Паб Silentium

Говорят, иллюзии возникают  после изнурительной физической и психологической нагрузки, примем в расчет также всякого рода психотропные вещества, алкоголь и наследственность, то есть врождённую склонность к галлюцинациям, мозговым представлениям, появлению в голове несуществующих образов – называйте это как угодно – склонность к безумию, другими словами.  Сила иллюзий, вера в их материальность также связана с личностью того, кто ими заражён. Разумеется, рационалист, обладающий так называемым «твердым стержнем», не слишком падок на слабости своего разума. Другое дело – человек, верующий в мистику, в сверхъестественное или ипохондрик. Но  самым желанным объектом атаки иллюзорных образов, теней рассудка, является человек, чья совесть по каким-либо причинам оказалась забита в мрачную тесную комнату и мечется по углам. Страшно смотреть на человека, подверженного галлюцинациям – он совершенно безумен, вспыльчив и агрессивен; его жесты выглядят изломанными, а слова представляют собой монолитный поток гортанных звуков без смысла. Однако еще страшнее смотреть на человека, который смутно и как бы издалека начинает  осознавать, что все, окружающее его, - не более чем ветряные мельницы. Тело несчастного тогда перестаёт ему принадлежать: лицо окрашивается в цвет тинистого болота, на коже появляются беловато-выпуклые бугорки – признак озноба, и пару минут спустя откуда-то из солнечного сплетения  прорывается наружу крик. Он длится не более пары минут, однако  и этого времени достаточно, чтобы понять, что чувствует человек, обманутый самим собой, своим телом, своим разумом. Одно  дело – предательство постороннего, пусть и близкого, другое дело – потеря самоконтроля, своеобразное самопредательство. Трагедия в том, что от себя никуда не денешься. Впрочем, слова мои могут не иметь совершенно никакого веса, ибо основаны они лишь на умозаключениях и гипотезах, мелькавших маячками в моей голове, одним воскресным вечером, который совершенно не отличался от предыдущих с  той лишь разницей – мне было одиноко, как никогда.
Мне было очень некомфортно. Представьте – новолуние, тождественное абсолютному мраку пересекаемого мною проспекта, и не единого звука, ни ветра, словно лишаешься сразу всех органов чувств. Даже во рту не ощущалось никакого привкуса, ибо не помню, когда последний раз ел. Мысли путались или отсутствовали вообще – этого я тоже не понимал; я просто шёл, расталкивая дома. Обошёл стороной здание муниципалитета, окружного суда и больницы – все это мне было чуждо, а встреча с этими скоплениями людей именно здесь, именно сейчас в этой темноте казалась неловкой и дикой. Почему-то хотелось оправдаться, поговорить с холодным и грязновато-желтым бетоном стен. Но не было в них ни ответа, ни сочувствия. Грустно, и хотя не было сил даже на то, чтобы распахнуть объятия госпоже Тоске, идти домой не хотелось. Да и где же он, мой дом? Неужели та безвкусно меблированная съемная клеть, с которой ничего не связывает: ни воспоминания детства, ни замеры роста на дверном косяке, ни даже старые эмалированные кастрюльки, гранёные стаканы и стеклянные ёлочные шары, унаследованные от родственников или хотя бы предыдущих жильцов. Я называю себя человеком мира, а на деле выходит, что бездомный сирота, которому даже идти некуда тёмным воскресным вечером. Бывало ли у вас такое, что вы с родителями, скажем, едите все вместе на отдых. В машине душно, вы случайно вглядываетесь в зеркало переднего вида, видите их знакомые с детства лица, слегка тронутые признаками времени, и вдруг понимаете, что эти люди вам совершенно чужие, что даже они никогда не смогут вас понять, полюбить так, как любите вы себя сами, что стоит вам сейчас сказать резкое слово, и тонкая нить отношений будет разорвана окончательно. И вдруг крупные слезы начинают неравномерно скатываться по вашим щекам, а на вопрос, что с вами случилось, вы отвечаете «ничего». Уже тогда они, ваши родители, начинают подозревать что-то неладное, и спустя несколько лет в суде дадут показания против своего ребёнка, вернее против его рассудка. Однако именно та, внезапная мысль, даёт вам истинное представление о мироустройстве, о том, как на самом деле все раздроблено и разобщено и что собрать эти осколки практически невозможно. Людей способны объединить либо великая радость – праздник, либо великое горе – похороны. Именно тогда у меня появилась одна идея. Я переехал и начал вести самостоятельную жизнь.
Между тем, цепь рассуждений на темном проспекте привела меня к мерцающей неоновой вывеске паба «Silentium». Не помню его здесь раньше, впрочем, не удивительно, так как я в такие места не ходок. В пабе тесно, шумно и накурено. Перебои со светом, мерцания светильников резали зрачок. Этакий резкий контраст с улицей; где было бы слышно и булавку, падающую на тусклое серебро тротуара. Интерьер «Silentium» поражал своей вычурной неуместностью, несоответствием статусу заведения на углу между больницей и кинотеатром: стены, обитые красным бархатом и тяжёлые занавески в тон, лакированная чёрная мебель в эклектическом стиле и плитка пола с чередующимися чёрными и белыми квадратами, от которых рябило в глазах.
Я подошел к барной стойке и захотел заказать джину с водкой, но ни бармена, ни официанта там не увидел. Это заставило меня недоумевать, меня захлестнула внезапная волна гнева и раздражения – хотелось бить посуду об этот параноидальный кафельный пол, но меня опередили. Из за стойки высунулась голова, затем непропорционально маленькая полная рука с пальцами-обрубками. Существо выругалось тонким, ребяческим голоском и спросило: «Что вам угодно?». Передо мной был карлик, или лилипут – я в этом, честно говоря, не очень разбираюсь. Его неправильное противоестественное тело было одето в аккуратный красный костюм. Из-под пиджака выглядывал чёрный ворот рубашки. Мне стало противно. Я заметил, что карлик пританцовывал. Не помню, сколько долгих минут я был в плену у оцепенения и замешательства, но все это время он молча двигался в такт музыке и смотрел на меня своими холодными маленькими рыбьими глазками – казалось ещё немного и он начнёт задыхаться на суше. Я заказал классический черный кофе и моментально выпил его. По крайней мере, так мне показалось сначала. Потом я обнаружил, что чашка ещё наполовину не выпита. Казалось, сколько я не пил, кофе не кончался. Я всерьёз испугался, что мне могли чего-нибудь подмешать. Я пил, но жидкости меньше не становилось. Бросило в холодный пот. Его капли мешались с напитком, подобно тому, как во мне самом ужас мешался с негодованием. Затем ко мне подошёл официант необычайно высокий, худой и с длинной сухой шеей. Он начал на меня кричать, ругать, напоминая, что они работают до последнего клиента – а я последний. Оглянулся по сторонам – и это оказалось действительно так. Когда все успели разойтись, я не понимал, ибо только пять минут назад делал заказ, и в пабе народу было как сардин в бочке. Официант язвительно поинтересовался, когда же я соизволю допить свой кофе. К тому моменту я его уже не слушал, потому что на круглой сцене, прямо в центре «Silentium» буквально из ниоткуда появился фокусник. Он говорил очень сладко, плавно и с глубоко осмысленными театральными паузами – слушать его голос было невыразимым блаженством, мне казалось, что от моей макушки к кончикам пальцев на ногах разливалось пряное тепло, смешанное с эйфорией. Его руки с тонкими белыми запястьями, выглядывавшими из-под алых манжет, двигались как-то магически плавно и грациозно. Он стоял за моей спиной, я чувствовал мускус, исходящий от него. И я был счастлив. На мгновение я представил свою жизнь такой, какой она могла бы быть – у меня есть семья, меня любят, я не одинок. Я стал кем-то другим, не собой. Я потерялся, но чертовски не хотел вновь обрести себя прежнего. Потом фокусник склонился над моим ухом и прошептал: «Кровь». Я услышал,  как где-то рядом со звонким криком тонкого стекла разбился стакан. Я повернулся к нему лицом, заглянул в его разноцветные зелёно-черные глаза и спросил, что это значит? Вместо ответа этот змей потянулся к моему другому уху и шелестящим шепотом произнёс: «Иллюзия». В ту минуту мне казалось, что по красной стене и черно-белой плитке побежала трещина. Я провалился. Меня начало сильно знобить, трясти в конвульсиях. Я чувствовал, как зрачки мои расширялись, что они – начало бездны. Подбородок мой упал на грудь, глаза опустились. На рукавах и животе своей рубашки и на рукавах до локтей я видел кровь, опустил руку в карман и нащупал ледяной металлический ствол. Я вытащил из кармана черный предмет, вглядывался в его змеиный блеск, в своё отражение. Его черное дуло не множило бездну или пустоту, но продолжало её. Тело мое, то которое я знал все эти годы, единственное, что было у меня, с глухим стуком упало на колени. Кричало тоже тело.
Я вспомнил всё, вернее даже не забывал, а пытался врать себе, представить, будто ничего не было тогда, в той больнице. Пытался представить, будто кто-то другой ворвался в больницу и пристрелил двенадцать человек, будто это не меня нашли потом на улице темным воскресным вечером кричащего и безумного между зданием больницы и кинотеатра, будто паб «Silentium» вообще существовал.
Я думал, что людей могут объединить только две вещи – великая радость и великое горе. Есть ещё одна вещь – правосудие – великое судилище над безумным убийцей, страдающим иллюзиями. В тот день все эти люди смотрели на меня – за всю мою жизнь я не был так близок к людям, а они близки друг к другу. Все они были объединены одной идеей - жаждой возмездия.  Зеркало было собрано. В тот день меня осудили на смертную казнь.