Виктория-значит победа. Глава 18. Весна. Асса

Этой весной как будто все проснулись от летаргического сна. На улице незнакомые люди заговаривали друг с другом. Разговоры в полный голос на улицах, на рабочих местах, в транспорте и даже в учебных заведениях велись такие, какие даже на своих кухнях люди раньше вели шепотом. Теперь даже само слово «свобода» вдруг приобрело совершенно другой вкус – шальной и пряный.

Весна 1988 года – была весной страны. Длинная-длинная зима с ее темными ночами, затяжными простудами, страхом и тяжелой работой осталась позади. Весна была в глазах людей, в цветах в руках женщин. Обычно серая толпа вдруг расцвела невероятными яркими сочными красками. Женщины вспомнили, что они женщины, мужчины вспомнили, что они мужчины. Никогда до, да и никогда после этой весны не было столько радостных улыбающихся лиц. Люди в транспорте и на улицах шутили, говорили друг другу комплименты вместо привычного хамства.

Природа постаралась. Такой теплой и шалой весны давно не бывало. Серый снег и слякоть под ногами стремительно испарялись, уступая место свежей зелени газонов. Не беда, что газоны были грязными  и неухоженными. Все смотрели на пробивающиеся ростки новой жизни и надеялись, то эти ростки не затопчут тяжелые сапоги военного образца.

Самый читающий город мира оправдывал свою репутацию. В руках каждого были журналы, а в журналах печатали то, за что раньше запросто могли посадить в тюрьму, если бы нашли у человека такую литературу. Прочитанное тут же обсуждали с друзьями, коллегами, незнакомыми прохожими.

Страна вдруг почувствовала себя единым целым, но каждый ее гражданин был личностью, а не частью стада. Модным сделалось быть непохожим, индивидуальным, оригинальным и даже непонятым, лишь бы не таким, как все. Страна переживала свой подростковый переходный возраст, когда хотелось говорить о запретном, дерзить и проявлять независимость.

Впервые на сцене выступали музыканты, которых раньше можно было увидеть и услышать только на «квартирниках» - нелегальных квартирных концертах. Лица у музыкантов, осваивающих самые престижные сцены столицы, были растерянные, в движениях еще чувствовалась неуверенность. В их глазах была отчаянная решимость, как у людей, прыгающих в прорубь, ведь еще неизвестно было, не повернет ли Перестройка с Гласностью вспять и не придется ли потом отвечать за эти концерты перед людьми с каменными лицами в кабинетах, откуда выход только в лагеря, о которых так натуралистично писал Солженицын.

Огромные стадионы заполнялись не чинными людьми в костюмах и вечерних платьях, а беснующейся молодостью, взрывающейся не аплодисментами и криками «браво», а свистом и криком, вскакивающей с мест и подпевающей своим кумирам, вышедшим из подполья. Темные трибуны сияли от огоньков зажигалок, внимая самым дерзким стихам, положенным на мелодии весны.

Вика была ровесницей той весны. Она была ребенком всех реформ и революций. Рожденная на излете эпохи 60-х, она впитала все лицемерие своего времени, еще с детского сада понимая, о чем говорить запрещено, а о чем необходимо. Нельзя было говорить о том, что чувствуешь, что думаешь, что читаешь. Надо было говорить о том, что внушали и вдалбливали в головы, о чем говорить было противно: о патриотизме, о нашей прекрасной родине, о праздниках труда и неинтересных книгах. Надо было глотать отвратительные бесплатные обеды, которые полагались дочери вдовы с тремя детьми и униженно благодарить за уцененную унылую школьную форму не по размеру, которую государство «дарило» по талонам для многодетных семей. Надо было писать сочинения и восторгаться «подвигами» предателей, которых хотелось задушить собственными руками. Нельзя было читать стихи Цветаевой, Пастернака, Блока, нельзя было мечтать и летать вместе с Маргаритой. Нельзя было даже упоминать название любимой книги «Остров Крым». Об этом говорили шепотом и только с ближайшими подружками.

Вика, как многие девушки ее времени, хранила у себя перепечатанные выцветшие и потрепанные листки самиздата, слушала песни никогда не виданных ею запрещенных певцов с хриплых магнитофонных кассет и бегала с друзьями на квартирники. Но все это было тайно, с холодящим страхом в душе и неистовым восхищением, заветной мечтой о свободе. Она считала старшее поколение скучными занудами. Она дерзила учителям и писала хулиганские сочинения, приводящие в шок и восхищение преподавателей. Шок от смелости и независимости суждений и восхищение красотой слога и оригинальностью высказанных мыслей.

Ей так хотелось сломать, взорвать эту чугунно-серую действительность, где впереди не было ничего – только длинная-длинная жизнь, чтобы под конец, выйдя на пенсию, получить отдельную квартиру и право сидеть в транспорте.

И вдруг ненавистное чудовище взорвалось само. Взорвалось множеством восхитительных красок, песен, фильмов, книг. Счастливое безумие захватило ее, как многих других и унесло искрящимся карнавальным потоком.

Той весной впервые на экран вышел «неправильный» фильм – «Асса». Конечно, шел он не в кинотеатре «Россия», а в ДК МЭЛЗ, уже прославившемся самыми скандальными концертами, лекциями, литературными вечерами. В считанные недели ДК МЭЛЗ стал известен всей Москве. Если раньше это название навевало скуку  (что там еще может быть в доме культуры?), то теперь адрес помпезного здания с колоннами на площади Журавлева знали все. ДК МЭЛЗ стал символом свободы, весны и искусства. В новом звучании этих понятий.

Зал был полон. В проходах стояли люди. Смотрели Ассу, как величайшее откровение, как освобождение, как праздник. Смеялись и плакали, не стесняясь. Просмотренный совместно фильм, объединил и наэлектризовал всех зрителей. После фильма не расходились. Шли вместе, словно сообщники, соучастники скандального чуда. Чувствовали себя революционерами, и хотелось сокрушить, потрясти до основания весь мир, заявить о своем существовании. Они были, словно первый росток, пробивший асфальт.

Вместе ехали на Арбат, подхватывая веселой свежей волной всех, кто попадался по пути. Вагоны метро пели песни Цоя и Гребенщикова.

Волна выплеснулась в каменные берега Арбата и там расплескалась, разлилась привольно. Звучали песни, стихи, смех. Певцы и ораторы собирали вокруг себя сопереживающих зрителей. Это была самая благодарная аудитория, о какой могли мечтать выступающие.

Уличный музыкант пел, надрывая душу себе и слушателям, в сердцах которых эхом отдавалось каждое слово, каждый аккорд гитары:

Панки любят грязь, а хиппи цветы,
И тех и других ЗАГРЕБУТ в менты.
Ты можешь жить любя, ты можешь жить грубя,
Но если ты не мент, возьмут и тебя.
 
Я устал пить чай, устал пить вино,
Зажёг весь свет, но стало темно.
СЕМЬДЕСЯТ лет я озвучивал фильм,
Но это было немое кино.

Вика слушала в притихшей толпе, чувствуя, как тело охватывает дрожь, а на глаза наворачиваются слезы. А потом пошла, не стесняясь своих слез в толпе таких же, как она людей, чувствуя и понимая каждого из них.

Кто-то в толпе крикнул: «У нас весна!», другой голос подхватил: «У нас Арбат!», хор голосов взревел: «У нас АССА!!!».

Люди обнимали друг друга и целовались, девушки дарили свои поцелуи незнакомым парням. Прямо посреди Арбата выстроилась длинная змейка игры «Ручеек». Это было так просто, так легко – выхватывать незнакомую мужскую руку и задыхаться счастьем в его объятиях.