Посмертное награждение. Людмила Веремейчук

Оригинал на странице http://www.proza.ru/2012/08/15/1467


Свой отпуск я с сынишкой я решила провести в белорусской деревне у
родственников.
После суетного города деревенская тишина оглушила меня, а величавая
красота природы вызвала такой восторг, что я себя мысленно обругала за то,
что впервые приехала в этот райский уголок.
- Вот непутевая! Зачем я тратила время на разные там Египты и
Турции!
Сын Славик сразу нашел себе друзей и целыми днями они резвились,
придумывая игры, в которые в городе не поиграешь. Благодать кончилась,
когда Славик пришел весь перемазанный ягодами. Разжав ладошку, он
протянул мне оставшиеся ягоды, сказав:
- Это тебе, попробуй, мам, как вкусно!
- Волчьи, - молнией пронзила меня мысль.
Машинально стукнув его по ладошке, я выдохнула онемевшими
губами:
- Где взял?
- Дедушка Прохор дал, он в последнем доме живет, - испуганно
произнес Славик.
До последнего дома я долетела, не помня себя от страха. В голове
метались мысли: «Какой-то маньяк отравил моего ребенка!»
Подбежав в дому, увидела сгорбленную фигуру старика. Он стоял
около покосившегося палисадника, вытянув вперед руку, как будто
просил милостыню. В руке у него были красные ягодки с синим
оттенком. «Сумасшедший», - мелькнула у меня догадка.
- Вы зачем ребенка волчьими ягодами накормили? - грозно крикнула я
старику.
- Да что ты, доченька, какие волчьи ягоды? Это пирус, да вот он у меня
в палисаднике растет.
В палисаднике действительно росло деревце, все усыпанное красными
ягодками, как в сказке. Страх улетучился мгновенно.
Дедушка так и стоял с протянутой рукой со своим пирусом. Я взяла
ягодки и съела их, но уходить от старика, почему то не хотелось, у меня было
чувство, что это родной человек, столько доброты излучали его глаза. Мне
показалось, что и ему не хочется меня отпускать.
- Дочк, а ты хочешь кашу с тыквой покушать? - спросил он.
- Хочу, - легко согласилась я.
- Ну, пойдем, отведаешь моего варева.
Мы вошли в комнату, которую я тут же назвала про себя светелкой,
такой чистенькой и уютной она была.
- Дедушка, ты один тут живешь?
- Один доченька.
- А кто же убирается у тебя?
- Внучата приходят, у меня их много: 23 внука, да 35 правнуков.

- Да сколько же у вас, дедушка, детей то было? - опешила я.
- Одиннадцать, - тихо ответил старик.
- Только они все приемные. Любушка их всех в войну приняла, не дала
им погибнуть голодной смертью. Мы с ней до войны только годик пожили.
Детишек не успели завести. Хорошо жили. Родители её нам дом пятистенку
построили. Хороший дом, с подвалом поболе этой комнаты.
- Ой, дочк, погоди, я тебе кашки то наложу, а то чуть не забыл, зачем
привел-то тебя, - засуетился старик.
Но мне уже было не до каши, рассказ дедушки меня так заинтересовал,
что я боялась что, он может прервать его. Дед положил мне каши и тихо
продолжил.
- На чем я, дочк, остановился-то?
- На том, что подвал был большой, - напомнила я.
- Так вот, в этом подвале у нас чего только не было: и картошка и,
сало и, соленья, варенья разные. Живи - не тужи! Правда и работали от
зари до зари. Но жили справно. В один момент все закончилось. Прискакал
посыльный из соседнего села, постучал в окно: «Война! На станцию
пробивайся, там военкомат сейчас». Обнял свою Любушку, взял в узелок, что
на первое время и ушёл.
Разве я знал тогда, что в последний раз её обнимаю, что приеду с
войны не к ней, а к её сырой могилке.
Из бесцветных глаз старика потекли слезы.
- Уже через неделю нашу деревню сожгли немцы. Первые фрицы были
- звери: все жгли, людей вешали. Потом уже после них пришли другие,
маненько потише, а первые прямо нелюди какие-то. Любушка в соседнее
село ушла к родителям своим, а когда к ним пробиралась, в лесу
одиннадцать малышей нашла. Вывозили детский дом, а машину разбомбило.
Всех взрослых, которые были с ними, поубивало, детишек тоже много убили.
А эти одиннадцать уцелели: грязные испуганные в канаве сидели, говорят, от
страха даже плакать боялись. Ох, война, страшнее нет ничего на свете,
доченька. Когда невинных детушек убивают и жгут. Нельзя этого ни понять,
не забыть, не простить.
Сколько горя вынес наш народ в этой войне, столько беды во всем
мире не сыскать. Вот этих одиннадцать сиротинушек она и пригрела. Что бы
не умереть с голоду, каждую ночь пробиралась к своему сожженному дому,
подкоп в подвал сделала, чтобы картошку и продукты детишкам приносить.
Всех выходила, а себя не сберегла, надорвалась видать. Под конец войны
исхудала так, что слегла. Болезнь какая-то съедать её стала. Не дождалась
меня, померла.
Я с войны шёл, уже знал, что нет моей женушки. Ейный брат мне
прописал. Он и детишек досматривал, пока я с войны не пришел. Мне их
поднимать вся деревня помогала. Кто яичек даст, кто муки, кто какую
одежонку. Мою любушку-то Любовью звали. Так сейчас восемь правнучек
назвали в её честь – Любами. Вот что значит, доченька, память то людская.
Не верь, что память неблагодарная, она самая благодарная на свете, если

исходит от чистого детского сердца. Так вот, иду я с войны-то, а по дороге в
деревню мальчонка шагает:
- Чей ты? - спрашиваю. А он говорит:
- Мамин Любин, и мою фамилию называет - Степанчук.
Всю войну не плакал, даже когда о Любушкиной смерти узнал,
только зубы стиснул, да и говорить неделю не мог. А тут слезами залился,
мальчонку, перепугал. Он дергает за штаны и кричит:
- Дяденька, не плачь!
- Не дяденька я тебе, а отец.
Тут и он заревел. Встал я на колени, уткнулись мы друг в дружку и
успокоиться никак не можем.
- Куда же ты ходил-то один? - спрашиваю.
- К Филипповне на хутор, она обещала нам гвоздей дать. Мы маме
Любе обелиск делаем.
Разжал кулачек, а там 5 гвоздиков лежит.
- А из чего обелиск-то делаете?
- Из досок выпиливаем, вот только гвоздей не хватает. Уже сделали
почти.
Пошли мы прямым ходом к обелиску. Подходим, и впрямь на могилке
из досок стоит пирамидка, а на ней звездочка нарисована и детской рукой
написано: «Дорогой маме Любе от детей».
Старик замолчал. Я боялась прервать это молчание, потом сказала:
- Дедушка, так вашу жену нужно наградить посмертно за спасение
детей!
- Доченька, если награждать, то нужно всю Белоруссию награждать,
сколько она вынесла и перетерпела в войну.
Подумав, добавил:
- И всю Россию, весь наш народ великий. А Любушку посмертно
наградили дети наши, наградили памятью и любовью, выше этой награды на
свете нет.
Расставались мы с дедушкой как родные. На следующий день мы
с сынишкой пошли на могилу к Любови Степанчук. Вместо деревянного
памятника стоял гранитный, но надпись была прежняя: «Дорогой маме Любе
от детей».
Мы долго стояли, склонив головы перед скромной могилой
белорусской матери, подвиг которой бессмертен.