Дуаки

"Это лето я провёл в деревне. Там было очень хорошо..." (с) из школьного сочинения


-Дуаки!.. Дуаки!.. Дуаки!..
Бренча стареньким велосипедом, по деревенской дороге катится мальчишка – щербатый, чумазый, коренастый. На вид ему лет пять, не больше. Сколько бы я его ни видел – то у озера, то в убогом деревенском магазине, - он всегда улыбается, обращается к тебе «на ты» и постоянно что-то спрашивает, обращаясь к тебе на своём картавом шепелявом деревенском мальчишеском языке. И от этой его улыбки и открытости веет каким-то спокойным среднерусским безумием – древним, как сам деревенский быт.
- Дуаки!.. Дуаки!.. Дуаки!..
То ли мальчишка обращается к кому-то конкретному, тому, кто обидел его чем-то или просто не понял, то ли это вообще его взгляд на жизнь в целом: мол, «все вок’уг дуаки, а я один съеди них щеыбатый и на веосипеде!» Но уж так усердно крутит он свои педали, так старательно повторяет на разные лады одно и то же слово, что я проникаюсь сочувствием, пониманием к этому мальчугану, который вопреки всему, наперекор этому июльскому солнцу и назло собственной картавости безуспешно пытается догнать что-то давно уже скрывшееся за поворотом. Будто бы это не он, а я сам пытаюсь ухватить что-то ускользнувшее, вернуть то, что однажды потерял. Безнадёжно, безответно, бессмысленно.   
- Дуаки!.. Дуаки!.. Дуаки!..
Вообще, когда ты только собираешься сюда ехать, ты начинаешь фантазировать. Ты представляешь себе стог сена, пятилитровую бутыль самогона, селян в расписных народных костюмах, надломленный горячий каравай и всё то, про что принято говорить «русское раздолье», «душа поёт» и прочее «вот моя деревня». Сам же ты рисуешься едва ли не самым примечательным персонажем этого лубка: эдакий юный Чехов с недельной щетиной на загоревшем лице; выпив самогона и закусив травинкой, задумчиво лежишь в этом сене с ноутбуком на коленях, смотришь в небо и перебираешь рождающиеся в голове рифмы и сюжеты. Или, - о, такие слова приходят к тебе только в минуты подобного экзальтированного восторга! – будто бы ты «спозаранку» отправляешься на рыбалку, небрежно закинув за плечи «котомку» с той самой краюхой и бутылью. И в какой-то момент тебе даже приходит в голову мысль о случайной встрече с какой-нибудь юной краснощёкой селянкой, у которой на простом, но милом лице будет написано что-то вроде «Господи, радость-то какая! Барин с Москвы к нам пожаловать изволили!.. Настасьюшко я!» - и в пляс распутный, чтоб русая коса на ветру соблазнительно развевалась. И ты начинаешь верить во всю эту чепуху, заставив себя позабыть себя о том, что и в прошлом, и в позапрошлом году уже был в деревне, и проводил здесь по две-три недели, и никакой лубок это не напоминало даже в густом утреннем тумане.   
Вот и в этот раз, спустя полчаса восторгов типа «Как отлично добрался – никаких пробок!..» и «А воздух-то тут какой, м-м-м!..» ты обнаруживаешь себя… в своих старых трико. В конкретных таких трико, каких ты не видел ровно год – со свалявшимися лямочками внизу, пошлым мешочком, заправленным за пояс, который призван заменить тебе карман, и отвисшими коленками. И старой рубашке, которая тебе, помнится, ещё нравилась в десятом классе, но к одиннадцатому тебе стало стыдно появляться в ней в школе. И вот ты сидишь такой в трико и рубашке на садовых качелях, одну босую ногу закинул на потёртый подвешенный диван, второй ногой тихо раскачиваешь эти качели, от чего они поскрипывают печально и сосредоточенно, и думаешь только о том, зачем ты здесь оказался. А ещё вспоминаешь о том, что именно этот вопрос ты задавал себе и в прошлом, и в позапрошлом году. Какое-то время печально озираешься вокруг себя, будто бы пытаешься высмотреть тот самый стог сена, о котором ещё несколько часов назад ладно мечталось по дороге в деревню, и не находишь. Находишь старые тазы, полные раскуроченных пластиковых машинок, колёсиков, сачков, ракеток и разнокалиберных игрушечных пистолетов – чем старше становятся племянники, тем больше тазов требуется; находишь верёвки с сохнущим бельём и покосившийся сарай с приколоченным к стене рукомойником; находишь две теплицы – одну наполовину недостроенную, вторую наполовину развалившуюся. Находишь заброшенный яблоневый сад – яблок в этом году на деревьях много, время от времени то там, то здесь гулко и тяжело падают они в траву, подпрыгивают и замирают. Время от времени их собирают в вёдра и без сожалений относят на мусорную кучу – так получилось, что в этом году все яблоки червивы, и почти каждое с испорченным боком. Если яблоко испорчено с одного бока – его не спасает то, что со второго бока оно очень вкусное. Если в тебе живёт червяк – это навсегда. От этого становится грустно. С первым укусом комара, - чёрт, это даже не комары – это мухи! Обычные чёрные мухи, которые здесь почему-то оказались отвратительно кусачими, - с первым укусом приходит понимание того, что и с бутылью самогона тебя ждёт полное фиаско. Но, - ты же подготовился! – повеселев даже как-то, отправляешься к машине, открываешь багажник, достаёшь ящик пива, бутылку водки и три бутылки недорогого виски, купленного по случаю в METRO. Дальше вы уже сидите на садовых качелях вместе с пивом, от чего, впрочем, ещё гаже, отгоняете мух, полюбивших твоё старое трико, впитываете запах гниющих яблок и пытаетесь освоиться на новом месте.
- Дуаки!.. Дуаки!.. Дуаки!..
Вместо селян в расписных костюмах, которые ещё совсем недавно так органично вписывались в твои фантазии, ты обнаруживаешь со временем в деревне редких тёток самого обречённого вида, которые идут либо в местный магазин, либо из него. Работает там то ли Ксеня, то ли Ксана – дородная барышня средних лет, отмеченная серьёзностью лица: «Дихлофос-то? Та нет дихлофоса, уж второй день нет! Разобрали дихлофос-то! Мухи-то – да. Озверели мухи. Уж зима скоро – а их вона сколько…» Магазин с названием «магазин» - это их женский клуб, вроде как. И серьёзных, чуть пьяненьких мужичков, сидящих с удочками вокруг маленького деревенского озера и негромко добродушно матерящихся друг с другом: «Вот ты, Федя, зря мне такие слова говоришь! Я те что – девка, что ли? Ты вон девке своей такие слова говори – а мне не надо! Ну и что с того, что ты меня любишь? Любишь – молчи! Что ты заладил? Я, может, тебя тоже люблю! Но ведь я тебя, Федя, ещё и у-ва-жа-ю!..» Это, стало быть, что-то вроде мужского клуба. А ещё бросается сразу в глаза увеличившееся поголовье молодёжи, гордой за свои пёстрые деревенские мотороллеры. Днём они поднимают пыль на деревенских дорогах деловито, сосредоточенно – будто бы едут по каким-то своим важным делам.  Если присмотреться, то можно убедиться в том, что куда б они ни ехали, через одиннадцать минут они с теми же лицами едут мимо тебя в какую-то другую сторону. И так целый день. Не может быть в такой маленькой деревне столько важных дел, чтобы хватило на всех, у кого есть пёстрый мотороллер. Зато ближе к часу ночи они концентрируются на центральной улице, - в деревенской ночной тишине это всё равно, как если бы они собрались со всеми своими мотороллерами у тебя в гостиной, - и, судя по выражениям, ищут повод для драки, сопровождая впечатляющие по силе аргументы надсадным воем слабосильных двигателей. Иногда повод находится быстро, иногда требуется продолжительная дискуссия. И ты становишься невольным слушателем всего этого, вяло перебирая в голове все возможные способы борьбы с мотороллерами, - почему-то именно в них ты видишь причину своего ночного беспокойства.
- Дуаки!.. Дуаки!.. Дуаки!..
В приступе мизантропии ты предпринимаешь жалкую попытку вернуть хотя бы часть своих утраченных иллюзий насчёт деревенской жизни и отправляешься на рыбалку. Поскольку ты, определённо, выше всех этих матерящихся мужичков, ты отправляешься на рыбалку трезвый и один. Да ещё выбираешь для этого озеро с гордым названием «Байкал», что находится в двадцати минутах езды по разбитой дороге через два поля. «Байкалом» озеро, вроде как, назвали из-за его глубины. Уж точно не за его красоту. Маленькое, кривое, со всех сторон безобразно заросшее болезненного вида камышом и скользкими лилиями, оно, говорят, изобилует «вот такими» окунями, - тут, ясное дело, мужички, собирающиеся у нашего деревенского озера, блаженно закатывают глаза и ребром ладони одной руки ударяют по тыльной стороне локтевого сустава другой. Мы, городские, на такие байки легко ведёмся. Набираем мятого хлеба, варёной перловки, всяких червей-опарышей и забрасываем удочку, стоя по щиколотку в прибрежном болоте. В результате, возвращаемся домой затемно, насквозь пропитанный запахом чего-то протухшего, с порезанной битым стеклом ногой, порванной леской на удочке и пакетом, полной «вот таких» окуней, - тут надо выставить мизинец и жалобно его согнуть. 
С грибами та же история. На второй же день, после шумного ночного дождя, ты берёшь корзину, острый ножик, с видом знатока пинаешь носком сапога кочку, - «Земля-то в самый раз! Много грибов будет!..» - и едешь… собственно, прямо. Потому что никто толком тебе не смог объяснить, как доехать до самого грибного места, - ты уяснил для себя лишь то, что «потом надо резко вниз – только будь осторожен!» - и в том направлении ехать как-то сразу категорически не хочется. Вместо этого долго пылишь по полевым дорогам, упираешься в относительно не слишком мрачный лес, в котором многообещающе мелькают берёзы, ставишь машину под одной из них и вскоре понимаешь, что, наверное, любой лес со стороны поля не слишком мрачен. Поваленные деревья, частокол высохших кустов, чудовищные круглые ямы метров десять глубиной, - откуда тут такие-то ямы? Неужели со времён охоты на немецких «Тигров» остались? - в общем, практически всё, кроме грибов. Через три часа безудержного хруста в стиле «в буреломе в час заката…» ты набираешь штук двадцать сомнительного вида лисичек, - ну чтобы хоть не с пустыми-то руками домой, - долго ищешь свою машину, и когда находишь, заводишь, включаешь кондиционер и негромко Вивальди - она начинает символизировать для тебя высшую степень непозволительного комфорта. Это ощущение, - а отнюдь вовсе не найденные грибы, - становится твоей наградой за столь неплодотворно проведённое время. Над лисичками дома какое-то время копошится отец, со сметаной и луком они становятся ароматным поводом дотянуться до бутылки, разлить и нестройно протянуть хором «Ну, за грибников…» Мама непременно начинает вспоминать вкус трюфелей, которые они пробовали в Хорватии этой весной, - «Стружкой, прямо мелкой стружкой сверху – а так вкусно!..» - «Трюфель – это да!..» Манька над своей тарелкой прядёт ушами как юная кобылка, хихикает и повторяет: «Трюфель – это да!..» - потом косится на мою татуировку в виде амбиграммы true-false и выдаёт неожиданную импровизацию: «Труфель… и Фа… Фо… Фофель!» Я удивлённо смотрю на дочь: «А молодец! Правда, недурно. Хоть сказку придумывай» - «Ага, - трясёт косичкой Маська, - Жили-были в одной деревне Труфель и Фофель…»  Да, собственно, дальше можешь и не рассказывать – и так всё понятно. Так понятно, что даже тошно. Труфель, как водится, был добрым малым – строил кораблики, рисовал картинки и твёрдо верил в то, что всё хорошее случится непременно – рано или поздно. В минуты задумчивости рисовал своды своего будущего отеля в Нормандии и переборки своей будущей яхты в Канаде. В общем, был неплохим, в сущности, человеком. Вот разве что толку от всего этого было немного. Брат же его, старый Фофель, был полной ему противоположностью: ночами сидел в Фейсбуке, много курил, презирал всякий спорт, предпочитал виски добрым делам и сериалы добрым фильмам, да и вообще, что скрывать, вёл довольно распутный, хоть и весьма однообразный образ жизни. «Лучше меньше терять, - повторял Фофель, - чем больше находить…» Иногда они встречались, и у них происходил вот какой диалог: «Здравствуй, Труфель!» - «И тебе, Фофель, не болеть! Как дела твои?..» - «Да херовато, Труфель! Счастья нет, денег нет, смысла мало. Сам-то как?» - «Да не жалуюсь! Деньги в конце месяца, смысл в любви, счастье не за горами…» На том и расходились – о чём им друг с другом разговаривать? Да только однажды случилось им встретить Шанс на дороге, тот им и говорит: «Здравствуй, Труфель. И тебе здравствуй, Фофель! Я ваш Шанс, стало быть. Не хотите меня упустить – дуйте оба за мной!» И воскликнул довольный Труфель: «Ах, какая удача! Ах, какая радость! Садись, милый Шанс, не уходи никуда – хорошо-то как тут! Зачем куда-то идти? Всё само случится – рано или поздно!..» А Фофель покачал головой: «Хороший ты, Шанс, но чего от добра добра-то искать? Оставайся здесь – там-то что делать?..» В общем, так и упустили свой Шанс Труфель с Фофелем. Бездарно просрали. И поехали в деревню.
- Дуаки!.. Дуаки!.. Дуаки!..
Тут вместе со своей бабушкой живут мои племянники – постарше и помладше. Тот, что постарше, через полмесяца пойдёт в школу – они немножко взрослый и немножко хитрый. Трусит, конечно, немного по поводу школы, резонно полагая, что добра там ждать не стоит. Смотрит на тебя исподлобья и думает о своём, тебе об этом не говорит. Он постепенно осваивает правила игры, по которым живут взрослые вокруг него – умеет брать и давать взамен, чуть-чуть врать и немного не договаривать; слушать и не слышать, делать вид и слегка шантажировать. В общем, то, без чего взрослому человеку во взрослой жизни не обойтись. Особенно в первом классе. А вот тот, что помладше, - крепкий, коренастый и очень рассудительный мужичок четырёх лет, - ещё не умеет всего этого: идёт туда, куда хочется, тычет пальцем в то, что нравится и хнычет, если обидно. А ещё говорит только то, что на самом деле думает. «Мне никто не нужен!» - гордо вскидывает он голову и пинает сандаликом свалившееся только что с дерева яблоко. «Что, совсем-совсем никто?..» - присев к нему, спрашиваю его я. «Ну… - задумывается он, - …кроме мамы и папы!» - «И всё?» - «…ещё братика… и бабушки. И Маши!» Поразмыслив ещё пару мгновений, вскидывает голову и утвердительно пинает яблоко: «Всё. Больше никто!» «А как же я? Разве я тебе не нужен?» - «Нет! – нисколько не смущается он, - Ты мне не нужен!» - «Ах! – деланно расстраиваюсь я и сокрушённо качаю головой, - Неужели я тебе совсем не нужен? Неужели ты совсем не любишь своего дядю?» - «Нет! – вертит мужичок головой, - Не люблю! Не нужен!» И ни капли шутки, ни капли раздражения в его словах – простая констатация факта. Небо сверху, земля снизу, яблоко упало на землю, в яблоке червяк, а ты мне не нужен. Не люблю я тебя. Не переживай – это жизнь. Неожиданно ты ловишь себя на том, что слова четырёхлетнего малыша больно задели тебя, не находишь, что ответить и молча вертишь в руках полусгнившее яблоко. Хотя, в сущности, в каком месте он неправ-то? Кто я для него? Просто дядя. Которого целый год нет - а потом он приезжает на пару недель в деревню, много курит, пьёт что-то постоянно и носит чёрное трико с отвисшими коленями. И не чужой уж совсем-то человек – но и необходимости в нём ребёнок никакой не испытывает. Есть – и есть. Факт твоего существования ещё не повод тебя любить. Честно говорить «не люблю» могут только маленькие дети, у которых пока нет повода говорить о любви неправду. Впрочем, нет. Взрослые тоже иногда умеют. Правда, от таких слов душа гнилым яблоком с гулким стуком валится куда-то вниз, и там поселяется червяк. Когда наступает ночь, ты можешь услышать, как грызёт тебя изнутри.
Когда грибник, говорят, ложится спать, он закрывает глаза и ещё долго блуждает взглядом по прелой листве в поисках шляпки подберёзовика. Рыбак долго не может заснуть, продолжая наблюдать за красно-жёлтым поплавком. Но я и не грибник вовсе, и не рыбак. Спальное место мне отвели на мансарде недавно построенной бани – на эти три недели это мой дом на краю света. Обшитая изнутри свежей вагонкой, она производит самое благоприятное впечатление на любого, кто бы в неё ни вошёл. Но мне-то там приходится ещё и спать. А это значит, что утром там холодно, вечером там комары, а уж когда баню растопят – париться можно прямо на мансарде. Из мебели там только… Собственно, там только я  - больше там решено ничем девственного пространства не захламлять. В углу я соорудил что-то вроде кровати – три диванные подушки с покрывалом и измятой подушкой. Рядом с кроватью очень быстро и даже с каким-то особенным злорадством: «Ах, не захламлять, значит?..» - сами собой завелись ноутбук, зарядные устройства разного рода, пустые и полные бутылки, стаканы, чашки, сигаретные пачки, компакт-диски, книги, сваленная в кучу одежда одежда. Это скрасило деревянную пустоту моего жилища. Тут же валяется и ставший ненужным мобильный телефон – напоминание о том, что где-то есть жизнь. Связь здесь никакая – большей частью на дисплее высвечивается надпись «Ограниченная услуга». Уведомления об отправленных тобой сообщениях могут придти сразу – а могут лишь на следующее утро. Интернет же скорее мёртв – едва зацепится за подключения, - раз! – и опять четыре пустых палочки в верхнем левом углу, и красная ромашка ICQ в списке открытых приложений. Время от времени подтягиваешь лежащий неподалёку телефон, нажимаешь на кнопку и с надеждой смотришь, не пришло ли что-то. Не пришло. Не пришло. И не придёт.
И вот ты лежишь на сваленных на пол подушках от старого дивана, краем глаза безразлично наблюдаешь за метанием по деревянному полу какого-то растерянного муравья, привлечённого светом поставленной на пол настольной лампы, подмечаешь время от времени, как очередное насекомое, опалившись о раскалённую лампочку, в судорогах валится на деревянный пол, привычным уже движением отгоняешь от своего трико мух, краем уха слушаешь, как матерится местная молодёжь, не переставая грозно жужжать своими мотороллерами; и как гулко в ночной тишине падают в темноту яблоки, и в каждом из них живёт червяк. Слушаешь и читаешь. Это стало единственным, что доставляет тебе самое искреннее удовольствие. В городе на это не хватает то ли времени, то ли желания. То ты всё-таки берешь книгу и пытаешься читать, но через какое-то время ловишь себя на том, что просто водишь взглядом по строчкам, думая при этом о чём-то отвлечённом, о том, что важнее, и откладываешь книгу. Тут же чтение начинает доставлять такое неописуемое удовольствие, что за перелистыванием страниц ты не замечаешь, как начинает светать. Хотя, может, дело в том, что я изобрёл свой собственный способ чтения - «drink’n’read». Или это новый способ напиваться – уж я пока не разобрался. Дело в том, что читать и пить виски одновременно довольно сложно, ибо единственная поза, при которой ты можешь читать на своей неустроенной мансарде – это лёжа на животе, подмяв подбородком подушку и положив книгу на пол под настольную, - а теперь уже вполне себе напольную! - лампу. Пить в такой позе совершенно невозможно. Но вот налить себе двадцать пять грамм виски, опрокинуть стопку, улечься поудобнее и уткнуться в книгу с полным ртом виски – это рождает целую радугу чудесных переживаний. Виски со временем будто бы само растворяется в тебе, становясь гуще, ярче, раскрываясь всеми оттенками вкуса, при этом никуда не исчезая. Чудесный напиток проникает в тебя через поры и рецепторы, через кожу и слизистую, становится в конечном итоге частью тебя, и тебе для этого совершенно ничего не нужно делать. И, - самое удивительное! - в этом пропитанном одухотворённом состоянии ты погружаешься в книгу, как Нео погружался в Матрицу: быстро, просто и надёжно, будто бы нажав всего лишь на одну кнопку и заняв правильное положение.
Тони Парсонс, Майкл Каннингем и Маргарет Мадзантини едва ли могли себе представить, что их книги кто-то будет читать именно таким образом. Три книги, три истории, три гвоздя в кресте моей совести. Эти трое хорошо знали, что кто-то непременно найдёт себя, увидит себя и сожмётся от этих сюжетов как от заслуженной пощёчины. А кто-то найдёт повод влепить эту пощёчину тому, кто ещё рядом. Или тому, кто уже далеко. Не надо быть большого ума или таланта, господа писатели, чтобы вывести формулу боли. Пощёчина – это в действительности очень просто. Но вы забываете об одном, господа писатели – это все червивые яблоки червивы здесь одинаково. А у людей всё всегда по-разному, хоть и объяснить это бывает порой невозможно. Вы же сами, ратуя за самобытность и неповторимость, страница за страницей создаёте анфиладу этих чудовищных штампов, заставляя каждого читающего невольно примерять всё это на себя. И вот уже ты ловишь себя на мысли, что читаешь в этих книгах то, что ещё недавно слышал в свой адрес. Натыкаешься на очередной абзац и на первых же его словах сначала чувствуешь острую боль оплеухи, а только потом до тебя доходит простая очень вещь: ты не первый, кто читает эти книги. «Да-да, а у третьей-то название вовсе красноречивое – читай обложку, если между строк не читается!» Подожди. Пойми. Это всё не наши мысли, это не наши слова, эти не наши жизни. Слишком много ярлыков, штампов, стереотипов. Слишком много боли, пощёчин, оплеух, уколов. Слишком много книг, виски, тишины. Вы не правы, господа писатели. Нет, нет и ещё раз нет.
- Дуаки!.. Дуаки!.. Дуаки!..
Наливаешь ещё виски и немого успокаиваешься. У «drink’n’read» есть один забавный побочный эффект: после того, как ты всё-таки решаешь ложиться спать, - а тут у тебя нет ни малейшего шанса заснуть над книгой; со ртом, полным виски, ты всегда сохраняешь ясность ума и отчётливость навалившегося блаженства! – ты быстро проваливаешься и начинаешь видеть полнометражные красочные сны. Такие сны, которым ты удивляешься даже во время просмотра! За одну ночь ты умудряешься посмотреть два, а то и три сна, сюжеты которых стоило бы поутру записывать. Один из снов, - тут, видимо, настаивает мой организм, расстроенный отсутствием краснощёкой селянки с русой косой, - бывает неизменно трогательно эротическим. Периодически попадаются сны-диалоги -  это театральный жанр, больше камерный и сценический, для особ эстетствующих. Скучающих. Только совесть стыдливо подтирает потом смысл наших разговоров из памяти – утром силишься вспомнить, о чём же ты говорил, на какие вопросы отвечал и какие звучали вопросы  - не получается. Разве что осадок остаётся. Но… он никуда и не исчезал. Густой осадок тупика – смешать, но не взбалтывать. Лучше не думать, лучше не вспоминать. Хотя бы эти недели самовольного карантина. Я – обречённый, и, вероятно, даже заразный больной, в анамнезе которого уже указана дата перевода в последнее отделение на нулевом этаже. Лучше сны в лёгком ночном алкогольном тумане. И лучше всего, - тут хоть поп-корн заказывай! – особый жанр, который ты назвал «сны-боевики». Наполненные фантастикой, мистикой, стрельбой и погонями, они имеют удивительное свойство оставаться на утро в памяти в мельчайших деталях. Один только сюжет о знаменитом ноже «Медведь» чего стоит! Не удержусь, в двух словах расскажу – о, эти причудливые игры пьяного разума! В общем, дело в том, что каждый медведь, просыпаясь весной, воплощает собой слепую ярость и голод. Но когда он успокаивается и кого-то съедает, ярость и голод никуда не исчезают, а концентрируются в вычурном массивном древнем кинжале, который издавна люди называют «Медведь». Долгое время считалось, что этот кинжал был утерян, да тут вдруг появился этот кинжал у, в сущности, добропорядочного мужчины по имени Михаил. И стал тот Михаил одержим и яростью, и голодом, и, ко всему прочему, силой, справиться с которой не мог никто из смертных. Невысокого роста, с характерным брюшком и трогательной сияющей на солнце лысиной, этот мужчина с кинжалом наперевес стал методично истреблять жителей Москвы крупными партиями. Вдоль Яузы и Москвы-реки даже появились специальные надземные тоннели из надёжной решётки, по которым могли перебежками передвигаться напуганные москвичи и гости столицы. И тут на помощь пришли два демона Ярости и Голода. По виду они ничем не отличались от деревенских гопников с мотороллерами, но именно на них возложили надежду на спасение горожане. Дальше сплошной Голливуд, смысл которого сводился к простому выводу: что бы ты ни делал – тупик! Слепая ярость и голод правят миром, и все умрут.
- Дуаки!.. Дуаки!.. Дуаки!..
Посреди ночи ты откладываешь книгу, берёшь с пола пачку сигарет, спички, спускаешься на веранду, закуриваешь и… замираешь. Над тобой – органная месса небесного Баха. Грандиозное, величественное, пёстрое от разноцветных тяжёлых звёзд. То ли виски тому виной, то ли окончательно заснувшая в темноте деревня – но таких звёзд я не видел давно. Ну, разве что тогда, осенью. Той самой осенью. Звёзды, которые заставляли тебя если не лечь на холодную ноябрьскую землю, то хотя бы застыть, закинув голову. До ноющей шеи, до замёрзших пальцев, до головокружения готов ты тогда был смотреть на них и благословлять этот момент, этот город и ту дорогу, которая привела тебя под эти звёзды. Ту самую дорогу. Ни до, ни после не было в жизни таких ночей, чтобы было так темно. Нет, не то слово. «Темно» - это когда тут, на мансарде ты лампу свою настолько-напольную выключаешь. А там… Там мир существовал лишь на столько, на сколько хватало дальнего света фар. Дальше космос. И едешь ты или летишь – сказать невозможно. Ни скорости не чувствуешь, ни расстояния, ни времени. Даже музыку выключаешь, - совсем выключаешь, - она кажется тебе здесь совершенно неуместной. Нет направлений, нет целей, нет задач. Всё то, из чего ещё недавно состояла твоя жизнь, становится несущественным, даже несуществующим. Есть лишь несколько десятков метров дороги перед тобой – и всё. Ни спереди, ни позади тебя не видно ни огонька – ни фар или задних огней автомобилей, ни светящихся на горизонте окон деревенских домой, ни уличных фонарей – ничего. Глаза, выжженные лампами дневного света городов, которые никогда не спят, становятся бесполезны – они просто не способны воспринимать и передавать информацию в мозг. Мне иногда кажется, что та самая значительная часть мозга, которой мы не пользуемся, отвечает за то, чтобы понять смысл бесконечности – двенадцатью действующими в обычной жизни процентами с бесконечностью не справится. И в такие моменты, наверное, и щёлкает тумблер в голове, и вспыхивают лампочки во всём цеху, и включаются основные мыслительные процессы, переваривая поступающий космос. И там, внутри, воцаряется такая тишина,  какой никогда раньше ты не слышал. Тишина, в которой не слышно ни мотороллеров, ни падающих червивых яблок; в которой не звонят мобильные телефоны и не приходят письма. Тишина, в которой не слышно, как изнутри тебя грызёт червяк страха за тех, кто рядом, и обиды на тех, кто уже далеко. Тишина, в которой нет ни объяснений, ни признаний, ни правды, ни лжи. Тишина, в которой растворились Труфель с Фофелем, воспользовавшись своим Шансом. Тишина, в которой ты не любишь и не любим – ты и есть любовь. Вспышка абсолютного счастья в глухом тупике тревог и сомнений.