Память - мой злой властелин. Фрагменты автобиограф

Пишу во имя тех, кто живы,
Чтоб не стоять им, в свой черёд,
Толпой послушно молчаливой
У глухо запертых ворот.

ПОСЛЕДНИЙ ЗАПЛЫВ ДЕТСТВА

Август.Каникулы. Неширокая река Хопёр, на которой мы,дети сотрудников санатория, пропадали целыми днями. Берега реки очень живописны, зелены, с обилием лесных ягод. Рай для отдыха! Вечером, сморённые здоровой усталостью,мы мирно засыпали со светлой мечтой о завтрашнем дне на  Хопре. И вдруг протрубил тревожный сигнал последнего «заплыва в детство»: Война! А для  меня чуть попозже  ещё и  ссылка!
Увозили нас ночью, как обычно в 30-е годы «брали» врагов народа и всяких там политически неблагонадёжных. В небольшой полуторке уже сидели с  узлами две семьи, так что  даже наши скудные манатки не помещались, многое осталось там, где лежало. Перед отъездом сотрудник НКВД ещё раз прошелся по крохотной квартирке, заглянул в печь – голландку и стал ворошить золу кочергой.
 - Дяденька! Там бомбы нет.
Сотрудник посмотрел на ребёнка с сожалением и ретировался. А я с грустью вспоминала многие дивные и счастливые часы, проведённые с книгой у живого огня ярко горящих поленьев. Я прощалась с детством, хотя и по-своему, по детски, но совершенно «взаправду».Тогда я ещё не плакала горько над стихами Е.Евтушенко:"Дай бог,чтобы твоя страна тебя не пнула сапожищем..."Зато сегодня они вспоминаются горько и часто.А можнт быть их в то время ещё и не было... Даже сегодня  на рыбалке, которую обожаю, я с трепетом и волнением жду вечера, когда яркое пламя костра  устремится в  загадочно-непознанную бездонную высь. Что это? Неосознанная тоска по детству, или генная  необходимость живого огня – очага? Не решить нам этой загадки. Да и надо ли…
Неисповедимы пути твои, Господи!Наши пути также были неисповедимы и нам не ведомы. Где и когда увидим причал? Теплушки, или как их ещё называли, телячьи вагоны, без печек – буржуек, а ночи уже были холодными. Охрана, которая позже напишет в отчё-тах о том, что в пути все вели себя спокойно, никаких антиправительственных выступлений не было. Везли южным кружным путем, куда входил и участок дороги, которой в своё время занимался отец. Проезжая по нему, он с горечью иронизировал: «не знал, что для себя строил». Через полтора месяца высадили на станции Ояш Новосибирской области. Пути – дороги были  тяжелыми:  осуществлялись только когда были свободны  перегоны. А  бывало это редко, чаще – ночью и всегда неожиданно спешно. И тогда в ночи;, среди бескрайней степи раздавалось тревожно-грозное: «По ваго-о-о-нам»! Кто не успел – тот опоздал. Были и такие. Шансов выбраться из безбрежной степи было не много. Кто-то догонял, иные бесследно сгинули в  безлюдной и бескрайней степи, где на остановку поезда шансов было ничтожно мало.
Как мы поняли позже, Ояш – не конечный пункт назначения, а лишь вынужденный перевалочный пункт: в Нарым (вниз по Оби), определенный нам местом ссылки, не добраться – навигация заканчивалась.
Итак – год в большом, красивом селе. Выйдешь утром в школу, глянешь вдаль, в бесконечную улицу,  живописно взбегающую на невысокий холм, на окуривающие светлое небо трубы – красота! Ах, если бы не война и ссылка (это при том, что мы не знали, что ждет нас впереди)! Отца почти сразу забрали в трудармию (типа ГУЛАГа),  мама учительствовала. Уже там, в холодном сибирском селе, мы, экипированные для легкой саратовской зимы, сильно ощущали непригодность нашего гардероба, но что делать – иного не было. Приходилось ходить в ботиках, легких пальтишках и шляпках. На фоне полушубков, пимов и теплых шалей или ушанок мы выглядели  экзотически, даже экстравагантно, но в селе поселили многих эвакуированных и ссыльных, так что местные быстро привыкли к необычному нашему виду и даже жалели нас. К середине зимы стал ощущаться если не голод, то недостаток еды. Начали обменивать кое-какие вещи (коих у нас было архимало)  на продукты. Иногда перепадало что-то из американской гуманитарной помощи. Нам – ссыльным она вообще-то  предназначена не была, но маму, как учителя, все очень любили и ценили,  и потому, то ли по ошибке, то ли делали вид, что по ошибке, выделяли эту помощь.
Запомнился такой смешной, но характерный для села случай: маме нужно было по  учительским делам посетить дома; нескольких учеников, я решила составить ей компанию. В  одном из домов у самой двери была сооружена некая лежанка, около которой я остановилась, пока мама вела свою беседу. Вдруг вскрикнула от боли – кто-то меня сильно ущипнул за ногу. Оказалось, что под лежанкой на гнезде сидела гусыня, высиживая  птенцов. Хозяйка полезла успокоить птицу и попутно вынула  целый узел с рваными шерстяными носками и чулками, чтобы их выкинуть. Увидев это « богатство», мама аж вскрикнула: « Дайте мне, я всё поштопаю!» Так узел от удивлённой женщины перекочевал в нашу кошёлку вместе с двумя клубками шерстяных ниток. И вот наши с мамой долгие деревенские вечера у неяркого света керосиновой лампы. Я научилась  нехитрому искусству штопки быстро; ведь был стимул, а для меня это было и осталось важным на всю жизнь – если то, что я делаю, нужно людям, дело делается быстрее и с живым интересом.  Удивленная видом приведенных в поря-док носок, (в деревне не знали штопки, у крестьян просто не было на это вре-мени), хозяйка, светло улыбнувшись, поделила  огромную их стопку пополам. Так наши ножки обулись в носки из натуральной шерсти. Двое  детей из этой семьи учились весьма посредственно, и мама нередко занималась  с ними дополнительно. Они же баловали нас то медком, то ещё чем-нибудь  из продуктов натурального домашнего хозяйства. Так начиналась молчаливая и скромная, но великая эпопея помощи местного населения ссыльным. Без неё  -  могил изгнанных  в Сибирь и Казахстан было бы гораздо больше.  Немногие  ещё живые сегодня свидетели этой акции доброты и милосердия помнят об этом с благодарностью, а следующие поколения пусть читают.

ВСТРЕЧА с ОБЬЮ

Август 1942 года. Камень на Оби. Сотни семей поволжских немцев дожидаются баржи – нас повезут дальше, вниз по Оби, в Нарым. Нещадно печет солнце. Вспоминаются пушкинские цыгане, что шумною толпою по Бессарабии кочуют. Увы, сходство чисто внешнее: цыгане были свободными и кочевали по своей воле. У нас – конвой. Дня через три зачуханный пыхтящий буксирёнок приволок еще более зачуханную баржу, и мы погрузились. Я с мамой и папой, отпущенным из трудармии как «доходяга».
После живущей полнокровной жизнью Волги, пустынность Оби произво-дит гнетущее впечатление. Через несколько дней начинает портиться погода, холодает. Тучи спустились так низко, что, кажется, смыкаются со свинцовыми водами реки. Наконец все пространство заштриховал дождь. Косой и яростный, он хлещет остервенело, как нагайкой. Именно в этот момент по шатким сходням на пустынный берег сбрасывают часть людей и быстрёхонько отчаливают. «Ни огня, ни черной хаты...», ни кустика, ни коряги – один песок, мокрый, девственно чистый.
Мне показалось, что все погрузились в состояние отупения (позже я поняла, что сработали защитные силы организма, помогавшие пережить весь этот ужас).
На следующий день за нами из ближайшей деревушки приплыл неводник (огромная рыбацкая лодка). К ночи нас разместили по избам. Мы попадаем в семью рыбака. Изба, естественно, однокомнатная; их – восемь душ, и нас трое. Сморённые усталостью, засыпаем на полу. Утром проснулись – никого; возле нас стоит чашка свежевыкопанной картошки и баночка молока. Эти люди знали, что такое ссылка: они – из бывших кулаков.
У них мы прокантовались почти год. Отца летом взяли в рыболовецкую бригаду, хотя никакой ощутимой пользы от него не было: ни сил, ни опыта (скрипач), ни соответствующей одежды. Зато немногие часы отдыха рыбаков он умел делать интересными и увлекательными. Мама ходит по дворам, променивая последнее шмутьё на еду. Я  не учусь – школы в деревеньке нет.Ночные бдения       
Прозябнув весь день на продуваемой вечными ветрами Оби, хозяин – дядька мировой и удивительный труженик, поспав 3-4 часа, садится точить самоловы, на которые зимой в основном ловятся стерлядь и налим. Всю ночь идет отчаянная борьба со сном. Моя сердобольная мама решает ему помочь, часами удерживая его внимание интересными рассказами, которых ее память хранила великое множество (филолог). Тут был и богатый немецкий фольклор, который она легко «на раз» переводила на русский язык, благо, что обоими владела в совершенстве. Узнав об интересных «ночных бдениях» в избе Пархоменков, сюда постепенно стекаются другие рыбаки и не только; постоянно приходил со своей работой один ложкарь, так что все мы были с ложками, было бы что хлебать.

ДАЛЬШЕ В ЛЕС  - БОЛЬШЕ ДРОВ

Осень 1943 г. Лесосплав. Длиннющий барак с двухэтажными нарами. Холод, голод, непосильный труд. У мамы начался фурункулез. Ноги распухли и покрылись язвами. Бинты прилипают, всё гноится и кровоточит, но на работу гонят.
Сплавщики – полный интернационал: русские, немцы, поляки, румыны, прибалты... И каждый с упоением и ностальгией вспоминает о своей стране. Это были  чудные предночные мгновения, когда мы мысленно уносились в ту, далекую и прекрасную жизнь.


ТАЙГА И СКРИПКА

После ледостава жизнь пошла еще «веселей» – нас погнали на лесоповал. Идем пешком, а лед под ногами «колыхается». Страха нет, лишь отупение.
Делянки далеко в тайге. Под пилу в основном идет красавец-кедр. Работают лучком – это пила такая, на лук похожая, где вместо тетивы – тонкое, острое металлическое полотно. Условия те же: барак, сушилка, кухня. Работают в основном мужики из ссыльных раскулаченных: их на фронт не берут, да бабы молодые.
На нашей делянке таких голодранцев, как мы, больше  нет. Работа тяжелая, еды катастрофически не хватает. Остальным хоть из дома что-то привозят, а у нас начинается дистрофия.
Как-то в один из вечеров папа решается-таки достать скрипку (между прочим, хорошего мастера инструмент) и помузицировать своими огрубевшими, полу-отмороженными пальцами. Его слушают, занимаясь своими делами, причем почти вслепую: камелёк всего один, и света дает очень мало.
В поставленную кем-то перед отцом на общем длинном, грубо сколоченном столе миску вальщики, бочком проходя, как бы стесняясь, кладут что-то съестное. Мы взяли и поели. Ох, как тяжело было, особенно в первый раз, перешагнуть через моральный барьер, но... голод – не тетка. Позже Гоша-Москва (о нем я еще расскажу) где-то в дальнем поселке раздобыл гитару, и папа, показав мне несколько аккордов  (до войны я успела закончить три класса музыкальной школы), сотворил дуэт, дававший, бывало, “концерты по заявкам”.

ГОША - МОСКВА

А утром все идут на свою работу. Папа - в тайгу, мы с мамой обязаны обеспечить все помещения дровами.
Сил не хватает. И тут всегда в нужный момент на исходе дня около нас оказывается Гоша – Москва. Коренастый, ладно скроенный, с лучком наперевес, он раньше всех приходит с делянки и вечно шутит: «десять лесин стер с лица земли. А ну, бабьё, в барак! Вот, мамаша, почини мне рукавицы!» – и всё это с напускной строгостью. Мы покорно и с радостью выполняем приказание, согреваем задубевшие ноги, а Гоша еще часок-другой делает нашу работу, ловко, без видимых усилий, управляясь лучком.
Гоша – вор-рецидивист. До войны грабил казенные поезда Москва – Владивосток (отсюда и прозвище). Срок отсидел в тюрьме, а лесоповал ему вроде “вольного” поселения. У вальщиков все домашние продукты висели в котомках на могучих сучьях ближнего к бараку кедра. Гоша чужой крошки никогда ни у кого не взял, хотя ни близких, ни помощи не имел. Его все любили и тоже подкармливали.
Гоша – беззлобный весельчак и балагур и еще великий оптимист: «Вот, - говорит, - война окончится, и я буду работать в поездах Москва – Берлин». Уж не знаю, «работал», или нет, но что наши войска дойдут до Берлина – угадал, да не просто угадал - был уверен, а это помогало остальным потому, что конца войны ждали и желали все.


ЧИРКИ

В экстремальных условиях дети взрослеют быстро. Постепенно я понимаю (родители, надо полагать, поняли это давно), что здесь нам до весны не дотянуть: главное – у нас нет теплой одежды, а мороз – под 40 С0 . И вот впервые, неожиданно для себя самой, проявился мой характер: на делянку приехал какой-то начальник. Ему выделили клетушку – кладовку около кухни для приема вальщиков. Прослышав про это, я, ничего не сказав родителям, вечерком после работы снимаю свои чирки (род обуви типа галош, но из кожи, с затягивающейся выше щиколотки завязкой), подошв на них почти уже нет, а из дыр торчат пучки сена; носки – такого же рода. Босая, с синими от стужи ногами вхожу в «кабинет» и всё это рваньё спокойно (!!!) раскладываю на столе. Человек в тепленьких, мягеньких унтах, посмотрев на мои задубевшие ноги со вспухшими примороженными пальцами, наверное, даже опешил, растерялся:
– Что ты хочешь?
– Отпустите нас в деревню, там нам обещают работу с обмундированием.
– Пишите заявление.
В деревню мы уезжали с оказией, то есть с начальником.


ПЕРВАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ

Здесь, в деревне Малый Подъельник, я получила свою первую специальность – «мастер по клепке» (досочки для изготовления бочек). В этих бочках засаливали рыбу, коей было в те времена в Оби великое множество, и – на фронт. Туда же отправляли бруснику, шиповник, грибы – всё, что давала тайга и реки. А была тайга в этих местах богатейшей, обилие грибов, много белых, «боровички» – называют их ласково старожилы. Занятно, что они были верны избранным местам; посмотришь – нынче в грибной семье еще много малышей – не срываешь: пусть подрастут до завтра. Так и навещаешь свои живые заначки.
Черника... Ее не собирают, ее «берут» под звон комариного оркестра особым скребком, похожим на растопыренные пальцы. Черничные поляны, правда, очень далеко в тайге, которая имеет коварный обычай – не отпускать людей; заблудившись, они находят в ней свой вечный покой.
Бруснику, а ее было видимо-невидимо, местное население засыпало в кадки, заливало холодной водой, замораживало и ублажалось зимой свеженькой. Калина, рябина, шиповник... Кстати, именно он спасал нас от полной дистрофии, но до осеннего его урожая не все доживали.
Клепочная делянка от поселка километрах в десяти. Уходим  при звездах, приходим – так же. Мороз со звоном. Я работаю в паре с отцом. Оба -  неумехи. Самый страшный момент – валка: огромный падающий кедр иногда комлем отскакивал назад. Надо было уберечься, а кругом снег выше пояса. Однако, слава Богу, пронесло.
Не все могли осилить 20 км пути и полный рабочий день. На делянке – барак; к концу зимы уже не имеющая сил латышка Вера Юрьян стала оставаться там с сынишкой лет десяти. К весне болотистая дорога раскисла; к делянке уже не пробраться. Веру давно уже никто не видел.
Однажды в поселке появился сын Веры. Он был неузнаваем – обветренное лицо, опухший от голода, с потухшими глазами, в каком-то немыслимом рванье, он чудом добрался.
– Мама умерла...
Кто и как ее хоронил, и хоронили ли вообще – не помню, а мальчика, кажется, отправили куда-то в детский дом.


СТРИЖИ

Поселок Малый Подъельник зажат между двумя речками – луговой Протокой и таежной Коготкой, которая имеет странный обычай: часть лета она течет в одну сторону, а где-то к его середине, обычно ночью, резко поворачивает в другую, до неузнаваемости меняя очертания берега и, к сожалению, разрушая редкие песчаные плёсики, с которых мы самодельными примитивными удочками ловим рыбу и тем кормимся с мамой (папу посадили, за что?).
Весной, кроме этой рыбёшки, которую мы жарили прямо на раскалённой плите, есть было нечего. Чуть позже появилась крапива и лебеда.
Тяжело занемогла мама – что-то желудочно-кишечное. Она угасала на глазах; ходить и говорить уже не могла. Поддержать ее нечем, лечить – тоже: в поселке даже медички нет. С детства помню, что таким больным дают куриный бульон, но где я возьму курицу? Один из берегов Протоки (более высокий) испещрен дырками – гнездами стрижей. Выходя на рыбалку до света, наблюдаю, как птицы с восходом солнца вылетают, а вечером возвращаются в свои дома. На берегу валяется кусок старой, рваной рыбацкой сети. Вечером кое-как натягиваю ее на берег, а с восходом солнца вынимаю четырех запутавшихся в ней стрижей. Мне очень муторно, меня лихотит и тошнит, особенно когда приходится убивать и ощипывать пичужек. Варю бульон и с ложечки кормлю маму, сказав, что заработала кусочек курочки в деревне. Мама стала поправляться, поднялась, но уже много позже, лет через десять, узнает правду. Этот грех я замаливаю и по сию пору.


ШКОЛА ИСТИННОГО РУССКОГО ФОЛЬКЛОРА

Начиная этот фрагмент никак нельзя не вспомнить: «...Откуда дровишки?
– Из леса, вестимо. Отец, слышишь, рубит, а я отвожу...».
Я вывожу дровишки из тайги, где местные бабы заготавливают сушняк. Раньше эту работу дед один выполнял, да помер. А бык, видать, дрессированный был – шел, шел, да и встал. Уж я его уговаривала, уж я его гладила, потом, рассердившись, хвост крутила – как слону дробина; набычился и стоит, вроде как дремлет. Едет навстречу другой дед. Вовсе на корове дровишек для дома привезти. Дороги в тайге узкие, так сказать «одноколейки», но есть и разъезды, где можно разминуться. Деду меня не миновать. Посмотрел он на мои старания-мучения, пригладил по-крестьянски бородёнку, ухмыльнулся хитроватенько так, да как гаркнет: «Ах ты, тварь такая, растуды тебя...» и пошел, пошел сыпать многоэтажно. Бык очнулся от забытья и, смачно чмокнув, спокойнёхонько двинулся вперед. Ну, а я что, я всегда училась быстро и легко. Так что больше у меня проблем с быком не было, да и лексикон пополнился изрядно, Всё не без пользы.

СВЕТ НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Ходя по близлежащим деревням на заработки, мы с мамой набрели на деревню Сосновка. Она – чуть в стороне от Оби, на её притоке. Берег высокий, поменьше комарья,  побогаче жители.
Мама – наполовину успевший до войны защититься филолог, устроилась домработницей у местной учительницы начальных классов (других и не было), меня из божьей милости приютила чудесная русская женщина – Анисья Ивановна. Живет она со снохой – медичкой (так в Нарыме называют фельдшерицу) и внучком Эдиком. Муж и сын на фронте.
Сплю я в кухне на топчанчике, а рядом, в уголке на соломе вырастает телёнок, тычась по ночам влажной мордочкой в моё лицо. Доброты и набожности Анисья Ивановна невероятной – каждый праздник мне поручается разносить бедным, обездоленным молоко и шанежки, хотя особого  достатка в её доме тоже нет.

ОБЬ ПОКАЗЫВАЕТ ХАРАКТЕР

 Однажды весной меня и ещё трёх подростков послали драть «дуб-корьё». Думаю, что это не от слова «дуб», а в значении « дубильное сырьё».  Работаю в сельпо по заготовке дров и сбору дикорастущих.  Надо было перебраться через широко разлившуюся  Обь, где на другом берегу и растёт тот самый ивняк, с которого надо  «драть». К концу дня портится погода. Ветер невероятной силы. Свинцовая Обь бушует, а мы возвращаемся на обласке (маленький неустойчивый челночок), управлять которым умеет только один из пацанов. Сидим, не шелохнувшись, буквально приросли к остродонному двухместному судёнышку.  Испуганные расширенные глаза выражают ужас и мольбу. Обошлось.

ПО ШИПОВНИК ИЛИ  «СТРАННАЯ  ВСТРЕЧА»


Конец августа – начало сентября в Нарыме – это утренние туманы, холодок, прошибающий до костей, особливо, если на них напрочь отсутствует сало, да и мяса не густо; это лужицы и ручейки, ледовые зеркальца которых матово поблескивают от пробивающегося с трудом сквозь густую вуаль тумана солнечного луча. Раннее утро. Мы с мамой идем босые по шиповник, которого надо собрать не меньше, как по ведру, чтобы получить в сельпо пайку хлеба.
После сна в хоть и не очень теплой, но все же, постели, ступать по холоднющей земле и колоть голой пяткой ледок ручья – уфф!!! – аж зубы ломит, но идем... Все время хочется постоять, как цапля, на одной ноге, грея вторую под дыроватой мешковинной юбкой, хотя знаешь, что от такого сугрева  толку нет, одна иллюзия. А вот и первый куст на берегу протоки, весь алеющий спелыми ягодами. Даже зубная дробь не мешает полюбоваться его красотой и совершенством. Плоды крупные, мясистые, яркие.
Проворные руки быстрыми, ловкими движениями начинают свою работу. Обращать внимание на кровоточащие уколы шипов некогда: – скорее, скорее и больше!!!
О ногах забыли, они задубели, побурели и потеряли чувствительность... По всем человеческим и иным законам природы при таких ситуациях неизбежны серьезные простудные заболевания, но... даже не кашлянули! Кто и что нас хранило и оберегало?
Правда, старость всё выдала с процентами!
Бегая от куста к кусту, пробираясь через колючую чащобу к более рясным, теряем ориентир. Обе горожанки, в лесу, на природе ориентируемся плохо, скорее – никак. В поисках обратной дороги долго бредем наугад. Солнышко стремительно завершает свой дневной путь, а на нас устрашающе темной стеной надвигается тайга – непроходимая, девственная, загадочная.
Нет, что-то не то; не туда мы идем! А плечи уже до крови растерты тяжелыми торбами на тонких веревочных лямках. Поставили... Решили оглядеться, пробежаться порожними во все стороны. Вдруг перед мамой, как из-под земли – незнакомый мужчина. Обросший, в потрепанной одежде, с горящими глазами затравленного волка, он внушал страх. (В этом безлюдье, в военное время, незнакомый мужчина в тайге – вообще редкость).
– Мамаша, не дашь ли пару спичек? (Их мы всегда брали на всякий случай).
С испугу мама забыла, где оставила мешок и начала суетиться.
– Да вон он стоит у тебя под той раскидистой сосной! (Значит он давно следил за нами!).
– А дочку-то зови, я вам дорожку домой покажу.
Мама долго рылась в торбе, оттягивая время и боясь звать меня.
– Да ты не бойся, я вас не обижу; спички то у тебя в куфайке. (Сколько же времени мы были под надзором, если часа три назад зажигали костерок, чтобы испечь несколько картофелин на обед!) Почувствовав  в аукании мамы тревогу, я бросилась со всех ног на ее голос, и тут всё и увидела, хотя поняла и осмыслила позже. Пугаться не было смысла – мы были в воле божьей.
– Ну вот, спаси Бог! – как-то не по-современному изрек наш странный встречный, бережно складывая в свой коробок несколько спичек. А теперь ай-да, а то дотемна домой не доберетесь.
Легко, играючи он подхватил обе наши мешковинные торбы, закинул на плечо и пошагал, широко расставляя ноги.
– Вот и ваша тропка; да всё бережком, да всё на солнышко. Ну,  бывайте. Обо мне забудьте.
Взяв торбы, мы зашагали, боясь оглянуться,  и всё чего-то ждали. Когда всё же оглянулись, лишь роскошные пихты приветливо кивали в сторону солнца. Никого...

ВАХТЁР ПИШЕТ НОТЫ

Летом неожиданно появился папа. В Сосновке он провел всего сутки; забрал скрипку и подался в Томск. Дальше знаю по его рассказам:
– Ссыльный поволжский немец, зек, без денег, оборванный, со взглядом затравленного волка, я ежедневно несколько часов «музицировал» (это после зековских-то работ!) на палубе. Мне подавали. Иногда на пристанях пароход посещали спецкоменданты. Спасением тогда был туалет. Ни команда, ни пассажиры не выдали...
Однажды жена директора клуба  Г.П.З. (Государственный подшипниковый завод, эвакуированный из Москвы в Томск), проходя через проходную не в час пик, заметила странного вахтера – он писал ноты. Разговорились, объяснились. Через полгода в клубе появился один из лучших самодеятельных джаз-оркестров города. На смотр! В Москву!
Увы, путь туда руководителю был заказан. С подобными запретами (разрешенный ареал передвижения – 10 км) связано еще много позорно-печальных случаев, один из которых поведаю.


КВИТАНЦИЯ

Летом 1951 года меня пригласили поработать музработником в пионерском лагере за 25 км от города. Много было хлопот  у меня и администрации, чтобы мне позволили выехать. Работа для меня, самоучки, была сложной, вернее, я сама всё усложняла, стремясь получить хорошие результаты. В целом всё шло успешно, но уж очень хотелось в праздничный день, когда приезжают родители, побаловать всех хорошей музыкой, и потому прошу папу приехать на один день со скрипкой.
Вот что по рассказу мамы из этого вышло: «В воскресенье утром муж взял скрипку, сел в пригородный поезд и поехал в лагерь. Вечером он рассказал, как все было хорошо. Почти целый день звучала музыка. Дети пели в хоре, ансамблях, соло, танцевали. Им было весело, родители были благодарны. После войны всем хотелось веселья.
На следующее утро прозвучал грозный окрик: немедленно явиться к коменданту. Он кричал: «Где ты был вчера?» Муж всё рассказал. И про радость детей, про благодарность родителей, но на людей в форме НКВД это не произвело никакого впечатления.
– Вы арестованы, – был ответ.
Пришлось бы старому скрипачу сидеть в тюрьме, если бы в тот вечер в клубе не был назначен концерт. Билеты давно были проданы. Заведующему клубом грозил скандал, поэтому он обратился за помощью к директору завода. Вместе им удалось уломать коменданта. Но он приказал: «В таком случае идите в кассу и заплатите штраф 100 рублей за нарушение общественного порядка».
100 рублей в ту пору был месячный оклад мужа. Но другого выхода у нас не было. До последней копейки я собрала все деньги, пошла и заплатила. Даже квитанцию мне дали. Эту квитанцию муж берег много лет. За несколько лет до смерти он взял с меня обещание – положить квитанцию в гроб. Но обещания своего я не выполнила. Я знала, что у каждого из моих соотечественников таких квитанций в памяти и сердце хранится великое множество. Пусть они хоть покойников не тревожат. А живущие – смогут ли забыть?

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

Вернемся в зиму 46-го. Война кончилась, а ссылка – нет. Полная катастрофа с одеждой. Единственный выход - идти «в люди», нянькой, домработницей. Всё нутро моё сопротивляется, но другого выхода  я не вижу. Осуществить мою мечту(!) можно только в районном центре. Туда я и потопала в один из дней, когда «...мороз и солнце...».
Идти 25 км. Дорога петляет по Оби. И для меня, голодной, холодной и очень беззащитной, этот день не кажется таким уж «чудесным». Уже несколько дней я мотаюсь по домам:
– Вам не нужна нянька, домработница? Я умею все... И так из дома в дом. Не приведи Бог никому!
С каждой очередной захлопнувшейся дверью гаснет надежда: и денег нет, и нет еды, и спать тоже негде. Уже плетусь кое-как, и вдруг (ну, разве это не везение!) мне встречается давняя знакомая и указывает, где я могу пристроиться, да еще и рекомендательную записочку дает.
Меня взяли, хотя была я щупленькой, оборванной и вшивой, но с  дивной косой, которую мама никак не хотела обрезать.
– Что умеешь?
Вру, что не умею только косить.
Утром следующего дня начинаются мои домработницкие «университеты», причем сразу с экзаменов: еще темно, а бабка (мать  хозяйки) будит меня, и мы идем в стайку. Деловито (внутренне сжавшись) сажусь под одну корову, потом – под вторую. Все делаю «как следно быть» (впервые!). Выдоила... Бабка проверила и больше со мной в стайку не ходила.
 То, что ждет меня дальше, кажется мне вообще невыполнимым. Истопить русскую печь – это еще не штука, а вот управляться с ухватами и тяжеленными чугунами долго не удается.
Сколько пролито пойла и слез, сколько выслушано окриков, но надо, надо всё выдержать: на улице так холодно и голодно... Скрепя сердце, смиряю дух... ВЫЖИТЬ!

«. ..ВСПОМНИШЬ И ЛИЦА...»

Зимний полдень. Колю дрова; на мне куфайка (телогрейка), опорки от старых валенок, на голове старенький полушалок.
– Помочь?
Поднимаю глаза – передо мной два паренька, худеньких, измождённых. А дальше, как у Гоголя в «Ревизоре» – немая сцена, оцепенение: мы узнаем друг друга, потому что до войны учились в одной музыкальной школе в Саратове и даже играли в одном ансамбле, а теперь вот братья Дик ищут, где подработать. Всем троим нам очень горько, больно и неловко (а за что, собственно, неловко-то?) Женя взялся колоть дрова, а я, тайком от бабки, выношу им баночку молока и ломоть хлеба – это все, что я могу для них сделать.
Через несколько лет судьба свела нас вновь. Было это уже в 1954 году. Мы всё ещё жили под неусыпным надзором спецкоменданта, но уже в Томске, ничего не зная друг о друге. И вдруг – некролог о трагической гибели Коли. Он утонул, спасая какую-то дуру, просто балдевшую в водах Томи.
Вот она – судьба-злодейка: надо было пройти все круги нарымского ада, чтобы так нелепо погибнуть! Но Коля был настоящим парнем, не мог он не броситься на SOS, даже ложный, хотя плавать не умел.


СНОВА ЗА ПАРТОЙ

Этого я ждала, как дорогого подарка: я вновь за школьной партой. Школа хорошая, женская, платная. Одета абы как: продолжает душить бедность. Всё время приходится подрабатывать. Регулярно недоедаем, отказываемся от многого, чтобы оплатить учебу. В 9-10 классах начинаю потихонечьку себя подкармливать: дружа с одноклассницами, часто сутками живу у них. Слабеньким пишу сочинения, школьные рефераты, «дрессирую» в устных ответах,  решаю задачки.Бедность свою и вечный голод стараюсь скрывать – не спешу к столу, не ем жадно; естественная живость общения и легкость в учебе здорово в этом помогают. Но и здесь меня достают мои ссыльные проблемы: шумный, веселый девичий классный час иногда переходит в комсомольское собрание. С его объявлением класс замирает, зная, что  вот сейчас одна из лучших учениц должна встать и на глазах у всех выйти вон: она – ссыльная, ей в комсомол не положено. Это теперь, готовя свои воспоминания к печати, я внутренне иронично улыбаюсь, – тогда же шла, как сквозь строй шпицрутенов, сопровождаемая разными взглядами – понимающими и нет, чаще – вопросительными.
Да, так было, а из песни слов не выкинешь. Песня же эта «пелась» целых семь лет (8-9-10 классы и четыре года музучилища).
Кстати, в него-то я и не собиралась. Ещё в детстве я для себя решила (увы, «человек предполагает, а Бог располагает»), что музыка навсегда останется для души, а профессией станет филология (литература? журналистика?).


В ЖУРНАЛИСТИКУ НЕ «ПУЩАЮТЬ»...

Вирши начала плести рано.  Рифмовалось легко. Со школьных лет ко мне лезут со всякими капустниками, «балдёжками» и прочей ерундой, но было и другое – мои сочинения учитель читает как образец в других классах. Различные литературно-музыкальные композиции, доклады – все это тоже поручается мне. Поэтому приход на филфак был естественным и закономерным.
«Двойка» за сочинение на приемных экзаменах, как шок, укладывает меня в постель на несколько дней. Наш с отцом визит к ректору имеет одну - единственную цель – увидеть это сочинение. В кабинете надолго воцаряется гнетущая тишина. Ректор сидит, поддерживая голову руками, мы – напряженно, но терпеливо ждем.
– Не хочу вас обманывать: немцы на факультете русской литературы – явление нежелательное (думаю – это не его позиция, таковы реалии 1949 года). Мы с отцом, грустно переглянувшись, тихо, по-английски, покидаем кабинет, чем,  думаю, облегчаем ректору всю эту процедуру.

ЗАВОД
 
Томск. Август 1949-го. Инструментальный цех подшипникового завода, где я учусь на шлифовщика. У меня замечательный учитель Айзик Моисеевич Клигман рабочий высшей квалификации, интеллигент, философ.
Говоря, что я буду хорошим шлифовщиком, он, тем не менее, упорно уверяет, что «это» не моё, и придет совсем другое.
В цехе прекрасные мастера и много друзей. Месяцев через 7-8 я имею пятый разряд и ученика.
Ночная смена. Приглушенно шумят немногие работающие станки, в том числе и мой. Состояние дремотное; руки работают, а мозг спит. И вдруг, как молния, мысль: «Я же не то делаю»! Я «запорола» всю партию деталей, и завтра утром меня ждет разнос, ибо детали эти ежедневно нужны в основных цехах.
Иду к Рихарду Вагнеру (был у меня такой взрослый друг и покровитель со знаменитой фамилией) – токарю-артисту, работой которого можно любоваться часами. Рихард склонился над станком. Весело, завиваясь в колечки, шелестит металлическая стружка, индивидуальный свет выхватывает умные руки Мастера. Тихо подхожу сзади. Под взглядом Рихард оборачивается:
– Ты чё?
– Я запорола детали, - шепчу обреченно.
– Ну и чё! Чё горевать-то! Через час закончу свою работу и выточу тебе новую партию, шлифуй на здоровье. Успеешь до утра, или помочь?
– Успею, успею, – отвечаю торопливо, сбрасывая с радостью груз огромного напряжения.
– Иди спать. Выточу – разбужу.
Мой станок на время замирает, зато Рихард пашет,  не покладая рук.
– Что с тобой, Рихард? Чой-то ты шибко стараешься, – окликает его дежурный мастер.
– Да вот Нэлка детали запорола, я их заново точу.
Утром раненько, еще до конца ночной смены, прибегает мой мастер; глазищи испуганные – “девять на двенадцать”:
– Говорят, ты детали запорола?
С деланным спокойствием подаю ему ящик с великолепными деталями и наряд. Взял микрометр, выборочно промерил несколько и, покачав головой, унес сдавать.

ПИКНИК

Высокое начальство решило отпраздновать своевременное выполнение плана пикником. Выехали на природу, благо под Томском она необыкновенной силы и красоты. Для веселья прихватили с собой малый состав папиного оркестра и несколько певцов. (У меня – партия аккордеона). Веселим, стараемся.
Вернулись поздно вечером, а в нашей коммунальной комнате, уже живут другие люди – новому футболисту команды ГПЗ-5 срочно понадобилось жильё. Уж кто, как и с кем обговаривал это «дельце», но без спецкоменданта, надо полагать, не обошлось. Мы с отцом, значит, начальство веселим,  а какие-то незнакомые люди перевозят наш нехитрый скарб вместе с ошеломленной мамой в барак, где живут только ссыльные немцы.
Спасибо, что хоть комнатушку дали, потому что чердак этого барака тоже заселен; там семьи отгораживались простынями, фанерой.



В ТУПИКЕ...И ВЫХОД

Ученик мой – хиленький, анемичный подросток, учится туго. Я из кожи лезу, проявляя свои “педагогические” способности. Наконец мы с ним все же осилили азы, и он, сдав на третий разряд, начал работать самостоятельно. А завод тем временем начинает избавляться от ссыльных немцев. Мой час пробил в декабре 1950 года. Что дальше?
В поисках подходящей работы исходила весь город – безрезультатно: нет специальности, нет полноценного образования. Надолго впадаю в состояние депрессии, от которой меня спасают сразу аж два приглашения в сферу музыкального образования и воспитания, где пока очень велик дефицит кадров.
Люди после войны очень тянутся к общению и духовному развитию. Клубы в эти годы – самые посещаемые места.
Соглашаюсь с опаской, ведь я почти самоучка, без диплома. Вскоре ощущаю это достаточно остро, и потому с сентября 1951 года я, не бросая работы, – студентка музыкального училища, позже – Алма-Атинской консерватории. Так окончательно определился мой профессиональный путь. А мамины “литературные” гены тоже не дают мне покоя, заставляя делить себя между музыкой и журналистикой. Поистине: “Неисповедимы пути твои, Господи!