Классные будни

Из "Воспоминаний о минувшем"

Утро в классе начиналось с проверки чистоты рук и ногтей. В каждом ряду парт назначался санитар, который перед уроками осматривал ладони учеников с обеих сторон. Санитар вёл журнал, в котором после каждой фамилии проставлял условные знаки – один для чистых, другой для грязных рук. Почти у каждого пацана были цыпки, у некоторых – чесотка.

До третьего класса, когда мы учились в одной из немногих в городе смешанных школ, санитарами назначались девочки, они проводили осмотр всегда тщательно и регулярно.  В другой, мужской школе, куда нас потом перевели, санитары-мальчишки лишь небрежно оглядывали руки, а то и вообще отлынивали.
Время от времени в класс приходила медсестра для «проверки на вшивость». Вшей искали в голове и в одежде. Поддерживать чистоту, когда каждый обмылок на вес золота, было очень трудно. Вши находили у многих, у некоторых – постоянно.
 
Однажды у меня под воротником рубашки обнаружили вошь. Для нашей семьи, служившей примером санитарной чистоты, это было довольно неприятное ЧП. Мама ходила в школу, объяснялась, выкручивалась.

До третьего класса мальчишки должны были стричься наголо, «под машинку». Потом наступило некоторое послабление, разрешили оставлять коротенький ёжик. Пацаны наглели, подолгу не стриглись, обрастали сверх положенного. Предупреждения: «чтобы сегодня же подстригся, завтра не допущу до уроков!» - сыпались ежедневно. Наиболее строптивые не стриглись, несмотря на угрозы и строгие предупреждения.

 Когда уже ничего не помогало, парадный вход запирался, учащихся пропускали в школу со двора. В дверях, как швейцар, стоял директор школы, пожилой, высокий, сухопарый Константин Ильич с чапаевскими усами, обритый наголо. В руках он держал пачку рублёвок. Стриженных пропускал, а обросшим протягивал рубль со словами: «Немедленно в парикмахерскую!»

Кое-кто рубль брал, но у большинства просыпалась совесть, и они стриглись за свои деньги в парикмахерской при бане, расположенной через дорогу, напротив школы. Постепенно строгость в отношении ученических стрижек смягчилась, и необходимость в подобных акциях отпала. Но ещё долго к причёскам с длинноватыми волосами школа относилась неодобрительно.

* * *
Если в начальной школе-четырёхлетке (после четвёртого класса сдавали выпускные экзамены!) наш класс, благодаря требовательности и крутому нраву Анастасии Кирилловны, учился довольно прилично, то начиная с пятого класса уровень учёбы здорово снизился.
Отличников в классе было всего двое: я и Вовка Ермолаев. Учёба давалась мне очень легко, до шестого класса я был круглым отличником. Это уже потом, когда пошли предметы, которые голой интуицией и наскоком не возьмёшь, я начал потихоньку сдавать позиции.

 Отношение к предмету и дисциплина всецело зависели от личности учителя. Если на уроке математички по прозвищу Баба Гром был слышен полёт мух, и даже заднепарточная шпана таращила глаза на доску и старательно писала в тетрадках, то на других уроках, скажем, на ботанике, ребят как будто подменяли.
С горящими глазами пацаны выскакивали из-за парт, бегали в проходах за спиной пишущей на доске училки, быстро занимая свои места, как только она поворачивалась лицом к классу. На умоляющие уговоры доброй рыхловатой ботанички по прозвищу Жаба, никто не обращал внимания.

Однажды Абрамов, по кличке Мыта, в самый разгар урока извлёк откуда-то гармошку, и широко растянув меха, исполнил непристойную частушку, чем привёл в оцепенение класс и учителя. Очнувшись, класс разразился таким хохотом, что повыскакивали учителя из соседних классов. Гармошка исчезла так же незаметно, как и появилась.

На других уроках класс вёл себя поскромнее: из-за парт не выскакивали, шума не устраивали. Первые пятнадцать-двадцать минут урока в классе стояла напряжённая тишина: каждый боялся, как бы его не вызвали. После опроса класс облегчённо вздыхал и расслаблялся.
На некоторых уроках, например, на уроке географии, после опроса в классе начиналась подпольная жизнь: кто играл в «пёрышки», кто в «орла», в «крестики-нолики», интеллектуалы  - в «слова» и  в «морской бой».

Преподавателя географии Тихона Николаевича, по прозвищу Козёл, побаивались. Когда его кто-то сильно донимал, он свирепел, цепкими пальцами правой руки, два из которых были сухими и не сгибались,  как клещами, очень больно хватал провинившегося бедолагу за руку выше локтя, выдёргивал из-за парты, тащил к двери и вышвыривал из класса.

Уроки географии проходили очень своеобразно. Тихон Николаевич постоянно отвлекался от темы, уходил далеко в сторону, увлекался и спохватывался лишь перед самым звонком, едва успевая продиктовать домашнее задание. Так, например, начав рассказывать о горных вершинах-пиках, он, не преминув объяснить, что это отнюдь не те пики, которыми колют, перешёл к рассказу о копьях и другом колющем оружии, о казаках-конниках, привязывавших пики к ногам, о гражданской войне и героях-будённовцах…

Как-то на уроке географии малохольному двоечнику Котову был задан вопрос: какая рыба водится в дальневосточных реках. Котов начал тревожно озираться в ожидании подсказки.
 — Кета, кета! — зашептали с разных сторон.
 Лицо Котова просветлело.
— Киты, — ответил он. Класс грохнул.
 Однажды на него напала икота.
— Что с тобой, Котов? — спросил Козёл.
— Клычется ! — объяснил тот под всеобщий хохот.
(Кета, киты — это что! Вот у сестры Райки в институте преподаватель попросил студентку сформулировать понятие марксизма-ленинизма.
«Марксизм- ленинизм», — начала девица, — это... это...»
«Краеугольный камень, краеугольный камень», — посыпались подсказки. «Это...Футбольная камера!..»
Вспыхнувший было хохот тут же прервался. Стало очень тихо. 50-й год, как никак).

* * *
Настоящей напастью была стрельба пульками с помощью тонкой резинки, привязывавшейся к большому и указательному пальцам. Пулька представляла собой скобку из туго скатанной бумажки. Стреляли с задних парт по сидящим впереди. Удар по шее или почти лысой голове был довольно чувствительным, но терпимым.
Но когда началась стрельба алюминиевыми пульками, стало не до шуток, класс возроптал. Стреляли исподтишка, поймать стрелка было нелегко. Дошло до того, что на некоторых уроках передние пацаны сидели в шапках с опущенными ушами. Пульки так и цокали по кожаным затылкам.

Когда Вальке Рябинкину  пулькой рассекли башку до крови, Вовка Ломакин, классный «авторитет»,  пообещал, что обязательно поймает «сучару» и оторвёт ему всё, что только можно. Вовку боялись, стрельба металлическими пульками прекратилась. «Нормальными» же продолжали стрелять вовсю, в том числе и Ломакин.

Немецкий язык вела Дора Моисеевна Райтольс, польская еврейка, в 1939 году бежавшая от Гитлера в СССР, ещё не совсем хорошо говорившая по-русски. Маленькая, полноватая, она была доброй, спокойной, никогда не повышала голоса. Мы к ней относились очень хорошо.
Однажды, закончив писать на доске, немка повернулась к классу и тут же схватилась за лицо, жалобно вскрикнув:
— Ой, он мне в глаз стрелил!
Класс замер. Дора Моисеевна убрала руки от лица: одна щека покраснела, глаза были полны слёз.
— Ви... ви... — не договорив, она выбежала из класса.
Тишину прервал чей-то голос:
— К дирику пошла жаловаться!
 Класс ожил, загудел.

 В заднем ряду рассвирепевший Ломакин накинулся  на Омельченко:
— Ты  зачем стрелял, падла? В морду захотел?
— Да не нарочно я! — оправдывался Омельченко. — Я целился в Витьку, а она тут как раз повернулась, ну  у меня рука и сорвалась!
—  Нехорошо получилось, — сказал  Ломакин, остывая.
Дора Моисеевна так и не вернулась до конца урока. Но на следующий урок  пришла, как ни в чём не бывало. Жаловаться она, похоже, никуда не ходила. Хорошая была тётка. После этого случая в классе больше не стреляли.

* * *
В зимнее время уроки физкультуры редко проводились в спортзале: то из-за недостаточного отопления, то из-за разбитых окон. Как бы то ни было, зимой в зале стоял жуткий холод, заниматься в нём было невозможно.
 В коридоре или прямо в классе мы для понту делали несколько физических упражнений, после чего рассаживались по партам и занимались своими делами. Условие было одно – сидеть тихо. Сан Саныч, наш физрук, садился за кафедру с книгой. Иногда он читал нам вслух.

Однажды Сан Саныч по обыкновению спросил:
— Есть что почитать?
Валька Рябинкин достал из портфеля растрёпанную книгу без начала и конца и протянул её физруку. Тот повертел книгу, полистал.
Через некоторое время с кафедры донеслись странные звуки: это Сан Саныч трясся от хохота. Глядя на него, начал смеяться весь класс. Сан Саныч вытирал слёзы, причитал:
— Ой, не могу! 
Класс ржал.
— Вот послушайте! — давясь смехом, сказал Сан Саныч. —  Бани бывают разные…
Он читал без остановки до конца урока. Класс то и дело взрывался хохотом, стонал, Сан Саныч прерывал чтение, осаживал нас.
— Тихо, — говорил он, — а то всю школу взбаламутим!
И тут же, продолжая чтение, снова начинал хохотать вместе с нами.
Отдышавшись, он, повертев в руках книгу, спросил, ни к кому не обращаясь:
— Кто же, всё-таки, автор?
Наконец, на нижней кромке одной из страниц он прочитал: «Мих. Зощенко. Юмористические рассказы».

Так я познакомился с одним из моих самых любимых писателей. В ту пору, после постановления партии о журналах «Звезда» и «Ленинград» книги Зощенко были фактически под запретом. К счастью, ни мы, ни Сан Саныч ничего об этом не знали.

* * *
Однажды Сан Саныч застукал меня за курением. Это случилось во время одной из очередных школьных кампаний по борьбе с этим злом. Когда мы с товарищем,   передавая друг другу папироску «Север», учились затягиваться,  произнося при вдохе «и-и-и», отчего жутко кружилась голова и тошнота подступала к горлу,  в  уборную стремительно влетел Сан Саныч,  выхватил из моих пальцев замусоленную папиросу, сбил с неё ногтем тлеющий пепел и, держа окурок перед собой (вещественное доказательство!), галантным жестом пригласил следовать за ним.

Мы двинулись к лестничной площадке на другом конце длинного коридора. Сан Саныч шёл упругим шагом, зажав бычок в пальцах. Половицы скрипели у него под ногами. Сзади уныло плёлся я. Мысли, одна тоскливей другой, молниями проносились у меня в голове: директор, вызов матери в школу... Ваш сын курит… Курит! Это предел падения, это дно.  Истерика, скандал… Что делать, что делать? Безысходность.
 Вот и лестничная площадка, два пролёта вниз  и – кабинет директора. Сердце сжимается в тоске.
— Сан Саныч! — неожиданно хриплю я не своим голосом, потому что это говорю не я, а моё отчаяние.
— Слушаю, — роняет на ходу физрук.
 — Сан Саныч, постойте! — мой голос окреп.
 Физрук замедлил шаг, полуобернувшись, вопросительно глянул на меня.
 — Ну?
 — Сан Саныч, давайте поговорим... как мужчина с мужчиной! — выпалил я.
 — Что-о-о? — физрук остановился и уставился на меня с изумлением, его глаза округлились.
 Я застыл в ожидании чего-то ужасного, предвкушая грядущий позор. Наши взгляды встретились, я не отвёл глаз. Я ждал издёвки, ехидной реплики, окрика. Не знаю, что прочёл Сан Саныч в моих глазах. Не сказав ни слова, он бросил бычок в урну, отряхнул пальцы и, не глядя на меня, негромко, но твёрдо произнёс:
 — Быстро сматывайся. Я тебя не видел.
Он круто повернулся и побежал по лестнице вниз.

* * *

          «Школьные годы чудесные...» – пелось  в популярной песенке. Далеко не всё, мягко говоря, было чудесно в те военно-послевоенные школьные годы... Но вспоминаются они почему-то как светлая, добрая пора. Таковы уж, видимо, свойства человеческой памяти.