Марш мёртвых опоссумов

Вот уже который день моими единственными собеседниками помимо всё наглее и развязнее ведущего себя внутреннего голоса, являются черные сапоги. Разумеется, они не существуют отдельно, но их носителя я не вижу, потому что моя крохотная камера находится гораздо ниже того уровня, на котором стоит тот, кто носит черные сапоги, и в маленьком окошке видна только его обувь. Даже не окошко это, а скорее бойница, из которой ведется огонь по мне. Положение, в котором я сейчас нахожусь поистине странно. Ведь совсем недавно, я и не подозревал о возможности подобного существования. Всё еще недавно? Или уже давно? Сбился. Раньше я полагал, что черные сапоги беседуют со мной раз в сутки, и пытался вести счет нашим встречам. Но сбился. Все прошедшие разговоры слились для меня в бесконечную череду вопросов и ответов. Я не видел в этом смысла, но, так как сапоги были единственным существовавшим для меня сейчас явлением, кроме молчаливых и бездушных кирпичей, то поневоле закрадывалось ощущение, что я существую только благодаря этим тяжелым, лоснящимся чернотой сапогам.
- Думал ли ты когда-нибудь о свободе? – спрашивает меня глухой и бесстрастный голос сверху.
- Думал.
- Свободен ли ты?
Я пытаюсь рассмеяться. Мне очень трудно разбудить эмоции, на поверхность моего лица поднимаются только тени былых улыбок. Но я пытаюсь рассмеяться.
- А ты не видишь меня?! – пытаюсь я крикнуть черным сапогам, - не знаешь, разве, каков я сейчас?
- Отставить, - спокойно пресекает мои излияния голос, - то, каков ты сейчас, не имеет отношения к моему вопросу. Твоё теперешнее состояние и положение не нуждается в описании и осознании.
- За что я здесь? – кажется, я уже задавал этот вопрос, и не раз, но не помню ответа, - по какому праву?
- Этот вопрос был бы глупейшим, - раздраженно отвечает голос, - если бы граница разделения ума и глупости не была бы пересечена. Ты можешь находиться здесь хотя бы за то, что когда-то имел наглость быть зачатым. Или за то, что всегда боялся оказаться здесь. Или за твою страсть к рыжим женщинам с красивыми ногами и наглым взглядом. Чаще всего, кстати, безответную.
- Это печально, – встрепенувшись, перебил я голос, потому что зашевелились внутри едва уловимые воспоминания, откуда-то из самой глубины поднялся ветер и швырнул мне в лицо пепел давно сгоревших чувств.
- Да, - неожиданно согласился он, - но уже неважно. Рыжих женщин более не существует. А что до права, по которому ты здесь находишься, так ведь и тебе никто не давал прав на всё мною перечисленное.
- И мне нужно с этим смириться?
- Не нужно. Смирение – лишь твоя субъективная оценка. И сложившаяся ситуация ни на йоту не изменится от твоего отношения к ней.  Граница, до которой сознание хоть как-то может определять бытие, тоже преодолена.
- Так что же мне остается?
- Всего ничего.
И сапоги покидают меня, оставляя лишь постепенно затихающий стук подошв. Куда они направились? Может быть, к другим таким же заключенным, как я. Не могу же я быть одинок и в этом. Кто-то ведь должен страдать так же, как и я, и даже сильнее, чтобы было легче мне, легче всем остальным. Но, в таком случае, кто-то всё равно должен страдать сильнее всех, то есть, по сути, за всех. И никто не давал гарантии, что это не я.
Я подолгу разглядывал и ощупывал  стены моей камеры, пытаясь отыскать в почти кромешной темноте следы чьего-то пребывания, послания из прошлого или знаки, которые помогли бы мне разобраться. Ничего. Тогда я сам пытался оставить сообщения - царапал камни, срывая ногти, выводил кровью  какие-то рисунки. Но буквально через минуты, стоило чуть отвлечься, не мог найти ни следа своих стараний. Я злился на себя и плакал от боли, а голос в моей голове разрывался, проклиная всё и вся. Я пытался вспоминать сюжеты прочитанных когда-то книг, лица друзей, тела любимых женщин, но тщетно. Темнота моей камеры гасила всё. И когда я в очередной раз был готов разбить свою голову об унылые камни, приходили сапоги и звучал над моей головой вкрадчивый и спокойный голос. Всё это продолжалось до тех пор, пока я не задал один вопрос. Странно, что я не спросил этого раньше. Наверное, сначала мне казалось, что этот вопрос был бы унизительным проявлением слабости, а когда унижение и слабость стали неотделимой от меня частью, то вопрос стал глупым и смешным, с кажущимся очевидным ответом.
- Меня когда-нибудь выпустят? – спросил я у сапог. Точнее не я, а моё отчаяние, достигшее невообразимых размеров и стремившееся поглотить всё.
Черные сапоги молчали несколько секунд. А потом кашлянули. Как мне показалось, ошарашено.
- А кто же тебя держит, милый человек? – в голосе не было ни капли насмешливости или издевки.
- Вы, кто же еще.
- Я? Как я могу держать того, кто пересек столько границ? Как я могу становиться на его пути?
- Но ты же тут сторож? Или тюремщик? Не знаю даже, как тебя лучше называть.
- Чтобы быть сторожем надо иметь что-то, что можно сторожить, а чтобы быть тюремщиком нужна тюрьма. – С некоторой грустью ответили сапоги.
- А это что, по-твоему?!
- Это твоё нежелание смотреть по сторонам. – Таков был ответ.
И я огляделся. Стен больше не было. Точнее стена была одна. Она разрезала то, что оставалось от привычного пространства на две части. И то, что оставалось от неба, тоже. Одна половина неба была  буро-чёрная, а к горизонту темно-синяя, а другая темно-синяя, а к горизонту буро-черная. И мы стояли на гребне этой стены.
Я, наконец, увидел того, кто носит черные сапоги. Им оказался маленький и сутулый человек азиатской внешности в ветхой солдатской шинели с оторванными погонами и остальными знаками отличия. Неизвестный солдат неизвестной войны. Лицо его было страшным, потому что наполовину и лицом-то не было, а представляло собой сплошное багровое увечье. Единственный глаз смотрел спокойно и жестко. А гребень стены был слишком узок для того, чтобы мы могли разойтись.
- Ты говорил, что не можешь становиться на моём пути? – спросил я у него.
- Не могу, - едва шевеля остатками губ, произнес носитель черных сапог.
- Тогда освободи дорогу. Я хочу идти дальше.
-  Ты не учел одного, - не меняя тона, ответил солдат, - не осознал пока одного  маленького обстоятельства. Твой путь окончен.
И я ему поверил. Потому что видел, что и его путь окончен здесь же. Просто он понял это раньше.
- И что же нам делать?
- Смотреть.
И я стал смотреть на буро-черный горизонт. И увидел. К стене шли дети. Они находились еще очень, очень далеко, но я мог при желании разглядеть каждого из них. Они шли, утопая в сером песке, и несли в руках какие-то странные разноцветные комки. Приглядевшись, я понял, что это опоссумы. Зверьки были одеты в какие-то странные костюмчики и мертвы. Вот сосредоточенная девочка несет скорчившуюся тушку, затянутую в фиолетовое с блёстками платьице и в розовом парике. Острая мордочка уже изрядно облезла, из приоткрытой пасти вылезает язык. В общем, очень похоже на поп-звезду. Вот мальчик в круглым очках несет Элвиса Пресли, старательно сделанного из толстого и коротколапого опоссума. Вот дохлый байкер, весь в черной коже, цепочках и даже на маленьком мотоцикле. Несет его крупный парнишка в бандане «Моторхедов» . Их много, может тысячи, а может и миллионы. Но до стены далеко.
- Никто ведь не дойдет? – спросил я у того, кто носил черные сапоги.
- Само собой, - безразлично ответил он, - они вырастут, потом состарятся. И однажды наступит момент, когда им суждено будет упасть в песок и больше не подняться.
- А в чём смысл всего этого?
- На этот вопрос могли бы ответить опоссумы. Но они мертвы.
- А они точно мертвые? Я знаю, что опоссумы умеют виртуозно притворяться мертвыми.
- Да. А люди умеют виртуозно притворяться живыми.
Так мы стояли и смотрели друг на друга, а дети шли в вечной ночи, утопая в мокром песке, и несли мертвых опоссумов к стене. А с другой стороны, наверное, громадные опоссумы несли мертвых детей к этой же стене. И вдруг тот, кто носил черные сапоги, начал хохотать. Страшно, самозабвенно, откинув назад свою маленькую изуродованную голову. Узкий его глаз совсем закрылся, а остатки губ расползлись, обнажив редкие черные зубы.
- Почему ты смеешься? – спросил я.
И тут же почувствовал, как в спину входит полоса стали, почувствовал, как потекло по коже что-то теплое, и навалилась на плечи неподъемная усталость. Не выдержав, опускаюсь на колени. А этот хохочет. Я вижу, как приплясывают его сапоги.
- Помнишь Ляолян?! – восклицает он, - Помнишь?!
Я вспоминаю Ляолян. И меня тоже начинает бить неудержимый хохот. Я поднимаю голову, зная, что увижу, как за спиной у японца восходит красное солнце. И он тоже видит его, он поднимает руки, приветствуя свой оживший символ. Но этот маленький солдат еще не осознал, что в самой середине режущего глаз сияния таится артиллерийский снаряд. А когда он это поймет, станет слишком поздно. Усталость закрывает мне глаза. Всё это слишком скучно, всё это уже было и будет неисчислимое число раз. И будут идти дети, неся мертвых опоссумов, и будет стоять стена, воплощением гнева и боли, разделяя плоть земли и вздох неба. И всё также больно будет умирать.
Короткий вскрик на незнакомом наречии обрывается взрывом. Это лопнуло красное солнце.