Святая Простота

- Гришка, давай шибче привязывай, поедем – растрясем все по дороге, - ворчал дед Макар на низенького мальчишку в тулупе не по своему росту. В этом тулупе Гришка был похож на своего отца, когда тот вернулся с Тысячедневной войны одним морозным вечером. Дверь тогда настежь распахнулась, впуская внутрь избы клубы морозного пара, и на пороге возник странный человек в овчинном тулупе, который смотрелся на нем так же нелепо, как и свитер на козе. Но Гришку трудно было обмануть, отца он сразу признал. Видимо, каким-то своим, детским чутьем. Он с криком бросился ему на встречу, но так и не взлетел под самый потолок. Отец обычно подбрасывал его вверх, и  Гришка замирал от восторга, чувствуя  себя самым счастливым на свете. В этот раз он просто больно уткнулся носом в отцовский тулуп, на чем радости встречи и закончились. Что видел отец на войне – осталось тайной, поскольку никто так и не услышал от него ни единого слова. Когда его раздели и посадили за стол, он так и сидел без движения до самой ночи, будто огромный истукан из мяса и крови. Он дышал, иногда моргал и вздыхал, но мертвые глаза всегда смотрели в одну точку.
Гришке было обидно до слез, что отец, видевший войну,  ничего ему не рассказывает.
 
Через некоторое время все привыкли к такому новому отцу, что обращали на него не больше внимания, чем на сарай в конце огорода. Возможно, это вынужденное безразличие и сослужило плохую службу, да только спустя месяц, после своего странного возвращения отец умер, так и не проронив ни слова. Его похоронили за околицей, среди односельчан, на крутом холме с чудесным видом на речную долину.
 
Сейчас Гришка был в том самом тулупе, бабка только укоротила его по росту, да обрезала рукава. Туго перевязанный ремнем, малец смотрелся так странно, что даже злобная ворона, которая с интересом наблюдала за людьми, на некоторое время замолчала, подбирая слова для эпитета.

Гришке было жарко. А еще неудобно. Но носить все равно было нечего, а на улице было холодно. Наступающая зима вносила свои коррективы в повседневный гардероб. Они с дедом с самого утра заготавливали дрова, и сейчас уже увязывали нарубленные полена на чахлые сани. Дед суетился, ворча и охая, держась поочередно то за спину, то за колено, то за шею. Везде стреляло и ломило, обещая веселенькую ночку. Возраст, однако…
 
Наконец все было кончено.  Гришка подсунул под дрова на санях старый топор и ржавую пилу, взял под уздцы самую худую коняжку на свете, со звучным именем Буцефал, и они, вместе с дедом, побрели домой.

Дорога была недальняя. Через полчаса они уже вышли на пригорок, с которого открывался вид на деревню, в которой они прожили всю жизнь. Прожить то прожили, только жизни не видели.
Среди селян бытовала легенда, о том как первые поселенцы, по указу барина пришли в это захолустье, чтобы построить новую деревню, где будут обитать свободные крестьяне, жить да наживать добро. Идея была хорошая, но, как известно, любая хорошая мысль, пропущенная через задницу, становиться сами знаете чем. Так вышло и с этим поселением. Место выбрали крайне неудачное, глухую низину, из которой вытекала единственная речушка, под названием Гнилушка. Под стать речке было и все остальное. Лес чахлый, словно ему было неохота тут расти, зверье наполовину больное, наполовину худое. Рыбы в реке отродясь не было, разве что пескари, кошкам на потеху. Земля родила плохо и редко, не желая отдавать селянам свое добро.
 
Впрочем, голос разума тут звучал глухо, будто из преисподней, поэтому к нему особенно не прислушивались. Плотникам сказали строить, они и построили.
 
Когда построили посадский терем и первую улицу, старший плотник, обходя свою работу стороной, созерцая все это убожество и простоту, громко сказал - Идиотство. Слово прижилось, стало нарицательным, и вот, спустя некоторое время за поселением закрепилось название Идиотово, что, впрочем, было не так плохо, особенно если пристально вглядываться в название соседних деревень: Дураково, Мутное, Прибабахово и уездный город Скоты.

Но в Идиотово была своя изюминка. Необыкновенная и чудная.
 
- Тпрууууу, - крикнул Гришка Буцефалу, так дернув за уздцы, что бедная коняжка чуть не завалилась на бок, вместе с возом дров.

- Потише ты, ирод, - дед с укором посмотрел на внука, гладя дрожащее животное по чахлой холке. Коняга с благодарностью посмотрела на деда и произвела впечатляющую кучу навоза. Дед матюкнулся про себя, стуча валенком по заледеневшему полозу, пытаясь стряхнуть брызги лошадиной радости, - Лучше бы ты так работал, как гадишь.
 
Гришку все это мало волновало. Он подошел к обрыву, с которого начинался долгий, пологий склон, и взглянул на деревню внизу.

Господи, ну и убожество. Идиотово с высоты птичьего полета смотрелось не менее идиотски. Такой бедноты, нищеты и всеобщего разора, наверное, не было больше ни в одной деревне мира. Серые, покосившиеся хибары, которые то и домами было тяжело назвать, словно гнилые зубы мертвого чудовища, смотрели в разные стороны. Выцветшие доски и бревна, пепельным угаром стремились закопаться поглубже в землю, дабы не утруждать человеческое зрение своим убожеством. Избы вросли по самые ставни, будто бы строились на болоте, с чавкающей трясиной, а не на лесной опушке. Всю долину, отсюда похожую на огромный котел, наполняли чешуйки обветшалых крыш, которые то и крышами звались разве что по старинке, столько в них было дыр, да наросло влажного мха. Улиц не было и в помине. Нагромождено все хаотично, без меры, без правил. Будто поработал умалишенный архитектор, поставивший себе цель сотворить самую большую нелепицу из людей, зверей, дерева и грязи.

А животные? Господи, что это были за животные. Коровы, которых собственные рога пригибали к земле, настолько они были тяжелы для их худосочных шей. Бедные буренки обгладывали кору с бревен и веток, щеголяя по округе такой худобой, что обреченные узники концентрационных лагерей по сравнению с ними выглядели откормленными пупсами. Собаки, с выпученными глазами и вздыбленной клоками шерстью, насмерть дрались друг с другом за трехдневный труп крысы, на котором уже вовсю пировали черви. Голод и холод летал над деревней, все сильнее сжимая свои ледяные пальцы на ее еле теплом горле.

Но…

И вот она – изюминка. Да еще какая. Посреди деревни, прямо на том самом месте, где когда-то располагался посадский терем, возвышался храм. И господи, что это был за храм?

Огромный, около сотни метров высоты, такой высоты, что при взгляде на маковки шапка падала. Храм, словно сдобный пасхальный кекс возвышался посреди дерьмового поля. Вот уж антоним так антоним. Полная противоположность всему вокруг. Полнейшая. Тень от храма доходила до самой деревенской околицы. И темные люди, и так жившие в тени, ко всему прочему еще находились и в божьей тени, что, по мнению отца Тихона, было двойной благодатью. «Хоть что-то», - думалось голодным крестьянам, которые улыбались беззубыми ртами такому проявлению божьей снисходительности…

Огромные, золоченные купола, слепя огненными зайчиками пролетающих птиц, возвышались над гладкими, белыми стенами. Храм, как божий перст указывал в далекие небеса, явно намекая на то место, где вскоре окажется каждый из селян, если будет по-прежнему вести жизнь, угодную служителям и носителям сей ценной религии. Но самым ценным звеном в этой постройке был крест из чистого золота. Он венчал главный купол, и частенько цеплял проплывающие мимо тучи своим краем. Селяне вечно спорили: из чистого он золота или просто позолочен? Эта тема всегда была на слуху, и даже тощие коровы прислушивались к жарким баталиям на этот счет. Тень от креста всегда указывала на единственную дорогу, ведущую из Идиотово в большой мир. И отец Тихон, заливаясь литургические богопением, всегда уверял что однажды, по ней в Идиотово придет новый мессия, который всем воздаст по заслугам. Народ испуганно озирался по сторонам и втихомолку посматривал на дорогу, не мелькнет ли там силуэт нового мессии. Но дорога оставалась пуста. Об Идиотово забыли везде, и, похоже, даже на небе.

     ***

Буцефал на удивление бойко спускался в деревенскую долину. Видимо, этому виной была огромная охапка дров, позади него, которая, не прибавь он шагу, раздавила бы бедную коняжку в лепешку. Сани скользили по снегу, выпавшему накануне, и Гришка с трудом поспевал за ними. Внизу, среди полуразвалившейся обыденности, Гришка остановил коня, дожидаясь деда.

- Ну что, к нам или к барщам? – спросил он, косясь на деда.
 
- К нам, - выдохнул дед, делая попытку перекреститься, вдруг зло сплюнул, застав сам себя за этим занятием, - К нам, Гришенька, и поскорее.

Но было уже поздно. У покосившихся ворот, сверкая на всю улицу крестом, их дожидался отец Свирид, один из шести попов, державших Небесный Храм, как они его называли. Он был барщом, или барщевиком. Опять же, название народное. Но народ, даже загнанный в непотребную обузу, своего острословия не растерял, продолжая давать меткие прозвища своим угнетателям.
 
- Бог помощь, - проголосил отец Свирид, окидывая оценивающим взглядом сани с дровами, - Дюже поработали сегодня, сынки.

Поп был в соболиной рясе, туго опоясанный норковым кушаком. Соболиная же шапка, изливаясь роскошью и благополучием, гордо покоилась на его просветленной голове. Холеное, полное лицо, как спелый мандарин, выглядывало из-под всех этих мехов, олицетворяло всем своим видом достаток и сытную жизнь.

- Я пришел просить вас не обделить служителей божьих плодами своей работы, ради места на небесах. Бог, он все видит, - нагло заявил отец Свирид, почесывая туго набитое брюхо под соболями.

- Скоро он увидит, как мы все передохнем, аки голодные шакалы, - начал было дед Макар, ковыряясь в дырке армяка, пытаясь нащупать просквозивший невесть куда подклад, но осекся, глядя как закатил глаза Свирид. Он, наконец, вернул подклад на место, заткнув прореху на груди, и вздохнув, произнес, - Ладно, Гришка, повертай коня, поехали к храму, - и пошел сам, низко опустив голову.

- Дорога на небеса трудна и терниста, сын мой. Только смиренный доберется до райских ворот, - проголосил отец Свирид на всю улицу и поскакал следом за дедом. Конец его слов потонул в голодном, собачьем вое. Видимо, псы сообразили, что райских ворот им не видать. Да и бог с ними, было бы что пожрать…

Гришка усмехнулся и повел Буцефала к храму.

     ***

- Туда сгружай, - велел отец Свирид, указывая пальцем на угол огромного, набитого всяким добром, склада при храме. Дед кряхтя понес охапку поленьев куда указали, а Гришка принялся считать перстни да золотые кольца на руке священника. Тот, заметив интерес мальчугана к его побрякушкам, спешно убрал руку внутрь соболиной рясы и молвил с достоинством:

- Отрок, а ты почем стоишь? Старость нужно уважать, и тебя будут уважать в старости. Помоги лучше дедушке, а я пока замолвлю за тебя словечко перед господом.

Поп отошел в сторонку, закопошился в своих одеждах, там что-то скрипнуло, булькнуло и разнеслось по складу чудесным ароматом хорошего коньяка.
 
- Не скупитесь, дети мои, - произнес красноносый отец Свирид, - По заслугам да воздастся.

Дед и Гришка трудились не разгибая спины битый час, наконец, сани почти опустели. Осталась жалкая десятая часть того, что было.

- Чистая десятина, - икнул захмелевший поп, уже не стыдясь отпивая прямо из горла, - Можете идти. Тоисть ехать, - он хихикнул, глядя на полудохлого Буцефала, и выпинывая того из складских ворот.
 
Отец Свирид запер склад, повесив на засов огромный замок, для верности скрепив его крепость священным поцелуем, и хихикая да икая отправился в Небесный Храм, возвышавшийся над всем этим срамом.

- Раньше десятиной считалось то, что забирали, - зло сплюнул ему вслед дед Макар, - А теперь то, что оставляют. Не жизнь – малина. Пойдем Гришка, - грустно прошептал дед, устало ковыляя по заснеженной колее.
 
Гришка ничего не ответил. На небе догорали последние дневные всполохи, снова пошел снег. Он так устал, что думал только о еле теплой печи, о том, как он вернется в хату, скинет с себя неудобный, проклятый тулуп, попьет холодной, ломящей зубы колодезной воды, и забудется в счастливом сне, до самого утра. И сниться ему будет целый котелок вареной картошки, немного сдобренный кусочком сливочного масла, и полная крынка молока, еще парующая запахом буренки.

Гришка мечтательно улыбнулся, и ведя под уздцы беднягу Буцефала, также о чем то мечтающем, принялся догонять деда…

     ***

Обедня в Небесном храме была событием великим, благочестивым, а главное, всегда желанным. Культ созрел давно, при единогласной поддержке всех участвующих.

Огромный стол из черного дерева, покрытый атласными скатертями, возвышался посреди залы, сразу перед божиим ликом, искусно выложенным мозаикой на храмовой стене. Миллион свечей, заботливо зажженными послушницами, освещал всю эту вакханалию, замаскированную под обряд чревоугодия.

Во главе стола возвышался отец Тихон, надменный и властный. Неизвестно сколько в нем было бога, но веса в нем было килограмм 130, а после трапезы и все 140. На толстой, бычьей шее вяло трепетало изумрудное колье с алмазными подвесками и гравированным крестом с надписью «Он во мне». Что именно было в нем, не упоминалось, но многие, кто читал эту надпись, сходились во мнении, что надо было заменить слово «ОН», на «ОНО». Тогда бы форма соответствовала содержанию.

По  правую  руку от него сидел отец Свирид, в изрядном подпитии. Он лукавыми, свинячьими глазками срывал одежду с послушниц, грубо тискал их обнаженные груди и упивался девичьим соком, не уставая восхвалять господа. Впрочем, на сей момент, это было только его воображение. 

По левую - восседал отец Яков. Он нес на себе тяжелый крест храмовой бухгалтерии, поэтому был вечно измазан чернилами. Глаза он всегда держал упертыми в небеса, или, на худой конец, в храмовый купол. То ли он там искал ответ на не сходящийся баланс, то ли искал божественного благословления на очередную аферу, под патронажем самого пресветлого. Он был худым, поджарым, высоким служителем церкви, о которых всегда говорили «божья цапля». Умен, расчетлив. Ничего лишнего – это бизнес.

Далее уплетал за обе щеки отец Амбросим. Самый удачливый и доходный из них. Он словно змий искушенный вглядывался прямо в самую душу каждого прихожанина, и внушал тому идею о смирении, отторжении материального и довольствии в малом. После его проповедей миряне как заговоренные несли всякую всячину в бескрайний храмовый амбар, не оставляя себе ничего. Их дети пухли с голоду, сами они находились в вечном желудочном спазме, а по полу в хате гулял ветер, будто чудовищное помело, выметая всяческое добро на храмовый двор. Амбросим важно обсасывал нежную перепелиную тушку, запивая все красным, заморским вином, и предавался завтрашним планам.

Отец Пелагей, льстец и лгун, насвистывал какую-то мелодию, и кидался хлебным мякишем в сидящего напротив него отца Кирилла. Они были примерно одного возраста, оба плечистые, мускулистые, статные и высокие. Словно два античных бога, они свысока снисходительно смотрели на прихожан, выискивая еще оставшихся симпатичных девушек, после чего последние, не будучи осторожными и благовоспитанными, каждый раз оказывались в их опочивальне. По истечении некоторого времени, у них был целый гарем, коему позавидовал бы средней руки шейх, какого-нибудь восточного государства. Все дамы были на их содержании, и чем они платили за это содержание, думаю всем известно. Впрочем, разговоров на эту тему в селении почти не велось, поскольку и Пелагей и Кирилл были злобной дубиной отца Тихона. Если нужно было навалять зарвавшемуся крестьянину, отобрать по праву принадлежавшее господу, они всегда были готовы. И по первому зову отца Тихона, и своего непосредственного начальника отца Свирида, мчались исполнять волю господа. Веры в них было ни на грош, зато мускул пудов на семь, а то и восемь.
 
Сегодняшняя трапеза проходила молчаливо. То ли все устали, то ли говорить уже было не о чем. Послушницы заполнили стол всевозможными яствами, при виде на которые даже у самых могущественных королей загорелись бы глаза.

- Ну, как прошел день? – прервал молчание отец Амбросим, отрывая от запеченного осетра приличный кусок.

Все пожали плечами, ответил только отец Свирид.

- Прошел и прошел. Я доволен. А ты доволен? – он пьяно заржал, набивая себе рот черной икрой и запивая изрядным глотком коньяка.

- Опять набрался, -  отец Амбросим недовольно поморщился и пренебрежительно отмахнулся от пьяного коллеги, спросил у отца Тихона:

- Завтра народное вече. Наше стадо будет решать, как дальше жить. На носу зима и уже сейчас многие из них подыхают от холода и голода. Нас тоже пригласили, - он глубокомысленно покосился на мозаичный божий лик.

- Хи, подыхают они, - снова вмешался отец Свирид, - Я вот сегодня наколол целый воз дров, ха,ха. Чего и вам желаю. Работать надо, а не балду пинать, - и он опять почти с головой ушел в огромный кубок с коньяком.

Отец Тихон без злости отвесил подзатыльник Свириду, от чего тот сделал слишком большой глоток коньяка, и его тут же стошнило прямо в этот кубок.
 
- Твари, - рявкнул он, отплевываясь и хихикая в ответ на взрыв хохота за столом, - Ща возьму и допью, посмотрим тогда на вас. Ха.ха. А ну иди сюда, - крикнул он проходившей мимо хорошенькой послушнице, - вытри папочке ротик, моя хорошая.

Он сгреб ее своими лапами и усадил себе на колени, поставляя облеванную харю под ее передник.

- Раз пригласили, значит придем. Мы ведь люди господа, а они наше стадо. А стадо должно быть всегда на виду, - он улыбнулся, глядя на своих собратьев по вере, и продолжил, - Пойду я и ты Амбросий. И вы, - он кивнул на Пилагея с Кириллом, - вдруг крестьяне разволнуются, а нам это вовсе ни к чему. Ты, отец Яков, за главного завтра. Этот, - он кивнул на Свирида, - Завтра будет с больной башкой. Она у него и так не особенно соображает, а с бодуна так совсем темная.

Все кивнули, кроме отца Свирида, и продолжили есть. Только Свирид, ведомый алкогольной нирваной, продолжал тискать послушницу, бесстыдно сорвав с нее платье и все, что было под ним. Она, в чем мать родила, ерзала на его коленях, пытаясь увернуться от потных рук и облеванной рожи, но совершенно в этом не преуспела. Он жестоко лапал ее за все места, которые можно показывать только возлюбленному, и все это происходило перед божиим ликом. И все они были увлечены этим беспределом, и так он был им по сердцу, что и по сторонам никто не смотрел.
 
А надо бы посмотреть. Из разноцветных изразцов, из мозаики, сложенной неизвестным мастером, в огромном храме греха под названием Небесный Храм, их стеклянных глаз Господа, что жизнь свою положил за них всех, по махонькой трещинке потекли слезы. И то была кровь народа, сложивших свои головы в угоду шести попам…

Что-то да должно было произойти…

      ***

Крики, вопли, шум, гам. Мычание коров, лай собак. Какой-то грохот и лязг.  Гул, доносившийся из далека все нарастал и нарастал, грозя поглотить под собой все, что не успело от него укрыться, схорониться в самый дальний угол, убежать на край света.

Гришке снился сон, от которого он никак не мог убежать. Кто-то гнался за ним, кто-то огромный и страшный. Он уже почти догнал, когда Гришка, сделал последнее усилие над собой, совершил рывок и вдруг проснулся. Он пребольно ударился головой о край бревна в избе, потряс ею, а гул все не проходил. В закопченном  окне мелькали силуэты людей, куда-то бегущие, кричащие, куда-то спешащие.
 
Гришка вмиг слетел с еле теплой печи, и застал одевающегося деда, в свете свечного огарка. Бабка что-то хлопотала за печью, и пару секунд спустя, с грохотом, выволокла оттуда огромную саблю, с которой отец вернулся с Тысячедневной войны. Она была ржавая и зазубренная, и такая тяжелая, что Гришка быстро потерял к ней интерес, проволочив ее пару дней за собой.
 
Дед с ужасом уставился на бабку, а та - молча вручила ему саблю и перекрестила.

- Матрешка, ты совсем из ума выжила? – дед от возмущения не находил слов, - Что я тебе воин что ли? Я так, просто, полюбопытничать выползу.  А ты меня уже снарядила, арсенальша.
 
Бабка Матрена всплеснула руками и забрала у деда саблю. Правда, только для того, чтобы всучить ее Гришке. Тот в одних портках и отцовской гимнастерке, с ржавой саблей в руках, ошалело смотрел то на бабку, то на деда.

Дед повертел пальцем у виска, отобрал саблю у Гришки и зашвырнул ее подальше за печь.

- Вытащишь ее обратно, ухи ею же тебе и отрублю, - наставительно произнес дед, впрочем, беззлобно и вполне любя. – Мы с Гринюшей мигом туда и обратно. Никого не впускать, никого не выпускать, - озадачил дед бабку напоследок, и накинув на Гришку проклятый тулуп, скрылся с ним за дверью.

Народ бежал к центру. На храмовую площадь.

- Хлопец, что случилось то, - воскликнул дед, хватая пробегающего мимо мальца, - Али враги пришли?

- Какие враги, деда, - малец тяжело дышал, - Горит там, - и снова пустился бежать.

- Что горит-то, богомышь ты эдакая?
 
- Храм горит, - крикнул тот на бегу, - Да сам посмотри.

Как только дед с Гришкой завернули за угол ближайшей хаты, перед их глазами предстало невиданное зрелище. И до того оно было ослепительно, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Огроменная рождественская свеча. Ни дать, ни взять. Храм пылал во всю свою стометровую высоту, освещая все вокруг, как на ладони.

- Ёкараный бабай, - дед застыл как вкопанный, крепко сжимая Гришкину руку в своей ладони, - Это ж что же делается, люди добрые?

Гришка отвесил такое междометие, от удивления, само собой, что вмиг получил от деда по губам.

- Мал еще матюкаться, как сапожник Фрол, - дед и на пожаре оставался дедом.

Люди бежали ото всюду. Кто с ведрами, кто с вилами, кто с багром.

- Хорошо, что я бабкину саблю не взял, - усмехнулся дел, - А то как два дурня бы сейчас торчали тут. Все на пожар, а мы с тобой на войну.

Они добрались до широкого кольца людей, окруживших горящий храм. Гришка, еле разорвал цепкую дедову хватку, пробился в самый перед. Храм полыхал не на шутку, словно был не из камня, а из сухой соломы. Жар был такой, что Гришка тут же себя почувствовал запеченной картошкой, которой они иногда баловались с дедом, надолго уходя в лес. Само собой, только в урожайный год.

Пламя, огромными лепестками, будто гигантский цветок, нежно окутывало стены храма, уже добралось до купола. И острым детским зрением, Гришка видел как вспучивает купола, как с них начинает стекать позолота и как закапал золотым ручьем крест, указывающий дорогу тенистому мессии.

 И странное дело, от Гришки не утаился тот факт, что чем ближе подбегали к храму селяне, тем меньше им хотелось спасать опостылевший храм. Сколько слов было произнесено за глаза, о лживых служителях, но никто не отважился еще перечить им по-настоящему. Все угодливо гнули перед ними спины, где то в глубине души надеясь, что они и есть те посланцы господа, которые все знают и о небесах, и об Архангеле Михаиле, что готовится повести господнее войско в последнюю битву, и о привратнике, святом апостоле Павле, встречающем у райских ворот и участливо смотрящем в глаза. О спокойствии для души и тела. Ох как умаились они, чтобы всего этого достичь. Раз по пять уже заработали себе райские кущи, а страданиям конца края не видно.

И ноги их сами собой отказывались идти дальше, и уж тем более лезть в пекло. Они стояли, переглядывались. Кто-то стыдливо отводил глаза, кто-то намеренно засунул руки в карманы. Люди побросали вилы, ведра. Они просто стояли и смотрели.

Крест, тем временем, совершенно исчез в пламени, которое на многие метры уносилось в ночное небо, а от храма стали доноситься какой - то треск и скрип. Внезапно огненные двери распахнулись и на пороге возник отец Тихон, весь объятый пламенем. Он дико орал, но ни слова о боге люди так и не услышали.

- Хорошо горит соболиная ряса, - кто-то тихо проговорил в толпе, и вдруг, словно гром среди ясного неба, до Гришки стали долетать смешки. Сначала один, потом два. Люди сдерживались, но удержаться не могли. Их разбирал смех. И вот уже вся толпа вслух истерически смеется, даже не понимая причин для этого. Только несколько человек слышали шутку, а смеются все. Просто так. Потому как полегчало…

Отец Тихон, даже объятый пламенем, сильно удивился. На мгновение взгляд его сделался осмысленным, как - будто великое знание посетило его. Но как всегда, великое знание приходит слишком поздно. Балка, лежащая над дверью, и служившая аркой для врат в божий храм, обрушилась, расплескав всю свою крепость под натиском огня, и погребла под собою хозяина дома, который, как напитый кровью клещ, громко лопнул, избавив мир от такой непосильной тяжести.

И почти сразу же толпа с криками отшатнулась. Храм заскрипел, задрожал, и стал оседать, будто проваливаясь прямиком в ад. Так многие потом и говорили, мол, храм не сгорел, а в адском пламени, чадя дымом и сверкая искрами погрузился в адскую бездну, унеся с собой и шестерых своих рабов.

Гришка как зачарованный наблюдал за всем этим действом, потому как более зрелищного развлечения он в жизни своей не видел. Храм сначала осел наполовину, потом еще наполовину, а потом разом рухнул вниз, оказавшись не больше соседней хаты. Пламя в последний раз взметнулось до небес и разом опало. Дело было сделано. Небесный Храм, как божий перст и как приют для томных душ перестал существовать.

     ***

Бабка Матрена вздыхала и охала, сидя на лавке в хате, когда дед и Гришка, перебивая друг друга, рассказывали ей о том, что произошло. Она, не взирая на слова деда об ампутации ушей, все - таки снова слазила за печь нашла саблю, и вооружившись ею сидела на лавке перед дверью, как истинный ополченец в лихую годину. Если бы в хату вошли не дед с Гришкой, быть тем горемыкам изрубленным в куски, потому как бабка Матрена – бабка боевая. У нее и муж и сын были военными, а значит и она военная. Такой ее и нашли дед с Гришкой, входя в хату уже поутру. Разоружив бабку Матрену, дед затребовал что-нибудь съестного, а Гришка, ощутив голодный спазм в животе, поспешил с ним согласиться.

Пока они рассказывали, бабка напекла оладушков из овсяной муки, крахмала и амбарной пыли. У Гришки чуть глаза на лоб не вылезли, глядя на такое щедрое пиршество. Они с дедом рассказывали о том, как горел храм, не отводя глаз от румяных кружочков, источавших такой аромат, что не подвинь бабка миску с оладьями к ним поближе, они бы с дедом на пару захлебнулись бы слюнями.

- А почто он загорелся то? - бабка Матрена с удовольствием рассматривала, как со страшной скоростью исчезают в миске оладьи, потом вдруг встрепенулась и отложила себе парочку.
 
- Федот сказал, что молния в него шибанула, - с полным ртом прошамкал дед, - Говорит, туча черная пришла откуда-то, выросла, словно из-под земли. Да такая черная, что даже ночью было ее легко рассмотреть. Вот, пришла и зависла значит над храмом нашим, а потом как саданет из нее молния и прямо в крест. Прошибла его аж до земли, - дед замолчал и уставился на бабку, наблюдая как у той, из открытого от удивления рта, вываливается оладья и шлепается прямо на стол, - Ну что уставилась? За что купил, за то и продаю. Мне Федот сам уши показывал, все в крови. Говорит так шарахнуло, что у него ухи полопались и кровь из них пошла. И занялось все огнем, прямо снизу и до самого креста.
 
Дед шлепнул по руке Гришку, который пытался стащить последнюю оладью, оставшуюся в миске, аккуратно разломил ее на три части, и смачно съел свою. Потом понаблюдал за тем, как сыто облизывается Гришка, словно кот, объевшийся сметаны, и поцеловал бабку прямо в нос, которая от неожиданности чуть не села на пол.

- Теперь у нас все измениться, - проворковал дел, гладя набитое пузо, - Гришка, собирайся, поедем быстрее за дровами в лес. Сегодня все что нарубим, наше будет, - и ушел довольный и сытый.

     ***

Спустя час они уже поднимались в гору, к лесу. Буцефал, так обожрался сеном и овсом, которые дед от великой щедрости бухнул ему в ясли, что теперь еле тащил сани. Впрочем, вид у него был довольный. Он косился на деда, который что-то напевал, поминутно гладя коня по холке.
 
- Ух, теперь заживем, Буля, ух, заживем. Все себе. Никаких нахлебников. Ух, заживем.

- Диду, а что это там, - удивленно спросил Гришка, указывая рукой на погорелый храм.
 
Дед прищурился, вглядываясь вдаль. Потом снял шапку и почесал затылок.

- Так это… Народ по остаткам лазит, наверное. Может добро какое найти хочет, - дед задумчиво поглядел на Гришку, - только знаешь что, внучек, нам ведь чужого добра не надо, верно ведь? Мы ведь и свое сумеем заработать, - и что-то решив для себя раз и навсегда, ласково потрепав Буцефала по загривку, направился по просеке в лес, на их с Гришкой делянку.

А внизу, у обгорелых останков храма, копошились люди. Вся деревня, кроме деда Макара, бабки Матрены и Гришки была там. Кишмя кишили, лазили по руинам, отыскивая добро, накопленное шестью попами. И надо сказать, нашли. И огромный кусок золота, от расплавленного креста, и каменья драгоценные в железных сундуках, и целый погреб с заморским спиртным, на любого ценителя. И меха в закромах, и монеты всех стран необычной чеканки. К слову, клад был страшный и от этого страшно ценный.

Вот только зачем крестьянину все это? Меха на бабе, привыкшей к тяжелому труду, да вскакивающей спозаранку, смотрятся нелепо. Ей к лицу ладно сшитый сарафан, да передник, чтобы ручки вытирать после доения буренки. Пахарь, важно потягивающий виски из позолоченного стакана, сверкая перстнями драгоценными выглядит будто павлин ряженный. Ни чести в нем, ни важности. Смех один.
 
Передралось все село из-за этого добра. До смертоубийства доходило. Но с горем пополам поделили, и зажили как могли. Отправились ходоки по городам и весям добром своим похвалиться. Но одно слово – Идиотово. Кто голову свою сложил, кто пропал без вести, а кого просто как липку обобрали почем зря. Добро только то ценно, что самим заработано. Но кто в Идиотово об этом знал. Никто. Разве что дед Макар. Смотрел он на все это недобрым глазом, все охал и ахал, предостерегал и отговаривал, да куда там.
 
Пили крестьяне страшно, беспробудно. Ходили друг к другу в гости, как могли, подражали великому свету. Вот только ни ума, ни стати, одно золото да бахвальство. Пока что можно было купить – покупали за то самое поповское золото, а как не стало – приуныли. Работать отвыкли. Привыкли отдыхать.

     ***

Прошел год с тех самых пор, как Небесный Храм канул в небытие, превратившись в огромную церковную свечку за упокой.

Дед Макар, вместе с повзрослевшим Гришкой днями напролет работали, не покладая рук. Отстроили себе новый дом. Да не в Идиотово, а сразу за рекой Гнилушкой, прямо на высоком, крутом берегу, откуда до самого горизонта простирались леса и луга. Да не хибару, а настоящий терем, с большим двором, амбаром, кузницей и большим коровником. Взяли к себе трех рабочих, да не местных лодырей, а приезжих, работящих ребят, сирот, чуть старше Гришки. Отгородили на большом лугу загон, купили коров, птиц. Буцефал отправился на заслуженный покой. У него было собственное стойло, с вечно полными яслями овса, откуда он ревностно наблюдал за новым конем. В основном, из его стойла доносилось презрительное ржание. Он-то знал, как тяжел жеребячий удел, и сколько весят зимние сани, полные дров.
 
Если выйти за высокие, крепкие ворота Макаровой Заимки, как прозвали хозяйство деда Макара селяне из Идиотово, то открывался немного унылый вид на деревню внизу. Серость и убогость, пуще прежнего разрослись там. Селяне нещадно пьянствовали и лодырничали, убивая время и свою жизнь.

Не все, конечно. Некоторые пытались измениться. Кто-то уехал, кто-то умер. Но большинство остались. Как говорили шесть попов – стадо, оно и в Африке стадо. Без пастуха оно одичало, обветшало, спивалось и всячески разлагалось.

Дед Макар смотрел на все это безобразие, курил крепкий самосад, матерился и снова шел работать. Труд облагораживает. Труд - есть цель. Причем достижимая, а не заоблачная.
 
И сбылась Гришкина мечта, ранее видимая только во сне. После тяжелого рабочего дня, он умывался колодезной водой, фыркая и брыкаясь, словно Буцефал в молодости, потом шел под навес, который они с дедом поставили еще по весне, а там его ждал котелок с пахучей вареной картошкой, немного сдобренной маслом, ломоть свежего, ржаного хлеба, и крынка молока, еще пахнущего буренкой. Вот он рай на земле.

Гришка наедался, откидывался на лавке, и жмурился на заходящее солнце. Да, все-таки лучше жить как во сне, чем во сне жить…

     ***

- Уважаемый, - Гришку окликнул странный путник, в длинной кожаной тунике, с тюрбаном на голове и толстенной книгой в руках. Он вышел из повозки, где еще находилось пять человек. Они лениво наблюдали за тем, как Гришка мастерит ворота от изгороди для нового стада, которое они купили накануне,  и которое вот-вот должны были пригнать из соседней губернии.

- Вы не подскажете, - проговорил чужеземец елейным голоском, вкрадчиво всматриваясь в Гришкины глаза, - Далеко ли мы от Идиотово?

За Гришкиной спиной замаячили головы работников, которых теперь, спустя три года после сокрушительного падения Небесного храма, на Макаровой Заимке насчитывалось уже более тридцати. А с семьями, детьми и женами, около ста пятидесяти человек. Заимка разрослась, и теперь это была уже не заимка, а новое поселение с гордым названием Макарово, в честь деда Макара, который и поныне здравствует и резво бегает по своему собственному селу.

- Вы близко, - юношеским басом ответил Гришка. Он сильно вырос, раздался в плечах и уже отвечал улыбкой на томный взгляд соседской девчушки Иванки, - Вам нужно только спуститься с обрыва, пересечь реку и вы там.

- Спасибо, молодой человек, - странник с опаской поглядывал на Гришку и макарских крестьян. Он быстро ретировался к своим пятерым попутчикам, вскочил в повозку и уже было собрался тронуть в путь, как вдруг снова натянул поводья. На его пути возник дед Макар, собственной персоной, с огромным топором в руках.

- Извините, любезный, а могу я полюбопытствовать, зачем вы туда направляетесь?
Топор в руках деда Макара не оставлял странному путешественнику выбора и он, впрочем, не очень то располагаясь к беседе, ответил:

- Новая скотская церковь, из достопочтенного уездного центра Скоты, намеревается построить в Идиотово новый храм, вместо старого, сгоревшего. Мы здесь для того, чтобы оценить размеры строительства и заручиться поддержкой жителей. Без веры жить тяжело, к тому же три года, прошедшие с момента пожара, люди провели в темноте. Мы принесем им снова свет, - с какими-то фанатично-истерическими нотками закончил новоявленный проповедник.

- Вот оно что, - глубокомысленно заключил дед Макар, - Ну что ж, не смею вас задерживать, вам туда, - и он указал топором на темнеющий вдалеке спуск к реке, - Но только прошу запомнить вас одно.

- Да, - вопросительно произнес священник.

- Идиотово заканчивается на реке. С этой стороны реки – Макарово. И у нас здесь собственная религия. И все священники у нас пашут в поле, а не околачивают кадилом наивных прихожан. А вечером они, сбив с мозолей пыль, вместе со своей паствой садятся за общий стол, на общую лавку, и вкушают те плоды, которые сами вырастили с божьей помощью, само собой. И если вы ищите наивных овец – то вам в Идиотово. И не дай вам боже, переступить эту реку. Тогда все наши священники поднимут вас на копья, и как бешенных шакалов зажарят на ужин псам. Вот вам наша вера, а вот, - дед Макар воткнул изо всех сил топор в деревянную колоду, - Наша религия.

Попы с ужасом уставились на треснувшее бревно, набились в свою тачанку и кивая, мол все поняли, укатили в Идиотово.

- Свято место пусто не бывает, - усмехнулся дед  Макар, - Было бы стадо, а пастух найдется. Ну что братцы, айда ужинать. Барашек на вертеле уже поди созрел, картоха стынет, да по чарочке налью. Трудовой день надо и завершить достойно.
 
И они дружно отправились за ворота в свой дом, который сделали собственными руками. Трудовому человеку ничего не страшно и ни перед кем не совестно. Все в нем праведно, все истинно и все верно.

А из деревни в низине, как только туда въехала тачка с попами, донесся вздох облегчения, слышный и на этом берегу. Ну что ж, каждому свое. Идиотово – есть Идиотово.

Мы то живем в Макарово, и точка…


                Сочи, 5 августа, 2012 г.