Вавилония

Пьеса в прозе


Пролог

– Когда-то после Всемирного потопа, который Я устроил, чтобы очиститься от скверны, люди говорили на одном языке. Всё текло, как и должно было течь. Но потомок Хама Нимрод привёл своих людей в Междуречье и задумал строить город Вавилон и «башню вышиною до небес». Вообразили люди в своём ослеплении, что они самые умные и им всё теперь можно. 

Ну, а Мне такое разве могло понравиться?

Смотрел Я на это безобразие, смотрел с некоторым даже изумлением, а потом осерчал да взял и смешал языки их, так что они, будучи не в состоянии понимать друг друга, должны были прекратить своё безумное предприятие и разойтись по разным странам, отчего произошли разные народы, говорящие на разных языках. Я же всегда говорил своим людишкам: что было, то и будет!

К сожалению, они снова и снова повторяли свои ошибки, не понимая, что Я им добра желаю. Я-то думал, что они извлекут для себя из прошлых событий какие-то полезные уроки. Увы!

Обуреваемые гордыней, они считали себя ровней Мне, строили огромные города и высокие башни. Башни-близнецы в Нью-Йорке, башня Бурдж Дубаи в Арабских Эмиратах. Да, мало ли где! Но это не что иное, как гордыня, самый тяжкий грех предо Мной. К сожалению, история с Вавилонской башней их так ничему и не научила. Токио, Шанхай, Буэнос-Айрес, Бомбей, Мехико… Там негде яблоку упасть, теснота и непонимание, а людишки продолжают строить свои башни. Философствуют, фантазируют, пытаются понять, как всё произошло, откуда взялось. Напридумывают такие сложности, тогда как всё так просто… Это и есть башни! Но и они тоже рухнут, долго не простоят: непременно найдётся причина, по которой это произойдёт – то ли это будет землетрясение, то ли метеорит, то ли террорист на самолёте, то ли техническая погрешность, допущенная при строительстве. Но и тогда люди ничего не поймут и будут упорствовать в своей глупости…


Так тихо приговаривал старец, сидевший в большом мягком кресле перед камином, бесцельно переворачивая кочергой горящие угли.

– Самые строптивые отправятся, конечно, туда, – Он кивнул на огонь, и тот при этих Его словах вспыхнул с большей силой и озарил зал. – Остальных ждёт тоскливая и бесцветная жизнь – это разве не наказание?

Всё это время возле Него почтительно стоял некий человек, на вид лет сорока, и благоговейно слушал каждое Его слово.

Говоривший повесил кочергу на чугунное ограждение и взглянул на стоящего возле него.

– А ты иди, иди, – сказал ему Он. – Выполняй то, что Я тебе велел…

Человек почтительно поклонился и спросил:

– Значит, и с этими будет то же, что и со всеми предыдущими?

– Да это – у кого как получится! Живут они в тесноте и не понимают друг друга, так зачем же строить эту башню. Ведь жизнь-то у них не окончилась. Они продолжают плодиться и размножаться! Скоро и новый человек должен родиться. Нет, пусть уж лучше разрушу Я их Вавилон, и разбредутся они в разные стороны… Иди же, наконец!

Человек стоял и всё ещё не уходил.

– Разве тебе что-то непонятно?

– Да привык я к ним, и стали мне они как родные, – ответил человек. – У них там и башни-то нет никакой… Так, только домики в два-три этажа, которые образуют тесный дворик. Может, с ними можно будет как-нибудь помягче обойтись?

– Есть башня или нет её – какая разница? Смотреть надо в корень. Утомил ты Меня, человек, а Мне ещё сегодня много дел нужно успеть сделать. Так что иди и выполняй то, что Я тебе повелел. Иди!

Человек попятился к двери и, почтительно поклонившись, тихо вышел из зала.

Тихо-претихо…


1.

А в это самое время, но уже на Земле, а не в небесных сферах, в центре Ростова-на-Дону, где к торжественной и помпезной Большой Садовой примыкают улицы размером поменьше, в одной квартире на втором этаже старого дома беседовали две пожилые женщины. Это была большая комната, выходившая окнами во двор, а точнее – на железный балкон, опоясывающий внутренний периметр двора с лестницей, которая вела на третий этаж. Из неё были видны двери в кухню и в две другие небольшие комнатки.

Старшую женщину звали Верой Петровной Манукян. В молодости она работала парикмахершей. Было ей девяносто девять лет, и если на что она и жаловалась, то только не на свою память. Помнила она всё, далёкие девические годы и совсем недавние события.

Миниатюрная, худенькая, она до настоящего времени следила за собой, приглашала к себе мастеров из своей парикмахерской, в которой проработала несметное число лет, и те приводили в порядок её руки, ноги, голову…

Её дочь Евгения Георгиевна Рабинович, полная женщина семидесяти двух лет, ничем не была похожа на свою мать. Видимо, внешность свою она унаследовала от отца. Грубое лицо, большой мясистый нос и огромные, чуть навыкате чёрные глаза. Седые волосы были небрежно зачёсаны назад и собраны в пучок красной ленточкой. Голос  у неё был прокуренным и низким…  Евгения Георгиевна ничем, кроме музыки, в своей жизни не интересовалась. После окончания музпединститута она много лет работала концертмейстером в областной филармонии, а в последующем и в консерватории, и ничего другого знать не хотела. Работу свою любила и пользовалась всеобщим уважением. Её мало интересовало, что творится на Луне или, допустим, на дне океана. «Не наше это дело – проникать в такие тайны, – говаривала она. – Ты делай хорошо своё дело и не думай о космосе! Загадок и чудес столько, что жизни не хватит их разгадать! Мне бы успеть просмотреть клавир скрипичного концерта! Не до Луны сейчас!».

Евгения Георгиевна никогда не испытывала колебаний, всегда была уверена в своей правоте, и если что и говорила, то в такой резкой и категоричной форме, что у собеседника поневоле закрадывалась мысль: «Она, должно быть, знает, о чём говорит. Понятно, что так просто люди такими суждениями не разбрасываются».

Она могла, например, заявить:

– Квашеная капуста к водочке – самая лучшая закуска, что бы вы мне ни говорили!

И баста! И только пикни что-нибудь против этого утверждения, например, солёный огурчик – вкуснее! Или, допустим, шпроты с маринованными грибочками. Куда там! Сказала про квашеную капусту – и как отрезала.

Но могло быть и того хуже:

– Завтра будет дождь!

И всем было понятно: если Евгения сказала, что дождь будет, значит, непременно будет. А если всё-таки дождь не пошёл, она очень сурово кому-то выговаривала:

– Непорядок это! Непорядок! Дождь по всем приметам должен был пойти! Я же знаю, что говорю! Недаром же у меня ноги крутит!

И всем было понятно: какие-то инстанции чего-то там недоглядели и допустили непростительную ошибку, ибо Евгения Георгиевна не могла ошибиться.


– Мама, ты пригласила Татьяну? – спросила Евгения Георгиевна, разглядывая себя в настольном зеркале. Эти усы уже совсем превратили её лицо в грузинского генацвале. Она пыталась пинцетом вырвать чёрные волоски под большим мясистым носом.

– У внука юбилей, а я буду с неухоженными ногтями? – ответила Вера Петровна, разглядывая свои руки. – Ты взгляни на мои ногти, на мою кожу! Волосы линяют, как летом у кошки. Что мне делать, чтобы их сохранить? Эх-эх-эх! Где мои семнадцать лет!

– Ой, это таки просто! Клади их в коробочку! Знаешь, как в том анекдоте: у одного француза спрашивают: «Вам что больше нравится? Вино или женщины?». На что он отвечает: «Это зависит от года выпуска». А Татьяна уже старая, ничего не видит. Пригласила бы Нателлочку.

– Тоже специалиста нашла! Только и умеет свои формы демонстрировать… Когда я работала, у нас в парикмахерской были строгие порядки…

– Когда это было! Забыла, что в следующем году будем отмечать и твой юбилей!

– Ничего я не забыла! Сама жду его не дождусь. А что?! Не так уж часто отмечают столетие…

– Когда же она придёт? Вечером соберутся дети. Нужно что-то приготовить…

– Ты ничего не успеешь, а я тебе давно не помощник. Руки дрожат, да и глаза уже не видят…

– Эх, мама-мама… У нас в стране чем меньше видишь, тем дольше живёшь.

– К тому же, нет женщины беспомощней, чем с невысохшим маникюром! Купим торт, фрукты и будем угощать чаем. Варенье, печенье…

– О чём ты говоришь? Алик должен приехать… Нет, что-нибудь придумаю…

Раздался звонок, и вошла давнишняя приятельница Веры Петровны, когда-то работавшая с нею в парикмахерской. Едва отдышавшись, шестидесятипятилетняя женщина с расплывшимися формами громко произнесла, зная, что ей здесь всегда рады:

– Доброе утро… Вот и я!

– Татьяна! Я уж думала, ты не придёшь.

– Что вы, Верочка Петровна?! Всё сделаю, ведь я всегда вами нецензурно восхищалась, даже тогда, когда вы у нас работали. А теперь и я уже десять лет как на пенсии… Кто ко мне придёт, когда сыкушек с длинными ногами полно. Ничего не знают, умеют только попой вертеть и ножки показывать… Но к ним идут…

– Ладно тебе тараторить! Завтра внуку пятьдесят. Я должна быть в форме. Как всегда, маникюр, педикюр на моих изуродованных старостью култышках…

– Всё сделаю! И головку вашу приведу в порядок…

– Ну, да, расчешешь мои три волосинки… Я должна быть в форме, чтобы не сидеть за столом, как огородное чучело, и не портить всем аппетит…

– О чём вы, милая Верочка Петровна?! Вы ещё о-го-го! Молодухам фору дадите! И в рай попадёте.

– Я не хочу в рай! Для того чтобы туда попасть, нужно умереть. А я ещё пожить хочу!

– Пожить? Тогда пошли в вашу комнату. Женечка, принесите, пожалуйста, тазик с тёплой водой. А вы, Верочка Петровна, снимайте свои одежды!

Евгения Георгиевна пошла на кухню. С трудом встав со стула, Вера Петровна направилась в свою комнату, ворча:

– Ну да, с голой женщиной трудно спорить!

– В нынешние-то времена любви настоящей уже и не бывает. Да и откуда ей взяться-то? Кругом такой разврат, такой разврат! Телевизор включить невозможно! Ты его включаешь, а там – секс и убийства, секс и убийства. Ей-богу, стыдно даже становится за людей.

Татьяна открыла сумку и достала инструменты. Из кухни раздался голос Евгении Георгиевны:

– Ой, Танюша! Не смеши мои ботинки! Да что бы ты понимала в современной любви? Я ж, например, не сужу про космические аппараты, которые будут посылать на Марс, вот и ты не суди о том, чего не понимаешь! Ей секс в телевизоре надоел!

Татьяна обиделась:

– А чего ж тут понимать? Я, что ли, не знаю, что такое любовь? До сих пор помню. К тому же женщины хорошеют до неопределенного возраста, а потом молодеют. У меня двое детей. Как я их родила, не в любви, что ли? Думаешь, я их в капусте нашла? У меня уже и внуки бегают…

Из своей комнаты выглянула Вера Петровна.

– Ну, где ты застряла? – обратилась она к Татьяне. Потом, взглянув на открытую дверь кухни, громко произнесла: – И я когда-то познала эту самую любовь! Если бы ты, Женечка, только знала, каким великолепным мужчиной был твой папан! Я его так любила, так любила!

– Ой, мама! – раздалось из кухни. – Я охотно допускаю, что мой папан был суперменом по части любви. Но так оно ж – когда было?

– Вот я и говорю: того, что было раньше – сейчас уже нет!

– Да я совсем не о том! Я о том, что твоя любовь – не в счёт. Она была давно и только с тобой. А то, что происходит сейчас – этого нам не дано понять!

– Да чего ж не понять-то, Женечка? Разврат пополам с сексом! – упорствовала Татьяна.

– Нет, Танюша, ты не права. Ты же о любви судишь только по сериалам из телика. Любовь-то есть, только она теперь не такая, как была прежде. Знаешь, как сегодня поют? «Парень с девочкой лежит, хочет познакомиться!». Вот я и говорю, сегодня любовь совсем другая!

– А какая?

– Другая! Совсем другая тональность! И звучит она по-новому. Нам, может, и непривычно, но она есть!

– Ты скажи какая, и я буду знать, раз уж я такая дура, что мне ничего не дано понять. Просвети меня, неразумную, будь добра!

– Ты, Танюша, не обижайся, но нынешняя любовь – это что-то непостижимое. Она, как капризы Паганини. Она-то есть – это безусловно, но сколько ни смотри – её просто невозможно понять! Вот взять хотя бы нашего Петеньку… Сначала он полюбил эту фифочку с подведёнными бровями, а она… Ах, да что говорить?!

– Вот и я о том: разве можно было себе представить такое в наше время!

Вера Петровна выглянула из своей комнаты и тихо сказала:

– Чего кричать-то? Мне всё время кажется, что здесь в комнате кто-то есть и этот кто-то нас слушает.

– Мама, тебе вечно что-то кажется!

– Я тебе точно говорю, Женечка! Он сейчас прямо здесь, с нами!

– Ну, тогда это дух моего папы, – с нервным смешком сказала Евгения Георгиевна. – Он сейчас слушает наши разговоры и удивляется.

Вера Петровна замахала руками:

– Что ты! Жорика я бы сразу почувствовала. Первое, что я сделаю, как только попаду на тот свет, это сразу же соединюсь с ним! Это кто-то совсем другой.

– Верочка Петровна! Нет здесь никого! – Татьяна перекрестилась. – Когда-то я ведь не верила ни в Бога, ни в Чёрта! А сейчас и в церковь хожу, и уже две молитвы знаю…

Вера Петровна с укоризной покачала головой и, погрозив кому-то пальцем, сказала:

– Тихон! Тебе бы только шутки шутить! Нечего подслушивать наши разговоры!

В ответ на эти слова окно раскрылось ещё сильнее и в комнату ворвался удушливый воздух жаркого лета.

– Улетел твой Тихон, – пошутила Евгения Георгиевна. – Теперь можно говорить спокойно.

Вера Петровна нашла этот довод вполне разумным и облегчённо вздохнула.

– Этот Тихон, – сказала она со знанием дела, – жил здесь ещё до революции. Мне про него Жорина мама рассказывала. Он никому зла не причинял, но иногда любил пошутить, и тогда с ним не было никакого сладу.

– Я слышала эти истории с детства. Мне ещё покойная тётя Люся из четырнадцатой квартиры про него рассказывала. А я наслушалась её и в школе рассказала о нашем домовом! Тогда меня чуть из пионеров не исключили! И тебя тогда вызывали в школу, ты разве не помнишь?

– Как это не помню? – удивилась Вера Петровна. – Всё отлично помню.

– Так, мама! Давай прекратим на этом разговор! Мы с тобой начали о любви. И Татьяна ещё сказала: разврат пополам с сексом!

– Я сказала: секс пополам с развратом! Разврат – это секс, в котором ты не участвуешь.

– Вот и давай об этом! – кивнула Евгения Георгиевна.

– Вот сейчас будем раздеваться, тогда и о сексе легче говорить!

В комнату Веры Петровны Татьяна внесла тазик с тёплой водой, и они закрыли дверь.


Оставим ненадолго женщин. Нужно всё-таки коротко рассказать о том, кто они такие и почему заслуживают такой чести, чтобы о них вообще вести речь.

Родилась Вера Петровна в 1910 году, а сейчас на дворе был уже год 2009-й. На деле это означало, что у неё перед глазами прошли грандиозные исторические события, отгрохотали фанфарами, отгремели залпами орудий, отболтались речами вождей. Возникла новая страна, и никто даже представить не мог, что она так быстро прекратит своё существование. Вера Петровна видела и рождение, и смерть этого государства.

Родом она была из простой семьи: отец работал на железной дороге и починял паровозы, а мать шила верхнюю одежду. В молодости Вера отличалась красотой и здравыми рассуждениями, что и привлекало к ней мужчин. Впрочем, она легко сходилась и так же легко прерывала дружбу. В 1935 году она вышла замуж за молодого фельдшера, работавшего на «скорой помощи» – Георгия Манукяна. Высокий, улыбчивый, он был добрым и тихим. Большие чёрные волосы  покрывали его тело везде, и только ладошки рук боли свободными от растительности. Георгий был красив и умен, и дальнейшая жизнь молодожёнам представлялась яркой и светлой.

Юноша привёл молодую жену в дом родителей. Это была трёхкомнатная квартира на втором этаже, в самом центре города. Удобства были во дворе. Отопление печное. В тесном сарайчике хранили уголь и дрова. Так и жили.

Тогда проживание в центре так не ценилось, город можно было обойти пешком без особого труда. И если бы в те времена кому-нибудь сказали, до каких пределов он раскинется, никто бы не поверил. Вокруг Ростова простирались зелёные луга, холмы, поля, и нельзя было даже представить, что всё это великолепие когда-нибудь будет застроено домами, между которыми прочертят улицы, бульвары и проспекты.

Дальнейшие события показали, однако, что люди расширили город до невероятных пределов. А эти несколько домиков, образовавших тесный дворик в центре Ростова, теперь представляли собой какую-то историческую нелепость: время неудержимо мчало вперед, везде возводили новые высотки! А эти домики стояли себе и стояли, словно бы насмехаясь над великими историческими процессами.


Вскоре мать Георгия умерла (отец погиб ещё в Гражданскую), а в 1938 году у них родилась Женечка.

А потом грянула война. Падали бомбы, и одна из них могла бы от этой квартиры оставить лишь развалины, но они странным образом пощадили старый дом, словно бы задавшись целью попадать куда угодно, но только не в этот двор.

Георгий пошёл на фронт и погиб при обороне Москвы.

В оккупации Вера Петровна так и работала в парикмахерской, только теперь не государственной: ею завладела молодая светловолосая красотка, которая крутила любовь с немецким офицером. Впрочем, какая разница, на кого работать? Вера Петровна работала так же, как и до войны, растила маленькую дочь и привыкала к своему новому статусу вдовы фронтовика.


Многие люди очень огорчаются от того, что им не дано вкусить прелести бессмертия. На самом деле бессмертие нам всем дано и мы им активно пользуемся, только не замечаем его. Вера Петровна и ценила, и замечала всё. Женечка была её продолжением, а когда и у Женечки появилось своё продолжение, а у того – своё, то и получалось, что жизнь Веры Петровны просто переливалась из одного сосуда в другой и продолжалась бесконечно…


Евгения в возрасте девятнадцати лет вышла замуж за Альфреда Фридриховича Ноймана, молодого и подающего надежды музыканта из Павлодара. Альфред приехал из Казахстана, куда были выселены его родители, так как по национальности они были немцами. Молодой человек был талантливым скрипачом, и ничего, кроме как играть на своей скрипке, не умел. Юноша восхищался комсомольским задором Евгении, дерзновенными высказываниями её о поэзии, о смысле жизни, о великих композиторах и прочих весьма занимательных вещах. Женя была пианисткой, а он учился по классу скрипки. Однажды на диспуте они схлестнулись по поводу итальянских мастеров оперы и немецких композиторов. Женечка лихо громила вычурную музыку итальянцев, а особенно сильно – Джузеппе Верди, а Алик говорил, что никакой принципиальной разницы между итальянцами и немцами той поры в сущности и не было. Была одна большая музыкальная культура, которая, разлившись по всей Европе, просто принимала в отдельных её уголках какие-то национальные оттенки.

Разумеется, переспорить Женечку было невозможно, да Алик не очень-то и старался. Он просто смотрел и восхищался этим жаром, исходившим от неё.

А что? Красивая и видная девушка… И соображает-то как!.. И такая энергичная…

Вскоре в музпединституте сыграли их студенческую свадьбу, и все пророчили молодым творческие успехи, впрочем, не только в музыке. Друзья оказались правы: в 1959 году у Альфреда и Евгении родился мальчик, которого они назвали Петром. Альфред, правда, его называл Питером, но в метрической мальчик был записан, как Пётр Альфредович Нойман.

А в 1966 году родители Алика переехали на постоянное местожительство в Германию. Они и семью сына хотели взять туда. Но  Евгения Георгиевна отказалась:

– У меня здесь старенькая мама, мне за нею ухаживать нужно. Она у меня всё время болеет, как же я её брошу?

– Я здесь не могу содержать семью, жить, наконец… Жить по совести не каждому по карману.

– А я знаю, что не следует спорить с дураком, если он глупее тебя! Ты должен выбирать, что тебе важнее: семья, я, сын, наконец, или твоё желание поехать в Германию, повидать мир… О какой свободе ты говоришь?! Не смеши мои ботинки!

– Я знал, что мне тебя не переубедить! Говорить, что здесь всё хорошо, – не запретишь! Я готов признать, что дурак, но я всё же поеду… Пока человек стоит перед выбором, он у него есть.

Альфред проявил твёрдость, а уж какую твёрдость проявила Евгения Георгиевна! Она ведь всегда была непреклонна в своих суждениях и сомнений не знала никогда.

И семья распалась. Альфред переехал вслед за родителями в Германию, а Евгения Георгиевна с Петей остались в Советском Союзе.

И стал наш Петя жить в неполной семье, ибо мама и бабушка никогда не заменят ребёнку присутствия папы.

Правда, отец иногда приезжал к нему в гости, привозил подарки. Водяной пистолет буквально потряс воображение всех мальчишек в их дворе. Петя показывал хитроумное действие этого игрушечного оружия и давал друзьям по очереди пострелять из него. Привозил отец и жевательные резинки, всякие тряпки... А мальчик думал: «Почему папа не живёт с мамой? Сейчас бы жил с нами, и не нужны мне никакие эти игрушки!».

А через одиннадцать лет после отъезда Альфреда Евгения Георгиевна вышла замуж снова. На сей раз это был программист из Новочеркасска – Израиль Михайлович Рабинович, весёлый, невысокий полный человек с кучерявыми волосами и большим лбом. Он смотрел на окружающий мир через очки своими голубыми близорукими глазами. Любил подсмеиваться над собой и часто повторял:

– Настоящий программист должен иметь противозачаточную внешность и плоскопопие, чтобы добиться успеха и озадачить сороконожку.

Через год у них родилась дочурка, которую назвали Ингой.

Израиль Михайлович был влюблён в свою профессию, которая была для него просто каким-то культом. Его любимым выражением были примерно такие слова, которые он на все лады повторял снова и снова:

– Насколько бы люди стали лучше и чище, если бы овладели основами программирования! Программирование очищает мозги от скверны, возвышает душу, и она после соприкосновения с этой божественной наукой устремляется ввысь!

Пете эти мысли были не вполне понятны, ибо он считал, что возвышает душу вовсе не программирование, а музыка, но Израиль Михайлович утешал его:

– Ты на правильном пути, потому что музыка – это и есть программирование. Ты думаешь, композитор, пишущий симфонию, – это кто?

– По моему мнению он – Творец! – с уверенностью заявлял Петя.

– Это правильно: с собственным мнением нужно считаться. Творец-то он творец, кто же спорит? Но он ещё и самый настоящий программист!

Пете такие мысли были непонятны: творец, создающий музыку, это, по его мнению, был безумец, который открывает людям тайны мироздания, доводит до них некое божественное начало. А программист – это конструктор. Ему что железки складывать, что математические формулы – всё одно.

Но вскоре и Израиль Михайлович потянулся вслед за родителями на Землю Обетованную. Тогда между ним и Евгенией Георгиевной произошёл резкий разговор.

– Мне все говорят: ехать надо! Обязательно нужно уезжать! Россия непредсказуема, – говорил он, стараясь заглянуть жене в глаза.

– А там что? Там вокруг враги. Ракетами обстреливают города. Там война не прекращается с момента образования этой страны! Война… это тебе нужно?

– Это мне не нужно… Но, не отговаривай меня… Я там буду чувствовать себя среди своих!

– А я?!

– Ты этого понять не можешь, ты всегда была среди своих! На работе мне всегда завидовали. Когда я что-то предлагал, говорили: «Ты что, самый умный? Зачем тебе это нужно?». Вот я уеду, и пусть они теперь станут самыми умными. Меня ведь не будет! Но я не могу понять, почему ты не можешь с нами поехать. Инге уже двадцать. Нужно и ей подумать о замужестве. А там она уж точно выйдет замуж за иностранца! Поехали вместе… Мы не пропадём. Ты же знаешь, что евреи – умный и музыкальный народ, – продолжал уговаривать жену Израиль Михайлович, искренне думая, что там им будет лучше.

– Да брось ты свои националистические штучки! Над тем, кто витает в облаках, тучи сгущаются в первую очередь. Тоже мне, сионист, агент безопасной национальности! Я не могу уехать. Разве ты не знаешь, сколько маме лет?! – возмущалась Евгения Георгиевна, вспоминая своего первого мужа.

Это ж нужно так случиться, что её мужья сбегают от неё за границу! Она ответила достаточно резко:

– Бог создавал человека целый день. Тебя родители создавали максимум минут десять. Ты только не обижайся… Естественно, что ты получился немножечко недоделанным...

– Но мы можем и Веру Петровну взять с собой, – продолжал уговаривать жену Израиль Михайлович, не обращая внимания на резкость жены, к которой успел привыкнуть. – Ты же знаешь, какая там медицина. Мне говорили, там даже есть институт, который может провести омоложение! Кажется, это в Иерусалиме геронтологический институт. А что?

– Не смеши мои ботинки! Вот поезжай туда и хоть немного омолодись, а то совсем уж клячей стал… А то ешь женщин только глазами, правда, с ещё большим аппетитом.

– Напрасно ты меня стараешься обидеть. Старый конь борозды не портит…

Так они и разъехались: Израиль Михайлович поехал с двадцатилетней дочерью Ингой на Святую землю, а Евгения Георгиевна осталась со своей старенькой матерью и сыном в Ростове.

2.

Когда через некоторое время Татьяна ушла, Вера Петровна продолжила обсуждать с дочерью меню предстоящего торжества.

– Твой утренний макияж до завтра не доживёт, если ты будешь помогать мне. Ты лучше уж сиди и командуй!

– Хорошо… Какой из меня теперь уж помощник? – Вера Петровна подвинула к себе настольное зеркало и стала внимательно рассматривать своё лицо. – С таким лицом, – как всегда с самоиронией произнесла она, ни к кому не обращаясь, – ни о каком сексе и разврате даже речи быть не может… Впрочем, и с таким телом…

– Ты, мама, не прибедняйся! Ты у меня ещё о-го-го!

– Я уже и забыла, что это такое. Впрочем, и ты вряд ли помнишь… Тоже стала снежной бабой.

– Снежные бабы холодны, но зато быстро тают…Ты же знаешь, что я никогда ни с кем не говорю о своих проблемах. Большинство людей ими не интересуется, а остальные только рады, что они у меня есть… И я давно не девочка… Ноги крутят, болят. Петя, когда был маленьким, издевался, говорил, что это потому, что я уступала старикам место в трамвае…

В комнату вошёл Пётр, большой, грузный мужчина, фигурой напоминающий мать. Бледнолицый, с большими, чуть навыкате голубыми глазами и короткими и полными руками, он казался каким-то несуразным, и было непонятно, как он мог держать в таких руках маленькую скрипочку. Блестящие чёрные волосы ниспадали на его плечи, и в его облике сразу угадывался человек творческой профессии. Пётр принёс два больших кулька с напитками и продуктами, выложил всё это в кухне и вошёл в комнату, где беседовали мать и бабушка.

– Доброе утро! Что за шум, а драки нет? – спросил он, улыбаясь.

– Да никакого шума у нас и нет, – ответила ему Евгения Георгиевна. – Ты утром ушёл и даже не умылся, не почистил зубы…

– Не хотел шуметь. Сходил в магазин, теперь пойду наводить марафет. Я сегодня должен быть в форме…

– Ты всегда должен быть в форме! Тебе повезло, что твой юбилей приходится на отпуск. Концертов нет, можно спокойно отпраздновать.

Евгения Георгиевна поправила на себе халатик и хотела было направиться в кухню, но, услышав ответ сына, снова села на стул.

– Повезло. Я пригласил Семёна Марковича… – сказал Пётр.

– Малиновского? Он ваш концертмейстер?

– Да! Скрипач от Бога! Абсолютный слух!

– Иди, наконец! И у тебя есть слух, а вот с обонянием проблемы, и ты не слышишь своего запаха…

– Ты не можешь без нравоучений. Всё утро я из своей комнаты только и слышу: секс и разврат, разврат и секс! Я не пойму: что у вас тут происходит?

– Во-первых, нехорошо подслушивать!..

– Вот-вот! – кивнула Вера Петровна, с укором глядя на внука.

– Я не знаю, что там во-вторых, но я и не подслушивал! – Пётр задержался у двери. – Вы так кричали, да и дверь была приоткрыта… – Тут он перешёл в наступление: – А между прочим, в квартире кроме нас есть ещё и девочки, которым слышать такие речи и вовсе не положено.

– Странно, – задумчиво проговорила Евгения Георгиевна, – ведь я же плотно закрывала дверь.

Вера Петровна только тяжело и многозначительно вздохнула при этих словах, но ничего не сказала. Она-то уж точно знала, чьих это рук дело. А Пётр не унимался:

– Ну и на чём же вы остановились, обсуждая столь трудные темы?

Евгения Георгиевна вспыхнула при этих словах:

– А ты бы тут не насмехался над нами! Мы знаем, что говорим!

– Да я и не насмехаюсь, – улыбнулся Пётр. – К тому же это вы знаете, о чём говорите, а я-то не знаю. Вот и хотел бы узнать! Просветите!

– Нет, вы только посмотрите на него! – возмутилась Евгения Георгиевна. – От горшка два вершка, а уже лезет во взрослые разговоры!

Пётр пожал плечами и, зная мамину манеру выражаться образно и часто с сильными преувеличениями, деликатно подправил её:

– Ну, не так-то уж и от горшка два вершка. Всё-таки, мамочка, мне завтра исполняется, как-никак, пятьдесят!

Евгения Георгиевна лихо отпарировала в своём обычном духе:

– Вот когда исполнится – тогда и поговорим! А пока что тебе сорок девять, вот и помалкивай! Мал ты ещё, чтобы спорить с матерью и с бабушкой!

Пётр прекрасно знал, что спорить бесполезно. Особенно с матерью. И поэтому промолчал.

А Вера Петровна сказала внуку:

– Петя, ты не должен вмешиваться в разговоры старших! Сколько раз я тебя учила!

Пётр опять пожал плечами:

– Вмешиваться? В ваши разговоры? Да не очень-то и нужно! Хотел только спросить, что там у нас насчёт приготовлений к моему юбилею? Спиртного я купил, а как быть со всем остальным?

– А со всем остальным сами управимся! – категорически заявила Евгения Георгиевна, вставая из-за стола. – Иди! Ты ещё не родился!

На что Вера Петровна возразила:

– Сами – это я и ты, что ли? Я не отказалась бы от помощи какой-нибудь женщины, которая бы была помоложе меня лет этак на шестьдесят-семьдесят.

– Сегодня должна прийти Фая, – сказал Пётр. – Она с удовольствием поможет!

Евгения Георгиевна пробурчала:

– Эти кабардинские женщины сильны только в мясных блюдах, а в салатах совершенно ничего не смыслят!

– Можно подумать, что ты всю жизнь только и делала, что общалась на кухне с кабардинскими женщинами, – заступился Пётр за подругу. – Откуда такая категоричность?

– Ой, да все они такие! – махнула рукой Евгения Георгиевна и, понимая, что всё-таки сказанула что-то не то, добавила: – Впрочем, посмотрим, знают ли у них в Кабарде, что такое салат оливье.

– Уверяю тебя: моя Фая прекрасно готовит. Я имел случай не единожды в этом убедиться.

– Семья-то у неё хоть порядочная? – словно бы ненароком спросила Евгения Георгиевна.

– Нормальная семья. Отец преподаёт историю у нас в университете.

Евгения Георгиевна пробурчала:

– Вот и в прошлый раз ты говорил то же самое – слово в слово! Наташенька у тебя была и такая, и растакая, а папа и мама и у неё порядочные-препорядочные, а чем всё закончилось?

– Развратом и сексом, – горестно констатировала Вера Петровна.

– Она – сволочь, и это качество – её состояние души, – отрезала Евгения Георгиевна.

– Уверяю вас, то, что у меня намечается сейчас, это совершенно другой случай!

Пётр был поражён даже сравнением своей девушки с бывшей женой.

– У тебя всё – другой случай! – подытожила Евгения Георгиевна.

Когда-то бабушка и мать упрекали его в том, что он пригрел на груди гадюку, а та наставила ему рога, а Пётр до последнего момента не верил этому и говорил:

– Знаю, что такое может быть со всеми. Но у меня другой случай! К тому же у гадюк нет рогов… Это просто недоразумение…

А теперь это его утверждение мать и бабушка всегда напоминали ему, и от этого он терял уверенность и беспомощно смотрел на них, словно спрашивая: «Что же мне делать?». Неуверенность в себе стала чертой его характера, но Фая говорила, что это верный признак интеллигентности…


После окончания консерватории Пётр стал работать в музыкальной школе. Там он и познакомился с преподавательницей, молодой красивой пианисткой, помешанной на всём французском, с Натальей Селезнёвой.

Своё имя она произносила только на французский лад: Natalie, и требовала и от Пети столь же почтительного к себе обращения.

– Пожалуйста, называй меня Натали! Терпеть не могу своё имя! Наташа – манная каша!

– Хорошо… Какие проблемы? – улыбался Пётр.

– Мерси, дорогой…

У неё была и подруга такая же, как она, – Кэт, а вовсе не Катя, розовощёкая, с пышными соломенными волосами преподавательница сольфеджио и теории музыки. Можно было подумать, что она только что вернулась то ли из Лондона, то ли из Чикаго. Фасоны одежды, чопорность отношений, манерность. Петру нравились девушки, и он даже колебался в выборе, кто из них прекраснее – Кэт или Натали, но всё-таки выбрал Натали.

Потом-то он с горестью вспоминал: ведь с ними была ещё и Элен от имени Лена! Может быть, нужно было именно на ней остановить свой выбор и тогда ничего бы не случилось!.. Правда, Элен была несколько вульгарна и, будучи разведённой, утверждала, что счастлива и перешла на самообслуживание. Чем больше Пётр задумывался, тем больше понимал: случилось бы и тогда точно то же самое! И Элен, и Кэт, и Натали различались между собой лишь цветом волос и лаком на ногтях. И больше ничем.

А красавице Натали, на которой он остановил свой выбор, было двадцать девять, и ей давно уже пора было определять свою судьбу. Петру же было тридцать девять, и он тоже давно созрел, чтобы строить своё счастье. Молодость Натали производила на Петра неизгладимое впечатление. Правда, девушка любила всякие побрякушки, одевалась на французский манер, курила сигареты, вычурными движениями прикладывая их к губам и пуская дым колечками, разговаривала томным голосом на всякие высокоинтеллектуальные темы, придумывала какие-то невообразимые причёски. Но Пётр думал, что всё это наносное и скоро пройдёт. «Она так молода и красива!.. Ну, а то, что её прелестную головку наполняют разные непонятные мысли, скоро пройдёт. Пойдут дети, и тогда будет не до причёсок в виде Эйфелевой башни! А пока надо жить и брать то что есть. Она красива и мила, и мне хорошо с нею. Что ещё надо для полного счастья?».

Он женился. Мать и бабушка помогли ему купить кооперативную двухкомнатную квартирку в Западном микрорайоне города, и молодые были счастливы. А потом у них родились две девочки: сначала одна, а через год другая.

Но в скором времени после рождения второй дочери Натали неожиданно влюбилась в массажиста из фитнес-клуба, куда ходила, чтобы исправить фигуру, «испорченную» двумя беременностями. И правда, после родов фигура её сильно изменилась и вскоре могла превратиться в самое настоящее безобразие: из неё могла получиться толстушка с круглым лицом и курносым носом, да ещё и с коротковатыми ногами!

Понимая, что возраст и склонность плотно поужинать не улучшали её фигуру, Натали сильно расстраивалась. Тогда она садилась в автобус и ехала в город. Бродила по Большой Садовой, Пушкинской. Заходила в магазины и подолгу рассматривала витрины. Потом в кафе пила кофе с пирожным, и когда на город опустилась ночь и на чёрном бархате августовского неба отправлялся в своё плавание ковчег Луны и падали звёзды, неохотно возвращалась домой. Такие вылазки она называла противоядием от безумия, считала, что прогулки спасают её.

– Мне никто не поможет, если я сама себе не помогу! Спасение утопающих дело рук самих утопающих! – говорила Натали, и стала творчески работать над своей фигурой под руководством тренера и массажиста. Между прочим, это всё требовало не только большого количества времени, но и немалых денег. Поэтому она часто упрекала мужа:

– Я устала считать копейки… Когда мы уже сможем жить как люди?

– Ты же знаешь, какие наши зарплаты, – оправдывался Пётр.

– Знаю… Меня это не вдохновляет. Сколько раз я просила директрису  послать меня на курсы повышения зарплаты… Но ведь ты можешь увеличить свою нагрузку! Может, тогда и зарабатывать будешь больше!

– Разве ты не знаешь? Директриса проталкивает своего Шурика. Едва набрали мне часов на ставку!

Вскоре Натали обратила внимание на атлетическую фигуру массажиста. Он был молод и статен. Его глаза, кожа, руки возбуждали её. И случилось то, чего не должно было случиться! Она увлеклась! Но у него была жена. Натали видела её. Невысокая черноволосая девчушка…

Встречались они в фитнес-клубе или на её квартире, когда Пётр был на работе. Натали сначала не думала о продолжении этого романа. Так, провели приятно время, и хорошо. Впрочем, так же к этому относился и Николай, которого Натали упорно называла Николя. Но случилось то что случилось: Натали всё больше привязывалась к Аполлону по имени Николя, а тот всё больше тяготился этой, уже в возрасте, дамочкой. Но, не желая скандала, всё ещё изредка удовлетворял возрастающие запросы влюблённой в него Натали, намекая каждый раз, что пора заканчивать затянувшееся приключение.

– Завтра прийти к тебе я не могу… Нужно в школу к сыну… Давай в субботу у тебя? – говорил Николя, поглаживая её спину после массажа.

– Но дома будет муж…

– Тогда на следующей неделе, когда он будет на работе… – быстро согласился Николя. – Жаль…


Первой забила тревогу, как ни странно, не всевидящая и прозорливая Евгения Георгиевна, а Вера Петровна. Она-то и сказала Петру:

– Чует моё сердце, Петенька, что с твоей Наташенькой что-то не так и что-то не то.

Пётр отмахнулся:

– Ой, бабуля! Ты вечно что-нибудь чуешь. Особенно если тебе приснится твой Тихон, который всякий раз тебе что-нибудь новенькое сообщает.

Вера Петровна обиделась:

– А ты бы не смеялся! Тихон мне, между прочим, ещё ничего плохого не сделал. А если во сне и является, то всегда дело говорит. Хотя пока об этом он мне ничего не говорил, да и давно не являлся. Уж лучше бы пришёл! – громко крикнула она. – Пусть бы он тебе мозги прочистил.

Пётр пожал плечами:

– Да зачем мне их прочищать? У меня ещё склероза нет. Я сам с усам!

Вера Петровна приблизила своё лицо к уху внука и тихо сказала:

– Гуляет твоя Наташка на стороне! Стерва она, каких мало! Сучка проклятая!

– Да тебе-то откуда известно? Ты разве следила за ней?

Вера Петровна кивнула.

– Откуда мне известно, это не твоего ума дело. А то, что известно – это факт. А если не поверишь мне, то так тебе, дураку, и надо: она тебе будет и дальше рога наставлять. Панты сейчас в цене! Детей совсем забросили… Они-то чем виноваты, что у них родители друг с другом не ладят?!

Ясное дело, что Пётр не поверил.

Но потом вмешалась и Евгения Георгиевна. Она говорила голосом, не терпящим возражений:

– Петя, я чего-то не пойму: ты у меня дурак или только прикидываешься?

– А что такое? – не понял Пётр, нисколько не обижаясь на мать. Он привык к её манере общения.

– Да что такое! Наташка-то твоя изменяет тебе!

Пётр досадливо поморщился.

– Мама, теперь ещё и ты! Ну, с чего ты взяла? Это тебе бабушка сказала, что ли?

– Ничего она мне не говорила! Я сама всё заметила! А что, бабушка уже высказывалась по этому поводу?

– У бабушки одни фантазии на уме… – сказал Пётр, пытаясь прекратить этот неприятный разговор.

– Ой, не скажи, сынок! Бабушка тебе досталась умная – грех жаловаться. А что до Наташки твоей, то я видела её с одним хахалем. В белом костюме, фасонистый такой франт… И она к нему так и льнёт, так и льнёт… Целуются прямо на улице… Никого не стесняются, противно даже.

Пётр не на шутку встревожился:

– Да где ты это видела?

– Проходила вечером по Большой Садовой… Недалеко от филармонии… бесстыжие!

Пётр провёл маленькое, но плодотворное расследование – всё так и оказалось.

А потом была откровенная и суровая беседа с Натали, и та всё ему высказала – цинично и без малейшего намёка на стыд или раскаяние:

– Да, не ты один у меня… А что ты хотел при таких-то своих доходах?.. Вон, посмотри вокруг себя, если ещё не ослеп: люди бабки делают на чём угодно, а ты что делаешь? Только и умеешь, что языком трепать и на своей балалайке бренчать!

Пётр не спорил. А в голове всё крутились и кружились прежние глупые мысли: «Натали, Кэт, Элен… А я-то пытался понять, какая из них лучше!»


Вскоре Пётр развёлся с Натали.

Впрочем, он не очень-то переживал. Оставил ей и девочкам квартиру и переехал к бабушке и маме. Когда девочки подросли, они каждое воскресенье и каникулы проводили с отцом. Натали с удовольствием сдыхивала их на сторону, потому что очень любила независимость. Хотите к своему папаше? Да катитесь, не держу!.. А отец приобщал их к культуре, водил в цирк, театры, филармонию. Да и бабушка без дела не сидела: учила играть на пианино…


Позвонили в дверь, и из своей комнаты выбежали две девчушки.

– Это, наверно, тётя Фая пришла! – радостно закричали они. – Тётя Фая пришла! – и побежали открывать дверь.

Пётр поправил на себе одежду, бегло глянул в зеркало и пошёл встречать свою Фаину, испытывая при этом радость от того, что дочери так искреннее привязались к его возлюбленной.

3.

Открыв дверь, Пётр понял, что тревога оказалась ложной. Перед ним стоял Леонтий Леонидович Калугин, отставной полковник из соседней квартиры, высокий, широкоплечий седовласый старик с мощным командирским голосом. Несмотря на семьдесят лет, вся его осанка выражала такую величественность, что поневоле возникал вопрос: почему при таких-то данных Леонтий Леонидович дослужился лишь до полковника, а не до генерала или маршала? Глядишь на современных щупленьких и невысоких военных, и невольно хочется воскликнуть словами поэта:

Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Калугин поздоровался и тут же сообщил:

– Я надеюсь, что уважаемые Вера Петровна и Евгения Георгиевна дома. У меня к ним дело исключительной важности!

– Если исключительной, тогда проходите, – сказал Пётр, пропуская гостя в квартиру. – Что такого произошло? Снова террористы, или сомалийские пираты бесчинствуют? Или нашего мэра, наконец, переизбирают?

– Ни то, ни другое, ни третье, уважаемый Пётр Альфредович! Чтобы у нас в городе дела поправились, нужны две вещи: чтобы народ, наконец, начал работать, а администрация – перестала! И тогда мы заживём по-человечески! Нет, дело не в нашем мэре. Нас снова хотят расселить. Теперь уж, кажется, они всерьёз взялись за дело. Нам нужно выработать единую стратегию и тактику обороны.

– Но я вовсе не против переселения. Мне дадут отдельную квартиру!

– А вы подумайте о бабушке, о матери! Они всю жизнь здесь жили, и вдруг, на старости лет им придётся куда-то переезжать! Да вы знаете, что значит пожилому человеку переезжать! Стихийное бедствие, атомная война! Вы, Пётр Альфредович, на мир смотрите голубыми глазами через розовые очки, поэтому вам всё фиолетово! Вы на землю спуститесь!

– Нет, вы, уважаемый Леонтий Леонидович, совершенно неправы. Жить в отдельной квартире, это…

– Ну да! Я вижу: вы ещё не старый, но уже опытный камикадзе! И всё же я хотел бы услышать мнение Веры Петровны и Евгении Георгиевны!

– Да-да, проходите, пожалуйста! – сказал Пётр и отступил в сторону, пропуская гостя  в квартиру.

Леонтий Леонидович проследовал в указанном направлении, а обе девочки попытались остаться в зале, где беседовали взрослые, но отец их ласково выпроводил, объяснив популярно, что только их здесь и не хватало.

Сосед не был занудой и солдафоном. Вот и сейчас, войдя в комнату, где сидели  Вера Петровна и Евгения Георгиевна, с ходу заявил:

– Моё почтение, прелестные дамы!

И при этом самым изысканным образом поцеловал обеим дамам ручки.

Девчонки, которые и не думали никуда уходить, а притаились возле двери, восторженно захихикали: то, что сейчас сделал дядя Лёня, было смешно и необычно!

Женщины обрадовались визиту соседа – уже хотя бы потому, что его появление непременно сулило что-то необыкновенное. Он должен был сообщить ошеломляющую весть – это непременно.

– Дело срочное, и оно касается всех жильцов нашего дома, – объяснил свой срочный приход Леонтий Леонидович, но, зная соседа многие годы, Евгения Георгиевна попросила Петра принести рюмку водки и квашеной капусты.

Сосед с благодарностью принял подношения, выпил и, подцепив вилкой листок капусты, сказал, довольный тем, как разворачиваются дела:

– Вы совершенно правы, уважаемая Евгения Георгиевна! После рюмочки я чувствую себя в своей тарелке! Я же вам говорил, что мне стали известны агентурные сведения: нас действительно хотят выселять. Здесь будут строить очередную высотку! А вы же знаете, что при постоянном повторении не теряет смысл только мат! Нас уже предупреждали! И это меня беспокоит. Нужно что-то делать!

– Да что вы такое слышали, говорите толком, – воскликнула Вера Петровна.

– Я же говорил, что нас уже несколько раз предупреждали: дом наш будут сносить…

– А нас-то куда? – испугалась Вера Петровна.

– Куда-куда! К чёрту… Нужны мы им…  Это как предупредительный выстрел в голову!

Евгения Георгиевна казалась очень расстроенной. Потом вдруг, встряхнув головой, прорычала:

– Пусть они делают что хотят, а мы не уйдём отсюда. Это – наша собственность!

Её поддержала Вера Петровна:

– Пусть меня выносят вперёд ногами!

– Вот я и говорю…

Леонтий Леонидович взял пустую рюмку и стал вертеть её в руках. Пётр намёк понял, принёс из кухни бутылку и наполнил рюмку.

– Премного благодарствую, – кивнул Леонтий Леонидович и одним глотком выпил водку. – Нужно что-то делать! Необходимо построить план обороны! А то говорят они сладко, а я знаю, что будет… Слово не воробей, но гадит метко… Сколько наших людей после этого известия за сердце хватались! Вон с Прасковьей Павловной сердечный приступ приключился… Вы должны меня правильно понять: волнуюсь, так как известие, которое я вам принёс, – не из весёлых.

– Невесёлое, – кивнула Евгения Георгиевна, но чтобы не так уж сильно пугать мать, сказала: – Переселять… Надеюсь – не на Колыму!

А Вера Петровна, так ничего и не поняв, попеняла гостю:

– Ах, Леонтий! Тебе бы только шутки шутить. Тут сидишь и не знаешь, как и когда сделать салат оливье, а ты со своими всегдашними шуточками. Будет тебе шутить-то!

– Да я вам серьёзно говорю!

Евгения Георгиевна, взглянув на соседа, бросила:

– У вас где серьёзно, там и несерьёзно. Вас и не поймёшь…

– Завтра нашему Петечке пятьдесят, – сказала Вера Петровна. – Так что мы вас приглашаем.

– Я вас поздравляю, Пётр Альфредович! – Леонтий Леонидович встал и торжественно потряс руку Петру. – Но я боюсь, что праздник будет омрачён. Мне доложили, что решение уже принято и завтра всех нас поставят в известность… Доведут до сведения, что нас выселяют, а дом наш будут рушить… Под снос его определили.

– Доведут до сведения! Вы слышали: до сведения доведут! Никто нашего согласия и не спрашивал. Народная власть, чтобы ей было пусто!

Вера Петровна разволновалась и стала руками перебирать полы своего халатика.

– Уважаемый Леонтий Леонидович, – подхватила Евгения Георгиевна, – не омрачайте нам праздник. Эти изверги и поджечь дом могут, если мы будем уж очень сильно протестовать…

– Ну да, – кивнул сосед. – Ужин при свечах, а завтрак при огнетушителях… Это они могут…

Услышав такие вещи, девчонки захихикали: огнетушители и свечи – здорово звучит!

– Девочки! – прикрикнула на внучек Евгения Георгиевна. – Угомонитесь! Нам, ей-богу, не до вас.

Те стали канючить в ответ противными голосами:

– Ой, не надо нас гнать, ба! Мы так любим, когда к нам приходит дядя Лёня. Он в прошлый раз так интересно рассказывал про ограбление!

Пётр поморщился.

– Нет-нет, девочки! То было в прошлый раз, а сейчас он пришёл совсем по другому поводу и будет рассказывать совсем другое.

– А можно, мы послушаем тоже! – закричала Вика.

– Марш в свою комнату! Нечего здесь слушать! Не детское это дело! – строго сказала Евгения Георгиевна. Потом упрекнула сына: – Это всё твоё воспитание!

– Нынешние дети совсем не те, что прежде, – тяжело вздохнула Вера Петровна.

– Дело в том, что нас всех ожидает та же участь, что и наших соседей с одиннадцатого номера, – продолжал Леонтий Леонидович.

– А что там случилось? – удивилась Вера Петровна.

– А вы разве не заметили? – в свою очередь удивился сосед. – Их расселили. Квартиры дали на Северном у самого кладбища. Кого-то, кажется, в Александровку поселили. Короче, разбросали по окраинам города, а на месте того дома строят сейчас многоэтажку.

Пётр возразил:

– Но с другой стороны: люди-то получили квартиры. В нашем дворе все дома старые, построенные ещё рабами Рима. Квартиры в аварийном состоянии. А теперь эти люди имеют собственное жильё, и никаких коммуналок.

Леонтий Леонидович продолжал:

– Что хорошего? Люди живут в страшной удалённости от прежних мест. В доме, где проживал мой друг, одну семью уговорили и вовсе ехать в Батайск, но, правда, им там дали большую квартиру. А остальных распихали – кого на Второй посёлок Орджоникидзе, кого на улицу Малиновского.

– Ужас, – кивнула Вера Петровна.

– Юрка Беликов с Мариной из пятнадцатой квартиры хороводится, – продолжал Леонтий Леонидович. – А теперь они могут оказаться в разных районах. Тут и до беды недалеко!

– Какая беда?! Будут продолжать жить в одном городе!

– Не скажите, уважаемый Пётр Альфредович, не скажите! Когда я служил на Байконуре, у нас в части было два ЧП!

– Что за ЧП? – хором закричали девочки, снова выглядывая из-за двери. – Расскажите!

А отставному полковнику только того и было нужно. Он любил рассказывать о своём героическом прошлом.

– Я служил тогда на Байконуре, а если быть уж совсем точным, то на семьдесят первой площадке – так назывался наш объект. Нам приходилось общаться с учёными, академиками всякими, членами ЦК… Однажды даже во время пожара пришлось спасать людей, оказавшихся в огненной ловушке…

У нас был образцовый порядок, да и личный состав показывал хорошие результаты на всех проверках и учениях.

А ЧП случилось, когда один солдат покончил с собой. Произошло это отнюдь не на почве неуставных отношений, а по причине того, что девушка прислала этому парню письмо с извинениями и сообщением о том, что она полюбила другого и по этому случаю вышла уже и замуж.

Солдат оказался впечатлительным, написал записку, в которой объяснял свой поступок, и после этого, взобравшись на большую вышку, сиганул на землю и разбился. Тогда нашего командира понизили в звании, объявили о неполном служебном соответствии… А через месяц повесился младший сержант. У него была похожая история.

Вот я и говорю: у молодых людей чёрт-те что в голове! Сейчас они живут в одном доме, а потом могут оказаться в разных районах…

– Ну и истории вы нам здесь рассказываете! Слава Богу, у нас ещё нет таких молодых людей!


Леонтий Леонидович Калугин после выхода в отставку некоторое время работал  в отделе кадров на подшипниковом заводе, потом служил, как он любил выражаться, в общественной приёмной у мэра города, и, наконец, ушёл на заслуженный отдых, но и тогда сохранил активную жизненную позицию и готов был защищать справедливость и интересы простых людей. Он выбивал средства на ремонт железной лестницы и крыши, крытой рубероидом. Удивительное дело: неугомонный отставник всегда был успешным. Если он что-то  начинал делать, то всегда доводил начатое до ума, а если убеждал людей в чём-то, то всегда умел доказать свою правоту.

Удивительные перерождения стали происходить с этим человеком: из коммунистического ура-патриота он стал верующим и вспоминал о своём былом увлечении идеологией с сожалением. До последнего времени он находил удовлетворение в том, чтобы помогать людям, мирил поругавшихся супругов, беседовал с трудными подростками, активно сотрудничал с участковым милиционером. Время шло, и вот он уже стал чем-то вроде святого старца-праведника, которыми всегда славились русские сёла. В каждом селе ведь непременно находился этакий старый человек (мужчина или женщина), которому верили больше, чем остальным, к которому шли за советом. А что касается некоторой чудаковатости в его поведении, то ведь эти самые святые старцы могли быть и вовсе невменяемыми, и им всё равно поклонялись, если они проповедовали добро и покаяние. А Калугин был как раз очень даже в здравом уме и твёрдой памяти – ведь этот человек когда-то запускал ракеты в космос, а на такой работе дураков не держали. Вот только любил он прихвастнуть, повалять дурака, а на его руках ещё со времён далёкой юности до сих пор красовались татуировки, при взгляде на которые у любого проницательного наблюдателя мутнел разум: величественный седовласый старец с могучим голосом, а у него на руках якорь и русалка.

Якорь и русалка. Ну и почему бы нет?

А ведь в сущности чем был описываемый нами двор, как не маленькой деревней, которая чудом приютилась в океане большого города?

И в самом деле: признаки деревни здесь налицо: все друг друга знали, были друг у друга на виду. Посиделки на скамеечках с семечками, сплетни о том, кто куда пошёл и зачем, взгляд на жизнь двора через окно своего дома – как всё это напоминало деревню! Вот только нагромождения камня и железа были уж очень далеки от деревенских пейзажей…

Между тем, всё в этой жизни находится в развитии. Сначала была деревня, а затем – многоэтажки с квартирами, в которых люди живут сами по себе, не зная друг друга.

А после многоэтажек-то что?

Чем это не башня?!

Башня – не в прямом смысле слова, а в переносном. Это могли быть нескончаемые нагромождения небоскрёбов, муравейник с магазинами и ресторанами, ночными клубами и театрами… Содом и Гоморра…

Но что всегда бывает с башнями?

Они непременно падают. Хоть сто лет простоят, хоть тысячу, но неизбежно настанет такое время, когда они рухнут.

Но ведь и деревенские избы тоже не стоят вечно, и срок их жизни даже короче многих башен. Что ж в этом такого: постояло здание, а затем его снесли, или оно само рухнуло. Ведь это так естественно!

А дело-то в том, что любая деревенская избушка или кирпичный дом в два этажа – редко когда претендует на некую величественность. Стоит себе такой дом и стоит, для чего-то служит, а потом стареет и разрушается. Его ремонтируют, латают крышу, укрепляют стены. А башня – это совсем не то. Ведь это некая заявка на особую значимость; она всегда несёт в себе идеологическую составляющую. Когда-нибудь рухнут и они и люди, при этом что-то почувствуют – содрогание или сожаление. Башни просто так не падают.


– А по-моему, всё не так уж и плохо, – сказал Пётр после небольшого раздумья. – Все получат квартиры, а жить с горячей водой, душем, газом это вам не ютиться в нашем доме, который вот-вот может рухнуть. Ну а что до того, что нас перебросят куда-нибудь на окраину, так ведь и в этом есть свои плюсы. На окраинах меньше шума, чище воздух.

– Не скажи, мой дорогой сыночек! – возразила Евгения Георгиевна. – Это ты описываешь ситуацию, когда прямо за новым домом простирается лес или поле. Так ведь это ж недолго продлится. Вспомни, как мы ходили с тобой в гости к тёте Нюсе на улицу Малиновского, когда она получила квартиру. Вспомнил?

– Помню, – подтвердил Пётр. – Прямо за окном комбайн убирал хлеб, и тут же рядом были очень красивые рощи.

– Вот-вот! А теперь где там рощи и где там хлебные поля? Они отодвинулись километров на двадцать. И там такой же уличный шум и такая же пыль, как и здесь. Если не хуже.

– Зато квартира современная, изолированная, а не колхоз с удобствами во дворе! И не такая тесная, как здесь.

– Новенькая, новенькая, – пробурчала Евгения Георгиевна. – У тебя уже была однажды новенькая квартира, и где она теперь?

– Я оставил её детям и не жалею об этом, – сказал Пётр.

Евгения Георгиевна горестно усмехнулась:

– То-то твои дочери всё время у нас и не хотят почему-то быть там. А почему? Да здесь – лучше!

– Господа, господа! – спохватился Леонтий Леонидович. – Что же мы будем теперь делать?

– Лично я никуда не собираюсь переезжать! – категорически заявила Вера Петровна. – Мне и здесь хорошо.

– И я тоже не собираюсь, – сказала Евгения Георгиевна.

– А вот я бы переехал, – сказал Пётр.

– Господа, господа! – закричал полковник. – Но ведь мы же должны выработать единую позицию. – Представьте: я обошёл уже почти все квартиры и выяснил, что старики всё больше за то, чтобы остаться здесь. А вот молодёжь… Пётр Альфредович, ну побойтесь вы Бога! Неужели вам и в самом деле хочется жить у чёрта на куличках? Здесь прошло ваше детство. Отсюда вы бегали в школу, ходили в консерваторию… Здесь столько всего происходило?

– А что происходило? – удивился Пётр. – У людей была тяжёлая, трудная жизнь, а, расставшись с этим  двором, люди позабудут свои прежние невзгоды и обратятся к новой жизни.

Вера Петровна словно бы и не слышала слова внука. Отвечая своим собственным мыслям, сказала:

– Я не представляю, как я отсюда куда-то смогу переехать. Допустим, мы получим новую квартиру, а это всё будет снесено. Но куда же, скажите мне, денется Тихон? Ведь он – домовой и привык жить только здесь!

Пётр улыбнулся:

– Твой Тихон, бабуля, переедет вслед за тобой и будет жить в новой квартире. Куда ж он без тебя?

Вера Петровна задумчиво покачала головой.

– Да какой же он мой? Он такой же мой, как и всех! Весь двор знает о его существовании! И все могут что-то о нём рассказать. Ведь он почти со всеми дружит!

– Ну, допустим, он со мной не так-то уж и дружит, – возразил Леонтий Леонидович. – Топает по ночам, когда я сплю, – куда это годится? Но я всё же предпочёл бы терпеть его топанье, чем жить где-то на окраине.

И в это самое время раздался звонок в дверь. Девчонки опять закричали своё радостное «Тётя Фая, тётя Фая пришла!».

– Это, наконец, пришла Фая,– сказал Пётр и облегчённо вздохнул. – Она сейчас покажет вам всем, как нужно делать настоящий салат оливье.

Пётр направился к входной двери, но девчонки уже опередили его. Они открыли дверь и бросились на шею любимой тёте Фае.

4.

То была эффектная тридцатилетняя женщина с великолепной точёной фигурой и прекрасными чертами лица, напоминавшими античных богинь на вершине Олимпа. В больших чёрных глазах искрились на солнце слезинки.

– Что случилось? – встревоженно спросил Пётр. – Тебя кто-то обидел?

Фаина взглянула на него так, что он сразу понял: обидел её именно он. Но как?

А девчонки со свойственной только детям прямотой спросили:

– Тётя Фая, а ты чего плачешь?

– Всё хорошо, девчонки… Ветер на улице… – ответила девушка и погладила их по головкам.

– Может, тебя папа обидел? – спросила Вика. – Бабуля говорила, что ему обидеть человека ничего не стоит! Правда же, Рита?

Рита подтвердила, что слышала от бабушки такие слова, а Фаина улыбнулась.

– Разве, девчонки, вам непонятно, что бабушка пошутила.

– Поговорили, и хватит! – Пётр обнял Фаину и поцеловал в щёку. – Заходи! Чего ж у дверей стоять?! Пошли-пошли, и не хнычь мне тут!

Фаина вытерла платочком слёзы и прошла вслед за Петром в комнату.

– Здравствуйте! – сказала Фаина Леонтию Леонидовичу. Она его видела впервые и не знала, кто это такой.

Все заулыбались. Вера Петровна и Евгения Георгиевна уже давно относились к девушке, как к члену семьи.

– Здравствуй, дорогая, – сказала Евгения Георгиевна, приглашая Фаину сесть рядом. – А мы здесь сидим и маракуем, как лучше приготовить салат оливье.

– А что же тут думать. Нужно брать и делать!

– Вот это я понимаю! Прекрасно!

Леонтий Леонидович встал со своего места и, торжественно поцеловав ручку Фаине, выразил восторг по поводу её ослепительной внешности. Девчонки обожали, когда дядя Лёня вёл себя вот так «по-старинному», потому что ничего подобного в окружающей жизни никогда не видели. Вера Петровна и Евгения Георгиевна относились к чудачествам соседа по-разному, но в целом и они его одобряли.

– У меня просто нет слов, и я искренне восхищён, – сказал Леонтий Леонидович, – что у Петра Альфредовича такой хороший вкус.

– Умной женщине для конспирации приходится быть красивой.

– Я слышал, вы работаете в филармонии? На каком инструменте играете?

– На флейте, – сказал за Фаину Пётр.

– На флейте?! Божественно! Когда-то и я часто ходил в филармонию, – сказал Леонтий Леонидович. – Но, к сожалению, давно не был. Всё, знаете ли, некогда. Занят общественными делами!

– Нужно уметь отдыхать, – улыбнулась Фаина.

– Мы, пожалуй, на минуту оставим вас. Нам нужно кое-что обсудить, – сказал Пётр, увлекая за собой Фаину.

Девочки, было ринулись за ними, но Пётр умерил их пыл.

– Нет, нет! Вы остаётесь здесь! Мы ненадолго. Нужно кое-что прояснить…

Они прошли в соседнюю комнату и тщательно закрыли за собой дверь.

– Что случилось? – встревоженно спросил Пётр.

– Как что? – возмутилась Фаина. – Я звоню тебе, звоню на твой сотовый, а ты телефон отключил! Если ты его потерял, позвони на свой номер с домашнего телефона. Для этого они и существуют!

– Ах, это! – Пётр облегчённо вздохнул. – А я-то думал, что-то серьёзное!

– А я для тебя – это не серьёзно?

– Да ты пойми: у меня телефон разрядился, а я куда-то дел зарядное устройство. Оно не отвечает на звонок с домашнего телефона! В этой предъюбилейной суете просто голова кругом идёт! Потом ходил на рынок, в магазин… Не до телефона было. Мы же вчера договорились, что ты к одиннадцати придёшь, вот я и не волновался. Да и зарядное устройство, наконец, нашёл. Представляешь, девчонки его положили в ящик с инструментами. Решили, раз вилка с проводом, значит, ей место в ящике с инструментами… Сейчас поставлю телефон на зарядку.

– Потом поставишь, – сказала Фаина, меняя гнев на милость. – Ты не представляешь, как я переживала всё это время.

– Да нечего было переживать! Надо было позвонить на городской телефон.

– На городской я не хочу. – Фаина понизила голос. – Трубку бы взяли твоя мама или бабушка… Я стесняюсь. Кстати, и ты мог бы позвонить мне с домашнего телефона. Ты просто даже не думал обо мне! Я уже извелась от неопределённости в наших отношениях, а ты молчишь! Тебя, может, устраивают наши редкие встречи, твоя раскладушка на кухне? Мы могли бы снять гостинку, комнату, да что угодно, и, наконец, оформить наши отношения. Мне даже неудобно тебе это говорить! Почему я должна быть инициатором этого разговора?!

– Какая разница, кто начал. К тому же как снимать жильё на нашу зарплату?! Но я обещаю, что сразу же после юбилея мы с тобой что-нибудь решим! Я думаю, сейчас не время об этом говорить… Не до этого!

– Не до этого? – изумилась Фаина и встала, делая вид, что собирается уйти.

Пётр, понимая, что он брякнул что-то совсем уж не то, торопливо взял её за руку и усадил на место.

– Пойми! На мне ведь девочки. Я должен следить за ними, чтобы они тут не разнесли квартиру. Ты думаешь, это легко?

– Мог бы попросить  маму присмотреть за девочками, – сказала Фаина, надув губки.

– Маме семьдесят два… Ей тяжело с ними справляться. А бабуля и вовсе одуванчик! А тут ещё сосед пришёл к нам с ужасной вестью о том, что нас собираются расселять, а дом будут сносить, и теперь нужно собирать какие-то подписи…

Пётр замолчал в ожидании ответной реакции, но той так и не последовало. Фаина многозначительно молчала.

– Короче говоря, – наконец, сказала она, – я не вовремя. Вам всем не до меня. Ладно, дорогой, я, пожалуй, пойду!

– Ты что? Я думал, что ты поможешь нам приготовить салат оливье!

– Вот-вот! Я только для этого тебе и нужна!

– Ну, что ты такое говоришь?! Просто мама и бабушка готовить сейчас не в состоянии, и вся надежда только на тебя.

Фаина решительно сказала:

– Знаешь, Петя, я, пожалуй, пойду всё-таки домой… Не обижайся. А салат оливье можно купить и в магазине.

Пётр пожал плечами.

– Ну, что ж. Если хочешь – иди!

Фаина не ожидала, что он так легко её отпустит, и стояла перед ним в полной растерянности. Она всё ждала, что он сейчас скажет: «Не уходи, прошу тебя!».

А Пётр стоял перед ней и пришибленно молчал.

– Тогда я пойду, – сказала Фаина.

Пётр молчал, а сам думал: «Господи, если я такой дурак, что у меня ничего не получается, то хоть ты мне помоги!».

Фаина повернулась к двери, дёрнула её на себя, но та почему-то не поддалась. Она дёрнула сильнее, но результат получался всё тот же.

– Сейчас же отопри дверь! Это что за фокусы?

– Но я её не запирал, – возразил Пётр, чувствуя себя полным идиотом. – Видишь, тут даже нет никакого замка.

– Тогда в чём же дело?

– Понятия не имею, – ответил Пётр, усиленно изображая равнодушие. – Дёрни посильнее.

Фаина дёрнула ручку двери ещё сильнее, но результат был тот же.

– Петя, что происходит? – тихо спросила Фаина.

Пётр пожал плечами.

– Я тебе что – специалист по дверям? Дом старый, и, наверно, дверь заклинило.

Никаких умных мыслей у него в голове по-прежнему не было.

Фаина, между тем, стояла возле двери и, чувствуя всю нелепость создавшегося положения, не знала, что ей делать.

– Петя, – повторила она строгим голосом. – Я хочу, наконец, выйти отсюда.

Пётр удивлённо спросил:

– Выйти? А зачем? Тебе что – со мной плохо?

– Я так решила, – твёрдо сказала Фаина. – Может, это девочки заперли нас с той стороны? Мне что – кричать на весь дом?

– Тогда останься! – равнодушно ответил Пётр.

– Пётр, – строго сказала Фаина. – Я не понимаю, в чём дело.

– А что тут не понимать, – спокойно ответил Пётр. – Всё очень даже понятно. Ты куда собралась идти?

– Ты что – смеёшься? Домой!

– Не нужно тебе домой! Пойдём на кухню! Поможешь сделать салат оливье! По-деловому, без лишних слов.

– Ладно, – тихо сказала Фаина, и из её глаз опять закапали слёзы. – Но как же я пойду, если дверь не открывается?

– А ты толкни её ещё раз, – посоветовал Пётр.

Фаина толкнула дверь, и та легко открылась.

– Какие-то чудеса! – пробормотала Фаина. У тебя есть пульт, дистанционно управляющий дверью?

– Никакого пульта у меня нет! – Пётр показал на свои руки. – Просто в нашем доме живёт Тихон. Со всеми претензиями обращайся к нему.

– Какой ещё Тихон? – удивилась Фаина.

– Наш домовой. Я в него, правда, никогда не верил и, когда вырос, всегда смеялся над бабушкой, которая про него рассказывает. Но в детские годы всегда с большим удовольствием слушал бабушкины истории про Тихона.

– Тихон? – изумлённо спросила Фаина. – Но разве такое может быть?

– Понятное дело, что такого быть не может и это всё бабушкины сказки!

– Но если здесь и в самом деле живёт домовой, то это ужасно!

– Да как ты не поймёшь: это всё образы! Художественные образы! Мы ведь с тобой люди искусства и должны понимать, что без художественных образов в этой жизни – никуда!

Фаина ничего не понимала. Ей казалось, что всё вокруг стало каким-то нереальным.

– И этот Тихон, по-твоему, сначала запер чем-то дверь, а потом открыл её? – спросила она.

– Ну, откуда же я знаю! Спроси его сама. Но он не ответит.

– Почему? – наивно спросила Фая.

– Ну, его же нет на самом деле. А как может ответить тот, кого на самом деле нет и быть не может?

– Ничего не понимаю, – пробормотала Фаина.

– Вот и я тоже. Мне мама всё время твердит, что мир непознаваем – сколько ни смотри на него, всё равно не поймёшь, как он устроен. Вот и здесь я совершенно ничего не пойму. Домовых на свете не бывает – это ведь так ясно всякому разумному человеку. Но кто-то же запер сейчас эту дверь! Знаю только одно: я к этому непричастен, а как это получилось, мне так даже и не очень-то интересно. Из всего случившегося, нужно вывести лишь одну разумную мысль: тебе не следовало уходить домой или делать вид, что уходишь…

– Я и не делала вид, – сказала Фаина. – Я действительно собиралась уйти.

– Ну, вот и отлично! А теперь, когда ты уже больше не собираешься уходить, давай делать оливье.

Фаина вдруг почувствовала, что все её обиды прошли, и неожиданно для себя спросила:

– А у вас есть всё этого? Или нам сначала придётся пойти на рынок?

– По-моему, всё. Я столько всего накупил. А что нужно? – спросил Пётр.

– Нужны картошка, зелёный горошек, морковка, колбаса варёная, но можно и мясо или какие-нибудь крабовые палочки; нужен непременно огурец, а ещё – зелёный лук, майонез-провансаль и яйца.

– Всё это у нас есть, да ещё и во всех вариантах, особенно по части майонезов, – ответил Пётр. – Но ты забыла упомянуть про маслины. Так вот, представь: и они тоже есть.

Фаина возразила:

– Маслины в оливье не пойдут. Им там не место.

– Но что же – я тогда зря их покупал?

– Маслины мы выложим на отдельную тарелку. Кому захочется, пусть берёт.

Пётр охотно согласился, и они надели фартуки, помыли руки и приступили к работе.

«Вот я и преодолел благополучно семейную сцену, – с облегчением подумал Пётр. – А сколько ещё таких сцен мне предстоит? Каждая женщина непременно таит в себе какой-то сюрприз, к которому надо привыкать… Ну что ж: буду привыкать!».


А Вера Петровна и Евгения Георгиевна, между тем, были обеспокоены столь длительным отсутствием Петра и Фаины.

– Что-то они долго там… – задумчиво проговорила Евгения Георгиевна.

Леонтий Леонидович оглянулся на девочек и тихо многозначительно произнёс:

– Дело молодое.

Вера Петровна уловила эту мысль на лету и одним кивком головы подтвердила своё одобрительное отношение к предположению многоопытного соседа.

Но Евгения Георгиевна была недовольна и возмущённо проговорила:

– Но ведь для этих дел есть ночь.

– Не скажите, уважаемая Евгения Георгиевна, ой, не скажите! – возразил ей Леонтий Леонидович. – По себе знаю, что так получается не всегда. Вы только представьте: если людей посетила пламенная страсть – тогда что делать?

Вика отвлеклась от своих дел и, оглянувшись через плечо, спросила:

– Дядя Лёня, а что такое пламенная страсть?

– А ты молчи! Тебе ещё рано знать! – прикрикнула Евгения Георгиевна.

– Ну, почему же, – мягко вступился Леонтий Леонидович. – Я могу объяснить это очень просто, и тут нет ничего особенного: пламенная страсть – это такое воспарение духа, при котором флюиды устремляются к высшим сферам бытия.

Рита укоризненно покачала головой и сказала:

– А вам бы только шутки шутить, дядя Лёня!

– Уже и пошутить нельзя! – Леонтий Леонидович сделал вид, что обиделся.

Евгения Георгиевна некоторое время молчала-молчала, а потом тихо проговорила:

– Нет, эта неизвестность становится невыносимой. Сколько можно? Он весь в своего папу – тому тоже, если уж приспичит… – Она осеклась на этих словах. – Нет, я так больше не могу. Мы тут сидим как на иголках, а он? Что у него только на уме!

Вера Петровна тихо заметила:

– Оставь мальчика в покое. Ему, может быть, нужно.

– Или ей, – тихонько поддакнул Леонтий Леонидович.

– А вы бы лучше не смеялись, – сказала Евгения Георгиевна, – а как человек военный, отправились бы на разведку. Да всё бы и выяснили. А то нам с мамой идти самим как-то неприлично.

– Я с удовольствием, – отозвался Леонтий Леонидович. – Хотя, конечно, ходить по чужим квартирам с разведывательными целями – это тоже не очень прилично.

– Да бросьте вы! – сказала Евгения Георгиевна, – вы нам уже давно не чужой. – Сходите, пожалуйста, я вас очень прошу.

Леонтий Леонидович встал и вышел. А через некоторое время вернулся с докладом:

– Все наши эротические предположения оказались совершенно неуместны. На кухне полным ходом идёт приготовление салата оливье.

Евгения Георгиевна так и ахнула:

– Как! – ужаснулась она. – Без меня?

Вера Петровна попрекнула дочь:

– У тебя семь пятниц на неделю. Ведь ты же сама говорила, что тебе сейчас не до этих дел!

– Да мало ли что я говорила! Пойду и разберусь.

– Поскольку дело у вас уже и до разборок доходит, то я, с вашего позволения, пойду, – сказал Леонтий Леонидович. – Главную мысль моего визита вы, я надеюсь, уловили: мы в опасности, и нам нужно теснее сплотить наши ряды.


Когда Евгения Георгиевна пришла на кухню с инспекционной проверкой, деятельность там уже кипела вовсю: Пётр варил картошку, а Фаина что-то мудрила с овощами. Евгения Георгиевна, которая всегда подозревала, что кабардинские женщины ничего не смыслят в салатах, глянула на то, что делала Фаина, и ахнула: она нарезала морковку кубиками.

– Ой, Фаиночка, дорогая! – воскликнула она. – Что же ты делаешь? Кто же режет морковку для салата кубиками? Её надо тереть на тёрке!

Кабардинская женщина мужественно выдержала этот наскок на своё кулинарное мастерство, но Пётр вступился за Фаину:

– Мы готовим салат по кабардинскому рецепту, – не задумываясь, заявил он, – а там положено резать кубиками!

– Не смеши мои ботинки! – возразила Евгения Георгиевна. – Это и по русскому национальному рецепту морковь для салата нужно резать кубиками. Но вы же забываете, что у некоторых из нас есть кое-какие проблемы…

Она замялась, а Пётр охотно продолжил за неё начатую мысль:

– Проблемы с зубными протезами? Хорошо! Тогда часть салата мы приготовим для людей с такими проблемами, а другую часть салата – для людей без таких проблем!

Евгения Георгиевна обиделась:

– Нет, ну что же – мы не будем отрываться от коллектива! Пусть уж лучше будут кубики!

На кухню заглянула Вера Петровна. Она некоторое время слушала упрёки дочери, потом твёрдо сказала:

– В общем так. Пускай молодые люди делают свой салат. Не мешай им! Прошло наше время. Теперь время молодых!

И всё бы закончилось хорошо, если бы Пётр не брякнул глупость:

– Всё-таки Леонтий Леонидович был неправ, когда говорил, что нам нужно держаться за эти старые квартиры. Я так думаю: пускай всё сносят к чёртовой матери. Мы с Фаей получим квартиру и хоть поживём спокойно! А то прячемся по уголкам как неприкаянные. Не дети уже!

Тотчас же со страшным грохотом с кухонного стола посыпались на пол вилки и ложки.

– Ну вот, начинается! – всплеснула руками Вера Петровна. – Сколько раз я тебя учила: выражайся деликатнее!

Пётр сказал:

– Это сосед снизу сверлит. Разве вы не слышите? Дом сотрясается, вот всё и падает.

– Ты сам-то хоть веришь в то, что говоришь? – спросила Вера Петровна.

– Я верю только в то, что надо собрать ножи и вилки. А может, это кто-то к нам спешит? Говорят же, что это верная примета!

– Ты тут поосторожнее, а то Тихон нам всю посуду перебьёт, если ты будешь разбрасываться такими словами. Пойдём, Женечка, не будем мешать молодым!

Евгения Георгиевна и Вера Петровна ушли, а Пётр стал собирать с пола ножи и вилки. Потом спросил девушку:

– О чём ты сейчас думаешь?

– О том, как сделать оливье, – ответила она.

Пётр хотел было сказать ей так: «А мне показалось, что ты думаешь: ой, куда я попала! Ведь это просто какой-то сумасшедший дом!», но вовремя спохватился и ничего на эту тему не сказал. А вместо этого спросил:

– А если бы мы все овощи и в самом деле протёрли на тёрке, что в этом было бы плохого?

– Получилась бы каша, – ответила Фаина. – А я представляю себе оливье так: в нём всё смешано, но всё-таки, если на него посмотреть, то хорошо видно, из чего он сделан.

– Ну да, – задумчиво ответил Пётр. – Это как наша жизнь: все люди перемешаны в одну массу, но если присмотреться, то каждый отдельный человечек имеет свою отдельную ценность.

5.

После ухода Леонтия Леонидовича Вера Петровна сидела в кресле, откинувшись на его спинку, и тихо беседовала с дочерью, обсуждая предстоящий юбилей. К старости она стала совсем уж миниатюрной и могла в том кресле полулежать, подставив под ноги небольшой пуфик. Евгения же Георгиевна расположилась на диване, который ночью превращался в удобную кровать.

– Я так и не поняла, сколько же нас будет за столом? – как обычно по-деловому поинтересовалась Вера Петровна.

– Давай посчитаем, – живо откликнулась Евгения Георгиевна. – Нас с тобой – двое, Петя с Фаиной – четверо, Инга с Лёвой – шестеро, должен приехать Альфред, чтобы ему пусто было, – семеро…

– Мы пригласили Леонтия Леонидовича, – восемь! – добавила Вера Петровна, довольная тем, что вспомнила об этом.

– Да, Леонтий Леонидович, – кивнула Евгения Георгиевна! Гусар! До сих пор ест женщин с большим аппетитом…

– Глазами, только глазами, – улыбнулась Вера Петровна. – И девочки… Это ведь у их папы юбилей! Да и не маленькие уже, могут посидеть с нами… Пусть знают, что у них есть семья!

– Вот я и говорю: будет десять человек. Расставим наш стол. За ним как раз десять и умещаются!

– Уместиться-то уместимся, но в нашей комнате будет тесно: не потанцевать… А может ещё прийти кто-нибудь из оркестра.

– Да кто танцевать-то будет?! – воскликнула Вера Петровна. – Разве что мы с тобой! Или Леонтий Леонидович!

– О чём ты говоришь? А Петя с Фаиной? А Инга с Лёвой? Да и что у нас будет? Обжираловка или юбилей?

– Да уж что получится… Устала я что-то, – пожаловалась Вера Петровна… – Нам только танцевать…

– Может, включить телевизор? – спросила Евгения Георгиевна.

– Да нет! Снова секс будут показывать и стрелялки всякие…

– Можно найти какой-нибудь сериал… Ты же любила смотреть сериалы.

– Любила, когда была в твоём возрасте. А сейчас глаза болят да и слышу плохо… Э-хе-хе! Старость не радость!

– Говорят же, что если смешать тёмное прошлое со светлым будущим, получается серое настоящее! Но тебе, мамочка, грех жаловаться! Слава Богу, живём! Вот Петю второй раз скоро будем женить!

– Глупые женятся, а умные выходят замуж…

Беседу прервала Вика, подошедшая к бабушке.

– Ба, а, ба! – А можно, я Рите подберу мелодию, которую слышала у нас в школе на дискотеке?

– Нет, Викуля. И так голова болит, да и бабе Вере не очень-то хорошо. Поиграй с Риточкой во что-то другое…– Потом, обращаясь к матери, Евгения Георгиевна продолжила рассуждать: – Я и сейчас с удовольствием смотрю сериалы, хотя многие из них так далеки от нашей жизни… Уж лучше по «Культуре» послушать выступление симфонического оркестра…

– Ты права, – согласилась Вера Петровна. – В нашей жизни всё намного интереснее, чем у них там в сериалах. Как начинаешь вспоминать, сколько всякого было, так просто дух захватывает!

Евгения Георгиевна огрызнулась:

– Не нравится – не смотри!


На самом деле у всех людей есть своё собственное телевидение – это наши воспоминания, воображение или сны, что, видимо, одно и то же. Вера Петровна часто предавалась воспоминаниям. Это было её самое совершенное и интересное телевидение, словно выход в огромный мир, куда она уже вряд ли сможет выйти ещё раз. Впрочем, она не была против и телевидения. Только предпочитала познавательные передачи, и небольшими дозами. Глаза её слезились и болели.

Развалившись в мягком кресле, Вера Петровна дремала. Сознание её мерцало. Откуда-то издалека доносились слова дочери, что, мол, телевизор в её возрасте – это окно  в мир…

Евгения Георгиевна хотела было ещё что-то сказать матери, но увидела, что та задремала, и промолчала.  Повернувшись к девочкам, сделала им знак, чтобы не шумели. Впрочем, девочки знали: если баба Вера спит, ей мешать нельзя.

Ну а Вера Петровна не сказать, чтоб уж прямо так и спала. В самом деле, может же утомившийся от жизни человек, пребывая в твёрдой памяти, сидеть в мягком  кресле с закрытыми глазами? Может. Это она и делала.

А думала она о том, что Леонтий Леонидович принёс тревожную весть: мол, их собираются выселять, а все эти дома – сносить. Понятное дело, что это плохо и такого не должно быть. Жили-жили, а теперь?.. Но ведь есть же Высшая Справедливость! Нет, мы будем жить здесь долго и счастливо…

Долго и счастливо… Долго и счастливо… Жить-жить-жить… Будем-будем-будем… Мы-мы-мы…


В отличие от всех остальных жильцов, она знала одну тайну, о существовании которой здесь никто не догадывался: хранителем семейных очагов в этом доме, гарантом справедливости и безопасности проживающих в этом дворе – является Тихон. Говорить об этом вслух было не очень приятно, потому что её всегда поднимали на смех или, того хуже, – многозначительно улыбались и переглядывались. Да и не поверил бы никто. О существовании Тихона здесь знали все, но никому не приходило в голову считать, что именно в нём всё дело. Всё здесь делалось по воле Тихона. В этом была уверена Вера Петровна, и именно это и вызывало улыбку у тех, с кем заговаривала она о нём. А иные умники утверждали:

– Если с вами случилась беда, ищите причины в себе!

И вот однажды на крестинах в десятой квартире – той самой, что по крытому переходу над двором и сразу по лесенке направо и вверх, – Вера Петровна разговорилась на эту тему с батюшкой. К тому времени все уже хорошо выпили и закусили и несколько расслабились, а молодой батюшка показался Вере Петровне положительным человеком. Круглолицый, с интеллектуальной бородкой и проникновенным взглядом, он напоминал физика-атомщика. Отвела она батюшку в сторонку – на балкон, где над пропастью двора висело бельё, а в вышине мерцали звёзды, и спросила, что делать, как ей общаться с домовым Тихоном? Иной раз хочется посоветоваться с ним, побеседовать по душам, а он всячески избегает встреч.

Батюшка внимательно выслушал рассказ Веры Петровны, а потом пояснил, мол, бесовщина это всё и суеверие. И не подобает истинному верующему забивать голову такими пустяками. И что-то ещё говорил и говорил, назидательное и правильное. Но Вера Петровна уже не верила ему. Какая ж бесовщина, когда Тихон хороший? Был бы плохой – тогда бы другое дело! Но ведь он хороший и творит добро, и совершенно точно, что он действует от имени Бога и помогает Ему!.. Нет, чего-то батюшка не понял, или она ему не так рассказала, а он и подумал Бог знает что.

И отсюда Вера Петровна сделала вывод: уж лучше никому не рассказывать, а держать всё это в себе. Так она тогда же на крестинах и решила.

А историю про Тихона она знала со слов покойной матушки своего ныне покойного и горячо любимого супруга. А та в свою очередь слышала её от своей матери. Вот как всё было.

Давным-давно, ещё в 1880 году, жила в этом дворе купеческая семья Алексея Нилыча Дроздова. Она занимала двенадцать комнат на втором этаже. Позже эти двенадцать роскошных комнат будут поделены на отдельные квартиры и квартирки для рабочего класса, ну а тогда всё было совсем не так…

Здесь же во дворе проживала многочисленная родня Алексея Нилыча, а, кроме того, как рачительный хозяин, он сдавал на первом этаже несколько квартир горожанам, которые исправно платили за своё проживание.

Алексей Нилыч был богатым человеком. Ему принадлежали несколько пристаней на Дону, и он весьма успешно торговал хлебом и углем, справедливо полагая, что, если вдруг цены на хлеб упадут, можно будет продажей угля как-то сгладить падение прибыли…

У Алексея Нилыча была единственная и горячо любимая дочь – Нимфодора Алексеевна. Скромная и стеснительная девица, она любила мечтать, смотреть на зелень трав, на цветочки в городском саду, на голубое бездонное небо и на серый  Дон, несущий свои воды в Азовское море. Вместе с папенькой и матушкой любила на балконе пить из самовара чай на виду у всех, и ей приятны были восторженные возгласы проходящих по улице или едущих на открытых фаэтонах мимо их балкона.

Это был не простой балкон. Таких сейчас уже никто не делает. Он стоял на ажурных чугунных столбах над полосой тротуара, а столбы уже стояли на границе с проезжей частью. И, таким образом, когда всё купеческое семейство пило, к примеру, чай из самовара на балконе, все имели возможность наслаждаться этим удивительным зрелищем.

А Алексею Нилычу только того и надобно было: чтобы все смотрели да завидовали. Не понимал купец, что смотрели-то не на него или на его излишне располневшую супругу. И даже не ослепительный блеск всегда начищенного самовара привлекал взоры прохожих, не цветы по краям балкона, а привлекала внимание всех молодая дочь Алексея Нилыча – Нимфодора Алексеевна. Когда купеческая дочь пила по вечерам чай из своего блюдца, пешеходы и коляски притормаживали возле этого дома, и многие смотрели с вожделением, как эта грациозная юная особа изгибала свою лилейно-мраморную ручку и с невыразимым изяществом подносила к своим алым губкам блюдце…

Алексей Нилыч был человеком подозрительным и недоверчивым и понимал, что главным сокровищем его является единственная дочь. Он её любил. Но сокровищем она была ещё и потому, что он мечтал её выгодно выдать замуж и таким образом поправить своё материальное положение. По его разумению, жених должен был быть или очень богатым, или дворянином, хоть и не очень богатым. Алексей Нилыч хотел породниться с благородным семейством. Он не мог знать, что грянет революция и всё это будет сметено – и купцы, и дворяне. Многого он не знал и не понимал.

К дочери его время от времени сватались, но он всякий раз безжалостно отбраковывал женихов, приговаривая:

– Это не нашего поля ягода, ой не нашего!

А однажды в доме купца появился новый жилец, молодой человек лет тридцати, дворянин, но из бедных. По образованию он был инженером-железнодорожником. Концессию в то время на сооружение дороги получил малоизвестный среди железнодорожных предпринимателей коллежский асессор барон Рудольф Васильевич Штейнгель, служивший на Царскосельской железной дороге.

Между Ростовом и Батайском была возведена земляная дамба и каменный пойменный мост. Железная дорога Ростов – Владикавказ была построена за три года. Сюда этот молодой дворянин и переехал из Санкт-Петербурга, откуда и был родом.

Всегда хорошо одетый, чисто выбритый, вежливый и трезвый, он вёл себя исключительно скромно, ни с кем не дружил и всё больше что-то читал или писал в своей комнате. Квартирную плату вносил исправно, с купцом обращался почтительно, а что ещё нужно? Человек приносит доход и ведёт себя благонамеренно.

Но однажды всеведущие домочадцы доложили Алексею Нилычу, мол, жилец-то наш – каков фрукт!

– А что такое?

– Да заглядывается он на твою, батюшка, дочь! Не по чину заглядывается!

Алексей Нилыч при этом известии расхохотался так, что даже его золотая цепь, свисавшая из кармана жилета и сообщавшая всем, что там лежат золотые часы, запрыгала и натянулась.

– Мало ли кто заглядывается на мою дочь, – сказал он. – Тут уж, как говорится, не по Сеньке шапка. Всяк сверчок знай свой шесток. Ежели ты даже и благородного происхождения, и в этаком случае нас подобными чудесами не удивишь. Мы и сами люди не маленькие, знаем себе цену.

– Так и что делать-то прикажешь, батюшка?

– А ничего не делать! На то и товар выставляют на продажу, чтобы на него смотрели. А за просмотр денег не берут. Может быть, у этого господина какой-никакой капиталец объявится – наследство получит от дальних родственников или сам чего заработает. Так уж много мне и не надо, но хоть что-то же у него должно быть за душой, коли он благородных кровей. Хотя бы собственный дом с конюшней. А если человек снимает квартиру, пусть и в таком приличном доме, как у меня, то это означает, что он не так уж и богат, а это, прости, господи, совсем никуда не годится. Так вот, как появится у этого господина наследство – вот тогда и милости просим. Хотя, конечно, это вряд ли, да и товар у меня скоропортящийся – долго лежать не будет, и чует моё сердце, в самом скором времени на него найдётся хороший покупатель.

На том и закончился тот разговор.

Молодого инженера звали Тихон Ипполитович Хромов.

Много позже, когда сигналы повторились, купец не стал поднимать лишнего шума, а нанял человека, который всё разузнал про этого Хромова. Тот хорошо характеризовался руководством. На его счету были важные технические изобретения, а сам Хромов отличался исполнительностью и трудолюбием. Начальство собиралось его даже повысить в должности и отправить на службу в Баку.

– А что, – спросил Алексей Нилыч, – сам-то он изъявляет ли согласие на такой дальний переезд?

– Изъявляет! – заверили его. – Там уже и оклад у него будет совсем другой, и квартиру ему выделят за казённый счёт очень даже приличную. И должность у него будет генеральская.

Услышав о том, как высоко должен был подняться по служебной лестнице его скромный постоялец, купец удивился. Но ехать в Баку?! Нет уж, пусть себе едет. Скатертью дорожка. Не наш это человек, а от ворот поворот мы давали и не таким ещё значительным особам.

На том и успокоился Алексей Нилыч.

Вечером того же дня Тихон Ипполитович имел во дворе дома тихую и скромную беседу с вышедшей погулять Нимфодорой Алексеевной. Но, поскольку ближний круг домочадцев был уже осведомлен о настроениях хозяина и о скором переезде молодого инженера, никто и не придал этому событию никакого значения.

И уж тем более никто не прислушивался к тому, о чём там они, сидя на скамеечке под деревом, тихо беседовали.

А между тем, встреча эта была далеко не первая. И даже не вторая. Так получилось, что урывками или мимоходом они встречались и ранее. И умудрились за это время проникнуться взаимной симпатией и даже кое о чём важном переговорить.

Надо сказать, что не только Нимфодора Алексеевна отличалась редкими внешними данными, но и молодой инженер ничем ей по этой части не уступал, а по уму и образованности так даже и превосходил её.

Нимфодора Алексеевна смотрела в его гипнотизирующие глаза и восторгалась своим возлюбленным.

Намерения у Тихона были серьёзными, но Нимфодора сразу попыталась предостеречь его:

– Побойтесь Бога, Тихон Ипполитович! Тятенька ни за что на свете не согласится выдать меня замуж за вас.

– Ну, а ежели мы сами всё решим, пойдёте за меня замуж? – спросил Тихон Ипполитович.

– Как же? Без тятенькиного благословения? – ужаснулась купеческая дочь.

– Да помилуйте, дорогая моя Нимфодора Алексеевна, разве мы живём в рабовладельческом обществе? Вы уже вполне взрослая девица и при желании можете и самостоятельно разобраться в том, что для вас хорошо, а что дурно. Разве не так?

– Так-то оно так, но что потом скажут тятенька с маменькой?

– А что они смогут сказать? Мы обвенчаемся, честь по чести, поселимся в приличном доме, у нас будут дети. А тятенька с маменькой посерчают-посерчают, да потом и простят. Ещё и будут внуков нянчить да радоваться тому, что мы с вами, Нимфодора Алексеевна, нашли друг друга в этой жизни. Решайтесь, – тихо проговорил Хромов. – Вам на размышления осталась одна неделя. Через неделю я уезжаю в Баку, где меня ожидает большое повышение.

Очень коротко он описал ей, как они там будут жить, на какие доходы и в какой квартире. Он был честным человеком, и всё, что рассказывал, соответствовало истине.

– Я даже и не знаю, – в страхе пролепетала Нимфодора Алексеевна. – Папенька с маменькой, когда узнают, осерчают. Как же так можно без ихнего благословения-то?

Хромов усмехнулся.

– А ежели папенька с маменькой благословят вас на брак с нелюбимым человеком – так ведь это разве будет хорошо?

– Так ведь на всё воля Божья, – тяжело вздохнула купеческая дочка.

Инженер сказал твёрдо:

– Воля Божья – это то, что мы сами для себя решили. Коли захотим быть счастливыми – будем, а коли захотим быть в рабстве, то тогда и будем говорить, что вот это, мол, воля Божья.

– Даже и не знаю, что сказать, – испуганно пробормотала Нимфодора Алексеевна. – Вы такие страсти говорите – грех, да и только!

Тихон Ипполитович сказал:

– Решайтесь! Время ещё есть, и вы можете подумать. А если всё-таки решитесь на моё предложение, то дайте мне знать, что согласны, а всё остальное я беру на себя.

– Да как же я вам дам знать-то? – удивилась Нимфодора Алексеевна. – А ну как тятенька меня больше не выпустит одну гулять без сопровождения? Тогда как?

– А тогда очень просто, – предложил Хромов. – У вас на подоконнике стоит большая китайская роза. Давайте договоримся так: ежели вы примете решение в пользу моего предложения – уберите её с подоконника. И пусть там больше ничего не стоит. Вам есть куда переставить китайскую розу?

– Да хоть бы и на стол, – проговорила Нимфодора Алексеевна, чувствуя при этом, что сердце её стало биться чаще и сильнее.

– Ну, вот и отлично! – сказал Хромов. – Если спросят, о чём мы с вами сейчас разговаривали, то скажите: о погоде и о видах на урожай.

– Так ведь я же врать не умею! – ужаснулась Нимфодора. – Да и грех это!

Хромов усмехнулся.

– Грех выдавать девушек против их воли за богатых и старых толстяков, а солгать, чтобы помешать этим злым планам, – вовсе и не грех, а доброе божеское дело.

И с этими словами они расстались. Тихон Ипполитович Хромов вежливо и даже несколько чопорно раскланялся и пошёл куда-то по своим делам, а Нимфодора вернулась к себе в опочивальню.

Уже на следующий день Тихон Ипполитович к своему удовлетворению увидел ожидаемый им тайный знак: на подоконнике в комнате Нимфодоры Алексеевны исчезла привычно стоявшая там китайская роза в красивом фарфоровом горшке.

Но и купец Алексей Нилыч Дроздов тоже на ветер слов не бросал и всё время пребывал в напряжённом поиске: товар-то у него был хоть куда, а хороший покупатель всё никак не подворачивался. И вот уже на следующий день в гости к нему прибыл знаменитый купец и судовладелец из Таганрога господин Тарасов. Это был пятидесятилетний мужчина, абсолютно лысый, толстый и очень богатый. Он уже давно приглядывался к тому, как успешно идут дела у ростовского купца Дроздова и даже предлагал тому объединить, как он выражался, усилия, но Дроздов был не дурак и прекрасно понимал, что такое объединение усилий будет на самом деле простым поглощением одного капитала другим. Уж на что Дроздов был богат, но Тарасов намного превосходил его. И это радовало.

Поскольку оба они были людьми деловыми, то и разговор был короткий: ударили по рукам, и с этой минуты, почитай, товар был уже удачно продан – оставалось только урегулировать некоторые формальности. И уже совсем пустяком было то, что Тарасов догадался хотя бы один раз взглянуть на Нимфодору и даже немного побеседовать с ней. Заметим, что девице так никто ничего и не сказал о предстоящих в её жизни переменах, но и говорить не надо было – она и так всё поняла по одному только оценивающему взгляду гостя.

Тут только до неё и дошёл по-настоящему смысл слов Тихона Ипполитовича, который говорил ей о безнравственности такого предприятия, как выдача дочери за богатого и старого мужа. От одной только мысли, что она окажется в объятиях этого наглого кабана, ей делалось дурно. В объятиях-то ей уже давно хотелось побывать, но не в таких, как эти. Вот, скажем, объятия Тихона Ипполитовича – это совсем другое дело. И такое зло взяло девицу, что её выставляют на продажу, как какой-нибудь мешок овса, что и передать невозможно.

В скором времени и от отца пришло подтверждение самых худших её опасений: он собирался выдать дочь замуж, да ещё почему-то в срочном порядке. Нимфодора испугалась, что Тихон Ипполитович не успеет выполнить свои планы и её уведут к этому старому толстому борову.

Но как дать знать Тихону Ипполитовичу, да так, чтобы никто ничего не заподозрил? Можно было, конечно, спуститься со второго этажа и войти к нему в квартиру да там всё и сказать, но ведь проделать такое незаметно было невозможно.

И решила она написать записку любимому, где и поведала о своих подозрениях и опасениях. А ту записку попросила отнести свою служанку.

А та и отнесла, как ей велено было.

Но только сначала показала хозяину. Тот прочёл, ухмыльнулся, дал служанке рубль серебром и велел отнести бумажку по назначению. И строго-настрого приказал: если будет ответная записка, сначала показать оную ему. За каждую такую перехваченную записку он обещал давать ей по серебряной монете.

Служанка так всё и делала. Много ли, мало ли серебряных рублей она заработала – неизвестно, но только купец проследил всю переписку до того момента, когда Тихон Ипполитович совсем потерял всякий стыд и предложил его дочери бежать. В назначенный час она должна была спуститься к нему в квартиру, а фаэтон уже стоял рядом наготове, и должны они были вслед за этим исчезнуть из города, обвенчаться где-то в пригороде, а уже затем на правах мужа и жены благополучно перебраться в солнечный город Баку.

Купец Дроздов был человеком крутого нрава и всегда знал, что надо делать. Например, он прекрасно понимал, что жаловаться в полицию на инженера бесполезно. Поговорить с дочерью – этого ему и в голову и не приходило. И задумал он схватить наглеца, связать его по рукам и ногам, вывезти далеко за город, да там и выбросить его бездыханное тело в какой-нибудь балке. Он такие вещи и раньше проделывал со своими врагами. Без решительных действий в таком деле не проживёшь – это он давно понял.

В назначенное время Тихон Хромов ожидал свою Нимфодору, а фаэтон уже поджидал беглецов.

Стоял тихий летний вечер, и ни о чём не подозревающая Нимфодора Алексеевна из окна своей комнаты поглядывала вниз. Внезапно она увидела, как в сторону квартиры инженера двинулись какие-то тёмные фигуры. Она почувствовала недоброе, но страх так сковал её, что она даже и пошевельнуться не могла, а крик ужаса застыл в горле.

Тихон Ипполитович услышал стук в дверь. Подумав, что это соседи, он без всякой опаски открыл её и сразу же всё понял: это пришли за ним.

Огромные здоровяки, каждый из которых мог свалить буйвола одним ударом кулака, медленно надвигались на него, засучивая рукава.

Думал Тихон Ипполитович не более полусекунды. В следующее же мгновенье он метнулся в сторону окна, чтобы выскочить на улицу, но там уже стояли верные Дроздову люди. Тогда он рванул в соседнюю комнатёнку, которая служила и чуланом, и угольным сараем. Вбежав туда, он тут же запер за собой дверь – подперев её лопатой.

В чулане было темно, и только сквозь щели в двери просвечивал свет. Внезапно он услыхал насмешливый голос хозяина:

– Ты сам выйдешь подобру-поздорову, или прикажешь нам дверь ломать?

– Всё равно вам меня не взять! – крикнул в ответ инженер. – И Нимфодора будет моей.

– Как бы не так, – рассмеялся Алексей Нилыч. – Выходи сам, или хуже будет!

– Вам не взять меня никогда! – крикнул Тихон Ипполитович.

Алексей Нилыч велел своим людям ломать дверь, что те и сделали.

Здоровяки со своими страшенными кулачищами ворвались в кладовку.

– А ну-ка, братцы, выволакивайте его ко мне! – кричал разъярённый хозяин, предвкушая кровавую забаву.

Но никто никого не мог выволочь. В кладовке было пусто.

Алексей Нилыч долго не мог поверить. Принесли фонари, посветили – пусто.

– Видать, ушёл через какой-то подземный ход, – сказал кто-то из людей купца, почёсывая затылок.

– Да какой же тут подземный ход, если строился дом под моим присмотром. Я бы знал о нём, если бы он тут был, – завопил Алексей Нилыч.

– Но ведь нету же его здесь, супостата. Не мог же он под ногами у нас проскочить.

– Значит, и впрямь подземный ход, – проговорил Алексей Нилыч. – Да когда ж он его успел прокопать-то?

– Известное дело – инженер-с, – сказал кто-то из людей.

– Ищите теперь, где этот ход! – приказал Дроздов.

Искали долго, но так и не нашли. Не было никакого подземного хода, и Тихона Ипполитовича не было тоже.

Алексей Нилыч в ужасе перекрестился:

– Боже правый, – сказал он с дрожью в голосе. – Помилуй меня, грешного. Ведь это был оборотень!

Он оглянулся на своих подручных и понял: те ещё раньше пришли к такому же выводу и стояли теперь бледные и испуганные.

– А дочь-то моя где? – завопил Алексей Нилыч, и все кинулись смотреть, не случилось ли чего-нибудь и с нею.

Но с Нимфодорой всё было в порядке, а на все расспросы отца она отвечала совершенно спокойно, что ни о чём не знала и ничего не замышляла.

– А как же записки? – рявкнул на неё отец.

– Записки? А какие записки-то? Не знаю я, тятенька, никаких записок!

– Да как же не знаешь? А кто переписывался с этим проходимцем?!

– Чудные слова вы, батенька, говорить изволите, – удивилась Нимфодора. – Вот вам крест святой – не знаю я никаких таких записок. – С этими словами она перекрестилась, чем напугала отца ещё больше.

– Да как же ты смеешь, проклятущая, крестное знамение на себя возлагать, ежели ты врёшь? – возмутился он.

А та лишь плечами пожала, да правдоподобно так. И губы презрительно поджала, будто и не страшен был ей никакой тятенька.

Приказал тогда Алексей Нилыч принести ему эти самые записки, которые он хранил у себя в заветной шкатулке под особым замком. Принесли ему шкатулку, отпер он её, а там – всё на месте, кроме тех самых записок.

Велел он тогда позвать к себе ту служанку, которая ему добывала все эти сведения, и не очень удивился, когда ему доложили, что и она бесследно исчезла…

Ну а что потом-то было?

Потом Нимфодора Алексеевна благополучно вышла замуж за купца Тарасова и переехала к нему в Таганрог, а некоторое время спустя Тарасов прибрал к рукам, неведомо каким образом, всё хозяйство Алексея Нилыча, а его самого по миру пустил. В скором времени купец и его благоверная супруга скончались.

И так бы оно всё и шло своим чередом, если бы не одна странная особенность, появившаяся именно в этих постройках, окружавших двор некогда грозного и могучего купца Дроздова. В них, в этих постройках, завёлся новый жилец, который стал здесь потихоньку наводить свои порядки. Откуда-то люди узнали, что этот новый жилец – Тихон, и всю эту историю тоже невесть откуда узнали.

Но одно было подмечено точно: уж ежели кто живёт здесь, да ещё и живёт долго, то лишь потому, что пришёлся по нраву Тихону. Плохих людей Тихон рано или поздно выживал, и плохие поступки здесь тоже редко совершались. И не зря же во время войны сюда не упала ни единая бомба, хотя соседние дома пострадали жестоко.


Вера Петровна, проснувшись, с ужасом выяснила, что спала в кресле и её спящей видели правнучки а, может, и Петя с Фаиной тоже заходили в комнату.

– Что же ты не разбудила меня, Женечка? – упрекнула она дочь.

– Мама, мне показалось, что ты так крепко спишь… Жалко было будить. Спишь и спи. Ты у себя дома! А кому не нравится, пусть не смотрит!

Вера Петровна нахмурилась:

– Какая досада! А я так и не узнала, что думает Тихон о возможном нашем переселении?

– Да ничего не думает! – утешила её Евгения Георгиевна. – Всё только начинается! Ещё успеешь у него спросить.

– Слава Богу, – пробурчала Вера Петровна, – а то я ну просто всем сердцем изболелась за бедного Тихона. Мы-то переедем, в домовые же, я думаю, не меняют места жительства.

А потом Вика спросила:

– А чего это ты во сне всё время то улыбалась, то хмурилась? Нам с Ритой показалось, что тебе что-то снится?

– Да ничего мне вроде бы и не снилось, – сказала Вера Петровна, но как-то не очень уверенно, словно бы сомневаясь в своих словах.

– Снилось, снилось! Ещё как снилось! – заверила внучек Евгения Георгиевна. – Что ж я, свою маму не знаю, что ли?

– Да что же такое мне могло сниться? – как-то растерянно пробормотала Вера Петровна, – может быть, что-то и снилось на самом деле, да я и не припомню.

– А я знаю, что тебе снилось! – безапелляционно провозгласила Евгения Георгиевна.

– Ну, если ты такая умная, что знаешь даже то, чего я не знаю, то уж скажи, не таи! – Вера Петровна насупилась при этих словах дочери.

– Тебе снился Петин юбилей… Леонтий Леонидович… И ты с ним танцуешь. Угадала? Только честно говори!

– А я всегда говорю честно, – Вера Петровна посмотрела куда-то вдаль, стараясь вспомнить, что же ей на самом деле снилось. – Не помню я, вот и всё.

– А кто всё время говорил, что у него прекрасная память! – съязвила Евгения Георгиевна.

– Да прекрасная у меня память! – подтвердила Вера Петровна. – Вот сейчас подумаю немного, да и вспомню!

– Вспомни, вспомни, – насмешливо сказала Евгения Георгиевна. – А когда вспомнишь, расскажешь столько, что на весь вечер хватит.

Вера Петровна почувствовала от этих слов такую жгучую обиду, что вдруг где-то внутри себя ощутила сильную яркую вспышку и разом вспомнила всё, что видела во сне. Это была скорбная история про Тихона и Нимфодору – история более интересная, чем все телевизионные сериалы.

– Вспомнила! – сказала она. – Это было про Тихона.

– Про Тихона, – разочарованно протянули девчонки, которые всё это время напряжённо вслушивались в разговоры взрослых. – Да про Тихона-то мы уже от тебя всё слышали. Сколько можно: Тихон да Тихон!

– Да про нашего Тихона, сколько ни расскажи – всё мало будет, – сказала Вера Петровна.

– Ты у нас мудрая, мамуля! – ласково сказала Евгения Георгиевна.

– Какая я уж там мудрая…

– Мудрая, мудрая. Возраст твой обязывает тебя быть мудрой.

– Что ты, Женечка! Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один. Вот помню, дело было ещё при Хрущёве. Прибираюсь я как-то в этой комнате и ругаю Тихона за то, что он ночью все вещи разбросал. Говорю ему: «И не стыдно тебе! Хоть бы чем-нибудь путным занялся! Вещи разбрасывать – не велика заслуга. А ты бы вот денег принёс. Тут живёшь на эти несчастные копейки от зарплаты до зарплаты, трудишься с утра до ночи, а ты вещи разбрасываешь! Ни стыда в тебе, говорю, ни совести!».

Сказала и сама же потом и забыла. Только смотрю я на другой день, а в доме стали появляться деньги – то рублик, то пятачок, а то и красненькая десятка одним махом объявится. А с десяткой-то уже можно было и в магазин пойти и всякой еды на неё накупить!

Девчонки притихли, слушая рассказ бабы Веры.

– А я с самого начала заподозрила неладное, – продолжала Вера Петровна. – Говорю ему: «Ты откуда, паршивец, деньги берёшь?».

– А он что? – спросила Рита.

– А он ничего! Он мне ни разу ни единого слова не сказал и ни единого разу не показался. Ни мне, ни другим жильцам нашего двора.

– Так, может быть, его и нет на свете вовсе? – предположила Вика.

– Да как же нет, когда есть! События-то всякие происходят – значит, есть.

Евгения Георгиевна нетерпеливо сказала:

– Да ты расскажи девочкам, чем всё кончилось, а то они и в самом деле подумают, что деньги и впрямь могут сами по себе появляться из воздуха!

– А кончилось тем, что я стала слышать от соседей, что у них пропадают деньги. Там рубль, там десятка. Кладут куда-нибудь под клеёнку на кухонном столе или в шкафчик, где банки с вареньем стоят, – то есть в надёжное место. А они пропадают! И люди стали думать друг на друга и ругаться между собой. А я как поняла, так и ужаснулась: это он, стало быть, деньги для меня воровал у соседей!

– И что ты сделала? – спросила Вика. – Отдала людям деньги?

– Да как же отдашь-то! Он ведь у всех понемногу брал. И у кого сколько – этого ведь я не знаю. Да и как признаешься? Ведь стыдно же! И тогда я крупно поговорила с Тихоном, и после этого он перестал безобразничать.

Вика ужаснулась:

– И значит, ты так и не вернула людям их денег?

– Вернула, вернула! Всё потом вернула, – сказала  Вера Петровна. – На Новый год всех к себе пригласила, а потом и на Первое мая – кормила-поила. Вот так и вернула. Ой, да и что там говорить! Разве мы тут не свои люди? А свои люди всегда сочтутся.

Сказавши это, она задумалась о чём-то. Шутка ли сказать – такая огромная жизнь осталась позади…

Евгения Георгиевна взглянула на мать. В глазах её было столько любви и нежности, что и Вере Петровне было тепло и хорошо…

А девчонки решили проверить, действительно ли существует этот Тихон, или это только фантазии бабули. Не шутка же, ей уже девяносто девять лет. Через год будем отмечать столетний юбилей! У кого из девочек в школе есть такие прабабушки?!

Они решили что-нибудь из вещей бабы Веры спрятать. А если этот самый Тихон такой у неё умный, пусть она к нему за помощью и обратится. И пусть он ей найдёт потерянное.

В ходе этого тайного совещания, естественно встал вопрос: а что именно спрятать? Вика предложила прабабушкино колечко, но Рита сказала, что баба Вера может очень уж расстроиться по такому поводу, а её надо беречь, чтобы она дожила до ста лет. А то они так и не увидят, как выглядят столетние старушки!

– Ты разве на столетнем юбилее погулять не хочешь? – спросила Рита Вику. – Нужно спрятать вещь не слишком дорогую, но заметную.

Девочки долго думали, что бы это могло быть, и, наконец, остановили свой выбор на медной статуэтке – той самой, что стояла у бабы Веры на тумбочке возле кровати. Статуэтка изображала мальчика в шляпе и в коротких штанишках и, по всему видно, была старше, чем сама баба Вера. Хотя, казалось бы: куда же ещё старше-то?

Они так и сделали.

Естественно, тут же возник вопрос: а где спрятать?

Вика предложила:

– Спрячем за картину «Охотники на привале». Там никто и никогда не догадается её искать.

Но Рита возразила:

– Нет, за картину не годиться. Сбоку посмотрят и найдут.

– А тогда давай спрячем под пол, – предложила Вика. – На кухне как раз одна доска отходит, но там сейчас папа с тётей Фаей делают оливье, и мы туда попасть не можем. А вот если бы в прихожей…

Рита поняла мысль сестры с полуслова: в прихожей ведь тоже одна доска немного отходила в сторону. Затолкать туда статуэтку не стоило труда. Но тогда возник вопрос: а как её оттуда потом достать?

Вика удивилась:

– А зачем доставать? Если Тихон и в самом деле существует, то он и достанет, а если нет, то и нет. Пусть там и валяется.

Рите такой исход дела не очень понравился:

– Но тогда баба Вера огорчится, и что ж получится: это мы её, значит, обидели ни за что ни про что? Нет, Вика, так нельзя! Ведь мы что – злые с тобой, что ли?

И тогда Вика придумала гениально простой выход:

– А тогда мы во всём признаемся, попросим прощения, а папа пусть и лезет сам туда со своими инструментами. Он вынет доску и достанет медного мальчика.

На том и порешили. Взятую статуэтку пропихнули в щель и сразу после этого вернулись к своим прежним занятиям с таким невинным видом, как будто бы ничего и не случилось.

Хотя, конечно, осадок в душе у девочек всё-таки оставался. Им было совершенно ясно, что никакого Тихона на самом деле нет – наша жизнь это же не мультик какой-нибудь, в котором случаются чудеса. В ней всё реально. Вот и Тихона нет, ведь это же так понятно! Но с другой-то стороны: баба Вера-то расстроится, когда поймёт, что Тихона не существует. А что будет, когда она это поймёт – трудно себе представить.

А они и не представляли.

6.

Между тем, закончив готовить оливье, Фаина принялась за рыбу. Пётр как мог помогал ей и всё время удивлялся: он не ожидал, что Фаина такая выдумщица и мастерица в кулинарии.

– Чего ты так на меня смотришь? В первый раз видишь, что ли? – сказала она, явно довольная тем, что Пётр именно так на неё смотрит.

– Смотрю и восхищаюсь! Думаю, как же мне повезло! – с этими словами Пётр обнял Фаину.

– Подожди… Рыба дело тонкое. Не мешай!

– Ты – намного тоньше!

– Это в каком же смысле? Я что – такая уж худая?

– Нет-нет! – поспешил успокоить её Пётр. – Ты в моём вкусе. А я в том смысле, что ты – утончённая. И именно по этой причине дай-ка я почищу рыбу, – предложил Пётр. – Не возражаешь?!

– Я-то не возражаю. Рыба против! Она любит, когда её чищу я! Тебе бы понравилось, чтобы тебя раздевал какой-нибудь недотёпа, да ещё и не знающий, что делать дальше? Рыба любит опытных ухажёров!

– Но надо же когда-то учиться! Я до сих пор помню заливного судака, которым ты меня угощала в прошлое воскресенье. Вот чего никогда не умел, так это готовить рыбу!

– Как и всё прочее… Нет, Петенька! Юбилей это не шутка! Я хочу, чтобы то, что я приготовила, все ели с удовольствием… Готовить рыбу буду я! Пальчики оближешь! Это моё любимое блюдо. Во всяком случае, выплюнуть ты всегда успеешь!

– Ладно. Но имей в виду: я искренне хотел тебе помочь.

– Помогай! Но только если у тебя это желание и впрямь искреннее, то лучше бы ты ничего не делал. Просто будь рядом.

Фаина поправила на себе фартук и принялась чистить сазана. Делала она это энергично и умело.

Пётр подумал: «Всё-таки разница в возрасте даёт о себе знать. Или это какое-то несходство наших характеров?». Но тут же вспомнил, какие разговоры он вёл с Натали во времена конфетно-букетного периода, и ужаснулся: ведь это была невыносимая лёгкость общения! Умные мысли так и лились – и от него, и от неё. Он блистал красноречием, она блистала своими формами!.. И что получилось в итоге? Должно быть, разговоры это не самое главное в жизни.

– Скоро должна прийти Инга, – сказал Пётр. – Она тебе реально поможет.

– Буду только рада, – сказала Фаина.

А Пётр вдруг опять понял: он не знает, что сказать. Потом глубокомысленно произнёс:

– Чтобы сохранить мир в семье, необходимы терпение, любовь, понимание…

А Фаина, словно бы только этих слов его и ждала. Сразу подхватила:

– Совершенно верно! И, по крайней мере, два телевизора. Ты любишь смотреть футбол, а я его терпеть не могу…

– Когда у нас с тобой будет свой дом… – начал Пётр.

– А ты думаешь, он у нас когда-нибудь будет? – спросила Фаина, как-то неопределённо улыбаясь.

– Будет, будет! Непременно будет! Ну, квартира какая-то своя – не обязательно собственный коттедж. Так вот, когда она будет, то, я бы хотел, чтобы у нас вообще не было телевизора! Я хочу смотреть больше на тебя!

– Нет-нет! Уж пусть лучше будет телевизор, – возразила Фаина. – А то я тебе быстро надоем! При телевизоре ты будешь отвлекаться на то, что безопасно.

– Это ты о чём?

– О том! Ты думаешь, я не вижу, как ты смотришь на Валечку Королькову?

– Так она в оркестре рядом со мной сидит! – воскликнул Пётр. – Как же мне на неё не смотреть?!

– Ну и что? Рядом со мной сидит, например,  Гриша-гобоист. Я же на него не смотрю!

Пётр опять почувствовал, что беседа уходит куда-то не туда.

– Фаечка, – воскликнул он, умоляюще глядя на неё. – Ну, не нужно снова начинать!

– Хорошо, не буду… но только потому, что у тебя завтра юбилей…

На кухню зашла Евгения Георгиевна, огромная, полная, она сразу заняла почти всё свободное пространство.

– Ага! Вы, стало быть, уже и за рыбу взялись! Как ты, Фаечка, собираешься её делать? – спросила она, по-хозяйски оглядываясь. Ей было не совсем приятно, что на её кухне хозяйничает другая женщина. Но, с другой стороны, понимала, что приготовить что-то праздничное не сможет. Она никогда не увлекалась кулинарией и обходилась самыми простыми блюдами. Поэтому на Фаину смотрела с благодарностью, но в то же время как-то оценивающе: так ли она хороша, как хочет себя показать? Потом, не зная, чего бы такого сказать авторитетного, выдала сыну целый залп железных распоряжений:

– Сынок! Ты здесь не сиди без дела. Поставь с десяток яиц варить. Уж это ты должен уметь. Потом сделаем салат с мятыми яйцами. Просто и вкусно… Ведь, не думаешь же ты, что твои гости будут смотреть только меню. Их угощать нужно…

– Хорошо, мама. А когда придёт Инга? Мы бы тут не отказались от помощницы.

– Это, как я понимаю, намёк на то, что я уже для тебя и не помощница?

– Нет, мама, ну что ты! Я совсем другое имел в виду!

– Инга скоро уже должна прийти. – Потом, помолчав, добавила: – Ты знаешь, Фаечка, я ведь по своему образу мыслей убеждённый и бескомпромиссный концертмейстер. А ведь это то же самое, что и драматический артист. Я просто никак не могу выйти из своей роли!

Фаина рассмеялась.

– А у Феллини, в его фильме «Репетиция оркестра», высказывается примерно такая мысль: все флейтисты в душе комики.

– И ты комик? – сочувственно спросила Евгения Георгиевна.

– Даже и не знаю, – сказала Фаина, вытирая руки бумажным полотенцем. – Мне кажется, я актриса какого-то лирического жанра.

И в это время раздался звонок в дверь.

Евгения Георгиевна торжественно провозгласила:

– Тут кто-то хотел видеть Ингу? Встречайте громом аплодисментов!

Пётр пошёл открывать дверь сестре, с некоторой опаской оставляя мать с Фаиной, боясь, чтобы своей экстравагантной манерой разговаривать она ненароком не обидела её. Подумал: «Всё-таки избыточная артистичность иногда не всем бывает понятна».

В прихожую вошла Инга с пятилетним сыном. Это была двадцатишестилетняя женщина, очень напоминающая мать: высокая, располневшая, с большими навыкате чёрными глазами и сочными, ярко напомаженными губами.

– Всем привет! – заявила она с порога, хотя из всех перед нею был только брат.

– Привет-привет! – сказал Пётр и взял на руки племянника. – А где вы оставили папу?

Инга ответила с безразличным видом:

– А он с нами никуда и не ходил. У него, видите ли, неотложные дела…

Из кухни в прихожую выдвинулась на боевую позицию Евгения Георгиевна. Строгим голосом сказала, как выстрелила из крупнокалиберного орудия:

– Ты, Инга, как я посмотрю, слишком уж большую ему дала свободу. – Так где же вы были, куда ходили?

– В зоопарк, – ответила Инга, раздевая Славика.

– И что видели?

– Да что там можно увидеть! Бедные звери сидят в клетках и страдают. Зачуханные, шерсть местами повылезла – просто жалко на них смотреть! Их не выпускают гулять, круглосуточно в тесной клетке. Издевательство да и только!

– Никогда не была в зоопарке… – сказала Евгения Георгиевна.

– И не жалей. У зверей такой жалкий вид… Моя б воля – я бы все эти зоопарки запретила!

– А зверей бы отпустила на свободу? – удивился Пётр.

– Нет, для зверей сделала бы заповедники.

Заглянув на кухню, Инга поздоровалась с Фаиной и сказала, что переоденется и придёт ей на помощь. Фаина с благодарностью взглянула на неё, улыбнулась и кивнула:

– Приходи, – сказала она, – а то, я боюсь, одна не справлюсь… Нужно ещё с мясом возиться…

Инга пошла в свою комнату переодеться, но там устроили соревнования по прыжкам в высоту Вика и Рита.

– Девочки! – строго сказала Инга. – А ну-ка прекратили прыгать! У вас нет парашютов, да и мы ещё не взлетели! Идите лучше в комнату бабушки Жени да займитесь там чем-нибудь полезным.

– Чем полезным? – обиделась Вика. – Мы всем мешаем! Там не шуми, здесь не прыгай!

– Нас всё время ругают и прогоняют, – пожаловалась Рита.

– Сейчас я накормлю Славика, и он будет спать, – сказала Инга непреклонным голосом. – Какие могут быть прыжки?

А Рита продолжала гнуть своё:

– Дома нас ругает мама, если мы у неё путаемся под ногами…

«Притворщица! – подумала Инга. – Вся в мамашу. Петя совсем не такой».

– Она всё время говорит нам: не мешайте мне устраивать личную жизнь! – поддержала сестру Вика.

– Ладно, ладно вам, – сказала Инга племянницам. – Нечего ябедничать на маму! Вы поймите, что у вашего папы завтра день рождения. Юбилей! И мы все тут взволнованы, и все чем-то заняты. Вот и вы займитесь чем-нибудь: поиграйте, но только в другом месте и потихоньку, хорошо?

Вика согласилась:

– Хорошо! Рита, а пошли лучше на балкон пускать самолётики! – воскликнула она, и девочки выбежали на балкон.

Они и раньше практиковали такое: брали старые газеты и из них делали самолётики, которые дворовые мальчишки почему-то называли голубями. Между тем, это занятие не было таким уж невинным, как может показаться на первый взгляд, ибо оно всегда заканчивалось визитом тёти Фроси, дворничихи, которая ругалась и кричала: «Пораспустили тут! Куда только родители смотрят!».

Вот и теперь девчонки понаделали самолётиков и принялись запускать их с высоты своего балкона. Если случался порыв ветра, то самолётик мог улететь далеко-далеко и сесть на крышу соседнего дома или влететь в чужое раскрытое окно. Но если ветра не было, то он, покружив немного, опускался на каменные плиты двора. И это всё было для девочек нескончаемым источником восторгов и переживаний. Появившиеся откуда ни возьмись соседские мальчишки с завистью смотрели, как парят в воздухе бумажные голуби, ловили их и по металлическим лестницам бежали наверх.

Гришка из тринадцатой квартиры тоже пробовал делать голубей, но у него получались какие-то жалкие пташки, и он с досады плевал с третьего этажа, внимательно наблюдая, куда попадёт его слюна.

А Инга, быстро покормив сына, уложила его в кровать и, надев халатик и фартук, пошла на кухню помогать Фаине.

– Боже правый! – воскликнула она. – Как же здесь вкусно пахнет!

Увидев, что Фаина открыла бутылку красного вина, Инга и вовсе пришла в восторг и попросила раскрыть ей секреты приготовления мяса с вином.

– Ты не поверишь, Фаечка, но сколько бы я ни пыталась сделать что-нибудь путное с мясом и вином – у меня никогда ничего не получалось! А в Израиле столько условностей: если на столе молоко, масло или другие молочные продукты, то там не может быть мясных блюд! Как-то после обеда мне захотелось выпить чашечку кофе с молоком. На меня посмотрели, как на сумасшедшую! Если бы ты знала, как я счастлива, что могу не соблюдать здесь правила кашрута!

– А Лёва их придерживается?

– О чём ты говоришь?! Он в Израиль приехал мальчиком, и его успели приучить и к кашруту, и к Торе. Но, слава Богу, он атеист, а Тору читает, как исторический роман, и мне это не в тягость.

Рассказывая о своём пребывании в Израиле, Инга принесла из кладовки картошку и стала её чистить.

– Картошку лучше варить завтра, непосредственно перед тем как мясо будем ставить на стол, – сказала Фаина.

– Так-то оно так, – сказала Инга, пытаясь преодолеть миром возникшее разногласие, – но я хочу сделать селёдочку под шубой!

Фаина, забыв, что она здесь в гостях, а не у себя дома, продолжала:

– Но тогда нужно поставить варить бурак.

Инга миролюбиво ответила:

– Я и бурак принесла…

Она налила в кастрюлю воду и поставила варить бурак, продолжая при этом что-то рассказывать, но Фаина, словно бы не слыша её, спросила задумчиво:

– А вот скажи: как там? Неспокойно? Постоянные стычки с арабами…

Инга кивнула:

– Я понимаю, о чём ты… Видишь ли, Палестина как государство существовала давно, и в нём евреев было не более десяти процентов. Арабы составляли большинство. После Первой мировой войны мандат на управление страной получила Великобритания. А после Второй мировой войны евреев здесь уже проживало треть населения Палестины.

Когда решением ООН было организовано Еврейское государство, правительство его сделало всё возможное, чтобы выдавить арабов со своих земель, так что ничего нового эти евреи не придумали! У них были такие «общественные» организации, как «Хагана» и «Иргун цвай Леуми», которые сопровождали эти требования непрекращающимися террористическими актами, направленными против арабов.

Фаина кивнула:

– Это уж точно: ничего нового… Но если бы они этого не сделали, то уже на следующих выборах президентом еврейского государства был бы араб! Ты лучше скажи, будем делать овощной салат? – спросила она, чтобы прекратить этот неприятный разговор о политике. Она терпеть не могла политику, и как только слышала по телевизору политические споры или речи, переключала его на другой канал.

А Инга вдруг словно бы очнулась от какого-то забытья. С изумлением спросила:

– Я вообще не понимаю, кто всё это будет есть? Баба Вера? Мама? Да они кушают, как птички. Правда, мой Лёва любит пожрать… Но ему по барабану, что есть. Хоть манную кашу, лишь бы много и сытно.

– Я думаю, и твой Лёва голодным не будет…


Пётр взглянул на мать. Как только пришла Инга, она сразу стала тихой и не авторитарной. Видимо, признала Ингу лидером. В кресле дремала Вера Петровна, и Евгения Георгиевна стала убирать ноты, разбросанные по квартире. Собрав, положила их на пианино и оглядела комнату. Всё было как всегда: на чёрной полированной крышке пианино стояли статуэтки, подаренные ей в разное время. Большие настенные часы с блестящим маятником отбивали звонким боем время. Над столом висела хрустальная люстра. Евгения Георгиевна спросила сына:

– Ты никого не пригласил из оркестра?

– Семёна Марковича… С остальными это событие мы отметим в кафе.

– Наверно, это дорого? Впрочем, юбилей отмечают не так часто.

– Вот именно. А завтра мы посидим здесь своим кругом…

– Бабушка пригласила Леонтия Леонидовича, – сказала Евгения Георгиевна. – Ты же не против?

– Нет, конечно, – ответил Пётр. – К тому же и девочки мои его любят.

– Лишь бы только вели себя пристойно и не надоедали своими нескончаемыми расспросами. Хотя и то сказать: он нам давно стал как родственник. Сколько лет живём в одном доме! – Потом, помолчав, добавила: – Завтра нужно будет купить хлеб, соки, что-то сладкое к чаю…

Пётр кивнул. Сел на стул и тяжело вздохнул.

– Устал? – спросила Евгения Георгиевна.

– Пока не очень. Почему-то спать хочется…

– Что ты делал ночью?

– Спал… Как подумаю, что через две недели заканчивается отпуск и снова начнётся жизнь в клеточку, – тошно становится.

– Жизнь в клеточку? Это почему же она у тебя в клеточку?

– Да потому что похожа на один сплошной график: репетиции, концерты, ученики… Всё расписано по клеточкам.

– И я устала… Столько лет прожила, всегда была бодрой и весёлой, а тут что-то начала уставать. Я вот что тебя давно хотела спросить… – она боязливо оглянулась по сторонам.

– О чём? – спросил Пётр.

Евгения Георгиевна тихо спросила:

– Ты мне скажи: как у тебя с Фаиной?

– С Фаечкой? Да всё нормально вроде бы.

Евгения Георгиевна досадливо махнула рукой.

– У тебя вон и в тот раз тоже было всё нормально!

– Это в какой – тот? – не понял Пётр.

– Да, когда ты с Наташей встретился.

– Сравнила! То ж когда было-то! Я тогда был неопытным и глупым. С тех пор поумнел.

– Правильно. Не маленький уже. Чего же вы с Фаиной тянете? Снимите комнату и не жмитесь по углам, как голуби на карнизе!

Евгения Георгиевна достала сигареты и подошла к открытому окну, выходящему на балкон.

– Мама! Ты же обещала меньше курить! – воскликнул Пётр.

– Дожив до старости, можно пренебречь рассуждениями о пагубности вредных привычек. Сколько лет курю… Теперь уже не брошу.

– Тебе о старости говорить рано… Вон баба Вера и та о ней никогда не говорит! А что касается того, чтобы снять квартиру, так ты же знаешь, какая зарплата у нас с Фаиной!

– Знаю, знаю… Но мы-то с Ингой тебе поможем. Не дело же вам так мыкаться. Нужно только захотеть! Ты сможешь всё, если захочешь.

– Может, ты и права, – неуверенно проговорил Пётр. – Видимо, я подсознательно боюсь ещё раз ошибиться. К тому же иногда просто хочется побыть одному.

– Это я понимаю. И мне иногда хочется просто помолчать, но не с кем…

Евгения Георгиевна затушила сигарету и села на диван.

– Хотела бы и я научиться спать, как мама. Она, где сядет, там и спит. А что, Фаина против того, чтобы вы сняли комнату?

– Не против. Но где же взять деньги? Да и если бы была против, я бы её уговорил.

– Ну да! Женскому сердцу не прикажешь, а уговорить можно… Но ты хоть бы поинтересовался у неё. И теперь такой вопрос: дорого ли снять комнату?

– Всю мою зарплату нужно будет на это тратить…

Евгения Георгиевна помолчала, потом, словно о чём-то раздумывая, тихо сказала:

– Жить по совести не каждому по карману… Но ведь это временно. Я надеюсь, мы сможем собрать какие-то деньги, чтобы купить гостинку. В конце концов можно взять ипотеку. Говорят же, что она подешевела!

О чём ты говоришь?! С нашими-то зарплатами?!


В квартиру с балкона вернулись девочки. Они прошли в свой уголок и стали тихо, чтобы не разбудить бабу Веру, играть в школу, то и дело поглядывая на отца и бабушку и не понимая, о чём они говорят. Но баба Вера вдруг громко задышала и открыла глаза.

– Я снова задремала? Вот я стала соней! А ты знаешь, внучок, – сказала она, словно и не прерывала свой разговор, – я вот что скажу: жизнь для того нам и даётся, чтобы совершать в ней ошибки!

Пётр попытался уточнить:

– Но, наверно, было бы лучше, если бы мы их не совершали или совершали бы поменьше, так я думаю?

Бабушка тихим голосом ответила:

– Роковые ошибки, внучек, – лучше бы не совершать совсем. А вот ошибки рангом пониже – отчего бы и не совершить? Представь: человек прожил столько же, сколько и я, и ни одной ошибки бы не совершил!

– А что – плохо разве? – удивился Пётр.

– Да чего уж хорошего! – устало махнула рукой бабушка.

Пётр оглянулся на девочек – они занимались своими делами. Глянул на мать – она деловито перебирала ноты. И тогда только тихо спросил:

– А скажи мне, бабуля! Не делаю ли я ошибки, что хочу взять в жёны молодую женщину? Как ни крути, а двадцать два года разницы!

Бабушка кивнула, словно бы Пётр высказал что-то такое, о чём она всю жизнь и думала:

– Вот-вот! Оно самое! Это ты о своей Фаечке?

– Ну да. А о ком же ещё?

– А ты ошибись! И ничего не бойся!

С этими словами она прикрыла глаза и стала то ли дремать, то ли мечтать о чём-то своём.

«И не поймёшь, – с удивлением подумал Пётр. – То говорит, что нужно ошибаться, то теперь говорит, что это хорошо, что у меня всё нормально. Нормально – это как? Нормально – это когда нет ошибок? Или когда ты живёшь с ошибками? И вот она сейчас думает о чём-то, вспоминает. Должно быть, о своей молодости! Значит, и она ошиблась, да только я ничего об этом не знаю».

– Что ж, – сказала Евгения Георгиевна, усаживаясь на диван. – Девочки там столько наготовили, что, я думаю, на всех хватит.

Пётр подумал: как странно у нас получается. В одной комнате набились я, мама, бабушка и две мои дочки. И у всех свои мысли, и мы не слышим друг друга!..  Жаль, но это так.


А на кухне продолжали свою трудовую вахту Фаина и Инга. «Сельдь под шубой» была благополучно приготовлена и отправлена в холодильник. Фаина всё ещё возилась с мясом… Разговор мерцал, меняя темы, перескакивая с кулинарии на политику или на бытовые вопросы. Фаину вдруг заинтересовало, чем занимается Лёва?

– Он у тебя экстрасенс? – с опаской спросила она, ставя казан с мясом на слабый огонь.

– Что-то вроде того, – неохотно откликнулась Инга и досадливо поморщилась.

– Ясновидец?

– Ну да, Ванга в брюках. Нет, в самом деле, иногда у него это очень неплохо получается. У него даже есть своя клиентура.

Фаине бы промолчать, но она вместо этого задумчиво проговорила:

– Лжепророки, как продавцы, ошибаются в свою пользу. А клиентура – наверно, женщины не более тридцати…

Инга обиделась:

– Зачем ты так? Он иногда бывает очень успешным. А всегда успешным не бывает даже Бог!

Инге было обидно за мужа. Она воспринимала его победы как свои. Но Фаина, продолжая ворковать над мясом, даже не взглянув на Ингу, продолжала:

– Это точно… Успехи медицины часто видны всем, а вот неудачи зарываются в землю…

Инга промолчала. Она и сама замечала, что основными клиентами Лёвы были молодухи, не знающие, куда себя деть. Но думать думала, а говорить никому не позволяла. Чего эта флейтистка вдруг решила, что и она психолог и ей позволительно делать такие намёки?!

Перейдя от казана с мясом к рыбе, Фаина залила её рыбным бульоном с желатином. Потом нарезала варёную морковь кружочками и ею украсила заливную рыбу.

– Теперь застынет, и будет красота!

Она села на табурет к столу и сняла фартук.

– На сегодня, кажется, всё. Устала с непривычки.

– Да, это тебе не на флейте играть…– сказала Инга, словно мстя Фаине за её намёки.

– А ты не думай, что на флейте играть так уж легко! – фыркнула Фаина.

– А я и не думаю… Только зачем такие намёки? Что ты имела в виду?

– Да не было никаких намёков! Обычный трёп. Ингочка, не бери в голову! Я ничем не хотела тебя обидеть, но, видно, нечаянно сделала тебе больно. Прости меня, дуру!..

– Ладно! Проехали… – сказала Инга. – Мой Лёва – прекрасный человек, умный, добрый, надёжный… Я желаю, чтобы и у тебя был такой муж!

– Я знала, что язык мой – враг мой. Прости, ради Бога. Я ничего плохого не имела в виду!

7.

Дверь Лёве открыла Евгения Георгиевна. Она радостно улыбалась, выказывая ему всяческое уважение, а Лёва облобызал тёщу и тут же прошёл на кухню с сенсационным известием:

– Ребята! Всё, что вы здесь приготовили и накупили, – это, конечно, хорошо, но я принёс вам кое-что ещё!

И он стал выкладывать из пакетов покупки на стол, на стулья, на подоконник, а под конец и просто на пол.

– Но это же слишком много! – воскликнула Фаина.

– А я люблю, когда в доме всего много: веселья, людей, еды!

Самое первое, что бросалось в глаза при взгляде на Лёву, – это избыточность. Избыточность всего – собственного веса, например, или ослепительно белоснежной улыбки. У него был громкий голос, а информация, которую он при этом сообщал, производила впечатление избыточной – ну, невозможно было обрушивать на людей такое количество наблюдений, изречений, замечаний, воспоминаний, афоризмов, цитат, указаний и восторгов. И невозможно было всё это усвоить – для этого надо было как минимум конспектировать все его умные мысли, а затем на досуге изучать их.

Вот такая это была личность – избыточно-незаурядная.

И, как кажется, только сейчас Лёва с изумлением заметил на кухне Петра в фартуке. Он нарезал тонкими кружочками колбасу.

– Петручио! – закричал он. – Ну, ты даёшь! Не ожидал от тебя такого, не ожидал!..

– Чего не ожидал? – удивился Пётр.

– Как чего? Артист! Ему, видите ли, завтра полтинник стукнет, а он всё молодого парнишу играет! Тебе больше сорока девяти никак не дашь!

Пётр смутился:

– Это уж точно!

– Я тебя категорически поздравляю! – закричал Лёва и с этими словами схватил юбиляра в охапку и приподнял над полом, потом поставил, и громко фыркая, продолжал шуметь: – Оставайся таким же до следующего юбилея. Помяни моё слово: через пятьдесят лет мы все будем отмечать твоё столетие. – И тут же, почти не меняя тональности и не делая паузы, продолжал: – Вы знаете, почему в Израиле жених на свадьбе не может поцеловать невесту? Не знаете?! Да потому, что рядом с женихом сидит его мама и всё время говорит: кушай! Кушай! Потому-то Петручио и вымахал таким, что никак не похож на новорождённого. А коль скоро, ему, по мнению мамы, нужно больше есть, я и принёс столько всего. Кстати, всё, что вы делаете, мои дорогие девочки, нужно делать с хорошим настроением. Каждый мало-мальски уважающий себя кулинар знает, что любое даже самое простое блюдо будет превосходным, если готовить его с хорошим настроением.

Явившаяся на шум Вера Петровна спросила с удивлением:

– А, Лёвушка пришёл? Я правильно тебя поняла, что ты надеешься, что на столетнем юбилее Пети буду и я?!

Лёва, который не знал, что его слышала Вера Петровна, ответил с улыбкой:

– Помилуйте, Вера Петровна! Да что такое сто сорок девять лет? Уже и в наше время известны случаи, когда люди жили на свете двести лет и больше! Так что ваше присутствие, уважаемая Верочка Петровна, на следующем празднике – обязательно!

Вере Петровне было приятно это слышать, и она расплылась в улыбке, но, приличия ради, замахала на Лёву рукой:

– Не гневи Бога!..

На что Лёва энергично замотал головой:

– И слушать ничего не желаю! Ваше присутствие на следующем юбилее внука обязательно!

– Не кричи так громко! – попросила его Инга. – Славик спит, а ты кричишь. Мальчик устал после зоопарка.

Лёва тяжело вздохнул:

– И Бога не гневи, и мальчика не буди! Какие-то вы сегодня зажатые, я бы сказал, закрепощённые. Надо будет вас разбередить.

– Да ты уже разбередил! – усмехнулся Пётр.

Прибежавшие на шум Вика и Рита были поражены услышанным. Вика спросила:

– Дядя Лёва, мы с Ритой тоже будем на следующем юбилее у папы?

– Ну да! – ответил Лёва. – Я же сказал: мы все на нём будем.

– Но ведь мы тогда будем старше, чем сейчас наш папа, – изумилась Рита.

– Ну да! – подтвердил Лёва. – Вы же считать умеете?

– Считать умеем, – огорчённо проговорила Рита, – но какими же мы тогда будем – через пятьдесят лет?

– Будете красивыми и счастливыми!.. – сказав это, Лёва вдруг осёкся и вытаращил на девочек глаза. – Но что я вижу! Что с вами случилось?!

Девочки и сами перепугались. Они решили, что в чём-то испачкались и принялись искать какие-то погрешности в своей одежде.

– Нет-нет! – воскликнул Лёва. – Вы не там смотрите!

– А что случилось? – перепугались Рита и Вика.

– Посмотрите на себя в зеркало!

– Да что там?

Они выбежали в коридор, где висело на стене старинное большое зеркало в деревянной раме, и стали себя внимательно рассматривать. Потом вернулись на кухню.

– Я вижу по вашим глазам, что вы что-то натворили! – сказал Лёва, театрально протягивая в их сторону руки.

– Мы? – удивилась Вика и, пожав плечами, почему-то отвернулась. – Мы ничего не творили.

– Мы ничего не делали, – подтвердила Рита и тоже отвернулась, чтобы не видеть страшных глаз дяди Лёвы.

И всем собравшимся на кухне стало ясно, что девочки что-то и в самом деле натворили.

– Девчонки, признавайтесь! – сказал Пётр. – Дядя Лёва всех видит насквозь, от него всё равно ничего не скроешь. Я вас не буду ругать, но только не нужно ничего скрывать!

– А мы ничего и не делали, – сказала Вика и попыталась протиснуться в дверь мимо бабы Жени, которая загораживала выход из кухни.

Евгения Георгиевна взяла Вику за подбородок и строго сказала:

– В прошлый раз, когда вы разбили чашку из кофейного сервиза, я поругала вас не за то, что вы это сделали, а за то, что пытались мне врать. Что вы натворили на этот раз?

Рита жалобным голоском попросила:

– Бабушка, мы ничего не натворили, и, можно, мы пойдём во двор? А то здесь на кухне очень тесно.

– И душно, – сказала Вика.

– Душно, – кивнула Евгения Георгиевна. – Но я же дышу! Правда, не затягиваюсь…

– Погодите, не уходите пока! – сказал Лёва. – Я сам определю, что вы натворили. А ну-ка посмотрите мне в глаза – я в них сейчас всё прочту!

Девчонки попытались уклониться от этого требования, но было поздно. Лёва торжественно провозгласил:

– Понятно! Скоро должна прийти дворничиха и устроить нам всем разнос.

Рита облегчённо вздохнула. Она ожидала другого обвинения.

– Да сколько мы этих самолётиков кинули! – удивилась она. – Совсем немного. Она и не заметит ничего.

– Боюсь, что заметит – они устилают весь двор плотным ковром, – сказал Лёва. – Я, как только вошёл во двор, сразу же обратил на это внимание. Что будем делать? Ждать скандала, или сами пойдём и всё уберём?

Вика и Рита переглянулись. Им стало ясно, что самое страшное позади и их на самом деле ни в чём не разоблачили, потому что дворничиха и бумажные самолётики – это ведь пустяк.

– Мы лучше подождём, – сказала Вика. – Может быть, она и не заметит.

Рита сказала:

– Или скажем, что это не мы.

– А может, это сделал Тихон? – предположил Лёва.

Девочки вздрогнули при его словах, а Вика пожала плечами:

– Да хоть бы и он!

– Ну, дело ваше, – сказал Лёва. – Но это далеко не всё, и я вижу, что у вас на душе лежит какой-то другой грех, намного более серьёзный.

– Ничего у нас не лежит! – огрызнулась Вика и, ловко пригнувшись, выскользнула из кухни, благополучно миновав бабушкин живот.

– Нам пора! – сказала, высунув язык, Рита и выскочила из помещения таким же способом.

– Они определённо что-то натворили, – сказал Лёва голосом, не допускающим возражений.

Вера Петровна сказала:

– А ты, если такой умный, узнай, что!

Лёва пообещал:

– Узнаю!

Но лицо у него было при этом такое комичное, что совершенно невозможно было понять – шутит он или говорит всерьёз. Вера Петровна не сомневалась: сказал, что узнает, значит, узнает! А вот Фаина, которая плохо ещё знала Лёву и его возможности, сомневалась. Ей казалось, что Лёва – болтун и пустомеля. «Цирк, да и только», – подумала она и деревянной ложкой помешала в казане мясо.


Лёва был не просто психологом, а профессионалом высокого класса. Ещё работая в Израиле, он пользовался большим успехом у населения их городка, чем-то напоминающего Одессу. В Натании были такие же широкие проспекты и зелёные бульвары, и все они шли в сторону моря.

Лёва работал в частном медицинском центре и широко в своей практике использовал гипноз и методы аутогенной тренировки. Его консультации приносили центру приличные доходы, и Лёва пользовался в коллективе большим уважением.

Но однажды к нему на приём пришла расфуфыренная красотка, которая изображала из себя недотрогу, а на самом деле меняла партнёров как перчатки. Папаша этой красотки был влиятельным человеком в городе.

Красотке не понравилось, что во время сеанса Лёва узнал о её похождениях, и нажаловалась папаше, прибавив, что психолог позволял себе то, что непозволительно делать…

Никто не стал разбираться с Лёвиными проблемами. «Пациент всегда прав», – этот лозунг здесь был не просто лозунгом, тем более что все знали властного и сумасбродного папашу красотки. Лёва вынужден был уйти из центра. Правда, директор очень сожалел.

– Не мог удовлетворить эту девочку?! – упрекал он психолога не то в шутку, не то всерьёз.

– Я не по этой части, – ответил Лёва и ушёл.

Потеря работы случайно совпала с ссорой Инги с её отцом. Израиль Михайлович Рабинович усиленно искал себе спутницу жизни, понимая, что Евгения Георгиевна сюда никогда не приедет, но никак найти её не мог. Ему уже было немало лет, да к тому же он искал жену с определённым материальным состоянием. Но, как оказалось, и в Израиле таких невест было не много. Но он не терял надежды и петушился. Инге было это неприятно, тем более что Израиль Михайлович не был разведён и Евгения Георгиевна продолжала носить фамилию Рабинович. На упрёки же дочери он отвечал:

– Да, я женат. Но, будучи на диете, разве я не могу смотреть меню?!

– Так ты же не меню смотришь, а превратился в Дон-Жуана. Стыд-то какой!

Инга по специальности работать не могла. Она окончила филологический факультет педагогического института, но преподаватели русского языка оказались невостребованными на Земле Обетованной, и она работала в соцслужбе: ухаживала за старичком, помогала ему по хозяйству, ходила в магазин, аптеку, гуляла с ним по тенистым аллеям и уставала так, что ничего дома делать уже не могла. Когда же Лёва потерял работу, платить нянечке было нечем, и они решили вернуться в Россию.

У Лёвы с его родителями отношения тоже не сложились. Они мечтали его женить на дочери своих друзей, но Лёва их не послушал и выбрал Ингу. О своём решении он никогда не жалел, но и рассчитывать на помощь родителей не хотел…

Вернуться они могли только к бабушке и матери Инги. Квартиру в Новочеркасске отец с Ингой продали. Лёва был оптимистом и верил, что сможет со временем купить квартиру, поэтому согласился временно пожить в небольшой комнатке вместе с многочисленными родственниками жены.

И поселились они в квартире бабушки. При этом Петру пришлось оставить свою комнату и спать на кухне, доставая каждый вечер раскладушку из-за холодильника.

Евгения Георгиевна ничего кроме радости от переезда дочери не испытала.

Удивительным образом при этом никто не роптал и не охал. Пётр терпеливо выполнил указание матери, а Инга и Лёва принялись строить новую жизнь. Было очень трудно и даже в каком-то смысле страшно, но их всегда вдохновляли постоянно повторявшиеся слова Евгении Георгиевны:

– Пустяки! Всё образуется!

А работу на новом месте они оба вскоре нашли: в школе платили – стыдно сказать, и Инга устроилась продавцом в супермаркете. Она работала в отделе детской книги и профессионально могла посоветовать, какую книгу лучше купить для малыша определённого возраста. Ею покупатели и начальство супермаркета были довольны.

Лёва же нашёл работу в частном медицинском учреждении, в котором требовался квалифицированный психолог. Ему выделили кабинет, где он и принимал посетителей. Медицинский центр откликался на все модные веяния. Руководитель центра, необъятная Прасковья Апполинарьевна, предложила Лёве заняться и астрологией.

– Сейчас на всю эту муть клюют! Тёмные времена настали. Вот если бы ты умел делать приворот, было бы прекрасно!

Лёва стал практиковать и как психолог, психотерапевт, и как астролог, разгадывая загадки прошлого и будущего. Это новое дело он освоил быстро и с удовольствием, так как от природы был наделён чувством юмора и умел запудрить мозги пациента названиями планет и светил, перемежая свою речь непонятными терминами и напуская туман и космическую пыль.

Привораживать и насылать порчу он наотрез отказался, а вот консультировать и предсказывать дальнейший ход событий, опираясь на личность клиента – такое он делал и раньше, правда, без привлечения астрологии и заумных формулировок о противостоянии планет. Но со звёздами и планетами получалось убедительнее. А тут ещё и стеклянный шар на столе, и свечи!.. Он показывал посетителю карту созвездий и, опираясь на характеристики самого посетителя и на его рассказы о себе, выдавал ему совершенно здравые суждения о том, что в его жизни может быть, а чего быть не может.


Не прошло и получаса, как Вера Петровна заметила исчезновение любимой медной статуэтки. Прибежавшая на её крик Евгения Георгиевна заявила с ходу:

– Мама! Не смеши мои ботинки, и не надо паники! Ты сама же куда-то и переставила её, а теперь кричишь.

– Да никуда я её не переставляла! Разве я не помню, что она у меня всё время стояла здесь! А на память-то я не жалуюсь, если ты помнишь!

– Помню, помню! Я вся в тебя и тоже не жалуюсь на память! Но ты могла это сделать случайно – вытирала пыль и переставила куда-нибудь. Она могла просто упасть на пол и закатиться под кровать!

– Женечка, ну что ты говоришь! – возмутилась Вера Петровна. – Такая тяжеленная статуэтка не могла упасть бесшумно. Я бы услышала, если бы она упала.

На шум прибежал Пётр и тут же, по требованию матери, залез под кровать и посмотрел, нет ли там чего. Но там ничего не было.

Вера Петровна высказала предположение, что это сделал Тихон.

– Ему понравилась эта статуэтка. Она  находится в этой квартире ещё со времён матери моего мужа, а может, и того раньше.

Пётр заботливо усадил бабушку на стул и сказал:

– Ну Тихон так Тихон. Дело большое! Он для нас уже давно стал своим человеком, и не надо расстраиваться по этому поводу.

Появившийся тем временем Лёва заполнил пространство комнатки так, что сюда уже больше никто не мог протиснуться.

– Вера, Петровна, дорогая! – заявил Лёва. – Я найду вашу статуэтку, не беспокойтесь! Если она в квартире, то никуда не денется.

Вера Петровна сказала:

– Найдёшь? Даже и не знаю… А надо ли?

– Что – надо ли? – удивился Лёва.

– Если она понравилась Тихону – мне не жалко. Да мне для него ничего не жалко! Пусть берёт! А ты садись! В ногах правды нет.

Лёва уселся на стул рядом, заботливо взял руки Веры Петровны и сказал голосом доброго и заботливого доктора:

– Ну, начнём с того, уважаемая Вера Петровна, что никакого Тихона на самом деле не существует. Есть только ваше воображение и не более того! И это было во-первых. А во-вторых, статуэтку я вам сейчас найду!

Сказав это, он попытался встать со стула, но, видимо, из-за чрезвычайной тесноты в помещении, а также по причине чрезмерной духоты, покачнулся и шлёпнулся на пол в одну сторону, уронив при этом стул – в другую.

– Я прошу прощения, – сказал Лёва, вставая и ставя на прежнее место стул. – Устал, на работе столько событий было, – сказал он, объясняя свою неловкость.

Вера Петровна с сожалением посмотрела на Лёву и тихо и назидательно проговорила:

– Ты сам-то хоть веришь в то, что сейчас говоришь?

– О чём вы? – не понял Лёва.

– Попроси лучше прощения у Тихона, – посоветовала Вера Петровна. – Он не любит, когда ему говорят, что его нет.

– Ах, вы об этом! – усмехнулся Лёва и громко сказал: – Уважаемый Тихон, я хоть и понимаю, что вас на свете нет, всё-таки приношу вам свои самые искренние извинения!

– Зря ты так с ним! – покачала головой Вера Петровна – Ох и зря!

А Евгения Георгиевна, которая всё это время стояла у двери, предложила:

– Будем считать конфликт исчерпанным! Лёвушка, если ты и в самом деле можешь найти эту статуэтку, то найди её, дорогой! У нас в доме в последнее время вообще творится что-то непонятное: то ноты мои оказываются разбросанными по всей комнате, то статуэтки пропадают…

– Непременно найду! – заявил Лёва. – Прямо сейчас и собираюсь это сделать.

Сказав это, он попытался сделать шаг в сторону двери, но и эта попытка у него закончилась столь же печально. Вставая с пола, он миролюбиво воскликнул:

– Всё-всё-всё! Тихон, ты меня убедил! Но дай же мне выйти и найти эту статуэтку – я ведь точно знаю, что это не ты её взял.

Видимо, Тихону это понравилось, и он позволил Лёве спокойно покинуть комнатку Веры Петровны.

А Лёва взял из ящика письменного стола изогнутую специальным образом спицу и перешёл в зал, куда пригласил всех, кто находился в квартире.

– Я намерен показать вам сейчас сеанс белой магии, – сказал он. – На ваших глазах я найду потерянную статуэтку и докажу, что почтеннейший Тихон здесь совершенно ни при чём.

– А как вы это сделаете? – спросила Вика.

Лёва ответил:

– Эта магическая спица сама укажет мне место, где лежит статуэтка. Она будет вращаться в моих руках во все стороны, но когда я подойду к нужному месту, она остановит своё вращение и точно укажет мне на это место.

Вика фыркнула:

– Ой, подумаешь! Настоящие волшебники говорят заклинание «ахалай-махалай» и у них сразу всё получается!

Лёва возразил:

– Да мне ничего не стоит сказать «ахалай-махалай» и чалму на себя надеть, и даже халат, расшитый звёздами. Но здесь это не нужно. Потому что случай простой и понятный. Поэтому мне хватит и одной изогнутой спицы, чтобы найти пропавшую статуэтку.

Вика и Рита многозначительно переглянулись.

– Но прежде чем я сделаю это, – продолжал Лёва, – я хотел бы рассказать вам один поучительный эпизод, который имел место в Израиле и к которому я причастен.

На танковом полигоне, возле которого мы жили, произошло чрезвычайное происшествие: как-то раз ночью часовой заснул на посту, а мальчишки залезли в танк, играли там в войну, а затем набрали патроны из пулемётной ленты, чтобы потом – на досуге и при свете дня взрывать их в укромном месте. Взрывать патроны они собирались ударами молотка. За этим занятием их и застали взрослые. Доставили в комендатуру и стали спрашивать, откуда у них патроны от пулемёта? Мальчишки ничего не рассказывали и молчали.

Слушая этот рассказ, Пётр изумился:

– Не может быть, чтобы в израильской армии был такой бардак!

Фаина тоже была поражена услышанным.

– Я всегда думала, – сказала она, – что израильская армия – образцовая.

– Да она и есть образцовая, – подтвердил Лёва, – но бардак это такая штука, что он проникает всюду, как вирус. И история, о которой я сейчас рассказываю, – подлинная, спросите, если не верите, Ингу – она помнит, как меня потом вызывали в следственные органы.

Инга кивнула.

Пётр удивился:

– А тебя-то за что? Тебя заподозрили в связи с теми мальчишками?

– Отнюдь нет. Меня вызывали туда, чтобы я под гипнозом узнал, не связаны ли мальчишки с кем-то из взрослых.

Говоря это, Лёва выразительно посмотрел на Вику и Риту, и те, не выдержав его взгляда, отвели глаза в сторону.

– И ты их гипнотизировал? – спросил Пётр.

– Одного. Он мне всё рассказал, а второй мальчишка понял, что упираться невозможно, и сам во всём признался.

Фаина воскликнула:

– Какой ужас! А разве такой допрос считается в Израиле законным?

– А что тебя смущает? – спросил её Лёва.

– Допрашивать детей без согласия их родителей, да ещё и с помощью гипноза – разве такое может быть в Израиле?

Лёва уверенно ответил:

– В Израиле может быть всё. Там законно всё, что помогает безопасности страны, а всё, что вредит ей, – незаконно. Поэтому я был совершенно спокоен, когда проводил этот опыт. Тем более что это не был допрос и никто на этих мальчишек никакого дела не заводил.

Фаину это не убедило.

– Бедные детишки! – воскликнула она.

Лёва возразил:

– Бедными они были бы, если бы остались без глаз или без рук после своих опытов с патронами. Бедными были бы те невинные люди, которым бы они эти патроны подсунули в печку или в костёр где-нибудь на природе. А теперь у меня вопрос к отцу наших девочек…

– Я уже всё понял, – сказал Пётр. – Я согласен.

– Но мы не хотим! – закричала Вика. Ей хотелось смеяться. Она не верила, что дядя Лёва говорит правду.

А Рита сказала серьёзно:

– А я ничего не боюсь. Начинайте с меня. Что для этого нужно?

Лёва сказал:

– Для этого ты должна сесть напротив меня вот на этот стул.

Рита мужественно села.

– Что дальше? – дерзко спросила она.

– А дальше: расслабься, дыши глубже… Так, так. А теперь закрой глаза…

И в это время раздался звонок в дверь.

Лёва сказал с досадой:

– Эта дворничиха очень некстати.

– Я же говорила: она дура! – крикнула Вика.

– Не смей дерзить! – прикрикнул Пётр на дочь.

– Ой, да подумаешь! – ответила Вика.

– Я открою, – сказала Евгения Георгиевна, – а ты, Лёвушка, не начинай без меня свой эксперимент – хочу посмотреть. Мне Инга столько про тебя рассказывала!

Когда Евгения Георгиевна открыла дверь, на пороге она и в самом деле увидела дворничиху, в прошлом учительницу, теперь из-за маленькой пенсии вынужденную работать дворником в своём доме.

– Галина Васильевна! – сказала Евгения Георгиевна. – Как я рада вас видеть! С чем пожаловали?

– Всё утро подметала двор, – сказала Галина Васильевна,  – ни единого окурка не оставила, а теперь вот – пожалуйста: опять самолётики из вашей квартиры.

– Я всё поняла, – сказала Евгения Георгиевна. – Вы уж нас простите – мы недоглядели! Девочки спустятся во двор минут через десять. Сейчас они у нас заняты, но потом они подберут во дворе все бумажки.

Галина Васильевна была искренне растрогана.

– Конечно, конечно, – сказала она. – Просто вы и меня должны понять...

Евгения Георгиевна вернулась и заявила:

– Это и в самом деле была дворничиха!

Девочки переглянулись. Прозорливость дяди Лёвы им внушала самые неприятные опасения, хотя Рита и продолжала делать вид, что ей ничего не страшно.

А Евгения Георгиевна сказала:

– Лёвушка! Сразу, как только эксперимент закончится и статуэтка будет найдена, ты уж, будь добр, не задерживай девочек – они пойдут подбирать бумажные самолётики, которые разбросали по всему двору.

– Хорошо, хорошо! – заверил Лёва. – Вся процедура много времени не займёт. Итак, Риточка, мы остановились на том, что ты должна дышать глубже и закрыть глаза, так ведь?

– Так! – согласилась Рита, и её голос дрогнул.

– Закрываем глазки, – ласково скомандовал Лёва.

Рита закрыла глаза. В комнате на какое-то мгновенье воцарилась полная тишина.

– Сейчас я начну считать до десяти, – сказал Лёва, – и когда я скажу «десять», начнётся действие гипноза. Но пока я не начал считать и никакого гипноза пока нет, ты мне скажи: куда делась любимая статуэтка бабы Веры?

И опять воцарилась напряжённая тишина. Слышно было только, как кто-то осторожно ходит по прихожей, поскрипывая досками пола.

– Она лежит под полом… – прошептала Рита. – Под доской, которая там вынимается… у самого порога…

– А как она там оказалась? – рявкнул Пётр, чувствуя, что у него просто темнеет в глазах от возмущения.

Лёва успокоил его:

– Не мешай проводить сеанс и узнать всё!

– Я им сейчас такой сеанс покажу!.. Ремешком по задницам!

– Не надо, – сказал Лёва. – Ничего этого не надо делать! И нас не должно интересовать, как там оказалась статуэтка. Нас должен интересовать только конечный результат: статуэтка должна вернуться на своё место.

Фаина молча взяла за руку Петра, давая ему понять, чтобы тот сдерживался. Тот лишь молча кивнул в ответ, давая понять, что согласен молчать.

Лёва же сделал эффектную паузу, а затем скомандовал:

– Вика идёт в прихожую и приносит нам оттуда статуэтку.

– А чего это сразу я? – возмутилась Вика. – Чуть что, и сразу Вика! Вот она клала, пусть она и достаёт её оттуда.

– Вика! – строго, но сдержанно приказал Пётр. – Бегом за статуэткой!

Вика вышла в прихожую и в скором времени вернулась, держа в руках статуэтку бабы Веры.

Все присутствующие так и ахнули.

– Ай да Лёвушка! Ай да гипнотизёр ты наш! – воскликнула Вера Петровна.

В покрасневших глазах девочек стояли слёзы.

– А никакого гипноза и не было вовсе! – огрызнулась Рита, вставая со стула.

– Был гипноз или его не было, какая разница?! – сказал Лёва.

– А теперь – марш во двор! – прикрикнула на девочек Евгения Георгиевна. – Будете там подбирать свои самолётики!

– Идём! – ответили они и шумно побежали по металлической лестнице во двор.

8.

Когда все собрались в самой большой комнате квартиры, Лёва, сидя за столом, разглагольствовал, как всегда, о предстоящих катаклизмах и глобальных катастрофах.
– Грядущая смена полюсов на Земле, возможно, убьёт всё живое. По предсказанию звёзд, как утверждают мои коллеги-астрологи, ничего хорошего нас не ждёт! Возможно и столкновение Земли с кометой и последующая смена магнитных полюсов.
– Я где-то читала, что Земля уже переживала смену магнитных полюсов, – заметила Инга. – Кстати, и динозавры поэтому исчезли!
– Это всё сказано в твоих умных книгах? А что сейчас? Почему у меня так болят ноги? – спросила Евгения Георгиевна.
– Пока магнитные полюса Земли медленно приближаются к экватору, в результате чего магнитное поле слабеет и утрачивает свои защитные функции, – пояснил Лёва. – Нет, вы представляете! Без магнитного поля невозможны полёты в космос. Не будут работать мобильные телефоны! Появится много новых заболеваний…

– Так что же вы ждёте?! Почему не придумаете что-нибудь? – воскликнула Евгения Георгиевна.

– А я слышала, что произойдёт смена не магнитных полюсов, а реальных! Север станет югом и наоборот! Произойдёт мгновенная заморозка! Бр-р-р! Как здорово, что я не доживу до этого момента! – тихо сказала Вера Петровна и пошла в свою комнату. Она устала и решила немного полежать.

– Нет, я серьёзно, – продолжала допытываться Евгения Георгиевна у Лёвы. – Тебе же даны природой или Богом необыкновенные свойства. Ты же ясновидящий! Неужели ты не можешь что-нибудь сделать, чтобы предотвратить эту смену полюсов?!

– Нет, правда, Лёвушка, – спросила Инга, присаживаясь к матери на диван и обнимая её за плечи, – ты же можешь видеть будущее! Что нас ждёт?

– Ждёт нас юбилей! Весёлый праздник и неожиданные встречи… А если серьёзно, то «ясновидение» – способность при определённом состоянии сознания получать объективную информацию об окружающей действительности, независимо от расстояния и времени. Это просветление, озарение, если хотите.

– Ну да! Я слышала, что знаменитая провидица Ванга из Петрича говорила, что несчастий, которые она предвидит, не сможет избежать никто, а потому человеку нет никакой пользы знать о них заранее.

– Ну, слава Богу! Наконец, поняли, что есть то, на что человек не может влиять. Он может только это учитывать…

Лёве давно надоел этот разговор, и он поинтересовался у Евгении Георгиевны, какие фильмы сейчас показывают по телевизору?

– Меня уже достали порнометражные фильмы и пропаганда прокладок с крылышками! На всех каналах одно и то же… Противно. Последнее время я стараюсь не смотреть телевизор. Только глаза портить!

– Это точно, – улыбнулся Лёва.

– Нет, Лёва, ты не увиливай! Твой прогноз: что будет у нас хотя бы в ближайшем будущем? – продолжал настаивать Пётр. Он хотел знать, смогут ли они с Фаиной, наконец, обрести свой угол?

– Россия – неунывающая страна, любой прогноз для нее в итоге оказывается оптимистичным, – успокоил его Лёва. – Что касается вас с Фаиной, – продолжал он, – то мой вам совет: бойтесь счастливого брака. Это – навсегда!

– Ладно! Тебе бы только зубоскалить!

Раздался звонок в дверь.

Евгения Георгиевна пробурчала недовольным голосом:

– Это, наверно, девочки вернулись! Что-то подозрительно быстро они управились!

Лёва сказал миролюбиво:

– Да сколько там этих бумажек-то валялось во дворе? Их собрать – раз плюнуть. Главное что было – это ведь воспитательный момент! – при этих словах он многозначительно поднял палец кверху.

– Фаечка, будь добра, пойди открой дверь! – попросила стоящую у двери Фаину Евгения Георгиевна.

Фаина торопливо вышла и открыла дверь.

На пороге стоял неизвестный высокий лысый мужчина преклонного возраста с торчащим вперёд парусом носа.

– Вы к кому? – удивлённо спросила Фаина.

– А ко всем сразу, – смеясь, ответил тот. – А хоть бы и к тебе, например. А ты сама-то кто такая?

Фаина почему-то покраснела и не знала, что ответить.

– Ладно! Это мы потом разберёмся!

– Но я вас не знаю, – сказала Фаина и при этих словах почему-то пропустила гостя в квартиру, в которую он вошёл до такой степени по-хозяйски, словно бы только это и делал всю свою жизнь.

– Сейчас узнаешь!

Фаина улыбнулась, понимая, что пришедший мужчина в этом доме свой человек.

– Но, может быть, вы грабитель.

– Грабители, детка, выносят из дома, а я, как видишь, заношу. Какой же я грабитель?

Проходя мимо кухни, заметил:

– А тут чем-то очень вкусно, но как-то не очень знакомо пахнет!

Увидев гостя, Евгения Георгиевна встала с дивана, воскликнув:

– Алик! Прилетел всё-таки! Молодец! Когда хочешь – можешь!

И тут только до Фаины дошло, кто это был. Она всплеснула руками от стыда за свою непонятливость и покраснела ещё больше.

Пётр подошёл к отцу и обнял его.

– Рад… Очень рад… Спасибо, что приехал…

Евгения Георгиевна представила гостя Лёве и Фаине:

– Вот, познакомьтесь: это мой первый муж и Петин отец – Альфред Фридрихович Нойман. Но для меня он просто Алик. С ума сойти! Я когда-то тоже была Нойман! А теперь до сих пор ношу фамилию Рабинович! Нужно заканчивать это безобразие и снова обрести свою девичью фамилию!

Альфред Фридрихович тоже был не на шутку взволнован. Он то и дело гладил свою лысину рукой и, чтобы скрыть волнение, беспрерывно шутил, что не было так уж свойственно его натуре. Спросил у сына:

– Петя, ты до сих пор не объяснил, что это за прелестная девушка открывала мне дверь?

– Это же Фаина, моя невеста, – сказал Пётр, взглянув на Фаину.

– Вот даже как! – изумился Альфред Фридрихович. – А я-то ломаю голову: кому ж, думаю, досталась в жизни такая красавица!

Пётр сказал:

– Мы собираемся пожениться, но со сроками всё ещё никак не можем определиться.

– Что же мешает? – спросил Альфред Фридрихович, не понимая, что задаёт трудный вопрос.

Пётр замялся.

– Всё упирается в квартиру, – сказал он и почему-то опустил глаза.

Альфред Фридрихович понял, что затронул болезненные струны, и сделал паузу. Он раскрыл большой кожаный чемодан и стал раздавать подарки.

– Да ладно тебе! Лучший подарок – твой приезд! Я очень рад! – сказал Пётр.

– Мы тебя ждали пятнадцатого, а потом решили, что ты уже больше не прилетишь, – сказала Евгения Георгиевна. – Ты прости, что не встретили.

– А я бы и не прилетел, – сказал Альфред Фридрихович. – Авиадиспетчеры бастовать прекратили. У нас что ни день – кто-нибудь да бастует. Недавно бастовали мусорщики! Это был настоящий кошмар! И вот я здесь!

Из своей комнаты вышла Вера Петровна. Она сдержанно поздоровалась с Альфредом Фридриховичем, села в своё кресло и слушала гостя. Потом тихо сказала:

– Вот бы ещё и Изя прилетел! Мне бы так хотелось увидеть всех вместе!

Альфред Фридрихович поморщился при этих словах, а Евгения Георгиевна обратилась к Лёве:

– Лёвушка, будь так любезен, скажи, мой второй муж тоже приедет? Я понимаю – у него много разных забот, но и чтобы приехать – есть прекрасный повод!

Лёва на минуту закрыл глаза, делая вид, что глубоко задумался, потом изрёк:

– Ясновидение часто называют «даром богов». Действительно, настоящее ясновидение – способность врождённая. Между тем, приступы ясновидения могут случаться и у обычных людей, особенно накануне больших войн, катастроф и тому подобных глобальных событий. И сейчас мы на пороге катастрофы: шутка сказать, Петру завтра пятьдесят! Я знаю, что ясновидение не всегда совместимо со здравым рассудком. Ему верят, когда предсказания сбываются. И нет такой глупости, до которой бы мы не дошли своим умом. А Израиль Михайлович непременно приедет! Он не пропустит этого события!

Альфред Фридрихович с интересом взглянул на Лёву и заинтересованно спросил:

– А существует ли неизбежное будущее?

Привыкший к таким вопросам Лёва стал подробно объяснять:
– Человек обладает определённой свободой выбора. В среднем – на тридцать процентов он может влиять на свою судьбу. Способность формировать, влиять и изменять будущее зависит от уровня его осознанности, способности извлекать уроки из происходящего и изменяться…

Лёва долго ещё говорил о том, что будущее – зеркальное отражение прошлого, что действует инерция, что человек на интуитивном уровне получает информацию из космоса…
Закончил он свою лекцию так:
– С помощью предсказания можно узнать наиболее вероятное будущее на данный момент. Если человек не сойдет с активной на момент предсказания линии развития событий, это будущее реализуется.
– Это и есть ясновидение? – с восторгом глядя на Лёву, спросил Альфред Фридрихович.
– Ясновидение – это способность осознанно с помощью духовного зрения просматривать записи в энергоинформационном поле. И я утверждаю, что Израиль Михайлович обязательно приедет!

– Очень хорошо! – сказала довольная таким прогнозом Вера Петровна. – Он ведь участвовал в воспитании юбиляра… Нет, он хоть и странный, но всё-таки хороший…

– Пойду-ка я посмотрю, чем занимаются наши девочки! – встрепенулась Евгения Георгиевна.

Она перешла в прихожую и, задержавшись перед зеркалом, оценивающе посмотрела на себя – не видно ли, как она взволнована. Ей показалось, что ничего не видно, и только после этого она вышла на балкон. Посмотрела вниз: девчонки уже собрали свои самолётики и заботливо сложили их в мусорное ведро, стоявшее у водосточной трубы.

– Вика! Рита! Идите домой! – крикнула Евгения Георгиевна со своей высоты.

Те, глянув наверх, стали по привычке канючить, чтобы бабушка разрешила им ещё немного погулять. Ну хотя бы полчасика.

– Да вы-то хоть знаете, кто к нам приехал в гости?

– Ну, кто? – нетерпеливо спросила Вика.

– Ваш дедушка!

Девочки скривились:

– Дедушка Ваня, что ли? Да мамин папа нам и дома надоел, вечно приходит к маме и клянчит на водку. Он теперь и сюда пришёл?

– Нет! Это не тот дедушка! – сердито замахала руками Евгения Георгиевна. – Что у вас – только один дедушка? Это папин папа приехал. Дедушка Альфред. Скорей домой идите! Покажетесь ему. Он будет рад!

Девочки, конечно, знали, что у их папы есть где-то папа и что его зовут Альфред, но представляли его как-то совсем уж туманно. Бабушкино известие на них особого впечатления не произвело, но ослушаться было нельзя, и они пошли домой по гулкой железной лестнице.

Перед дверью Евгения Георгиевна придержала девочек:

– Называйте его дедушкой Аликом. И смотрите, не кривляйтесь и не огрызайтесь, как вы любите обычно делать.

– Да мы и не думали даже, – сказала Рита. – Правда же, Вика?

Вика подтвердила, а Евгения Георгиевна продолжала свои наставления:

– Он привёз подарки. Не забудьте поблагодарить его – так, чтобы ему было приятно. Скажите ему: спасибо, дедушка!

Рита сказала:

– Бабушка, ну что ты нам такое говоришь! Мы маленькие, что ли?

– Мы всё понимаем! – подтвердила Вика. – Скажем всё, как надо!

– Всё вы понимаете? – недоверчиво сказала Евгения Георгиевна. – А вот, если выяснится, что он вам забыл привезти подарки, тогда вы как себя поведёте?

Вика сказала:

– Да и пусть! Не очень-то и хотелось!

А Рита задумчиво проговорила:

– Ну и подумаешь! Не в подарках ведь счастье.

Бабушка в ответ тяжело вздохнула, зачем-то перекрестилась и открыла входную дверь.

Уже на входе Рита спросила:

– Бабушка, а ты что – волнуешься разве?

– Я? – изумилась Евгения Георгиевна. – Не смеши мои ботинки! Когда ты такое видела?

– Да я сейчас вижу, – сказала Рита.

Евгения Георгиевна нахмурилась:

– Ну, раз видишь, то и молчи. Зачем же об этом болтать всему свету?

Вика сказала:

– Бабушка, не бойся! Мы не скажем никому.

Евгения Георгиевна представила гостю его внучек:

– Вот, Алик, полюбуйся! Твои внучки: это – Вика, а вот это – Рита. Узнаёшь? Когда ты их в последний раз видел, они были совсем ещё маленькими.

Альфред Фридрихович встал со стула и подошёл к девочкам.

– Ну, внученьки, здравствуйте! – с этими словами он обнял обеих девочек, а затем и расцеловал. – А я вам кое-что привёз из Германии. Пойдёмте, покажу. – Раскрывая большой кожаный чемодан, он приговаривал: – Я так подумал, что в куклы вы уже и не играете…

– Играем, – сказала Вика. – Но редко.

– Ну, вот я и не решился их покупать. А купил разные вещи. Знал, что у меня внучки – модницы!

Девчонки схватили пакеты с джинсами и платьями и побежали их примерять.

– А спасибо – где? – крикнула им вдогонку Евгения Георгиевна.

– Спасибо, спасибо! – прокричали девочки и вмиг исчезли.

Альфред Фридрихович стал доставать что-то ещё и ещё. Раздавая подарки, приговаривал: «На добрую память» или «Носи на здоровье!».

Вскоре в комнату вернулись девочки. Они надели обновки и были очень довольны, красовались перед всеми, то и дело поглядывая на себя в зеркало. Дедушка же, который смотрел на них совсем не с точки зрения одежды, а с точки зрения сходства с самим собой, задумчиво улыбался каким-то своим мыслям. Рассказы девочек о том, как они живут со своей мамой, ему, судя по всему, были не очень приятны, и он попытался перевести их на школьные проблемы, но тут выяснилось, что эта сторона жизни внучек ему и вовсе непонятна.

– Да, – честно признался Альфред Фридрихович. – Всё-таки жизнь за пределами родины – это то, к чему трудно привыкнуть. Родину если уж и менять, то лучше всего в раннем детстве… – Подумав, добавил нечто неожиданное для всех: – Что сделано, то сделано… Уезжать нужно было или в раннем возрасте, или в старости…

– А ты вернись назад в Россию, – вдруг сказал Пётр.

Альфред Фридрихович отрицательно покачал головой.

– Нет, дорогой! У вас продолжают злобствовать террористы, то тут то там раздаются взрывы. Теперь нужно ждать «дальнейшего наведения порядка» во всех сферах жизни. Созданные для борьбы с террористами центры занимаются преследованием политических противников. События в Беслане в свое время стали поводом для отмены выборов губернаторов, хотя в этом никакой причинно-следственной связи уловить было невозможно. Так что я пока останусь в Германии. Да и привык уже к ней, и с языком у меня нет проблем. А Россия… Надеюсь, что завтра Россия уже будет не та, что сегодня.

– С проблемой терроризма пока ещё нигде и никому не удалось справиться, – возразил Пётр, а Фаина добавила:

– В России добавляются ещё и социальные факторы. Колоссальная коррупция…

– А меня удивляет говорильня о борьбе с коррупцией, – вставил Лёва. Он не мог не высказать своего мнения и был уверен, что оно и есть самое верное. – Поднимают шумиху, чтобы отвлечь общество от настоящих проблем… Германия не Россия, но и там множество проблем…

А Альфред Фридрихович подвёл итог диспуту:

– Мне уже трудно решаться на такие грандиозные переезды. Так и умру теперь в Германии.

Вика спросила:

– Дедушка, в каком городе ты живёшь и кем ты там работаешь?

– Живу я в Мюнхене. Большой, красивый город. Там недалеко есть озеро, у которого Пётр Ильич Чайковский и писал балет «Лебединое озеро». С тех пор то озеро так и называют лебединым. А работаю я музыкантом, – просто ответил Альфред Фридрихович. – Я с вашей бабушкой в одном институте учился!

Рита многозначительно толкнула в бок Вику, шепнула на ухо:

– Ты слышала?

Та ответила с недоумением:

– Да, а что?

Рита фыркнула. Шёпотом бросила:

– Дура! Ничего ты не поняла.

– А что я должна была понять? – удивилась Вика.

– Не мешай, – тихо ответила Рита, а громко сказала: – Папа, а давай ты тоже переедешь в Германию, а? А потом и нас заберёшь к себе!

Взрослые рассмеялись такой простой и понятной мысли.

Пётр Альфредович спросил с удивлением:

– А тётю Фаину, маму, бабушку – как мы заберём с собой?

– А что, нельзя? – удивилась Вика, которая уже начала что-то соображать.

Пётр Альфредович развёл руками так многозначительно, что девочки поняли: нельзя. А Евгения Георгиевна добавила:

– А даже если бы и можно было уехать всем взрослым, то и тогда ваша мама не отпустила бы вас!

– Отпустила бы! – с жаром возразила Рита. – Ещё как бы отпустила! От неё только и слышишь, что мы ей мешаем устраивать личную жизнь.

Альфред Фридрихович предложил:

– А мы можем сделать не так: вот вы подрастёте, поумнеете, поймёте, чего в жизни хотите, а чего не хотите, вот тогда и приезжайте в Германию.

– А мы так и сделаем! – задиристо сказала Вика.

Рита подтвердила, но уже намного спокойнее:

– Мы так и сделаем.

Вера Петровна удивилась:

– А папу бросите здесь?

Девочки переглянулись: они пока ещё не решили, что делать с папой, потому что все их мысли были сейчас направлены исключительно на дедушку.

– Мы ещё не решили, – сказала Вика.

– Но мы ещё подумаем над этим вопросом, – совсем по-взрослому ответила Рита.

9.

В комнате громко, привлекая внимание собравшихся, Лёва рассказывал историю своего знакомства с Ингой. Он широко жестикулировал руками и выделывал глазами, бровями, носом такие фигуры, которые, по его мнению, должны были действовать на слушателей гипнотически.

– Много лет назад, когда я хотел познакомиться с Ингой, я часами поджидал её у их дома. Как-то поздно вечером я, наконец, дождался. Она шла, глядя себе под ноги, и не обращала внимания на встречных людей. Спрашиваю:

– Ты Инга Рабинович?

– А ты Лёва? – ответила она, как это принятно у евреев, вопросом на вопрос, и мне стало очень приятно оттого, что она обо мне уже слышала!

Я, конечно сказал:

– Само собой!

Тогда она бросила:

– А я не Рабинович!

И прошла мимо. В тот самый момент я понял: это моя судьба! Ну, а потом, конечно, всё было красиво и пристойно, как у людей! Мы встречались, гуляли под луной. Но добился её согласия, вы знаете чем?

– Чем? – воскликнули все.

– Поэзией! Я читал ей стихи Елены Голубевой! Как сейчас помню:

На что мы тратим жизнь?
На мелочные ссоры,
На глупые слова, пустые разговоры,
На суету обид, на злобу – вновь и вновь.
На что мы тратим жизнь...
А надо б на любовь...
– Мастер! – улыбнулась Евгения Георгиевна.

– Ты тогда жил с родителями? – спросила Фаина.

– Нет. Я снимал жильё и хотел купить квартиру. Работал и получал неплохие деньги.

– Почему же не купил? – подал голос Пётр.

– Один приятель обещал мне помочь с деньгами, но когда дошло до дела, заявил, что, к сожалению, у него нет суммы, которую он мне обещал. Есть только половина. Я его попросил дать хотя бы половину, но он воскликнул, что  растратил именно ту половину, которую собирался мне дать! А для того чтобы взять в банке мошканту, ну, кредит для покупки жилья, нужны были гаранты. К родителям я не хотел обращаться. Потом женился… Так мы с Ингой и жили на съёмной квартире…

– Ну да, побоялся рискнуть… Но я давно усвоил: кто не рискует, тот не пьёт шампанского! – заметил Альфред Фридрихович.

– А как случилось, что вы всё-таки решились вернуться в Россию, – спросила Фаина.

– Мы вернулись из убеждений!..

– Из каких убеждений?! – удивилась Фаина.

– Из убеждений, что лучше быть уважаемым психологом в России, чем ухаживать за стариком в Израиле.

– Можно и здесь заделаться пророком и избавлять людей от порчи, – улыбнулась Фаина.

Все одобрительно заулыбались, а Лёва, привыкший к таким подколкам, только кивнул:

– Ну, что ж, вы правильно понимаете суть проблемы!

В коридоре раздался какой-то шум, и дети вбежали в комнату, ни на кого не обращая внимания.

– Девочки! – крикнула Евгения Георгиевна. – Хватит бегать! Идите на кухню ужинать! А ты, Петя, раздвинь стол и принеси из других комнат стулья. Пора садиться за стол!


Славика, который притомился после продолжительной прогулки по зоопарку, будить не пришлось. Мальчик и сам проснулся. Слишком уж шумно было за дверью его комнаты, и этот многозначительный шум и пугал, и манил одновременно. Но выходить из комнаты ему не хотелось.

В комнату шумно вошли Вика и Рита. Славика они высокомерно называли «мелким», но не похвастаться своими обновками не могли! Они сообщили, что и ему дедушка Алик что-то привёз.

– Вставай! Иди за своим подарком! Ведь и нам интересно, что он тебе привёз.

Славик равнодушно взглянул на девочек, подтянулся и зевнул.

– Ты не хочешь узнать, что там тебе перепало? – с удивлением спросила Вика, увидев его нерешительность.

– Хочу, – уклончиво сказал Славик. – Но не сейчас.

Рита сказала:

– А вот мы пойдём и скажем дедушке Алику, что тебе подарки не нужны, и пусть он их отдаст нам.

Славик равнодушно отвернулся от назойливых сестричек и посмотрел в окно.

– Да пусть отдаст. Мне не жалко.

Девчонки переглянулись.

– Вот же какой настырный! – удивилась Вика. И, не зная, чем ещё зацепить мальчишку, сказала: – А мы с Ритой, когда вырастем, поедем жить в Германию. Поедешь с нами?

Славик замотал головой.

– Почему? – спросила Рита. – Там же лучше, чем здесь!

– Мне папа и мама говорили, что мы и так уже поездили достаточно. Теперь будем жить здесь! Здесь хорошо!

– Так это они поездили, вот пусть и отдыхают здесь, если им надоело кататься, а теперь ты поездишь.

Славик отрицательно замотал головой. Если уж куда-то ехать, надо сначала хорошенько подумать да и маму с папой спросить.

– Я здесь останусь, – сказал он.

– Ну и оставайся! – сказала Рита и показала ему язык. – А мы пойдём ужинать! Пойдёшь с нами?

Славик задумался, но тут явилась бабушка и строгим голосом заявила:

– Дети! Марш ужинать! Но сначала – мыть руки! Мы вам накрыли на кухне, потому что в большой комнате и без вас с трудом помещаемся.

Только после того как все взрослые разместились, наконец, за столом, Евгения Георгиевна достала из бара бутылку коньяка и бутылку красного вина.

– Главное событие будет, конечно, завтра, но пока давайте по чуть-чуть… – сказала она и стала женщинам наливать вино, а бутылку с коньяком передала Петру. Наполнив бокал, Лёва встал. Он привык, что за столом ему отводилась всегда роль тамады и он должен был всех развлекать и предоставлять слово. Ему это было труднее всего. Он готов был всё время говорить сам.

– Дорогие друзья! – громко и торжественно произнёс он, и все притихли. – Мы здесь собрались просто поужинать, потому что главное событие будет завтра. Поэтому все тосты будут ограничены временем, не более часа на тост!

Все заулыбались, хорошо зная, что именно Лёва любил подолгу произносить тосты, и все готовы были его поторопить, чтобы он, наконец, закончил болтать.

– Дорогие друзья! – продолжал он таким тоном, что было совершенно непонятно, шутит он или говорит всерьёз, – позвольте считать данное мероприятие открытым!

– Позволяем, позволяем! – сказала Инга. – А ты нам позволяешь, наконец, выпить? Мы уже устали держать рюмки.

Лёва был обладателем счастливой особенности: его невозможно было смутить, поэтому он ответил:

– Ну, что ж… Выпить так выпить! Лехайм, бояре, как говорят евреи. – Будем здоровы!

– Лехайм, лехайм! Будем здоровы, – все дружно стали чокаться и пить. Потом принялись за еду. Видимо, все были голодны, потому что несколько минут за столом стояла тишина и слышны были только звон ножей и вилок и чавканье.

Набрав полный рот салата, Евгения Георгиевна сказала:

– Свобода слова должна гарантировать свободу молчания. Лёва, я объявляю десять минут тишины! Пусть все хоть немного поедят!

– Но я не могу ни пить, ни есть. После шести я не ем! – сказала Вера Петровна. Она поставила бокал с вином на стол и отстранилась.

– Мама! Это твоё дело…

– Наше дело налить, – прояснил ей свою нравственную позицию Лёва, – а ваше дело уже думать, как с этим сокровищем распорядиться дальше.

Лёва снова встал и посмотрел своими близорукими глазами на родственников:

– Дорогие друзья! Позвольте считать данное мероприятие генеральной репетицией завтрашних великих событий. Поскольку самые главные слова мы скажем нашему юбиляру только завтра, я предлагаю без лишних слов и пафоса выпить сейчас за его здоровье! Ура, товарищи!

– Ты не частишь, Лёвушка? – спросила его Евгения Георгиевна. – Это ведь просто ужин. Или завтра ты будешь не в форме.

А Лёва, не обращая на слова тёщи ни малейшего внимания, продолжал:

– Ура, друзья!

И вдруг запел:

– Ломер алем нейнем и нейнем…
И сам же стал переводить:

– Давайте все вместе…
На кухне что-то при этом сильно звякнуло, и Вера Петровна, которая выпила лишь самую капельку драгоценного напитка, тихо пробурчала:

– Это вы своим криком побеспокоили Тихона.

Евгения Георгиевна возразила:

– Да нет же, там дети сейчас. Должно быть, балуются.

Дети и в самом деле сидели на кухне и играли во взрослых. Вика первая додумалась достать красивые бокалы, для чего ей пришлось лезть на недозволенную высоту, откуда она с грохотом, но, впрочем, благополучно, сорвалась при первой попытке. Вторая попытка была удачнее, потому что ей помогала Рита: она по одному приняла из рук сестры бокалы и поставила их на стол. А «пепси» в их распоряжении уже было.

Рита спросила:

– Во что будем играть – в коньяк или в шампанское?

Вика возмутилась:

– Скажешь тоже! Не смеши мои ботинки! Разве шампанское бывает такого цвета? «Пепси» похоже на коньяк!

Но Рита возразила:

– Но разве коньяк бывает пенистым?

– А у нас будет особый, пенистый коньяк! – заявила Вика.

Славик предложил:

– А давайте лучше будем играть, как будто это «пепси» и есть?

– Так тогда какая ж это будет игра? – удивилась Рита.

Вика сказала:

– Коньяк и только коньяк! Помнишь, как говорила мама: бокал с коньяком нужно держать вот так, – она показала как именно: ножка проваливалась между пальцами, и корпус бокала покоился в её детской ладошке.

– А зачем? – удивился Славик.

– Чтобы ладонь согревала своим теплом бокал, и чтобы коньяк стал чуточку теплее, – пояснила Вика.

– А зачем его так греть? – удивился Славик. – Можно же взять и разогреть на плите. И не мучиться.

– Вот же ты зануда! – возмутилась Рита.

– Мама говорила, что таким способом коньяк получает от человека тепло его души, – продолжала Вика.

– А что такое душа?

Славик портил им игру. Отвечать на вопрос о том, что такое душа, им не хотелось. Они не знали ответа на этот вопрос.

– Много будешь знать – скоро состаришься, – огрызнулась Рита.

Но Славик спросил скучным голосом:

– А если вы не знаете, зачем же об этом говорить?

Вика нашлась с ответом:

– Мы же играем во взрослых, так ведь?

– Так, – согласился Славик.

– Ну вот, а взрослые всегда, когда сидят за столом и пьют вино, говорят о чём-нибудь умном. Вот и мы будем играть, как будто это у нас вино, и при этом будем говорить и говорить. Ты же хочешь быть как взрослые?

– А зачем? – спросил Славик.

– Что зачем? – удивилась Вика.

– А что хорошего – быть взрослым?

– Ну, ты даёшь! – возмутилась Рита. – Ты что же – не хочешь стать поскорее взрослым?

– Не хочу. Взрослые ходят на работу, а маленькие играют, сколько захотят.

– Всё время играть и играть – не получится, – сказала Рита. – Надо ведь ещё и в школу ходить, и уроки делать. Вот ты через год пойдёшь в школу – тогда и узнаешь.

– А я не хочу идти в школу, – задумчиво ответил Славик. Я думаю, там ничего интересного не будет.


А в это время в другой комнате Лёва готовился произнести новый тост. Он встал и, держа перед собой фужер с коньяком, провозгласил:

– О чём это я говорил? Вот у меня память!

– А у меня память хорошая! – вставила Вера Петровна.

– Это точно, – подтвердила Евгения Георгиевна. – У моей мамы самая отвратительная память на свете.

– Всё забывает? – спросила Фаина.

– Нет, всё помнит...

Но Лёва не переносил, когда его перебивали. Он продолжал:

– Дорогие друзья! Плюрализм в обществе – это демократия. Плюрализм в голове – это шизофрения. Земной шар медленно, но верно обойдёт вокруг Солнца, и завтра мы с вами станем свидетелями уникального события человеческой истории: он сделает пятидесятый оборот с того самого дня, как на свет родился…

И в это время раздался звонок в дверь.

Альфред Фридрихович со смехом посоветовал Лёве:

– Лёва, ты пойди открой, а мы тут пока пропустим в тишине ещё по одной.

– И безо всякого тоста! – поддакнул Пётр.

Звонок повторился.

Лёве не хотелось выходить из роли, и он крикнул куда-то в сторону кухни:

– Девочки! Пойдите посмотрите, кто это к нам пришёл.

– Я открою, я открою! – закричала Вика и кинулась в прихожую.

– Нет, я! – закричала Рита и побежала туда же.

Славику показалось, что ему будет скучно оставаться одному на кухне, и он тоже выбежал вслед за девчонками.

Вика и Рита опередили его и открыли дверь.

На пороге стояла неизвестная тётенька лет тридцати пяти.

И в это самое время Земной шар, о котором только что упоминал Лёва, застыл в изумлении и перестал вращаться. И время остановилось.

Девочки тоже застыли в изумлении, а Славик, который стоял позади них, удивился так, что самым некультурным образом разинул рот, переводя взгляд от самых нижних частей тётеньки до самых верхних:

На ней были красные босоножки на высоченных каблуках, привязанные к ногам тонкими ремешками. Выше колен простирались голые ноги, и только затем следовала юбка. С высоты своего роста Славик видел всё, что было под юбкой. Он смотрел, не отрывая взгляда. Потом продолжил движение взгляда вверх. Выше был поясок в виде металлической цепи. Платья на тётеньке почти не было, потому что шея и грудь её были свободны от него. Какая-то тряпочка на тесёмочках. У тётеньки был большой красный рот и длинные чёрные ресницы, а волосы короткие, как у мальчишек. Такие причёски Славику уж точно не нравились. Мама таких тётенек называла почему-то тифозниками. Длинными пальцами с яркими фиолетовыми ногтями она держала сумочку, которая блестела, как золотая.

Девочки же отметили ещё и блестящее ожерелье, браслет в виде змеи, кольца с разноцветными камнями и длинные тяжёлые серьги.

И тут Земной шар, наконец, сдвинулся с места и Ход Времени возобновил своё движение.

– А вам кого? – спросила Рита.

– Мне? – с каким-то даже удивлением спросила тётенька, словно бы рядом с нею был кто-то ещё. – А мне, собственно говоря, необходимо повидать Льва Григорьевича Когана.

Она говорила, растягивая губы и слова, а глаза у неё поигрывали при этом так многозначительно, что казалось: она чего-то недоговаривает.

Вика толкнула в бок Славика и сказала:

– Славка, это к твоему папе. Иди зови!

Славик нехотя поплёлся в комнату, где слышался голос отца.

– Папа, там к тебе какая-то тётенька пришла. Я такой ещё никогда в жизни не видел.

– Красивая? – спросила Инга.

Славик замотал головой.

– А какая?

– Блестящая, как новогодняя ёлочка.

– Я так и знал, что она меня вычислит! У меня огромный поток посетителей. Все чего-то хотят, – скороговоркой объяснил Лёва.

– Это не проблема! – сказал Альфред Фридрихович. – Попроси у них взаймы, и они к тебе больше не придут. – Потом сделал паузу и добавил: – Или дай им взаймы, и они больше не придут.

– Здесь другой случай, – объяснил Лёва и с этими словами хлопнул свою порцию коньяка без всякого тоста и вышел из-за стола.

– Вот это по-нашему! – обрадовался Альфред Фридрихович. – А то – Земной шар, Солнечная система…

– Да кто там ещё? – удивилась Вера Петровна.

– Это, должно быть, Лёвина клиентка, – тихо пояснила Инга. – Он же принимает у себя людей со всякими проблемами. Эта женщина всюду его преследует. Лёва мне о ней уже рассказывал.

Лёва вышел в прихожую и обомлел: перед ним была Стелла.

– Стелла Иннокентьевна, – сказал он кротким голосом. – К сожалению, я не могу вас сейчас принять, потому что у меня гости. Да и поздно уже…

– Поздно!? – воскликнула Стелла. – Я мучаюсь, страдаю, а у вас гости…

– Да, а почему бы нет?

Стелла сказала:

– Вы бросили меня в таком состоянии! Я всё время хочу спать… и вас вижу… слышу ваш голос. Так и с ума можно сойти! У вас гости, а я совершенно одна на свете! Не знаю,  что делать дальше, а у вас, видите ли, гости!

– Вам нужно, наконец, прийти в себя. После сеанса прошло столько времени!

– Мне нужно не прийти в себя, а уйти от себя! Но от себя можно уйти только туда, куда послали… А куда вы меня послали?!

– Но вам же после первых сеансов было лучше! Вы сами говорили…

– Я говорила… Тогда мне, действительно, было лучше… А теперь я подозреваю, что вы специально влюбили меня в себя! Лучше! Говорить, что мне было лучше, не запрещено!

– Вы меня до инфаркта доведёте!

– Бессердечным инфаркт не грозит.

– Стелла Иннокентьевна, идите домой… Приходите завтра ко мне, мы всё обсудим…

– Я могу прийти и завтра, хоть каждый ваш приём стоит совсем не дёшево. Я, конечно, знала, что скупой платит дважды, а лох платит всю жизнь, но я вам не лох!

– О чём вы говорите?! Приходите завтра, я вас приму бесплатно! Впрочем, возможно, я вам не подхожу, и тогда вам следовало бы обратиться к кому-нибудь ещё. У нас в городе много специалистов.

– Вы мне очень даже подходите! – Стелла чуть не плакала. – Я никого не хочу, кроме вас… Но, может, мы всё-таки пройдём в квартиру и поговорим?!

Лёва спокойно, но твёрдо возразил:

– Ни в коем случае. У меня гости…

– И всё-таки вы должны меня выслушать! – воскликнула Стелла и сделала решительный шаг через порог.

– И всё-таки я вынужден вас просить оставить меня, – ответил ей Лёва и одним движением плеча оттеснил даму на балкон.

Стелла отступила. Лёва быстро закрыл дверь и вздохнул с облегчением. Потом подхватил на руки пробегающего и чем-то возбуждённого сына.

– Что же ты носишься как оголтелый?

– А вот смотри, что мне дедушка Альфред подарил!

Славик показал большой красный радиоуправляемый автомобиль.

– Тебе ещё рано играть с таким автомобилем. Положи его у нас в комнате, а в воскресенье мы пойдём в парк его запускать.

А в комнате, где за столом сидели взрослые, наступила тишина. Никто не рвался произносить тосты, говорить речи.

– Как я люблю тишину, – сказала Фаина, накладывая Петру в тарелку овощной салат.

– Тишина наступит лишь при условии, что Лёва больше не будет произносить тосты, – сказала Инга.

– Вот я и говорю, – словно продолжая прерванную мысль, сказал, входя в комнату, Лёва, – Израиль Михайлович с Ингой думали, что, продав квартиру в Новочеркасске и переехав в Израиль с большими деньгами, они смогут заработать ещё больше. Но, как оказалось, они приехали с небольшими деньгами и их стало ещё меньше! Или мы говорили о чём-то другом?

– Неважно… Садись поешь! Успокойся немного…

– Какая жалость! Я только что хотел произнести новый тост по поводу нашего юбиляра.

Все промолчали, и Лёва примирительно сказал, выставляя вперёд ладони:

– Всё-всё-всё! Больше не буду! Сдаюсь!

– Попробуйте вот эту телятину, – посоветовала Фаина.

Все последовали её совету и были в полном восторге. Евгения Георгиевна со знанием дела сказала:

– Я всегда говорила, что кабардинские женщины сильны по части мясных блюд, как никто другой!

Альфред Фридрихович попробовал телятину и сказал задумчиво:

– Да, это и в самом деле нечто необыкновенное. Баварская паровая телятина в томатном соусе и с цветной капустой – тоже очень хороша, но это  нечто из ряда вон выходящее!

И в это время раздался звонок в дверь.

Все побледнели, И за столом сразу же воцарилось уныние.

С кухни донеслись голоса Вики и Риты:

– Я пойду открою дверь!

– Нет, я! Нет, я!

Послышался голосок и Славика, но Рита одёрнула его:

– А ты, мелкий, молчи!

Пётр решительно встал из-за стола и рявкнул куда-то в прихожую:

– Никто ничего не открывает! Я пойду сам!

– Кто это ещё может быть? – удивилась Евгения Георгиевна.

Лёва грустно проговорил:

– Я подозреваю, что это вернулась моя мадам. Я вас уверяю, если бы не бешеные деньги, которые она платит, я бы её уже давно вытолкал в шею.

– Это дворничиха, – предположила Инга. – Девочки не очень хорошо убрали бумажки, вот она и пришла к нам жаловаться на них.

– А, может, кто-то просто хочет присоединиться к нашей компании?  – сказал Альфред Фридрихович.

Вера Петровна с грустью сказала:

– Дождусь ли я когда-нибудь такого счастливого момента, когда к нам в дверь позвонят и на пороге будет стоять Тихон. Вы не представляете – как бы я хотела увидеть его! Он так много значил в моей жизни.

Пётр всё это время не двигался с места, а девчонки вместе со Славиком смотрел на него вопросительно сквозь раскрытую дверь.

– Пойду гляну, – сказал Пётр так, словно бы произнёс: эх, была не была.

Он решительным движением открыл дверь и… увидел на пороге своего бывшего отчима Израиля Михайловича Рабиновича.

10.

–Дорогие мои, – театрально громко воскликнул Израиль Михайлович, – я могу попрощаться с вами прямо на этом пороге, но имейте в виду: идти мне некуда!

На шум из комнаты вышла Евгения Георгиевна. Увидев своего кучерявого и давно пропавшего второго мужа, она улыбнулась, давая понять, что всё ему простила и рада, что он не забыл о дне рождения Пети и всё же прилетел.

– Привет участникам естественного отбора! – воскликнула она и пошла ему навстречу.

Израиль Михайлович извиняющимся голосом ответил:

– Ты уж извини, дорогая, но и я выживаю как могу. И всё-таки мне хочется чего-нибудь отхватить в этой жизни, вот я и прилетел к вам на огонёк. Хочу оторвать для себя в этой жизни хоть кусочек человеческого тепла и уюта.

Когда Израиль Михайлович вошёл в квартиру, никто из сидящих за столом ещё не понимал, что именно случилось. Вера Петровна прислушивалась и переспрашивала Альберта Фридриховича:

– Кто-то пришёл? Мы кого-то ожидали?

И правда: можно было ожидать кого угодно: милиционера, соседей, сумасбродную барышню с красными ногтями… в крайнем случае – Тихона или инопланетян. Кого угодно, но только не Израиля Михайловича!

Но случилось невероятное.

Аплодисментов не было, и только Лёва проронил грустным голосом:

– Картина Ильи Ефимовича Репина «Не ждали». Третьяковская галерея.

– Да уж!.. – вздохнула Инга и стала сосредоточенно уплетать телятину по-кабардински.

– Здесь в России огромный плавильный котёл, – сказал, улыбаясь и потирая руки, Израиль Михайлович. – Ассимиляция происходит в первую очередь с помощью кухни. Я давно уже отвык от кошерной пищи. Ещё немного, и я пойду в православную церковь! Боже, как вкусно пахнет! Здравствуйте всем! Я приехал не из Киева и не ваша тётя! Я из Израиля…

Лёва, всегда такой оживлённый и блещущий остроумием, сейчас являл собою человека скучного и уставшего от жизни. Чуть ли не зевая от тоски, он сказал, обращаясь к Фаине:

– Фаечка, будь любезна, красавица ты моя, передай-ка мне вон того салатику!

Альфред Фридрихович тоже сидел хмурый и мрачный. Праздник, по его мнению, был, вне всякого сомнения, испорчен.

Вера Петровна, как кажется, вообще не понимала сути происходящего, и только её внук Пётр, чтобы как-то разрядить обстановку, воскликнул:

– Да это же наш Израиль Михайлович! Вы что – не видите, кто к нам пришёл?

– Видим. Я, например, на зрение не жалуюсь, – сквозь зубы проговорили Инга. – А у него удостоверение личности есть? В Израиле папан кем только не представлялся!

– Ничто так не обезличивает человека, как удостоверение личности, – ответил Израиль Михайлович, пятернёй пытаясь расчесать свои густые кучерявые волосы.

– Интересно, как тебе дали визу в Россию? – продолжала наступать Инга.

– Я, как ты знаешь, плебей! А чтобы пустить народ по миру, виза не нужна! К тому же, насколько я помню, здесь проживает моя супруга!

На несколько секунд воцарилась тревожная тишина. Сейчас должно было что-то произойти. Но Евгения Георгиевна улыбнулась и, подталкивая его к столу, сказала:

– Да ты чего стоишь-то как истукан? Давай-ка иди мой руки да садись за стол, а я сейчас табуретку из кухни принесу, а то тебя и посадить-то некуда. – Потом, обращаясь к сидящим за столом, объяснила: – Мужик. Что с него взять? Это я уже давно в том возрасте, когда шалят только нервы, а мои дорогие мальчики… – она ласково взглянула на Альфреда Фридриховича и Израиля Михайловича, – ещё о-го-го…

– Если приставить к тёплой стенке, – окончил за неё фразу Израиль Михайлович.

Он направился в кухню, где помыл руки, и вернулся в комнату. Табуретка для него уже стояла, а Евгения Георгиевна накладывала ему что-то на тарелку. Израиль Михайлович уселся за стол, сопровождаемый недобрыми взглядами Инги и Лёвы.

– Трезвость – первая стадия алкоголизма! – произнёс Израиль Михайлович и налил себе в рюмку коньяк. – Давайте-ка выпьем за Петю! Я рад, что прилетел, чтобы поздравить его с полувековым юбилеем. Будь здоров и счастлив, Петенька!

– Вы так говорите: «полувековой юбилей», что из ваших слов следует, что я уже такой древний… а я только жениться собираюсь…

– Жениться никогда не поздно… а до смерти ещё дожить нужно! Я так понимаю, что эта красавица (Израиль Михайлович указал на Фаину) и есть претендентка на королевскую корону…

– Она самая, – улыбнулся Пётр. – Я рад вас видеть, дядя Изя! Вы так и пышете здоровьем! Помню, когда уезжали, всё мечтали в Израиле подлечиться. Значит, правду говорят, что медицина там на высоте.

– На высоте, Петенька, на высоте. Только дорогая там медицина, если нет страховки. И страховка дорогая. Но что делать?

– Здоровье дорого стоит, – кивнул Лёва. – Дороже здоровья только лечение!

– Ну, о чём ты говоришь, Лёвушка, – сделал шаг к примирению Израиль Михайлович. – Здоровье ни за какие деньги не купишь!

Инга посмотрела на отца и рассмеялась.

– Тебя просто не узнать! «Лёвушка!», «здоровье ни за какие деньги не купишь!»…

– Я рад твоему веселью. Но самый искренний смех – злорадный. Не пора ли простить своего отца?! Отец же, не чужой дядя!

Инга промолчала, а Израиль Михайлович стал есть. Но тут в комнату прибежал Славик. Он узнал, что приехал дедушка, и спешил по случаю такой радости похвастаться своим новым приобретением – радиоуправляемой машинкой.

На некоторое время он застрял в дверном проёме, насторожённо оглядывая всех присутствующих. Лёва глянул на сына и торжественно провозгласил:

– Новая картина Ильи Ефимовича Репина с тем же самым сюжетом!

Славик не знал, кто такой Репин, и умного слова «сюжет» тоже не знал. Но зато знал такие понятия, как «дедушка» и «подарки». Он подошёл к дедушке, положил к нему на колени машинку и сказал:

– Эту машинку мне дедушка Алик подарил. А ты мне что привёз?

Все вдруг замолчали и посмотрели на Израиля Михайловича. Пронзительная тишина сопровождалась вопросительными взглядами. В самом деле, человек приехал на юбилей из другой страны, а с ним нет ни вещей, ни подарков. Как это понимать? Больше всего стыдно за отца было Инге. Она вину отца приняла на себя. Нет, она никогда не была ни жадной, ни хитрой, они с Лёвой сделали Петру на юбилей хороший подарок. Но отец! Как же ему не стыдно?!

– Вот когда проявилась твоя национальная сущность! – воскликнул Альфред Фридрихович.

– Я сужу о человеке по его отношению к евреям! – парировал Израиль Михайлович. – В твоём понимании евреи хитрые и жадные… Как ты близорук!

– Изя! Успокойся! Ничего плохого Алик не имел в виду.

– Он всё время меня одёргивает, всё время чем-то недоволен, как будто я у него тебя отбил! Мы встретились с тобой, когда он уже женился в своей Германии! А в смирительной рубашке даже самый спокойный человек становится буйным!

– Успокойся, я тебе говорю! Мог же человек в его возрасте  просто забыть о подарках! Хорошо, что он ещё адрес наш не забыл! – сказала Инге Евгения Георгиевна.

– Это точно, – улыбнулся Лёва. – Склероз нельзя вылечить, но о нём можно забыть…

– Нет у меня никакого склероза! – воскликнул Израиль Михайлович. – Вы не допускаете, что я не тащил с собой подарки вполне обдуманно?!

– Дорогой Израиль Михайлович! – сказал, ехидно улыбаясь, Лёва. – Не бывает здоровых людей, бывают необследованные!

– Хватит зубоскалить, Лёва! – угомонила мужа Инга. – Ты же видишь, папа хочет примирения.

– Он пошёл на поправку, но не дошёл… – Лёва никак не мог успокоиться.

А Израиль Михайлович спокойно полез в карман и достал оттуда бумажник, а из него – конверт.

– Вот, возьми, – сказал он Петру. – Купишь себе сам, что захочешь. Дарить подарки – это, знаешь ли, такое дело: никогда не угадаешь, что человеку нужно, а чего не нужно. Купишь человеку подарок – а не то! – Потом из глубин кармана он достал ещё один конверт и передал его Евгении Георгиевне:

– А это тебе с мамой… Я думаю, что это лучше, чем если бы я купил тебе какие-нибудь побрякушки. А ты уж меня прости, Славик, – сказал Израиль Михайлович, повернувшись к внуку, – но я так сильно спешил на самолёт, что впопыхах ничего не успел тебе купить. Но мы это дело поправим: завтра же пойдём с тобой в магазин и выберем то, что ты сам захочешь.

Инга сурово посмотрела на отца и сказала:

– Никуда он не пойдёт, а игрушки у него есть. У него всё есть, что нужно.

Вера Петровна сказала:

– Ну, зачем же ты так! Ведь это же твой папа!

Евгения Георгиевна тоже не промолчала:

– Какой ты пример показываешь Славику! Ты хочешь, чтобы он к вам относился так же, как ты сейчас к своему отцу?

Лёва высказался примирительно:

– Ладно уж, Инга, не злись. Пусть мальчик пойдёт и погуляет с дедушкой по городу. Что в этом такого уж прямо-таки плохого?

Инга взглянула на мужа так, словно бы хотела сказать: предатель! И только фыркнула:

– А что хорошего?

И тут вмешалась Вера Петровна:

– И что ж вы ссоритесь-то всё и ссоритесь? Изя приехал! Изя – наш гость, а вы всё ссоритесь! Да разве ж так можно?

Израиль Михайлович неожиданно для всех встал со своего места, подошёл в Вере Петровне и нежно поцеловал ей худую, жилистую руку.

– Я всегда знал, – сказал он, – что моя тёща – лучшая в мире!

Инга при этих словах отца закатила глаза к небу, словно моля о пощаде. А Альфред Фридрихович сказал:

– Моя тёща – тоже самая лучшая!

Изя не понял:

– Это ты о какой тёще? У тебя же в Германии есть и другая тёща!

– Нет, – ответил Альфред Фридрихович. – Вера Петровна – это и есть моя тёща. Её место в моём сердце не занято.

– Ну, ты бы не равнял кое-что кое с чем, – насупился Израиль Михайлович. – Всё-таки ты уже давно не муж для Женечки. А мы с Женечкой по документам – муж и жена. Она до сих пор носит – слава тебе Господи! – мою фамилию. Мою, а не твою! Прошу заметить: если бы я был ей безразличен, то уже бы, наверное, она вернула себе прежнюю фамилию!

– Не ссорьтесь! – повторила Вера Петровна.

– Мальчики! Не ругайтесь! – повторила вслед за мамой Евгения Георгиевна.

Оба «мальчика» притихли, но в воздухе всё ещё висела какая-то угроза.

Некоторое время спустя Инга сказала, обращаясь словно бы в пустоту:

– Папа, как ты мог после того, что натворил в этой жизни, – вообще появляться сюда?

– А что я такого натворил? – изумился Израиль Михайлович.

– И ты ещё спрашиваешь? Ты в своё время бросил маму, ухлёстывал в Израиле за бабами в надежде найти себе богатую невесту… Искал себе богатую еврейку!

– Да, мне уже семьдесят, а я всё ещё за кем-то бегаю…

– Но это же прекрасно! – воскликнула Евгения Георгиевна.

– Да, только я не понимаю, для чего! И скажи мне, дочка, зачем мне бедную искать? – парировал Израиль Михайлович. – Я не связан с традиционной еврейской обрядностью, но Бог и у христиан – еврей! Почему же мне нужно было в Израиле искать кого-то другого?

– А почему ты думаешь, что Бог иудей? – ехидно спросил Альфред Фридрихович. – Всё это сказки!

– Ай, бросьте! – воскликнул Израиль Михайлович. – Тому есть четыре причины: когда Иисусу было тридцать лет, он был не женат и всё ещё жил с матерью – это раз! Он занимался делом своего отца – это два! Считал свою мать девственницей – это три! И, наконец, мать считала его Богом! Этого тебе мало?!

Инга вспыхнула:

– Да зачем ты, будучи женатым, вообще ударился в поиски невесты? Ты только что хвастался, что у тебя есть жена, с которой ты не разводился и которая носит твою фамилию. Ты женат или не женат? Ответь мне на этот простой вопрос!

– В высоком смысле слова – я, разумеется, женат, но с другой стороны…

– А в низком смысле слова – ты кобелировал! Прошёлся по всему Израилю как хан Мамай, морочил головы бедным незамужним женщинам и при этом держал от них в тайне, что ты женат!

Внезапно Инга увидела, что Славик, разинув рот, слушает всё это.

– Славик! – закричала она не своим голосом. – Немедленно убирайся отсюда! Нечего слушать взрослые разговоры!

Евгения Георгиевна сказала:

– Не разговоры, а глупости одни. Мы здесь не для того, чтобы разборки всякие устраивать! Женат – не женат… Какая разница?! А ты, Славик, иди, иди, милый, и вы… Эй, где вы там прячетесь? Я же знаю, что вы, паршивицы такие, подслушиваете!

– Ничего мы и не подслушивали! – огрызнулась Вика, выглядывая из-за гардины. – Мы просто играем в прятки!

– Идите играть в прятки на кухню! – прикрикнула Евгения Георгиевна.

Рита высунулась из-за двери и сказала:

– Хорошо. Как скажешь. Но тогда уж мы будем играть в банкет!

– Да играйте себе на здоровье! Кто вам не даёт? – возмутилась Евгения Георгиевна.

– Как кто? Папа! – сказала Рита. – Он говорит, что мы играем в алкоголиков да ещё и Славика спаиваем!

Вика сказала:

– А мы там ничего плохого не делали. Мы пили «пепси», но только из взрослых бокалов.

Пётр прикрикнул на девчонок:

– Марш отсюда все, ябеды! Сегодня и завтра я вам – так и быть! – разрешаю играть в банкет.

– Хорошо, папа, – сказала Рита, явно не спеша никуда уходить, – но тогда можно мы будем произносить тосты, как дядя Лёва?

– Можно!

– А можно мы будем играть в полковника?

– В какого ещё полковника?

– В Леонтия Леонидовича. Он тоже очень красивые тосты произносит.

Пётр встал, и девчонки тут же убежали.

Инга клокотала от гнева.

– Вот ты мне скажи, папочка! Почему ты не женился на той даме из Хайфы, у которой собственная аптека? Ведь у вас было всё так мило – любо-дорого было на вас со стороны смотреть!

– Да кто ты мне такая, чтобы я тебе в таких делах отчёт держал? – спросил Израиль Михайлович, начиная, видимо, раздражаться.

Но тут вмешалась Евгения Георгиевна:

– А про аптекаршу я что-то и не слышала никогда. Вот и рассказал бы – потешил на старости лет, а то я тут сижу и не знаю, чем мой муж занимается.

– Да и незачем тебе об этом слушать, – отмахнулся Израиль Михайлович.

Евгения Георгиевна удивилась:

– Ишь ты, какой шустрый! Ты же сам говорил, что я твоя жена! Или не говорил?

– Говорил, – понуро ответил Израиль Михайлович.

– Ну, вот и расскажи мне, как ты охмурял аптекаршу, а то я этой истории ещё не слышала.

– Да я расскажу, если тебе уж так хочется, – Израиль Михайлович смутился. – Но разве можно вот так?

– Вот так – это как? – не поняла Евгения Георгиевна.

– У всех на виду.

– Ах, вон ты о чём! Так ведь мы здесь все свои, не правда ли, Изя? И ты сюда залетел на огонёк, а мы тебя приняли!..

– На огонёк – это ты верно сказала, – Израиль Михайлович лицемерно вздохнул. – Я как мотылёк прилетел сюда на огонёк, а вы мне подпалили крылышки. Но мне не хочется сейчас об этом рассказывать. Боюсь, это тебе не понравится.

Евгения Георгиевна не унималась:

– Не бойся своих желаний! Бойся моих! Только ты нам зубы не заговаривай! Рассказывай, как всё там было!

– Ну, ничего особенного не было: ухлёстывал за дамой. Образованная такая, приятная из себя…

Инга перебила:

– А потом она узнала, что он на самом деле женат, и дала ему от ворот поворот. Это всё понятно. Лучше объясни, на что ты надеялся, когда делал ей предложение? Думал, что в Израиле бабы совсем дуры?

– У вас, я тут вижу, коньячок имеется?– сказал Израиль Михайлович. –  А давайте-ка по коньячку?

– Давайте, давайте! – сказала Инга, беря бутылку себе. – Вот когда расскажешь, тогда и получишь коньяк.

– Ты не поняла, – сказал Израиль Михайлович. – Мне коньяк нужен для храбрости. Я не могу в трезвом состоянии рассказывать такие вещи.

Вера Петровна внучке:

– Инга! Дай человеку выпить, а то я ему отдам свою порцию. Я-то её ещё не трогала.

Инга протянула бутылку отцу. Тот налил себе в рюмку и выпил. Закусывать не стал, а вместо этого сказал:

– Поймите меня правильно: у меня были нехорошие мысли. Я подумал, что если женщина окажется чем-то серьёзным для меня, то я быстренько попрошу Женечку дать мне развод, и на том бы всё и закончилось. Женечка, ведь ты мне дала бы развод?

Евгения Георгиевна изобразила задумчивость, а потом сказала с притворным сомнением в голосе:

– Ну, это смотря как бы попросил и что из себя представляет эта моя сменщица?!

– Я бы попросил тебя нежно, – заверил её Израиль Михайлович.

Евгения Георгиевна тяжело вздохнула:

– Разве что так! Тогда бы, конечно, отпустила бы тебя на все четыре стороны. Ты так тщательно берёг здоровье, что мог умереть, ни разу им и не воспользовавшись. Отпустила бы…

– Ну вот! – обрадованно воскликнул Израиль Михайлович. – Вы слышали? Это не я сказал! Это она сказала! Стало быть, моя совесть была чиста ещё тогда. Просто замысел нечаянно сорвался. А после развода можно и жениться. Но ведь надо же делать такие вещи наверняка! А на самом деле-то как получилось? – он оглядел присутствующих, и в его взгляде читался вопрос: «Вы-то хоть представляете, как всё получилось на самом деле?». Увидев по глазам собравшихся, что никто ничего не представляет, он с горечью выдохнул: – Я же не гадалка, не ясновидящий! Я не владею способностями Лёвы. А получилось, что нежелательная информация каким-то образом раньше времени выплыла на поверхность. И как это получилось – сам не пойму! Ведь всё же чисто было сработано! И вот всё расстроилось. Хотя это был бы такой шикарный вариант!

– А вы знаете, – воспользовавшись тем, что и он может вставить слово, произнёс Лёва, – в чём отличие ясновидения от гадания? То и другое действие является попыткой людей узнать своё будущее или же прошлое. Ясновидение может осуществить лишь тот человек, который и в самом деле имеет этот дар. Вы наверняка и сами когда-нибудь замечали за собой, что иногда, во сне, внезапно к вам приходит озарение, как будто сама судьба даёт какие-то подсказки, что нас ждёт в будущем. Ясновидение как дар практически не управляемо, если сам человек не разбирается во всех тонкостях этого вопроса.

– Бедняга, – сказала Евгения Георгиевна Израилю Михайловичу, положив руку на плечо Лёвы и принуждая его замолчать. – Выпей ещё, если хочешь.

Израиль Михайлович так и сделал.

– Хочу, – сказал он. – Ещё как хочу!

Инга бросила отцу насмешливо:

– Да ты хоть закусывай-то!

– Не бойтесь, дамы и господа! – заверил присутствующих Израиль Михайлович. – Я в пьяном виде не буйный.

– Я теперь, на старости лет, – сказала Евгения Георгиевна, – поняла одну простую истину: все мужчины, которые меня лишились или которым я вообще не досталась, – это несчастные люди. Мне жаль их. И ты, Изя, и ты, Алик, – вы несчастные создания!

– Согласен, – сказал Альфред Фридрихович.

– И я согласен, – сказал Израиль Михайлович.

– Подумать только – сколько бы любви я подарила своему единственному мужчине. И всего этого вы не получили от меня, непутёвые! Сами себя ограбили. Вот ты, Алик, признайся: что для тебя дороже было: я или Германия?

– И то прекрасно, и это, – уклончиво ответил Альфред Фридрихович.

– А вот я ответил бы на такой же вопрос совсем не так! – воскликнул Израиль Михайлович.

– А как? – спросила Евгения Георгиевна.

– Я бы ответил: ты дороже!

– Конечно, вам Германия вовсе не дорога! – улыбнулся Лёва. – Ну и хитрец!

– Ну, да! Я вообще Германию терпеть не могу.

Инга повернулась к матери и сказала:

– Нет, ты видишь, что это за человек?

Но Евгения Георгиевна миролюбиво подняла бокал.

– Нам предпочтительнее всего, чтобы был мир, чтобы все выпивали и закусывали и чтобы никто никого не ругал.

– Вот и я за это! – заявил Израиль Михайлович! – Или здесь кто-то против такого здравого предложения?

– Все только за! – с усмешкой сказал Лёва. – Дипломатия – это умение держать язык за зубами, не прерывая разговора. Я восхищаюсь вами!

– А теперь я выскажусь! – заявила Евгения Георгиевна и почему-то встала.

Это было так необычно, что все на какое-то время притихли. Грузная Евгения Георгиевна стояла перед ними и в руках держала бокал с коньяком.

– Я хочу выпить за здоровье и благополучие обоих моих бывших мужей! Оба – отцы моих детей, оба – деды моих внуков. И я им ничего, кроме добра, не желаю. Может быть, что-то и было в моей с ними жизни плохого, но ведь было и хорошее. И это хорошее и есть счастье. И за то счастье, которое они мне подарили, я им благодарна обоим! А то, что они от меня сбежали за границу – не я тому виной. Правда, они подолгу не давали о себе знать, но я на них не в обиде. Значит, у них всё было хорошо…

– Не успеваешь о себе подумать плохо, – тихо проговорил Израиль Михайлович, – как тебя уже опередили!

Тут только все сообразили, что за такое дело надо выпивать стоя и поднялись со своих мест.

Все выпили. И тогда Евгения Георгиевна воскликнула:

– А теперь все слушают мою команду!..

– Командирша! – пробурчал Израиль Михайлович.

– Да, командирша! – крикнула Евгения Георгиевна. – И все мне сейчас будут обязаны подчиниться.

– Я со своей стороны готов, – сказал Альфред Фридрихович.

– Да и я тоже, – сказал Израиль Михайлович.

– Моё требование таково: никто в эти юбилейные дни, пока мы все вместе, никому и никаких упрёков не бросает. Хорошо? – она обвела взглядом присутствующих.

Все кивнули.

– Мы собрались здесь для того, чтобы понять, как мы счастливы, как мы дороги и нужны друг другу. Давайте говорить только о хорошем!

Лёва сказал с горькой усмешкой:

– У слепо верящих в победу справедливости мало шансов увидеть её своими глазами. Ну, хорошо! Чтобы вас отвлечь, я хочу вам рассказать, как ко мне на приём пришла полуголая девица, опоздав на полчаса. Я её спрашиваю, почему она опоздала, так она ответила: «Вы знаете, доктор, чем меньше женщина собирается на себя надеть, тем больше времени ей для этого потребуется. Я очень торопилась!».

– Важно, что ты делаешь людям добро… – умиротворённо произнёс Израиль Михайлович.

– Важно не только это. Важно, что мои пациенты неплохо платят. Знаете, как говорят: добро живёт либо с кулаками, либо с протянутой рукой…

– Фи, как цинично! – воскликнула Вера Петровна, до сих пор не принимавшая участие в беседе. – Не ожидала от тебя, Лёвушка! Вот и получается, как в том анекдоте: «Доктор, я умираю!». – «Сейчас помогу!».

– Ну, что вы, дорогая Вера Петровна! Я же рассказал о том, что думают некоторые мои дамочки! Своим пациентам я говорю прямо: «У меня для вас плохая новость!». Они, конечно, пугаются и спрашивают: «Всё так опасно? Я умру?». Я вынужден их успокаивать. Говорю, что всё гораздо хуже: я их буду лечить! Им кажется, что если они заплатили, то доктор им обязательно вернёт утерянное здоровье. Но бывает, оно утеряно так хорошо, что без нашего Тихона его не отыскать!

Упоминание Тихона несколько успокоило Веру Петровну.


Вика и Рита, которые всё играли и играли в свой банкет, некоторое время спустя услышали, что из большой комнаты доносится какой-то то ли смех, то ли плач.

– Я не пойму: они там плачут или смеются? – спросила Вика.

– Я тоже не пойму, – призналась Рита. – А давай потихоньку подкрадёмся и послушаем, что там у них.

А Славик, который не захотел играть в банкет и пить «пепси» из взрослых бокалов, всё катал и катал свою драгоценную машинку. Уже когда девчонки совсем собрались в путь, он оторвался от своего занятия и сказал им:

– А это нечестно. Дядя Петя, бабушка и моя мама попросили нас, чтобы мы здесь сидели и не мешали им!

– Ну, вот ты и сиди, если такой умный! – сказала Вика.

– А вот и буду сидеть!

– Ну, вот и сиди! – сказала Рита. – А нам не мешай.

– Зато я вырасту честным человеком, а вы – нет!

– Ой, да подумаешь! – возмутилась Вика. – Да мы всего-то на одну минуточку пойдём туда и послушаем за дверью, что там у них происходит. А потом вернёмся.

– На одну минуточку? – недоверчиво спросил Славик.

– Да, а ты думал, что мы туда пойдём на целый час? – удивилась Рита. – Мы только посмотрим, не плачет ли там кто-то, а то нельзя понять, плачут они или смеются.

– Да взрослые же никогда не плачут! – сказал Славик.

Девчонки горько рассмеялись.

– А у тебя мама разве никогда не плачет?

– Никогда, – уверенно сказал Славик.

– А вот наша мама всё время плачет, – сказала Рита.

– Дура ты, Ритка! – возмутилась Вика. – Зачем ты рассказываешь про нашу маму этому мелкому?

– А затем, что маму жалко, вот потому и рассказываю.

– А почему ваша мама плачет? – удивился Славик.

– Не знаем… Наверно, жалеет папу.

И обе девочки крадучись вышли из кухни и, словно бы на тропу войны, вступили на территорию прихожей.

Прошло полчаса, а их всё не было. Славик немного удивился тому, как долго длится их одна минутка, но вскоре настолько увлёкся машинкой, что забыл обо всём на свете.


Когда Вика и Рита вернулись на кухню, Славик на минутку оторвался от своей машинки и спросил их:

– И что они там делали? Плакали или смеялись?

– Смеялись, – ответила Вика. – И мы бы тоже смеялись, но нам нельзя было.

– А из-за чего они смеялись? – спросил Славик.

– Твой папа рассказывал что-то очень смешное.

Славик сказал мечтательно:

– Я, когда вырасту, стану таким же, как мой папа.

Вика насмешливо хмыкнула:

– У тебя не получится. Ты же не умеешь шутить и шуток не понимаешь. Занудой и вырастешь.

А Рита пожалела Славика и сказала тоном, похожим на бабушкин:

– Ну, зачем ты так? Он же ещё мелкий. Вот подрастёт, может, знаменитым артистом станет.

Вика ничего не поняла и сказала:

– Такой зануда? Да никогда в жизни!

А Рита сказала:

– Бабушка не похвалила бы тебя за такие слова…

Славик продолжал заниматься своей машинкой, а у девчонок теперь зарождалась новая игра: в бабушку.

11.

–Нашему славному юбиляру предстоит сегодня, как всегда, спать на кухне, – тихо сказал Лёва жене. – А мы-то сейчас туда отнесём горы грязной посуды. Это как бы ему в подарок, так, что ли, получается? Каково ему будет спать?!

– Мы не допустим такого безобразия. Я и Фаина сейчас быстренько… – наклоняясь к Лёве, шёпотом ответила Инга.

Лёва категорически замотал головой.

– Не ты и Фаина, а я и ты. Без Фаины.

– Да уж я знаю, какой ты помощник! – поморщилась Инга.

– Мы проводим Петю и Фаину, и пусть они там, в лирической вечерней тишине, под пенье соловьёв на улице наслаждаются обществом друг друга, а мы всё перемоем!

Так и поступили: предложили Петру подольше погулять с Фаиной и пообещали, что к его возращению на кухне будет чисто. Фаина хотела сразу же после ужина заняться посудой, но Пётр взял её под руку и увёл в романтический летний вечер.

Славик, увидев, что девочки взялись переносить посуду на кухню, тоже изъявил желание принять участие в этом, но Рита высокомерно осадила его:

– Мелкий ещё. Подрасти сначала, тогда и будешь носить посуду!

Славик огорчился, но спорить не стал – это было не в его характере – он просто обиделся. Но тут на помощь ему пришла баба Вера.

– Пусть Славик ложки и вилки на кухню относит! Их-то он не перебьёт.

Славику идея понравилась, и он кинулся помогать старшим.


А Пётр и Фаина медленно шли по красивой и романтичной улице города к дому Фаины.

– Ну, вот, – сказал с выдохом Пётр, – завтра мне исполняется пятьдесят, а чего я в жизни достиг – непонятно.

– А чего бы ты хотел достичь? – удивилась Фаина.

– Как чего? Материального благополучия, интересной работы, семьи, наконец, хорошей…

– Разве у тебя не интересная работа?! – удивилась Фаина.

– Играть на третьем пульте партию первой скрипки в оркестре – это и есть счастье? Я мечтаю сыграть концерт для скрипки…

– Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом… У тебя ещё всё впереди! Огромное число людей имеют всё, но их жизнь нельзя назвать успешной! Когда у человека исчезают желания, он превращается в свинью!

– Ты, конечно, права, но я бы хотел иметь свой угол, чтобы нам было куда идти… У меня никогда не исчезнут желания, так что мне до свинства ещё далеко.

Оба замолчали. Уселись на скамейке и некоторое время просто смотрели на проходящие мимо парочки. Кто-то шёл, погрузившись в собственные мысли, какой-то парень обнимал девушку, и они, никого не стесняясь, целовались прямо под фонарём…

Внезапно Пётр понял, что грустные мысли он невольно передаёт Фаине. Он подумал, что мужчина должен быть оптимистом, чтобы женщина рядом с ним чувствовала себя уверенно.

Фаина словно бы подслушала его мысли и тихо сказала:

– Не грусти. Твоя мама часто повторяет: «Всё образуется!». Вот и я верю, что у нас с тобой всё будет хорошо. Меня пригласили преподавать в музыкальную школу. Мы что-нибудь придумаем. Может, уедем куда-нибудь?

– Куда? В Германию к отцу? Но нас там никто не ждёт. Да и девчонок бросать нельзя. К тому же и мать с бабушкой, и сестра… Нет, счастье своё нужно строить здесь.


Пока Инга и Лёва мыли посуду, Евгения Георгиевна размышляла, кого и куда положить спать?

«Мама спит в своей крохотной комнатушке. Туда никого не положишь, разве что кошку, если бы она у нас была.

Инга, Лёвик и Славик будут спать в своей комнате, и там же на полу – девочки. Петенька – на кухне! А в этой комнате я, Алик и Изя! А что? Что здесь особенного?! Они же были моими мужьями!».

Оставалась ещё прихожая, куда при большом желании тоже можно было бы кого-нибудь положить, но все уже были размещены, и доходить до такой крайней степени было уже не нужно. Подумала: «Вот уж действительно у моего Петеньки безопасный секс: она спит у себя дома, а он у нас на кухне… Правда, нужно ещё доказать, что это – секс!».

Евгения Георгиевна довела до сведения всех, кто где ляжет, и сделала это тоном, не допускающим возражений.

Все приняли распоряжение к сведению, но Израиль Михайлович всё же надеялся, что Альфреда отправят спать в прихожую. А что? Прихожая широкая, и если кому-нибудь ночью захочется в туалет – включит свет, чтобы не споткнуться и не грохнуться, и иди себе на здоровье! Израиль Михайлович даже был согласен спать на раскладушке у постели своей бывшей жены, но в доме больше раскладушек не было, поэтому он готов был лечь на пол, хоть со студенческих лет не помнил, когда бы спал на полу.

Израиль Михайлович довёл до сведения Евгении Георгиевны свои соображения, но та даже слушать не захотела.

– Вам обоим раньше надо было думать, а сейчас – что есть, то есть!

– А что есть? – удивился Израиль Михайлович. – Разве ты по-прежнему не моя жена?

– Мы с тобой, Изя, не муж и жена, а бывшие супруги, которые продолжают поддерживать хорошие отношения.

И Израиль Михайлович, несмотря на всю свою изобретательность, не нашёлся чем возразить.


Неспокойно было и на душе Альфреда Фридриховича. Он понимал: его сын в беде!

Уступить свою комнату сестре и её семье – это, конечно, благородно, но спать на кухне в пятьдесят лет – это ужасно. И, к сожалению, он не видел выхода из создавшегося положения. Ждать, когда умрёт Вера Петровна и затем занять её комнатушку, да ещё и привести туда Фаину и создавать там с нею семейное гнёздышко – глупо. Пусть Вера Петровна живёт, и её не надо торопить, а Пётр пусть тоже живёт достойно – разве он не заслужил такого права?

Можно было вообще ничего не предпринимать, но он дал Петру жизнь и чувствовал свою перед ним ответственность. Можно было попытаться убедить сына переехать в Германию. Инга с Лёвой прекрасно доглядят за бабушкой и матерью. Да и переезд в Германию это же не перелёт на другую планету. Можно будет перезваниваться по телефону, а переписываясь по Интернету с Лёвой и Ингой, вообще знать все подробности их жизни. А в случае чего – можно ведь и прилететь… Но как быть с девочками – оставлять их на непутёвую мамашу? То-то ж они так рвутся всё время быть рядом с папой и их почему-то не тянет к маме. А как быть с Фаиной – брать её в Германию? Но если брать, то ведь ей придётся бросать своих родителей, а она у них единственная дочь. Всё плохо получается…

Лучше, конечно, если Пётр останется в России. Тут и Фаина, тут и дочери, тут и мать с бабушкой. Ему просто нужно помочь купить здесь квартиру… Правда, таких денег у него нет, но… можно будет что-то продать… Зачем ему в этом возрасте машина? Вполне можно обойтись одной машиной в семье! Надо на что-то решиться! Не дело в пятьдесят лет спать на кухне и не иметь возможности быть со своей девушкой!

Глаза у Альфреда Фридриховича слипались – так ему хотелось спать. Он чувствовал, что уже не способен рассуждать. Подумал, что вернётся домой и сразу же займётся этим вопросом. Пусть это будет его свадебным подарком сыну!


Израиль Михайлович выступил с новым предложением.

– У меня появилась новая мысль, – сказал он.

– Даже и не думай! Нет! – отмахнулась Евгения Георгиевна.

– Да ты же не знаешь, какая! – удивился Израиль Михайлович.

– Всё я прекрасно знаю, – заявила Евгения Георгиевна.

– Ну и что ты знаешь? Просвети!

– Спать будем только там, где я сказала! – Евгения Георгиевна механически стала перекладывать ноты с места на место. – Мне через два дня нужно аккомпанировать скрипачу из Италии. Он собирается в консерватории исполнить концерт Мендельсона, так они это не могли никому доверить! Я уже сказала: ты давно мне не муж! Так что спать будете с Аликом на полу… у моей кровати, как верные пёсики!

Израиль Михайлович рассмеялся.

– Вот с чем у тебя всегда было плохо, так это с проницательностью.

– Можно подумать, что я ошиблась, – фыркнула Евгения Георгиевна.

– Именно так! – радостно воскликнул Израиль Михайлович. – Но я хотел бы всё-таки тебя и Алика приятно разочаровать: я на самом деле думал о куда более серьёзных вещах. А именно о нашем Петеньке.

Евгения Георгиевна взглянула на него с удивлением.

– Ну и что ты надумал? – спросила она.

Израиль Михайлович загадочно посмотрел на Евгению Георгиевну и на Альфреда Фридриховича.

– Ребята, мы, собственно говоря, кто? Изверги, что ли? Или всё-таки люди-человеки?

– Хотелось бы надеяться, что люди, буркнул Альфред Фридрихович. – А что, у тебя есть какие-то сомнения?

– Есть! – решительно заявил Израиль Михайлович. – Вот вы все думаете обо мне, что я сволочь. Ну да, сволочь! А я что, спорю? Я всю жизнь только и делаю, что совершаю либо безумные поступки, либо сволочные.

– И ты решил исправиться? – насмешливо спросил Альфред Фридрихович.

– Да, представь себе!

– И как ты это хочешь сделать?

– Петьке нашему негде жить, а у него такая Фаечка!  Им даже негде строить своё гнездо!

– Да, Фаечка просто прелесть, – согласилась Евгения Георгиевна.

– И вы мне не скажете: где и как они смогут соединить свои судьбы?

Альфред Фридрихович вздрогнул при этих словах. Он и впрямь не ожидал от него такой постановки вопроса. Неужели и он обладает сверхъестественными способностями читать мысли?!

– И что ты предлагаешь? – спросил он.

– Я кидаю в мысленную шляпу для сбора пожертвований на квартиру им десять тысяч долларов.

Альфред Фридрихович был поражён. Он не ожидал такого. Это же надо, этот Изя оказался совсем не таким уж плохим человеком! Подумав, произнёс:

– И я смогу наскрести пятнадцать тысяч.

– Вот-вот! – сказал Израиль Михайлович. – А из курса первого класса мы знаем: десять плюс пятнадцать будет двадцать пять! А двадцать пять – это уже что-то.

– Я попрошу Лёву с Ингой, – задумчиво проговорила Евгения Георгиевна, –  чтобы и они что-нибудь положили туда.

– Если смогут положить – пусть кладут, а если нет – обойдёмся и так. Мы спасём парня! – воскликнул Израиль Михайлович.

Евгения Георгиевна сказала:

– Мальчики, я вас обоих обожаю!

«Мальчики» расцвели улыбками.

– Сейчас, когда Петенька вернётся, скажем ему об этом, или ещё рано?

– Я думаю, можно сказать! – согласился Израиль Михайлович.

Альфред Фридрихович кивнул:

– Я тоже так думаю.


Фаина и Пётр поднялись со скамейки и пошли по направлению к дому, где жили Фаинины родители. Окна на третьем этаже светились.

– Ну, вот я и дома, – сказала Фаина. – Зайдёшь к нам?

– Нет, – ответил Пётр. – Поздно уже… да и устал немного от этого шума.

– Но у нас не шумно, – возразила Фаина.

– Немой укор, который я увижу в глазах твоих родителей, – ответил с горькой усмешкой Пётр, – он для меня страшнее любого крика. Я посягнул на их единственную дочь, а сам не имею крыши над головой и денег, чтобы снять квартиру…

Они вошли в подъезд – облупленный и исписанный глупыми надписями – и поднялись на третий этаж.

Пётр молча обнял и поцеловал девушку, потом тихо сказал:

– До завтра, любимая!

Как ни старались, а всё-таки к моменту возвращения Петра не вся посуда была перемыта. Пётр хотел было подключиться к этой работе, но мать решительным образом вывела его из кухни.

– Петя, – сказала она. – Мы тебе кое-что хотим сообщить.

– Но для начала присядь, – улыбнулся Израиль Михайлович.

Пётр присел на стул и некоторое время вопросительно смотрел на присутствующих. Вера Петровна дремала в кресле, а трое других смотрели на него какими-то странными взглядами.

– Что-то случилось?

– Случилось, случилось! – заверила его мать. – Мы тут посовещались и решили преподнести тебе подарок, – она сделала эффектную паузу.

Пётр выслушал приятное сообщение внешне спокойно, но с внутренним замиранием сердца.

– Это мы сделаем в течение месяца, – продолжала Евгения Георгиевна. – Столько ждал, ещё немного подождёшь!

Пётр был настолько взволнован, что и не знал, что сказать. Пробормотал:

– Я могу об этом сказать Фае?

– Можешь! Почему же не сказать?! Обрадуй девочку! – улыбнулась Евгения Георгиевна.


А потом все стали укладываться спать.

Ложились не сразу, а с препирательствами по поводу того, кому какое место должно достаться. Израиль Михайлович заявил, что он ложится у окна ввиду того, что ему нужен приток свежего воздуха.

– Можно подумать, что мне свежий воздух не нужен! – возмутился Альфред Фридрихович. – Место у окна должно быть моим! Я был первым мужем. Мой голос первый!

Израиль Михайлович пробурчал недовольным голосом:

– Ах, оставь ради бога эти свои тевтонские штучки! От вас только и слышишь: это моё, моё, моё! Вам дай волю, и вы весь мир захватите.

– Да не хочу я захватывать никакой мир! Я просто собираюсь лечь у окна.

– Ничего не понимаю, – удивился Израиль Михайлович. – Ну, с какой это стати место у окна должно быть твоим? Совершенно точно оно должно быть именно моим! – с этими словами он бухнулся на облюбованное для себя местечко и, словно опасаясь, что его всё-таки прогонят оттуда, тут же накрылся простынёй.

– Нет, это в конце концов невыносимо! – проговорил Альфред Фридрихович. – Этим евреям всего мало, и куда ни сунься – они уже там! Лишь бы ближе к кровати Жени.

– Да ладно тебе! – пробормотал Израиль Михайлович. – Зато тебе, если захочется в туалет среди ночи, легче выходить будет: встал, и тут же дверь!

– Мне не захочется! – огрызнулся Альфред Фридрихович. – Я по ночам никогда не встаю.

– Счастливый, – проговорил Израиль Михайлович. – Немцам вообще везёт в этой жизни. А я обязательно ночью встаю…

– Вот и ложился бы сам у двери! – возмутился Альфред Фридрихович. – Это ж надо додуматься до такого безобразия: он, значит, будет шляться по ночам как привидение, а мирный и добропорядочный человек будет из-за этого каждый раз просыпаться! Кстати, тебе неплохо запомнить, что срок службы унитаза зависит от того, садишься ли ты на него с разбега или нет…

– Остряк! Занимай своё место согласно купленному билету!

– Мне всегда говорили, чтобы я не спорил с глупцом, а ты глуп как пробка и лезешь в бутылку! Разве непонятно, что Жене приятнее, если я буду спать ближе к её кровати!

– Это ещё почему?! Или ты до сих пор надеешься на эротические сны? Так не надейся!

– Эротические сны меня не мучают, а только радуют! – воскликнул Альфред Фридрихович.


Они долго ещё спорили, а Евгения Георгиевна за это время уже и душ успела принять. И теперь вошла в комнату в лёгком халатике, кокетливо спрашивая:

– Мальчики! Вы уже спите?

– Нет, мы ещё не спим, – ответил за двоих Израиль Михайлович.

– Почему?

И в этот момент Израиль Михайлович чуть не задохнулся от возмущения. Евгения Георгиевна легко сбросила халатик, осталась в одной ночной рубашке и готовилась уже лечь.

– Женя, – простонал Израиль Михайлович. – Но это уже за пределами моего понимания!

– Что именно? – не поняла Евгения Георгиевна.

– При постороннем мужчине… Надо же иметь какие-то приличия!

– Это кто же здесь посторонний? – возмутился Альфред Фридрихович.

– Ну, не я же! – возмутился Израиль Михайлович.

– И не я! – дерзко выкрикнул Альфред Фридрихович.

– Мальчики, – кротко сказала Евгения Георгиевна. – У меня создаётся впечатление, что посторонняя здесь я. Мне что же, прикажете менять диспозицию и укладываться в прихожей, пока вы здесь будете ссориться?

– Нет-нет, что ты! – закричал Израиль Михайлович. – Мы с тобой можем и вдвоём остаться!


Славик настоял на том, чтобы ему разрешили взять его любимую машинку в постель. Инга хотела было воспротивиться этому, но Лёва заступился за сына. Неожиданных защитников Славик получил и в лице девчонок.

– А мы с Викой, когда были маленькими, – сказала Рита, – не ложились спать без наших любимых кукол. Правда, Вика?

– Да, тётя Инга! – подтвердила Вика. – Я всегда спала с Машей, а Рита – с Дуняшей. Пусть Славик со своей машинкой спит.

Инга согласилась:

– Да пусть, я не возражаю.

Лёва тут же придумал что-то новое:

– А теперь слушай, Славик, что тебе должно присниться, если ты ляжешь спать с этой машинкой.

– Что? – спросил Славик.

– Тебе приснится, что ты попал в волшебное царство, а там будет как раз эта машина. Но только большая, а не игрушечная. И ты на ней будешь ездить…

Они уже улеглись и выключили свет, а Лёва всё рассказывал и рассказывал сказку о том, как Славик будет кататься на своей машинке по волшебному царству. Как он будет спасаться от погони разъярённых бегемотов, которые будут за ним гнаться с раскрытыми ртами и ужасным топотом. Как Рита и Вика будут отстреливаться от них, сидя на заднем сидении.

И девчонки, и Славик некоторое время слушали сказку, затаив дыхание от восторга. Но потом наступило время, когда Лёва понял: все уже давно спят и он рассказывает сказку в пустоту…

Поняв это, он повернулся на другой бок и заснул.


Тихо и сладко спала и Вера Петровна. В её жизни было так много всего, что оно вольно или невольно всплывало в памяти и являлось к ней во сне. Вот и сейчас ей снился муж, который пришёл с работы усталым, а она согрела ему еду на примусе и поставила на стол тарелку с горячим супом.

«Боже, – подумала она во сне, – как давно это было!.. И как это было прекрасно!..»


А у Петра были свои мысли. Он лежал на своей раскладушке, заложив руки под голову и глядя на потолок, по которому метались светящиеся блики проезжавших по улице машин. Пятьдесят лет – это, конечно, не шутки. И надо бы ещё что-то в этой жизни успеть сделать.

Из соседней комнаты, где легли спать мать со своими мужьями, некоторое время раздавались какие-то невнятные голоса. Но потом и они стихли. В квартире наступила тишина, и только в прихожей изредка раздавалось поскрипывание половиц. Вера Петровна знала, что ничего страшного в этих звуках нет – это ходил Тихон, а он-то был добрейшим из всех домовых на свете.

12.

Раньше всех проснулся Пётр. Он тихо, стараясь никого не будить, прошёл в ванную комнату и долго мылся, приводя себя в порядок. Понимал, что, когда все проснутся, сюда будет настоящая очередь. Потом вышел на балкон и посмотрел на небо. Ни облачка. День обещал быть жарким.

Не зная куда себя деть, он снова прилёг на раскладушку и незаметно задремал. И приснилось ему детство. Он со своими дворовыми приятелями идёт купаться на речку. А речка течёт прямо рядом с домом. Он быстро снимает свою одежду и с деревянного мостика, устроенного для рыбаков, ныряет в воду, широкими взмахами плывёт на глубину и из воды смотрит на балкон своего дома. Именно в это время вышла его мать и громко закричала:

– Петя! Иди домой, пора завтракать!

Потом сон перешёл в дремотное состояние и он сообразил, что никогда они не жили в доме у реки, а такую сцену он наблюдал однажды в районе парка, где дома выстроились в ряд вдоль цепочки водохранилищ, напоминающих реку. Когда он увидел однажды, как мама звала сына домой, выйдя на балкон, а тот прямо из воды отвечал ей, что сейчас придёт, он испытал сильное чувство зависти, столь несвойственное ему. Тогда же подумал: «Живут же люди! Ну почему у меня не было такого же чудного детства!» Всё его детство прошло в этом тесном дворе, в этой квартире, с балкона которой видно нагромождение кирпичных домов. А их двор как каменный колодец, откуда никакой речки не было видно. Железные гулкие лестницы и страшная теснота… Конечно, куда интереснее жить в деревне. Там легче дышится…

«Получается, что за всё в этой жизни надо платить, – подумал Пётр, – а плата за цивилизацию – это теснота и огромные скопления людей».


От сна его разбудили чьи-то истошные вопли, доносившиеся через закрытую кухонную дверь. Пётр быстро собрал постель, засунул за холодильник раскладушку, и вышел из кухни узнать, что случилось.

У двери ванной комнаты толпился народ.

– Что случилось? Кого там режут? – спросил Пётр, приветствуя родственников, собравшихся у дверей.

– Петенька! – сказала Евгения Георгиевна. – Мы не хотели тебя будить, именинник ты наш дорогой, ты так сладко спал. Но здесь такое… Изя пошёл принять душ и вдруг завопил как резаный.

– Да что стряслось? – спросил Пётр.

– Отключили воду.

– Чёрт его дёрнул, – пробурчал Альфред Фридрихович. – Не мог искупаться с вечера.

– С вечера он был пьян, – пояснил Лёва.

Альфред Фридрихович пробурчал:

– Он же знал, в какую страну ехал, поэтому надо было соображать!

Из-за двери доносились вопли Изи.

– Ну, так что там, скоро дадут воду?

– Мы звонили. Обещали дать к вечеру, – успокоил Израиля Михайловича Лёва авторитетным голосом.

– А врать нехорошо, – тихо сказала Вика.

– А я не врал, – огрызнулся Лёва. – Я разыгрывал. – Понятное дело, что воду должны сейчас дать.

– Что же мне делать? – кричал из-за двери Изя.

– Вытирайся полотенцем и выходи! – сказала через дверь Евгения Георгиевна.

– Но я весь в мыле! С ног до головы!

– Всё равно – вытирайся.

– У меня на голове пенная шапка.

Альфред Фридрихович съязвил:

– Вот не надо было отращивать у себя на голове такую шевелюру. Да ещё с кудряшками. Был бы лысым как я – и не знал бы сейчас горя!

Послышался щелчок, и дверь открылась.

Перед ними стоял весь в пене, но в трусах Израиль Михайлович и старался освободить глаза от густой мыльной пены.

– Это антисемитизм! Нет, почему вода не прекратилась, когда мылся Альфред?! – Потом обратился к человеку, который единственный из присутствующих не смеялся:

– Женечка, дорогая, что мне делать?

Евгения Георгиевна подала Израилю Михайловичу сухое банное полотенце.

– Вытирайся! Сейчас что-нибудь придумаем!

Она принесла из кухни пятилитровый баллон питьевой воды и предложила:

– Пойдём, я солью на голову. Всё обойдётся. У нас есть ещё минеральная вода в бутылках.

– Что можно придумать в условиях постоянно действующего бардака в этой стране? – пробурчал Израиль Михайлович. – Сейчас мыло начнёт на мне засыхать и стягивать кожу. И никакая вода меня не спасёт. Какой ужас! В какую страну я попал!

– Зато у вас нет Дона, а здесь он близко. Сбегай на набережную и окунись, – продолжал издеваться Альфред Фридрихович.


Пётр не стал дослушивать дальнейшие препирательства вышел из квартиры на балкон, а оттуда спустился по железной лестнице во двор и позвонил в дверь к Пантелеичу – соседу, который жил как раз под ними.

Егор Пантелеевич Сомов был профессиональным мастером на все руки и обслуживал весь дом во всех случаях, когда где-то что-то ломалось. Он починял замки, вставлял стёкла в окна, занимался электропроводкой, а кроме того – и это самое главное! – был большим специалистом в области сантехники. Одновременно с этим он умудрялся иметь тяжёлый характер и постоянно требовал уважительного к себе отношения и тонкого подхода. При том, что он был пьющим, и от этого возникали многочисленные конфликты, в ходе которых люди говорили Пантелеичу:

– Ты не только алкаш, но ещё и редкая сволочь.

На что Пантелеич согласно кивал:

– Да, и алкаш, и сволочь! Да ещё и редкая! Уметь надо! А тебе завидно, что я такой?

Дверь открыла жена Пантелеича – Маруся. Это была толстая безвольная баба, хлебнувшая горя от муженька и уже смирившаяся со своей судьбой.

Пётр поздоровался и спросил, дома ли хозяин или, по своему обыкновению, всё ещё дрыхнет?

– Да встал уже давно, – сказала Маруся. – Он же ремонт затеял, вчера весь день сверлил как оглашенный, а сегодня за унитаз принялся.

Пётр мгновенно всё понял.

– А можно мне с ним пообщаться?

Маруся плечами пожала:

– Ну, это уж как он скажет. Ты же знаешь, какой у него характер.

– Знаю, знаю, – пробурчал Пётр и протиснулся через какие-то доски и плиты в сторону санузла, который располагался под санузлом верхней квартиры.

– Доброе утро, Егор! – сказала Пётр.

Егор недовольно оглянулся в сторону вошедшего и сказал:

– Кому Егор, а кому и Егор Пантелеич!

– Доброе утро, Егор Пантелеич! – повторил Пётр.

– Ну, вот это уже другое дело. Хотя можно было бы, конечно, и поуважительнее обратиться к трудовому человеку.

Пётр удивился:

– Так ведь и я ж тоже вроде бы не тунеядец.

– А вот это не надо мне – политинформацию тут разводить! Смычком пиликать – это и я бы смог. А вот ты попробуй как я повкалывать!

Пётр видел, что Пантелеич по своему обыкновению нарывается на неприятности, но, чтобы избежать стычки, сказал:

– А что это вы ремонт затеяли?

– Да затеял! А тебе что – жалко, что ли?

– Да мне не жалко, – Пётр даже плечами пожал от такого неожиданного вопроса. – Но вчера приходил Леонтий Леонидович и говорил, что нас собираются сносить, а ты как раз ремонт собираешься делать. Да такой грандиозный!

– Буду стену передвигать! – с гордостью пояснил Пантелеич. – Кухня-то – она может быть и поменьше, а санузел – ну разве это дело, что он такой малюсенький?

– Перед сносом дома – это вы как раз вовремя затеяли, – сказал Пётр.

– Никакого сносу не будет – уверенно заявил Пантелеич и продолжил прерванную работу. – А то, что полковник ходит по квартирам да языком чешет – так это у него по привычке. У себя в армии привык политзанятия проводить, вот и нас теперь дрессирует.

– Да он вроде не болтуном был, а ракеты в космос запускал? – удивился Пётр.

– Ага, ракеты! Держи карман шире – ракеты! Твои девчонки тоже вчера самолётики с балкона запускали – да так, что дворничиха потом ругалась!

Пётр сказал:

– Они убрали потом за собой.

– Да я не о них вовсе! Я об этом болтуне. Таким, как он, только ракеты и запускать! Такой назапускает! У меня глаз намётанный на таких деятелей: он там был или замполитом, или по снабжению – ворюгой. Те, которые по-настоящему ракеты запускали, сейчас в Москве живут. Ну, или, в крайнем случае – в Петербурге, а если отставной полковник живёт в Ростове, то тогда с ним всё понятно!

Пётр понял, что Пантелеича не переспоришь.

– А вы почему не спросите меня, зачем я пришёл? – удивился он.

– Зачем пришёл – это тебе виднее, – сказал Пантелеич, – а я-то почём знаю, чего ты здесь ходишь? Делать, видать, нечего, или в гости напрашиваешься! Так у меня здесь не гостиница для всяких праздношатающихся – это я тебя сразу предупреждаю. Пока по-хорошему.

Пётр на секунду стиснул зубы. Он просто не знал, что ещё можно сказать.

Пётр набрал в грудь воздуха и спросил напрямую:

– Вы воду-то зачем перекрыли?

– Ну, ты чудак-человек! А как же я тогда работать буду, если воду не перекрывать, ведь я сейчас трубы буду менять. Видишь: вот уже и металлопластиковые заготовил, вместо старинных чугунных и стальных.

– Ну, вы хотя бы могли предупредить, – сказал Пётр.

– Зачем? – удивился Пантелеич. – И не обязан я никому отчитываться. Крепостное право, если не ошибаюсь, отменили ещё в позапрошлом веке, а рабовладения у нас и вовсе не было. Кто ты мне такой?

– Да вы поймите: у меня люди проснулись, а умыться не могут! А вы нас даже и не предупредили!

– А ты проведи себе отдельный водопровод и тогда будешь сам себе хозяин. Тогда и умывайся сколько хочешь.

Пётр взмолился:

– Да поймите же! Ко мне гости приехали, полон дом людей, а умыться невозможно! Вы можете хотя бы на время открыть воду?

Пантелеич покачал головой.

– Гляжу я на тебя, Пётр, как там тебя по отчеству – и не упомнишь вас всех! Интеллигенты расплодились нынче как тараканы.

– Я не интеллигент, я человек искусства, – возразил Пётр.

– Да один чёрт – все вы сволочи!

– Ну-ну, и что дальше? – проговорил Пётр, чувствуя, что терпение уже начинает покидать его.

– Да, так о чём же это я? – Пантелеич почесал затылок.

– Вы сказали, что все мы сволочи, – напомнил Пётр.

– Да нет, я что-то не то хотел сказать!.. А! Вот вспомнил: гляжу я на тебя, Пётр Альфредович, и удивляюсь: ну, что ты за человек такой непутёвый? Я же тебе говорю: работаю я, иди, не мешай.

– И это всё, что вы вспомнили?

– Всё.

– Но вы хотя бы можете принять во внимание, что у меня сегодня день рождения? Что мне сегодня исполнилось пятьдесят лет? Что у меня юбилей!

Пантелеич отложил в сторону инструменты и сказал:

– А вот с этого, дорогой ты мой Пётр Альфредович, и надо было начинать!

– С чего? – не понял Пётр.

– Ты мне дурочку-то не валяй! У него, значит, там день рождения, они там, наверху вчера весь день гуляли, да так, что у меня чуть потолок не провалился, и сегодня они весь день будут гулять, а я здесь как последний дурак должен, понимаешь ли, вкалывать. А ты уважение ко мне поимел, к трудящемуся человеку?

– А какое вам нужно уважение? – спросил Пётр, прекрасно понимая, куда всё клонится.

– Какое, какое… будто бы ты и сам не понимаешь какое?

– Ах, вот вы о чём! – Пётр чуть было не сплюнул с досады. – Так бы сразу и сказали. Погодите, я сейчас вернусь.

Через две минуты он вернулся в квартиру Пантелеича с бутылкой водки.

– Ну, вот это совсем другое дело! – обрадовался Пантелеич. – Вот теперь я выпью за твоё здоровье как следует.

– Теперь вы включите воду?

– Да я бы тебе её и так включил! Ты что – шуток не понимаешь?

– А как же трубы? – удивился Пётр. – Когда вы их будете менять?

– Да тут работы на один час. Да и то – теперь уже не сегодня, раз уж такое дело.

Вернувшись к себе, Пётр радостно сообщил:

– Вода сейчас будет!

Израиль Михайлович не поверил, но когда включил кран и вода и в самом деле пошла, обрадовался как ребёнок.

– Как мало человеку нужно для счастья! – воскликнул он.

Он заперся и долго-долго смывал с себя засохшее мыло и делал бы это ещё дольше, если бы Альфред Фридрихович не напомнил ему через дверь:

– Изя, ты там скоро?

Израиль Михайлович в ответ профыркал что-то невнятное, а Альфред Фридрихович крикнул ему:

– Изя, помни! Ты здесь не один!

– Да помню я, помню!

Очередь в совмещённый санузел наконец-то сдвинулась, и Лёва торжественно провозгласил:

– Товарищ Зощенко в каком-то своём произведении называл это место обмывочным пунктом. Добро пожаловать, граждане, на обмывочный пункт! В порядке очереди, в порядке очереди!

И через полчаса все были осчастливлены благополучным прохождением через этот пункт.

Когда Пётр рассказал об очередных происках Пантелеича, Альфред Фридрихович очень удивился:

– Если бы такое случилось в Германии!..

Но его перебил Израиль Михайлович:

– Это ты ещё не представляешь, что бы было с этим Пантелеичем, если бы это было в Израиле.

Рита и Вика, которые слышали рассуждения взрослых, тут же стали фантазировать, как бы они этого Пантелеича – пах-пах-пах! Но Лёва осадил их:

– Пах-пах – это незаконно. К людям подход надо иметь, а ты, Петя, в следующий раз, если такое будет, ко мне обращайся. Я найду подход, да такой, что он мне сам бутылку принесёт, чтобы только отделаться от меня!

Славик спросил с удивлением:

– Папа, а зачем тебе бутылка водки? Ты же сам говорил всегда, что водка гадость!

Лёва тяжело вздохнул и проговорил:

– Они всё слышат! Нет, вы посмотрите на них – ведь это какие-то агенты, засланные к нам, чтобы нас контролировать во всём, да ещё и давать им отчёт по всем пунктам.

– А куда денешься? – сказала Инга.

– Никуда! – подтвердил Лёва. – Воду, наконец, дали! Как часто мы не замечаем счастья, которое имеем!

– Как мало нужно человеку для счастья! – кивнул Альфред Фридрихович, а Лёва вышел на балкон и стал делать зарядку, громко дыша носом и ни на кого не обращая внимания.

Было обычное летнее утро, когда уже в ранние часы чувствовалось, что днём будет неимоверная жара.

В восемь утра пришла Фаина, и женщины стали готовить завтрак.

– Я привык по утрам к овсяной кашке, – сказал Израиль Михайлович.

– Тебе можно и вечером организовать овсяную кашку, – произнёс Альфред Фридрихович. – А я по утрам всегда ем одну сосиску с тушёной капустой и обязательно пью чашечку кофе…

– Будет вам и кашка, и кофе с какао… – сказала Евгения Георгиевна, приглашая всех за стол. – Сейчас завтрак будет готов.

Они вошли в комнату, где Инга накрывала на стол. Сюда же вышла Вера Петровна. Она уже умылась и надела праздничное платье. Вид у неё был бодрый, но, видимо, возраст брал своё. Она медленно добралась до своего кресла и заняла позицию.

– Старею, – грустно улыбнулась она, глядя на Альфреда Фридриховича.

– Что, радикулит? – спросил он.

– Нет, воспоминания…

В комнату вошёл Лёва. Он весь так и светился.

– Фаиночка, Петя, а вы знаете, что каждое имя имеет свой цвет, и важно, чтобы ваши цвета были сопоставимы. Когда ты, Фаиночка, родилась?

– Одиннадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят первого года… А что?

– Ничего.

– Это ваша астрологическая ерунда?

– Да! Итак: имя Фаина – сочетание белого с матово-зелёным цветом. Прохлада и свет этого звучания, как белая шапка снега, лежащая на склоне горы. Волна обаяния этой вибрации мягким порывом примиряет и приближает, но сохраняет некоторую отвлечённость и настраивает на безличность отношений. Она как бы остаётся в стороне от активного действия и глубокого соучастия. Эта вибрация созвучна психотипу Весов, а также Водолею с Хироном или Венерой, но не гармонирует с характерами знаков Земли и Огня. – Лёва взглянул на Фаину, и в его глазах сверкнули искорки смешинок. Он продолжал: – А Пётр – сочетание красного с темно-зелёным цветом. Это убедительное звучание подобно мощному стволу дерева, заросшему густой зеленью. Оно отражает раскрытие сокрытых сил материи и уверенность в своём взгляде, характерную для Льва с сильным Юпитером или Плутоном. Убеждённость и широкий охват, присутствующие в этой вибрации, хорошо резонируют со знаком Стрельца. Материальная мощь имени Пётр также отражает могучую точку Зодиака – грань знаков Овна и Тельца. В некоторой степени это имя годится психотипу Весов и Водолею и совсем не подходит стихии Огня. Таким образом, Пётр и Фаина подходят друг другу идеально!

Рита и Вика слушали дядю Лёву зачарованно, а Альфред Фридрихович произнёс:

– А что ты, ясновидец, скажешь обо мне?

– Ясновидение порой может быть даровано человеку природой, а он даже и не догадывается о своих возможностях, – торжественно произнёс Лёва, пристально вглядываясь в глаза Альфреда Фридриховича. – Лишь по-настоящему сильные ясновидцы способны точно описать астрологический портрет человека. Это совсем не просто…

– Ты что, уже включил заднюю? – воскликнул Альфред Фридрихович.

– Нет, что вы?!  Когда вы родились?

– Первого мая тысяча девятьсот тридцать седьмого года!

– Первое мая – кошка больная. Честное слово – кошка здорова, – о чём-то напряжённо думая, Лёва бормотал себе под нос. Потом, взглянув на Альфреда Фридриховича, продолжал: – Альфред – сочетание белого с матово-алым цветом. Иностранное звучание этого имени создает эстетически самобытный образ, претендующий на светскость. Эта монолитно-белая вибрация подобна гладкому айсбергу в тёплых водах. В ней звучит внутреннее достоинство и благородство, но также эмоциональная дистанция, отдалённость от непринуждённо-близкого контакта. Выверенный акцент на ударном слоге производит впечатление хорошего тона, соединяя претензию конца звучания с холодным идеализмом его начала. Это имя подходит Льву с сильным Ураном, Водолею с Сатурном и в определённой степени Весам. Не гармонирует оно со страстным Овном и знаками Воды. Если с помощью астрологии вы хотите решить какие-то проблемы, возникающие в обыденной жизни, то знайте, что она поможет вам увидеть сложные кармические сплетения, в будущем и в прошлом, поможет найти выход из трудной ситуации, в которую вы последнее время часто попадаете… Но всё знать невозможно, как невозможно всё предсказать заранее. Вы недавно приняли правильное решение, и исполнение его даст вам душевный покой, приведёт к успокоению…

– Ладно вам, факиры-чернокнижники, – громко произнесла Евгения Георгиевна, внося на подносе и расставляя на столе бутерброды и кофейник.

А Пётр наклонился к Фаине и рассказал ей, что вчера вечером решили его отец и отчим. Фаина обрадовалась, но Пётр попросил её не слишком-то надеяться: мало ли что ещё произойдёт?!

– Пока помалкивай. Если слишком радоваться обещанному, оно может и не сбыться.

– Я понимаю, – прошептала Фаина.


А в другом углу комнаты, подсев к Вере Петровне, Израиль Михайлович пробовал научно обосновать ей возможность существования её любимого Тихона.

– Вы же знаете, уважаемая Верочка Петровна, что я всегда стоял на материалистических позициях и никогда не верил ни в чёрта, ни в Бога. Я математик, физик, программист, системный аналитик… если хотите… Но сегодня наука не исключает существования параллельного мира. А там может и пребывать ваш незабвенный Тихон!

– Ничего я, Изя, не понимаю в том, что ты мне сейчас сказал, – взмолилась Вера Петровна, уставшая от таких заумных разговоров. – Не знаю где, но Тихон живёт не где-то там, а здесь!

Но Израиля Михайловича не так легко было сбить с мысли.

– Понимаете, любезная Вера Петровна, существует два мира, классический и квантовый, и каждый живёт по своим законам. Если за частицей не ведётся наблюдение, то она существует в нескольких точках пространства одновременно и остаётся невидимой, а волновая функция является лишь некоторым формальным описанием нашего знания о системе.

– Ну, чего ж, ты, Изя, такой бестолковый?! Я же говорю, что ничего в твоих словах не понимаю…

– Понимаете, любезная Вера Петровна, что интерпретация квантового мира вступает в конфликт с религиозно-мистическим мировоззрением. Так, видимая реальность создаётся прибором (наблюдателем), а не Богом. Здесь реализуются все возможные исходы любого события, и наша воля по большому счёту не имеет никакого значения. И, что самое важное, обе интерпретации не оставляют места для сотрудничества человека с Богом.

– Ой, оставь меня лучше. Пойди помоги Инге! Уже завтракать пора! Иди, иди, милый! – сказала Вера Петровна, отсылая Израиля Михайловича на кухню.


Завтрак прошёл без особых событий, если не считать высокоинтеллектуального спора Альфреда Фридриховича с Израилем Михайловичем. Спор возник на ровном месте. Впрочем, бывшим мужьям Евгении Георгиевны что бы ни делать, лишь бы поспорить!

– Сталин, Гитлер… Какая разница. Изверги и есть изверги! – воскликнул Альфред Фридрихович, набирая в тарелку овощной салат.

– Не прав ты, Федя! – Израиль Михайлович даже не взглянул на оппонента. Он был занят жареной рыбой.

– Это почему? Тоталитарный режим и там и там. Одна и та же нота, только тембр разный. Оба режима погубили миллионы жизней.

– Надо учитывать всё, не выдёргивать из целого только то, что тебе кажется неоспоримым. Уйди от политических пристрастий. – Израиль Михайлович вдруг прекратил есть и отставил свою тарелку в сторону.

– Тоже скажешь! Какие у меня политические пристрастия? – воскликнул Альфред Фридрихович.

– Нельзя ставить на одну доску фашистов и коммунистов! Нельзя!

– Это почему? – не понимал Альфред Фридрихович.

– Прежде всего из-за принципиальной разницы в идеологиях. – Израиль Михайлович готов был объяснить свою мысль на пальцах.

– В идеологиях?!

– Конечно! Фашистская идеология – человеконенавистническая, она исходит из превосходства одного народа над другими и необходимости подчинения всех народов одному. Подчинения силой. Она принимает даже необходимость истребления отдельных народов, превращения других в рабов. Всё это фашисты и пытались осуществить на практике.

– А марксисты разве не так! – воскликнул Альфред Фридрихович. – У них это было не в теории, а на практике! Вспомни уничтожение зажиточного трудового крестьянства, переселение целых народов…

–  Марксистская же идеология исходила из общечеловеческого блага.

– Это тонкости. Какая разница, кто какие цели ставил?! И Гитлер ставил целью сделать лучше жизнь своего народа.

– Пренебрегать нюансами нельзя. Это приводит к ошибкам в оценках.

– Но я не сравниваю режимы. Речь идёт о сравнении Сталина с Гитлером! По масштабу преступлений и жертв Сталин как минимум не уступает Гитлеру. По коварству же и подлости превосходит его. Гитлер не скрывал, что ведёт народ к завоеванию мирового господства. Сталин же говорил одно, а делал совсем другое, уничтожил всех воистину преданных слуг народа, значительную часть самого народа, дабы оставшуюся часть превратить в своих послушных рабов. При этом Конституция, принятая в тридцать шестом году, была самой демократичной конституцией.

– Людоеды оба, – резюмировал Израиль Михайлович.

– Людоеды, – кивнул Альфред Фридрихович. – Но чтобы не портить себе аппетита, они не делили людей на хороших и плохих, ели и своих, и чужих… Изверги…

– Петушки, ну чего спорить? Они друг друга стоят, и сравнивать их можно, – пыталась успокоить спорщиков Евгения Георгиевна, но сделать это было не просто.

– Чего стоит только этот договор Молотова – Риббентропа! – продолжал Израиль Михайлович и снова стал есть.

– А ты вспомни: Англия и Франция натравливали Гитлера на Союз, а Союз, то бишь Сталин, попытался бездарно натравить его на Англию с Францией. В результате в проигрыше оказались все бездарные и нечестные игроки: и Англия, и Франция, и Советский Союз. И по части ответственности за Вторую мировую войну их можно приравнять и поставить на одну доску, – сказал Альфред Фридрихович.

– Между собой – да, но не с Гитлером, – сказал Израиль Михайлович, привыкший, чтобы последнее слово было за ним.

Громкий спор прервал звонок в дверь. Это пришёл Леонтий Леонидович. Евгения Георгиевна пригласила его к столу, но он отказался.

– Я на минутку, – сказал он, с благодарностью принимая из её рук стопку водки. – Мне стало известно, что именно сегодня в городской администрации будет решаться вопрос о сносе нашего дома.

– Откуда у вас такие сведения? – спросил Пётр, который был рад этому известию.

– Есть у меня там свой человечек…

– Но от этого решения до реального переселения может пройти ещё очень много времени, – сказала Инга. – Нечему радоваться.

– Это точно, – кивнул Лёва, не имея возможности высказаться пространнее, так как рот его был занят едой.

– И всё же, – протянул Леонтий Леонидович. – Теперь после такого решения могут запретить и прописку… так что вы, Пётр Альфредович, скорее решайте свои семейные дела, пока её не запретили…

– Так вы садитесь, дорогой Леонтий Леонидович, – сказала Евгения Георгиевна. – Позавтракайте с нами.

– Спасибо, уважаемая… но я – ранняя пташка. Уже позавтракал, а вот ещё от одной чарки не откажусь!

Евгения Георгиевна наполнила его рюмку. Леонтий Леонидович выпил и направился к двери.

– Так вы же не забудьте, мы вас ждём часам к семи. Посидим, поздравим нашего сыночка, по-семейному, по-домашнему…

Евгения Георгиевна проводила соседа и заперла за ним дверь.

13.

Завтрак затягивался. Впрочем, торопиться было некуда. Всё к торжеству было готово.

Пётр сидел рядом с Фаиной и смотрел на всех с умилением. «Как хорошо! – думал он. – Не каждый день исполняется пятьдесят лет. В кои-то веки посидим вот так все вместе и от души поболтаем!..». Сладкое, щемящее чувство овладело им, и вся предыдущая жизнь предстала в каком-то новом свете, и ощущение было такое: то ли это было, то ли не было. А если и было – то со мной ли?

Пётр вспомнил свой утренний сон про то, как он купался в реке, рассказал его, но почему-то особого отклика не получил. Никто, кроме девочек, сидевших тут же, хотя и в сторонке, не проникся волшебством этого сна, а Лёва глубокомысленно сказал:

– Наши сны – всего лишь отражение наших тайных мечтаний.

– Ну и какие тайные мечтания у меня? – спросил Пётр.

– Ты любишь купаться! – сказал Лёва. – И любишь, чтобы другие купались! – он рассмеялся собственной шутке, но никто её не оценил по достоинству. – Мы видели, как ты героически спас всех – и особенно Израиля Михайловича! – и обезвредил негодяя, перекрывшего нам воду!

Пётр рассмеялся.

– Да нет же! Мой сон был не об этом. Я всю жизнь завидовал тем, кто живёт у реки. Чтобы выйти из дому и сразу – бултых в воду! Плаванье, рыбалка, камыши, просто созерцание пейзажей – это так прекрасно!

– Тебе грех жаловаться! – заметила Инга. – Мы здесь живём недалеко от Дона. Конечно, из окон он не виден, но пройти к нему – дело считанных минут.

– А я всю жизнь только и делал, что бегал к Дону, – кивнул Пётр. – Мне казалось, что здесь, в этих нагромождениях домов, – жизнь течёт как-то неправильно, а настоящая, – она только там, на Дону.

– Это у тебя клаустрофобия, – со знанием дела констатировал Лёва. – Боязнь замкнутых пространств.

– Да никакой клаустрофобии у меня нет!

– Помню, у меня ещё в Израиле, – начал Лёва, – была пациентка, которая страдала клаустрофобией. Спать при закрытой двери не могла. Боялась одна оставаться в постели…

– Да погоди ты! – перебил его Пётр. – Я сейчас расскажу историю, которая со мной была много лет тому назад.

Лёва недовольно поморщился. Он не любил, когда его перебивают, но спорить не стал.

– Ну-ну, рассказывай, – усмехнулся он, точно зная, что его история намного интереснее.

– Когда мне было столько же, как и моим девочкам, я сделал глупость, которая могла закончиться очень плохо, – начал свой рассказ Пётр.

– Рассказывай, не томи! – возмутилась Евгения Георгиевна. – Ты хочешь сказать, что в детстве ты что-то натворил, а я так и не узнала?

– Никто не узнал. Мне тогда было десять, и я однажды пошёл с ребятами на Дон. Нас было человек десять. Были ребята и постарше, лет шестнадцати…

В комнате воцарилась тишина, и все смотрели и внимательно слушали Петра. А он продолжал:

– Мы переходили Ворошиловский мост по его левой стороне и были уже на середине пути, когда один из нас – Волька Кожин, старше меня года на два – взял да и этак запросто перелез через ограждение и повис на руках над Доном, а потом так же легко перемахнул назад.

– Ну что, салаги? – сказал он насмешливо. – Слабо повторить такое?

Мы так и обомлели. У меня от одного только вида на серые воды Дона с высоты моста голова закружилась.

Все тут же стали перелазить через ограду. Правда, никто не висел на руках, как Валька, но стояли и смотрели вниз. Лишь один сказал: «Я в такие игры не играю», – и ушёл. Ему крикнули вдогонку, что он трус. Хорошо хоть, что у старших хватило ума запретить повторять этот подвиг младшим.

Евгения Георгиевна спросила тихим голосом:

– Петенька, не томи и успокой: ты не перелезал через ограду?

– Ясное дело, нет, – сказал Альфред Фридрихович. – Ты сына не знаешь?

Пётр посмотрел в сторону Лёвы, надеясь, что тот, как опытный психолог, подскажет правильный ответ, но тот ничего не подсказывал, и тогда Пётр сказал:

– Не совсем.

– Что значит «не совсем»? – ужаснулась Евгения Георгиевна.

– Я хотел перелезть тоже, но старшие мальчики мне не разрешали, и тогда я их уговорил, чтобы они, если за меня так боятся, сами подержали меня над пропастью.

– И они подержали? – глухим голосом спросил Альфред Фридрихович.

– Да, папа, – ответил Пётр. – Меня держало трое самых крепких парней – каждый двумя руками. И это было потрясающее ощущение! Я смотрел вниз на воду, и она казалась совсем рядом, и хотелось прыгнуть… Теперь-то я понимаю, что, если бы они меня уронили, я сорвался бы в воду и разбился. Я где-то слышал, что так гибнут неопытные парашютисты, когда прыгают на воду. Она им кажется совсем близкой. Они отстёгивают парашют, но… оказывается, что вода ещё далеко… и они разбиваются о воду!

Израиль Михайлович сказал с досадой:

– Уж лучше бы украл что-нибудь, чем сделал такое! – Потом, помолчав, добавил: – Почему-то вспомнил, как мы ехали в Израиль. Тоже как над пропастью висели.

– Что значит, как над пропастью? – не поняла Вера Петровна.

– Я был советским человеком до отъезда на Землю Обетованную. Расстался с СССР через неделю после дня сталинской конституции. В Израиль мы с Ингой летели «Аэрофлотом». Самолёт был переполнен. Кто-то летел в гости, кто-то на ПМЖ. Мне казалось, дураку, что вот сейчас приземлится самолёт и мы окажемся в раю.

А счастье было так возможно,
так близко,
Но судьба моя…
Идиот, я ещё не знал, что везде есть свои проблемы, и неизвестно, какие легче решать: те, к которым привык, или новые, которых не знаешь! Но, как оказалось, наша посадка была не в раю… А потом пошли чёрные будни, о которых ни вспоминать, ни рассказывать не хочется… И это при том, что никаких конкретных претензий к стране я предъявить не могу. Страна как страна. Только евреев там много и воздух какой-то густой и тягучий. Всё пронизано религиозными легендами. Всё там перемешалось: иудаизм, христианство, мусульманство… Поневоле поверишь в Бога. И все живут своей жизнью, все живут рядом друг с другом, и все уживаются.

– Тоже сказал: уживаются! А борьба с палестинцами?

Альфред Фридрихович с интересом слушал воспоминания Израиля Михайловича и сравнивал его ощущения со своими.

– Но это же борьба не религиозная… – сказала Инга.

– Вот потому я чувствовал какую-то вину перед вами, – продолжая думать о своём, проговорил Пётр.

– Удивляюсь, – сказала Евгения Георгиевна, нервно закуривая, – а взрослые, которые проходили мимо, когда вы на мосту такое вытворяли, они что, не видели? Ну что за люди такие!

– Да никто никуда не смотрел, все проходили мимо, да и мало тогда людей было на мосту.

Лёва, которому невтерпёж было рассказать свою историю, спросил:

– Не томи, чем всё кончилось?

Израиль Михайлович съязвил:

– Ты разве не понял? Петю уронили в Дон и он утонул, а сейчас перед нами его фантом.

– Кончилось тем, – сказал Пётр спокойно, – что мы пошли на городской пляж, вдоволь накупались, вот и всё. А теперь, когда я проезжаю по тому мосту, я всегда вспоминаю, как меня держали мои друзья, чтобы я не упал в воду… И знаете, казалось тогда, что мне самому хотелось туда сигануть…

– И зачем же ты полез туда? – спросила Фаина, глядя на Петра, словно видела его в первый раз.

– Мне было важно доказать себе, что я не трус, – ответил Пётр.

– Какая чушь! – пробурчала Евгения Георгиевна. – Вы могли соревноваться на песке, сколько душе угодно. Ловкость и храбрость свою демонстрировать друг перед другом. А такое… Нет, хорошо, что об этом я узнаю только сейчас. Я бы не дожила до этих лет! Нет, ты скажи: зачем же было зависать над пропастью?

– У мальчишек в голове всегда такие глупости! – подвела итог Инга. – Хорошо, хоть Славик этого не слышал, а то бы и он когда-нибудь выкинул такой номер. Я надеюсь, что девочки не станут ему рассказывать такие ужасы, – она вопросительно посмотрела на Вику и Риту.

– Не станем! Честное слово! – подтвердили девочки, очень довольные тем, что они таким образом приняты в компанию взрослых людей и у них теперь завелись с ними общие тайны.

– Твой Славик совсем не такого склада мальчик, – утешил сестру Пётр.

– Да и ты был спокойным, а вовсе не буйным, – сказала Евгения Георгиевна. – Всё мечтал-мечтал о чём-то, а у самого в башке вон, оказывается, что было!

– Никогда бы не подумал! – сказал Альфред Фридрихович. – Я всегда представлял тебя каким-то другим.

– Это всё самокопание, – заметил Лёва. – Что было, то было. Чего уж вспоминать? Слава Богу, дожил до такого возраста, когда такие глупости  в голову не придут!

– Не скажи! И сейчас иногда хочется сделать что-то такое, что покруче того трюка над Доном.

Неожиданно эмоционально высказалась всегда молчаливая Фаина:

– А я знаю, в чём высший смысл того твоего поступка!

Лёва хихикнул:

– «Высший»? На Ворошиловском мосту – смысл и впрямь может показаться высшим! Куда уж выше?!

– Ну и в чём? – спросил Пётр.

– Тебе не суждено было разбиться, – серьёзно сказала Фаина. – Вот и всё!

Пётр просветлел лицом, улыбнулся и кивнул.

– Я тоже так это понимаю.

А Лёва проговорил, смеясь:

– Эх, Петя-Петя! Мне бы твои детские воспоминания! Везёт же людям!

– А тебе разве нечего вспомнить? – удивился Пётр.

Лёва хохотнул:

– Очень даже есть чего! Я был паинькой-мальчиком. Мы жили тогда в Киеве и летом ездили за город, где и проводили каникулы. Я хорошо учился, и… представьте себе, любил лазить в сад к соседям. И у нас был сад, те же деревья, яблоки, сливы… Но соседские мне казались вкуснее.

– Ты воровал яблоки? – спросила Инга.

– Не только. Там и груши росли, и сливы, и абрикосы!

Альфред Фридрихович зевнул.

– Кто в детстве не лазил в чужие сады?! Это и воровством не считалось. Так, мальчишеские забавы. Запретный плод – это такая вкуснятина! Тоже мне, воспоминания! А заряда с солью тебе не приходилось получать?

– Нет… Бог миловал…

– В конце концов это всё были глупые детские шалости! Ты ведь не вырос грабителем, – сказала Евгения Георгиевна и с любовью посмотрела на зятя.

– Яблоки в саду – это не самые страшные прегрешения нашего Лёвы, – сказала Инга. Потом, взглянув на девочек, отослала их играть к Славику в комнату. – Нечего вам здесь делать. Неужели ничего интереснее, чем слушать наши разговоры, нет?! Идите, идите… – Потом, взглянув на мужа, продолжала: – А вспомни свои похождения с разными бабами!

– Какие похождения?! Это всё твоя фантазия и ревность! Мои пациентки, как правило, молодые красотки. Чем я виноват?! Это моя работа!

– Вот именно, работа! Добавь ещё – вредная работа! Ты и молоко получаешь за вредность, – воскликнула Инга, – в оригинальной упаковке!

– Между прочим, – повторил Лёва, – очень трудная работа. Вот послушай: приходит ко мне больная. Смотрю: я ей не нужен. Нужна операция, а эта дура отказывается. «Я, – говорит, – не выдержу, умру». Я ей говорю, что она обязательно умрёт. Куда же она денется!? Только оперироваться нужно. Убеждаю её, что одно другому не мешает, можно прооперироваться и умереть… Ну, какие нервы нужно иметь, чтобы такое выдержать?! И так каждый день. Грязная работа…

Инга фыркнула:

– То-то ж ты так любишь об них пачкаться! Ни одной шлюхи мимо себя не пропустишь!

– Но это уж, извини, моя дорогая, издержки производства! Это и есть профвредность, – улыбнулся Лёва.

– Успокойся, Ингочка, – утешила Евгения Георгиевна дочку. – Разве ты не знаешь, что мужики – полигамные кобели? У них только одно на уме, и их невозможно переделать. И не надо! Зачем? Пусть репетируют! Дело женщины хранить семейный очаг, растить детей и рожать новых…

– Да уж тут родишь – при такой тесноте! – сказала Инга.

– Теснота в квартире, – возразила Евгения Георгиевна, – штука временная. Сегодня теснота, а завтра, глядишь, и просторнее станет! Вот нас переселять собираются…

Настроение у всех было подпорчено. Лёва встал, икнул и бросил, ни на кого не глядя:

– Я, пожалуй, пойду, приму душ.

На какое-то время в комнате воцарилась тишина.

– Ребята, давайте жить дружно! – сказала Евгения Георгиевна. – Изя, расскажи лучше нам о своих еврейских корнях. Мы прожили с тобой столько лет, а об этом никогда не говорили. Странно даже… И не думали об этом никогда! Интернационализм…

– Что рассказывать? Какой-то писака так и сказал:

В десятом колене по крови еврей,
И этим немало горжусь.
Но нет ничего мне на свете родней,
Чем ты, моя матушка Русь.
Ну и что?  Прадед мой был резником (шойхетом) при синагоге, очень уважаемым человеком. А я себя ощущаю человеком мира, вне национальности, к сожалению. Я люблю Россию, но люблю и другие страны: Израиль, Францию, Англию… У меня есть близкие друзья и там. Есть и такие, которые всерьёз занялись изучением Каббалы, ходят в синагогу, справляют Шабат. Другие по воскресеньям ходят в церковь… Я за них очень рад, но в синагогу не хожу вследствие того, что, когда надо отдыхать – мне приходится работать. И тут ничего не сделаешь. Даже на Святой земле в Израиле я себя не ощущал до конца евреем. А вообще-то не бывает второсортных наций. Бывают не очень хорошие люди в любой нации, к сожалению. Родители мои были идейными… коммунистами и очень далекими от религии…

– Так ты не бываешь в синагоге? – удивился Альфред Фридрихович.

– Нет… Впрочем, и в церкви не бываю. Я себя ощущаю атеистом. Может, что-то и есть там… но уж точно это не библейский Бог, и Ему никакого дела до меня нет, впрочем, как и мне до Него! Даже в Израиле я сохраняю нейтралитет ко всем религиям мира… Так и живу…

И в это время раздался звонок в дверь.

– Это опять пришла дворничиха, – сказал Пётр. – Неужели девочки снова что-то натворили?

Он прошёл к двери и открыл её. На пороге стояла яркая и стильная Натали;. Она была в коротких шортах и выглядела очень сексуально.

– Привет! – сказала Натали с порога. – С днём рожденья тебя!

– Спасибо, – ответил Пётр, уже по одному только тону предчувствуя что-то недоброе.

– Я приехала за девочками, – заявила она.

Девочки, вышедшие посмотреть, кто это пришёл, стояли рядом.

– Мама, – сказала Рита, – ты же обещала нас оставить здесь на целое лето!

– Мало ли что я обещала! Собирайтесь! Нас машина ждёт.

– Вещи? Но ведь их ещё надо собирать… – растерялся Пётр. – Я думал…

– Тебе думать противопоказано! Собирайтесь, нас ждут.

Девочки нехотя стали вынимать из комода свои вещи.

Потом  кинулись целовать папу и обеих бабушек, а Натали терпеливо ждала их у двери, приговаривая:

– Телячьи нежности!

Уже когда они выходили, Евгения Георгиевна спросила вдогонку:

– Да хоть скажи, когда ты их приведёшь в следующий раз?

– Не знаю… Приведу… – ответила Натали, небрежно оглядываясь на свою бывшую свекровь.

Когда дверь за ними закрылась, Израиль Михайлович сказал Петру:

– Ей что-то от тебя нужно.

– Что? – удивился Пётр. – Алименты я плачу исправно, квартиру подарил… Что ещё она может хотеть?

– Не знаю.

– А может, это связано с предстоящим сносом нашего дома, – сказала Инга.

– Да не будет никакого сноса – помяните моё слово, – воскликнула Евгения Георгиевна. – Глупости всё это!

Пётр промолчал. У него было такое ощущение, будто он проходит над пропастью. Он вспомнил тот детский эпизод на Ворошиловском мосту и попытался сравнить его со своим нынешним состоянием. Сейчас было страшнее.


Между тем, машина стояла на тротуаре. Одно её колесо заехало на клумбу с цветами, и теперь водителя ругала за это устроительница клумбы – Василиса Степановна с первого этажа. Девочки не любили эту сварливую тётку, но сейчас все их симпатии были на её стороне. Водитель, спортивный парень лет тридцати, лениво огрызался, потом взял у Натали сумку с вещами и положил в багажник. Но откуда-то появился незнакомый мужчина в костюме и с аккуратно подстриженной бородкой и с укором произнёс:

– Гражданин, вы испортили клумбу… Вам бы извиниться и исправить порушенное!

– Я приношу свои извинения! – бросил парень, язвительно ухмыляясь. – Этого достаточно?

– А вы зря смеётесь, – сказал Незнакомец. – Тем, кто причиняет другим зло, – им самим добра не будет. Разве вы не знали этого закона?

– Впервые слышу! – продолжал улыбаться водитель, демонстрируя свои перламутровые зубы. – Но если уж я причинил кому-то зло, то готов заплатить за ущерб.

Он полез в нагрудный карман, но Незнакомец остановил его:

– Этого не надо!

– А что надо? – не понял парень и сам же себе ответил: – Хватит болтать! Покаяния он захотел! Не;когда! Пора ехать! – С этими словами он открыл дверцы и скомандовал: – По коням, девчонки!

Все сели в машину, а Незнакомец подошёл к водителю и сказал:

– Учтите: так просто уехать вам отсюда не удастся.

– Ага! – весело кивнул ему парень. – Сейчас увидишь!

Он вставил ключ в замок зажигания, повернул… но машина дёрнулась, мотор зачихал и заглох.

– Ну, вот видите: я же предупреждал! – сказал Незнакомец.

– Да пошёл ты к чёртовой матери! – прикрикнул на него парень. – Тут и без тебя тошно, а ты ещё стоишь над душой!

С этим словами он открыл капот и вылез из машины.

– Вы не там ищете поломку! – сказал Незнакомец.

Что-то в его словах показалось водителю странным.

– Ну и где же, по-твоему, поломка? – спросил он.

– У вас в душе, – ответил Незнакомец.

Парень рявкнул на него:

– Пошёл вон, дурак! Проповедник хренов. Иди-иди, придурок, пока я тебе по башке не двинул! Я по пятницам не подаю!

– А я сейчас милицию вызову, – сказал Незнакомец. – И пусть она поинтересуется, была ли эта парковка законна, или нет.

Парень криво усмехнулся и сказал:

– Да пока ты её вызовешь, меня здесь уже не будет. – Он захлопнул капот и уверенно сел за руль. Включил мотор, высунулся из окна и помахал рукой Незнакомцу:

– Счастливо оставаться, придурок!

– И всё-таки далеко вы не уедете, – предсказал ему Незнакомец.

– А вот мы это сейчас посмотрим! – рассмеялся парень и резко нажал на акселератор – и тотчас же со страшным скрежетом прошёлся крылом машины по столбу.

Водитель побледнел и на какую-то секунду откинулся на спинку сидения. Затем вышел из машины и стал смотреть на повреждение, приговаривая: «Совсем же новая! И ведь как я не хотел сюда ехать! Как чувствовал!».

– Имейте в виду, милостивый государь, что вы должны будете ехать сейчас крайне осторожно, иначе все встречные столбы и все гвозди на дороге будут вашими.

– Да что вы к нам пристали?! – подала голос Натали.

Автомобиль рванул с места и, благополучно миновав столб, который теперь хранил на себе следы серебристой краски, влился в городской поток машин.

Василиса Степановна, с изумлением наблюдавшая эту сцену, только покачала головой:

– Сталина на них нету, проклятых иродов!

А машина повернула на Большую Садовую и пристроилась в хвост колонне. Водитель всё время чертыхался.

– Ну, не хотел же я ехать сюда! – твердил он. – Не хотел! Ну ведь как чувствовал же! И этот придурок – откуда он взялся?

Ответом на этот вопрос стал лишь визг тормозов машины, которая чуть было не врезалась в них сзади! Парень резко затормозил, потому что вдруг увидел перед собой красный сигнал светофора. Он высунулся из окна и заорал водителю машины, которая чуть в него не врезалась:

– Не видишь, куда едешь, идиот!? Нужно соблюдать дистанцию!

В ответ ему послышалась отборная матерная брань. Но зажёгся зелёный свет, и можно было ехать дальше.

Вдруг машина словно нырнула носом вниз, и водитель понял, что проколол переднее левое колесо. Он вышел из машины и убедился, что предсказание Незнакомца сбылось.

14.

А Незнакомец некоторое время стоял на месте, словно бы из опасения, что машина с этим нахалом вот-вот вернётся, но потом повернулся в сторону дома и принялся его тщательно осматривать. Придирчиво осмотрев фасад здания и словно бы придя к какому-то выводу, неспешно вошёл в  тоннель старинного подъезда, продолжая разглядывать его своды так, словно пришёл в музей.

Василиса Степановна всё это время наблюдала за таинственным незнакомцем и медленно шла за ним. «Что за человек, – подумала она, – и куда это он идёт? Что ему здесь нужно?». Увидев, что тот вошёл во двор и разглядывает их металлическую лестницу и балкон, всплеснула руками и сказала соседке, сидящей на маленькой скамеечке у своих дверей:

– Ну, ты посмотри, что делается, а? У нас как проходной двор! Приходят сюда всякие…

Алла Борисовна Пугачёва, полная тёзка великой певицы, была очень стара и глуховата и потому переспросила:

– А? Ты что-то сказала?

– Говорю, что у нас проходной двор… Ходят здесь всякие.

– Да про кого ты говоришь? – не поняла соседка.

Но Василисе Степановне уже было не до ответов. Она махнула рукой и подошла к мужчине.

– И куда ж это, милок, ты путь держишь? – спросила она, внимательно вглядываясь  в него. – Придя к выводу, что он не представитель ЖЭУ, а случайный здесь человек, грозно сказала: – Ходят здесь всякие… Может, ты бомж какой?

– Я не бомж, – ответил Незнакомец.

– А откуда ж тогда ты такой взялся?

– Откуда взялся – оттуда и взялся. Тебе-то, Василиса Степановна, какое до меня дело? – спросил тот доброжелательно, поглаживая свою бородку.

– Да ты откуда знаешь-то, как меня зовут? – изумилась Василиса Степановна.

– А я всё про тебя знаю, – ответил тот, добродушно посмеиваясь. – И про то, что ты родилась в послевоенном сорок седьмом году, и про то, как тебя муж твой покойный поколачивал. Да я что хочешь могу про тебя ещё рассказать.

Но Василису Степановну не так-то легко было сбить с толку.

– Ты мне зубы не заговаривай! – прервала она его. – Всё-то он знает, и когда я родилась, и мужа моего горемычного… Да кто ты  такой и куда идёшь?

– Да куда хочу, туда  и иду. Я ж никому не мешаю.

– Как не мешаешь! А мне вот мешаешь! Может, ты грабитель какой. Я вот сейчас милицию вызову… Шастают здесь всякие… А потом, между прочим, у людей вещи пропадают. Давеча пришёл один такой бездельник и бельё слямзил.

– Так то ж было в соседнем дворе, а в этом такого не было, – парировал мужчина, пытаясь пройти мимо строптивой бабы.

– Да ты-то откуда знаешь, что тут было, а чего не было? Бельё не бельё, а вещи пропадали.

– То бомжи вещи стащили у Ворониных.

– Бомжи! Вот такие, как ты, и заходят, – крикнула Василиса Степановна. – Алла! Зови милицию, зови её, а я этого типа пока попридержу! Ишь какой! Всё он знает!..

Разумеется, на Аллу надежды никакой не было, потому что она была не только глуховата, но и глуповата, а кроме того, у неё и телефона-то никогда не было. Василиса Степановна крикнула это просто так – для острастки. Она схватила мужчину за пиджак и закричала от страха:

– Вот только ударь! Только ударь, проклятый! Ты у меня за это на пять лет в тюрягу загудишь!

Мужчина взял Василису Степановну за плечи, легко переставил её на другое место, а сам исчез куда-то, словно бы его и вовсе не было никогда.

– Вот смотрю я на тебя, Василиса, и удивляюсь, – сказала Алла Борисовна. – Чудная ты какая-то сегодня. И чего раскричалась на весь двор? И руками машешь. Случаем, ты с утра пораньше не приняла ли уже на грудь?

– Да вот же лезет тут какой-то тип и лезет. Я его пытаюсь задержать, а он уже куда-то делся.

– Да какой тип? – удивилась Алла Борисовна. – Рядом с тобой никого нету, а ты вроде как будто споришь с кем-то? Вот и говорю, ты там, часом, белены не объелась?

Василиса Степановна огляделась вокруг и сразу осознала нелепость своего положения: а может, и впрямь никого не было? Иль перепила вчера с Пантелеичем, иль померещилось на старости лет.

«А может, уже начинается? – со страхом подумала Валентина Степановна. – Склероз проклятый. Вон, старухе Манукянше сколько, а память у неё молодая, а мне чёрт-те что причудилось!».

– Чего-то я устала сегодня, – сказала она. – Пойду, что ли, прилягу.

Между тем Незнакомец подошёл к двери, обитой дерматином, и позвонил в квартиру отставного полковника. Представившись корреспондентом газеты «Вечерний Ростов», заявил, что огорчён, потому что узнал, что администрация города приняла решение о сносе этого здания, а дом этот представляет несомненную историческую ценность.

Леонтий Леонидович, обычно бдительно проверяющий документы у незнакомых гостей, был обрадован тем, что и корреспондент влиятельной городской газеты думает так же, как и он, и не удосужился проверить их у своего внезапного гостя. А тот без передышки что-то говорил и говорил, сыпал фактами, номерами приказов, фамилиями, адресами и прочим. Было такое ощущение, что этот интеллигентный с виду мужчина каким-то механическим голосом, без выражения, без эмоций, просто читает текст, находящийся у него перед глазами.

– Я вижу, что вы неплохо осведомлены, – прервал его Леонтий Леонидович в некотором изумлении. – Но откуда, позвольте вас спросить, вам всё известно?

Незнакомец ответил с улыбкой:

– Помните: в старые времена была советская песенка: «Такая у нас работа – учить самолёты летать?» – ответил с улыбкой мужчина. – Вот и у меня такая работа: добывать информацию.

– Я не думаю, что даже в ФСБ знают о городской администрации так много, как знаете вы, – сказал Леонтий Леонидович.

– Ну, их-то возможности по добыванию информации не сравнить с моими, – скромно потупив взгляд, произнёс Незнакомец. – Но вы правы: они и в самом деле ничего не знают, но не потому, что не могут узнать, а потому что им это не нужно.

– С этим надо идти в прокуратуру, – решительно произнёс Леонтий Леонидович.

– Вряд ли это поможет, – засомневался мужчина. – Они об этом осведомлены. Одна шайка-лейка.

Леонтий Леонидович горько усмехнулся.

– Вы, пожалуй, правы. Помню, у меня на семьдесят первой площадке, где я служил в семидесятых годах, была авария незадолго до запуска космического пилотируемого корабля…

Незнакомец кивнул:

– Я помню, вы рассказывали ту историю о замыкании электропроводки, на которой рабочие оставили свои инструменты. Вас потом гоняли по кабинетам, но вы так и не смогли доказать невиновность ваших людей.

Леонтий Леонидович с удивлением взглянул на бородатого мужчину, но ничего не спросил. Незнакомец ему явно нравился, и он испытывал к нему полное доверие.

– Ну, если вы помните ту некрасивую историю, – сказал он, – тогда мне вам нечего доказывать. Плетью обуха не перешибёшь. Хотя в нашем случае, конечно, что-то надо бы сделать. Подскажите, что? Собирать подписи? Поднимать общественность? Они потребуют доказательств. А дачу взяток доказать трудно. Нам никто не поверит, и нас просто выставят за дверь! И как прикажете быть? Вы-то сами знаете, что нужно делать?

Незнакомец ответил:

– Бороться! Что же это за жизнь без борьбы?

– Но ведь  бесполезно! – воскликнул отставной полковник.

– Позвольте, уважаемый Леонтий Леонидович! Но в середине девятнадцатого века всякому разумному человеку было ясно, что плавать под водой или летать в космос невозможно. Был, правда, один чудаковатый француз по имени Жюль Верн, который верил в это и даже описывал, как всё это произойдёт, но все считали, что это просто фантазии. Да и у нас, если помните, был Циолковский. Но вам ли не знать, что все самые невероятные фантазии мыслителей рано или поздно претворяются в жизнь! Надо мечтать, надеяться и действовать!

– Легко сказать! – покачал головой Леонтий Леонидович. – А давайте-ка с вами сходим к соседям на второй этаж. Я всегда с ними советуюсь. Это грамотные, культурные люди…

– Давайте, – согласился мужчина. – Хотя, конечно, время сейчас для этого не совсем подходящее.

– Это почему же? – удивился Леонтий Леонидович.

– Ну, как же! Разве вы не знаете, что у них там сейчас идут приготовления к торжествам по поводу пятидесятилетия Петра Альфредовича?

– Вы и это знаете? – изумился отставной полковник.

– Ну, кто ж об этом не знает! Весь двор знает. Шутка сказать, Петру, этому шалунишке, уже пятьдесят! Казалось, совсем недавно он всех мучил игрой на своей скрипочке.

Леонтий Леонидович удивился при этих его словах и подумал: «Двор-то знает, и в этом нет ничего удивительного. Тут все, как в деревне, знают всё друг про друга, но ты-то откуда знаешь?».

– Хотя праздник у них был омрачён тем, что бывшая жена Петра Альфредовича только что забрала своих дочерей и увезла к себе домой, – продолжал корреспондент «Вечернего Ростова».

– Что вы говорите?! – удивился Леонтий Леонидович.

– Я только что был этому свидетелем. Они так спешили, что чуть не сбили фонарный столб. Его поцарапали и даже, кажется, погнули…

– Да что вы говорите?! Сбили наш фонарный столб? – воскликнул Леонтий Леонидович.

– Сбить не сбили, но, кажется, погнули. Фонарный столб бьёт машину только в порядке самозащиты.

– Эх, милицию бы сюда нашу родимую!.. – мечтательно сказал Леонтий Леонидович. – А кроме вас были ли ещё свидетели?

– Были, – подтвердил мужчина. – Василиса Степановна.

Леонтий Леонидович обрадовался:

– Вот и отлично! Двое свидетелей – это уже хорошо! Мы сейчас накатаем заяву и подадим её в милицию, и этому пакостнику будет тошно. Пусть заплатит штраф за повреждённый столб! – глаза у Леонтия Леонидовича зажглись азартом. – А давайте-ка пойдём посмотрим на это дело! У вас время позволяет отвлечься на этот милый пустячок?

– Позволяет, – ответил мужчина. – У меня в запасе – целая Вечность. Давайте.

– А я попутно переговорю с Василисой. Знать бы ещё только номер его машины…

– Я запомнил! – уверенно произнёс Незнакомец. – У меня хорошая память. – Он назвал номер машины.

– Отлично! – сказал Леонтий Леонидович. – Милиция здесь за углом.

Увидев Аллу Борисовну, мирно сидящую на скамеечке перед дверью в свою квартиру, Леонтий Леонидович спросил:

– Алла, а ты Василису не видела?

– Как же не видела, – ответила та. – Она здесь недавно была, а потом спать пошла.

– Пошла спать? – удивился Леонтий Леонидович. – Среди бела дня? Ну, что ж, это несколько меняет наши планы. Не будить же её в самом деле… Но всё равно, – он обратился к мужчине, – пойдёмте осмотрим место происшествия.

Они вышли на улицу и тщательно осмотрели столб…

А пенсионерка Алла Борисовна, сидящая на своей скамеечке, с изумлением наблюдала, как Леонтий Леонидович, которого она всегда очень уважала, жестикулируя руками и разговаривая сам с собой, сначала вышел со двора на улицу, а затем вернулся.

– Что сегодня, все с ума посходили, что ли? – пробурчала она. – То Василиса сама с собой говорила, но ей-то простительно! А теперь вот и Леонидыч сам не свой, что-то громко говорит себе под нос. Это он ещё не напился, а уже такой дурной, а что будет, когда налижется?

Между тем, Леонтий Леонидович позвонил в дверь соседей со второго этажа. Прямо с порога заговорил о том, что узнал от своего нового знакомого. Открывший ему дверь Пётр прервал возбуждённого соседа и предложил гостям пройти в дом.

– Познакомьтесь, – сказал Леонтий Леонидович, – это журналист из «Вечернего Ростова», – тут он запнулся, потому что совершенно не представлял, как того зовут.

– Тихон Ипполитович, – скромно представился Незнакомец.

Лёва, вышедший навстречу гостям, рассмеялся.

– С каких это пор газета в России выступает против городской администрации? Это фантастика! Им же всё и так ясно! Они знают за нас, как нам жить и как нам не жить. Весь этот шум для отвода глаз – не правда ли, любезный, как вас там?

– Тихон Ипполитович, – повторил мужчина, поглаживая свою бородку.

– Вот именно: Тихон Ипполитович! – радостно воскликнул Лёва. – Тут один Тихон уже был, теперь другой пришёл. Да вы проходите, проходите… Вот здесь присаживайтесь.

Леонтий Леонидович многозначительно улыбнулся Петру, и тот сразу всё понял:

– Коньяк, водку? – спросил он деловито.
– Вы что именно предпочитаете? – спросил Тихона Ипполитовича Леонтий Леонидович. – Ударим пьянством по алкоголизму!

– Я бы выпил коньяку, – признался мужчина.

– Да и я бы тоже, – сказал Леонтий Леонидович. – Если бы угостили, конечно. Мне приходилось служить там, где морозы крепче водки…

– А мы угостим! – весело сказал Пётр. – Вот, пожалуйста!

Возникшая откуда-то со стороны Инга встрепенулась:

– Лёве – не наливать! – распорядилась она. – Он свою норму уже выполнил.
– Да я ни на что и не претендую, – ответил Лёва и сразу загрустил.

Леонтий Леонидович продолжал разъяснять создавшуюся ситуацию.

– Дело в том, – сказал он присутствующим, – что, судя по тому, что рассказал господин журналист, нам всем угрожает выселение…

– Вы нам это уже вчера говорили, – сказала Евгения Георгиевна, закуривая сигарету. – Неужели что-то со вчерашнего дня изменилось?

– Появилась свежая информация, – пояснил Леонтий Леонидович. – Ещё вчера я даже и не представлял, что дело зашло настолько далеко. Уже, оказывается, проплачены деньги за это место и есть организация, которая будет заниматься расселением семей и строительством высотки.

Лёва усмехнулся:

– Земля в центре любого города – это всегда очень серьёзно. И в Израиле, и в Америке людишки за землю в центре готовы горло друг другу перегрызть.

– Подтверждаю, – сказал Альфред Фридрихович. – В Германии всё то же самое.

– И что делать? – изумился Леонтий Леонидович. – Сдаваться без боя?

Инга сказала:

– Ну, а какой бой мы можем затеять? Начнём стрелять из пушек или пойдём в штыковую атаку?

– Можно было бы куда-то обратиться, – сказала Фаина.

– Куда? – спросил Лёва. – В комиссию ООН по правам человека? В Страсбургский суд? Да кому мы нужны, чтобы на таких букашек, как мы, там обращали внимание?

Леонтий Леонидович возразил:

– Если мы почувствуем себя букашками, то с нами так и обойдутся – как с мелкими насекомыми. А если заявим, что мы люди, тогда…

Он посмотрел на корреспондента, надеясь у него встретить понимание и поддержку своей мысли.

Пётр возразил:

– А я не вижу никакой трагедии в том, что все эти старые дома, сгрудившиеся около маленького дворика, снесут к чёртовой матери. Ведь нам всем дадут квартиры!

Леонтий Леонидович возразил:

– Пётр Альфредович! Да вы хоть представляете, где нам их дадут? Вы знаете, где дали квартиры профессорам нашего университета? Никогда не догадаетесь – держу пари.

– Где? – спросил Пётр.

– В Батайске! – сказал корреспондент. – Для них построили дом в Батайске, и они теперь все там живут.

– Ну, вот видите! – воскликнул Леонтий Леонидович. – Господин журналист подтверждает мои сведения. В Москве бомжей и алкашей выселяют за черту города, а у нас выселили интеллектуальную элиту! Вы представляете, что могут сделать с нами – ведь мы не доктора и не кандидаты.

– В Батайск? – ужаснулась Евгения Георгиевна. – Но этого не может быть! Я не хочу в Батайск!

В комнате воцарилась тягостная тишина. Её нарушил Пётр:

– А я бы и в Батайск переехал – лишь бы квартиру дали. В конце концов, – ну, что такое этот Батайск? Пригород Ростова. Автобусом – десять минут! Скоро Ростов объединится с Батайском, как объединился с Нахичеванью, и никто и не вспомнит, что такой городишко был когда-то на свете.

Начался шум, и все стали наперебой спорить: Батайск или не Батайск, хорошо или плохо, переезжать или не переезжать, как вдруг подала голос та, о ком все давно забыли, – Вера Петровна.

– Вы совсем забыли о Тихоне, – сказала она. – Даже если мы все переедем в новые квартиры, куда он-то денется?

– Нам теперь не до Тихона! – сказал Лёва. – Тут самим бы выжить!

В следующую секунду случилось нечто невероятное: то ли Лёва неудачно повернулся и стукнулся о косяк двери, то ли какая-то невидимая сила обрушилась на него, отчего он отлетел в сторону и упал на пол. Все кинулись поднимать Лёву, а когда подняли, увидели у него под глазом здоровенный синяк.

– Это Тихон и был, – заявила с уверенностью Вера Петровна. – Сколько раз я предупреждала тебя, Лёвушка: никогда не обижай Тихона! Он добрейшей души человек!

– Я ничего не понял, – пробормотал Лёва. – Кто это меня ударил?

В комнате воцарилась такая тишина, что, казалось, было слышно, как поскрипывают от усталости потолочные балки и старые доски пола на просевших лагах.

– Однако драться – это не есть хорошо, – сказал Альфред Фридрихович Вере Петровне, почему-то с нарочитым немецким акцентом, осуждая действия этого непонятного Тихона.

Все смотрели друг на друга и вдруг обратили внимание, что корреспондент «Вечернего Ростова» исчез. Никто не мог понять, куда он делся.

– Да где он, кстати? – спросил Израиль Михайлович.

Все посмотрели по сторонам. Незнакомца нигде не было.

Вера Петровна догадалась:

– Так это и был Тихон?

Леонтий Леонидович сказал:

– Собственно говоря, он мне так и представился: Тихон Ипполитович. Но мне и в голову не пришло, что это тот самый…

– Тихон! – закричала Вера Петровна своим старческим голосом. – Тихон, где ты?

Ей никто не отозвался.

– Тихон! – повторила она. – Тихон! Если ты меня слышишь, то знай: я бы хотела, чтобы ты жил у меня. Даже если этот дом снесут и мы переедем на новое место, я бы хотела знать, что ты рядом. Я всегда знала, что счастье может быть только в доме, где живёшь ты!

– Он слышит, – заверила мать Евгения Георгиевна, – и Тихон непременно будет жить с нами.

Она бережно обняла мать и проводила в её комнату.

15.

И вот наступил, наконец, долгожданный вечер. В комнате, где поставили праздничный стол, вдруг появилось много цветов. Они стояли в вазах на пианино, на окне и даже на полу. На столе блестели хрустальные рюмки и фужеры, ножи и вилки. Множество блюд и разноцветных бутылок делали и его похожим на огромный букет.

Стульев не хватало. Их вынесли из всех комнат и кухни, а Евгения Георгиевна никак не могла сосчитать, кто же в конце концов будет и всем ли хватит стульев? Потом решила, что если что – принесут из кухни табуретки.

Все к этому моменту были одеты в свои лучшие костюмы и платья, улыбались и с любовью смотрели на юбиляра.

– Давайте, наконец, рассаживаться, – подала команду Евгения Георгиевна, и все стали усаживаться за стол.

В торце стола, как всегда, сидели Вера Петровна и Евгения Георгиевна. Правда, Израиль Михайлович заикнулся было, что, может быть, посадить во главе стола юбиляра, но на него Евгения Георгиевна так посмотрела, что он притих и решил сесть рядом с нею, но и здесь наткнулся на осуждающий взгляд бывшей супруги.

– Садись возле мамы! – грозно сказала Евгения Георгиевна.
– Мудрость приходит в старости на смену разуму, – пробурчал Израиль Михайлович и сел рядом с Верой Петровной.

Рядом с Евгенией Георгиевной сел юбиляр. Он сиял, словно, наконец-то, достиг своей мечты и на сцене исполнял скрипичный концерт Мендельсона! Улыбка не сходила с его лица, и белые зубы, начищенные зубной пастой «Colgate», слепили глаза гостей.

По правую от него руку сидел его отец, и Пётр снова почувствовал себя маленьким. Как хорошо было ему сидеть между матерью и отцом! Но, увидев растерянные глаза Фаины, Альфред Фридрихович уступил ей место рядом с Петром, а сам сел рядом с нею.

– Теперь вы – одно целое. Вы наши дети! Фаиночке будет тоскливо сидеть далеко от тебя!

Фаина с благодарностью посмотрела на Альфреда Фридриховича и пересела ближе к Петру.

Комната была небольшой и загромождённой мебелью, так что было тесно. Но с полчаса назад позвонил концертмейстер оркестра, приглашённый Петром на торжество, и, сославшись на непредвиденные обстоятельства, предупредил, что быть не сможет.

– Пётр Альфредович! – сказал концертмейстер. – Вы меня простите, но я не смогу быть… Подарок за мной! И ещё, чтобы порадовать вас, открою вам маленькую тайну: я говорил с главным, и он согласился со мной. В октябре вы будете играть концерт Мендельсона! Ну как, обрадовал?

– Спасибо! Это царский подарок! Огромное спасибо! Жаль, конечно, что вы не сможете прийти, но…

– Мы будем иметь ещё возможность отметить ваш славный юбилей!

Когда Пётр рассказал матери, что Малиновский прийти не сможет, Евгения Георгиевна с облегчением вздохнула.

– Это к лучшему. Уж очень у нас тесно!

На другом конце стола сидели Лёва с Ингой, их сын Славик и Леонтий Леонидович, который пришёл на торжество при параде, сказав:

– Я уволен из армии с правом ношения формы, а по такому случаю как же её не надеть?! К тому же, признаюсь, до сих пор не привык к цивильным костюмам. То ли дело китель!

Множество значков и медалей блестели на нём, как на новогодней ёлочке. В подарок Петру Леонтий Леонидович, стараясь быть оригинальным, принёс большого плюшевого мишку.

– Спасибо, спасибо, – растерялся Пётр, едва удерживая огромного медведя. – Я буду спать с ним в кухне на раскладушке!

– Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся! – ответил с улыбкой Леонтий Леонидович. – Мне казалось, он скрасит ваше затянувшееся одиночество и мы скоро сможем погулять и на вашей свадьбе!

– Это уж как получится, но я думаю, этого не так уж долго ждать! Невеста уж очень хочет! – пошутил Пётр.
– Желание женщины – закон, пока желание мужчины – женщина, – откликнулся на шутку Леонтий Леонидович.

Неожиданно, пытаясь набрать в тарелку Фаины салат оливье, Пётр опрокинул рюмку с вином на платье Веры Петровны.

– Какой ты неловкий! – воскликнула Евгения Георгиевна. – Слон да и только!

– Я этого ждала, – спокойно сказала Вера Петровна. – Когда Петя был маленьким, он любил сидеть у меня на коленях и часто мочил мои наряды… Так что я привыкла…

– Ему рано впадать в детство! – не могла успокоиться Евгения Георгиевна, вытирая пролитое вино со стола. – Но ему сегодня всё дозволительно… Давайте, наконец, начнём наше торжество!  Первое слово бабушке юбиляра!

– Извините, что я буду говорить сидя… Поздравляю тебя, внучек! Будь здоров и счастлив! Я не умею долго говорить… Будь счастлив, Петенька… и чтобы все твои мечты сбывались!

Все выпили.

– Я хочу провозгласить тост,– сказал Израиль Михайлович, вставая с наполненной рюмкой.

– Не части! – осадила его Евгения Георгиевна. – После трёх рюмок ты полезешь под стол… Не гони картину…

– И не твоя очередь говорить, – добавил Альфред Фридрихович. – Дай сначала родителям юбиляра высказаться.

Вдруг в дверь квартиры постучали.

– Кто это к нам? Ведь звонок есть, – со страхом проговорила Евгения Георгиевна. – У нас вроде бы полный комплект.

Она вышла в прихожую и открыла дверь.

На пороге стоял соседский мальчик лет семи. Он держал в руке три гвоздики и был очень серьёзен.

– Ты к кому, Димочка? – спросила Евгения Георгиевна, понимая, зачем он пришёл.

– Я хочу поздравить дядю Петю с днём рождения, – важно ответил мальчик, торжественно глядя на цветы, которые держал в руке.

– Петя, это к тебе! – позвала сына Евгения Георгиевна, а сама направилась в кухню, чтобы взять конфеты и угостить нежданного гостя.

– Димочка?! – удивился вышедший к гостю Пётр. – Вот спасибо тебе за поздравление. Очень рад! Подожди, сейчас и мы тебя угостим конфетами. – Он взял из рук матери конфеты и передал мальчику. – Кушай на здоровье! Спасибо тебе за поздравления.

Когда Димочка ушёл, торжественный ужин продолжился. Тосты своей оригинальностью друг от друга не отличались. Все желали юбиляру здоровья, успехов, счастья.

Славик, которому мама налила пепси-колу в бокал, пытался рассматривать присутствующих через этот оптический прибор, для чего поднёс его к своим глазам. Но получалось не очень хорошо. Зато было интересно смотреть на мелкие пузыри, которые, поднимаясь со дна бокала, устремлялись вверх и на поверхности лопались… Когда дедушка Алик сказал «Так выпьем же, друзья!..», Славик наклонился к маме и спросил:

– Мама, а куда деваются пузыри, когда они поднялись наверх?

Мама ничего не поняла и только пробурчала:

– Отстань! Слушай лучше, что говорят люди!

Слушать было неинтересно, но тут как раз наступил момент, когда можно было пить. Взрослые стали пить своё вино, а Славик выпил пепси-колу. Он попробовал держать бокал так, как его учили девочки, но было неудобно пить, и он снова взял его за ножку.

– Разобьёшь! – строго сказала Инга.

Славик хотел было возразить, что девочки учили его держать бокал именно так и что так получается совсем по-взрослому, но мама отмахнулась опять и велела молчать и кушать. Есть Славик не хотел, и он загрустил. Потом всё же взял бокал так, как его учили девочки, подумав, что с девочками ему было веселее – те хоть и дразнили его мелким, но всё-таки всё время что-нибудь придумывали. А  у этих взрослых всё было скучно и неинтересно.

Странным было то, что Лёва вёл себя необычно тихо. То ли его расстроила новость, которую он узнал от Инги, то ли смущал синяк под глазом, который он старательно пытался припудрить. Лёва молча пил водку и не забывал подливать Леонтию Леонидовичу, сидящему рядом.

– Поверьте в себя. Вы можете больше!

Впрочем, и тот был необычно молчалив. Его, скорее всего, тревожила перспектива переезда. После смерти жены жил он один. Единственная дочь со своей семьёй проживала на Втором посёлке Орджоникидзе и так привыкла к своему месту, что ни о каком переезде даже слышать не хотела, тем более что её мужу было совсем недалеко до его работы. Работал он на Ростсельмаше и был всем доволен. К отцу Вера Леонтьевна приходила редко, так как с трудом переносила неуёмную энергию родителя.

Когда всё же встал Лёва, чтобы произнести свой тост, все ожидали, что он снова станет пространно говорить о своих способностях, о Солнечной системе и расположении планет, которые для Петра стали очень удачно. Но Лёва был необычно краток.

– Позвольте мне свой тост провозгласить за нашего дорогого юбиляра и пожелать ему, наконец, найти своё счастье и чтобы им вместе всегда было хорошо. Чтобы вместо выражения «я получил по голове» он никогда не говорил, что ему «дали по рогам»! Я предлагаю выпить за то, чтобы имя его ещё долго не сходило с афиш и фигурировало на них не в скромном приложении «и др.», а было набрано полностью и большими буквами! За тебя, Петя! Будь здоров!

Все изумились такой Лёвиной лаконичности и горячо поддержали тост.

Потом Славик, став на стул, спел здравицу дяде Пети, которую разучивал с бабушкой Женей:

– Хэппи бёсдей ту ю!
Хэппи бёсдей ту ю!
Хэппи бёсдей, дядя Петя,
Хэппи бёсдей ту ю!
Он, правда, не очень понимал, что поёт, но был чрезвычайно горд, что поздравил дядю Петю таким необычным способом. Ведь никто из присутствующих даже не пытался петь.

Потом Фаина сказала несколько тёплых слов Петру.

– А давай что-нибудь с тобой ему сыграем в подарок? – предложила Евгения Георгиевна и открыла крышку пианино… – Я же видела, что ты пришла со своей флейтой.

– Ну, что вы, Евгения Георгиевна! Я же не готовилась!

– Брось ломаться! Ты же окончила консерваторию. У меня есть пьеска  нашего ростовского самодеятельного композитора. Простая, мелодичная. Он написал её для музыкальных школ. Недавно мы исполняли её. Сейчас найду. – Она порылась в нотах, лежащих на пианино, и протянула два листика Фаине. – Посмотри. Мило и просто…

– А может быть, не нужно? – робко сопротивлялась Фаина. Наконец, она достала из чехла флейту, и они сыграли Петру вальс из школьной сюиты этого композитора. Потом Фаина осмелела и предложила сыграть пьесу Вивальди.

Концерт в честь Петра Альфредовича затянулся. Наконец, когда снова все сели за стол, слово взял хорошо уже выпивший Леонтий Леонидович. Подняв рюмку на уровень глаз, он, как и Славик, попробовал посмотреть сквозь неё на присутствующих, потом громко сказал:

– Мы уже пили за здоровье и счастье нашего юбиляра. Теперь пора поднять тост и за его родителей!

Все поддержали его громкими возгласами. А Леонтий Леонидович продолжал:

– За мать твою, дорогой Пётр Альфредович! Она прекрасная женщина! Ты уж поверь многоопытному в этих делах человеку! И я большой тайны не открою, если здесь при всех признаюсь ей в любви!

За столом вдруг стало очень тихо. Все подумали, что назревает скандал, который может окончиться и мордобоем. Но отставной полковник, поправив на груди медали, продолжал:

– Я люблю вас, дорогая Евгения Георгиевна! Вы прекрасная и свободная женщина, а я свободный мужчина! Почему же нам не объединиться и не создать новую семью?! Вы женщина свободная, а я вдовец. Почему же мы должны коротать в одиночестве остаток своей жизни?

– Нет, вы только посмотрите на него! – изумился Израиль Михайлович. – Евгения Георгиевна – свободная женщина! Да с каких это пор? Да будет вам известно, милейший, что она благополучно пребывает со мной в законном браке.

– Бросьте вы, Изя, не помню, как вас там! – отмахнулся Леонтий Леонидович и уже хотел было продолжить прерванную речь, как в эту перепалку вмешалась Евгения Георгиевна. Она сказала:

– Дорогой Леонтий Леонидович! Поверьте, мне было очень лестно получить от вас такое предложение, но, мне кажется, этот вопрос надо поднимать не сейчас…

Все вдруг зашумели, загалдели, одни смеялись, другие выражали своё возмущение. Особенно возмущались Альфред Фридрихович и Израиль Михайлович.

– Разве такое предложение можно делать женщине при двух живых мужьях? – говорил Альфред Фридрихович.

– Да ещё в подпитии, – вторил ему Израиль Михайлович. Это был, пожалуй, единственный раз, когда два экс-мужа были единодушны.

Евгения Георгиевна улыбалась. Она не скрывала, что ей приятно это признание.

– Спасибо… спасибо, дорогой Леонтий Леонидович… но мы с вами, кажется, опоздали… Наш поезд ушёл!..


А между тем, Незнакомец, о котором мы уже поняли, что это и был Тихон, вовсе не растаял в воздухе, а вошёл в большой зал, где у камина сидел  почтенный Старец и всё так же помешивал кочергой угли, полыхающие в огне. Казалось, с момента их расставания прошло совсем не так уж много времени.

– Почему же ты не сказал жильцам своего дома о том, где они будут жить? – спросил Он.

– Мне жаль расставаться с тем домом. Я к нему привык.

– Но делать нечего. Старый дом должен быть снесён, и на его месте построят новый, ещё лучший дом. Дома, как и люди, старятся, изнашиваются и умирают, но им на смену приходят новые дома. Таков закон жизни.

– Но там уже будут жить другие люди.

– Другие, – согласился старец. – Но ты можешь переехать вместе с ними. Ты свободен в выборе.

– Спасибо! Я так и сделаю…

Тихон почтительно поклонился и вышел…


А за праздничным столом снова заговорили о возможном переезде, если действительно дом будут сносить.

– Скорей бы… – сказала мечтательно Инга. – Устала от этой тесноты… У Славика нет своей комнаты, да и Лёве нужен кабинет. Если бы он был, Лёва мог бы принимать своих экзальтированных баб, не выходя из дома!

– О! Это было бы прекрасно, – воскликнул Альфред Фридрихович. – Медицинский бизнес очень прибыльный! К сожалению, дома возможности ограничены. Нужны какие-то диагностические приборы…
– Возможности медицины безграничны! – успокоил его Лёва. – Ограничены возможности пациентов …

– Нельзя же всё время работать. На работе – работай, дома – работай. Должен же быть перерыв! – сказала Евгения Георгиевна.

– У волка вся жизнь – обеденный перерыв, – усмехнулся Лёва. – Но Инга права: теснота не добавляет оптимизма.

– В тесноте, да не в обиде, – проговорила Вера Петровна.

– Ладно, я всё-таки открою всем наш секрет, – решительно произнесла Инга.

– Не время, и не место, – возразил Лёва.

– Нет, я всё же скажу! Мама, у нас скоро будет прибавление. Я беременна!

На какое-то время за столом возникла тишина, чем-то напоминающая паузу, возникшую в финальном явлении пьесы Гоголя «Ревизор». И только Вера Петровна очнулась раньше других, воскликнув:

– У нас скоро будет маленький?! Хорошо бы увидеть ещё одного правнучка! Как я рада!..

– А я всё-таки предлагаю тост за нашу дорогую Евгению Георгиевну! – продолжал уже изрядно подвыпивший Леонтий Леонидович.

И снова все зашумели, стали что-то друг другу говорить, доказывать. Бокал, который был налит для Веры Петровны, несколько секунд стоял на краю стола, а затем как-то неожиданно задрожал, завибрировал и безо всякого повода упал на пол и разбился.

Все так и ахнули, глядя на это зрелище. А Вера Петровна сказала тихо:

– Это к счастью… А тост я прекрасно слышала – просто так устала за сегодня, что не было и сил даже и пошевельнуться…

Фаина спросила:

– Но как случилось, что бокал упал сам?

Вера Петровна посмотрела на Фаину с удивлением, словно говоря: «Разве не понятно?!».

– Сам бокал упасть не мог. Это всё Тихон. Он тут, вместе с нами!

Инга вышла из-за стола и направилась в кухню.

– Я сейчас уберу осколки!

Вскоре она вернулась с веником, совком и тряпкой. Присела на корточки и вдруг воскликнула:

– Но где разлитое вино? Тут сухо!

Все вскочили со своих мест и принялись рассматривать разбившийся бокал: и в самом деле – никаких следов вина.

Израиль Михайлович сказал со знанием дела:

– А может, бокал и был пустым?

– Как же пустым? Я лично налила маме красного вина! – воскликнула Евгения Георгиевна.

А Вера Петровна тихо повторила:

– Я же вам сказала: это был Тихон.

– Мамочка! – воскликнула Евгения Георгиевна. – Осторожнее! Подожди! Инга соберёт осколки.

– Это Тихон, – радостно повторяла Вера Петровна. – Я так рада, что он с нами!

– Это к счастью! – успокоила всех Фаина.

– К счастью, – согласились с нею все.