О несоразмерности эмоций

Иной раз удивляешься несоразмерности людских эмоций.

Дело было в давнее перестроечное время.
В институте один из кусков истории России, а именно 1861–1917 гг., преподавала у нас доктор наук, заслуженный историк и старый партиец М. Студенты звали ее попросту – бабка М. (иногда, под настроение, чуть нежнее – бабушка М.).
Маленькая, щуплая, в птичьем перманенте и мышином цвете, была она боевая – в прямом и переносном смысле: воевала в Отечественную, воевала и в мирные годы – со всеми предателями, принявшимися критиковать социалистическое прошлое. Ее любовь к Ленину была безгранична и требовала от окружающих дотошного знания мельчайших деталей биографии вождя. Как-то на экзамене спрашивает М. у вечного нашего «мальчика для битья» робкого туркмена: «А где находился Владимир Ильич летом 1903 года?» Перепуганный Шухрат, страдая, выдавил из себя: «В Шушенском?..» «В Лондоне!» – взревела бабка М., подскочила, как ошпаренная, и вылила в стакан полфлакона валерьянки. Вторую половину склянки очень хотелось отдать бедному и бледному Шухрату.

И вот однажды идет рядовой занудный семинар. Я, по обыкновению, читаю из-под стола книгу, краем уха мониторя происходящее, чтобы не пропустить опрос. Как вдруг наша бабушка, отвлекшись от героической деятельности народовольцев, говорит: «Вот прожила я на свете 83 года, много чего повидала, и за всю свою долгую и нелегкую жизнь ненавидела всего трех человек». И перечисляет: какого-то Петю на фронте, Васю в Институте марксизма-ленинизма, и – пауза – Ю.К., которая учится в вашей группе, то бишь меня. В аудитории гробовое молчание, книга валится с колен на пол.

Долго потом однокурсники обсуждали эту тираду, ибо дальнейшего объяснения не последовало. Наш лектор вновь вернулся к Желябову и Перовской. А я как не знала, так и до сих пор не знаю, чем же так задела немолодую женщину. Да, была я слегка буйная – тогда все боролись со всем, а уж я громче всех. Ну, чего-то мы с ней спорили – она предлагала читать и конспектировать работы признанных историков пролетарского разлива, а я ей сборник «Вехи» с Бердяевым. Ну, курсовую пыталась ей подсунуть про коммуну толстовцев. Но этот же не повод!

Она, однако, думала иначе и поизмывалась на полную катушку. Предновогодний зачет сдавался 8 раз (!), при том что предмет я знала неплохо. Но самая ее изуверская месть выглядела следующим образом: за одну ночь мне нужно было прочитать  двухтомник воспоминаний Веры Фигнер. Той самой революционерки, что 20 лет просидела в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. Книга нагнала на меня ужас почище хичкоковского триллера – не столько рассказами о карцере или голодовках, сколько жуткими объемными описаниями чувств похороненного заживо человека, более всего страдающего от беззвучной тишины тюрьмы, тишины вещей, когда «точно большая змея лезет из-под пола, чтоб обвить тебя холодными, скользкими кольцами»… Я судорожно листала страницы и к рассвету сама была близка к помешательству. Мне слышался скрежет открываемых дверей камер, а по углам съемной комнаты мерещились всякие гады, так что в 5 утра я за шкирку приволокла хозяйского кота и посадила у письменного стола – для компании.

Видимо, на следующий день у меня был такой истерзанный вид, что моя мучительница была удовлетворена и снизошла до росписи в зачетке. Впрочем, и на календаре значилось 31 декабря.

Вот такая случается разновеликость восприятия: живешь, человека даже не замечаешь, а он испытывает к тебе бурю чувств.
Запомнилось.