  вести! Идите, Александр Сергеевич, отдыхайте, вы заслужили отдых. – Потом, он вдруг что-то вспомнил. – Ах, да… Хорошо, что вспомнил. Послезавтра князь Чавчавадзе дает в своем особняке бал в мою честь. Приходите и вы, повеселитесь. А то суровые будни превратили нашу жизнь в череду военных действий.
- Непременно буду. – С улыбкой ответил Грибоедов и вышел.                После ухода Грибоедова, он вернулся за стол и, взяв перо, написал письмо Мазаровичу,  главе русской миссии в Персии: «…Приятно заметить попечение Грибоедова о возвратившихся солдатах и не могу отказать ему справедливой похвалы в исполнении возложенного на него поручения…»
Однако, несмотря на  явное взаимоуважение Ермолова и Грибоедова, у них иногда возникали серьезные конфликты. Различие во взглядах возникло на почве отношения к народам Кавказа, где Ермолов считал основным орудием усмирения горских народов силу и устрашение. А Грибоедов считал, что главным приоритетом в отношении с кавказцами, должны быть гуманность и терпение. Это непонимание с годами только упрочилось.

                Нина: новый взгляд.
               
В доме князя Чавчавадзе  в честь генерала Ермолова был дан бал. Пришло так  много уважаемых гостей: и со стороны русских высших чинов, и со стороны тифлисской знати. Нине уже исполнилось четырнадцать лет. Она еще подросток, но, как все южанки была уже вполне сложившаяся женщина в эти годы. Черные волосы, завитые в локоны, украшали маленькую, но умную головку. А такие же черные глаза горели неизбывной жаждой жизни, любознательностью и… любовью. Она, хоть и старалась выглядеть степенно и по-взрослому, но все присутствующие угадывали в ней жизнерадостного бесенка, который с трудом справляется со своим кипучим темпераментом. При входе в бальную залу она стояла со своей матерью Саломэ и встречала гостей:
- Здравствуйте, Сергей Николаевич, я очень рада вас видеть! – приветствовала она только что вошедшего  офицера Ермолова, однофамильца генерала, по-французски, немного с грузинским выговором, который Грибоедов никак не мог у нее за год исправить.
- Да, Нина Александровна, я тоже очень рад, вы даже представить себе не можете, как я рад! - повторил он некстати. Он смотрел на Нину влюбленным взглядом и не мог оторваться. Видно было, с каким нетерпением он ждал этой встречи. 
Генерал Ермолов стоял с фужером в руке в окружении князя - хозяина дома и Мазаровича и рассказывал о том, что отправил письмо к государю о награждении Грибоедова за его радение в возвращении пленных на родину, а из Петербурга пришел ответ, что дипломату не стоило так поступать. Князь Чавчавадзе отвечал, что Грибоедов достоин награды, и он рад бы присоединиться к этой просьбе, а сам все поглядывал на свою дочь. Он заметил, как молодой офицер, не отстает от Нино. Сережа Ермолов, был влюблен без памяти в милую девочку и всюду следовал за ней. Но Нино обращала его настойчивые ухаживания в шутку.
- Ведь правда, мы с вами друзья, да Сереженька?- весело спрашивала она своего поклонника. Посмотрите, сколько у меня красивых подруг, они так будут рады, если вы уделите им свое внимание. Вот, например, Сонечка Орбелиани, правда, она красавица?
Молодой офицер соглашался с княжной, не отрывая от нее взгляда. Он видел только ее одну, маленькую княжну с чудесным смехом, звенящим, как серебряные колокольчики.
- Да, Нина Александровна, ваши подруги просто восхитительны,- говорил он, глядя ей прямо в глаза и не замечая никого вокруг. – Но жениться я хочу на вас. И еще хочу увезти вас с этого беспокойного Кавказа в нашу мирную Москву, к моей маменьке. А к Александру Гарсевановичу мы потом будем иногда приезжать, чтоб  он понянчил своих внуков…
Но тут открылась дверь, и все взгляды обратились туда. А из дверей возникла высокая фигура Грибоедова, и Нина, не дослушав мечты Сережи об их  будущем, увидела предмет своей мечты, которого любила детской любовью с 10 лет. Грибоедов тоже обратил свое внимание на княжну,  и, сначала успокоился, но, присмотревшись, заметил рядом с ней молодого офицера и сразу насторожился. Ниночка это поняла, слегка покраснела и бросилась вон из комнаты.
Князь Чавчавдзе и генерал Ермолов его встретили с радостью и представили гостям:
- А вот и наш Грибоедов! Знакомьтесь, господа, кто еще не знает: это секретарь по дипломатическим делам, Александр Сергеевич Грибоедов!
Но почти все, за малым исключением, знали любимца всех тифлисских салонов. Его тут же усадили за рояль, и в гостиной зазвенел Моцарт. Виртуозное исполнение никого не оставило равнодушным. Радостная мелодия из «Свадьбы Фигаро» всем подняла настроение. Грибоедов тоже развеселился и, сделав последние аккорды, выскочил из-за рояля с раскрасневшимися ланитами, и с испариной на лбу.
В гостиной появилась Ниночка в старинном грузинском костюме, сохранившемся у бабушки ее, Марии Ивановны. Костюм этот очень живописен и красота Нины в нем была необычайна. Она кинулась к Грибоедову:
- Дядя Сандро, посмотри, я красивая в этом платье? – детская искренняя непосредственность подкупала и Грибоедов, хотевший сначала ответить шуткой, остановился, внимательно посмотрел на Нину и серьезно сказал:
- Да, Нина, ты очень красива. И в этом платье тоже.
Нина смутилась, вся вспыхнула и метнулась из комнаты. Потом вернулась со своими подружками и под звук тара, девочки станцевали зажигательную лезгинку. К ним присоединились молодые грузины, волчком крутившиеся в мягких кожаных сапогах, подгибая пальцы ног, вокруг своих девушек в белых покрывалах на голове. Танец никого не оставил равнодушным, гости крутились на месте, а ноги так и несли их в пляс. Но, не желая мешать молодежи, все только аплодировали в такт музыке.
Успешно владеющий вниманием  женщин, Грибоедов никогда не испытывал ни к кому из них глубокой и сильной любви, такой, чтобы хотелось обо всем забыть, кроме предмета своей привязанности. Но очарованный Ниной, которая оставалась и после их разлуки такой же приветливой и веселой без жеманства, разговорчивой и умной без напыщенности, и, как и прежде бесхитростной и доверчивой, он сильно задумался. Это все же была уже другая Нина. Она волновала его, как женщина. Он не отводил взгляда от ее черных бархатных глаз, излучавших доброту и, в то же время детское озорство. Любовь, доселе неведомая, заставившая его сердце сильнее биться, овладела им. Конечно, у Грибоедова в России была семья, из которой он вышел, и которая его по-своему любила. И все-таки, он был, одиноким человеком, не знал ни собственного дома, ни семейного очага, он вспомнил, с каким он особым чувством возился не только с Ниной, но и с двумя другими Чавчавадзе – Катей и Давидом. Частенько они  все вместе весело играли, и тогда детский смех, шум  и гам разносились не только по всему дому, но и, по близлежащим окрестностям. Маленькая Нина год за годом накапливала в своей памяти мельчайшие события, слова, взгляды, интонации  их с Грибоедовым встреч. Он занимался с ней музыкой, заставлял говорить по-французски, они долго разговаривали о жизни, о человеческих взаимоотношениях. Ей было все в новинку, все интересно, он ей открывал мир, о котором она, сидя дома, мало, что знала. И вот, она выросла. И сегодня он понял, что их отношения переходят в совершенно другой разряд. Она стала привлекательной женщиной – для него это стало открытием. Сказать, что он был поражен – значит не сказать ничего. Он больше не мог думать ни о ком, кроме нее. Впервые он понял для себя, какое значение приобрела Нина в его жизни.
   Для Нины эта встреча с Грибоедовым на балу тоже не прошла бесследно. Она легла ночью спать, но не смогла заснуть. Только закроет глаза – и сразу ей чудится, как он говорит ей своим бархатным голосом: «Да, Нина, ты очень красива». Как она хотела сегодня быть красивой – ни для кого другого, а только для него одного. Только его воображение ей хотелось сегодня поразить. Именно сегодня она поняла себя, что она хотела, о чем мечтала. Ее мысли, наконец, определились, и все встало на свои места: да! Она любит его своего дядю Сандро. Любит, любит, любит...
   
                Декабрьское восстание и его последствия

В сентябре 1825  года после долгого молебна в Александро-Невской лавре, царь таинственно и без всякой свиты однажды ночью выехал в Таганрог. В экипаже с ним ехала только его супруга – императрица Елизавета Алексеевна. Они, наконец, окончательно помирились, и Александр с большим удовольствием часто называл ее «моя жена».  Почему его отъезд был покрыт такой тайной, что не потребовалась даже охрана – это первая загадка. По дороге, против обыкновения, не было ни смотров, ни парадов.
 Через месяц после приезда, государь отправился из Таганрога с инспекционной поездкой в Крым. Его сопровождали граф Воронцов, генерал-адъютант Чернышев, барон Дибич, начальник генерального штаба Петр Волконский и человек двадцать свиты. Они свидетельствовали, что царь путешествовал по Крыму с большим интересом, входил во все дела и даже шутил. Хотя, императрица потом вспоминала, что последние месяцы его настроение было подавленным. Власть, возложенная на него со смертью его отца Павла Первого, уже давно тяготила его. Поездка, длившаяся, около трех недель, окончилась болезнью. Несмотря на недомогание, он все же посетил Севастополь и другие города. Махнув рукой на рекомендуемое ему местными докторами лечение и дувший с гор ледяной ветер, Александр день и ночь проводил в седле и, когда вернулся в Таганрог, свалился в горячке.  Жар, в котором он пребывал несколько дней, не сбивался никакими лекарствами. 14-го ноября пригласили из местной церкви священника, он  его исповедовал, причастил и собороновал. Елизавета Алексеевна не отходила от него ни на шаг. Она всячески уговаривала его принять лекарства и, наконец, он согласился. Но, как видно, было уже поздно. 17-го ноября солнце залило комнату умирающего. Он, бледный, собрался с последними силами, приподнялся на локтях и повернул голову к окну. Так ничего, и не увидев там, из-за ослепляющего солнца, он упал опять на подушки и шепотом произнес:
- Как это прекрасно!
Императрица взяла сухую салфетку и промокнула ему испарину на лбу. Он взял ее руку и поднес к своим губам. Поцеловав ее, он тихо сказал супруге:
- Прости меня, Лиза. Я разбил твою жизнь, – с уголка его глаза скатилась слеза.
- И ты меня прости, Сашенька, мы оба виноваты в том, что с нами произошло.
- Нет, милая, я тебя поставил в такие условия, что тебе ничего не оставалось делать… - он совсем обессилел.
Императрица тихо плакала. Она держала его руку в своей, а другой рукой ее гладила, будто успокаивала. Император тяжело дышал, из его груди доносились хрипы. Офицеров, волнующихся за своего царя, в комнату не впускали, и они вынуждены были ждать новостей по своим комнатам. Два раза в сутки они подходили к белым дверям больного и стучали. Выходил врач – таганрогское светило, или императрица, и рассказывали о состоянии пациента.
Ранним утром 18-го ноября, часовой у дома, где размещался император, видел человека высокого роста, пробиравшегося вдоль стены. По уверению часового, это был сам царь. Он доложил об этом начальнику караула, на что тот возразил:
- Ты, что, с ума сошел? Император лежит при смерти.
Днем Александру, будто стало лучше, он даже смог сесть в постели и выпить чай. Но утром, 19-го, он скончался во сне. Императрица спала, сидя в кресле рядом с его кроватью. Ей снилось, будто они с Александром гуляли в Летнем саду, а по аллеям бегали две девочки, как будто их дочери… Внезапно, она проснулась, взглянула на мужа и увидела его мертвые глаза, глядевшие в потолок. Она вскрикнула,  и пламя свечи качнулось, разметав по стене тени. Прибежавший на ее крик доктор, раздернул тяжелые занавеси на окнах, и увидел, как императрица сосредоточенно закрывала мужу глаза и подвязывала платком челюсть. Потом разрыдалась и упала в обморок. Вслед за доктором прибежали, один за другим, генералы Дибич, Орлов-Давыдов и Чернышев.
         Поняв, что император скончался, и в России наступило временное безвластие, они перекрестились. Врач осматривал тело императора, пытаясь найти хоть какие-нибудь приметы жизни. Но все было тщетно. Нервная система, уже ни на какие раздражители не реагировала. Наконец, доктор  отошел и развел руками: монарх умер. Императрица полулежала в кресле, уже пришедшая в себя, но апатично глядящая перед собой. Вошел князь Волконский, взглянув на тело, понял все и перекрестился. Заметив состояние царицы, он жестами пригласил всех выйти в соседнюю комнату. Когда все собрались, он поставил вопрос:
- Господа, император умер. Нам придется отчитываться перед царственной семьей и народом. Что доктору писать в заключение о смерти?
- Пусть напишет: скончался от инфлюенции. – Сказал Чернышев.
- В здешних местах холера очень часто вспыхивает, - отозвался из дальнего угла доктор, моя в тазике руки мылом, - давайте так и обозначим.
И причиной смерти императора Александра I официально была объявлена холера. Но не все оказалось так просто. Поговаривали, что в гроб положили не императора, а унтер-офицера 3й роты Семеновского полка Струменского, который был весьма схож с Александром. В свидетельстве о смерти царя было сказано, что спина и ягодицы его были багрово-красные, что весьма странно для холеного тела самодержца. Зато известно, что Струменский умер оттого, что был до смерти засечен шпицрутенами.
Так или иначе, но лейб-медик Тарасов вскрыл тело подлинного или мнимого императора и произвел бальзамирование. Он так обильно пропитал его спецсоставом, что пожелтели даже перчатки на руках покойного. Одели его в мундир армейского генерала с орденами и наградами.
Перевозка тела в Санкт-Петербург длилась аж два месяца. Его сопровождали императрица и все офицеры. В каждом крупном городе происходило прощание с монархом, но гроб нигде не открывали. В Тульской губернии, в Белеве царица почувствовала себя очень плохо и вынуждена была остаться со своей фрейлиной. Пока она болела, гроб следовал своим путем. По пути в столицу гроб открывался несколько раз, но только ночью и в присутствии немногих доверенных лиц. Генерал Орлов-Давыдов составлял протокол осмотра. Князь Волконский в начале декабря писал новому императору Николаю: «Хотя тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело и даже черты лица покойного изменились… Почему и думаю, что в Петербурге вскрывать гроба не нужно.»   
И все-таки, гроб в столице был один раз открыт для членов императорской семьи, и мать государя Мария Федоровна, хотя и воскликнула: « Я его хорошо узнаю: это мой сын, мой дорогой Александр!», но, все же нашла, что лицо сына сильно похудело.
Гроб еще неделю стоял в Казанском соборе, а потом произошло погребение.
Встал вопрос, кто займет трон. По существующему протоколу это должен был сделать следующий по старшинству брат – Великий князь Константин. Тот был в это время в Польше, влюбленный в польскую принцессу. Когда до него дошло известие о кончине царствующего брата и необходимости его возвращения в Россию, он, раздосадованный этими обстоятельствами, думал не долго. Это сильно нарушало его планы. Он, никогда по-настоящему не любивший, вдруг здесь, на польской земле встретил свою любовь, девушка ответила взаимностью, что очень тронуло Великого князя. Ему не нужна была власть. А тем более, ответственность за такую огромную державу, как Россия. Собственная  приземленность полностью устраивала Константина, о лаврах самодержца он никогда и не мечтал. А еще, великий князь очень хорошо помнил, что произошло в 1811 году, когда недовольные своим монархом вельможи, сговорились и убили его. Этим монархом был Павел 1 – его отец. Взвесив за полчаса все за и против, Константин решительно отрекся от престола в пользу своего брата Николая. Он послал гонца с этим судьбоносным сообщением в Петербург.
Смерть императора Александра стала настоящим ударом для Аракчеева. Он впал в сильнейшую депрессию и только еще один удар его вывел из нее. В его имении была убита его любовница, экономка Анастасия Минкина, связь с которой длилась более двадцати пяти лет. По садистским привычкам она была не хуже самого Аракчеева. Она секла на конюшне собственного мужа и тиранила всю дворню, особенно, красивых девушек, чтобы они не приглянулись Аракчееву. Она не только била их розгами, но и калечила щипцами. В результате, дворовые не выдержали, и один из них зарезал ее кухонным ножом. Аракчеев воспринял это, как большое личное горе и совершенно не верил той правде об экономке, которую пытались донести до него крестьяне. «Змей Горыныч» отомстил по-аракчеевски: убийца был забит насмерть кнутами, его сестра – палками, а еще 20 крепостных, не прибежавших на помощь Минкиной, были угнаны на каторгу.
В октябре 1825 года Грибоедов вернулся в Грузию и сразу попал в расположение частей генерала Вельяминова. Узнав, что организуется поход в горы, добровольно участвовал в экспедиции генерала против чеченцев. Офицеры и ветераны войн на Кавказе видели в нем отважного воина, он вместе со всеми испытывал большие неудобства суровой солдатской жизни, преодолевал ущелья и перевалы, опасность подстерегала на каждом шагу, но он не жаловался, старался шутками скрашивать все трудности, выпавшие на его долю.
А, между тем, в Петербурге, разворачивались страшные события, поломавшие судьбы многочисленных дворянских семей.
В середине декабря дворянство, недовольное положением простого народа в России, угнетением крестьянства,  монархией вообще и будущим новым царем – в частности, взбунтовалось. За несколько дней до этого, Николай был предупрежден о преступных намерениях тайных обществ. Заговор созрел давно и был настолько обширен – не только в Санкт-Петербурге, но и во всех провинциях большой империи, что семья императора пришла в ужас. Было очевидно, что если не принять самых решительных мер – монархия, как строй будет упразднена.
14-го декабря на Сенатской площади Санкт-Петербурга  началось Декабрьское восстание.  Сенаторы уже в семь часов утра принесли присягу Николаю и провозгласили его императором. К 11 часам утра 30 офицеров-декабристов, предварительно проведшие длительный инструктаж, вывели около 3000 человек – солдат Московского и Гренадерного полка и матросов гвардейского Морского экипажа. Назначенный диктатором мятежа Сергей Трубецкой, избранный лидером восстания, не появился. Восставшие полки стояли на площади, пока заговорщики назначали нового руководителя.
На Сенатскую площадь выехал на коне герой войны 1812 года Михаил Милорадович, он гарцевал перед солдатами и уговаривал их:
- Солдаты и матросы! Сынки! Что же вы творите, мать вашу?! Царь им, видите ли, не нравится! Я тоже охотно желал бы, чтобы Константин был императором, но, что же делать, если он отказался? Да я сам видел его отречение, поверьте мне!
Из рядов вышел Оболенский:
- Господин Милорадович, прошу вас, уезжайте отсюда от греха. – Он был возбужден, и видно было, что терпение его на исходе. – Господин генерал… Да, что же это… Да бегите отсюда, если вам жизнь дорога! – Видя, что уговоры его не достигают цели, он вырвал из рук ближайшего солдата ружье и ткнул штыком Милорадовича в бок. Тот охнул и схватился рукой за рану. Видно было, что она была не глубокая. Но в это время отставной поручик Каховский, которому накануне было поручено убить императора, прямо из строя выстрелил из пистолета в генерал-губернатора. Тот покачнулся в седле и, цепляясь за сбрую лошади, стал падать. Подбежали адъютанты и подхватили его. Они отнесли его в казармы, где он в тот же день умер.
После этого в рядах солдат возникли ропот и замешательство. К ним прискакали верхом полковник Стюрлер и Великий князь Михаил Павлович:
- Братцы! – Кричал полковник, - Очнитесь! Вами командуют предатели. Они когда-то принесли присягу отечеству, а сейчас раскачивают его устои. Не поддавайтесь провокации!
- Требуем отмены монархии и крепостного права! – кричали солдаты.
- Солдаты! Вы не понимаете, чего вы требуете. Это не возможно. – Вступил в уговоры великий князь. – Прошу вас, разойдитесь по казармам, никто из вас не будет наказан.
Реакции на его слова так же не последовало. Солдаты галдели:
- Надоело, то оброк непомерный, то в солдаты – на всю жизнь…
Из строя  Московского полка выскочил снова Каховский. Он, почти не целясь, выстрелил в Стюрлера и отбежал к свите императора. Быстро вытащив из-за пояса кинжал, он ранил офицера, но тут его скрутили.
Из строя высокий Кюхельбекер стоял и целился, то в великого князя Михаила Павловича, то в генерала Воинова. Рука его мелко дрожала. Он стоял и размышлял, кого же ему убить первым. Через некоторое время он понял, что не сможет убить никого. Ему нестерпимо стало жаль себя, такого никчемного и трусливого, который даже не в состоянии нажать на курок и выпустить пулю. Он вспомнил, что на смертельно опасном Кавказе, где он служил в канцелярии у генерала Ермолова, ему никогда не было так страшно, как сегодня. Он опустил руку с пистолетом. Когда Каховский выстрелил в Милорадовича, ему стало плохо. Он подумал, как и за что Милорадович, отважно воевавший на войне с французами, сейчас лишается жизни, прямо на его глазах? 
    Где-то тут, на площади вместе со всеми в одном ряду стоял и Якубович. Все это для него было похоже на игру, в которой каждому отведена своя роль. Вот и он, Якубович стоял с оружием и казался себе защитником. Кого он защищал, никому не было известно, но эта игра условностей ему явно нравилась.
    Несколько раз на Сенатскую площадь приходил Карамзин. Выступление декабристов нанесли по его мировоззрению серьезный удар. Среди декабристов оказалось много людей, которых он очень хорошо знал и уважал. Его представление о самодержавии, как о силе, способной объединить вокруг себя самых умных и прогрессивных людей России, было сильно поколеблено. В этот страшный и судьбоносный день для всей России - 14-го декабря, писатель оказался в Зимнем дворце и, выходя к бунтовщикам, он несколько раз пытался уговорить их сдать оружие. В нем все узнавали знаменитого писателя, и никто не смел даже руку поднять на него. Боже, как он пытался за этими роковыми для него прогулками по площади предотвратить кровопролитие! Что только не говорил он взбунтовавшимся солдатам и офицерам! Но все было напрасно! И, в конце концов, он понял, что без применения силы и жертв не обойтись. Историограф два раза подходил к новому императору Николаю и пытался выгородить, как-то оправдать бунтовщиков перед ним: «Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века». Николай и слышать не хотел об этом.
Пришел митрополит Новгородский и Петербургский Серафим. Начал спокойно и неторопливо рассказывать, что по этому поводу написано в Библии и Новом Завете. Его почти никто не слушал. Потоптавшись немного и послушав выкрики солдат и матросов о царе и Боге, он покачал головой и ушел. Исчерпав все мирные доводы и уговоры, на площадь рысью выскочили конногвардейцы Алексея Орлова. Дважды их атака была отбита. Подошли войска, уже ранним утром присягнувшие Николаю и окружили мятежников. Их возглавлял сам новый царь, быстро оправившийся от первого замешательства и страха. Тут, со стороны Адмиралтейского бульвара подтянулась гвардейская артиллерия. Ею командовал генерал Сухозанет. Он приказал сделать по каре залп холостым зарядом. Каре стояло насмерть. Поняв, что  от этих мер нет никакого эффекта, Николай приказал ударить по восставшим картечью.  Строй рассыпался. Кюхельбекер хотел построить гвардейский экипаж и пойти на штыки, но безуспешно он кричал какие-то команды, его никто не слушал.
Можно было бы уже зачехлять орудия, но Сухозанет сделал еще несколько выстрелов вдоль Галерного переулка и через Неву к Академии художеств, куда по люду бежали толпы любопытных. В этом была большая ошибка, приписанная всему самодержавию. Мирные люди были повинны, разве что, в излишнем любопытстве. За это не казнят. Нигде. Но в то беспокойное время было все возможно. Как и всегда на Руси бывает, лес рубят – щепки летят.
К ночи восстание было окончательно подавлено. Везде валялись сотни трупов, среди которых были женщины и дети. Множество жертв были просто раздавлены бежавшей в панике толпой. На фасаде Сената стены и окна были до верхних этажей забрызганы кровью и мозговым веществом. Следы от картечи еще долго были видны на стенах. В результате мятежа погибло около 1300 человек.
Начались аресты. Первые декабристы были привезены в Петропавловскую крепость в тот же день.
Царь, испытавший минуты страха, не мог простить виновным даже не столько свой испуг, сколько последствия его для императрицы. Любимая жена Алекс осталась надолго с нервным тиком. Как раз это событие и повлияло на решение императора позже создать третье отделение. Главой его стал Александр Христофорович Бенкендорф. Была создана агентурная сеть, внедренная во все сферы власти и армии, чтобы царь заблаговременно был предупрежден о готовящемся мятеже.
 Были арестованы многие близкие друзья Грибоедова: Кондратий Рылеев, Александр Одоевский, Кюхельбекер, а также его троюродный брат Иван Якушкин. Он сам  в это время служил на Кавказе. Но и до него дошла очередь. Царь был последователен в своей мести, и ни о каком милосердии не было и речи.
После декабря 1825 года Николай 1 был готов ожидать от губернаторов и военачальников чего угодно. Когда из почти всех губерний и уездов России в Петербург пришли подтверждения тому, что все они присягнули новому императору, от Ермолова еще не поступило никаких известий. Николай был близок к истерике, когда по дворцу поползли слухи о том, что Кавказ восстал, отказываясь присягать, что Ермолов ведет армию на Петербург, и уже подошел к Москве. Нервы монарха готовы были сдать, когда, наконец, фельдъегерь привез присягу. Придворные выдохнули и, окружив курьера, стали восклицать:
- Ну, слава Богу, а то уже некоторые рассказывают, что Кавказ не присягнул…
- Да как же мог Кавказ не присягнуть, когда он получил приказ от самого Ермолова! – искренне возмутился фельдъегерь.
«…от самого Ермолова…» Эти слова сильно запали в память императору, ценившему, прежде всего, преданность. Он подумал, что недолго придется ждать первого промаха генерала, который вынудит  Ермолова  уйти в отставку.

                Арест

Когда к Ермолову – главнокомандующему Кавказскими войсками прискакал курьер с приказом арестовать Грибоедова, генерал, человек вовсе не мягкий, призвал к себе Грибоедова:
- Александр Сергеевич! –  Начал он, вздыхая, -  Вы знаете, что я к вам отношусь с большим уважением. Мы с вами - слуги государя. У вас всего час время, чтобы уничтожить все компрометирующие бумаги, после чего я приду арестовывать вас со всей помпой – с начальником штаба и адъютантами. Бог в помощь вам!
Все так и произошло.
Не найдя никакого компромата, Ермолов сдал Грибоедова с рук на руки фельдъегерю. Когда курьер с писателем были готовы выехать, то сослуживцы обратились к последнему с такими словами:
- Если ты, любезнейший, не довезешь нашего Грибоедова до Петербурга в целости и сохранности, то старайся, ни с кем из нас никогда не встречаться. Сие может быть вредно для твоего здоровья. Ты понял нас?
Фельдъегерю оставалось  только поклясться, что будет беречь своего подопечного, как зеницу ока.
Отправив своего помощника с фельдъегерем в Петербург, Ермолов написал барону Ивану Дибичу: « Имею честь переправить Грибоедова к Вашему превосходительству, он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг, но таковых при нем и не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются. Если же впоследствии могли быть отысканы оные, я все таковые доставлю. В заключение имею честь сообщить вам, что Грибоедов во время служения его в миссии нашей при персидском дворе, и потом при мне, как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет весьма хорошие качества».
Это был по-настоящему благородный поступок генерала, ведь его письмо наверняка стало известно не только членам Следственной комиссии, но и самому императору, что могло положительно сказаться на дальнейшей судьбе Грибоедова.
С Грибоедовым были не все его бумаги, значительная часть их находилась в крепости Грозной. Ермолов должен был дать предписание захватить эти бумаги, запечатать их и передать пакет курьеру. Все так и было исполнено. Курьер, Грибоедов и пакет благополучно прибыли в Главный штаб в Петербурге. Слух об аресте Грибоедова быстро  распространился по городу.
Через некоторое время к одному из друзей писателя - к Дмитрию Смирнову явился один, до этого незнакомый человек, некто Михаил Семенович Алексеев, черниговский дворянин и приносит поклон от Грибоедова, с которым сидел вместе в Главном штабе, и пакет бумаг. Приехавший в Грозный Грибоедов, когда его привезли, успел каким-то образом тот час же познакомиться с Алексеевым, который сказал, что его скоро должны выпустить, что он взят по ошибке, вместо своего родного брата. Грибоедов отлично воспользовался этим обстоятельством: в пять минут очаровал Алексеева, передал ему пакет, сказал адрес и просил доставить этот пакет. Что тот и свято исполнил.
 Спрашивается, как пакет,бывший                                у курьера и уже составлявший казенную собственность, мог вдруг очутиться у Грибоедова?
 Курьер сдал и Грибоедова, и пакет караульному офицеру. Этот офицер был сыном знаменитого адмирала Синявина, арестованного вместе с Грибоедовым. Он был честный и благородный человек. Принявши пакет, он положил его на стол в караульной комнате, в которой в тот момент находился Алексеев, как уже свободный от подозрения. Сенявин не мог не видеть, как Грибоедов подошел к столу, спокойно взял пакет, как будто простое дело сделал и отошел прочь. Сенявин не сказал никому ни слова, так сильно было имя Грибоедова и участие к нему. Дальше Грибоедов передал пакет Алексееву, чтоб тот передал его Смирнову, другу его семьи. Тот был знаком  и с родственниками , и с друзьями Грибоедова, а позже и с его вдовой. Пакет был передан с просьбой сжечь все бумаги. Но Смирнов не решился, спрятал пакет в перину и зашил. Добраться до него было не возможно. Когда настало время и Грибоедова выпустили, они достали пакет и просмотрели бумаги, в                нем не оказалось ничего важного, кроме нескольких писем  Кюхельбекера.
Но история сидения Грибоедова на этом не кончается. Слух о его аресте распространился быстро, но он столкнулся с другими слухами, которые прямо противоречили первому: ”Помилуйте,- говорит один,- что это за вздор в городе болтают, будто бы Грибоедов взят? Я его только что видел на Невском проспекте”. ”И я тоже,- говорит другой,- видел его в Летнем саду”.
 Оказывается, арестантов из главного штаба возили допрашивать в Петропавловку.
 Однажды,  проходя по сырым коридорам крепости с конвойным за спиной, Грибоедов столкнулся с Иваном Якушкиным. Того вели с допроса, и конвойных у него было не один, а целых четыре. Несмотря на то, что Якушкин сильно изменился – похудел и оброс бородой, поэт сразу его узнал. Александр Сергеевич бросился к своему кузену, обнял его. Конвойные стали отталкивать их друг от друга. Грибоедов начал просить их о возможности минутного разговора. Из дверей допросной комнаты на шум выглянул офицер, увидел Грибоедова и крикнул конвойным, чтоб те не мешали. У Грибоедова, глядя на Ивана, потекли слезы:
       - Жан! Как ты здесь?.. – назвал  он его на французский манер, как тогда было принято.
       - Да, Саша, вот так получилось. – Иван казался изможденным.
      - Тебя пытали? – расстроено спросил Грибоедов.
      - Нет, что ты, -  испугался Якушкин, - я все сам рассказал.
       - Ты, я слышал, сам пришел, как и Федор Шаховской? – Грибоедов не мог поверить своим глазам. – У тебя же дети, зачем же ты?!
       - Нет, меня арестовали. Уже вынесли приговор – признали виновным в том, что умышлял на цареубийство собственным вызовом и участвовал в умысле бунта. Смертная казнь светила. Заменили двадцатилетней каторгой. – Иван помрачнел. – Лучше бы оставили все, как есть.
       - О чем ты говоришь?! Чем же лучше, друг мой? – Грибоедов пытался, как мог утешить его. - Радоваться надо, жить остался.
       - Да разве это жизнь?! – Воскликнул Якушкин. – Я не увижу, как вырастут мои сыновья, как постареет моя жена. Настя не может пережить нашу разлуку, хочет бросить детей и ехать за мной. Но зачем! Я ей отказал. Она так молода, ей только восемнадцать… Пусть растит детей и не знает нужды. Я большие надежды возлагаю на тещу и ее братьев.
      - Жан, ты подумай еще, может, это ее спасение, если она поедет вслед за тобой, и тебе легче будет там, все-таки, родная душа. – С состраданием в голосе уговаривал Грибоедов.
      - Нет, Саша, я все обдумал, мне там будет легче одному. – Якушкин обреченно вздохнул. – Знать, что кто-то страдает по моей милости – это невыносимо. – Он обнял Грибоедова, - прощай, Саша! – Потом взял обеими руками свои кандалы и медленно побрел со своими конвойными дальше, звеня цепями на весь длинный коридор.
       Грибоедов,  мокрыми от слез глазами, смотрел вслед своему кузену.
      Ночью он не спал, лежал с открытыми глазами на жестком топчане и вспоминал свое детство в Хмелите, как однажды к нему в гости приехал из сельца Жуково Ваня Якушкин. За внешней скромностью и покладистостью Ивана скрывался сильный характер, он настаивал на своем мнении, даже тогда, когда, казалось, против него ополчился весь мир.  Они втроем с незаменимым Сашкой Грибовым залезли на колокольню сельской церкви. Сашка нес под мышкой пойманную на подворье курицу, завернутую в старый крестьянский армяк, «чтоб она не видела и заранее не испугалась», узнав, куда ее несут. Спор, почему куры не летают, как птицы, они хотели разрешить отпусканием курицы в свободный полет. Сначала ее запускали с забора, но оказалось, что ей это только в удовольствие. А выше колокольни окрест ничего не было. Заводилой тут был двенадцатилетний Ваня. Ему давно не давал покоя вопрос, что будет с курицей, если ей дать свободу. Впоследствии ему не раз хотелось дать свободу. То он давал вольную своим крепостным крестьянам, от которой они сами отказались. То  подумал о народе вообще, решил освободить его от монархии. Но это была другая история. А тогда у них, троих мальчишек была цель – научить, наконец, кур летать на отдельно взятой особи. Куриная душа тряслась и билась через армяк, ей хотелось не летать, а чтоб ее отпустили по добру,  по здорову в свой курятник. Но для нее, бедной пеструшки, все испытания были еще впереди. Забравшись на самый верхний ярус колокольни, мальчики освободили от тряпки курицу и, для начала, подержали ее на вытянутых руках над высотой, чтоб она привыкла. Курица пыталась сопротивляться, изо всех сил вращая лапами.
       - Все, Сашка, пусть летит! – скомандовал Иван.
       - Может, не надо? – С сомнением проговорил Грибоедов. – Вдруг не долетит, разобьется?
      - Чёй-то  не надо, Александр Сергеевич?! – Искренне удивился Сашка. - Столько лезли сюда, и вдруг – не надо? Так и не узнаем, полетит, али нет… Надо, барин, надо. – Твердо сказал Грибов.
      - Да, что ты, Саш, в самом деле, ведь хочется посмотреть, полетит или нет. Давай, Сашка, отпускай. – Настаивал Иван.
      - Вань, давай не будем, высоко здесь… - Молящим голосом просил маленький Грибоедов.
      - Нет, Саш, может, для нее счастье полетать. Может, она во сне видела, как летает, - мечтательно говорил Иван, - давай дадим ей волю, пусть радуется!
       В тот самый момент, когда руки Сашки были готовы разжаться, Грибоедов резким движением выхватил у него бедную курицу и бросился наутек по старым кирпичным ступеням колокольни.
       - Гуманист, - плюнул Якушкин на дощатый пол. – Все дело испортил! Теперь придется снова ловить.
       И вот, теперь, дорогой друг его детства, троюродный брат Ваня Якушкин, был осужден пропасть где-то в Сибирской тайге, где, и, не работая в рудниках, люди мрут от всяких болезней и страшного холода. Грибоедов переживал, сколько его родственников и друзей сейчас попадут в изгои, скольких он больше никогда не увидит. Из-за утопической, как ему казалось, идеи, рушатся семьи и даже жизни. Ему стало страшно!
       Вместе с Грибоедовым в здании главного штаба в трех комнатах, ввиду переполнения крепости, были Кольм, граф Мошинский, Сенявин, Раевский, князь Баратаев, Любимов, Завалишин, князь Шаховской, который был женат на сестре князя Щербатова Наталии. В нее, в свою очередь был влюблен без памяти Иван Якушкин, до такой степени, что его друзья опасались за его жизнь. Натали Щербатова была счастлива своим выбором и ни сколько не пожалела об этом, даже получив статус жены декабриста. Всем было тяжело осознавать, что они, фактически сидят в тюрьме, как самые настоящие преступники. Страх за будущее свое и своей семьи не оставлял никого. Конечно, они, как интеллигентные люди, крепились, подбадривали друг друга и сводили все на юмор. Полгода они провели вместе, и общие тревоги объединили их. Вначале смотритель притеснял их, но Любимов, бывший командир Тарутинского полка, подкупил его и отсюда пошло послабление арестованным. Смотритель даже водил Грибоедова и Завалишина в кондитерскую Лоредо, что на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта. В отдельной комнате у них стояло фортепиано, и на нем играл Грибоедов. Невесело было ему сидеть, но и тут, в заключении не исчезло влияние его характера, очаровавшего все окружающее.  Раз Грибоедов в досаде на свое положение, разразился такой громкой тирадой, что смотритель отворил дверь в его комнату. Грибоедов    запустил в него чубуком. Все заключенные думали, что уж после этого ему несдобровать. Но через полчаса дверь полуотворилась, и смотритель спросил:
- Александр Сергеевич, вы еще сердиты или нет?
- Нет, братец, нет! - ответил Грибоедов рассмеявшись.
- Войти можно?
- Можно!
- И чубуком пускать не будете?
- Нет, не буду.
Одним из помощников главного правителя дел военно-судной комиссии, был начальник отдела инспекторского департамента Иванов - член вольного общества любителей словесности, очень чтил Грибоедова. Не просто чтил, а практически, спас его. Грибоедов чуть сам не испортил всей выгоды своего положения. На первом же допросе Грибоедов начал было писать: « В заговоре я не участвовал, но заговорщиков всех знал и умысел их был мне известен...» и далее в таком роде. Иванов, видя, как Грибоедов сам роет себе яму, подошел к столу, за которым тот писал и, перебирая какие-то бумаги, наклонился к нему и сказал шепотом:
- Александр Сергеевич, что вы такое пишете?! Пишите: «знать ничего не знаю и ведать не ведаю».
 Грибоедов послушался. На суде он принял тон обиженного:
- Я ничего не знаю. За что вы меня взяли? У меня старуха-мать, которую это убьет, а может даже уже и убило. - и прочее... Тон его подействовал в его пользу, судьи заключили, что если человек за эту проделку чуть ли не ругается, так стало быть, он и не виноват.
Жандр, встретившись на прогулке по набережной Мойки с их общим другом Дмитрием Смирновым, обсуждал с ним странные слухи, ходившие по городу:  как оказалось, что Грибоедова видели и там, и там, в то время, когда он отсиживался в Главном штабе
- Однако разве это может быть? Его видели, то на Невском, то в Летнем саду.
- Все по милости того же Иванова, - отвечал Смирнов, - я говорил вам, что их возили допрашивать в крепость, а по окончании допроса Иванов всегда говорил курьеру: «Я сам отведу Александра Сергеевича». И они возвращались в штаб через Неву, Летний сад и Невский проспект - это, видите ли, для прогулки. Да это ли одно было! Раз дежурный генерал Потапов обходил ночью комнаты заключенных. К Грибоедову стучались, стучались - нет ответа. «Не прикажете ли дверь выломать?» - спрашивает адьютант. «Нет!- отвечает Потапов,- Не надо, верно, крепко заснул».  Хотя, он очень хорошо знал, что Грибоедова там не было.
- Да, а однажды он ко мне ночью явился со штыком в руке, - улыбаясь, сказал Андрей Жандр,- Я спрашиваю, откуда ты это взял? А он отвечает, что бы вы думали? – «Да у своего же часового». Говорю, как у часового?! А он мне – «Так, у часового!» Я дальше удивляюсь: по крайней мере, зачем? Он мне так весело отвечает: « Да вот, пойду от тебя под утро, так оно, знаешь, лучше, безопасней.» Я еще больше удивился: да как же тебе это часовой-то дал? А он мне: « Вот еще! Да если бы я им велел бежать с собой, так они все побежали бы... Все меня любят.»- добавил он. 
 Да, обаяние личности Грибоедова было неодолимо. Тем не менее, как вспоминал потом А.Бестужев, «... обладая всеми светскими выгодами, Грибоедов не любил пустых визитов или чинных обедов, ни блестящих праздников, так называемого лучшего общества. Узы ничтожных приличий были ему несносны, потому даже, что они узы. Он не мог и не хотел скрывать насмешки над позлащенной и самодовольной глупостью, ни призрения к низкой искательности, ни негодования при виде счастливого порока. Кровь сердца всегда играла в его лице. Никто не похвалился его лестью, никто не дерзнет сказать, будто слышал от него неправду. Он мог сам обманываться, но обманывать - никогда. Твердость, с которой он обличал порочные привычки, несмотря на знатность особы, показалась бы нам суровостью, даже дерзостью, но, так как было видно при этом, что он хотел извинить, а не уколоть, то нравоучение его, если не производило исправления, то, по крайней мере, не возбуждало и гнева».
Невесело было Грибоедову сидеть в  замкнутом пространстве, с его-то широтой души, с его любовью к жизни. Зато была куча времени подумать обо всем: о друзьях, о матушке с сестрой, о детстве…  Он много и мучительно думал о Нине. Ему было страшно, что на предстоящем суде, несмотря на всю его непричастность к заговору, какой-нибудь из судей, если захочет его левая нога, запросто может отправить его ни за что на каторгу на огромный срок. И он ничего не сможет с этим поделать. Нина маячила в его сознании огромным светлым пятном, и это пятно давало ему надежду жить и верить, что все образуется, что они с Ниной еще увидятся и уж тогда он не упустит свой шанс и объяснится с ней. А там пусть она сама решает, что с ним делать. Какая же она, в сущности, еще ребенок! Несмотря на всю свою женскую привлекательность, в ней по-прежнему живут детская непосредственность и озорство. Грибоедов лежал на топчане лицом к стене и пальцем рисовал воображаемый милый профиль на беленой штукатурке. Потом встал и подошел к окну. Там, за решеткой  и стеклом был снежный март. Не хотела зима отдавать свои полномочия весне. Прямо напротив окна стояли  рослые елки, все в снегу. Он вспомнил, как в детстве, во двор к ним тоже привезли елку. Они ее так ждали.
… В детскую шестилетнего Саши вбегает сын его кормилицы Сашка Грибов. Он только что с мороза, щеки его красны, как будто, их натерли свеклой, его возбуждение мгновенно передалось всем присутствующим здесь:
- Барин, Александр Сергеевич, бежимте скорее на двор, там из лесу елку привезли, она такая, такая!.. Заиндевелая, вот какая! – он проговаривал все быстро, будто боялся забыть. - Она вся в сосульках, вся звенит, иголков не видно. Как ставить ее будут? Она же затопит всю залу! Да она же такая длиннючая, что даже потолок пробьет! Бежимте скорее, барин!
Маленький Саша тут же соскочил с кровати и начал быстро напяливать на себя штанишки, он торопился, штанины путались, нянька подбежала, все опять стащила с него, начала одевать по новой.  Зашла девятилетняя Маша, сестра. Она встала раньше всех и хотела первая встретить елку. Как только Сашка возвестил, что елка уже здесь, во дворе, она тут же сбегала в свою комнату за шубкой и, торопясь, пыталась одеться. Но запутавшись в рукавах, и видя, что братишка с помощью няни доберется до вожделенной елки быстрее, заревела в голос. Нянька бросила Сашу и кинулась успокаивать «барыньку».
- Ну, что это вы, Марья Сергеевна, тут сырость развели, мороз ударит, ваши слезки застынут и превратятся в лед, и мы все будем скользить и падать, руки-ноги переломаем, все будем лежать поленницей, и никто не пойдет гулять. – Голос у няньки был спокойный и уютный. Маняша бросила плакать, а доверчиво протянула руки в рукава шубки. Дети побежали по лестнице во двор, искать лесную красавицу. А та – преспокойно лежала себе на дровнях и ждала, когда ее, наконец, принесут в праздничную залу, поставят в ведро с песком и оставят одну. Вот тогда он сможет выплакаться вдоволь о своей безвременной кончине. Дети подбежали к елке и остановились, как завороженные. Елка и вправду, выглядела хрустальной. Ночью на десятиградусный мороз выпал нежданный в декабре дождь и превратил в стекло деревья и кусты. Солнца и оттепелей не ожидалось, значит, еще долго этому редкому явлению природы поражать людское воображение. Подошли два мужика в армяках и с топорами за поясом. Взяли зеленую красавицу за концы и понесли в дом. Дети с сожалением проводили ее взглядами.
- А я, когда вырасту, никогда не буду рубить лес. – Произнес юный барин. – Мне жалко деревья.
- Конечно, не будете, барин. Ведь за вас это буду делать я. – Сказал Сашка.
- И я не буду рубить лес, - вторит брату Машенька, - мне тоже елки жалко.
Грибоедов резко очнулся, ему почудилось, что его кто-то зовет. Он оглянулся и вернулся в суровую действительность. Он – в камере. Вокруг него – все, такие же, как он, ждущие своей участи. Хорошо, что Сашка регулярно передает ему книги от друзей и продукты. Иначе, давно сошел бы с ума от безделья. Он даже соскучился по нему.
     С воли пришло известие о том, что сильно заболел Николай Михайлович Карамзин. Воспаление легких. Он и раньше страдал от сурового петербургского климата, а после его походов в декабре из Зимнего дворца на Сенатскую площадь, здоровье его совсем расклеилось. Ничего из того, чем его лечили известные столичные доктора -  не помогало. Его жена – Екатерина Андреевна была в отчаянии. Чтобы хоть как-то облегчить свое состояние, Карамзин попросился у царя, чтобы тот назначил его консулом во Флоренцию. Но Николай счел это излишним и предложил отправить его на юг на военном фрегате, назначив ему огромную пенсию в 50 тысяч рублей. Карамзин начал готовиться к отъезду.

                Любовь

В далекой Грузии в это время страдала юная княжна. Она слышала из разговора взрослых, что ее дядя Сандро арестован по подозрению в заговоре против царя.  Ей не верилось, что ее любимый учитель музыки, а может, просто любимый, мог оказаться предателем.
Нина плакала по ночам в подушку и вспоминала, как соприкасались их рукава, когда они играли на рояле в четыре руки. От этого у нее возникали мурашки на коже, и приятная истома разливалась по всему телу. Она с ужасом ждала результатов царского расследования. А вдруг как засудят ее Грибоедова ни за что? Как она сможет это пережить? Хотя, ведь ясно, что у них нет ничего впереди: зачем такому умному, такому обаятельному и красивому мужчине, писателю, дипломату такая маленькая и глупенькая княжна? Хоть она и старается много читать, заниматься музыкой и языками, ведь все равно ей никогда не сравняться с ним. Недавно Сережа Ермолов приходил к папеньке, чтобы поговорить с ним о ней. Папенька ее вызывал к себе в кабинет для серьезного разговора:
- Нинуша, дорогая… Даже не знаю, как сказать тебе… - нерешительно начал Александр Гарсеванович, - Вот такая штука – Сергей Николаевич Ермолов, ты же знаешь его, да?
- Да, папа, конечно. А что случилось? – С тревогой спросила княжна.
- Он сватается к тебе, Нино, - развел руками князь. – И мне нужно, что-то отвечать ему.
- Сватается? – наивно переспросила Нина, - А зачем?
- Как зачем? Хочет, чтобы ты стала его женой. Ты как к нему относишься? Он - весьма положительный молодой человек.
- Я - замуж?.. – Нина удивилась, - Не хочу я замуж. Я к Сереже очень хорошо отношусь, но замуж не хочу за него. Я не люблю его.
- Но, когда-нибудь, ты же понимаешь… - Отец мялся, не знал, как ей объяснить очевидное. Нина была любимицей всей семьи и, с одной стороны ему хотелось, чтобы она была устроена в жизни, а с другой – ему не хотелось с ней расставаться. А Сережа Ермолов грозился увезти любимую дочь в Москву к своей матери. В общем, когда Нинуша отказалась связывать свою жизнь с Ермоловым, Чавчавадзе облегченно вздохнул. – Я ему сказал, что спрошу у тебя, как ты к этому относишься.
На следующий день в дом Чавчавадзе пришел с визитом Сергей Николаевич Ермолов. Он был сильно взволнован ожиданием ответа на свое предложение. Его принял князь приветливо, но в глаза не смотрел. Сергей понял, что дело плохо. По мягким коврам он прошел в кабинет князя, тот указал ему на широкое кожаное кресло, приглашая сесть. А сам пошел распорядиться на счет чая. Ермолов сел и огляделся. На стенах висели портреты предков Чавчавадзе, за спинкой тяжелого кресла возле  дубового письменного стола хозяина дома были развешены по ковру старинные сабли и кинжалы. В углу стоял большой глобус. Возле кресла Сергея высился до потолка книжный шкаф, набитый книгами. Видно было, что хозяин образованный и культурный человек. Сергей посмотрел в открытое окно: там, в саду гуляла Нина в белом платье с кружевными оборками. Она подошла к розовому кусту и стала задумчиво перебирать цветы. В это время в кабинет вернулся Чавчавадзе:
- Ну-с, молодой человек, как ваши дела? - Нарочито бодро спросил он Сергея.
Ермолов привстал с кресла, он князь жестом его оставил сидеть:
- Вашими молитвами, Александр Гарсеванович. А вообще-то, мои дела зависят от вашего ответа. 
Чавчавадзе сделал вид, как будто что-то ищет на столе, перебирая бумаги и газеты.
Молодой Ермолов встал, одернул мундир, и, краснея, спросил:
- Так какой же будет ваш ответ, как отца юной дочери?
- Вы, Сергей Николаевич, правильно сказали – юной. Моя дочь еще так юна, что пока не задумывается о замужестве.  Думаю, вам  бы хорошо обратить внимание на кого-то повзрослей.
- Значит, вы говорите «нет»… - Разочарованно  сказал Сергей.
-  К моему глубокому  сожалению, – С глубоким вздохом, развел руками Александр Гарсеванович.
Внесли чай на круглом серебряном подносе. От стены подкатили небольшой круглый столик, инкрустированный перламутром, поставили на него чайный сервиз.
Ермолов внимательно посмотрел на него, потом, ни слова не говоря, глядя в пол, щелкнул каблуками, склонил голову, прощаясь, и вышел в раскрытую дверь. По коридору зазвенели его шпоры. Князь посмотрел ему вслед и развел руками:
- Расстроился. Даже про все правила приличия позабыл. – Он повернул голову и посмотрел в окно. Там Нина с кружевным зонтиком прохаживалась по тропинкам  розария. К ней подошел Сергей Ермолов:
- Здравствуйте, княжна! Надеюсь, вы в добром здравии? – Он с надеждой вглядывался ей в лицо, будто искал ответ на свой вопрос.
- Ой! Сереженька! – обернулась на его голос княжна. – Как вы здесь?.. Ах, да… - она вспомнила о разговоре с отцом. – Вы приходили за ответом?
Она смотрела прямо в его серые печальные глаза. Он ни слова не говорил. Но было видно, что он страдает. Нина провела рукой по его щеке. Он тут же прижал ее руку плечом. Нина выдернула свою ладонь и медленно заговорила, с каким-то сожалением:
- Глупенький! Зачем я вам? Я - чужая. Вы будете несчастливы со мной. – Ее голос дрожал.
- Но, почему, почему?! – Сергей с трудом справлялся с собой. Его руки тянулись к ней, хотели схватить ее и прижать к телу, чтобы никто не смог оторвать ее от него. Но он понимал, что – нельзя, это будет верх неприличия.
- Все очень просто, Сереженька – я люблю… Не вас. Я совершенно безнадежно влюблена в другого. И ничего не могу с этим поделать. – На ее глаза навернулись слезы, - Простите меня, если сможете… – И она стремглав убежала из сада.
Ермолов немного постоял, глядя в землю, потом круто развернулся и пошел прочь.
А Нина быстро забыла о предложении Сережи. Ее волновало другое – вернется ли ее дядя Сандро в Тифлис?
      
                Кончина императрицы
В мае 1826 года случилось одно событие, которое осталось почти незамеченным. В Белеве скончалась долго болевшая вдовствующая императрица. В начале месяца,  2-го мая, она позвала к себе свою фрейлину Тиссен:
- Милая, - задыхаясь, обратилась к ней царица, - я чувствую свой скорый конец. У меня к вам есть просьба… Или поручение… как хотите назовите. Видите, на тумбочке, возле кровати стоит шкатулка из черного дерева? Поднесите ее ко мне, прошу вас…
Фрейлина положила шкатулку на колени полулежавшей в постели Елизаветы. Та сняла с шеи серебряный ключик на шелковом шнурке и открыла ее. Достав оттуда слабеющей рукой пачку писем, она поднесла их к глазам, но не смогла читать, дала одно письмо фрейлине и сделала знак рукой: читайте…
- « Милая Лизонька! – читала вслух Тиссен, - знаю, как тяжело тебе сейчас, ведь ты носишь под сердцем нашего малыша, ты не печалься, я обязательно выздоровею и мы будем с тобой вместе. Не приезжай ко мне больше, а то, не ровен час, малыш родится в карете…» Дальше  читать, Елизавета Алексеевна? – спросила Тиссен.
- Продолжайте… - кивнула больная.
- « Доктор, что ты ко мне направила, сказал, что все будет хорошо…»
- Боже, что ты наделал, Алешенька… - залилась слезами Елизавета. – Зачем ты вставал писать мне письмо?... Ведь это и погубило тебя. Доктор говорил, дело уже шло на поправку, а ты… - она всхлипывала и не могла остановиться.
- Не надо, милая Елизавета Алексеевна, вот, выпейте воды… - кинулась к ней фрейлина. Она сама тоже плакала, ей было очень жаль императрицу, к которой она была по-человечески привязана. Она подала ей письмо Охотникова. Елизавета положила его в шкатулку и закрыла ее снова на ключ. Потом протянула ключ фрейлине и, обессилев, откинулась на подушки. Слезы из глаз продолжали струиться.
- Юлия Даниловна… Возьмите все это, - она кивнула на шкатулку. – После моей смерти отвезите шкатулку в Петербург, там на Московской заставе вас будет ждать человек… Отдадите ему шкатулку…
- Да, Елизавета Алексеевна, - присела в поклоне Тиссен. Она забрала шкатулку и вынесла ее из комнаты. Царица проводила ее взглядом. Когда за фрейлиной закрылась дверь, она прикрыла глаза и вспомнила, как она, при известии о покушении на ее Алешу Охотникова, бросилась к нему домой и нашла его лежащим в постели при полном параде в мундире кавалергарда. Позже, ее личный врач рассказывал ей, как раненый, узнав, что она едет к нему, потребовал его одеть и причесать. Ах, какую физическую боль он при этом испытывал.
- Бедный мой Алешенька, единственная любовь моя… - прошептала она.
На следующий день, 3-го мая, фрейлина нашла свою императрицу мертвой в постели. Елизавета пережила своего царственного супруга всего на полгода.
Проводив гроб с телом Елизаветы Алексеевны до столицы, Тиссен выполнила ее поручение. Она привезла шкатулку на Московскую заставу. Там ее ожидал адъютант его Величества Николая 1, который проводил ее со шкатулкой в Зимний дворец. Во дворце ее уже ожидали сам царь и его матушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Вдова Павла I сидела прямая, как палка, на фрейлину даже не взглянула.  Царь сам принял из рук фрейлины шкатулку. Протянув шкатулку черного дерева матери, он взял у Тиссен ключ на шнурке и открыл миниатюрный замок. Мария Федоровна откинула лаковую крышку и вытащила из нее пачку писем. Царь взял с ее колен шкатулку, закрыл ее и передал назад, фрейлине. Она бережно взяла ее, прижала к груди и, глубоко присев в реверансе, стала спиной пятиться к выходу. Николай сам закрыл за ней дверь. Мария Федоровна в одной руке держала лорнет, и рассматривала письмо, взятое из пачки наугад. Пролистав их все, она, брезгливо морщась, как будто держала в руках протухшее мясо, передала бумаги сыну:
- Я так и знала, что там будут только свидетельства ее грехов. Все говорили Сашеньке, что у его жены амур с кавалергардом, а он делал вид, что слеп и нем.
- Как бы то ни было, от этого надо избавиться, это – бросает тень на всю династию Романовых, - сказал царь, принимая из рук матери письма. – К сожалению, Александр слишком был лоялен к своей жене, а ее выдрать надо было, так, как драли неверных жен при пра-пра-прадеде моем, Петре.  – Николай был груб, как денщик. Не стесняясь матери, он грязно выругался и небрежно бросил письма в горящий камин. Пламя с удовольствием пожирало остатки великой любви императрицы всей Руси  и обыкновенного офицера, стоящего на часах возле ее покоев.

                Май 1826 года. Свобода.

Быстрым шагом шел по Зимнему дворцу  Николай I. Высокий, стройный в новом мундире с иголочки, своей одиозностью он внушал придворным трепет и уважение. За ним, слегка подпрыгивая, бежал адъютант, пытаясь сохранить дистанцию хотя бы два шага. Николай, проходя анфиладу комнат, стягивал с руки перчатку и быстро говорил, давая адъютанту указания:
-Так, вызовите ко мне Татищева! И постарайтесь, голубчик, не мешкать.
Войдя в свой кабинет, он снял шинель и повесил на вешалку за дверью. Потом потер руки, как от холода и сел за огромный письменный стол, где еще недавно сидел его покойный брат Александр. Лицо Николая было сурово, брови нахмурены, усы подергивались. Услышав характерный стук в дверь, он крикнул:
 - Да, Александр Иванович, входите!
С папкой под мышкой вошел начальник следственной комиссии по делу декабристов Татищев. Такой же высокий, как и император, он был чем-то похож на него, только не носил усов. Подойдя к столу, он остановился и с легким поклоном поздоровался с царем:
- Добрый день, Ваше Величество.
- Здравствуйте, граф! Вы выполнили мое поручение?
- Разумеется, Ваше Величество. Вы приказывали оценить роль дипломата Грибоедова в декабрьском заговоре. Так вот, я подготовил подробнейший доклад. Прикажете оставить для прочтения или я зачитаю вам свою записку? - Татищев замолк и внимательно посмотрел на монарха в ожидании ответа.
Царь устало махнул рукой: читайте. Татищев подошел еще ближе к столу императора, надел очки и стал читать:
- Дипломат Грибоедов был близко знаком со многими членами тайного общества: Кюхельбекером,Рылеевым, Бестужевым, Одоевским. Туда, как известно, входили в основном, революционно настроенные офицеры, имевшие цель устранение монархии и учереждение в России республики. Однако, свидетели утверждают, что он скептически относился к практической осуществимости замышляемого государственного переворота. Нашими агентами были записаны его высказывания, как то:”Сто человек прапорщиков хотят изменить государственный строй” и ещё: ”Народ не имеет участия в их деле - он будто не существует”. Но после подавления мятежа, я, все-таки, отправил фельдегеря на Каказ, чтобы тот привез Грибоедова в Санкт-Петербург. Ведь у многих мятежников при арестах находили списки пьесы ”Горе от ума” и некоторые откровенничали, что использовали пьесу в целях политической пропаганды. Но при аресте Грибоедова ничего компрометирующего не обнаружили.
- Видно, кто-то предупредил. - Подал голос Николай. – Мне донесли, что он, все-таки, разделял взгляды этого общества.
- Вполне вероятно, Ваше Величество. – Татищев был абсолютно спокоен. - Я подозреваю командующего Кавказской армии генерала Ермолова. Наш чиновникосведомитель прислал докладную об его отношении к Грибоедову. Пишет, что более всех Ермолов любит Грибоедова , цитирую: «... за его необыкновенный ум, фанатическую честность, разнообразность занятий и любезность в обращении...» А об его взглядах можно много говорить, но все это недоказуемо.
- Допрашивали Грибоедова? - Нетерпеливо спросил монарх.
- Да, Ваше Величество. На допросах держался смело, напористо, настаивал, что арест неправомерен, категорически отрицал свою принадлежность к тайному обществу. Даже написал письмо Вашему Величеству.
- Да, да, читал... Весьма возмущенное... Я поручил адъютанту объяснить Грибоедову письменно, что таким тоном не пишут государю. А что, бунтовщики подтвердили участие его в подготовке мятежа?
- Нет, Николай Павлович. Все отрицали, кроме Оболенского и Трубецкого.- Татищев по-прежнему стоял навытяжку. - Рылеев так наоборот, всячески старался выгородить Грибоедова.
- Ну, эти двое всегда обладали отменной фантазией. Мне очень странно, что Трубецкой в последний момент одумался и не вышел к своим товарищам. Что им двигало? – Царь, задумавшись, помолчал. – Хорошо. Теперь о Грибоедове. Поверим большинству. Он неплохо показал себя за время службы на Кавказе. Ермолов хвалил его и просил награду для него. Зная Ермолова, его патриотизм и отношение к своим подчиненным, думаю, вряд ли он так относился бы к посредственности, или государственному преступнику. Хоть сам генерал уже всем нам встал поперек горла, но, надо отдать ему должное, негодяя он не терпел бы в своем ведомстве. Я вот что придумал: а поручим мы Грибоедову внешнее сношение с Персией и Турцией. Даже, если у него и были грязные помыслы против нас, он смоет их потом от работы под горячим восточным солнцем.Да и небезопасно там. Обеспечьте докладную записку министру иностранных дел. Пусть Нессельроде повысит его по службе. А я, в качестве возмещения, выдам из казны денежное вознаграждение. – Царь повеселел. Он был очень доволен собой и своим мудрым решением.

Москва 1826 год. В начале июня Грибоедова за недоказанностью отпустили, и все обвинения об участии в заговоре против самодержавия с него сняли. Но негласный надзор за ним все же оставлен.
Писатель  чувствует себя подавленным, морально и физически. Его переживания за свою участь и участь его близких друзей вызвали в нем апатию и растерянность. Князь Александр Одоевский, корнет, поэт и друг Грибоедова тоже оказался замешанным в заговоре против монархии. Он был членом Северного общества, Грибоедов помнил, как тот наивно и искренне радовался, что пришло время действовать: « Ах, как славно мы умрем!». 14-го декабря он присягнул, потом прискакал к каре на Сенатской площади, ему дали взвод для пикета, где он стоял с пистолетом. Следственной комиссии не составило труда установить степень его вины. В результате, он был осужден и отправлен в Сибирь на каторжные работы на 12 лет, срок, впоследствии сокращенный ему до 8 лет. Брата Грибоедова - Ивана Якушкина приговорили к каторжным работам на 20 лет.  Каховский был родным племянником Ермолова. При враждебном отношении царя к отставному генералу, не было и речи о хлопотах. Поэт даже узнал про недавнего своего оппонента на дуэли – Якубовича. После того, как тот был на Кавказе ранен в лоб и вернулся в Петербург, он стал постоянным членом Северного общества. Он, с бешеным темпераментом разыгрывал роль романтического мстителя-цареубийцы, хотя убивать царя он вовсе не собирался. Потом на допросах он оскорблял своих товарищей, клеветал на них и, наконец, был приговорен к каторге на 20 лет. Любимый друг по Кавказу – Кюхельбекер – осужден на двадцать лет каторги.
Грибоедов сидел на диване на квартире у Жандра и молчал, переживая последние новости. Сил что-то говорить не было. Андрей сидел рядом, не зная, что сказать, как успокоить друга. Наконец, он, пятерней разлохматив волосы на голове, решился:
- Саша, я понимаю, как тебе тяжело. Потерять стольких друзей и чуть самому не отправиться в Сибирь… Но, что же делать?.. Надо приходить в себя.
- Не знаю, Андрей, я сейчас так раздавлен, что у меня нет желания ни есть, ни спать, ни куда-либо выходить. 22-го мая умер Карамзин. Мне даже не удалось побывать у него на похоронах, проводить в последний путь. Мне тяжело. Столько потерь еще предстоит.  Я хочу просто молчать… Прости. – Грибоедов даже не посмотрел на Жандра.
- Это ипохондрия. Надо выпить водки. – Он встал и взял из буфета графин и хрустальные рюмки. Налил их доверху и поставил перед Грибоедовым. 
Грибоедов взял свою рюмку и встал:
- Давай, Андрюша, за спасение друзей наших, которые все еще томятся в Петропавловке  и ждут своей участи. – И залпом опрокинул в себя водку. Жандр налил по второй и подал другу миску с квашенной капустой. Грибоедов поднял рюмку:
- Выпьем на помин души Николая Михайловича Карамзина, Кондратия Рылеева, Бестужева, Муравьева... Всех, кого я знал и любил... И кто безвременно ушел от нас. - Он выпил, кинул в рот горсть капусты, потом свалился на диван и проспал двое суток. Во сне ему приснилась Хмелита. Они с Сашкой Грибовым, Ваней Якушкиным и Володей Лыкошиным - двоюродным братом, маленькие, бегали по господскому парку,  что-то кричали радостное, а дворовые девки в ярких сарафанах пытались их догнать, чтобы привести к маменьке. Рядом с домом разговаривали матушка со своим братом Алексеем Федоровичем, и голоса их разносились эхом по парку:
- Ну, Настасьюшка, ты опять без мужа приехала, нехорошо это.
- Ты же знаешь, в Москве он бывает наездами и его не вытащишь из-за карточного стола, мерзавца.
- Да, уж… Ну, а вообще-то, чего нового?
- Все новости уже старые, дом я недавно купила в предместье под Новинским, хороший, двухэтажный, с мезонином. Ремонт вот закончили. Сад вокруг, красота! Долго я ждала наследство тетушкино, вот и дождалась. – Настасья Федоровна была довольна собой.
- Хорошо это, будет, где детям расти. – Успокоено сказал ее брат.
 Детство не отпускало. Воспоминания о нем были тем спасательным кругом, что держал на себе и не давал опуститься на дно от житейских неприятностей. Как часто, прикрыв ненадолго глаза, он ясно видел  имение, куда каждое лето приезжали он с сестрой и маменькой, гувернер Петрозилиус со своей многочисленной семьей, учитель музыки, тоже со своей семьей, а также,  дальние обедневшие родственники и приживалки. Они ехали по огромному парку, по которому шла дорога через один из прудов, по мраморному мостику, разглядывая белые водяные лилии и желтые кувшинки на поверхности воды. На аллеях стояли мраморные статуи и росли мощные четырехсотлетние дубы и липы. В парке росли грибы и ягоды, далеко за ними ходить не надо было. Дом был довольно большим, в виде буквы «п», и стоял в самом центре парка. У дома было два флигеля и два подъезда. В верхнем этаже южного флигеля был домашний театр, в нем играли актеры из крепостных, и пел цыганский хор. Это был первый театр в жизни маленького Саши Грибоедова. А вся Хмелита была синонимом любимой родины. Имение было родовым гнездом Грибоедовых со стороны матери, и хозяйствовал в нем ее брат Алексей Федорович, крепкий помещик, у которого ничего не пропадало и все шло впрок. В усадьбе были разные мастерские: столярная, ткацкая, слесарная, ружейная, кузница. Были так же свои архитекторы и художники. Не зря соседи любили этот дом, его аура была пронизана творчеством, добротой, хорошим настроением. Хмелита была самой веселой и хлебосольной усадьбой. Лето всегда было веселым и запоминающимся. Когда долгими зимними вечерами  нечего было делать, вся семья сидела у камина в городском доме и вспоминала, как летом ездили к соседям в гости, какие спектакли смотрели в домашнем театре, как ходили в лес по грибы, прыгали через костер на Ивана-Купалу. Только, когда вырос, Грибоедов понял, как счастлив он был в Хмелите. Там было все, что ему в то время было нужно для жизни. Великолепная природа Смоленщины, друзья, многие из которых были его родней, лошади, а так же в его распоряжении было обилие книг: собранная поколениями богатая библиотека русской и иностранной литературы. Там-то он и пристрастился к чтению. А на стенах висели  парадные портреты предков и царей, которые Александр тоже любил рассматривать. Как можно было забыть то, от чего отталкивается жизнь человека в самом ее истоке? Память услужливо заводит нас в самые далекие воспоминания в те самые сложные моменты жизни, когда, казалось бы всё, жизнь прожита, и дальше её незачем продолжать. Когда страдания о потерянных близких ставят нас в тупик и сознание вот-вот покинет нас. Память напоминает: и все-таки есть ради чего жить, и есть силы жить.
Но в июле состоялась казнь: пятеро повешены – Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Каховский и с ними его друг, поэт Кондратий Рылеев, по которому он невыносимо  скорбит. Кондратий изо всех сил старался спасти во время допросов тех, кто как-то был причастен к восстанию. Он категорически отрицал участие Грибоедова и Булгарина. Во время казни у троих приговоренных оборвались веревки и они рухнули вниз с высоты. На Руси завсегда было заведено, если во время казни веревка рвалась или ружье осечку давало, приговоренного к смерти миловали. Но Николай был неумолим: «Поменять веревки и повесить снова!».

Уставший от своих тюремных злоключений, морально опустошенный, он приехал к своей семье. Его встречают сестра и матушка:
- Саша, милый, как мы Богу молились за тебя, сколько слез пролили, - Сестра Мария Сергеевна приехала ради такого случая из своего имения, оставив там мужа и детей. Она любила своего брата и лишний раз его увидеть для нее было праздником. – Дай, братец, обниму тебя. – И сестрица припала к груди своего высоченного брата, промокнув платочком набежавшие слезы.
- Да, сынок, много горя ты доставил своей матери. – Сухо упрекнула Грибоедова  Настасья Федоровна. – Я уж хотела пойти к государю, кинуться ему в ноги, а потом, поговорила со всеми, и с родственниками, и со Степаном твоим, они меня отговорили, говорят, рано еще, все образуется само собой. А и то правда, ведь я там могла наговорить столько всего государю, что повредило бы тебе. – Матушка была взволнована, ей не терпелось тоже обнять сына, но, в то же время очень хотелось пожурить его. - Что ж ты, Александр наделал такого, что государь чуть не упек тебя в Сибирь? Знать бы тебе, что делалось тут в семьях, какой вой стоял. Волконские, Трубецкие, люди говорят, большие деньги предлагали за сыновей своих, не царю, но советникам его. Ничего те не смогли сделать. Государь был непреклонен. А ты подумай, что я – бедная мать твоя могла бы предложить? Меня бы и слушать не стали. Очень хочется, сын мой, при всей моей радости от встречи с тобой, дать тебе хорошую затрещину, но боюсь, не достану. – Настасья Федоровна смахнула невидимую слезинку.
Мария Сергеевна отошла от брата и дала возможность матушке приблизиться к сыну. Та, обняв его, тут же отошла:
- Правильно говорят, пороть надо, пока поперед лавки дите умещается. А потом поздно бывает.
Сестра Грибоедова очень любила свою семью, старалась по мере своих сил помогать, чем могла матушке, когда брат сидел в царских застенках и не мог посылать той жалованье.  Но ей пришлось стать свидетельницей семейной сцены, которая оставила тяжелый осадок в ее душе. Брат был подавлен, ему предстояло ехать в Персию, ему совершенно не этого хотелось, он видел свое будущее в литературе. Он пытался объяснить это матушке, но та и слушать его не хотела, кричала, что дела семьи подорваны, что имеется куча долгов, которые надо оплачивать. Обычно, Мария Сергеевна не вступала в дебаты с матерью, была послушной дочерью и только слушала, о чем спорят мать и брат. Но в этот раз, видя настроение Александра, она решила все-таки высказать свое мнение:
- Матушка, вы никогда не понимали глубокого, сосредоточенного характера Александра. Вы всегда желали для него только блеска и внешности. Раз он не хочет ехать в Персию, тому наверное есть причины. Вы поглядите на него! Верно, он знает, что говорит. Прошу вас, матушка, не настаивайте на своем, пусть брат найдет себе занятие по сердцу подле нас.
- Ну, надо же, какая речь! - Настасья Федоровна была потрясена своеобразным бунтом дочери.- А на что мы все здесь жить будем?! Чем долги отдавать? Или ты хочешь, чтоб меня в долговую яму на старости лет посадили? – Мать вскочила с места и быстро заходила по комнате. Веер в ее руке ходил, как заведенный. Не понимают ее дети, что жить, как бедная родственница она уже не может. Да, она привыкла жить на широкую ногу, и не собирается менять свои привычки. И пусть сын и дочь зарубят себе это на носу!
Немного успокоившись, Настасья Федоровна, пригласила его помолиться к Иверской Божьей матери. Она знала, что сын любил ходить в церковь. Говорил, что только в церкви чувствовал себя настоящим русским.  Приехали, отслужили молебен. Вдруг, Настасья Федоровна упала перед сыном на колени:
- Сынок, прошу тебя, умоляю, будь согласен с моей просьбою, что ни попрошу.  Расстроганый и взволнованый, он стал поднимать матушку с колен:
- Маменька, да что ж вы так-то?.. Да конечно, все, что попросите... Обещаю...
- Прошу тебя, Сашенька, одна надежда только на тебя, голубчик, езжай в Персию  служить, ведь если не ты - кто нам поможет? Уйма долга, все платить надо...- Настасья Федоровна пустила слезу.
- Ну что же, маменька, делать нечего, поеду... - Растерянно пообещал Грибоедов.
         
                С тревогой в Персию через  Кавказ

      В конце июля 1826 года Грибоедов с тяжелым сердцем выехал на Кавказ. За месяц путешествия он много дум передумал. Он мечтал посетить в Тифлисе всех своих старых знакомых, а в самой глубине души тешилась одна лишь мысль: встретиться с маленькой, но такой милой, до щемящей боли в душе, девочкой –  Ниной. Очень хотелось посмотреть на нее, подросшую, найти приметы ее внутреннего взросления. Хотя для него она всегда будет маленькой.
 Он не успел перед своим арестом проститься с Ниной и теперь переживал, как примет она его. Тысячу раз, сидя в экипаже, привалившись к спинке сиденья и прикрыв глаза, он воображал их встречу, как он подойдет к ней, что скажет, и что она ответит. Сашка Грибов, сидя напротив барина, старался не мешать ему. У него были свои заботы: чтоб было тепло и сытно им, с Александром Сергеевичем.  Иногда Грибоедов, открыв глаза и наткнувшись взглядом на Сашку, взбадривал того какой-нибудь шуткой:
- Сашка, квасу хочешь?
- Спрашиваете, барин!
- Да я не спрашиваю, я издеваюсь. – И барин снова закрывал глаза.
Сашка, разочарованный, укоризненно смотрел на дремлющего барина и уставлялся в окно.  Наконец, они добрались до Кавказа, и попали в самую гущу событий. Не было ни дня, ни минуты свободной, чтоб подумать о чем-то своем. Попав сразу на театр военных действий, Грибоедов полностью проникся службой и мысли, одолевающие его по дороге сюда из Москвы, остались где-то далеко позади.                В конце августа он приехал во Владикавказ и встретился там с давно знакомым  поэтом-партизаном Отечественной войны 1812 года, генералом Денисом Давыдовым. Им было о чем поговорить, много воспоминаний о войне с французами, об общих знакомых в Москве и Петербурге. Грибоедов любил слушать стихи и песни Дениса Васильевича, которыми тот его потчевал при любой свободной минуте. 30-го августа они   одолжили двухместные дрожки у майора Гарева, и выехали в Тифлис. Путь предстоял неблизкий, следовало преодолеть перевал. День был прелестный, солнце светило, Кавказские горы, казалось, нависли над городом, был ясно виден Казбек, возвышающийся, как двуглавая сахарная голова над всем снеговым хребтом.
    Трясясь в дрожках по каменистой горной дороге, Грибоедов вел неспешные разговоры с Давыдовым, иногда оглядываясь на телегу, в которой ехал Сашка.
- Не волнуйся ты, Александр Сергеевич, все будет в порядке с твоим денщиком. – Успокаивал его Денис Васильевич.
- Я волнуюсь оттого, что Сашка волнуется. Ему последнее время дорога с трудом дается – все время чудится, что я его потеряю. -  Засмеялся Грибоедов. – А погодка-то сегодня какова! А?!
- Да,  сегодня лепота! – потянулся Давыдов. – А красота, какая вокруг! Только рядом с природой-матушкой и понимаешь, для чего рожден человек. Я пока партизанил в лесах во время войны, столько насмотрелся на нее. Бывало, лежишь в засаде: воздух – хрустально чист, небо голубеет в просветах между деревьями, под носом ромашка какая-то, благоухает, а над ухом стрекоза золотыми крылышками звенит… И думаешь – какая, к черту, война, хочу здесь вечно лежать в этой засаде и все это видеть, и слышать. Птицы пели, как оглашенные, такие трели выдавали!.. И вдруг, в лесной тишине ба-ба-х! – снаряд разорвался, потом другой, третий. И нет уже ни девственной красоты, ни засада уже никакая не нужна.
  Их коляска выехала на утрамбованную грунтовую дорогу и плавно покатила по ущелью. Грибоедов попросил Давыдова:
- Денис, расчехляй гитару, давай спой свой романс какой-нибудь, что ли. Чтоб в дороге веселее было.
Денис Васильевич снял свой ментик, положил его на дорожный баул и, оставшись в белой рубашке, достал из-под сидения корзину со снедью. Вытащив из нее бутылку красного вина, он откупорил ее и разлил по серебряным стаканам рубиновое вино. Подал стакан Грибоедову, потом вытащил пирожки в бумажном свертке, тоже протянул своему попутчику.
- За мир и Ермолова! – Чокнулись поэты.
Выпив вино, Давыдов достал гитару и, перебирая струны, запел:
- О, пощади! – Зачем волшебство ласк и слов,
Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокий,
 Зачем скользит небрежно покров
С плеч белых и груди высокой!
О, пощади! Я гибну без того,
 Я замираю, я немею
При легком шорохе прихода твоего
Я звуку слов твоих, внимая, цепенею…
Грибоедов, допивая мелкими глотками вино, с удовольствием слушал романс.
- Вот за что я тебя люблю, Денис, так это за то, что ты всегда такие слова находишь, что мне все время кажется, что это я написал. – Весело сказал ему Грибоедов, после последних аккордов романса.
Давыдов со смехом хлопнул его по плечу.
 А ночью Казбек был еще величественнее, когда полная луна освещала его снеговое темя своим бледным светом. Вещи Давыдова и Грибоедова были навьючены на казачьи лошади, а конвой они убавили до десяти человек пехоты, так как в горах гораздо меньше опасности, чем на равнине. Осетины более мирный народ, но и они не упускают случая против неосторожных путников. Кроме конвоя и двух казаков, еще четыре казака вели вьючных лошадей. От Владикавказа до въезда в ущелье, откуда вытекает Терек, всего семь верст. Странники ехали по равнине и вдруг погрузились в горы. И, по мере их езды вперед, ущелья становились все теснее. Через двадцать пять верст, в Ларсе, верхи гор по обеим сторонам дороги, вообще, казалось, готовы упасть на головы путникам. Воздух в горах так похолодел, что все постарались надеть на себя все теплые вещи, что были в багаже. В Ларсе Грибоедов с Давыдовым нашли порядочный домик для проезжающих, здесь были расквартированы рота пехоты и команда казаков; здания для размещения военных находились на берегу Терека, а на нижнем уступе скалы стоят развалины древнего замка. Отдохнув ночь в Ларсе, утром 31 августа они отправились далее. Проехав по дороге вперед, путникам вдруг показалось, что для проезда через горные теснины им не найдется даже узенького проезда. Однако ущелья неожиданно раскрылись, и они продолжали свой путь. Так они проехали еще четыре версты и, не доезжая до Дарьяла, встретили рабочих, ремонтировавших дорогу и мост, которые были завалены обрушившейся частью Казбека. Этот обвал произошел в самом тесном месте, покрыл целыми громадами каменьев дороги и мосты, и до того загородил Терек, что там, где была дорога – теперь тек Терек, а там, где был Терек – теперь проходила дорога. Во время проезда обоза работы уже продвинулись на столько, что можно было проехать не только верхом, но и в повозках. Чем дольше они ехали, тем природа становилась угрюмее: известковые слои теснились слоями гранита и аспида, растительность становилась скуднее, кое-где виднелись горбатые низкие ели, а камни застилал мох, проглядывающий из щелей и трещин скал. Терек ревел все громче, крутил свои грязные воды, дробился об огромные камни, которые иногда сдвигал с места и тащил на несколько сажень вперед по течению. Все это, совокупно с бесплодием и угрюмостью пейзажа вселяло в душу неизъяснимый ужас. Уже около Дарьяла стало еще более  холодно, потому, что дорога поднялась высоко, в самые горы.
В селе Казбек странники переменили лошадей и поехали дальше.
- Ветра сегодня совсем нет, солнце такое яркое, что глаза слепит. – Радовался Грибоедов.
- Парит, однако. К ночи будет гроза. – С видом знатока сообщил Давыдов.
К вечеру прибыли к Коби, ущелье в этом месте весьма расширилось, и Терек уже спокойнее катил свои волны. А недалеко от этого места оказался и сам исток этой реки, где она еще узкая и мелкая. Но пейзаж здесь был совершенно мертв и пустынен.
Они нашли небольшой дом для путников и расквартировались в нем на ночлег. Дом стоял под высокими деревьями, которые оказались единственными здесь. Ночь спустилась на горы очень быстро, небо было невероятно низким от черных, обещающих сильный дождь туч.
Вскоре,  началась страшная гроза, дождь лил сплошной стеной, гром и молнии раздирали небо в клочья. Один удар грома производил десятки других ударов и отголосков в горах. Мощное эхо не мог поглотить даже ливень. Лошади, стоявшие у привязи под деревом, метались и рвались с узды, некоторые от испуга падали на землю.  К утру все угомонилось, и край белого солнца показался из-за горы.
Выйдя с рассветом из домика, где провели ночь, Грибоедов, вдохнул полной грудью чистейший воздух и потянулся:
- Господи, я в раю? Денис, посмотри, какое солнце, как оно переливается на поверхностях гор и камней, вода, оставшаяся на них, сверкает, как тысячи брильянтов.
- Саша, ты не расхолаживайся, нам надо быстрее ехать, еще больше половины пути.
- Нет, ты посмотри, посмотри вокруг! К черту войну, я хочу остаться здесь, в этой убогой хижине, любоваться изо дня в день этим великолепием и … писать, писать, писать! – Грибоедов отчаянно хотел, чтобы все, связанное с его службой разом закончилось и он почувствовал себя свободным, как тогда, в детстве, когда дядюшка в  Хмелите подарил ему послушную лошадку, он выучился ездить и они втроем с Володей Лыкошиным – его троюродным братом и верным другом по детским играм Сашкой Грибовым объезжали родные просторы. Точнее, объезжали Грибов и Ваня, а Грибоедов мчался во весь опор по полям, по лугам. Мелькали по обе стороны леса и овраги, дерн вылетал из-под копыт, а он, не разбирая дороги, так, что рубашка надувалась на спине пузырем, скакал на своей Малышке. И тогда  он первый раз ощутил это сладкое чувство свободы, когда ничто и никто не могли его остановить, не существовали в тот миг никакие проблемы. Именно в те незабываемые минуты для него исчезали и ворчание дядюшки, и требовательный тон матушки, и причитания старой няньки… Только много позже он понял, каким словом это все назвать. А тогда он просто ощущал себя  счастливым. Как он мечтал, чтобы его снова посетило это чувство! Но не было никакого повода его поймать, вокруг него происходило то, что непременно требовало его вмешательства и это создавало душевный дискомфорт. И ничего он не мог с этим поделать!..
Путники дерзнули и сделали последнее усилие на преодоление перевала. От Коби дорога вьется по косогору над речкой, впадающей в Терек. Дорога была узкая, каменистая, лошади осторожно ставили на нее копыто. Чем дальше двигались все, тем дорога становилась все круче и вскоре они въехали на Крестовую гору. Окрестности поражали своей безжизненностью, не было ни одного дерева, ни одной старой хижины, однако ж, трава в долинах зеленела, на ней были видны пасущиеся горские лошади.
По Крестовой горе шел настоящий перевал через Кавказ, в Грузию. Во времена Екатерины там был поставлен деревянный крест первыми русскими, перешедшими через Кавказ. Крест обветшал, и генерал Ермолов приказал соорудить на его месте огромный, высеченный из гранита крест, с таким же подножием. Путники, увидев этот крест, перекрестились на него три раза и поклонились. Каждый помолился и пожелал для себя чего-то своего, сокровенного.
Спуск с горы, длинной с пол версты, кончался на косогоре, который продолжался еще две версты, дорога шла по краю пропасти, такой же глубины. На дне пропасти видно было скалу, покрытую лесом. Из ущелья вытекала Арагва. Обоз ехал среди влажных облаков и туч, обсыпавших людей крупным дождем. От Гут-горы дорога круто спустилась, она была покрыта камнями и промоинами от частых дождей и весенних вод. В трех верстах от Анаура Грибоедов с Давыдовым отправили вьючных лошадей нижней дорогой, обходящей цепь гор, а сами поехали через эту цепь, желая сократить путь, хотя б на три версты. Они думали, что не встретят особых препятствий на своем пути, но по дороге им пришлось преодолевать уступ за уступом, а они были все круче и круче, и, когда, наконец, туда добрались, то на их лошадей напали огромные, не то слепни, не то мухи. Лошади хвостами отмахивались от них, но те не отставали и вновь налетали на бедных животных целыми тучами, облепляли им глаза и ноздри. Те теряли бдительность в борьбе с насекомыми и рисковали свалиться в пропасть и утащить за собой всех. Путешественникам пришлось спуститься вниз на настоящую дорогу, по которой ездят все и догнать своих вьючных лошадей.
В трех верстах от Душета они въехали в низкорослый лес, и цветущие повсюду заросли шиповника, поразили их воображение своей красотой и ароматом. Переночевав в небольшой деревушке на казачьем посту, 3-го сентября они спустились прямо в Тифлис, Давыдов в почтовой тележке, а Грибоедов верхом.
Они с Сашкой устремились в свою старую квартиру, очень хотелось поскорее скинуть с себя дорожную одежду, окунуться в таз с водой и лечь на чистые простыни.  Предстояло обдумать встречу с генералом Ермоловым. Да, он относился к Грибоедову, как к своему сыну, он спас его во время царской зачистки, а так же всех, кто хоть какой-то степенью относился к декабрьскому бунту. Но прошло время. Оно меняет не только события, но и людей. Как-то он, этот сам себе авторитет, встретит того, кто полгода провел в царской тюрьме?
Когда Грибоедов побывал в штабе и узнал, что на подмогу главнокомандующему прибыл генерал Паскевич, и что сейчас они негласно делят между собою власть на Кавказе, он написал Бегичеву: «Милый друг мой! На войну не попал, потому, что и А.П. (Ермолов) туда не попал. А теперь другого рода война. Два старших генерала ссорятся, с подчиненных перья летят».
Никак не успевал Грибоедов увидеться с семьей Чавчавадзе. Он сел на краешек стула, макнул пером в чернильницу и стал писать: « Дорогая моя маленькая девочка! Никак не могу засвидетельствовать вам свое почтение лично. Поэтому посылаю вместо себя своего Александра. Он передаст вам мое письмо. Я очень скучаю по нашей с вами игре в четыре руки. Вы не очень прилежно играли в последний раз Моцарта. А между тем, его надо хорошо учить и играть весело, и с выдумкой. Я скоро все-таки, доберусь до вас и проверю, чем вы в мое долгое отсутствие занимались. Подозреваю, что вы за это время выросли и уже не будете меня слушать и любить, как раньше. Я же, по-прежнему, много люблю вас и надеюсь на скорейшую встречу. Искренне ваш, А.Грибоедов"
                Война с  Ираном   
          
  После заключения Гюлистанского мира, после которого к России были присоединены Грузия и Азербайджан, агенты английского правительства усилили свою активность в Персии. Персидский шах мечтал взять реванш и вернуть отданные в ходе войны с Россией территории. Англия решила сыграть на этом и заключила с Персией «военно-оборонительный» союз: она направила своих военных инструкторов для подготовки персидской армии к войне с Россией. Английское правительство не терпело никаких колебаний и сомнений шаха и в этом случае начинало оказывать прямое экономическое давление с целью вовлечения Персии в войну с Россией.
В начале 1826 года во дворце шаха был устроен прием, на котором присутствовали важные персидские сановники, военачальники и английский секретарь Уиллок.
- Вы слышали, - начал Алаяр-Хан, зять шахиншаха, - в России произошло восстание. В нем принимали участие лучшие полки. Говорят, ими управляли высшие офицеры из сливок общества.
По шахским покоям ходили слуги и предлагали гостям угощения. 
- Да, - подтвердил английский посол, - Кажется, после смерти последнего императора наследники никак не поделят власть. Столкнулись лбами два брата из Романовых.
- А что же,  каждый из них свою армию имеет? – подал удивленный  голос шах, пробуя щербет из пиалы.
- Да нет же, - вмешался кто-то из дипломатической свиты англичан, - там дело, совсем в другом. Там некоторые из дворян решили изменить общественный строй. Они захотели отпустить своих крестьян и убить самого царя. Мне рассказывали, что они и настроили армию на бунт.
- Ну, если армия самого русского царя не слушается, самое время – нападать. – Злорадно потирал руки Алаяр-Хан.
- Да, было бы глупо с вашей стороны не воспользоваться ситуацией, - ответил ему английский секретарь, сидя на шелковом ковре, обложенный со всех сторон яркими атласными подушками, рядом с серебряным подносом, на котором возвышалась гора конфет и цукатов.
Все на приеме были воодушевлены и настроены на предстоящую военную кампанию.  Вокруг, шаха на подушках восседали его гости, которые угощались яствами и вели, полную радужных надежд беседу. Было ясно всем, что новая война не за горами. Уиллок был уверен, что теперь-то он своего не упустит, министр иностранных дел Веллингтон оценит его инициативность и отдаст ему место посланника Макдональда.
                В мае 1826 года в пределы Грузии и Азербайджана вторглись  персидские войска. 16 июля двадцатипятитысячная  армия  во главе с наследником персидского престола Аббас-Мирзой форсировала реку Аракс и вторглась в Карабах.                Персы стремились занять Елисаветполь, понимая, какое большое значение это может иметь, и с политической точки зрения, и с военной  - взятие этого города-крепости. Главнокомандующий разгадал их цели и для предотвращения их планов,                Ермолов направляет в Карабаг свои лучшие батальоны. Командование войсками возлагает на одного из своих самых грамотных генералов – Мадатова В.Г.                22 августа Валериан Григорьевич Мадатов, получив донесение, что на одном из притоков реки Тауса расположился 3-тысячный отряд персов, при котором находился грузинский наследник царевич Александр, поднял по тревоге своё войско и двинулся навстречу врагу. При форсировании реки казаки столкнулись  лоб в лоб с персидским разъездом и, навязав ему бой, обратили противника в бегство. Приблизившись к неприятельскому лагерю, они поняли, что тот пуст: персы покинули его и укрепились на одной из вершин.               
      Мадатов приказал их атаковать и, послав конный отряд грузин отрезать возможный путь отхода, открыл орудийный огонь. Русская пехота стремительно и неустрашимо ринулась вперед.  Персы сначала растерялись, пытались отбиться саблями, но через некоторое время                не выдержали штыковой атаки и побежали к Елисаветполю, преследуемые конницей русских.
     Часть отряда была уничтожена, шамшадильские татары, бывшие в его составе, разбежались по своим селениям.                Гонец Мадатова привез Ермолову весть об успехе. Тот послал ему в подкрепление батальон Херсонского гренадерского полка, приказав занять Елисаветполь.  25-го августа князю Мадатову разведка донесла о  прибытии в Карабаг персидской армии с самим Аббас-Мирзой во главе. Тогда он, оставив на реке Акстафа пост, для осуществления связи с Тифлисом, быстро устремился к Елисаветполю. Его отряд состоял из пяти рот Грузинского полка, батальона Херсонского гренадерского полка, трёх рот егерей 41го полка, казаков и милиции, а еще у него имелось 12 орудий. Персы оказались там раньше и Мамед-Мирза, сын Аббаса-Мирзы, зная о подходе русской армии, решил идти еще дальше вперед, к селению Шамхор. При нем были 10000 сардаров, 4 орудия и 20 фальконетов, а 1-го сентября к нему приблизился для соединения Эриванский сардар с четырьмя тысячами человек и шестью орудиями.  3-го сентября казаки при поддержке казахских татар атаковали вражеский авангард, и персы вынуждены были отойти за Шамхор, где выстроились в боевой порядок.  В форме полумесяца, выгнутого в сторону противника, в центре которого находились отборные пехота и артиллерия, а на флангах располагалась кавалерия, они на протяжении более двух верст обстреливали единственную дорогу, по которой продвигались русские. Отряд Мадатова подошел к этому скопищу, всего лишь тремя небольшими колоннами, с казаками и милицией на флангах, и тут же рванул в наступление, поразив врага своей неожиданностью. Артиллерия открыла мелкий, но частый огонь, конница обрушилась на правый неприятельский фланг, пехота быстро форсировала реку Шамхорку и ударила в штыки. Несмотря на большое превосходство противника в силах,  на неумолкавшую канонаду из орудий и фальконетов с персидской стороны, пехота прорвала штыками центр боевого порядка, а русская конница, завязав бой на флангах, погнала противника. Такого стремительного напора персы не в состоянии были выдержать и побежали.                Русская кавалерия, устилая дорогу их трупами, гнала их почти до Елисаветполя. В этом скоротечном бою русские потеряли всего лишь 27 человек.                Назар-Али-хан со своим батальоном, узнав положение дел, спешно покинул Елисаветполь и бросился наутек.                Абсолютная победа русских позволила частично освободить Карабах от захватчиков, и на следующий день все армянское население города радостно встречало шамхорских героев, помогших им избежать  принудительного переселения в Персию. Шамхорский разгром заставил Аббас-Мирзу уйти из Шуши и повести свою армию к Елисаветполю. Главнокомандующий персидских войск был отчаянно зол на Мадатова и был полон решимости его разбить. Но к 10 сентября в Елисаветполь прибыл посланный Ермоловым для подкрепления Мадатова  отряд, под командованием генерал-адьютанта Ивана Федоровича Паскевича. Общее число войск теперь составляло 8000 человек, это были лучшие части Кавказского корпуса, Паскевич принял командование над объединенным войском. Однако, сам он не верил в его возможности и предложил действовать в обороне, ожидая нападения персов за крепостными стенами. Этому решению упорно противились испытанные ветераны Кавказских войск – генералы Вельяминов и  Мадатов.                На следующий день три роты грузинцев и батальон 7-го Карабинерного, высланные вперед, обнаружили передовые отряды персов, которые не рискнули принять с ними бой и спешно удалились. 
            В начале сентября прославленный герой Отечественной войны 1812 года, поэт Денис Давыдов был назначен командиром русской части, действовавшей против Эриванского хана. 21-го сентября при селении Мирак генерал Давыдов нанес сокрушительное поражение персидским войскам.                А на рассвете 13-го сентября огромное персидское войско пришло в движение. Вся эта армада, составом более 35000 человек и с 25-ю орудиями двинулась к Елисаветполю, желая смять горстку русских войск. Генералы, упрежденные высланными вперед казаками, построили свои войска к сражению. Но прошло какое-то время, а персы не появлялись. Тогда, в 7 часов утра командующий решил, дабы не потерять боевой пыл своих солдат, оставить лагерь под охраной двух рот Херсонского гренадерного полка и отдал приказ выйти навстречу противнику. Возможно, он бы и не двинулся с места, а продолжал стоять и ждать, пока Аббас-Мирза сам придет к нему, но давление его генералов было настолько сильным, что он вынужден был прислушаться к ним, боясь прослыть трусом и недальновидным военачальником. Выйдя в наступление, они сразу ввязались в артиллерийскую дуэль. Паскевич обратился с вопросом к графу Симоничу, свидетелю тех событий:
       - Уверены ли вы в победе? – у Паскевича от сильного волнения слегка подергивался глаз.
       - Да, конечно уверен! И вот мой товарищ Греков тоже отвечает головой за успех. – Ответил без промедления Симонич. Ему было не понятно, чего опасался Паскевич? Должно быть, в голове его роились страшные мысли, ведь он находился посреди войска, до фанатизма преданного Ермолову.  Офицерам была чужда нерешительность  нового полководца, после таких побед сомневающегося в героизме, храбрости и безраздельной отваге своих же солдат, в профессиональном командовании офицеров. Они видели большую разницу между их любимцем Ермоловым и предполагаемым новым командующим Паскевичем, который не отличался ни смелостью решений, ни любовью к своему солдату.
        Поздним утром Аббас-Мирза приблизился к  позициям с развевающимися знаменами и барабанным боем. Не доходя двух верст до  русских  позиций, регулярные войска начали выстраиваться направо и налево, а резерв, состоявший из 6-ти батальонов шахской гвардии, под начальством младшего сына Аббас-Мирзы Измаила, еще не выступил из Курак-чая. Все движения неприятеля по равнине были видны, как на ладони.               
       Генерал Паскевич, осмотрев местность, остановил свой отряд, слез с лошади, велел подать барабан и уселся на него в глубоком раздумье. 18 пехотных батальонов противника под прикрытием порохового дыма подошли к линии огня на левом фланге. В это время персидская пехота остановилась и открыла батальный огонь, поддержанный артиллерией. Пушки персов стояли в интервалах между батальонами. Тут же часть пехоты и конница бросились на наш левый фланг. И, к счастью, впереди этого фланга находился овраг, небольшой, но довольно крутой, который не смог быть замечен неприятелем. Между тем, это обстоятельство имело большое значение для исхода сражения. Первыми удар персидской армады приняли на себя две роты грузинского гренадерского полка. Они стояли в каре в промежутке между первой и второй линиями. Им помогали казаки и татарские ополченцы, но они не смогли устоять под натиском персов и откатились назад. Паскевич, заметя это, не стал прятаться и, не кланяясь пулям, направился к этой иррегулярной коннице и привел ее в порядок. А тут, как раз, на пути врага оказался овраг, который задержал его. Он попал по огонь грузинцев, и тут же был атакован кавалерией.                Паскевич потихоньку пришел в себя, и азарт боя захватил его. Он ввел в бой батальон Херсонского гренадерного полка 2-й и 3-й эскадроны нижегородских драгун.               
      Унтер-офицер Жилин, ординарец командира  нижегородцев полковника Шабельского, зарубил саблей вражеского знаменосца, но тут же пал, сраженный пулей. За знамя развернулся рукопашный бой.                Персы дрались отчаянно. В этой схватке получили ранения штабс-капитан Шаншиев, поручик Зарембский и прапорщик князь Язон Чавчавадзе.                Попытка противника унести свое знамя оказалась безуспешной. Решительные выпады прапорщика Боровитинова, солдат братьев Долинских и Грачева позволили отстоять желанный трофей. Контратака русских развивалась так стремительно, что персы не выдержали натиска, смешались и бросились бежать.                По приказу генерала Вельяминова 12-орудийная батарея открыла огонь.                Полковник Авернаус повел в атаку войска 1-й линии, дальше колонны 2-й линии вошли в интервалы первой, и вся эта лавина огня обрушилась на персов. Но и огонь противника был яростный, и все же, несмотря на это, батальон Грузинского гренадерного полка подполковника графа Симонича и батальон Ширванского полка полковника Грекова отважно шли на врага. Полковник Симонич получил ранение в ногу, а полковник Греков пал на поле брани. Но солдаты, потеряв своего командира не ослабили натиск, впереди шеренг стал и принял на себя командование майор Юдин, и вместе с ширванцами и грузинцами воевал 41-й егерский  полк. Противник начал отступать, и солдаты захватили его одно орудие.
        На правом фланге положение было серьезнее, персидская конница пыталась обойти его и зайти в тыл русским войскам. При содействии шести пехотных батальонов, она сбила казаков и атаковала каре Херсонского полка и нижегородцев. Удар приняли на себя две роты  и один дивизион. Пытаясь выкрутиться из опасной ситуации, полковник Шебальский повернул вправо каре 7-го Карабинерного полка с пятью пушками. Майор Клюки-фон-Клюгенау , командующий карабинерами, провел стремительную контратаку. 1-й и 2-й драгунские эскадроны, обскакав персидскую пехоту, налетели на ее фланг. Началось повальное бегство противника, его преследовали херсонские гренадеры. Часть персов отступила к старым укреплениям, расположенным на крутой возвышенности. Между тем, дело шло к вечеру и весь корпус давно уже пришел в Курак-чай, не найдя там ни одного персиянина. Клюгенау, выведенный из терпения и отчаянно ругаясь, выбрал вблизи кургана небольшой холм и велел втащить на него два орудия. После этого дал приказ открыть огонь по завалам. Карабинеры капитана Авраменко и штабс-капитана Музайко атаковали засевших в укреплениях персов и те, немного постреляв, сдались.                Взяв в плен 819 солдат и офицеров, карабинеры захватили среди трофеев два знамени. Паскевич писал в рапорте: « Князь же Мадатов окружил их пехоту на кургане и, поставив орудия на позицию, принудил их сдаться….»                Сотворившие эту великую победу – а 13-го сентября персидская армия была разгромлена, что и предрешило изгнание персов из России – были щедро вознаграждены императором.
         Эта была первая война Николая 1, из которой он вышел победителем. И он не жалел орденов и чинов. Генерал-адъютант Паскевич был пожалован шпагой с алмазами, князь Мадатов получил чин генерал-лейтенанта, генерал-майор Вельяминов, полковник Шабельский, майор Клюки-фон-Клюгенау, граф Симонич, майор Юдин и хорунжий Еремкин – все получили ордена Святого Георгия 4-й степени. Все офицеры – участники сражения были удостоины орденов и повышения в чине. Потери русских войск – 46 убитых и 249 раненых. Паскевич говорил Дибичу:
        - Не думайте, что они совершенно дурно дрались, - пришли в дистанцию без выстрела фронтом, открыли батальный огонь хотя бы и лучшей пехоте, но истинным мужеством войск были рассеяны. Могу вас уверить, что дурные войска были бы опрокинуты гораздо быстрее. Но все вокруг понимали, что хотя Паскевич и был командиром отряда, но фактически, войсками руководили ермоловские генералы и офицеры.                Первые успехи персидских войск объяснялись тем, что на Кавказе русских войск было мало, к тому же они все были разбросаны. Но о силе их сопротивления говорила борьба гарнизона г.Шуши, имевшего всего 1300 человек. Сломить его сопротивление и сопротивление самих шушенцев 
 
                Интриги


       После такой сокрушительной победы русских на Кавказе, Персия с ужасом ждала продвижения  армии-победительницы в свои земли.                Паскевич встретился с Ермоловым в ставке:
       - Персы раздавлены, есть резон вторгнуться в их пределы и перенести войну на их территорию.
      - Не советую, - холодно ответил Ермолов, - неприятель поспешностью бегства много над вами впереди имеет времени и может подготовить средства обороны. Спасши почти всю артиллерию свою, не может он иметь пехоту в такой рассеянности, чтобы не сохранил он довольно значительных сил. Прошу вас, прежде всего, наведите порядок в Карабахе.
      Паскевич подумал про себя, что вероятно, Ермолов прав. За Араксом русские войска остались бы без снабжения на опустошенной войной земле. Но вслух генерал ничего не сказал. Он был весьма жаден до почестей и наград, и если он откровенно будет поддерживать практичные действия  своего патрона, то ему придется вечно ходить под его началом. Лучше уж плести за его спиной интриги, каждый шаг шефа, описывая в письмах государю, как серьезный промах. Авось, грубоватый, но талантливый полководец, наконец, уберется с его дороги.
Вторгшись в Северный Азербайджан, войска шаха грабили жителей и истребляли азербайджанское и армянское население. Правда, эти бесчинства продолжались недолго. Наместник Кавказа Ермолов, стянув до 10000 войска, перешел к активным действиям против Аббас-Мирзы. В начале 1827 года персидские войска были изгнаны из Азербайджана. Но Аббас-Мирза не успокаивался. Он готовил свои войска, инструктируемые англичанами и французами, к новому нападению. Они совершили нападение на пограничные отряды и Николай I, недолго думая, обвинил генерала Ермолова в непредусмотрительности. Не доверяя ему, и давно уже подозревая его в связях с декабристами, он решил сменить его на генерала Паскевича, наделив нового командующего особыми полномочиями.  Ходили слухи, что Паскевич, прибывший поначалу под командование Ермолова, здорово подсиживал своего начальника. Говорят, он прямо так и писал царю, что Ермолов уже стар, не способен принимать верные решения, и было бы лучше, если бы Николай назначил молодого Паскевича на пост главнокомандующего. Но император прислал проверить происходящее в штабе генерала Дибича, которого ненавидели оба: и Ермолов, и Паскевич. Тот это почувствовал и донес царю, что оба – и старый, и молодой, - ничего не делают, только грызутся между собой, и будет лучше, если государь назначит на этот пост его, умного и дальновидного Дибича, генерала средних лет.
 Царю надоело читать пасквили генералов друг на друга. Он посоветовался с Нессельроде. Тот уже когда-то советовал еще Александру I назначить на Кавказ Ермолова, признав при этом, что у Ермолова сложный характер, что он будет спорить по каждому поводу с самим царем, но потом с ходу возьмется за работу и сделает то, что никому боле не под силу. Так оно и оказалось. Но Николай имел другой нрав, в отличие от своего брата. Нессельроде побоялся вновь советовать Ермолова ему. Почувствовав колебание царя в сторону Паскевича, министр внешних сношений попросту ему подпел. Таким образом, Паскевич оказался в приоритете. 
Грибоедов знал, что при Паскевиче будет деятелем, от которого зависят важные дела, а не умником, которого Ермолов снисходительно удостаивал своих бесед. Тем более, что Паскевич был его родственником, а это сулило особые привилегии.
«Как ни люблю Алексея Петровича, но, по совести сказать, на что я ему надобен?» - Писал он Бегичеву. Однако ожидание перемены власти действовало на него неоднозначно.
Было трудно остаться для всех хорошим -  и в глазах обоих генералов, и в глазах офицеров-сослуживцев, и даже - в собственных глазах. Грибоедов сказал как-то, в офицерском кругу, сидевшем в канцелярской палатке:
- Каков мой-то (зять)? Как вы хотите, чтобы этот человек, которого я хорошо знаю, торжествовал над одним из самых умнейших и благонамереннейших людей в России  (т.е. Ермоловым)? Верьте, что наш его проведет, и этот, приехав, впопыхах, уедет отсюда со срамом. – Он выражал надежду, что все само собой устроится и ему не придется краснеть, ни перед другими, ни перед своей совестью. Но его желание остаться чистым, не прилагая, ни малейших усилий со своей стороны, не сбылось. Он несколько упал в глазах своих современников, уважавших его до этого, и поклонявшимся его душевным качествам.
Денис Давыдов, присутствующий при этом, был ни мало поражен, не веря своим ушам. Он бесконечно уважал Ермолова, и знал не понаслышке, что  генерал по-отечески относился к Грибоедову. С высоты своего жизненного опыта он чувствовал неприкрытую фальшь в его словах.
 Было давно всем ясно, что при Ермолове, который всюду стремился успеть сам, Грибоедову не было ходу вырасти по службе. А при новом главнокомандующем Кавказом, у того были все шансы добиться повышения. Все знали об их родственных связях.
Денис Васильевич сплюнул на земляной пол и в сердцах, не скрывая своих чувств, cо свойственной ему одному прямотой, сказал:
- Ты, братец, я вижу, терзаем бесом честолюбия. И потому, затушил в своем сердце признательность к лицам, не могшим более быть тебе полезными. Но зато, как я погляжу, не пренебрег никакими средствами для приобретения благоволения особ, кои получили возможность доставить тебе средства к удовлетворению твоего честолюбия. – Денис  Васильевич, так разошелся, что Грибоедов, поначалу, растерялся, услышав такие речи от человека, которого он всею душой любил. А Давыдов продолжал, нарываясь на скандал, - И смотри-ка, это не мешает тебе, посещая наш круг, - и он обвел взглядом собравшихся военных, - строго судить о своих новых благодетелях.
- Опомнись, Денис, что ты говоришь?! – Воскликнул Грибоедов, - что я дурного высказал, о ком? Я от всего сердца люблю Ермолова, знаю все его заслуги перед отечеством. Разве я смог бы сделать ему плохо?
- Видя, братец, твое поведение, а я тебя всегда любил душою, я просто скорблю. – Давыдова понесло так, что не остановить.
Вмешался Карл Аделунг, секретарь, он сердечно относился к Грибоедову и не верил в его карьеризм:
- Ну, что вы, Денис Васильевич, вы же знаете, что Александр Сергеевич не способен на продажность. Вы не понимаете, что говорите.
Давыдов, накинув ментик на плечи и махнув рукой, вышел.
Грибоедов был очень расстроен и вышел вслед за ним:
- Мне очень жаль, что ты, друг мой, так обо мне думаешь, я, право, не стою этого. – С печалью в голосе сказал он. - Я всегда любил и тебя, и твои стихи, и теперь не могу поверить, что ты… - он постоял немного и пошел к себе.
Из палатки вышли офицеры и, ни слова не говоря, разбрелись кто куда. На душе у всех скребли кошки. Все они любили и Грибоедова, и Давыдова, никто не хотел принимать ничью сторону.
Узнав о решении Грибоедова перейти на сторону своего родственника, Ермолов сказал, расстроившись:
- И он, Грибоедов, оставил меня и отдался сопернику!
Когда пришел приказ от императора сдать дела Паскевичу, Ермолов будто бы ожидал этого, слишком долго длилось их противостояние. Он понимал, что Николай отправит в отставку именно его, строптивого Ермолова, а не послушного Паскевича. И тем не менее, прочитав приказ сдать дела, он резко встал, вышел из штабной палатки и смачно сплюнул под ноги. Оглянувшись вокруг, он увидел, что поблизости от него никого нет, и прибавил к своему плевку крепкое русское словцо. Был бы другой случай, генерал бы и не оглядывался. Но в этом случае он не хотел, чтобы кто-то был свидетелем его досады. Он был сильный человек и не собирался никому давать повод его жалеть. Ну, что же, делать нечего, надо собираться. Алексей Петрович зычно крикнул своего денщика.
- Давно что-то я не отдыхал. Как раз представилась возможность сделать это в тихом месте и без всяких дураков над моей головой! – Объяснил он своему верному слуге.
Сменив Ермолова в управлении Кавказом и командовании войсками, Паскевич продолжил борьбу с Персией. 9 го апреля 1827 года генерал-адъютант Паскевич принял армию и активизировал боевые действия против Персии. Он развернул активные боевые действия на территории Армении. На реке Аракс Аббасом-Мирзой была построена крепость Аббас-Абад с шестью бастионами для защиты Нахичевани.   В конце апреля отряд генерала А.Х.Бенкендорфа взял Эчмиадзин и уже 5го мая осадил Эривань. В июне к крепости подошла русская армия в в составе 22й пехотной и 2й уланской дивизии с шестью полками казаков, но без осадной артиллерии. Русские осадили крепость 21 – го июня, но 5-го июля было поручено известие о подходе армии Аббаса-Мирзы для деблокады крепости. Генерал Паскевич оставил под Аббас-Абадом небольшой отряд в три с половиной батальона, а сам перешел Аракс и разбил персидскую кавалерию на реке Джеван-Булаке. Вылазка из крепости, предпринятая в то же время, была отбита. 6-го июля Паскевич вернулся под Аббас-Абад и приказал развернуть захваченные накануне персидские знамена. Коменданту крепости Мегмет-Эмину было предложено сдаться. Перс просил три дня на раздумья, но под угрозой штурма сдал Аббас-Абад русским. Паскевич же с главными силами 8го июля занял Нахичевань. Стояла сильная жара. От летнего зноя страдали не только люди, но и лошади. Никому не хотелось, не только воевать, но и просто двигаться. Паскевич вынужден был принять решение временно прекратить военные действия и отправить свои войска на отдых в горы Арагац и Карабаба.  Во второй половине августа Аббас-Мирза попытался вновь овладеть Эчмиадзином, чтобы лишить неприятеля базы для дальнейших операций. Но в результате ожесточенного сражения между трехтысячным отрядом  генерала Красовского и в десять раз его превосходящими персидскими войсками у села Аштарак, он потерпел сокрушительное поражение. Русские солдаты и находящиеся в их рядах армянские и грузинские добровольцы, проявляя исключительную отвагу, отбили бешеную атаку врага, прорвали кольцо окружения, дошли до Эчмиадзина и спасли монастырь от грабежа и разора, а его малочисленный гарнизон, духовенство, местных жителей и сотни больных солдат – от истребления.
В сентябре жара немного спала, и военные действия возобновились. Генерал Паскевич принял решение осадить Эривань, за оборону которой отвечал, бежавший из Сардар-Абада, Гасан-хан. В Эриванской крепости, по приказу хана, были насильно согнаны тысячи человек. Это были, преимущественно, армяне – жители города и окрестных сел. Таким образом, он рассчитывал, что русские не захотят подвергать опасности мирных жителей, и не будут штурмовать крепость. Зная об этом, русское командование, как только могло долго, оттягивало взятие крепости.  Но прежде, чем штурмовать оплот Персии на ее границах, предстояло овладеть ее преддверием – крепостью Сардар-Абад. Это дело было решено с помощью осадной артиллерии, пробившей в стенах крепости зияющие бреши. Через них персы бежали ночью в Эривань. Эриванская крепость, находящаяся на крутом и скалистом берегу реки Зангу, казалась неприступной. Она имела квадратную форму, толстые  двойные стены, ров с водой, прочные башню и ворота, и сильную артиллерию. Её гарнизон насчитывал более двух тысяч человек. Осада её началась 14-го сентября.  Шесть дней ее осаждали,  а потом заговорили все орудия и, после мощной артиллерийской подготовки русской армии обрушилась часть стены. Первыми в неё вступили шесть рот сводного гвардейского полка, в котором было много разжалованных декабристов, и в их числе был и Грибоедов. Стремительные осадные действия русской армии и недовольство среди армян сделали капитуляцию персидских военных неизбежной. 22 октября крепость сдалась на милость победителя. И победители ворвались в крепость, и не церемонились с побежденными. Были захвачены 13 пушек, большие запасы хлеба и другие богатые военные трофеи. Многочисленные пленные армяне и грузины были освобождены, и плакали, получив долгожданную свободу. Все были награждены за участие в штурме боевыми наградами. 
. 24-го сентября началась осада Эриванской крепости. Посовещавшись, генералы решили, что хоть измором брать, хоть обстрелом, все одно – пленные будут страдать. Поэтому, к вечеру крепость подверглась сильной бомбардировке. 28-го числа открыли огонь четырнадцать тяжелых осадных орудий, а всю ночь на тридцатое сентября стреляли 40 орудий, много домов было разрушено, земля казалась адом. Небо пылало от заката и от пожаров на земле. Эривань была вся в дыму, на головы несчастных жителей с неба падал огонь, снаряды и взорванные куски зданий. Пять дней и ночей в горах и ущельях гремело эхо канонады. Крепость горела то в одном, то в другом месте. 
    Наступило утро первого октября. С рассветом, решив использовать эффект неожиданности, один русский отряд под командованием капитана Авраменко, захватил восточную часть крепости, а другой, под командованием Дениса Давыдова   взломал северные ворота и вошел в крепость. Трехтысячный гарнизон крепости выбросил белый флаг и капитулировал. Русская армия хлынула в сдавшуюся крепость. Были взяты в плен Гасан-хан и другие видные чиновники, захвачены 100 пушек и другие трофеи. К вечеру над крепостью взвилось знамя Российской империи.
Благодарные эриванцы встретили освободителей с большой радостью. Они обнимали русских солдат, их глаза говорили без слов, наполненные слезами. Никто не в силах был сказать ни слова, в горле стоял ком. Руки, прижатые к сердцу, говорили о том, как долгожданно было освобождение. Вскоре, под руководством Давыдова была освобождена от персов оставшаяся часть Армении. С тех пор, как Армения была завоевана персами, она не испытывала такой всеобщей радости. Ликовали все не только в крепости, но и во всей Армении, а также все армяне на Кавказе, в России и дальних армянских колониях. Даже в далекой Индии об этом узнало армянское поселение и тут же отпраздновало свободу своих сродников. Через четыре дня отряд генерала Эристова, которому было приказано отвлекать войска наследника поблизости от Нахичевани, без боя взял Тавриз, где ему сдался великий визирь Персии Алаяр-хан. Паскевич был в ярости. Вместо лёгкой победы ему пришлось лишь триумфально въехать в столицу иранского Азербайджана. Весь Азербайджан оказался под  контролем русской армии.
Паскевич подготовился к наступлению на Тегеран. Персы запаниковали. Тогда русские войска возобновили наступление и 27 января заняли Урмию, а 6- го февраля – Арде-Биль. Аббас-Мирза был окончательно разбит и подавлен. Он созвал военный совет. Его самые лучшие военачальники собрались в шатре главнокомандующего. Грустные мысли одолевали Аббаса-Мирзу. Он понимал, что теряет не только доверие своего отца, которого он сам уговорил создать регулярную армию для ведения захватнических войн, но и авторитет на международной арене.
- Что делать? – Спросил он своих подчиненных. – Разве мы можем еще сопротивляться? Почему мы, имея намного большую численность в войсках, чем гяуры, терпим поражение?
- Наши сарбазы дерутся, как львы. – Пафосно заявил один из сотников.
- Я спрашиваю, где результат? – Закричал Аббас-Мирза. – Почему мы проигрываем одно сражение за другим? Мы сдаем крепость за крепостью!
- Русские берут нас своей хитростью. – Опустив глаза, пытаются оправдаться военные.
- Какой хитростью?! – В сердцах крикнул главнокомандующий. Он вскочил со своего места и стал быстро ходить по шатру. – Они просты, как ваши шальвары. Просто они стремительно атакуют, и отваге их нет предела. А ваши сарбазы, почувствовав свою гибель, сразу бросают свои позиции и показывают русским спины. Нам придется выбросить белый флаг. Иначе русские двинутся на Тегеран. Вы их сможете остановить? – с тайной надеждой он вгляделся в их лица. Но в ответ они только опустили головы.
В русских окопах царила веселая суета. Солдаты и казаки стреляли в воздух, гикали и свистели. Все они смотрели в сторону противника и смеялись.
В генеральскую палатку вошел адъютант:
- Ваше превосходительство, разрешите обратиться.
- Обращайтесь. – Разрешил Паскевич.
- Аббас-Мирза запросил мира, выбросил белый флаг над бастионом. К нам скачет перс, трясет белой тряпкой и что-то кричит.
- Понятно, что – чтобы мы его не подстрелили ненароком. Вызовите ко мне Грибоедова. – На лице у Паскевича играла улыбка, он радостно потирал руки.
Адъютант выскочил из палатки, а Паскевич подошел к карте военных действий:
- Вот вы теперь, где у меня, голубчики. – Он показал отмеченной на карте дислокации персов кулак.
Сняв треуголку, вошел Грибоедов:
- Звали, Иван Федорович?
- Александр Сергеевич, - торжественно начал Паскевич, - готовься к заключению мирного договора. Сейчас сюда скачет перс с белым флагом. Я думаю, что все обставить лучше всего в селении Туркманчаи. Ты как думаешь?
- Место хорошее. Но надо, прежде всего, узнать, что нам их парламентер скажет.
Ввели перса в палатку. Двое казаков держали его под руки. В одной – он держал клок белой ткани. Грибоедов спросил его на фарси:
- С чем пожаловал к нам, солдат?
Тот был запыхавшийся, потный и грязный. Грибоедов помахал перед носом ладонью, пытаясь отогнать неприятный запах, исходящий от перса.
Перс бросил к ногам Паскевича белый лоскут и торопливо  заговорил:
- Наш главнокомандующий досточтимый Аббас-Мирза просит прекратить стрельбу и договориться о мире.
- Хорошо, - ответил ему Грибоедов, - нам удобнее встретиться с ним в Туркманчаи. Думаем, что ему тоже недалеко. Сегодня, через два часа. – Он посмотрел на свой брегет.
Отпустив парламентера, все стали совещаться.  Грибоедов получил от Паскевича последние инструкции:
- Смотри, Александр Сергеевич, составь такой договор, чтобы персы получили мир на наивыгоднейших для нас условиях. Чтоб впредь им не повадно было скакать по Кавказу и мародерством заниматься. Государь должен быть доволен по всем позициям. – И Паскевич повернул всем корпусом Грибоедова к выходу.
 Собрав коллег-дипломатов, тот пошел готовиться к поездке.

                Туркманчайский Договор

       К вечеру, обе стороны собрались в Туркманчаях. Селение расположено в зеленой долине, зажатой в горах. По более или менее пологим склонам геометрическим рисунком спускаются виноградники. Несмотря на горное окружение, в долине много солнца, по горным склонам растут небольшие сосны, цепляющиеся корнями за камни. В самом селе небольшие одноэтажные домики, создающие узкие улочки. Их плоские крыши создают ощущение  ступенек, плавно спускаясь с гор. Проезжая на лошадях со своим отрядом по селу, Грибоедов, нигде не увидел людей. Окна у всех  домов повернуты во дворы, а улицы образуют прилепившиеся друг к другу дома. Во дворах слышна жизнь: лают собаки, кукарекают петухи, орут ишаки. На небе тают редкие облачка, тени становятся все длиннее, день готовится к закату.
       Грибоедова с его коллегами встретили приветливо и гостеприимно. Аббас-Мирза сам вышел на крыльцо единственного в селе высокого дома, видно было, что хозяин его  - человек не бедный.  Александр Сергеевич имел беседу с персидским главнокомандующим:
- Ваше высочество сами поставили себя судьёй в собственном деле, и предпочли решить его оружием… Кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она кончится. – Попенял дипломат Аббасу-Мирзе, очень умному и образованному главнокомандующему персидской армии.
Аббас-Мирза пытался вступить в прения:
- О, господин Вазир-Мухтар, наверное, не знает, что Персия небогатая страна, она не потянет большую контрибуцию, и, потом, Россия тоже вторгалась в наши пределы…
- Я должен объявить Вашему Высочеству, - нетерпеливо перебил его Грибоедов, -  что посланные ваши, если явятся с предложениями другого рода, несогласными с нашими, или для прений о том, кто был зачинщиком войны – они, не только не получат удовлетворительного ответа. Но, наш главнокомандующий не признает себя вправе их выслушивать. При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами, мы отдаляем наши пределы и, вместе с тем, неприятеля, который бы отважился преступить их.
Вернувшись в ставку, он вновь посетил Паскевича:
- Думаю, мы, все-таки, дожали персов. Я оставил их с впечатлением, что война им совсем не нужна. Их армия окончательно упала духом и все там недовольны. Но ожидать от них невозможного, чтобы они сейчас купили мир на предлагаемых условиях -  для этого нужна решительность. Длить время на переговорах им более свойственно.
         Вскоре оказалось, что Грибоедов прав: война возобновилась на время и только после решительного удара русских войск Персия задумалась о реалиях жизни.                Несмотря на все уловки персидских сановников, презирая происки ненавистного Алаяр-хана,  главного виновника войны, наш дипломат, наконец, привел переговоры к наилучшему результату. Ему удалось убедить персидских представителей в бессмысленности дальнейшего ведения войны  и шаху ничего не оставалось, как заключить в феврале 1828 года мирный договор.                В селении Туркманчаи 10-го февраля 1828 года собрались русские офицеры в парадных мундирах с золотыми эполетами и шитьем, при орденах. Они дожидались Аббас-Мирзы.               
      На церемонию заключения мирного договора наследный принц прибыл один, без свиты, в сопровождении только зятя своего Алаяр-хана и двух английских офицеров в красных мундирах. Сам принц был одет просто, без излишеств. Из роскоши были только драгоценный кинжал за поясом, весь в алмазах и прекрасная лошадь под ним, украшенная сбруей из чистого золота.                Аббас-Мирза произвел на всех неожиданно приятное впечатление. Лицо его было красивым и правильным. Вел он себя сдержанно и тактично.                Командовал церемонией генерал Бенкендорф.                Подписание проходило торжественно, и было шикарно обставлено: роскошные палатки, знамена, почетные караулы из гвардейцев  в парадной форме. 
        За столом переговоров сидели  под российским флагом  генерал Паскевич, Грибоедов и официальный переводчик с фарси.                От министерства наружной политики из Петербурга был прислан Александр Обресков. Он не сильно вникал в происходящее. Ему сказал Нессельроде приехать, подписать договор, он и приехал. Цены заключаемому миру он, как человек, далекий от войны, не знал, и она его не больно интересовала. Он сел рядом с Паскевичем и ждал, когда ему скажут, что надо делать.  Грибоедов проверил текст договора и передал его Обрескову. Тот, не читая его, что-то переспросил у генерала Паскевича и размашисто подписал. За ним, окунув перо в золотую чернильницу персов, подписал главнокомандующий.                Аббас-Мирза долго сидел, читал свой экземпляр на фарси. Потом попросил толмача перевести русский вариант. Дольше тянуть было просто неприлично. Он, обернувшись, что-то спросил у своего родственника. Тот сначала равнодушно пожал плечами, а через секунду рыкнул и вышел из помещения. Аббас-Мирза еще раз посмотрел на грабительский, по его мнению, договор. Всё! Надо подписывать. Он тяжело вздохнул и поставил свою закорючку.                Представитель англичан, присутствующий при подписании, успокаивающе тронул его за плечо. Конечно, англичане тоже не ожидали, что персы с таким большим перевесом в военной силе проиграют войну. Они хотели полностью подчинить внешнюю и внутреннюю политику Персии своим интересам. Но… получилось так, как получилось. А с другой стороны, они поразмыслили, и решили, что этот мир им даже на руку. Для выплаты контрибуции персы влезут в долги к Англии, а значит, английское правительство будет им диктовать свои условия. А пока английские представители молчали с русскими представителями и успокаивали Аббас-Мирзу.                В результате, Россия получила Эриванское и Нахичеванское ханства, и российско-персидская граница прошла по реке Аракс. Так же страна-победитель заимела право держать свой флаг на Каспийском море и наказала побежденных большой контрибуцией. Она составляла 10 куруров туманов или 20 миллионов рублей серебром. 7 куруров были уплачены России перед подписанием Туркманчайского трактата. Хозрову-мирзе удалось выпросить «прощения» 10-го курура и отсрочки уплаты 9-го на пять лет.
            Взяв в руки подписанный обеими сторонами договор, Паскевич скатал его в свиток и вышел из помещения, где происходила церемония. Расстегнув верхнюю пуговицу мундира, он вытащил из кармана платок и вытер лоб. С облегчением выдохнул: великое дело сегодня сделали.
            После подписания договора, огорченный Аббас-Мирза остановил выходящего, следом за Паскевичем, Грибоедова, пожал ему руку и, слегка склонив голову, сказал:
        - Я, покидая ваши позиции, хочу только вам, уважаемый Вазир-Мухтар, сказать, что приятно иметь дело с умным и достойным противником, но если бы не вы – не видать русским мира, да еще на таких условиях, как своей спины. Никогда!
       - Благодарю вас, господин Аббас-Мирза, за то, что вы так цените мой скромный миротворческий труд. – Прикрыв глаза пушистыми ресницами, дипломатично ответил Грибоедов. – Думаю, мы с вами еще встретимся. – А сам подумал: вовек бы тебя больше не видеть.
        Простившись с персами и англичанами, офицеры окружили Паскевича и Грибоедова, которые были в воодушевлении и  полны решимости,  ни с кем сегодня не расставаться.
        - Прошу, господа, все скачем в нашу ставку, отметим сие на радостях! – Радушно пригласил всех Паскевич.
       Все загалдели, оседлали лошадей, и с Паскевичем и знаменосцем впереди, поскакали в ставку.
            Там в штабной палатке уже были накрыты столы, денщики расстарались. На покрытых домоткаными холстами столах стояла посуда их черной грузинской керамики, на которой высились горками отварная картошка, обильно посыпанная зеленью и политая маслом, жареные куры с индюшками, кабанятина, соленые огурцы, маринованные грибы, кавказский овечий сыр, нарезанный крупными ломтями, свежий хлеб лежал прямо на скатертях неразрезанным. И среди этого всего великолепия горками лежала зелень, и стояло в кувшинах грузинское вино.
          - Так что ж, господа, прежде, чем мы вкусим, чем Бог послал, я предлагаю, помянем бойцов наших, сыновей России-матушки. – Паскевич, к радости офицеров, не забыл о том, что было свято для русского человека – вспомнил тех, кто ради победы на поле боя, лег на нем костьми. – Потери русской армии убитыми составили 1530 солдат и офицеров. И победа наша была достигнута, благодаря и погибшим, и  нашей высокой боеспособности, и более лучшему снабжению, чем у персиян. Помянем!
       Все встали, не чокаясь, выпили коньяк и тихо сели.  Каждый вспомнил своего погибшего друга, подчиненного или командира.
      - А сколько ж персиян погибло, братцы? – спросил капитан Авраменко.
      - А тебе на что? Тоже помянуть хочешь? – Какой-то майор  сострил в ответ.
      За столом раздался хохот. Офицеры уже отошли от печали и жизнь, кипевшая в молодых организмах, так и перла из них в веселом смехе, военных байках, желании выпить и хорошо закусить.
      - Никто не считал персов, но достоверно известно только одно – их в разы больше, чем наших осталось лежать. – Ответил Паскевич, поднося ко рту соленый огурец. – Чтобы не думали, что, дескать, Паскевич, несправедлив и ничего не видит, не то, что Ермолов, хочу отметить особливо генералов Мадатова и Вельяминова. Благодарствуйте! – И Паскевич слегка склонил голову.
       -  Спасибо, Иван Федорович, мы за царя и отечество согласны голову сложить. – Ответил за двоих Вельяминов. – Не любил он Паскевича, но тут и он был тронут.
       - Грибоедов у нас тоже всюду отличался, - поискал глазами Паскевич, - сам слепой, как крот, нет, чтобы сидеть в штабе, а он разъезжает себе под пулями, да и только. Совсем меня не слушался. – Сокрушался генерал.
       - Да, Ваше превосходительство, дипломат наш был неустрашим, - ответил ему Мадатов. Со мной он один раз только ходил в наступление, и то я могу сказать, что пули вокруг жужжали, как пчелиный рой, а он к земле ни разу не приклонился.
       - Да мы с ним Эриванскую крепость вместе брали, бился наравне со всеми, не смотри, что в очках, да еще ругался, как денщик. – Сообщил захмелевший капитан Авраменко.
       - А со мной он и до этого ходил в экспедиции против чеченцев, и в этот раз – против персов, доходило иной раз до ближнего боя, дрались на саблях, Так наш Александр Сергеевич фехтует, дай Бог каждому, поражал отвагой своей самых бывалых воинов. С лошади рубил персов, как капусту, направо и налево. – Генерал Вельяминов был в восторге от Грибоедова.
       Тут, как раз, с сигарой во рту в штабную палатку вразвалку вошел Грибоедов и услышал что-то о себе:
       - Стоит на минуту выйти, прикурить сигару, и тут же все обсуждают меня. – Поправив очки на носу, и переложив сигару в другой угол рта, с улыбкой изрек он. – Что за жизнь…
       - Так мы рассказываем о вашем мужестве.
       - Знаете, власть человека над самим собой ограничена только неприоборимыми силами природы. – Посерьезнел вдруг Грибоедов. - Но во всем другом человек может повелевать собою совершенно. И вот, когда ядро с неприятельских батарей приземлилось возле князя Суворова и я, бывший с ним почувствовал невольно чувство страха, то самая мысль, нестерпимая для порядочного человека, что он трус оскорбила его и тогда я решил вылечить себя от робости. Но, поддайся я чувству страха, оно усилилось и утвердилось бы во мне.
       - Но как вы вылечили себя, какими средствами? – Спросил кто-то за столом.
     - Очень просто. Сначала я порядочно трусил, но нарочно становился там, где неприятельские выстрелы звучали чаще, отсчитал их положенное число, а затем, преспокойно переехал на другое место. После такого опыта, страх, как рукой сняло.
     - Ну, а если б, убили вас на том, первом месте? – Спросил Вельяминов, посмеиваясь.
     - О, Ваше превосходительство, двум смертям не бывать, а одной не миновать. – Так же весело ответил Грибоедов. – Еще Наполеон говорил своему солдату, кланявшемуся пулям: « Если судьба тебе умереть, то, хоть в землю заройся, пуля тебя и там найдет».  Сам-то он никогда не склонялся к земле, сидел на барабане, на поле боя, и все тут.
      - Только это не помогло ему Москву взять, - отозвался Паскевич, - на ней и споткнулся.
     - Так не все ж веревочке виться, когда-то и конец будет. – Сказал, вставая, генерал Мадатов. – Господа офицеры! Давайте выпьем за победу русского оружия и в Отечественной войне 1812 года, и в этой, прошедшей войне с персами.
      Все снова встали, и звон чокающихся бокалов эхом отозвался в горах.

             С разгромом декабрьского восстания и началом русско-персидских войн, всех, кого Николай не отправил на каторгу в Сибирь, он выслал в «Южную Сибирь», как называли тогда Кавказ. Среди многочисленных войск и чиновников, переброшенных туда, было немало «беспокойных людей», многие из них были культурными и высокоразвитыми людьми.  Паскевичу часто напоминают из Петербурга письма государя и правительства: «Необходимо иметь строгое и неусыпное наблюдение за тем, чтобы они (декабристы) не могли распространить между товарищами каких-либо вредных толков». Паскевич, в свою очередь, успокаивает царя, что за всеми неблагонадежными установлен строжайший досмотр. А сам думает: « Ну, когда мне этим еще заниматься?! Война идет и все воюют наравне, никому поблажек нет. Или мне надо за воюющими вольнодумцами приставить следить занятых тем же самым офицеров? И что тогда получится из армии?»   Но однажды все-таки Паскевич был вынужден признаться в письме к правительству, что у сосланных к нему в армию декабристов все же « дух сообщества существует, который по слабости своей не действует, но, с помощью связей между собой живет». Это было весьма точное определение. Декабристы, вина которых впрямую не была доказана, но подозрение в свободомыслии осталось, были друзьями по несчастью и всячески помогали друг другу. Они часто встречались, им было, что рассказать в своем кругу, читались новые произведения, которые смогли найти себе дорогу из обеих столиц на Кавказ. И, что удивительно, Грибоедов обнаружил среди них список своего «Горя от ума».
     Из Петербурга к новому месту службы на Кавказе  прибыл  новый офицер. Грибоедов узнал об этом и тут же с ним встретился, познакомился:
- Грибоедов. Служу при штабе секретарем по дипломатическим делам.
- Подполковник Иванов, - представился сорокалетний офицер в ответ на приветствие дипломата.
- Что слышно в Петербурге? Какие новости?
- Обе столицы никак не могут прийти в себя после декабря 1825 года. – Понизив голос, рассказал новоприбывший.
- Знаю, - с глубоким вздохом сказал Грибоедов, - сколько дворянских семей осталось без своих кормильцев.
- Вы не знаете, сколько жен последовало за своими мужьями на каторгу, - шепотом сообщил подполковник.
- Вы что-нибудь знаете о Якушкине? Это мой кузен. – Взволнованно, ожидая хоть каких-нибудь новостей, тихо спросил Грибоедов.
- Слышал, что его жене, по просьбе её родственников, царь не разрешил поехать за мужем. Она несколько раз добивалась, подавала прошение, но – увы.
- Оно и к лучшему, пусть воспитывает сыновей, а не гниет вместе с ним в рудниках.
- Но она страдает, весь смысл ее жизни сосредоточен в муже.
- А об Одоевском что-нибудь слышали? – Оглянувшись, опять нетерпеливо спросил Грибоедов.
- Только то, что ему скостили каторжный срок, с двадцати до двенадцати лет, - опять шепотом ответил Иванов.
Грибоедов поблагодарил нового знакомого за новости и откланялся.
      «Да, - вздыхал Грибоедов, - где теперь ты, друг мой? В каких сибирских норах        добываешь руду?»
Однажды, он решительно вошел в штабную палатку к Паскевичу.                Генерал всем телом навис над картой боевых действий, которую  только что разложил на складном столе чертежник.
- Иван Федорович, сильно заняты вы? – спросил Грибоедов.
Паскевич выпрямился. Весь еще в своих мыслях, он спросил:
- Да. Что ты хотел, Александр Сергеевич?
- Разговор есть, ваше превосходительство, не откажите выслушать. – Легко, без низкопоклонства, сказал Грибоедов.
- Давай, дружок, не тяни. – Генерал свалился в кресло и приготовился слушать.
- Иван Федорович, ведь Одоевский ваш родственник, может, замолвите словечко перед императором за него? – С надеждой заговорил дипломат. – Жалко больно его, в таком нежном возрасте его в рудники бросили.
- Что ты, что ты, - замахал руками Паскевич на Грибоедова. Потом выглянул из палатки, убедился, что рядом никого нет, часовой стоит поодаль, службу несет. Вернувшись к собеседнику, он вполголоса заговорил: - Ты, что это, Александр, хочешь нас всех под монастырь подвести? Ты забыл, как по казематам полгода валялся? Еще захотелось? Императору все равно, чей он родственник. К нему пол-России ходило, кланялось за своих детушек, все известные люди, князья, графы, генералы… И что? Кого он отпустил? Даже думать забудь – вот тебе и весь мой сказ. – Паскевич раскраснелся, вытер платком пот со лба, хотя было не жарко.
-  Значит, никаких надежд? – Горестно спросил Грибоедов.
- Иди, Александр, иди. – Показал направление Паскевич, не отвечая на вопрос.
Грибоедов повернулся на каблуках и, не оглядываясь, вышел из палатки.
- Кончится кампания, и я откланяюсь в обыкновенные времена! Я рожден для другого поприща, а для дипломатии я никуда не гожусь. – Расстроенный, он перепрыгивал с камня на камень, добираясь до офицерской палатки. – Для собственного друга ничего не могу сделать, даже его родственника уговорить. – В досаде Грибоедов хлестал плеткой по редким кустам.
Но до конца своей жизни он не сможет сбросить мундир и отдаться своему призванию. Не сможет он и равнодушно исполнять свои обязанности - будет щедро отдавать ум, дарования, энергию не службе, нет, а служению отечеству. В наступившем перемирии 1827 года Грибоедов принимает участие в вопросах гражданского управления на Кавказе. Вместе с Завилейским, тифлисским губернатором, он как-то заходит к Паскевичу:
- Ваше превосходительство, разрешите на ваш совет и суд внести новые проекты, нами составленные.
- Показывайте, что вы там принесли. – Паскевич был в добродушном настроении.
- Вот, мы разработали с Завилейским проект «Об учреждении Российской Закавказской компании». И еще пришлось составить, чтоб было от чего отталкиваться в руковождении, «Положение по управлению Азербайджаном».
- Хорошо, оставьте, почитаю на досуге. А это ваша затея, Александр Сергеевич, открыть «рабочий дом» какой-то? – Спросил Паскевич.
- Он не какой-то, Иван Федорович, там будут содержаться женщины, отбывающие наказания. И одновременно будут работать, что-то делать посильное, чтоб деньги зарабатывать. Но больше всего я горжусь основанными нами «Тифлисскими ведомостями». Первая газета на Кавказе! – с улыбкой провозгласил Грибоедов.
- Вот объясните мне на словах, зачем вот этот проект нужен, - Паскевич бросил на стол папку с проектом, их с Завилейским детищем.
- Как это зачем? -  удивился Грибоедов, думая про себя, что Ермолов уже давно вник бы в него и одобрил. – Наше правительство добивается превращения Грузии в сырьевой придаток России и ждет колониальной прибыли  от нее. Оно уверено, что страны Закавказья должны специализироваться на производстве исключительно сельскохозяйственных продуктов и сырья, необходимого для русской промышленности. Это значит, что Кавказ обречен на вечную отсталость. Надо поднять промышленность этого края. Людям негде работать. С открытием Закавказской компании появятся рабочие места, и будет свое производство. Это экономически выгодный для всего Закавказья проект.
- Понятно. Только это вы не по адресу обратились. Надобно, прежде всего, с государем императором все обсудить.
Грибоедов поморщился: что за перестраховщик этот Паскевич.

 
  В качестве дипломата, Грибоедов часто бывает в Персии, разрешая проблемы, до его участия неразрешимые. Жизнь его насыщена работой и событиями, с ней связанными, о себе подумать некогда, стихи не пишутся, пьесы не ставятся. Оставаясь наедине с самим собой, Александр Сергеевич думает: «Да когда ж это все кончится? Мне бы стол, перо с чернилами да тишины… Самое сложное – это тишина».
Из Петербурга Нессельроде настоятельно рекомендовал отправить с мирным трактатом к царю, Александра Обрескова, которого он присылал подписывать этот договор. Но Паскевичу, не желающему прислушиваться к рекомендациям министра иностранных дел, повезло: Обресков торопился к своей невесте и быстро уехал.                Тогда Паскевич призвал к себе  Грибоедова:
- Ну, Александр Сергеевич, поедешь в Петербург, к царю. Думаю, после всех твоих проделок, что ты в своей жизни вершил, только тебе и везти трактат. Надеюсь, оправдаешь мое доверие, и император возрадуется. Война окончена, персы денег должны нам по самое… -  и генерал Паскевич показал ребром ладони под подбородком. – Как воротишься назад, стребуешь с них контрибуцию.
- Стребуешь с них… - огрызнулся Грибоедов. Будут нас мурыжить, предлагать всяческие отсрочки. Мне их хитрость давно известна.
- Ну, друг мой, на то нам и голова дадена, чтоб ею думать. – Паскевич, таким образом, отмел все доводы. - А главное мы уже сделали с тобой, и на том спасибо. Какой же награды ты желаешь?
- Я прошу только одного – представить меня только к денежному вознаграждению. – Грибоедов нахмурился. - Дела матери моей совсем расстроены…

                Визит к Императору

Грибоедов взял договор и поехал через всю Россию навстречу своему триумфу. 14 марта он прибыл в Петербург и снова остановился в гостинице «Демут». Наскоро пообедав в гостиничном ресторане, и приведя себя в порядок, он поспешил в Зимний дворец. Нессельроде проводил его в тронный зал, к императору. Встреча с царем не произвела никакого впечатления на поэта, он просто выполнил свою миссию и отдал мирный договор в руки самодержца.   На праздничном обеде, данным в его честь императорской семьей, его поздравляли с успехами по службе и с милостями, оказанные ему императором.  О них ярко напоминали брильянты, сверкающие на груди поэта. Другие желали знать, как он провел время в Персии.
- Я там состарился, - отвечал Грибоедов, - не только загорел, почернел и почти лишился волос на голове, но и в душе более не чувствую прежней молодости.
За столом он не вмешивался в литературные споры, сказался больным и, вскоре после обеда, откланялся.
Получив все награды, что ему причитались, он весьма спокойно вышел из дворца и, свистнув извозчику, поехал навещать друзей. Нессельроде не забыл все же о том, что Паскевич проигнорировал его протеже Обрескова и  нашел способ отомстить Грибоедову: вместо положенных семи тысяч золотых червонцев, ему дали наградных всего четыре тысячи.
В мае журналист и литературный критик Ксенофонт Полевой зашел к Грибоедову, который только что переехал из гостиницы в дом Косиковского на Невском. Взойдя к нему на верхний этаж, он удивился, что обстановка у Грибоедова самая простая: только рояль украшал комнаты.  Застав у него светских  гостей,  Полевой хотел незаметно уйти, но  поэт уговорил его остаться. Ушли, наоборот, гости.
- Боже мой, - сказал Грибоедов, - чего эти господа хотят от меня? Целое утро они сменяли один другого. А нам, право, не о чем говорить: у нас нет ничего общего. Пойдемте скорее гулять, чтобы они опять не блокировали меня...
Взглянув на себя в зеркало, он негодовал:
- Да можно ли идти таким варваром? Они не дали мне и выбриться.
- Кто же станет замечать это? – сказал Полевой.
- Все равно, приличия надо соблюдать для самого себя, но я нарушу их на этот раз.
Грибоедов с Полевым отправились в Летний сад и продолжали разговор об утренних посетителях. Поэт так остроумно рассуждал о людях, которые вдруг, неожиданно, делаются вежливы и внимательны к человеку, прежде совершенно чуждому для них. Полевой, смеясь, сказал ему:
- Тем лучше, это предмет для другого «Горя от ума».
- О, если на такие предметы писать комедии, то всякий день появлялось бы «Горе от ума».
А в это время за спиной России, в Англии шло бурное обсуждение заключенного мирного договора. Новый премьер-министр Великобритании герцог Веллингтон, победитель Наполеона при Ватерлоо, провел несколько месяцев  в Санкт-Петербурге и пришел к выводу, что после поражения наполеоновской Франции главным соперником Англии в мировой политике становится Россия. Это его не устраивало, и он взял курс на конфронтацию: «Наша политика в Европе и Азии должна преследовать единую цель – всячески ограничивать русское влияние. В Персии, как и везде, надо подготовиться к тому, чтобы при первой же необходимости начать широкую вооруженную борьбу против России». После заключения Туркманчайского договора посланник Англии в Персии Джон Макдональд  написал резко контрастное письмо своему правительству:
 « Заключение мира имеет неоценимое значение не только для Персии, но и для всех нас. Мир спас Персию от нависшей над нею угрозы прекратить существование, как независимого государства. А нас – от опасности столкновений с петербургским двором, в которые, по мере успехов русского оружия, мы, несомненно, оказались бы втянуты». У Макдональда не было иллюзий насчет боеспособности персидской армии и вероятного исхода войны, если бы она вспыхнула на территории Персии. На него произвела впечатление сдержанность России, которая не воспользовалась своей победой для расширения своей территории за счет Персии. Русские войска не только не продвинулись вглубь страны, но и вообще были выведены из страны и всей территории южного Азербайджана. Богатый военно-дипломатический опыт и трезвый учет военно-политической обстановки – все это определило политику Джона Макдональда. Он был принципиально против решения спорных вопросов на поле боя, а не за столом переговоров.
 На этой почве Макдональд и Грибоедов сблизились, ведь у последнего линия ориентации на переговоры полностью совпадала с линией английского посланника. Но был еще один человек, которого не устраивал заключенный мир. Это был секретарь английского посольства Джон Уиллок, главный интриган в отношениях между этими тремя странами. Этот Уиллок, очевидно, был родственником Генри Уиллока, дипломата и представителя Ост-Индской компании, выплачивавшей ежегодно Персии 800 тысяч рублей серебром. Позже он станет одним из директоров компании, и будет подозреваться в заказе тегеранской трагедии. Он понимал, что пока Макдональд и Грибоедов солидарны в своем стремлении сохранить мир, никакого обострения обстановки ему вызвать не удастся. А ему крайне выгоден был вооруженный конфликт между Персией и Россией, чтобы ослабить русское Военно-политическое влияние на Ближнем и Среднем Востоке. Другими словами, он дальновидно и угодливо проводил политику своего премьера, с целью занять место Макдональда.
Грибоедов дорвался, наконец, до долгожданной свободы от службы, войны и даже Паскевича. Понимал, что ненадолго, но старался использовать это время для своих желаний. За март-апрель он несколько раз встречался с Пушкиным, вместе с ним и Крыловым с Вяземским, они обсуждали предполагаемое путешествие на юг:
- Это богатейший край, с уникальной природой! – восклицал Грибоедов, - Давайте соберемся все вместе и проедемся туда, вы не пожалеете!
- Я был недавно в Закавказье, привез кучу впечатлений, – поделился Пушкин, - теперь хочу что-то в прозе написать. Да, я ведь «Полтаву» закончил! – радостно воскликнул он.
- Поздравляю! – откликнулся Грибоедов. Когда услышим?
- Не захватил с собой. – С сожалением ответил Пушкин.
- Завтра жду вас всех к себе на обед, а Пушкина – вместе с рукописью. – Сказал Вяземский. -  Иван Андреевич, как вы себя чувствуете? – Заботливо спрашивает он у Крылова, который сидит со слегка покрасневшим лицом. Тот успокаивающе поднял руку.
- И вправду, простите, Иван Андреевич, я не поинтересовался вашим здоровьем. – Извиняющимся тоном сказал Грибоедов, - После двух апоплексических ударов, я слышал, вы выздоравливали у императрицы Марии Федоровны. Дай ей Бог здоровья, за то, что она взяла все заботы о вас на себя.
- Да, - медленно сказал Крылов. – Я ей обязан жизнью. Это ангел.
- В середине мая, господа, должно быть, закончу «Бориса Годунова». – Поделился Пушкин, - Адам Мицкевич пишет, что к этому времени приедет. Буду и вас всех ждать к себе в гости на первое чтение.
- Наконец-то! – Воскликнул князь Вяземский. – Дождались. Александр Сергеевич все томил, томил нас…  Надеюсь, там ничего замечательного для цензуры не будет?
- А как же? Будет, обязательно будет. Не зря же я дни и ночи в архивах проводил, много «нарыл» про смутное время, все царское исподнее постирал, - Пушкин весело смеялся.
- Ну, значит, вам, князь, работы прибавится. – Обратился к Вяземскому Грибоедов. – Ваше дело -  вновь уговаривать государя императора: «Ваше Величество, плохое - это хорошее, а черное – это белое». – Передразнил он князя.
- Ему не привыкать, - весело уверяет Пушкин, - он только и делает, что просит за кого-то государя.
- Я тоже в этом году блеснул, - решил «похвалиться» князь Вяземский, - написал сатиру «Русский Бог». У нас - ее не поняли, зато с радостью опубликовали за рубежом. Почему-то за него ухватились именно враги России. – Похвальба получилась какая-то грустная.
- Все что-то пишут, кроме меня. – Печально сказал Грибоедов. – А мне все некогда!
Кроме Туркманчайского договора мне и похвастаться нечем. – Сокрушался он.
- Так это, возможно, самый главный твой труд – мир. – Сказал ему Пушкин. – А хотел спросить тебя, Саша, почему же Паскевич с войсками до Тегерана не дошел, а остановился у границы с Персией?
- А к чему нам Персия? Нам чужого не надо – пусть наше не трогают. Об одном жалею: зря мы им южный Азербайджан отдали назад. Пусть бы он был целым, и весь наш. А так весь народ Азербайджана, и без того маленькой страны, оказался поделенным – половина у нас, а вторая половина – у Персии. А если бы нам удалось сохранить целостность народа, то Персия стала бы намного меньше и уже не полезла бы к нам с войной.
         А 15-го апреля случилось то, чего боялся и страшно не хотел Грибоедов – высочайшим указом он был назначен полномочным послом в Персию.
После встречи с Нессельроде, он встретился у князя Вяземского с Пушкиным. Тот с радостным лицом пошел к нему на встречу:
- О, тезка! Я слышал, тебя можно поздравить? Ты теперь министр?
Князь Вяземский тоже подошел с поздравлениями:
- Да, Александр Сергеевич, как видно, карьера устремилась вверх? – спросил он, пожимая ему руку?
- Не поздравляйте меня! Вы не знаете этих людей. - Сказал он им мрачно, - вот увидите, там дело дойдет до ножей…
Друзья, прежде радостные за него, теперь растерянно смотрели в его тревожные глаза.
В первых числах июня Грибоедов, наконец, выехал из Петербурга, что бы никогда уже туда не возвратиться. Утром Грибоедов с Сашкой, и упакованными вещами, заехали к Жандру позавтракать, у того было полно народу, друзья, желающие проститься с Грибоедовым перед его отъездом. Сидели, пили кофе, накурили и надымили страшно. Провожать его вызвались его близкий друг Андрей Жандр и, бывший у него в это время общий  знакомый, истинный любитель искусства, страстный театрал и обожатель очаровательных актрис Никита Всеволжский. Остальная толпа схлынула по своим делам. Они сели в коляску друг напротив друга: Жандр со Всеволжским на одном сидении, а Грибоедов со своим камердинером Сашкой – на другом. До Царского Села ехали молча, ни один из них не сказал ни слова. День был пасмурный, потом пошел дождь, и Сашка с кучером подняли верх коляски. Стало еще более грустно. Грибоедов посмотрел на своих друзей и сказал:
- Не узнаю я вас сегодня. Никита, ведь ты всегда был верным обожателем забав и праздной лени. Да и ты, Андрей, мог бы быть, сегодня повеселей. Что с вами?
- Что с тобой, мой друг? –  С нажимом ответил ему Жандр. – Ты едешь, как будто на похороны самого себя.
- Что вы оба несете?! – Возмутился Всеволжский. – Все будет хорошо! Да и только!
 В Царском Селе подъехали к трактиру, и Грибоедов велел подать ужин. Он заказал еще бутылку своего любимого бургундского и шампанское, решив, что это всем поднимет настроение. Но никто ни до чего не дотронулся, все сидели подавленные, как на похоронах. Посидев так с полчаса, и посмотрев друг на друга, Грибоедов расплатился и вышел на порог. За ним вслед вышли Всеволжский с Жандром. Жандр,  с печалью на лице, крепко обнял своего друга и трижды расцеловал:
- Возвращайся, Александр Сергеевич, не думай о плохом. Мы все тебя помним и любим, ты об этом хорошо знаешь.
- Спасибо, Андрей, за поддержку. – Грибоедов еще раз пожал руку ему и похлопал по плечу.
Всеволжский снял очки, вытер ладонью глаза и обнял Грибоедова:
- Что за манера такая – «каркать» себе в дорогу?! – Возмутился он. – Все же, надо думать всегда вперед  хорошее, а не будить лихо.
- Теперь уж – как будет, так и будет. – Тихо промолвил Грибоедов. – Я слишком хорошо узнал персов, чтобы ждать от них чуда.
Он отошел от них к коляске, в которой, с узелком на коленях уже сидел Сашка, и еще раз повернулся к друзьям. Поклонился им:
- Прощайте, братцы, не поминайте лихом.
Быстро сел и крикнул кучеру: - Гони!
Лошади рванули с места, и друзья увидели, как коляска завернула за угол улицы. После этого Жандр свистнул извозчику, и они со Всеволжским поехали назад, в Петербург. Пока коляска ехала под мелким моросящим дождем, они не сказали друг другу ни слова, решительно не одного.
               
Навестив матушку в столице, он рассказал ей все, что было в Петербурге, про прием у императора, про Нессельроде, про Паскевича на Кавказе… Матушка слушала в пол-уха и постоянно отвлекалась на то, чтобы то дать указания горничной, то сделать выволочку кухарке. Когда ее сын закончил свое повествование, сильно жалея, что вообще начал, она сразу оживилась и спросила о деньгах.
-Ты же знаешь, мой друг, как дорога жизнь в столице. – Матушка приложила платочек к сухим глазам, - долги не успевают оплачиваться. Ты мало денег мне присылаешь, сын мой. Сестра твоя и вовсе не помогает, детей рожает, самим надо…
- Скромнее жить надобно, маменька. Не ровен час, по миру пойдете, - пытался пошутить Грибоедов.
- Господь с тобою, Саша, что ты говоришь. – Настасья Федоровна перекрестилась. – Так что с деньгами, привез, али нет?
- Да куда ж я денусь, - вздохнул Александр Сергеевич и достал из кармана сюртука мешочек с червонцами. – Тут хватит и долги оплатить, и жить. Но не на широкую ногу, как вы, маменька привыкли. Этак, никакого жалованья не хватит. А случись что со мной, как жить будете?
- Да что ты говоришь такое, Саша! – Матушка сплюнула через левое плечо, шустро встала и, взяв из рук сына деньги, тут же бросила их в ящик стола. Закрыв ящик на ключ, она опять села в кресло и позвала кухарку:
- Матрена! Подавай на стол! Да поторопись. Александр Сергеевич уезжают.
         Вечером Грибоедов решил навестить своего друга Каратыгина, о котором ему было известно, что тот недавно женился.   Он вышел  прогуляться по летней Москве. Стоит середина июня и в московских скверах вовсю распевают соловьи.  Александр Сергеевич с удовольствием  слушал птичье пение,вдыхал свежий воздух, напоенный ароматами сирени и жасмина, и старался не думать о предстоящей поездке. Но время от времени на его чело будто тень набегала, он становился сосредоточенным и грустным. К Каратыгину он пришел с шампанским и цветами. Тот встречал его в дверях своей квартиры вместе с молодой супругой:
- Ба... Александр Сергеевич!  Ты ли это?! Вот уж, не смели и надеяться. Какими судьбами? – радостно распахнул свои объятия Каратыгин.
Грибоедов обнялся с другом, затем, вручил  жене Каратыгина букет, поцеловал ручку и с волнением выдохнул:
- Здравствуй, Петруша! А я зашел вас поздравить с законным браком! Очень рад за вас! Будьте счастливы! Деток вам побольше, таких же, как и вы, талантливых! Храни вас Господь!
Хозяева позвали гостя обедать и там отведали принесенное им шампанское.
- Мы, в свою очередь, поздравляем Александра Сергеевича с царскими милостями и блестящей карьерой! Премного наслышаны, как триумфально встречал Петербург нового посланника в Персию. – Актер искренне радовался за своего друга, не подозревая, что творится у того в душе.
 Грибоедов с тоской посмотрел на торжествующего приятеля и грустно ответил ему:
- Бог с ними, с почестями... Мне бы только устроить и обеспечить свою старушку-матушку, а там я бы опять вернулся сюда. Дайте мне свободное время, перо и чернильницу, больше мне ничего не надо! – Он помолчал немного, потом продолжил. – Единственное, ради чего я, положа руку на сердце, могу туда поехать – это ради многострадальной моей родины.
- У матушки России было ужасное прошлое, но ее ожидает великое будущее. – Задумчиво произнес Каратыгин.
- И так будет всегда. – Грустно усмехнулся Грибоедов. Потом пожал плечами, - Страна противоречий.
- Но как же, почему такое упадническое настроение, ведь ты растешь по службе, уже стал полномочным послом... - недоумевал актер.
- Не люблю я персиян, Петруша. Это самое коварное и предательское племя! - Дипломат скривился, будто вспомнив что-то. - Я бы сидел и писал... - он сел в кресло, взял в руки рюмку ликера, предложенную хозяином, - хотя что толку в том? Не дает цензура ставить моё ”Горе” ни в Москве, ни в Петербурге.
- Неужели, Александр Сергеевич, Бог не приведет вам увидеть свою чудную комедию на нашей сцене? - спросила жена Каратыгина.
Он грустно улыбнулся, взглянул на нее из-под очков и сказал ей:
- Ах, какая  вы была бы славная Софья!
Распрощавшись с Каратыгиными, Грибоедов выехал 12 июня к месту службы. Понимая, что больше такой возможности может и не быть, он заезжает к Бегичеву. – Может быть, в последний раз, - думает он.

  Дом у Степана был большой и шумный. Степан пытался заниматься хозяйством, только ничего у него не получилось, деньги, словно песок уходили сквозь пальцы. Даже с ворюгой-управляющим он не мог справиться. Приданное жены успешно проживается, а имения Степана не приносят никакой прибыли. Он часами сидит в своем кабинете, и строит прожекты, как выйти из этого замкнутого круга. Но воз и ныне там. Мечты не воплощаются, потому, что для этого надо встать с уютного кресла и что-то делать. А Степан уже привык к этому креслу, к чтению газет, разбросанных по полу, и ему не хочется менять свои привычки. Каждый вечер он мечтает начать с утра новую жизнь, но утром все повторяется. И он сам себе боится признаться, что не в силах победить свою леность.
 Дети, свои и дворни, звонко крича и смеясь, бегали по комнатам. Степан уже давно к этому привык и лишь изредка, сидя в глубоком мягком кресле за газетой, морщился от детских визгов. Он воспринимал это, как необходимое зло, от которого никуда не деться, как не деться от весенней распутицы или зимних холодов. Вдруг, он услышал, что детский смех стал громче и чаще, нарушил свою монотонность, и даже  немного мешал ему вникать в столичные новости, которые он искал в газете. Он со вздохом встал и двинулся на шум, подумав, что вероятно кто-то пришел из соседнего имения в гости. В прихожей он увидел высокого мужчину, лица которого не было видно из-за висящих на нем гроздьями детей. Хозяин понимает, что гостя надобно спасать от этих шалопаев, иначе, он даже не увидит, кого это принесло к вечеру. Бегичев снял и поставил младшего сынишку и тут увидел лицо Грибоедова.
- Ну-ка, сорванцы, марш по комнатам, ко мне мой дорогой друг приехал, - Степан в радости отцеплял от Александра Сергеевича последних мальчишек, что постарше, и разворачивал их в направлении детской комнаты. Они с визгами убегают. Грибоедов сбрасывает на руки слуге дорожный плащ и спешит обнять своего друга, так же раскрывшему ему свои объятия.
- Ну, Степан, ну наделал ты детей, прямо позавидуешь, какая у тебя кипучая жизнь, - он засмеялся и шагнул к другу:
- Ну, здравствуй, здравствуй дружище! Дай-ка я тебя поцелую за встречу. Как ты тут? Помнишь, как мы  с тобой в полку лихолетили? Сколько вина выпили за победу над Наполеоном, а?  Ты-то как? Что молчишь?
- Да хорошо я, твоими молитвами... Там моих детей - только двое, остальные – дворни. Надолго к нам в нашу глушь? - С приветливой улыбкой отвечал Бегичев.
- Да какое там - надолго... Я у тебя дня три поживу, если не потесню?
- Ну, что ты, друг мой любезный?.. Как ты можешь потеснить?! Я так тебе благодарен за твою драгоценную дружбу, за доверие, кое ты мне всегда оказываешь, даже за то, что ты мне первому читал ”Горе от ума”. Как ты сам-то? Какие заботы планируешь?
- Ой, Степан, вспомни, какой я здесь был последний раз - арестант. Государь ведь всю мою подноготную поднял, всех опросил, но, все же поверил, что к  декабрьскому восстанию я не причастен. Конечно, кое-какие письма у меня хранились, но, спасибо Ермолову, предупредил. Все пожег, и хорошо, вовремя. Но сидение на казенных харчах кое-чему научило.
- Да, я за всех вас тут Бога молил... - Степан сочувственно смотрел на Грибоедова.
- А третьего дня бывал в Петербурге - все в миг забылось, теперь наперебой приглашают на балы и рауты самые сановные лица. – В голосе Грибоедова слышался сарказм. - Молодежь за мной толпой ходят. Только и слышу, как шушукаются: такой, мол, молодой, всего тридцать три года, а достиг зенита славы на дипломатическом поприще. Но радости я не испытываю.Не поздоровится от этаких похвал...
- Почему же, друг мой? Что за настроение? Разве, Саша, ты не заслужил? - Удивился Бегичев. - Я слышал, сам министр иностранных дел тебя принимал. Поговаривали даже о личной аудиенции у государя. Еще бы, ведь ты привез трактат Туркманчайского мира! - Степан явно недоумевал.
- Да, государь император был очень милостив ко мне и осыпал вознаграждениями. Дал и орден Св.Анны с брильянтами, и деньги, и чин... Чины людьми даются, а люди могут обмануться...- Грибоедов говорил грустным голосом, и казалось утешить его не возможно.- Минуй нас пуще всех печалей, и барский гнев, и барская любовь... А потом, по высочайшей воле, Нессельроде предложил ехать полномочным  послом в Персию. Вот, по пути к месту назначения и решил остановиться у тебя на три дня.
- А я рад тебе безумно, сколько хочешь, столько и оставайся. Но ты чрезвычайно мрачен и я не знаю, как тебя развеселить. Поедем, брат, в театр к соседям, там сегодня крепостные оперету дают. - Степан и впрямь не знал, как отвлечь друга. – Ты же это любишь. И Анну Ивановну мою возьмем.
- Да, нет, братец, хочется побыть с тобой и твоей семьей, ведь, вряд ли мы с тобой, когда еще увидимся...- будто не слыша друга, продолжил Грибоедов.
- К чему эти мысли и эта ипохондрия?
- Я знаю персиян, - ответил Грибоедов, - Алаяр-хан - мой личный враг, он меня уходит. Не подарит он мне заключенного с персиянами   мира. Старался я отделаться от этого посольства. Да, я сам виноват! – Поэт огорченно махнул рукой. - Министр сначала предложил мне ехать поверенным в делах, я, чтоб отвязаться от этого, отвечал, что там нужно России иметь полномочного посла, чтобы не уступать ни шагу английскому послу. Министр улыбнулся, видно, полагая, что я по честолюбию желаю иметь повышение. А я подумал, что туча прошла мимо и назначат кого-нибудь чиновнее меня. Но через несколько дней министр объявляет мне, что я по высочайшей воле назначен полномочным послом. Делать было нечего! Отказаться от этого под каким-нибудь предлогом было бы с моей стороны черной неблагодарностью, после всех царских милостей. Да и само назначение я должен считать за милость, но, чувствую, живой из Персии не возвращусь. - Грибоедов поник головой.
- Да ты не буди лихо, пока оно тихо. Может, все обойдется ещё. - Степан всячески старался приободрить Александра, но понимал, что у Грибоедова, как ни у кого развита интуиция и он знает, что говорит. - Однако, отдохни, Саша, может, твоя тревога уляжется. Это все нервы.
- Правильно. – Внезапно согласился Грибоедов. – Поехали, прогуляемся до сестрицы моей,  я так ни разу у нее и не был, не порадовался за ее безмятежный союз с мужем. Веришь ли, там уже куча племянников, а я еще никого из них в лицо не знаю, - грустно улыбнулся он.
Со Степаном они навестили семейство сестры и, со всеми простившись, он тотчас же пустился в долгое и последнее путешествие на Кавказ. В Ставрополе он остановился в гостинице и написал письмо в Петербург Андрею Жандру:
”Любезный Андрей! Мухи, пыль и жар, одурь берет на этой проклятой дороге, по которой я в двадцатый раз проезжаю без удовольствия, без желания, потому, что против воли. Двое суток я пробыл у матушки, двое у Степана,с которым много о тебе толковали. Он надеялся, что ты, вместе со мною его посетишь. Но вышло иначе, я и сам беснул, как зарница перед ночью, посадил с собою Степана и покатились к сестре. Она с мужем, бог знает, в какой глуши, капусту садит, но чисто, опрятно, трудолюбиво и весело. Зять мой великий химик, садовник, музыкант, успешно делает детей и сахар из свеклы. Сашку я, наконец, всполоснул торжественно, по-христиански. Что за фигура: точно лягушка. И все это двое суток, расстались друзьями, расстаюсь и с тобою, мой друг, знай, что я жив.”

                Аделунг и Мальцов

В Екатеринограде посол  встретился со  своим первым и вторым секретарем, и к месту своей службы Грибоедов ехал уже с  Иваном Мальцовым и Карлом Аделунгом. Подъезжая к Кавказу, они решили ненадолго остановиться в Ставропольском крае, чтобы отдохнуть, привести себя в порядок, написать и отправить письма. Вечером Грибоедов с Аделунгом вышли на прогулку. Посол захотел показать коллеге горную цепь с одной возвышенности. Эльбрус и правая сторона гор были закрыты облаками, но остальные вершины и между ними Казбек, стояли в полном блеске.Снежные вершины были озарены золотым светом и вся эта картина была так великолепна, что спутники оторвались от нее только тогда, когда темнота скрыла ее от них. Грибоедов каждую минуту восклицал:
- Неправда ли, это прекрасно! Как это великолепно! Что может быть лучше!
Аделунг совсем не мог говорить при своем патроне, тот был слишком велик для него. Обогнув быструю речку, они возвратились домой пить чай. С этого вечера Аделунг проникся дружеской любовью к Грибоедову еще сильнее. Его потрясло, как тот наслаждался природой, и как был отзывчив и добр.
Мальцов не особенно любовался красотами Кавказа, он больше любил поспать. Про него ходили слухи, что он один из побочных сыновей графа Разумовского. Он был наследником огромного состояния, оставленного ему официальным отцом, Сергеем Акимовичем Мальцовым в 1822 году. Это был бизнес большого семейного клана, основа которого сосредотачивалась в стеклянном заводе в Гусь-Хрустальном. Иван Сергеевич Мальцов, был, пожалуй, самой противоречивой и во многих отношениях загадочной фигурой в русском посольстве в Тегеране. О его сложном характере, о скаредности и мелочности его слагались легенды. После смерти его отца он жил в Москве в доме своего дяди Ивана Акимовича Мальцова. По выходе из детского возраста, дядя пристроил его на службу в архив министерства иностранных дел. В ту пору здесь собирались «архивны юноши», как называл их Пушкин: Соболевский, братья Веневитиновы, Владимир Одоевский – блестящие литераторы, философы, члены творческого кружка «Общество любомудрия». Видимо, под их влиянием и Мальцов начал писать стихи, сочинять сказки и приключенческие повести. Вскоре, в 1827 году, Мальцова переводят в Петербург, в коллегию иностранных дел. Тут вообще жизнь его закрутилась, завертелась в обществе «золотой молодёжи» в пирушках и развлечениях. Он весел, общителен и открыт для всех. Ни одна вечеринка в городе не обходится без него. Тогда же он вдруг влюбляется в невесту своего приятеля Веневитинова, княжну Александру Трубецкую.  У неё неожиданно умирает жених и, немного погоревав, она выходит замуж… за двоюродного брата Мальцова. Молодая чета тут же уезжает за границу, оборвав все пересуды о скорой свадьбе и коротком трауре. Для молодого Ивана Сергеевича это был первый тяжелый удар, от которого он так и не оправился, до конца жизни оставшись холостяком. И вот, в этом году, его назначили секретарем при посольстве России в Персии, возглавляемом Александром Грибоедовым. Для него это назначение было хорошим выходом для того, чтобы уйти от своего самоедства, от комплекса неуверенности в себе. Ведь, оставаясь в Петербурге, где все напоминало ему о возлюбленной Сашеньке, он рисковал расстаться с разумом, в сотый раз, сам себе, задавая вопрос: почему красавица княжна вышла замуж не за него, а за его кузена? Чем он плох? Что у него не так? Он подходил к зеркалу и долго себя разглядывал, отыскивая изъяны. С трудом, заставив себя пойти на свадьбу к брату, он едва сидел за свадебным столом, страдая и даже не пытаясь успокоить ущемленное самолюбие. Подойдя поздравить молодых и вручить невесте букет цветов, Иван едва не лишился чувств сначала, а потом с трудом удержался, чтобы не убить соперника. Он не помнил, как добрался со свадьбы домой и рухнул на кровать, заливаясь слезами и окончательно осознав свою потерю. Поэтому, направление в Персию он воспринял, как спасение своей жизни. Он часто засыпал в дороге, стараясь сном заполнить место плохих воспоминаний. Второй секретарь Карл Аделунг не знал ничего этого о своем напарнике, поэтому, Мальцов ему казался просто странным.
Карл Федорович Аделунг был сыном ученого, историка, философа, члена-корреспондента Российской академии наук Федора Павловича Аделунга, в 1804 году назначенного наставником Великих князей Николая и Михаила Павловичей.
Назначенный вторым секретарем и познакомившись со своим шефом, его сын, Карл Аделунг открыл для себя Грибоедова, как не только талантливого дипломата, но и умнейшего человека, с которым можно было затеять разговор на любую тему и выслушать компетентное суждение. Он ценил у патрона необыкновенное чувство юмора и умение интересно рассказывать. До этого ему немного встречалось интересных людей. Карл так проникся открытостью и интеллектом Грибоедова, что сопровождал его повсюду.
  Сашка Грибов тоже всюду ходил за Грибоедовым, не столько боясь за барина, сколько за себя. У него вдруг возникла боязнь отстать по дороге от хозяина. Грибоедов смеялся над его страхами и нарочно выходил из комнаты тихо и без предупреждения. Сашка, обнаружив, что барина нет, в панике выбегал из гостиницы и испуганно озирался вокруг, ища взглядом, куда же делся Грибоедов. Александр Сергеевич выглядывал из-за угла и смеялся над Сашкой:
- Ну, что ты, прямо, дикарь - дикарем?  Чего ты пугаешься, ведь я не один еду, с коллегами, всех собираем, прежде тронемся. Иди, готовь нам обед, привыкай, пугаться некогда будет. В Персии еще страшнее, там ты под кровать будешь прятаться? И мне с тобой прикажешь?
- Почему ж, Александр Сергеевич, это после мирного договора-то и страшно? – оторопел Сашка.
- Вот, как раз, именно после мирного договора-то и будет страшнее всего. Думая о мире, готовься к войне. – Как-то не очень весело ответил ему Грибоедов.
- Но, может, там хотя бы персиянки хороши? – поинтересовался Сашка.
- Даже и думать забудь, Сашка, - строго блеснул очками Грибоедов, - на чужой каравай рот не разевай!

                Нина. Свадьба.


Скоро они прибыли в Тифлис. Он обожал эту страну, с ее виноградниками, старинными храмами и прохладными горными речками. Он часто, проживая в ней, выбирался в горы – прогуляться, о жизни подумать. Красота пейзажа всегда вызывала у него неописуемый восторг и покой в его душе, навевала мысли о чем-то добром, человеческом, шли на ум музыка, стихи, а как хорошо в горах мечталось…  Но в этот раз он приехал с каким-то новым состоянием души.  Ожидание и смятение – вот, как он назвал бы его.
Стоял июль, самое жаркое время везде, а уж в Грузии–то еще больше. Грибоедова, узнав, что он в городе, все приглашали, обещая балы в его честь. Но первым его встречал и чествовал генерал Паскевич. Его плотная, широкоплечая фигура, с ростом выше среднего, была видна издалека. Над золотистыми эполетами и орденами возвышалась голова гордой посадки, с упрямым округлым лбом, обрамленным русыми, вьющимися волосами и такими же бакенбардами. Пробивающаяся седина в них и усах щеточками над маленьким женственным ртом, свидетельствовали о бурной жизни, оставленной за плечами. Внимательный взгляд слегка выпуклых глаз цепко оглядывал каждого гостя. На балу в доме Сипягина – генерал - губернатора Тифлиса, присутствовали все высшие чины. Вся грузинская знать подходила к Грибоедову, все жали руки и поздравляли с высоким назначением. Ему приходилось улыбаться и делать вид, что он и вправду, божий избранник. А на самом деле, на душе отчаянно скребли кошки. Взглядом он высматривал знакомых, друзей, что давно не видел.  Увидев кого-нибудь, он издалека приветствовал поднятой рукой, в знак того, что он рад встрече, что помнит этого человека.  И вдруг, наконец, он увидел Нину. Она не шла по бальной зале – плыла по сверкающему лаком паркету. Белый шлейф платья не тянулся за ней – он развевался и струился тончайшим шелковым шифоном. Черные блестящие волосы были уложены в замысловатую бальную прическу, и это превращало ее во взрослую  женщину. Грибоедову не нравилась эта прическа, он с удовольствием распустил бы ей волосы и пусть бы они развевались по ветру. Но каков был взгляд! Он совмещал в себе и кротость, и робость, и, одновременно с этим, он был кокетлив и горд. Поймать его было невозможно, она смотрела поверх всех, хотя ростом была не велика. Грибоедов, увидя ее издалека, стоял и смотрел на нее, не в силах отвернуться. Никто и ничто в этот момент не существовало для него. Мимо проходили разодетые красивые женщины, заглядывая ему в глаза, завистливые мужчины, пожимающие ему непрестанно руку, вальсировали несколько пар, музыка плыла в воздухе, заполняя собой все арки и ниши. Рядом встал с бокалом в руке и что-то говорил ему Паскевич. Дипломат мельком взглянул на него и отметил про себя, как мешает генералу жесткий стоячий воротник мундира, подпирающий начинающийся двойной подбородок. Паскевич то и дело дергал шеей, высвобождая его. На бриллиантовой цепи, на шее его висел орден Льва и Солнца, подаренный шахом. Грибоедов поздравил генерала с наградами. Паскевич, гордый за себя, начал рассказывать о них:
- Тебе, Александр Сергеевич, могу сказать без утайки, что император не поскупился в наградах: ордена Святого Владимира 1й степени и Святого Георгия 2й степени, шпага с бриллиантами, графское достоинство от Российской империи с наименованием «Эриванский» и, вдобавок, один миллион рублей ассигнациями, взятого с контрибуции.
 Грибоедов кивал, еще раз поздравляя его, а сам все не отводил взгляда от нежной девушки, которая шла, казалось, прямо к нему. Но вот кто-то задержал ее, пригласив на вальс. И она, подхватив одной рукой шлейф, другую положила на плечо молодого офицера. И пара начала кружиться в танце. Грибоедов очнулся. Паскевича рядом уже не было.
Грибоедов рассмотрел рядом с Ниной молодого Ермолова, и сердце его ревниво передернулось. Опять этот хлыщ! Ходил слух, что он сватался уже к Нине и ему отказали. Что же он снова сюда таскается?! Какого черта! Но лицо его, несмотря на душевные муки, ничего не выражало, за очками холодно смотрели внимательные глаза. Он не любил женщин, так уверял он. ”Женщина есть мужчина-ребенок,- говорил он. - Чему от них можно научиться? Они не могут быть ни просвещенными до педантизма, ни чувствительными без жеманства. Рассудительность их сходит в недостойную рассчетливость и самая чистота нравов – в  нетерпимость и ханжество. Они чувствуют живо, но не глубоко. Судят остроумно, только без основания и, быстро схватывая подробности, едва кои могут постичь, объять целое. Есть исключения, зато они редки, и какой дорогой ценой, какой потерею времени должно покупать приближение к этим феноменам. Словом, женщины сносны и занимательны только для влюбленных. Они предназначены самой природой для мелочей домашней жизни, - говаривал он,- равно по силам телесным, как и умственным. Надобно, чтоб они жили больше для мужей и детей своих, чем невестились и ребячились для света. Если б мельница дел общественных меньше вертелась от вееров, дела шли прямее и однообразнее. Места не доставались бы по прихотям и связям родственным. Покой браков был бы прочнее, а дети умнее и здоровее. Сохрани меня бог, чтоб я желал лишить девиц воспитания, напротив, заключив их в кругу теснейшем, я бы желал дать им познания о вещах, гораздо основательнее нынешних.”
Так рассуждал Грибоедов до этого вечера. И он уверен был, что прав. Но, почему же, сегодня, он забыл о своих убеждениях? Кто она, эта девочка Нина, заставившая пересмотреть его, матерого светского льва, искушенного в вопросах любви свои взгляды на женщину? Как она повернулась, или посмотрела, или, что она такое сказала, что именно в ней он увидел венец Божьего творения? «О, создатель, - думал в этот час Грибоедов, - разве возможно, чтоб эта пытка длилась так долго?» – он не отрывал взгляда от танцующей Нины.
         А Нина танцевала с Сергеем, с другими мужчинами. Все они замечали перемены,                и это влекло их  к ней, как пчел на ароматный цветок. Её нежность, ее задор, обволакивающая пена белых кружев, - все притягивало и манило. А ей просто хотелось, чтоб всем было весело, чтоб все были счастливы. Почему? Сегодня утром, когда она играла на рояле, вошел отец и сказал:
- Ниночка, вот письмо… Грибоедов тебе кланяется. Твой дядя Сандро…
- Мой? – Нина вспыхнула, а отец сделал вид, что ничего не заметил.
И сейчас она кружится в танце и никто не знает, почему ей так весело и хорошо.
Прошло несколько месяцев, как Грибоедов стал писать Нине лично. Лишь одной подружке Нина доверила свою тайну:
- Сонечка, милая, какой же он особенный, ни на кого не похожий, мой добрый дядя Сандро! Какой же он умный, он знает так много языков! А какой он музыкант! Играет на фортепиано, флейте, органе. Пишет музыку. Ах, как я люблю его вальс!.. Люблю… люблю… люблю…
Через некоторое время:
- Сонечка, родная моя, дядя Сандро написал такое…
- Какое, Ниночка, солнышко, расскажи.
- Он написал... Нет, это невозможно… Он написал: «Вы знаете, как много я вас люблю.» Нет, это невозможно… - Снова повторила радостно Нина. - Я теперь это забыть не смогу, буду повторять эту строчку. Сонечка, душенька,  как я счастлива!..
Сердце женщины совсем противоречит законам природы: оно никогда не взрослеет. Оно знает только об одном  своем предназначении – любить и надеяться на взаимность.
В свои тридцать три года  Грибоедов был рад, что остался до сих пор холостяком и сохранил свободу. Женитьба? На ком? Все женщины глупы и непостоянны – весь список женских недостатков можно было бы продолжить. Скольких из его друзей они оставили с раскидистыми рогами? – Не перечесть. Из тех, в кого  влюблялся Грибоедов, он никого не хотел бы назвать женою. Да и зачем? Чтобы через месяц придумывать способ, как вырваться из, так называемой, счастливой семейной идиллии?
Но, все же, где-то глубоко в душе его зрело еле угадываемое желание встретить ту, любовь к кому заставила бы его покончить с затянувшимся одиночеством. Но шли годы, а та, которую он рисовал в своем воображении, не появлялась. Думал, что уже не судьба…
Когда он вдруг неожиданно понял, в ком состоит его счастье, то сам испугался своей мысли. Нина! Ниночка Чавчавадзе! Но ведь она еще совсем дитя!
 «Зачем я ей, старый дурак? - Думал он, - Она найдет себе и получше кого-нибудь, и помоложе». Так он ходил и мучился, боясь своих надежд.
- Я боюсь ее юности, чистоты… Но… О, эти тихие глаза! Возможно ли мне, после стольких опытов, стольких размышлений, бросаться в новую жизнь? Нет! Это непростительно! – И со стоном, - Но я хочу!.. Я желаю несбыточного!.. Это - такая светлая надежда. А впереди все так темно и сомнительно…  Но надо что-то делать!
Эта девочка держит в руках мою жизнь, мою судьбу. Если она скажет «нет»… о, это будет утрата всех моих иллюзий! Ну, что же, тогда я знаю, что сделаю.
С такими мыслями на следующий день Грибоедов собрался, сел в коляску и приехал на обед к своей старой знакомой Ахвердовой, где за столом сидел напротив Нины Чавчавадзе, все на нее глядел, задумавшись. Она внимательно посмотрела на него, как будто, почувствовав невидимые перемены, происходящие в его душе. Он, пытаясь что-то подцепить вилкой со своей тарелки, тоже взглянул на нее, и она тут же опустила взгляд. Аппетита не было. Сердце в груди тревожно билось, и он не мог понять, от чего. Смятение и грусть были в его темных глазах и даже за очками они были видны. Нина заметила его мятущийся взгляд и посерьёзнела.  Она положила прибор на салфетку и снова опустила взгляд. Никто не замечал, что с ними происходит, все вели обычные разговоры:
- Какая жара стоит этим летом, - говорила Ахвердова, - будет хороший урожай винограда.
- Надо будет бондарям новые бочки заказать для вина, -  продолжила Саломэ, мать Нины.
Наконец, как будто он что-то решил, вышел из-за стола, подошел к Нине. Взяв ее за руку, обратился к ней по-французски, непривычно сурово, быстро сказав вполголоса:
 - Пойдемте в сад. Мне надобно сказать вам что-то важное.
Она послушалась, впрочем, как и всегда слушалась его. Встала и пошла за ним, не отнимая своей руки. «Может, он хочет усадить меня за фортепиано?» - подумала она. Ахвердова с Саломэ особого внимания на их выход из-за стола не обратили.
 Грибоедов с Ниной вышли в сад. На листьях деревьев и лепестках роз играло предзакатное солнце. Воздух был насыщен смесью хвойного аромата можжевельника и цветов. В аллеях сада он быстро шел, держа ее за руку. Отцветающие розы осыпались, дорожка была вся засыпана их лепестками. Пройдя сквозь сад, они подошли к дому ее матери, взошли по низким ступеням в комнату... Грибоедов покраснел, дыхание его участилось, он начал что-то говорить, чувствуя, что не совсем по нужной теме и вдруг, неожиданно, у него вырвалось:
- Нина, я люблю вас! – и вдруг, в ответ услышал неожиданное признание:
- И я тоже. Еще с детства. - Она заплакла, закрыла лицо руками, потом отняла руки, посмотрела на него счастливыми глазами и засмеялась.
Грибоедов, признаваясь в любви, был готов сдаться на милость победителя, и сначала подумал, что ослышался, хрипло переспросил:
- Простите… Как вы сказали?
 - Да, дядя Сандро, вы не ослышались. Я уже давно люблю вас, - с этими словами она подошла к нему почти вплотную, он взял ее за плечи и долго смотрел на ее лицо, словно пытаясь запомнить его. Потом выпустил ее, отвернулся, сорвал с лица очки и начал осыпать поцелуями ее лицо. Опомнившись, спросил:
- И вы станете моей женой?
- Да, конечно же!
- И мы не будем медлить со свадьбой? Я хочу, чтобы вы как можно скорее стали моей. На балу я заметил немало своих соперников…
- О, Боже… Как вы можете сравнивать… Я так ждала вас… Так долго ждала, боялась, что вы не захотите связать свою жизнь с глупенькой девочкой!
- О… Нина! – Он во все глаза смотрел на нее и, как будто не мог наглядеться. – Как вы можете так думать? Вы самая мудрая девочка, самая милая, замечательная! Это я боялся, что буду смешным со своим предложением.
- Вы?.. Но почему? Я не встречала мужчины умнее и красивее вас… И сейчас я счастлива, как никогда в своей жизни…
Взявшись за руки, они, счастливые от всего случившегося с ними, кинулись через сад к матушке ее, потом - к бабушке, к ее второй матери Ахвердовой.
- Маменька, бабушка!.. – Прерывающимся голосом закричала Нина. – Это так удивительно, но мы любим друг друга! Дядя Сандро – он меня любит! И я его тоже! Правда, это замечательно?! – Нина была настолько восторженна от свалившегося на неё неожиданного счастья, что взрослые тоже прониклись ее радостью и все улыбались, глядя на неё, и на смущенного Грибоедова, не перестававшего держать ее за руку. Наконец, он оправился от смущения и, сам не свой от новых ощущений и метаморфоз, происходящих с ним, сказал всем:
- Милые мои!.. Простите меня, но я ничего не смог с собой поделать! Я понимаю, что ваша Нина еще такая юная, но я обожаю её, и не могу боле ждать. Прошу вас, отдайте мне ее руку, а сердце она мне только что отдала. Я хочу ее любить, заботиться о ней, лелеять её и защищать от всех жизненных неурядиц. Я клянусь вам всем, что мне дорого в жизни, что буду любить её до самой смерти! – и они с Ниной опустились перед растерянной Саломэ на колени.
Бабушка засеменила в другую комнату, а вернувшись с иконой Иверской Божьей матери  осенила над ними крест. Потом благословили матушка Саломэ и Прасковья Николаевна... После чего молодые не расставались друг с другом всю ночь, Александр, будучи  в восторге от своей невесты, не выпускал ее из своих объятий, осыпая ее поцелуями, и не находя в себе сил пожелать ей спокойной ночи и уйти к себе.
Днем он написал письмо в Эривань к ее отцу с признанием в любви к его дочери и прося благословения на брак. Вместе с его письмом отправили свои письма и матушка Саломэ с Прасковьей Николаевной. И опять они с Ниной не расставались, глядя друг на друга влюбленными глазами и не выпуская рук друг друга. Грибоедов впервые в жизни был безмерно счастлив. Переживания последних дней остались где-то далеко позади. От того, что вчера случилось с ним, он пребывал в состоянии эйфории и непонимания того, что с ним сейчас происходит. Он понимал только одно – жизнь его полностью изменилась, и изменилась  невообразимо прекрасно.
Между тем, ему нужно было выезжать из Тифлиса на главную штаб-квартиру Паскевича, в действующую армию. Грибоедов, как мог, объяснил Нине, что ну, просто не может не поехать, что делать – служба. Но скоро они совсем не будут расставаться. Нина все понимала, но смотрела на него влажными глазами, будто не могла насмотреться. Последний раз, обняв её, он вернулся к себе и начал собираться в дорогу, чтобы выехать в действующую армию на встречу с генералом Паскевичем и получить от него наставления по поводу последних сношений с Тавризом и Тегераном. 
18 июля 1828 года он покинул Тифлис, и по пыльной дороге обозом решительно направился по задуманному маршруту, но застрял в Шулаверах. Ливни, прошедшие за ночь, размыли и до этого испорченые дороги до такого состояния, что сделали невозможными любые передвижения. Экипажи завязли в грязи, лошади были не в силах вывезти их. Пришлось повернуть назад. Но никакие неприятности не могли стереть из его памяти воспоминания о том счастье, что неожиданно свалилось на него двое суток назад. Он постоянно возвращался мыслями к своей любимой девочке, к ее сладким губам и нежной коже, к ласковому взгляду, к шелковистости ее кос. В сравнении с этим чудом все жизненные неудобства, свалившиеся на него в пути, казались ничтожными.
Оказавшись волею случая ненадолго в Тифлисе, он поспешил к своей приятельнице Прасковье Николаевне Ахвердовой. Она была вдовой начальника Кавказской артиллерии и осталась жить в Грузии, при семье Чавчавадзе, была в роли второй матери Ниночки. Когда-то она получила хорошее образование в Петербурге, была одарена многообразными талантами: занималась живописью – писала миниатюры, копировала картины Эрмитажа, имея даже разрешение перевозить их на лето на дачу в Павловск, точила из кости и дерева, занималась музыкой, много читала. Грибоедову было весьма интересно вести с ней беседы, у них всегда находились для них темы. Прасковья Николаевна была мудрая женщина и часто давала дельные советы на житейские предметы. Он рассказал, как он провел эти двое суток, и подробно расспросил о Нине. Как она себя чувствует, о чем все это время говорила, вспоминала ли его? Удостоверившись, что Ниночка часто говорит о нем, ждет его возвращения, он немного успокоился. Очень хотел её увидеть, но дикая усталость и непотребный вид остановили его.
      И в следующую ночь Грибоедов, без памяти от всего того, что с ним случилось, пустился      опять в отряд. На дороге получил письмо от Паскевича, тот уведомил Грибоедова, что намерен двинуться с армией под Ахалкалаки. На самой крутизне Безобдала сильнейшая гроза с ливнем продержала группу Грибоедова всю ночь. Весь отряд промок до костей. В Гимрах он обнаружил, что сообщение с главным отрядом прервано, граф Паскевич оставил Карский пошалык, и в тылу у него засели толпы турецких партизан. В день приезда Грибоедова с отрядом была жаркая битва у Басова Черноморского полка в горах за Арпачаем. Под Гумрами они наткнулись на небольшую группу из двух рот Козловского, двух рот 7-го карабинерного и 100 человек выздоровевших. Все они были назначены на усиление корпуса, но не знали,куда идти, Грибоедов тотчас взял их под свою команду, взял четырех проводников из татар, сам поехал с ними, и с казаками впереди. Два дня он вел их под Ахалкалаки. Все время ожидая нападения, они молились Богу о том, чтоб дойти в целости.  «Потружусь за царя и отечество, - думал Грибоедов, - Чтоб было, чем детей кормить!». Оттуда, 29 июля 1828 года ушло письмо к Ахвердовой: «...Представьте себе мое положение. Идут на Ахалкалаки, больше сообщений с Карсом нет. Я следую за общим потоком и, должно быть, в сотый раз покидаю все мои пожитки. Как это стеснительно и убыточно! И для чего вся эта гонка? Скажите Нине, что так продолжаться не будет и что скоро, не более, чем через два года я сделаюсь отшельником в Цинандалах. Курьер мой не является и когда, и где он меня найдет? Я приютился в палатке, дует сильный ветер и, я полагаю, что он скоро всех нас унесет. Мальцов и я загнали нескольких лошадей из тех, которых я купил в Тифлисе. И для чего мы торопились! Добрейший друг, говорите обо мне побольше Нине постоянно, помните, и я, и она любим вас, ка нежную мать...”
В начале августа Грибоедова, уже вернувшегося в Тифлис, свалила жестокая лихорадка. Он исхудал, провалялся более двух недель в постели и не хотел, чтобы невеста увидела его в таком виде. 11 числа он написал вновь Прасковье Николаевне: «Любезный друг! Вы видели меня при начале моего припадка. Это был один из самых сильных и продолжался до сегодняшнего утра. Наш доктор Прибель дал мне лекарство, которое не подействовало... так как нельзя допустить, чтоб Нина долго верила тому, что я ей наговорил относительно моего исчезновения, то прошу вас сказать ей, что мне было, конечно, худо, но теперь много лучше, хотя я не могу еще выходить из комнаты. Поцелуйте её понежнее».
Узнав о болезни Грибоедова, Нина тут же помчалась к жениху и была у него все время, пока не поставила его на ноги. Она ухаживала за ним так, как вряд ли бы смогла его родная мать. Пытаясь сбить температуру, он ночи напролет меняла ему влажные компрессы на лбу, обтирала его тело разведеным уксусом, давала травные отвары и хину. Когда Александр засыпал, она молилась Богу, искренне прося для любимого быстрейшего выздоровления. И Бог услышал ее молитвы, жених пошел на поправку.
Бедный Сережа Ермолов, услышав слух о скорой свадьбе, чуть не плакал:
- Нет, я не думаю о Нине, - срывающимся голосом говорил он друзьям, - я ей желаю только одного: счастья на всю жизнь.
А Грибоедов не хочет и думать об отставленном молодом офицере. Он пишет Амбургеру, назначенному на должность генконсула в Тебризе:
«Дружески поздравьте меня. Я жених, но вернусь за женой не раньше зимы. Если она вполовину любит меня, как я ее, то, конечно, она сделает меня счастливым.»
Грибоедов по правилам того времени должен был попросить разрешения на женитьбу у императора, но, во-первых, приступы болезни не давали ему возможности сесть за стол и толково изложить свою просьбу. А во-вторых, и это главная причина, его прошение даже срочной фельдъегерской почтой шло бы до Петербурга, в лучшем случае месяц, да месяц – оттуда. А Грибоедов совсем не хотел столько ждать, учитывая необходимость в скором времени проследовать по делам службы в Персию. Куда проще было это разрешение получить у Паскевича. Так он и сделал. А генерал сам написал, и отправил к царю письмо о том, что он, своей властью, данной ему императором, самолично дал разрешение на брак полномочному послу по делам Персии Грибоедову, ввиду его нездоровья и срочности возвращения к делам.
В Петербурге министр иностранных дел, узнав о том, что Грибоедов нарушил придворный этикет, не испросив высочайшего дозволения на женитьбу, ликуя от возможности насолить и самому послу, и главнокомандующему Паскевичу, явился в Зимний дворец к императору:
- Ваше Величество, Грибоедов, не понуждавшись в Вашем разрешении, срочно женился в Тифлисе. Думаю, это неслыханная дерзость с его стороны. Это все Паскевич, берет на себя слишком много и занимается подстрекательством. – Нессельроде в своем низкопоклонстве был великолепен до отвращения.
- Я понимаю вас, Карл Васильевич, у вас свои счеты к Грибоедову, но Паскевич-то где вам дорогу перешел?! – Николай I сначала возмутился, а потом будто что-то понял. – А! Так вы считаете, что Грибоедов - орудие Паскевича? Вы уверены, что Паскевич где-то вам яму роет?
- Ваше Величество, я посылал Обрескова заниматься Туркманчайским договором, Паскевич же, все обстряпал вместе с Грибоедовым. – Признался Нессельроде.
- Да ваш Обресков, насколько мне известно, сам заскучал и уехал к невесте. А Грибоедов, я слышал, об этом мире сам договаривался с персами. Однако вы несправедливы к послу. – Николай начинал злиться на министра. – Я не вижу никакого криминала в его скорой женитьбе на княжне. Ему предстоят немалые дела в Персии, я с нетерпением жду его результатов по взятию контрибуционных сумм. И чем быстрее он отправится за ними, тем лучше изменится наша внешняя политика. Поэтому, прилагайте все усилия по работе вашего министерства в нужном направлении. – Железным голосом закончил монарх.
Нессельроде ничего не оставалось делать, как уйти восвояси.
Счастье переполняло Нину и Грибоедова. Но, за два дня до свадьбы его вновь скрутил такой жестокий приступ лихорадки, что в свадебный день он с трудом поднялся и облачился во фрак. Проверил, не забыл ли он обручальные кольца, достал заветную коробочку, посмотрел на них. Золотые ободки сверкнули двойным блеском под сияющим утренним солнцем. Как вдруг, рука дрогнула, и он выронил одно кольцо. По ковру оно покатилось, сделало полукруг и остановилось у его ног. Он в отчаянье, чуть не вскрикнул. Как это плохо! Какая дурная примета!  Хорошо, что он удержался и не сказал об этом Нине. Впрочем, последующие события, венчание в Сионском соборе и прекрасная, в белом кружевном наряде Нина, отбросили эти неприятности в далекое забытье.   Праздник омрачало только отсутствие отца Нины. Он был назначен наместником Эривани, и был вынужден оставаться на месте в послевоенном ханстве. Но он прислал свое родительское благословение и радовался за Нину и Александра.
 Казалось, весь Тифлис пришел в Сионский собор порадоваться за молодоженов. Люди теснились друг за другом и у дверей уже поставили служку, объясняющего всем приходящим, что церковь переполнена. Грибоедов, стоя под венцом, хотел только одного – не свалиться в приступе лихорадки. Рядом стояла, закутанная в пену белых кружев, Нина с маленьким букетом белых роз в руке.
Священник что-то долго читал нараспев, потом, символически связав их руки церковным покрывалом, три раза провел их вокруг алтаря. Шаферы, держащие золотые венцы над их головами, следовали за ними. Когда их, наконец, повенчали, и жених и невеста обменялись кольцами,  он повернулся к невесте, откинул кружева с милого лица и на него брызнул радостный,  любящий взгляд антрацитовых  глаз. Он наклонился к ним и поцеловал, сначала их, а потом вишневые губы своей Нины. Она взяла его под руку, и они медленно пошли из собора. На выходе молодую пару осыпали рисом и конфетами, грузинская девушка с корзинкой шла за ними и осыпала их розовыми лепестками. Саломэ – мать Нины и крестная мать Ахвердова, встретили их возле дверей собора и благословили фамильной иконой святой Марии за себя и отца Нины, Александра Чавчавадзе. А, благословив, расцеловали обоих. 22 августа 1828 года иерей Сионского собора записал в церковной книге: «Полномочный министр в Персии Его императорского величества статский советник и Кавалер Александр Сергеевич Грибоедов вступил в законный брак с девицей Ниною, дочерью генерал-майора князя Александра Чавчавадзева».
Из газеты «Тифлисские ведомости»:
«… 1-й бал, или, лучше сказать, обед с танцами, дан был 24-го августа нашим полномочным министром в Персии А.С.Грибоедовым по случаю бракосочетания его с княжной Н.А.Чавчавадзе.»
Следующий бал был дан тифлисским военным губернатором Николаем Марьяновичем Сипягиным.
В его огромном доме все комнаты были заполнены цветами. О прибытии каждого гостя возвещали фанфары. Все собрались к восьми часам. Перед  домом губернатора на Александровской площади был устроен фейерверк. Но выпавший недавно дождь подмочил ракеты, и одна из них, зашипев, упала прямо  в толпу разодетых дам, вышедших посмотреть на огненное зрелище. Дамы переполошились, боясь за свои нарядные туалеты, но  настроение это событие не испортило, а наоборот все как-то оживились.
Среди гостей были персидский полководец Аббас-Мирза и английский посланник Макдональд. Несмотря на то, что соперничество между русскими и англичанами за влияние в Персии было очевидно, Макдональд и его жена были искренними друзьями Грибоедова. «Мы с ним очень близки, - писал Грибоедов Нессельроде, - потому, что в частной жизни это самый лояльный и достойный уважения человек, каких я давно не встречал» 
Аббас-Мирза пришел с роскошным подарком и, вручая его молодоженам, произнес поздравление, назвав Грибоедова почетным именем Вазир-Мухтар.
Первыми прошлись в полонезе хозяин дома с новобрачной. Он ей был, как отец, и по-отечески же восхитился ею:
- Нинушка, голубушка, вы сегодня столь восхитительны, что могли бы быть признаны первой красавицей даже в Петербурге и в Москве.
Нина только скромно улыбалась в ответ.
Гости вокруг говорили об этом же:
- Посмотрите, как счастье красит нашу княжну! Разве она раньше была настолько очаровательна, как сейчас?
- Как красива наша Ниночка в подвенечном платье! Как повезло нашему жениху!
- Да и жених тоже хорош, статен, высок. И этот фрак ему так к лицу!..
- Говорят, русский царь его очень ценит. Недавно он его наградил орденом с крупными бриллиантами. Молодые не будут знать нужды…
- Дай им Бог счастья!
- Совет им да любовь!
В этот августовский вечер все веселились, как никогда. Оркестр играл без устали. Гости всю ночь танцевали вальсы, полонезы, кадрили… К радости всех появившиеся невесть откуда девушки-грузинки в национальных костюмах танцевали лезгинку в центре праздничного зала. А потом неожиданно для всех на паркетный пол выскочил лучший грузинский танцовщик Николо Бараташвили и отплясывал в мягких кожаных сапогах столь зажигательно национальные танцы, что многие не выдерживали и выскакивали танцевать вместе с ним.
Свадебный ужин закончился в три часа ночи. Во время него крики «Горько!» не раз поднимали с мест молодоженов. Тосты за счастье  и здравие молодых поднимались так часто, что те были уже уверены – их благополучие никогда не омрачится горестными днями. Свечи в хрустальных люстрах и позолоченых канделябрах догорали. Уже и прислуга устала их менять. Но гости не разошлись по домам. Бал в честь Нины и Александра Грибоедовых закончился лишь с первыми лучами солнца.
Молодожены вышли на балкон:
- Посмотри, дорогая моя, солнце восходит. Начинается первый день нашей с тобой долгой и счастливой жизни. - Обнимая свою жену, сказал  Грибоедов. А она в ответ только счастливо улыбнулась. Нарождающийся день обещал так много безоблачного счастья, что слова были ни к чему. Усталые и довольные Нина и Александр вернулись в праздничную залу и стали прощаться с гостями:
- Дорогие друзья! – объявил Грибоедов. – Мы радостно отпраздновали вместе с вами день нашей свадьбы. Отметив наш с  драгоценной женушкой союз, хотим вам выразить свою признательность за то, что вы приняли наше приглашение и радовались сегодня вместе с нами, за ваши подарки, за теплые слова в наш адрес. А теперь хотим попросить вас продолжать веселиться, а нас извинить, что мы вас покидаем и удаляемся в свои покои.
Грибоедов и Нина поклонились гостям, и вышли под руку из залы. За ними молодые грузинские девушки понесли букеты цветов, подаренные им в этот торжественный день.

Бракосочетание Нины и Грибоедова вызвало во всех трех столицах живой интерес. В одном из тифлисских салонов  встретились второй секретарь посольства Грибоедова Карл Аделунг и его же знакомый Николай Николаевич Муравьев-Карский. За рюмкой вишневого ликера они обсудили эту новость.
- Очень ошеломило меня такое известие, что Грибоедов женится. Его жена – молодая, шестнадцати лет княжна Нина Чавчавадзе: она очень любезна, очень красива и прекрасно образована. – Поделился своими мыслями Аделунг.- Весь Тифлис проявляет живейшее сочувствие к этому союзу. Все его любят и уважают без исключения: она же очень милое, доброе создание, почти ребенок.
- Я думаю, что это супружество не может быть счастливым впоследствии, по непостоянству мужа… Грибоедов много повидал за свои тридцать с лишним лет.- Ответил Муравьев-Карский. - Боюсь, он только искал иметь подле себя красивое и невинное создание, для умножения своих наслаждений. Нина для него слишком хороша! Она отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна собою, веселого нрава, кроткая и послушная. Он, обросший и в Москве, и в Петербурге сплетнями, и небезосновательными, не достоин ее.
- А я думаю, что они оба достойны друг друга. Грибоедов очень мудрый человек и вполне в состоянии составить счастье своей Нины. – В противовес ему ответил Аделунг. - Эта женитьба придаст совсем иной характер нашему обществу в Персии, и я думаю, что буду безмерно рад этой перемене. Грибоедов еще недавно был так болен... 10го августа я его нашел с болями в желудке и кишечнике, и он не знал, куда деваться от жара. Но чуть ему становилось лучше, как он садился за фортепиано и так прекрасно фантазировал, как я редко слышал. 12-го августа я работал целый день с Мальцовым, с которым я потом обедал у Грибоедова. Я нашел его тогда в лучшем состоянии, но есть он не мог. А вот 14го августа я пришел к нему и заметил явные признаки улучшения здоровья. Он усадил меня с ним обедать и сам ел неплохо, но мало. Говорит, пока слаб... Но за ним все это время ухаживала его невеста Нина. Она - ангел! И он ее так любит. Это видно всем.
- Вы еще убедитесь в правоте моих слов! - настаивал Муравьев-Карский.
Однако, ничего из предсказанного Муравьевым-Карским не случилось. Всего четырнадцать недель продлилось супружество Грибоедовых: с венчания 22 августа 1827 года до декабря 1828 года, когда, оставив молодую жену в Тебризе, Грибоедов уехал в Тегеран.
 А самое счастливое время выпало на первую неделю после свадьбы. Грибоедов как будто не верит в то, что совсем недавно стал обладателем прелестной юной женщины, он несказанно счастлив этим обладанием. На первое утро после свадебного пира он вышел к завтраку в домашней белой сорочке с широкими рукавами, заправленной в высокий пояс брюк, подошел к новобрачной, также одетой в белый кружевной пеньюар и разливающей утренний чай за столом. Солнце заливало светом веранду, на которой они собирались завтракать. Молодожен забрал у своей молодой жены фарфоровый чайник, поставил его на стол, и подхватил ее на руки. Покружив ее немного по веранде, он сел в кресло, посадил ее на колени к себе и начал целовать ее в шею. Она смеялась и пыталась увернуться:
- Ой, как щекотно, только не в шею, дядя Сандро…
- Ниночка, дорогая, я тебе муж, ты уже не можешь меня называть «дядя Сандро», называй меня «мой Сашенька», - говорил он растерянно.
- Хорошо, дядя Сандро, не буду.- Нина конфузливо улыбнулась.
- Опять «дядя»… Это раньше я был для тебя дядя, а теперь я для тебя любящий муж. Ты меня любишь? - назидательно спросил Грибоедов.
- Конечно, дядя… Ой… Конечно, Сандро… Мой Сандро!- гордо признесла Нина.
А в следующий раз, в разговоре опять проскочило «дядя».
- Нинушка, женушка моя драгоценная, ну сделай мне приятное, не говори хотя бы слово «дядя». – С грустью попросил снова Грибоедов.
- Конечно… Я скоро привыкну…- Нина смеялась и  лукаво посматривала на мужа.

После этого двоюродный брат Нины Роман Чавчавадзе увез молодых в Кахетию, в имение Чавчавадзе - Цинандали. Дворец Александра Чавчавадзе в Цинандали являл  собой настоящее чудо для Грузии - края, где большинство жилищ построено на глине и часто - под землей. Внутреннее расположение дворца было такое же, как в европейских дворцах. Наружная архитектура была приспособлена к климатическим условиям Азии. В стране, где в течение трех месяцев стоит невыносимая жара, приходится строить широкие галлереи, крытые и открытые, тянущиеся вдоль цокольных и первых этажей. Здесь обычно спят, чтобы прохлада ночи навевала приятный сон. Дворец окружает обширный двор, сад на удивительно красивой местности, огромная равнина, возвышающаяся живописной отлогой полянкой. В конце ограды, у подошвы горы князь разбил здесь английский сад, ландшафт которого выражался в зависимости от свойства местности. В нем был устроен живой лабиринт из красиво подстриженного кустарника, стояли ажурные беседки, были высажены пальмы.  Нина с Александром гуляли по садам и виноградникам, купались в речке, ходили в горы.  Они не разлучались даже на миг, и каждый новый день приносил Грибоедову ощущение, что с ним случилось невероятное: он выиграл самый главный в своей жизни приз – Нину.
Её женская красота, обаяние, прелесть – не единственная награда природы. Кроткость взгляда, его ум и серьезность всегда были редко сочетаемы с красотою. Грибоедов мог говорить с женой о важных вещах, не пытаясь упростить и сделать понятными для её возраста. Нина знала много его произведений, врожденное чувство вкуса позволяло ей разбираться в литературе, музыке, живописи. Грибоедов с удивлением понял, что  у его жены присутствуют тонкий ум и наблюдательность. Не имея большого социального опыта, его девочка-жена имела верное понятие о событиях, происходивших вокруг. Откуда это в ней?  Грибоедова, ироничного и злого языка которого боялись обе столицы, захлестывала нежность. Он чувствовал, что с каждым днем влюбляется в свою жену все больше и больше. Он мечтал, что будет главой большого семейства, дети будут носить как русские, так и грузинские имена. Больше он не видел в своих мечтах ничего несбыточного. Он уже твердо верил, что счастье не покинет их с Ниной никогда.
- Ниночка, твой отец мне сказывал, что ты умудрилась прочитать моё «Горе»? – Спрашивал Александр Сергеевич свою молодую жену.
- Да, мой Сандро, папа неосторожно оставил в кабинете список… Мы с Сонечкой Орбелиани вместе прочитали.
- И что же вы поняли из него? – Изумился Грибоедов.
- Ну, прежде всего, мы много смеялись! – Задорно ответила Нина. – И потом, нам было очень жалко Чацкого, оттого, что любимая девушка не дождалась его. И мне показалось, что самая смешная фигура – это Фамусов. Он так был озадачен будущим своей дочери, всё размышлял, как бы её с выгодой пристроить замуж, а по сути – задорого продать. И уже был готов отдать ее старому Скалозубу… Нам с Соней так было жалко девушку. Как хорошо, что мой папочка не такой, ему очень важно знать мои чувства. Но знаешь, если размышлять по существу, то нам непонятно было, чем все три года был занят Чацкий, что не нашел минуточки, написать письмо любимой?
Грибоедов рассмеялся:
- О, Нина… Как это по-женски! Где пропадал и чем был занят Чацкий?!
  В тенистых аллеях Цинандали, где часами гуляли Нина и Грибоедов, разговаривая про театр, литературу, дипломатию, не хотелось вспоминать о неприятностях, о том, что скоро истекает медовый месяц. Но делать было нечего, дела службы нетерпеливо ждали его в них участия. Молодые вернулись в Тифлис.
Большего счастья в своей жизни, чем во время их с Ниной медового месяца, он никогда не испытывал.
« И может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной…»
30го августа 1828 года тестем Грибоедова Александром Чавчавадзе была взята турецкая крепость Баязет. Грибоедов посчитал своим долгом присутствовать при очередном  триумфе русского оружия. Оттуда он пишет подробный репортаж к издателю ”Северной пчелы” об осаде и завоевании крепости:
”Баязет. Уже четвертый день, что русские вошли с победоносным оружием своим в неприступную от природы турецкую крепость Баязет. Малочисленный отряд войск, назначенный, под командой исправляющего должность армянского областного начальника, генерал-майора, князя А.Г.Чавчавадзе, к занятию сей крепости двинувшись 25 сего августа из лагеря приселении Хошкабар, что в армянской области, недалеко от границ наших с турецкими владениями,перешед по весьмя трудной дороге ночью через горы Агаджиг, 27 августа явился уже близ Баязета, и после сражения с турецкой конницей,спасшеюся бегством в крепость и увезши с собою раненое знамя...”
     Они  гордились друг другом - тесть и зять. Оба очень образованные, умные люди, они без слов понимали друг друга. И оба душой болели за свое отечество. Грибоедов отлично понимал чувства отца, отдающего ему свою дочь. Князь очень любил свою дочь и мечтал о счастье для нее. Но так же он любил и Грибоедова и верил, что лучшего мужа для его Нинули и не сыскать.
    ”Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!”

   
Вернувшись в Тифлис, Грибоедов грустно дал понять жене: ”Пора!” Сборы в дорогу были недолгими. Нина сама уложила их вещи  в дорожные баулы.
Грибоедов присел на диван рядом с ней. Долго и внимательно смотрел ей в глаза, нежно гладя рукой ее волосы и плечи. Наконец, вымолвил:
- Да, Ниночка. Я не в силах расстаться с тобой. Ты поедешь со мной и останешься в приграничном  Тавризе. Думаю, твоя мама согласится нас сопровождать.
Перед поездкой пришла дальняя родственница семьи Чавчавадзе и попросила Грибоедова взять к себе в посольство на службу своего сына.
- Может быть, найдется местечко для него, а то безделье превращает его из мужчины в нахлебника. Пусть потрудится, чем по улицам болтаться.
Грибоедов вынужден был взять парня, боясь обидеть семейство Чавчавадзе, хотя в его штате не было нужды в новых сотрудниках. Так в посольстве появился Рустем-бек, на должности начальника над прислугой. Ему было лет двадцать восемь на вид, высокого роста, крепкий здоровьем. Отличался дерзким  взглядом и, одновременно, подобострастным поведением. Грибоедов спросил у него:
- Хочешь у меня служить?
- Да, Ваше превосходительство, я за вас убью, кого скажете. – Сделав шаг вперед, решительно сказал Рустем-бек.
Грибоедов посмотрел на него внимательно и подумал: « Да… Что-то не нравится мне его рвение. Он из тех, кого заставь Богу молиться, он и лоб расшибет».

В утро отъезда Нина проснулась первой. Лежа на боку, она облокотилась на подушку и с нежностью рассматривала своего любимого. Его лицо, обнаженные плечи и грудь ей казались совершенством. Она наклонилась и поцеловала его. Муж тут же проснулся и прижал ее к своей груди. Какое блаженство испытывает мужчина, глядя на головку любимой женщины, лежащую на его груди. И вдруг он слышит:
- А у меня есть секрет!
- Что такое? Секрет?! Это какие же у тебя от меня секреты?
Она выкарабкалась из-под его руки и привстала на локтях:
- А вот - секрет! – Она смеялась.
- Говори! – Потребовал Грибоедов.
- Не скажу! – Еще больше расхохоталась Нина и выскочила из кровати.
Муж выпрыгнул вслед за ней и пытался его поймать, но на все время ускользала от него.
- Ах ты, егоза! Все равно поймаю тебя!
Они бегали вокруг кровати, и наконец, он поймал ее и зажал в своих объятиях.
- Говори! – Снова потребовал он, покрывая её щеки поцелуями.
- Ладно, скажу, только отпусти, - хохотала Нина.
Он отпустил, она оправила кружева ночной сорочки и чепец.
- Ну! – Грибоедов был нетерпелив.
- А у нас будет маленький Сашенька! – Выпалила его женушка.
- Ушам своим не верю! Это правда?! – Радостно прокричал Грибоедов.
- Да! – Так же радостно выкрикнула Нина.
- Боже! За что мне такое счастье?! Сашка, ты где? – Он выбежал из комнаты, нашел своего камердинера и потряс его за плечи: - Сашка, я буду отцом! Ты понял?!
Бегом вернувшись в спальню, он, взявши на руки Нину, закружился с ней в вальсе, который сам же и напевал. Потом поставил ее на ноги и сказал:
- Ну, вот и продолжится род Грибоедовых! Я знаю, мой ребенок будет очень талантлив.
Эх… Эти бы слова, да Богу в уши!


                Путешествие в Тебриз

Молодая чета отправляется в Персию с большой свитой. Несмотря на неудобства пути, на плохо переносимую беременность, Нина  переносит все с необыкновенной кротостью, как будто всю жизнь путешествовала по горам, а не воспитывалась в достатке в княжеском дворце.
Доехав до крутого склона горы Мтацминда, они пешком дошли до старого монастыря Давида.
Грибоедов очень любил это место и всегда восхищался той величественной панорамой, открывающейся отсюда. Но в этот раз, он с совершенно отрешенным лицом  осмотрелся вокруг и вдруг обернулся к жене, схватил ее за руки:
- Нина, ангел мой! Я чувствую, я знаю, - мне не вернуться. Прошу тебя: не оставляй костей моих в Персии. Похорони вот на этом месте…
Нина в ужасе отскочила от мужа. Она побледнела, хотела что-то сказать, но не смогла. Грибоедов за нее испугался:
- Прости меня, Нинушка, это я просто так неловко пошутил.
В Эчмиадзине состоялась пышная встреча. Армянские монахи вышли с крестами и иконами, проводили в монастырь, в котором они и заночевали. После Эчмиадзина Грибоедовых ждала, освобожденная русскими Эривань. Навстречу им выскочили пятьсот всадников. За ними шли ханы, армянское и православное духовенство, полковая музыка. Наконец-то произошла их встреча с отцом Нины. Молодые провели в Эривани восемь дней, которые пролетели, как один миг. Александр и Саломэ Чавчавадзе проводили их и в семи верстах от города простились с любимым зятем, как оказалось, навсегда…
И вот, Грибоедов с молодой женой, со штатом посольства и казачьим конвоем едет в Персию.
17 сентября 1828 года он пишет русской писательнице Варваре Семеновне Миклашевич:
«…Жена моя по обыкновению смотрит мне в глаза, мешает писать, знает, что пишу к женщине, и ревнует…  Женат, путешествую с огромным караваном 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний, Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела…
«Как все это случилось! Где я, что и с кем!! Будем век жить, не умрем никогда» Слышите? Это жена мне сейчас сказала ни к чему – доказательство, что ей шестнадцатый год» .
« Ни к чему?!» Искушенному мужскому сердцу никогда не постичь трепетное женское. В единственных подлинных словах Нины Грибоедовой, что, к счастью, записаны были рукой ее мужа целая исповедь о самой себе. Жила - была маленькая девочка, любимица папы и многочисленных родственников и друзей, и вдруг – она возвеличена любящим мужчиной! Жизнь и все, из чего она состоит – поменялась кардинально. Это потрясение женщины, перенесенной мужскими руками в в совершенно иной мир.
Уже знакомый Грибоедову, для Нины он потрясающ, нечто чудесное, с чем теперь просто невозможно расстаться. «Будем век жить и не умрем никогда!» - это заговор против самых срашных событий, что могут произойти в жизни, против разлуки, против смерти, что для Нины почти одно и то же.
- Ничего, Сашенька, - уговаривает не то мужа, не то себя маленькая княжна,- сделаешь ты в Тегеране свое дипломатическое дело и вернешься. Ты же там уже был. Конечно, мне тревожно немного за тебя. Но ведь для этого никаких причин нет, ведь правда? – с надеждой заглядывает она в его грустные глаза.
- Конечно, милая, - выждав паузу, говорит Грибоедов, - ты подождешь меня в Тебризе, я вернусь, и мы вместе вернемся в Тифлис к твоему отцу.
- Да, любимый. А там будем вместе с папой ждать рождения нашего первенца. – Нина закружилась на месте, - Сандро, я так жду его, так уже люблю, прямо, как тебя, честно – честно. Это такое счастье нас ожидает: представь, маленький Сашенька крохотные ручки к тебе протягивает.
- Да, милая, я тоже представляю, как  малюсенькая Нина сидит у тебя на руках и смотрит на меня твоими черными глазами. – Радовался в ответ Александр Сергеевич.
7 октября  молодожены прибыли в Тавриз. Они остановились в доме, предоставленном им персидской стороной. Дом был большой, но очень холодный. Грибоедов послал прислугу, чтобы закупили побольше дров, чтобы протопить его. Так же закупили много продуктов, заполнили все кладовки и погреба. Для сопровождающих казаков и многочисленной прислуги посол снял соседние дома. Погода стояла промозглая, по небу ветер гнал рваные, темно-серые тучи. Редкие деревья  под порывами ветра теряли последние листья. Иногда с неба падал мокрый снег, который тут же переходил в град. С земли подхватывались вихри песка и закручивались в маленькие смерчи, которые, через несколько мгновений, рассыпались по грунтовой дороге. Грибоедов писал Нессельроде: «Мы живем здесь в таких условиях, что все от этого болеют. Любой английский офицер живет в гораздо лучших условиях, чем я. Я уже издержал 900 дукатов на ремонт и меблировку комнат, которые я занимаю. Мой дом переполнен, кроме моих людей, в нем живут пленники, которых мне удалось отыскать, их родственники, приехавшие за ними. Все они люди бедные, и у них нет другой возможности найти крышу над головой, кроме как в помещении миссии. До настоящего времени все мои люди, исключая меня и генерального консула, то есть, секретари, переводчики, 10 казаков, которых я взял с собой, вынуждены квартировать в хибарах, из которых были выселены их владельцы, что, разумеется, не способствует поддержанию хорошего отношения к нам со стороны местных жителей». Дом, наконец, протопился, и Нина постаралась навести в нем маломальский уют. Грибоедов радовался каждому дню, что он проводит с женой, но понимал, что дольше тянуть некогда, надо ехать в Тегеран, устраивать дела. Он сходил с женой к английскому посланнику Макдональду, познакомил ее с его семьей. Нине очень понравилась госпожа Макдональд, ее теплое отношение, предупредительность. Маргарет Макдональд, узнав, что Нина ждет ребенка, давала ей женские советы по питанию и рекомендовала больше двигаться. Сам посланник тоже по-доброму отнесся к маленькой грузинской княжне, был весьма приветлив.
Прежде, чем выехать на встречу к шаху, посол ежедневно бывал с визитами у Аббаса-Мирзы,  наследника персидского престола в его резиденции. Любимец властителя, Аббас-Мирза был достаточно образован, свободно изъяснялся по-французски. Будучи наместником иранского шаха в Азербайджане, он с помощью французских и английских  инструкторов реорганизовал свою армию по европейскому образцу, однако, воинских успехов не достиг. Потерпев сокрушительное поражение от русских войск, Аббас, будучи дальновидным человеком, изменил свою политику, понимая, что с этой могучей державой лучше не ссориться. Грибоедова он встретил не только, как почетного гостя, но и как старого друга.
- Ну, что ж, любезнейший Аббас-Мирза,- в очередной раз спрашивал Грибоедов,- когда же вы, наконец, выплатите полную сумму положенной России контрибуции? Мой государь устал ждать.
- Дорогой мой Вазир-Мухтар,- Начал елейно Аббас-Мирза,- вы должны понять, что таких денег у меня просто нет. Непрерывные войны, нескончаемые поборы с крестьян - все это превратило Персию в нищую страну. Я настойчиво прошу облегчить участь жителей нашей страны, снять одну четвертую часть контрибуции.
- Согласно Туркманчайскому договору, Персия обязана выплатить России именно эту сумму. Вы умный человек и понимаете, что я выполняю инструкции, спущенные мне сверху. Генерал Паскевич, командующий кавказскими войсками, уже начал, как вам известно, военную кампанию против Турции, а вы знаете, что война требует огромных денег. Поэтому, вынужден сказать вам нет. - Со вздохом закончил Грибоедов.
- К сожалению, дань сможет выплатить, если, конечно захочет, только сам владыка Фет-Али-Шах. Там несметные сокровища. - Намекнул Аббас-Мирза.
- Хотите меня отправить в пасть льва? Ну, что же, воля ваша.
Грибоедов понимал, что визит к шаху мало что даст. Персияне вели хитрую политику, перекладывая ответственность с одних плечей, на другие. Но использовать этот шанс стоило. Он поделился своими заботами с английским посланником Макдональдом. Но британский поверенный сказал Грибоедову:
- Шах скорее согласится на уступку двух Азербайджанов и трех Эриваний, чем на выплату денег из своего кармана.
- Да, о жадности шаха ходят легенды, весьма похожие на правду. Мне рассказывали, как он ведет себя со своими придворными на охоте. Подходит к кому-нибудь из них и говорит: «Хочешь, я подстрелю тебе на счастье оленя?» Тот вынужден отвечать: «Да, мой повелитель». Шах стреляет в подставленного для него оленя и заводит за спину руку, в которую подданный должен положить деньги, а то счастья не будет. И так, за время охоты шах столько насобирает денег, что ему уже не до дичи. – Смеется Грибоедов.
- Это еще раз подтверждает мою мысль, - отвечает Макдональд.
     Однажды, Грибоедов проснулся в плохом настроении. Рядом, в белой кружевной сорочке спала, разметав длинные черные косы по подушке, Нина. Было раннее утро третьего декабря. Александр Сергеевич, нежно поцеловал ее в раскрасневшуюся со сна щеку и встал с постели. Подошел к окну, облокотился на подоконник и посмотрел на улицу. « Что за пейзаж за окном дурацкий! – подумал он. – На ветхие лачуги падает снег, но никак не скрывает их бедности, а только наоборот, контрастно выпячивает черноту стен и окон». Проснулась Нина:
- Сашенька, что случилось? Ты так рано проснулся.
- Да, Нинуля, мне приснился Одоевский. Помнишь, я тебе рассказывал о нем? Мы с ним дружили в Петербурге, он сильно помог мне после наводнения.
- Да, милый, конечно, помню, ты рассказывал, что его по подозрению в заговоре против царя сослали в Сибирь на каторгу. – Нина привстала в постели, опершись на локоть.
- Да, да… - Горестно вздохнул Грибоедов. – Я просто в отчаянии, так мне его жалко. Сердцем чую, пропадет он там. Но как помочь мне ему? Напишу-ка, я Паскевичу. Однажды, я уже просил его за Одоевского, может, прошло время и что-то изменилось?
- Конечно, напиши, может быть, в этот раз его сердце окажется мягче.
Посланник накинул бархатный халат и сел за стол. Макнув пером в чернильницу, он начал писать:
« Благодетель мой бесценный! Теперь, без дальних предисловий, просто бросаюсь вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это и осыпал бы руки ваши слезами…
Помогите, выручите несчастного Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас Господь Бог.
Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги… Сделайте это добро единственное и оно вам зачтется у бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые могли бы затмить цену высокого, христианского. Благочестивого подвига. Я видел, как вы усердно молитесь, тысячу раз видел, как вы добро делаете.
Граф Иван Федорович! Не пренебрегите этими строками! Спасите страдальца!»
Написав последние слова, Грибоедов посыпал лист песком, дожидаясь, когда высохнет, встряхнул его и запечатал в пакет.
 Грибоедов пробыл с Ниной до 5-го декабря, а затем поехал далее, простившись с женой, как оказалось, навеки. 
                Страшный Тегеран               
Грибоедова подгоняли из Петербурга со сбором оставшихся денег с персиян. Триста тысяч были получены в оккупированной русскими войсками области Хой. Под обеспечение ста тысяч были взяты алмазы короны, еще за сто поручился Макдональд, дав вексель. Аббас-Мирза прислал английскому посланнику бриллиантовые пуговицы, срезанные с платьев своих жен, чтобы хоть частично обеспечить вексель. Грибоедов искренне боялся, что сострадательный англичанин поплатится собственным состоянием. У наследника уже не было ничего, все золотые украшения из дворца были расплавлены, а русские приемщики уже взяли в залог даже золотой трон основателя династии Каджаров. В нем было золота на 9000 туманов, и он считался государственной реликвией. А на очереди были девятый и десятый куруры. Грибоедов неоднократно писал к Нессельроде, что страна обнищала до крайности, долги тянут на дно и просил отсрочить платежи. В ответ министр рекомендовал проявить твердость и настойчивость. Грибоедов и так держался твердо, требовал уплаты контрибуции, не угождал, не льстил, и, что для персов было обиднее всего, - не брал и не давал взяток. Персы  не знали, что он перед Нессельроде и императором хлопотал о смягчении их участи и звали его сахтир – жестокое сердце.
Охарактеризовав все унизительное положение свое и остальных сотрудников российской миссии, Грибоедов поставил вопрос о выделении единовременной  денежной суммы в размере 10000 туманов для обустройства. Император счел, что прошение обосновано, но положительный ответ поставил посланника в сложное положение.
« Государь всемилостивейшее разрешил употребить 10000 туманов на постройки и приличное обзаведение для помещения миссии нашей в Тавризе и Тегеране. Сию сумму, как экстраординарную, представляется вам заимствовать из денег 9-го или 10-го курура, имеющих впредь поступать от Персии в уплату контрибуции по договору Туркманчайскому» - писали ему из министерства. Из этого ответа следовало, что Грибоедов должен после окончания и без того трудного сбора 8-го курура направить все усилия на скорейшее поступление 9-го курура, дабы обеспечить сотрудникам миссии приличный уровень жизни. Лишь в этом случае, у сотрудников могла возникнуть надежда на какие-то изменения. Все это подталкивало Грибоедова на скорейший отъезд в Тегеран. Он пишет с дороги директору Азиатского департамента К.К.Родофиникину: «Мой скорый отъезд доказывает, что государево дело для меня первое и главное, а мои собственные ни в грош ни ставлю. Я два месяца, как женат, люблю жену без памяти, а между тем, бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху в Тегеран».
Попрощавшись с любимой женушкой, уверив ее в скорейшей встрече, он отбывает в Тегеран. Боже, как не хочется ему отрываться от милого лица, от души, ставшей половиной его души, от  трудного, но налаженного быта, ехать в гнетущую неизвестность, в холод и страх, буквально, к черту на рога. Но в глубине души он понимает, что чем быстрее он поедет и вырвет у шаха оставшиеся контрибуционные деньги, тем быстрее он вернется назад, к своей родной Нинуле. Поэтому, он спешил. В Казвине ему пришлось остановиться ненадолго в доме русской миссии, чтобы переждать мокрую, из дождя и снега метель. До наступления нового 1829 года остается всего лишь неделя. Он с тоской смотрит в темноту вечернего окна. Что-то там делает его Нина? Грибоедов сел за стол и написал ей письмо.
”Душенька! Завтра мы отправляемся в Тегеран, до которого отсюда четыре дня езды... Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя, как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расстовался я со многими, к которым тоже был крепко привязан, но день, два, неделя и тоска исчезала,теперь, чем далее от тебя, тем хуже. Потерпи еще несколько, ангел мой и будем молиться Богу, чтоб нам после того никогда более не разлучаться.
Пленные здесь меня с ума свели. Одних не выдают, другие сами не хотят возвратиться. Для них я здесь даром прожил, и совершенно даром.
Дом у нас великолепный, и холодный, каминов нет, и от мангалов у наших у всех головы переболели.
Вчера меня угощал здешний визирь, Мирза Неби. Брат его женился на дочери здешненго Шахзады, и свадебный пир продолжался 14 дней, на огромном дворе несколько комнат, в которых угощение, лакомство, ужин, весь двор покрыт обширнейшим полотняным навесом, вроде палатки и богато освещен, в середине театр, разные представления, как те, которые мы с тобою видели в Табризе, кругом гостей человек до пятисот,сам молодой ко мне являлся в богатом убранстве. Однако, душка, свадьба наша была веселее, хотя ты не шахзадинская дочь, и я не знатный человек. Помнишь, друг мой неоцененный, как я за тебя сватался, без посредников, тут не было третьего.Помнишь, как я тебя в первый раз поцеловал, скоро и искренне мы с тобой сошлись, и навеки. Помнишь первый вечер, как маменька твоя, я, бабушка, и Прасковья Николаевна сидели на крыльце, а ты, душка, раскраснелась. Я учил тебя, как надобно целоваться крепче и крепче. А как я потом воротился из лагеря, заболел,и ты у меня бывала. Душка!..
Когда я к тебе ворочусь! Знаешь, как мне за тебя страшно; все мне кажется, что опять с тобою то же случится, как за де недели перед моим отъездом. Только и надежды, что на Дереджану, - она чутко спит по ночам, и от тебя не будет отходить. Поцелуй ее, душка, а Филиппу и Захарию скажи, что я их по твоему письму благодарю. Коли ты будешь ими довольна, то я буду уметь их сделать довольными.
Давеча я осматривал здешний город,богатые мечети, базар, каравансарай, все в развалинах, как вообще здешнее государство. На будующий год, вероятно,мы эти места вместе будем проезжать, и тогда все мне покажется в лучшем виде.
Прощай, Ниночка, ангельчик мой. Теперь девять часов вечера, ты, верно, спать ложишься, а у меня уж пятая ночь, как вовсе бессонница. Доктор говорит, от кофею. А я думаю, совсем от другой причины. Двор, в котором свадьбу справляют, недалеко от моей спальни, поют, шумят, и мне не только не противно, а даже кстати, по крайней мере чувствую себя не совсем одиноким. Прощай, бесценный друг мой. Целую тебя в губки, в грудку, ручки, ножки и всю тебя с головы до ног. Грустно. Весь твой, А. Грибоедов.»  Завтра Рождество, поздравляю тебя, миленькая моя душка. Я виноват (сам виноват и телом), … что ты большой этот праздник проводишь так скучно. В Тифлисе ты бы веселилась. Прощай, все мои тебе кланяются.”
С каким страхом после этих, как шелк ласкающих сердце признаний, Нина будет ждать следующего письма и не дождется никогда.
С первых же дней поездки по Персии начались недоразумения, не предвещавшие ничего хорошего. Русская свита, состоявшая из 16 казаков и 30-ти человек разнонациональной прислуги, была без всяческого надзора. Своим поведением она раздражала персидскую свиту. Всем хозяйством заведовал Рустем-бек. Ежедневно для пропитания посольства, оно получало продовольствия на 75 червонцев. Продукты собирались персами натурой с народа, но если чего-то не оказывалось в припасах, Рустем-бек требовал деньги. Персияне были очень недовольны, думая, что Грибоедов об этом знает. А он сам об этом узнал, только не доезжая Тегерана, когда в одном селе Рустем-бек прибил старика, не додавшему ему денег. Грибоедов тогда вызвал Рустем-бека:
- Вы разве не понимаете, что своим поведением вы провоцируете персиян на агрессию?- кричал Грибоедов на своего подчиненного. - Мало того, что из-за нас, их ободрали, как липку, их выселяют из их домов, чтобы нам всем расселиться, еще вы вымогаете последнее. К чему нам лишняя ненависть? Сколько вы уже собрали денег?
- Немного более двухсот червонцев. – Опустив голову, ответил Рустем-бек.
- Чтобы на обратном пути вы раздали эти деньги тем, у кого взяли. – Приказал посол.
- Да где ж мне их искать прикажете?.. – Удивился проходимец.
- Не знаю! – Снова крикнул Грибоедов. – Будете искать их сами.
Несмотря на эту и следующую неприятность, сотворенную тем же Рустем-беком, Грибоедов его не выгнал, помятуя разговор с его матерью, а оставил при себе.
   Грибоедов, встреченный министром Мирзой-ханом и его свитой, был у того на обеде. А в это время, Рустем-бек, узнав, что один из слуг привез из Эривани молоденькую немку, стал ее требовать, несмотря на то, что она уже давно была продана одному сеиду (Потомку Пророка) и была его женой, имея общих с ним детей.  Рустем-бек явился к нему с казаками, вытащил на площадь и велел бить палками, требуя освобождения женщины. Народ взволновался, но Мирза-Наби успел остановить экзекуцию, уговорил сеида привести жену с детьми и сообщил обо всем Грибоедову. Посол, выяснив, что немка не желает возвращаться в Грузию, отпустил ее к мужу. Но на другой день русским удалось вернуть 7-летнюю девочку, несмотря на упорство персов. Все это, вместе взятое, возбуждало неудовольствие властей и населения. И молва о случившемся, с большими преувеличениями, дошла до Тегерана еще до приезда Грибоедова.
Прибыв в столицу Персии, посольство разместилось в доме, который для него предоставило персидское правительство.
На следующий день в дом под российским флагом пришел персиянин армянского происхождения и попросил какую-нибудь работу.
- Как тебя зовут? – спросил Грибоедов, разглядывая бедно одетого парнишку лет восемнадцати, голодными глазами смотревшего в окно на курицу, которую ощипывал во дворе Сашка Грибов.
- Амбарцум. – Оторвав взгляд от окна, ответил перс.
- Ты хорошо знаешь Тегеран? – Интересовался посланник. – Сможешь письма разносить?
- О, да! – И Амбарцум кинулся на колени перед Грибоедовым, целуя ему руку.
- Завтра приходи утром, будешь курьером. – Посол забрал руку у бедняги и вышел из комнаты.
                Предпосылки конца

Шахиншах, прозванный своим народом  Баба-хан, встретил посла пышно и торжественно, как принимали правителя государства. Пересев из кибитки на карабахского жеребца, Грибоедов ехал впереди своего отряда по узким улочкам Тегерана. Вдоль домов стояли войска с развевающимися на ветру знаменами. Впереди на площади перед дворцом гомонил народ, стреляли в воздух фальконеты, ревели трубы, мерно ударяли барабаны.
Когда посол въехал на площадь, вдруг из толпы раздались пронзительные вопли: ”Ва Хусейн! Ва Хусейн!” Люди бросились панически бежать. Площадь мгновенно опустела, остались только ряды воинов. Грибоедов растерянно озирался, не понимая, что послужило причиной страха.
...Наступал черный месяц траура для масульманского мира - Мухаррем. Когда-то убийца святого имама Хусейна въехал в это время года на вороном коне. Ибн-Саад было его проклятое имя, и скоро во всех мечетях грудобойцы будут терзать грудь свою, проклиная Ибн-Саада и плача по имаму Хусейну. Вазир-Музтар въехал на площадь на вороном коне. И это была очень плохая примета.
У лестницы во дворец его встречали карлики шаха в пестрых одеждах. Наверху главный евнух нерешительно показал в сторону маленькой комнаты, где по этикету полагалось снимать обувь и надевать красные носки. Там же гостя обыскивали. Но посол прошел мимо, будто не заметил жеста. Ещё генерал Ермолов, будучи проконсулом  Кавказа и послом в Персии добился права не снимать сапоги и садиться в присутствии шаха. Грибоедов не собирался уступать. Окруженный краснобородой толпой, он вошел в зал.
Шах-ин -шах - царь царей, падишах падишахов - могучий государь сидел в древней одежде на троне. Твёрдая, стоячая, из толстого красного сукна одежда, весившая килограмм двадцать, была сплошь усыпана жемчугом и алмазами, на груди два дракона с глазами из изумрудов и два льва с глазами из рубинов. Баба-хан  был невысокого роста, с живыми глазами и мясистым носом. Главным украшением была борода, как считалось, самая длинная в Персии, тщательно расчесанная, она спусклась ниже колен.
Грибоедов отвесил глубокий, но быстрый поклон, и, сев в пододвинутое кресло, стал отвечать на любезные вопросы шаха. Аудиенция затягивалась, со лба государя начал капать крупный пот, а посол все не думал откланиваться, ведя вежливую беседу. Только когда шах начал бледнеть, и, казалось, что он вот-вот потеряет сознание, Грибоедов, будто спохватившись встал и снова отвесил глубокий поклон. Шаха увели под руки, а Алаяр-хан, его первый министр и лютый враг русских, решил, что Вазир-Мухтар специально издевается над властелином и внес происшедшее в и без того длинный список обид на Грибоедова.
На следующий день аудиенция продолжилась. Грибоедову подарили щедрые подарки, а ему, в свою очередь, нечего было преподнести шахиншаху. Подарки, посланные Николаем Первым для шаха и придворных никак не могли добраться до Тегерана. За ними еще из Тавриза в порт Энзели Грибоедов послал Дадашева. Дарам надлежало прибыть в Тегеран раньше русского посольства, но они задержались в Астрахани, потом были завезены не в ту гавань, в какую следовало. Задержка даров усугубляло невыгодное положение Грибоедова в Тегеране. Не дождавшись их из Петербурга, Грибоедов от своего имени поднес шаху 25 монет из платины и еще 30 таких же монет  его приближенным. С согласия шаха он поручил вручение запаздывавших подарков своему первому секретарю И,С,Мальцову и Мирзе Нериману (Мелик Шахназаров, штабс-капитан, служивший переводчиком русского посольства в Персии). Позднее, в разгар спора русских с персами из-за Мирзы-Якуба, шах отменил это согласие, «во избежание столкновений, могущих быть вследствие неопытности в делах».
Начались переговоры. Баба-хан любезно беседовал с послом и Грибоедов чувствовал, что он скоро согласится отдать часть своих сокровищ для выплаты контрибуции.
  И в то же время посол ощущал, как все напряженнее становится обстановка в городе, не раз ловил на себе неприязненные взгляды обывателей. Неожиданно на базаре вкровь избили слугу Сашку, хорошо зная, что тот живет в резиденции посла. На площади у главных ворот резиденции постоянно стояла разношерстная, разноплеменная толпа. Это были родственники, требующие возвращения пленных. Однажды в сумерки  Рустем-бек привел  двух закутанных в шали женщин, и  проводил их к послу. Оказалось, что это беглянки из гарема Алаяр-Хана. Грибоедов внутренне похолодел, но отказать в приеме не имел права - одна была - армянкой, другая - немкой. Обе  были похищены из Каракалина, нынешней территории России.
- Вы уверены в своем решении? – спросил он женщин, - Я слышал, вы имеете детей, стало быть, живете достаточно давно в гареме. Вы понимаете, что вам очень опасно здесь оставаться?
Женщины жались друг к другу и переглядывались. Рустем-бек загородил их своей спиной и решительно сказал:
- Да, господин Грибоедов, я с ними разговаривал, и они очень хотят уехать на родину. А сейчас они просто испугались, увидав вас.
Грибоедову ничего не оставалось делать, как оставить их на территории посольства.
Алаяр-хан был возмущен и прислал ходатая, Грибоедов посоветовал обратиться в российское Министерство  иностранных дел. Может, оно сделает исключение в трактате для Алаяр-хана. Ещё одно звено в длинной цепочке обид.

24 января Грибоедов поднялся в свой кабинет и подошел к окну. За стеклом падал крупный снег. Он медленно покрывал крыши и улицы, и тут же таял. Посол рассмотрел неподалеку строящуюся армянскую церковь. Рабочие уже заканчивали выкладывать из глиняных кирпичей  башни. Снег падал и покрывал их головы, накрытые мешками. Вот им что-то крикнул снизу армянский священник, присматривающий за ними. Рабочие ему тоже что-то ответили сверху и продолжали работать. Наконец, они вычерпали из деревянного чана последний раствор, и положили на него последний кирпич. После этого перекрестились на небо и стали спускаться вниз.  Во дворе стояли накрытый стол с нехитрой едой и лавки возле него. Рабочие стали вокруг стола, помолились и сели обедать, чем Бог послал. Грибоедов бросил на них последний взгляд и сел за стол. Макнув в чернильницу перо, он  написал последнее в своей жизни письмо. Оно было адресовано не Нине – он не оставлял надежды скоро увидеть ее, к чему писать; не императору – о чем писать, если тот стоит на своем – снимите с персов контрибуцию, всю, до копеечки; не Паскевичу – каждый занимается своим делом, я воюю, ты – посол. Это письмо Грибоедов написал своему единственному на тот момент, географически близкому другу – английскому посланнику Макдональду. Если бы русский дипломат знал, что это письмо последнее, конечно, он написал бы его своей обожаемой Нине. Но он не собирался умирать. Он хотел жить и быть счастливым со своей милой девочкой Ниной, как он ее называл – мадонной Мурильо. Поэтому написал обыкновенное, дружеское письмо человеку, которого бесконечно уважал и делил взаимопонимание:  «… Поскольку вы всегда проявляли ко мне интерес, мой дорогой полковник, я расскажу вам в двух словах о моем путешествии сюда. Сначала было нестерпимо холодно, я скакал, то галопом, то рысью, то во весь опор от одной станции к другой; мой мехмендар (чиновник со свитой от персов) Мехмат Хан Афшар дружески заметил мне, что это не принято в Иране, где послу великого монарха надлежит сохранять важность и степенностьь, даже если он умирает от холода. Здесь мне устроили великолепный  истик- баль (прием). Потом пошли взаимные с персидской стороной визиты. Погода стоит ужасная, снег идет каждый божий день, а на улицах омерзительно грязно. Сегодня я получил от имени Его Величества список лиц, которые должны пригласить меня на обед, что в пять раз больше того, что мне нужно, чтобы получить наверняка расстройство желудка. Во всяком случае, я могу лишь радоваться такому отношению к себе. Через неделю я рассчитываю покинуть столицу, ничего из своих вещей мне до весны получить не удастся, ибо Гиланская дорога непроходима. Так же обстоит дело и с дарами, я  оставлю здесь Мальцова и Мирзу Неримана».                Вот такое нормальное, дружеское письмо. Он вызвал своего курьера из персиян Амбарцума, и передал ему письмо.  Ничего не предвещало трагедии. И все же, через шесть дней она состоялась.
После отправки письма Грибоедов надел теплый плащ с треуголкой и спустился вниз. На улице немного потеплело и на небе появилось солнце. Он дошел до строящейся церкви и вошел во двор. Рабочие мешали лопатами в вырытой земляной яме раствор. За простым дощатым столом сидел армянский священник и листал какой-то фолиант. Российский посол подошел к нему и поздоровался:
- Здравствуйте, святой отец! Когда же окончится строительство вашей церкви?
- Здравствуй, сын мой! – поклонился ему священник. – Как Бог даст, так и построим. Осталось подвести под крышу и оштукатурить.
- Я хотел  пожертвовать немного денег для строительства, -  сказал Грибоедов, доставая кошелек. Он выложил перед священником на столе несколько серебряных монет. – Достраивайтесь с Божьей помощью.
  Священник поклонился посланнику и медленно собрал деньги со стола:
- Спасибо, сын мой! Твоя милость не останется незамеченной Богом. Господь тебя благословит!
Грибоедов в ответ тоже поклонился и вышел со двора.
      ...Шах дал ему прощальную аудиенцию, наградив Вазир-Мухтара орденом Льва и Солнца 1й степени. Можно было уезжать в Тавриз и там ждать окончательного решения. Слуги начали собирать вещи. Но в два часа ночи двое казаков привели к нему в комнату высокого человека в потертой одежде простолюдина. Вместе с ним вошел в комнату и Рустем-бек:
- Господин посол, я нашел человека, которого нужно обязательно вернуть на родину. Я его уговорил.
- Мне нужно переговорить с вами наедине, ваше превосходительство, - сказал гость  по-французски.
- Кто вы? - тревожно спросил Грибоедов. Он уже не знал, что можно ждать от пришедшего человека.
- Вы не узнаете меня из-за одежды, хотя, неоднократно видели во дворце. Я - евнух шаха Ходжа-Мирза-Якуб, моя настоящая фамилия Маркерян, родом из города Эривани. В 18 лет я попал в плен, был оскоплен, стал евнухом, вел любовные дела шаха, теперь хочу вернуться на родину. – Евнух говорил быстро и взволнованно. На вид ему было года тридцать три.
Евнух Мирза-Якуб Маркарян рассказал русскому посланнику, что родился в Эривани, где изучал древне-армянский язык, для усовершенствования в котором перебрался в Эчмиадзин, оттуда через некоторое время отправился для продолжения учения в Тифлис, но по дороге караван, с которым шел Якуб был атакован персами и большая часть каравана была перебита, а уцелевшие, в том числе и Якуб, были взяты в плен. После обращения в магометанство он был отослан в шахский гарем, где выдвинулся, благодаря знанию бухгалтерии и упрощения системы отчетности. Впоследствии Мирза-Якуб успешно выполнял поручения шаха по составлению отчетности о приходе и расходыванию государственных средств и занял видное положение при дворе шаха. И теперь занимавший должность казначея и хранителя богатств шахского гарема. Грибоедов был поставлен в крайне затруднительное положение: отказать пленным в покровительстве, сообразно желаниям персиян, значило бы отказаться от прав, предоставленных России договором и тем унизить её достоинство. Настаивать на выполнении договорной статьи во всей её целостности - значило раздражать персиян. Сам шах не допускал и мысли отпустить из Персии евнуха, который мог разгласить тайны шахского гарема. И сановники шаха употребят все свои средства, чтобы задержать Якуба.
- Господин Мирза-Якуб, надеюсь, вы понимаете, что за время вашего отсутствия на родине, а прошло 15 лет, все там изменилось. – Посол неторопливо начал разговор. - Ваши родственники, возможно, стали другими, кого-то из них не стало, и многие, скорее всего, давно забыли о вашем существовании. Стоит ли туда возвращаться, подумайте. – Грибоедов сделал попытку отговорить гостя.
- Я об этом долго думал, но, несмотря на все, что меня может ожидать на родине, я чувствую непреодолимое желание вернуться туда. – Настаивал евнух.
И вновь Грибоедов, хоть и понимал, что стоит на краю пропасти, не имел права отказать. Ходжа-Мирза-Якуб остался в русском посольстве и ему отвели комнату во втором дворе.
                Последний день жизни.

В покоях шаха было неспокойно. Шах волновался, что, перебежавший на сторону русских евнух, раскроет все секреты гарема и ведомой им бухгалтерии. Поэтому собрал во дворце совет.
На совете визири высказывали разные предположения:
- Послать сарбазов и взять Ходжу из посольства.
- Нет, это явное нарушение трактата.
- Уговорить Ходжу, пообещать царское вознаграждение. А когда выйдет - убить.
- Он не поверит.
- Вызвать на загородную дачу Грибоедова, и в это время убить евнуха,- предложил Алаяр-хан.
- Нарушение трактата может привести к войне.
Этого как раз и хотелось Алаяр-хану. И вдруг, чей-то тихий голос:
- Вызвать его на духовный суд.
Суд, руководствуясь шариатом, заседал недолго - Ходжа-Мирза-Якуб 15 лет был масульманином. Теперь он ушел к неверным, чтоб издеваться над исламом. Значит, он подлый изменник. А к изменникам применяется одна мера.
- Джихад! - произнесли судьи страшное слово. Священная война! Давно это слово не призносилось в Тегеране. 
Вечером шах поспешно уехал с любимой женой Таджи Доулт, приходившейся ему родной дочерью, на загородную дачу Нечеристан. Отъезжали с помпезностью, всем двором. Срочно покинули двор и представители английского посольства. Им русская миссия во главе с молодым и талантливым послом Грибоедовым давно были не по нутру.
А с минарета муллы кричали:
- Запирайте завтра базар и собирайтесь в мечети. Там вы услышите наше слово!
И по узким улочкам Тегерана зашелестело слово ”Джихад!” Целый город объявил джихад одному человеку - Вазир-Мухтару. Никого не остановит надпись на первой странице Корана «я верю в христианство». Для них Грибоедов всего лишь не правоверный, поправший законы Шариата. А раз так, и даже мулла его полощет и заплевывает его имя, так чего ж с ним церемонится?
Вечером к Грибоедову прибежал трясущийся человек из дворца шаха:
- Ваше превосходительство, отдайте, пока не поздно Мирзу-Якуба. Пусть он ночью тайно придет в мечеть, там его никто не тронет. Вам грозит опасность. – Человек был страшно испуган и понимал, что, прибежав в русское посольство с предупреждением, рискует жизнью.
Грибоедов поглядел, как тот дрожащими руками держится за дверной косяк, словно боясь упасть, отвернулся, постоял, подумал. Повернувшись снова, подошел ближе и сжал в карманах руки в кулаки:
- Если кто-нибудь, а особенно, русский подданный приходит под русское знамя и находится под его покровительством, я не могу выгнать его из посольского дома, - отчеканил Грибоедов.
Вошел первый секретарь посольства Мальцов, его лицо было перекошено страхом:
- Александр Сергеевич, что вы делаете, вы разве не понимаете, что с таким раскладом всему посольству обеспечена неминуемая смерть? И это делаете вы, который, как никто лучше знает персиян. Прошу вас, отпустите восвояси всех этих евнухов и наложниц, иначе, нам не сдобровать.
- Поздно. Теперь уж, чему быть, того не миновать. – Обреченно, не глядя тому в глаза, ответил Грибоедов. За его спиной стоял Сашка, он не все понимал, что происходит, но по лицу Мальцова он понял, что барин сделал что-то не то. Сашка растерялся и не знал, то ли спрашивать  что-то у барина, то ли умолять все и скоро переделать. Наконец, он осмелился и, заикающимся голосом сказал:
- Александр Сергеевич, родненький, пожалуйста, сделайте, как Мальцов говорит, ведь перережут нас здесь, как кур. Что я маменьке вашей скажу, она же велела приглядывать за вами, как бы не случилось что? А Настасья Федоровна, ох, как крута на расправу, если что, она же убьет меня!
Грибоедов послушал Сашкино причитание и вдруг развеселился:
- Не бойся, Сашка, может, ты и не доживешь до матушкиной расправы.
С рассветом издалека послышался неясный шум, вскоре превратившийся в яростный рев: ”Джихад!”
Муллы, шедшие впереди, не оглядывались. Их белые длинные одежды мели пыльные улицы. Лица их были фанатично строги и безмолвны. Казалось, они не обращали внимания, идут за ними или нет. Но они слышали за собой все нарастающий гул толпы и понимали, что развязка близка.
Бежали кузнецы, фруктовщики, художники, кебабчи-торговцы жареным мясом, бродяги, нищие, воры. Кинжалы, палки, молоты, камни, ружья. Наконец, многотысячная толпа окружила дом русской миссии. Сарбазы, охранявшие резеденцию снаружи, незаметно растворились в толпе. В ворота полетели камни. Посол отчетливо понял всю опасность положения. Он приказал запереть ворота и всем казакам и курьерам, числом около сорока велел стоять перед воротами и охранять дом. А сам вместе с двумя казаками, имея в руках пистолет и шпагу стал перед дверью комнаты. В комнате вместе с Грибоедовым находились второй секретарь миссии Аделунг, врач, князь - двоюродный брат Нины Мирза-Нарриман, а по своей фамилии Шахназаров - официальный переводчик русского посольства, два купца грузина, Рустем-бек - заведующий прислугой, Ага-Могаммед-Али - фераш-баши Аббаса-Мирзы, камердинер Грибоедова Сашка Грибов, многочисленная прислуга и казаки-конвойцы, которые оставались частью во дворе, а частью в соседней комнате.
Волнение увеличивалось все больше и больше. За воротами слышался глухой рев, крики ”Эа Али Салават! (С Богом!)”, исходившие из уст тысячной толпы. Несколько служащих прибежали известить о том, что многотысячная толпа, вооруженная камнями, палками и кинжалами стоит у посольского дома, готовая напасть на резиденцию. Отовсюду слышались возгласы ”Смерть кяфирам!”. При крике ”Эа, Али Салават!” и страшном грохоте топоров пали ворота. Русские казаки, защищаясь, открыли стрельбу, но это только разъярило толпу, которая ворвалась в здание, растекаясь по всем комнатам и круша все на своем пути. Кто-то взламывал крыши, другие, вырвав рамы, лезли в оконные проемы. Остановить эту лавину погромщиков и головорезов не было сил.                - Схватите Мирзу-Якуба и назад! - это крикнул Ходжа-бек, мирза, который старался усмирить осаждавших, представив им эту жертву. Появившийся Мирза-Якуб пытался что-то сказать, но понимал, что именно он виновен в нападении озверевшей толпы на русскую миссию. Людской поток с воплями ринулся к нему. Несчастный Якуб уцепился за платье Ходжи - единственное и недостаточное в этот роковой момент убежище. Но его оторвали от него и он упал, пораженный бесчисленными ударами кинжалов. Казаки, охранявшие дом, успели сделать по нескольку выстрелов, озверевшая толпа накинулась на них и растерзала. Далее  была снесена дверь дома, два запора были сломлены в течение минуты.  Вскоре под топорами обрушилась дверь в кабинет.
Толпа вопила:”Где неверный Вазир-Мухтар?!”Несколько десятков персидских солдат, пришедших под видом охраны посла из соседских казарм моментально скрылись. Слуги Алаяр-хана схватили женщин и потащили их прочь. Во время недолгого затишья, предшествовавшему взрыву,  стало известно о печальной судьбе Мирзы-Якуба, одного казака и двух или трех лакеев, которые, защищаясь убили столько же персиян. Тела последних были отнесены в мечеть и это еще больше разъярило народ. На какое-то время наступило затишье.
 В это время один из соседей, кондитер, вбежал в дом, чтобы спасти племянника своего бывшего господина князя Меликова, который приехал к бабке своей Воскуме, матери Манучер-хана, главного евнуха шахского гарема, армянина, в молодости взятого персиянами в плен и оскопленого.
- Господин князь, прошу вас, пока толпа отхлынула от вашего дома, они сейчас в мечети, пойдемте, я вас спрячу с послом. Еще есть свободный путь, но скоро они вернуться и того не будет. - Али-Верди - кондитер умолял князя, но просьбы его были напрасны.
- Никто не посмеет поднять руку на представителя Европы! - Воскликнул Шахназаров.
- Выстрелы ваши не устрашат нас, разве мы не слышали их в Гяндже, Аббас-Абаде и Эриване?- сказал Али-Верди. – Умоляю, пойдемте, пока не поздно, - он повторил просьбу.
- Об этом не может быть и речи! – Решительно отверг Грибоедов сделанное предложение. – Как мы сможем оставить здесь остальных погибать, в то время как сами будем прятаться. – Он, видно, совсем не сознавал всей опасности, что ему грозила.
И честный кондитер вынужден был удалиться, сожалея о бесполезности своих настояний. Казаки и посольские служащие успели выработать некий план защиты на случай вторичного нападения, от которого осаждающие, по-видимому, отказались. Но через полтора часа надежды рухнули, дом снова был осажден толпой, более многочисленной, которая состояла теперь не только из мелочных торговцев и черни. Она была снабжена огнестрельным оружием и к ней присоединились солдаты разных военных частей. Ужасные крики оповестили о ее приближении и вскоре град камней до того усилился, что что все были вынуждены укрыться в спальне Грибоедова, окнами выходящей на правую сторону двора. Напрасно старался он обращаться к народу - никакой человеческий голос не мог быть услышан посреди такого ужасного шума. Он хотел послать к Алаяр-хану переводчика- перса с просьбой о помощи, но тот даже не смог выйти из дома, как его убили выстрелом в грудь. Приказ казакам стрелять холостыми патронами не принес никаких результатов. Призрак смерти стоял перед оставшимися в живых, жертвы её были соединены без всякой надежды, охваченные ужасом, подобно невинным овцам, преследуемые голодными волками, напрасно пытавшиеся избежать своей участи. Казаки, презирая опасность, обнаруживали непоколебимое решение спасти своего начальника, если бы это было возможно, и дорого продать свою жизнь.
Слуги тоже показали большое присутствие духа и замечательную отвагу, особенно один курьер по имени Башатур. Этот храбрец бросился с саблей в руке  на осаждающих, сбил двух из них, заставил отступить прочих, затем поднялся на лестницу, чтобы прогнать влезавших на стены. Его закидали камнями, и он уже два раза был готов упасть, но снова бросался вперед, пока сабля его не переломилась, и, когда ему уже нечем было защищаться, он мгновенно был растерзан на части. В продолжение часа исход приступа был сомнителен: сделана была попытка очистить двор, но, хотя двинувшиеся вперед и были опрокинуты, сподвижники их, разместившись на стенах, продолжали стрельбу и не переставли кидать камни и кирпичи в окно комнаты, где находился посол. Пехотная стража(фереганы) рассеялась при первом же натиске, не сделав ни малейшего усилия, чтоб защитить миссию, но люди продолжали надеяться, что шах вышлет им на помощь войска. Вскоре все услышали оглушительные удары в крышу дома, и, наконец,она была проломлена насквозь. 
Первые же пули смертельно ранили личного слугу и камердинера Грибоедова Сашку Грибова. Камердинер был, как будто отброшен к стене, глаза его жалобно смотрели на всех, он медленно сполз по стенке, оставляя на ней кровавые следы. Посол кинулся к нему и с горечью воскликнул:
- Смотрите, смотрите, они убили Александра! - На него больно было смотреть, видно было, как он переживает потерю человека, который был не просто слугой и его молочным братом, но и одним из самых близких друзей его, который заботился о нем до самой своей смерти. Перед глазами секундой промелькнула  картина из детства, когда маленький Саша Грибоедов сидел на подоконнике, болтая ногой, а рядом стоял Сашка, и уговаривал барина не ездить на учебу в Благородный пансион:
- Ну, Александр Сергеевич, ну не езжайте вы в этот пансион, вы и так уже много знаете. Я же слышал, как вы на разных языках изъясняетесь. Вас Петрозилиус и здесь всему научит. А на Чистых прудах, соседский Васька говорил, во-о-т такие лещи водятся, в чугунок не влезают, а мы с вами еще не ходили на рыбалку. И на фортепианах вы лучше всех играете. Что вам там делать, чему учиться?
- Ты, что, Сашка, я еще  много, чего не знаю, вот, узнаю, приеду и тебе расскажу, и ты будешь у меня грамотный. Летом опять в Хмелиту поедем, там и рыбу половим. Ты не печалься, Сашка, мы с тобой всегда будем вместе, до самой смерти. – Как прав был шестилетний Грибоедов, как будто знал наперед свою и Сашкину судьбу.
Но горевать долее было некогда. Посол закрыл своему верному слуге глаза и встал с корточек. Еще двое лишились жизни, прежде, чем укрылись в большой  гостинной, занимавшую середину дома. Но в ней все были на виду из той комнаты, которую только что оставили, так же, как и в широкое окно, поэтому не было никакой возможности там долго оставаться. У всех присутствующих на лице запечатлелся ужас. У иных, казалось, чувства были парализованы, другие пребывали в ужасном отчаянье, некоторые вместе с казаками пытались мужественно защищаться.  Казаки героически дрались, отодвигаясь постепенно к дальним комнатам.. Посол вместе с ними орудовал шпагой, с места заколол одного и застрелил из пистолета другого перса. Перед ним, заслоняя его своей спиной, бился казачий урядник.
Плечо к плечу к Грибоедову бесстрашно сражался врач. Это был молодой ординатор Эриванского госпиталя Мальмберг. Он с самого начала всячески старался ободрить товарищей:
- Господа, умоляю вас, не стойте, надо сражаться до последнего вздоха. У нас есть шансы остаться в живых. – Взволнованный голос его прерывался нервным кашлем.
   Когда он убедился, что что не стало никаких надежд на спасение, не имея при себе никакого другого оружия, кроме небольшой европейской сабли, он храбро перебежал двор, угрожая ворвавшимся туда, которые на мгновение отступили, все, кроме одного молодого перса, с которым он обменялся несколькими сабельными ударами. Пока он размахивал оружием, защищая голову, противник отрубил ему левую руку, которая упала на землю. Движимой той же отчаянной отвагой, он, невзирая на страшное ранение, вернулся в комнату, сорвал с двери драпировку, обернул ею изувеченную руку и потом, не слушая уговоров, выпрыгнул в окно, подобрал саблю, но скоро погиб, сраженный бесчисленными врагами и сбитый с ног пущенными в него со стен камнями. Почти все казаки были уже перебиты. Секретарь-перс, размахивая саблей и защищаясь, пытался замешаться в толпу нападавших, чтобы пробраться во двор, но не было никакой возможности протиснуться сквозь плотные ряды сражавшихся. Его отбросили назад, в комнату, где он увидел семнадцать тел своих товарищей, вытянутых на полу. Видя, что наступила последняя минута, к посланнику, продолжая драться подобрался курьер Амбарцум и попросил:
- Александр Сергеевич, прошу вас, через дымоход поднимитесь на крышу дома. - С этими словами курьер открыл дверь в следующую комнату и буквально втолкнул туда Грибоедова. А сам остановился перед дверью и своим корпусом помешал толпе тотчас войти туда. Сильные удары посыпались на его голову, он упал, но успел крикнуть:
- Вазир-Мухтар уже убит, чего вы еще хотите?!
Толпа ворвалась в комнату и, никого там не найдя, поверила и вышла вон, возвестить слух и отыскать труп.В это время кто-то заметил на крыше двух скрывавшихся казаков, один из мятежников заглянул в печную трубу и крикнул:
- Вон один кяфир спрятался в печке! Хватайте его!
В одно мгновение разрушили печку и извлекли оттуда Грибоедова. На него обрушились тысячи ударов. Лежа на месте с пробитой головой, но живой Амбарцум слышал эти удары, его, видно посчитали уже умершим, или его спасло от смерти то, что он был одет в платье персидского курьера. Собрав все свои силы, курьер приподнял голову и увидел мертвого Грибоедова. Левая сторона груди посланника была насквозь проткнута саблей, он полусидел, привалившись спиной к двери и неловко подогнув под себя одну ногу. Очки повисли у него на одной заушине, глаза оставались открытыми, мертво и растерянно смотрели прямо перед собой. У ног его испускал последние вздохи казачий урядник, который с  самоотверженностью до последней минуты прикрывал его своим телом. Изуродованный и избитый труп посла вытащили во двор, раздели до гола, отрубили правую руку и долго избивали палками уже бездыханное тело, пока оно не обезобразилось до неузнаваемости. Казалось, все фурии ада сорвались с цепей, чтоб увлечь за собой всю чернь Тегерана на беспримерную жестокость. Не довольствуясь тем, что они погубили столько беззащитных людей, обагрили руки в крови невинных жертв, азиатские изверги исполнили свой джихад и предались самому неистовому грабежу. Они раздели мертвых донага и вынесли их на середину двора, где выставив тела на ужасное поругание, громоздили из них ужасные пирамиды, обагренные потоками крови, лившейся из ран. План истребления был выполнен настолько хорошо, что народ ворвался в передний двор британского посольства и вырезал семь человек русских, проживавших при конюшнях, после чего завладел всеми лошадьми, прнадлежавших посланнику. Изуродованный труп Мирзы-Якуба таскали по всему городу и бросили, наконец, в глубокую канаву.
       Перебив напоследок, всю охрану и прислугу, бесчинствующая толпа занялась мародерством, вытаскивая во двор шкафы, диваны, стулья, одежду. Долго холодный ветер швырял по опустевшему двору обрывки бумаг. Среди них были письма, служебные записки, черновые наброски и, возможно, стихи, принадлежавшие перу поэта и дипломата, которые уже никогда не увидят свет. Летающий пух из вспоротых подушек перемешался с медленно падающими хлопьями девственно белого снега.
Через три часа  прибыл из дворца отряд сарбазов. К этому времени все было кончено. Везде: во дворах, комнатах, на крышах - лежали трупы. А сам Вазир-Мухтар, голый, с отрубленной правой рукой, привязанный к стае дохлых кошек и собак, мел улицы и базары Тегерана. Его тащили на палке четыре худых, как щепки персиян. Они кричали:
- Дорогу, дорогу русскому посланнику! Он отправляется к шаху! Вставайте, окажите почтение, кланяйтесь ему, обнажив голову!
Протаскав труп таким образом долгое время, его выставили посреди улицы, ведущей к главным воротам крепости. 
Ночью по приказанию шаха все обезображенные трупы были собраны, связаны и сброшены в яму для нечистот, расположенную за чертой города. Интересно, на что он рассчитывал, делая это: что придут русские искать свое посольство, не найдут, и решат, что миссия в полном составе пошла в лес, по грибы? Зачем надо было прятать, таким образом, трупы? Неужели, он тешил себя надеждой, что никто не будет искать тело, хотя бы самого посла? Всего было убито в тот день около сорока русских.
Курьер Амбарцум, придя в сознание, с трудом выбрался из дома и дополз до дома знакомого перса, спрятался там.
Но был еще один человек, который тоже уцелел. Это – первый секретарь миссии Мальцов. Когда секретарь только услышал крики и понял, к чему все идет, он тихонько собрал всю наличность, рассовал по карманам и, зайдя в чулан, завернулся там в ковер и спокойно там простоял все кровавое побоище. Когда все было кончено, он, как заяц сбежал с подворья и спрятался в доме какого-то армянина. Вечером, крадучись, он пришел в ханский дворец. Визири, собравшиеся здесь, смотрели на него недоуменно, а Алаяр-хан уже было дал команду страже:
- Ну-ка, прикончите его по-быстрому, нам ненужные свидетели ни к чему.
И Мальцов поспешил заговорить, страстно и убежденно:
- Это все Грибоедов... Посол во всем виноват! - срывающимся от страха голосом говорил он,- Он издевался над шахом, постоянно выводил его из себя. На глазах у всех прелюбодействовал с женщинами из гарема, надругавшись над святым...Распустил слуг. Его Сашка ходил на базар, как к себе домой, брал с прилавков все, что понравится...- У Мальцова тряслись руки и подгибались колени, когда он говорил. Он понимал, что если ему не удасться убедить совет, то ему просто перережут горло. Поэтому призвал все свое красноречие, на него возлагал спасение своей жизни.
Визири слушали и не верили своим ушам: неужели до такой подлости может дойти этот кяфир?! Алаяр-хан спросил с недоверием:
- А царю своему, что скажешь, если мы тебя отпустим?
- То же самое и скажу: во всем виноват Грибоедов. - Оттарабанил Мальцов.
- Что ж,- согласился Алаяр-хан,- дайте ему коня. Пусть едет к царю и все расскажет, как здесь рассказывал.
Получив коня и денег от шахской казны на дорогу, Мальцов собрался в самый свой странный путь: ему надо было, не замарав себя, рассказать о том, какой был при жизни «негодяй» тот, которого все уважали и знали, как замечательного и добропорядочного человека. Для этого ему придется ужом вертеться, так, чтобы спасти свою голову. Такого ему еще не приходилось в своей жизни проделывать.

                После казни.

Весть о гибели посольства генеральный консул Амбургер узнал 8-го февраля. От постигшего его шока он медленно опустился в кресло и долго не мог двинуться с места. Наконец, до него дошло, что джихад из Тегерана может быстро переместиться в Тебриз, и тогда ничто его не спасет. Амбургер сел за стол и трясущейся рукой написал рапорт Паскевичу и донесение Нессельроде. Позвав из-за двери курьера и отдав ему конверты, он отправил его в Тифлис, а сам вернулся в кабинет и стал судорожно собирать в картонный ящик все бумаги, относящиеся к его работе в консульстве. Потом быстро сбегал в свои апартаменты и сложил в дорожные баулы личные вещи. Проходивший мимо камердинер спросил, что за спешка, почему консул собирается ехать в одиночестве?
- Ты тоже быстро собирайся, - ответил ему Амбургер.
Все вещи погрузили в дорожную коляску и консул вдвоем с камердинером отправились в Нахичевань, в ближайшее расположение русских войск. По дороге Амбургер еще раз проанализировал, что ему сообщили сегодня утром. Он с трудом понимал, как могли персы уничтожить европейскую дипломатическую миссию, что спровоцировало это? Как мог Грибоедов допустить до такого оборота событий, с его умением ладить с людьми,  с его дальновидностью и прозорливостью?! Неожиданно Амбургер вспомнил, что, уезжая в Тегеран, Грибоедов поручил ему присмотреть за его беременной женой и, в случае опасности позаботиться о ней. Ему стало совестно, что он вовремя не вспомнил ни о ней, ни о довольно большом штате своей прислуги. Он испытал чувство стыда, что, по сути, он просто сбежал, как заяц, забыв обо всех и заботясь только о сохранности своей жизни. Но, вновь представив в воображении, что пришлось пережить русскому посольству в Тегеране, он крикнул вознице, чтобы прибавил лошадям скорости.
 22 февраля страшная новость достигла расположения русских войск в Тифлисе.  В штаб Кавказской группировки прибыл офицер, служивший в приграничных войсках. Он обращался к штабистам, искал командующего Паскевича. Наконец, его проводили в кабинет.Войдя, после доклада адьютанта, он отдал честь и щелкнул каблуками, приветствуя командующего. После чего обратился к Паскевичу:
- Ваше превосходительство, разрешите доложить?
- Докладывайте. - Разрешил Паскевич.
- Больше трех недель назад в Тегеране погибла дипломатическая миссия во главе с полномочным послом Грибоедовым. Вот рапорт, присланный из Тавриза генконсулом.
У Паскевича от неожиданных вестей вытянулось лицо, сначала он онемел и не мог вымолвить ни слова. Потом вышел из ступора и в отчаянии закричал:
- Как погибла?! Да что же это?.. Невероятно...Я же видел Грибоедова четыре месяца назад... Как это случилось?
- На резиденцию напала фанатичная толпа персиян, они взломали ворота, двери... В общем,погибли все. - И уже совсем убитым голосом. - Горе большое.
Растерянное лицо сорокасемилетнего Паскевича как-то разом постарело и осунулось. Он посмотрел на икону, висевшую в углу комнаты, и трясущимися руками перекрестился.
Отвернувшись  к окну, он проговорил:
- А ведь я женат на его кузине. Грибоедов мне был больше, чем родственник. Такого сына России боле не сыскать. - И вдруг, лицо его налилось кровью, и в ярости Паскевич закричал: - Кто? Кто посмел? Поднять руку на Грибоедова?! Это все равно, что на Россию поднять руку! Такое вероломство! Нет, этого мы так не оставим! Эй, кто там в приемной? Передайте офицерам приказ: мы выступаем на Персию!
Но тут в кабинет забежал запыхавшийся адьютант:
- Ваше превосходительство, на Кавказе восстание... И на турецком фронте просят свежих сил. Что делать, господин генерал-фельдмаршал?
Паскевич, было чуть не ушедший походом на Персию, устало опустился в кресло:
- Ёжкин кот!..- Он ударил ладонями по коленкам. - Ну выбрали же время?! А?!
Отпустив офицера восвояси, он посидел молча, утер вдруг набежавшие слезы и подошел к бюро, стоящему в углу. Откинув крышку, он вытащил оттуда графин коньяка и две стопки. Достал с блюдца  из-под салфетки кусок хлеба, отрезал ломоть. Налил в стопки коньяк, на одну положил ломоть, другую поднял и сказал:
- Царствие тебе небесное, Александр Сергеевич, -  и залпом выпил. Отщипнул хлеба, бросил в рот.Потом вышел на штабное крыльцо, обвел глазами собравшихся вокруг офицеров, и, выбрав кого-то, распорядился:
- Капитан Авраменко, возьмете  людей, человек двадцать и ступайте, выспитесь. К ночи возьмете лошадь с телегой и поедете в Тегеран.

Вечером отряд выехал исполнять печальную миссию, последний долг перед Грибоедовым. С ними ехали офицеры, которые непосредственно могли опознать посланника. Старались передвигаться тихо, не переговаривались и не курили. Всем было немного не по себе в Персии после кровавой резни, произошедшей недавно. Перед въездом в город обмотали копыта лошадей тряпками, чтобы не было слышно цокота копыт.  Под светом Луны въехали в Тегеран. Лошади тихо ступали по узким улочкам, на которые отбрасывали зловещие тени дома и редкие деревья. Над городом серебрился снежной вершиной Эльбрус. Ночь была морозной и над крышами курились печные трубы. Доехали до разгромленного русского посольства, постояли во дворе здания, скорбно помолчали. Каждый представлял, какой ужас пришлось пережить всем, кто здесь бился за жизнь свою насмерть. На подворье легкий ветерок шелестел белыми листами бумаги, разбросанными, где попало. Возле забора стоял вспоротый диван, из которого торчали в разные стороны пружины. Возле дверей в дом валялась наполовину опустошенная от перьев подушка,  остальные перья просыпанной  горкой валялись рядом. Домовая дверь висела на одной петле и от малейшего ветерка поскрипывала. Отряд с болью в сердцах обозревал этот разор и каждый пытался представить то, что здесь произошло  уже три недели назад. Под светом ночного светила были хорошо видны огромные пятна крови, проступающие на земле.
  Постояв еще немного, капитан Авраменко безмолвно дал знак жестом: уходим. Все поворотили коней, и вышли со двора. Он снова дал всем знак оставаться на своих местах, а сам на своей лошади отъехал к соседнему дому. Он три раза тихонько стукнул пальцем в окно. Через несколько минут из калитки к нему вышел человек одетый во все черное. Он был маленького роста, худенький. Голова у него тоже была перевязана черной тряпкой. Капитан Авраменко протянул ему руку и тот ловко запрыгнул к нему в седло. Тотчас сев сзади него, он издал короткий стон и прижал руку к перевязанной голове. Видно было, что это молодой восточный парень, испытывающий большую боль в голове. И все-таки, он что-то сказал на ухо своему всаднику. Капитан сделал жест рукой, приглашая следовать за ними. Все поскакали за город.
    При свете факелов, боясь новых бунтов населения, вскрыли яму, ставшую братской могилой для всей русской  дипломатической миссии. Мороз сковал и без того окоченевшие тела. Солдаты тихо, насколько это возможно, одно за другим вытаскивали трупы на поверхность земли и раскладывали для опознания. Офицеры рассматривали каждое лицо. Опознание длилось до рассвета.
Увы, тела были настолько обезображены, что опознать кого либо было попросту невозможно. Наконец, выбрали наименее изуродованный труп без руки, рассмотрели уцелевшую руку. Обнаружив сведенный мизинец, решили, что это и есть Грибоедов. Нашли еще какую-то отрубленную  руку с перстнем на пальце, приложили к телу, завернули в саван и положили в простой дощатый гроб, который все это время ехал за ними на телеге. Все обступили этот гроб, сняли головные уборы и перекрестились. Минуту постояли молча. Все, кто знал Грибоедова, вспоминали его живого. Какой он был балагур на привале, возле солдатского костра. Капитан Авраменко вспомнил, как он, вместе со всеми наравне, воевал, не сгибаясь под пулями и рубя с лошади саблей направо и налево. Как, в часы затишья, выпивал офицерско-солдатском кругу полстакана водки и занюхивал рукавом. Как трясся от холода в засаде, под дождем…  Слезы наворачивались на глаза, когда ставили гроб на простую деревенскую арбу. Сердце больно щемило, и потеря казалась невосполнимой. Небо чуть посерело, когда все, исполнив свою миссию, сели в седла и поехали из Тегерана. Теперь им предстояло выехать с гробом незамеченными из города и сопровождать его до Тифлиса. Капитан Авраменко простился с курьером Амбарцумом, который единственный остался жив в той мясорубке, и только потому, что персы его хорошо знали, и не стали его добивать, как остальных. Амбарцум был житель этого проклятого города, один из них, просто в русской миссии ему дали работу. С разбитой головой он лежал долго в разгромленном доме, пока не очнулся. Он был благодарен русскому послу, потому, что тот пригласил его, вечно голодного сироту, разносить письма и разные бумаги. Поэтому, когда русские постучали в его дверь, он согласился показать, где всех русских сбросили в одну общую яму. 
   И вот, отряд с печальным грузом на дощатой арбе поехал отвозить тело посла к  его жене, которая еще не догадывалась, что она уже вдова.
   На одном из Кавказских перевалов оказался всадник, пустивший свою лошадь шагом по каменистой горной дороге. Это был, уже в то время известный русский поэт Пушкин. Когда-то они вместе работали в Коллегии иностранных дел, волочились за актрисами и делились творческими планами. Их отношения были дружескими, и потеря друга не оставила бы ни одного из них равнодушным. Он направлялся в Арзрум, и неожиданно его путь пересекла арба с гробом.  Недоброе предчувствие сжало сердце поэта. Не видя покойного, он как будто чувствовал, что везут кого-то до боли знакомого.
- Откуда вы? – решился спросить он.
- Из Тегерана,- нехотя отвечал возница.
- А везете кого?- не унимался Пушкин.
- Какого-то Грибоеда...
Пушкин остановил коня, снял черный картуз и перекрестился,  долго провожая взглядом арбу с простым дощатым гробом. В душе все перевернулось от неожиданного известия о смерти писателя. Глаза застила пелена слез. Сколько воспоминаний промелькнуло в его памяти!  Потом вздохнул и вымолвил:
- Россия безвременно потеряла еще одного своего великого сына.

     Но куда же делись остальные тела погибших при той страшной резне в русском посольстве?
Недалеко от русской миссии во время этих кровавых событий строилась церковь – первая в Тегеране армянская церковь Святого Татевоса. Это ее видел из окна русский посланник незадолго до своей смерти. При возводимом храме жили армянские рабочие и священник Давудян. Это ему Грибоедов дал свое пожертвование на строительство. После разгрома посольства останки казаков, прислуги и работников посольства сбросили в крепостной ров. Армяне не хотели оставаться безучастными к дальнейшей судьбе своих братьев- христиан, тем более погибших при защите их соотечественников. Под покровом темноты священник послал рабочих за крепостную стену собрать останки единоверцев. Часть армян всю ночь таскали то, что осталось от погибших, и вскоре во дворе церкви выросла большая куча из рук, ног и четвертованных, обезглавленных тел, с распоротыми животами. Другая часть – вырыла братскую могилу. Рабочие трудились всю ночь, тайно выносили и выбрасывали подальше от церкви землю, оставшуюся от рытья ямы. В просторной могиле захоронили останки русских казаков. Чтобы замаскировать ее и свежевскопанную землю, посадили виноградную лозу.
К утру, персияне заметили исчезновение казацких трупов. Они бегали по крепостному валу и что-то кричали друг другу. Потом расползлись по городу в поисках пропажи. Несмотря на их настойчивые поиски, результат был отрицательным. Что в тот момент подумали персы – неизвестно. Может, решили, что это русские приходили за трупами своих единоверцев? В армянскую церковь им даже в голову не пришло заглянуть. А армяне, как ни в чем, ни бывало, продолжали ее строить и тихонько переговаривались друг с другом. Так мужественные защитники русского посла нашли свое успокоение на освященной церковной земле. Говорят, виноградная лоза на братской могиле до сих пор растет, и не берет ее ни мороз, ни град, ни землетрясения.

Нина была в Тавризе во время происходившего в Тегеране.                Она плохо переносила беременность и ожидала возвращения мужа. Когда стало известно о трагедии, ей решили пока ничего не говорить.                По совету английского посла Макдональда Роман Чавчавадзе перевез ее к нему в дом, так как, в Тавризе уже ходило беспокойство в народе, вспыхнула злоба к русским по получению известия о случившемся в Тегеране. 
Макдональд от всей души был потрясен катастрофой, произошедшей с русским послом:
- Это просто звери! Я не могу поверить, что персы могли так поступить с европейцем, с представителем победившей страны, наконец, страны, которой они должны еще доплатить контрибуцию! Мой Бог, почему я не поехал с ним?! – Вопрошал он, взирая к небу.
Макдональд подошел к ящику с сигарами. Страшно захотелось курить. Он взял одну сигару, трясущимися руками отрезал кончик, взял в рот, хотел прикурить. Спичка потухла, зависшая на полпути. Он смотрел в окно, белый, выпавший вчера снег покрывал крыши соседних домов и уже начал подтаивать. Посланник зажег еще одну спичку, но и она не достигла цели.  Подошла жена, элегантная женщина средних лет, с кашемировой шалью на плечах и взяла у него из рук сигару, положила назад, в ящик. Обняла его сзади, за спину, и сказала:
- Джон, прошу тебя, успокойся. Твоей вины здесь никакой. Ты бы ничего не смог сделать, будь ты с ним. Это – судьба.
- Ты же понимаешь, дорогая Маргарет, что не о судьбе тут речь. – Макдональд повернулся к ней лицом. -  Это все Уиллок, интриган. Это он спровоцировал персов на нападение. Он постоянно напевал в уши Алаяр-Хану, этому дикарю, что Грибоедов жадный, что не будет Грибоедова – не надо будет выплачивать контрибуцию. Уиллок, прохвост, метит на мое место. Теперь будет радостно рассказывать Веллингтону о том, как он столкнул лбами персов и русских, сорвав мир. Если бы я поехал, я бы предотвратил трагедию. Ах, каков мерзавец шах! Собрал весь свой двор и уехал на дачи. – Он со злостью хлопнул ладонью по столу.
- Ты прав, Джон - Уиллок, действительно, негодяй. – Она поднесла мужу стаканчик с каплями. – Выпей, пожалуйста. И, если, можно, говори тише, ты же знаешь, в доме жена Грибоедова.
- Где, в каком Коране написано, что можно так запросто отнять у человека жизнь?! – не унимался Макдональд, залпом выпив капли. – Если человек пришел с миром, разве можно на него поднять руку?
Макдональд написал Паскевичу письмо о том, что он потерял в Грибоедове «любимого и уважаемого друга». «Я чуть не плачу. Что мне не удалось сопровождать Грибоедова в Тегеран, так как я склонен думать, что мое присутствие и вмешательство – повели бы к хорошим результатам и, может быть, не допустили бы дело до такой крайности. Бедная madame Грибоедова, только что вышедшая замуж, до сих пор не осознает той несправедливой потери, что понесла она со смертью самого любящего и любимого из всех супругов. Она живет теперь с нами, Ваше сиятельство, и ее убитые горем родители могут быть уверены, что ей будет оказана самая нежная забота и внимание».  Макдональд был единственным представителем европейской державы в Иране, который вручил персидскому министру иностранных дел Абул-Хасан хану ноту протеста по поводу поступка, одинаково враждебного интересам всякой цивилизованной нации, потребовал от персидского правительства «полного и совершенного удовлетворения» и выдачи «зачинщиков и участников убийства».
     О том, что Лондон имел отношение к тегеранской трагедии, у генерала Паскевича подозрения были уже давно, еще, как только он узнал, что Ост-Индская компания, чьим представителем был английский поверенный в делах Г.Уиллок, платила ежегодно персидскому двору по 800 тысяч рублей золотом. Но сам-то посол Джон Макдональд прекрасно относился к Грибоедову, был его другом. Грибоедов  не раз выделял его из всего английского посольства. Так почему же навстречу траурному кортежу никто из англичан-дипломатов не выехал, как это было положено по протоколу? Кто мог запретить Макдональду, отдать последний долг своему коллеге? Более того, почему он не протестовал, когда по настоянию английской миссии гроб не ввезли даже в город, а поставили в маленькой загородной армянской церкви? Что за всем этим стояло? Какая интрига разворачивалась со смертью русского посла? 
     По Тавризу ходили его довольные жители и, тихо посмеиваясь, шушукались друг с другом. Тем не менее, Аббас-Мирза старался показать свое огорчение и наложил на несколько дней траур.
                Назад в Тифлис
                Нину уверили, что ее перевезли к англичанам по воле мужа ее, которого дела все еще задерживают в Тегеране. Наконец, списавшись с Тифлисом, ей сказали, что ее повезут по воле ее мужа в Тифлис, а он по дороге ее нагонит.                Привезли ее с большой осторожностью до границы, где ее встретили родители, и повезли в Тифлис. Александр Гарсеванович,  узнав о том, что произошло, хотел сразу же ехать в Тавриз, но генерал Паскевич категорически не разрешил. Из каких соображений? Никто не понял. Поэтому, князю пришлось встречать дочь на границе. Он страдал по потерянному родному человеку и сам нуждался в утешении,  но понимал, что Нине это рассказывать пока нельзя.                Она была молчалива, мало упоминала о муже, и, казалось, догадывалась, что ее ждет.                Князь долго не видел дочь, свою любимицу Нино и не хотел, чтобы она раньше времени родила ему внука. Поэтому, он надеялся ее встретить,  по мере возможности, радостно, не смотря на обстоятельства их встречи. Но после первых минут свидания, первых расспросов о здоровье, он обнял ее, прижал к себе и замолчал. По глазам его текли слезы. Грибоедов ведь был не только его зятем. Он был его лучшим другом, которому он мог доверить все без опаски. И щемящее чувство страшной потери не оставляло его уже несколько дней, со времени самого известия. Как это можно пережить? Только представив, как страшна была его смерть, Чавчавадзе всего передергивало. Но это нужно пережить, хотя бы, чтобы не беспокоить раньше времени дочь.                Они ехали в теплом экипаже в Тифлис и всю дорогу молчали. Каждый думал о своем. Иногда отец, беспокоясь за состояние дочери, поглядывал на нее. Нино сидела, сжавшись, как воробышек, в углу, укрытая мехами. Саломэ хотела обнять ее, но Нина сделала вид, что спит, и мать не рискнула ее будить.  Князь размышлял, когда сказать ей обо всем? Ведь, если привезут тело Александра, для нее это будет страшной неожиданностью. И все же, он решил пока не извещать ее о смерти мужа.
Нина вернулась в отчий дом и спокойно распаковала вещи в своей комнате. Она была грустна, как была бы грустна любая любящая женщина от долгой разлуки с любимым мужем.   Но вся беда на нее свалилась тогда когда Прасковья Николаевна, опасаясь, что известие о смерти мужа до нее дойдет из чужих уст, решилась сама рассказать ей об этом.  Она пришла к Нине в ее комнату и села к ней на мягкий диван, покрытый белым полотняным чехлом:
- Ниночка, детка… Прости меня, если я сделаю тебе больно. Но, я подумала, что лучше это сделаю я., чем чужой человек. Ты знаешь, как я люблю тебя и твоего Александра. Но, что же делать, если такая беда пришла в дом. – С мукой в голосе она начала, роняя слезы на подол платья.
Нина, сначала приветливо улыбнувшаяся при ее появлении, уже внутренне напряглась и повернулась к Ахвердовой всем телом. Она не перебивала ее, видно было, что Нина все еще надеется, что нет никакой беды, что Прасковья Николаевна ее разыгрывает или неприятность совсем маленькая, а той - кажется, что большая… Лицо ее посерьезнело, она отстранилась от спинки дивана, поддерживая спину рукой.
- Ты не знаешь еще, но Саши нашего больше нет. Вот и все, что я могу тебе сказать. – Продолжила она, медленно выговаривая слова. – Да, это страшно несправедливо, но что же делать… Жизнь не всегда бывает к нам всем милостива.
- Что случилось? – помертвевшим голосом спросила Нина. Лицо ее сильно побледнело, лоб покрылся испариной.
- Ниночка, девочка моя, умер наш Сашенька. Прими это, как Божью волю. Да, это страшный удар, такого замечательного человека Господь забрал. Но он уже на небесах, а нам остается только молиться за упокой его души. – Прасковья Николаевна сдерживалась изо всех сил от рыданий.
Нина повернулась и снова привалилась к спинке дивана. Слезы тихо текли по ее лицу. Слов не было. Да и что тут скажешь? Она только спросила:
- Как это случилось?
Ахвердова засомневалась, стоит ли говорить о таком. Нине через месяц рожать, зачем ей знать страшные подробности смерти мужа. Но Нина настойчиво повторила:
- Как это случилось?
Поколебавшись немного, Ахвердова решилась сказать коротко:
- Его убили… – Тихо вымолвила она.
- Он принял смерть от рук персов? Он умирал в муках?
- Нет, милая, он дрался, как настоящий воин и погиб мгновенно, - пощадила ее Ахвердова.
Нина не металась в отчаянии, не билась в истериках, не кричала. Она плакала, но тихо, скрывая свою грусть ото всех,  и только ее взгляд выдавал, какая боль творится в ее душе.               
 Эта боль, эта скорбь так на нее подействовали, что через несколько дней, на сроке в 8 месяцев, она родила сына, который через несколько часов умер. Ему успели дать имя Александр и окрестили.   
Нина оплакивала не только любимого, но и их сына, на которого надеялась, что тот останется успокоением её жизни после потери  Сандро. Страшная боль в душе от этих потерь вытеснила все другие эмоции. Когда все слезы были уже выплаканы, осталась пустота, которую было ничем не заполнить. Отец, князь Чавчавадзе, очень хорошо понимал свою дочь и не разрешал близким утешать Нино.
- Она придет в себя, вот увидите. Но дайте ей время пережить эту боль.
Он просто приходил к ней в комнату, садился на кровать, и молчал, держа дочь за руку.               
  Все стали обвинять Ахвердову, что она взяла на себя смелость оъявить Нине о гибели Грибоедова.                Весь город говорил в то время об этом. Прасковья Николаевна сильно горевала о смерти Грибоедова, да еще выслушивала упреки в жестоком поступке. Это подточило ее здоровье, и она слегла.
Тело Грибоедова, залитое в гробу нефтью, везли очень долго по горным дорогам, через реки и снежные перевалы. Привезли только в начале мая. Открывать гроб не стали. Похоронили Грибоедова с надлежащими почестями.                Вдова и все родственники провожали гроб на гору Мтацминда, где рядом с монастырем святого Давида так хотел быть похоронен Грибоедов, за ними следовала многочисленная толпа тифлисцев, собравшихся без приглашения.  Все очень любили его и никакие приглашения не потребовались. Жители города подходили к вдове, выражали свои соболезнования. Она смотрела на них и вспоминала, что почти все они были на их с Александром свадьбе, совсем еще недавно, меньше года назад. Слезинки, застывшие в ее прекрасных черных глазах, так и не скатились. Нина хотела быть мужественной. Как и ее любимый Сандро.

                После смерти Грибоедова.      
               
Мальцов сдержал слово.                В Петербурге он попросился на прием к министру иностранных дел Нессельроде. Министр принял Мальцова не в кабинете, как обычно, а на прогулке в Летнем саду. Они медленно шли по аллеям, расчищеным от таявшего снега. По дорожкам журчали тоненькие мартовские ручейки. Мальцов с трудом подбирал слова, рассказывал министру в том  же духе, что и в свое время Алаяр-Хану.                Он осторожно, с паузами рассказывал о трагедии, постигшей русскую миссию,  выгораживая себя, чтобы не обвинили в трусости, а то и, не дай Бог в измене.                Его версия Нессельроде понравилась. Ведь раз виноват сам Грибоедов, не надо затевать новой войны, не надо ссориться с англичанами. Он решил в том же виде передать историю императору.
    Николай встретил эту интерпретацию, похожую на сплетню, благожеательно. Вовремя вспомнил, что Грибоедов был слишком близок ко многим декабристам, опять же - нашумевшая дуэль. Не забыл и про крамольную пьесу. Но, самое главное, денег не надо выкладывать на новую войну.
А из Тифлиса весь штаб Паскевича строчил письма в Тегеран - требуем выдать виновных в тегеранской трагедии. Сам Паскевич, злившийся на весь свет и за смерть Грибоедова, и за невозможность пойти вновь войной на Персию за своего сподвижника, поручил генералу Муравьеву официальную переписку с персидскими властями. Тот не ленился и писал шахиншаху письма почти каждый день с требованиями русской стороны. После он вспоминал: «Мы требовали выдачи виновников в  смерти нашего посланника, нам обещались их выдать, но не выдавали, и, наконец, не выдали. Требовали, чтоб, по крайней мере, сын Аббаса-Мирзы  Хозров-Мирза приехал для испрошения у государя нашего прощения. И в этом медлили, боясь его выслать в Россию. Наконец, его прислали в Тифлис, в мае 1829 года, без всяких наставлений от персидского двора, и даже без позволения дальше ехать. Паскевич отправил его, почти насильно, в Россию, против воли отца, а особо – деда его, с коими все велись переговоры. И, наконец, уже в Царском селе, он получил наставления шаха, относительно поручения…»
Персы поняли, что теперь они не смогут изменить события. Аббас_Мирза встретился с отцом Фет-али-Шахом, они обсудили сложившиеся обстоятельства.
- Зачем ты его отпустил? – едва сдерживая себя, спросил шах своего сына.
- Мне ничего не оставалось делать, русские требовали ответа за посланника. – Аббас-Мирза отвечал вежливо, не замечая гнева шаха. – Кто же мог подумать, что Паскевич не станет спрашивать разрешения на дорогу для Хозрова-Мирзы.
- Надо уже знать русских. Мне говорили, что у них есть хорошие слова, которые говорят сами за себя. Что-то про русских и быструю езду на лошадях. – Сморщил лоб, вспоминая, шах.
- Я знаю эти слова: русские долго запрягают, но быстро едут. – Быстро ответил Аббас-Мирза. – надо скорее отправить вашему внуку советы, как вести себя, если его не сразу казнят.
- Если его не казнил генерал Паскевич, может, у русского царя тоже не дойдут до этого руки. Отправь ему вдогонку гонца, пусть передаст ему подарок для царя. Все-таки, мы немного виноваты перед ними, убив посла. – Фет-Али-Шах пожал в сожалении плечами. Он хлопнул три раза в ладоши. В покои вошел казначей, назначенный, вместо растерзанного толпой Мирзы-Якуба. Он в поклоне просеменил до трона и распростерся перед шахиншахом. Тот еще раз в досаде хлопнул в ладоши. Казначей встал и подошел поближе. Владыка, с опасением поглядывая в сторону сына, что-то тихо сказал ему. Тот, не оборачиваясь к шахиншаху спиной, опять кланяясь, засеменил на выход.
- Пойдешь за ним, он даст тебе подарок для русского царя. – Сказал сыну шахиншах. Пусть с Хозровом-Мирзой, пойдет к царю еще какой-нибудь слуга, и будет держать подарок при себе. Если царь отрубит ему голову, будет, конечно, жалко, но подарок останется с нами. Да и наша династия не пострадает, Хозров-Мирза, все-таки, смешанной крови. А если не отрубит, тогда пусть извинится за кровь Вазир-Мухтара, и отдаст подарок. – Шахиншах обеими руками погладил длинную окладистую бороду – свидетельство мужской красоты в Персии.
- Хорошо, отец! – согласился Аббас-Мирза, вставая с пестрого шелкового ковра. – Я сделаю, как ты сказал. – И он с глубоким поклоном удалился. Ему было не особенно жалко собственного сына, имея гарем, который регулярно приносил ему потомство, о детях не часто задумываешься, ввиду их огромного количества. Забота отца проявляется только о прямом наследнике престола.
В Тифлисе принца встретили более, чем холодно, обошлись с ним строго.                Принц призадумался - точно отрубят голову! Холодный, липкий страх сковал его сердце. Надо было не соглашаться ехать в Тифлис. Хотя, с отцом, а тем более, дедом, не поспоришь. Нет, все-таки, надо было сказаться больным. Хозров-Мирза ехал в карете и раздумывал, что ему делать? У него есть подарок для русского царя, его можно хорошо продать и долго жить припеваючи на эти деньги. Можно сейчас, не доезжая до столицы, сбежать, ведь есть же еще какие-то страны, он точно знает про Англию. Нет, англичане его выдадут отцу и тот сам голову отрубит, когда узнает, куда делся царский подарок. Все, поздно метаться, кортеж принца подъезжает к месту назначения.  Но, въехав в Петербург и увидя, над Невой развевающийся персидский флаг, его настроение несколько поднялось - значит, не все так плохо. Когда подъехал ко дворцу, уже понял наверняка - точно не убьют. Впереди его кареты скакал дивизион конной гвардии с палашами наголо.Эскадра отсалютовала двадцать одним выстрелом, ей ответили пушки Петропавловской крепости.               
  У подъезда Зимнего дворца его со свитой встречали церемонимейстер, камер-юнкеры,пара камергеров и гофмейстер,которые провели его в тронный зал. Там ожидали его министры, члены Госсовета, придворные. А на троне - сам государь  император Николай I. Принцу подали знак, он приблизился к трону, трижды глубоко поклонился, а потом сказал заученную страстную речь. Коротко, но пламенно.
- Приветствую Ваше Величество от лица правителя Персии великого Шахиншаха! Желаю Вашему Величеству отменного здоровья и благополучия! Да благословен будет каждый день жизни Вашего Величества! Великий Шахиншах передает свои извинения по поводу гибели русской миссии в Тегеране и для того, чтоб недоразумение было забыто, примите, Ваше Величество, наш подарок.
Потом сунул руку в карман и достал оттуда кожанный мешочек, затянутый золотым шнурком. Растянув шнурок, Хозров-Мирза вытащил нечто. На расправленной ладони сверкнул большой алмаз ”Шах”. На трех его гранях были выгравированы имена всех владельцев на арабском  языке. У этого уникального камня была своя история. Когда-то он принадлежал Великим Моголам. Потом попал в Индию, в которую в 1737 году вторгся владыка Ирана Надир-шах. После кровопролитной двухлетней войны, он захватил Дели. В числе награбленных сокровищ, превосходящих всякое воображение, находился и алмаз «Шах». Летописи свидетельствуют, что одними лишь алмазами, яхонтами и изумрудами набили шестьдесят ящиков, а уж, что говорить об украшенных драгоценными камнями саблях, кинжалах, щитах, перстнях и других предметах… «Такие сокровища видя, - восклицал летописец, - все обезумели». И в середине восемнадцатого века в империи Надир-шаха начались восстания и междоусобные войны. В результате заговора деспот был зарезан, и началась борьба за власть. В 1796 году шахом Ирана стал евнух Ага-Мухаммад-хан, основавший династию Каджаров. Детей у него быть не могло, и наследником стал его племянник Бабахан, выросший в глубокой нищете. Увидев сокровища, которыми владел его дядя, он решил, что игра стоит свеч, и перерезал горло собственному брату, претендовавшему на трон. Сделав это, он принял имя Фет-Али-Шах, и возглавил империю. В ознаменование тридцатилетия своей власти, на свободной грани его любимого алмаза было решено начертать его имя.
   Увидев, сверкающий всеми гранями под светом тысячи свечей, алмаз на ладони принца, Николай уже не смог оторвать от него взгляда. Вот, что он подарит дорогой жене Алекс. Он спустился со ступенек трона, благосклонно улыбнулся и взял ладонь принца с алмазом:
- Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие. - Сказал он.

Так просто и ненавязчиво определилась цена жизни великого русского писателя и поэта, талантливого дипломата, патриота земли русской и просто замечательного человека Александра Сергеевича Грибоедова. Оказалоcь, что всего лишь алмаз, длинной в 3 сантиметра, измерил жизнь человека, трудяшегося для славы не только своей личной, но и славы своего отчества. И вполне достиг этого.
А принц тем временем, предавался светским утехам. Он произвел эффект в петербургском обществе. Особенно, дамы при дворе были в восхищении от красивого семнадцатилетнего восточного мальчика, его обласкали, задарили подарками, не давали проходу на гуляниях. Царь тоже не остался в стороне, он приставил к нему генерал-адъютанта Сухтелена, которому было поручено показать принцу все достопримечательности столицы. Когда пришла пора принцу убираться восвояси, ему взгрустнулось. Различие русского и персидского дворов было разительным. Очень не хотелось отказываться от тутошней популярности. Однажды, он был в большом театре и  его профиль был запечатлен в карандашном наброске другом Грибоедова Петром Каратыгиным. Потом тот перенес его в акварельный портрет и показал принцу. В благодарность тот позднее передал ему золотую табакерку. Было впечатление, что смерть Грибоедова была всего лишь маленьким, хоть и досадным происшествием.
Генерал Муравьев написал с Кавказа Ермолову о том, что произошло с Грибоедовым, и с горечью поведал: « … Всем известен прием, оказанный принцу в Петербурге. Когда Хозров-Мирза вернулся в Тифлис уже в конце 1829 года, он не нашел у Паскевича того приема, что ему оказали в Петербурге. У нас лучше знали ему цену. Когда он приехал на границу с Персией, встретили и того хуже. Он весьма сожалел о Петербурге, где на него тратились миллионы…»
           Жизнь продолжалась. По прежнему в Москве и Санкт-Петербурге в знатных домах давались балы, молодежь танцевала и диванные кумушки, сидя за ломберными столиками обсуждали всех и вся… Был жив еще Пушкин, он только готовился жениться на первой московской красавице, но бесприданнице Натали Гончаровой. Вальсировала с разными кавалерами Идалия Полетика. Она была прекрасна и еще не закрутила виток смертельной интриги, погубившей Пушкина. Аграфена Закревская продолжала романы за спиной своего мужа и родила дочь, в которой тот нашел свое утешение. Стареет Вяземский, но отчаянно не хочет этого признавать и оказывает свое внимание молодым женщинам. Еще не случилась дуэль у Лермонтова, тоже наделавшая много шума в свете. Фаддей Булгарин продолжает свое издательское дело. Когда-то от каторги его спас Кондратий Рылеев, не пустивший его накануне восстания  на заседание «Северного общества», и  со словами: «Вы должны жить!» сунул ему в руки портфель со своим архивом и вытолкнул на улицу. Каратыгин пишет воспоминания об убиенном друге. Так же, как и Степан Бегичев. Андрей Жандр бережно хранит письма и рукописи драгоценного друга, часть из которых, все-таки, погибнет в пожаре.
 Все еще живы… Они танцуют, разговаривают, смеются, пишут друг другу письма.  Они радуются самой жизни.
 Но нет среди них высокого черноволосого красавца в круглых очках, внимательно наблюдающего за светскими львами и львицами, чтобы потом, невзначай, увековечить их в своей комедии.
 Нет того человека, о котором можно было бы выразить мнения, порой совершенно противоположные друг другу. Никто больше не играл так виртуозно на рояле в каминной комнате. Не слышно было того иронического юмора, который был не убийственен, но добр.
Природа не терпит пустоты. И вскоре появились другие герои того времени. Русская земля всегда была богата на таланты. Но не всегда талантливые люди сочетали в себе вместе со своим дарованием такую преданность своей отчизне, каковую имел писатель и дипломат Александр Сергеевич Грибоедов.
                Эпилог.
В западной части города Тифлиса возвышается священная для грузин гора Мтацминда. На одном из ее уступов стоит  монастырь Святого Давида.  С террасы монастыря открывается панорамный вид на Тифлис, который расстилается глубоко внизу, на востоке сверкает водами Кура, за нею вдали синеют горы Кахетии. Это место особенно нравилось Грибоедову. Вдова свято исполнила волю покойного мужа и похоронила его там, где он и просил. Под монастырской террасой, с восточной стороны церкви, в склепе возвышается памятник. На высоком пьедестале стоит распятие колено преклоненная скорбная женская фигура склоняется к кресту, у подножия которого лежит книга с надписью «Горе от ума». На пьедестале под портретом Грибоедова золотыми буквами выбиты даты рождения и смерти, а на одной из сторон -«Незабвенному его Нина», а с противоположной стороны – слова, трогающие душу: «Ум и дела твои бессмертны; но для чего тебя пережила любовь моя!» Сейчас мы можем с восхищением сказать – вот это любовь! Кто в наше суетное время, век скоростей и научно-технического прогресса, когда есть все, облегчающее жизнь человека и способное убить население планеты тысячу раз, кто способен сегодня так любить?! Можно пересчитать по пальцам.
  Она прожила долгую жизнь без своего любимого. К ней сваталось столько достойных мужчин. Среди них был даже брат Пушкина, Лев Сергеевич, который искренне любил её. Не обижая никого, эта хрупкая, прекрасная женщина вежливо и тактично отказывала всем. Каждый день она приходила на могилу к своему любимому на свидание со свежими цветами.
 Ей не было и пятидесяти лет, когда она, помогая в больнице, во время эпидемии, подхватила холеру и, умирая, последние слова «Рядом с ним» были всеми поняты однозначно. Так и лежат они вместе вечно.


Все авторские права защищены от 16.07.2010г.