Здравствуй и прощай

–Ну, скажи на милость, что же ты упрямишься? Я тебя не понимаю!  Мы закажем такси и прекрасно доберёмся до аэропорта! Зато будем спать в своих постелях!

Софья Михайловна Сокол, молодая женщина двадцати семи лет, посмотрела с надеждой на мать.

– Конечно, ты меня не понимаешь! Упрямлюсь потому, что всё равно не смогу заснуть. Потому, что буду волноваться! Если хочешь, оставайся дома. Утром приедешь. А мы с Додиком поедем, подождём в зале ожидания. Вещей у нас не так много. Ничего страшного!

– Нет. Я так не хочу. Тогда поедем вместе.

София посмотрела на брата:

– А нельзя было взять билет на другой рейс?

– Не знаю, – ответил тот, продолжая что-то впихивать в огромное брюхо чемодана на роликах. – Хотелось лететь на «Боинге». Двенадцать часов лёта – не шуточки!

– Не шуточки, – согласилась София. – Но, вылет в 7-30, а регистрация за два часа…

– Сейчас – за три…

– Ладно. Поехали! Я вызываю такси!


У аэровокзала, как всегда, было много машин. Подхватив сумки, София вместе с матерью прошла в зал ожидания. Давид тянул за собой чемодан, и на его плече была большая сумка.


Мария Яковлевна Сокол, пятидесятипятилетняя женщина в строгом бордовом костюме и белой кофточке, никак не была похожа на мать таких взрослых детей. Правда, её чёрные, вороньего отлива, волосы уже тронула кокетливая седина, а большие голубые глаза и густые ресницы, ровный, чуть заострённый нос и длинная лебединая шея свидетельствовали о былой красоте. Но, когда она слышала комплементы, только вздыхала.

– Всё в прошлом, – с сожалением говорила она и старалась перевести разговор на другую тему.

Учительница русского языка и литературы, она долгие годы работала в школе. Учила детей понимать поэзию, не только смотреть, но и видеть величие и самобытность русской литературы. Но два года назад случилось несчастье. Её муж, сотрудник НИИ, был направлен в Петербург согласовывать с заказчиком проектное задание. Однажды вечером после тяжёлого дня Семён Борисович надел плащ и отправился на вечернюю прогулку. Любил он перед сном пройтись по вечернему городу, снять накопившееся напряжение. Вот уже несколько лет в любую погоду выходил перед сном погулять с полчаса. Выкуривал сигарету, мысленно подводил итоги, намечал то, что необходимо сделать завтра.

Было уже темно. Тусклый свет фонарей едва пробивал весящую в воздухе изморось. Но, ждать в Питере хорошей погоды – дело неблагодарное.

На него напали неожиданно сзади, и он не мог среагировать. Не понятно, по каким признакам обкуренные скинхеды в нём распознали еврея. То ли по большому с горбинкой носу, то ли ещё как-то, но ни слова не говоря, они стукнули его чем-то тяжёлым по голове, а когда он упал, довершили дело тяжёлыми шнурованными солдатскими ботинками. Потом, бросив на бесчувственное тело листок, на котором пауком чернела свастика, и крупными буквами было написано: «Россия для русских!», растаяли в темноте.  Когда случайный прохожий обнаружил его и позвонил в милицию, он уже был мёртв.

Именно после этого Мария Яковлевна согласилась с сыном. Раньше она всячески сопротивлялась его идее уехать в Америку на постоянное место жительства. Находила всё новые и новые аргументы против. Как бросить друзей, могилы?! Кому мы там нужны? Чем я буду заниматься? Да и не стоит так уж надеяться на помощь брата. Он сам непонятно чем занимается.

Но после убийства мужа она поняла: здесь оставаться просто опасно!

Давид, высокий парень с впалой грудью и выдающимся носом, как у отца, недавно окончил медицинский институт и был оптимистом. Он верил, что сможет там пробиться. Английский он знал хорошо, институт окончил с красным дипломом. Год работал участковым терапевтом в поликлинике и чувствовал полную несостоятельность. Больных было много. Диагностическая аппаратура допотопная. Народ в поликлинику приходил нищий. Те, что побогаче, ходили в другие лечебные учреждения, где и народа было меньше, и медицинская техника была другой. Правда, там нужно было платить, и платить не мало. Но, – здоровье дороже! И работали там кандидаты и доктора наук. Или те, что устроились туда по блату. А у Давида не было ни звания, ни знакомств. А в их нищей поликлинике у него была и нищенской зарплата. На неё  – не то, что нельзя было пригласить какую-нибудь девушку в театр или в кафе, – просто прожить было невозможно! К тому же главный врач не скрывал своего раздражения:

– Понаехали здесь всякие… Не продохнуть! Ты посмотри, кто торгует на рынках! Кто нами командует!? Я о тебе не говорю… Тебе ещё не скоро командовать. А кто сидит в департаменте здравоохранения?.. Сплошные…

И он зло смотрел на молодого врача, как будто именно он был виноват во всём, что творится вокруг.

Давид написал слёзное письмо и передал его в посольство США без всякой надежды на успех.  В нём он указал и мать, и сестру. Ждал около года, и вот, наконец, они получили право на въезд и проживание в США. Давид был счастлив. Об этом он  давно мечтал. Свободный от всяких предубеждений, он просто бредил Америкой. Конечно, там тоже ждёт его не простая жизнь, но после убийства отца, после этой вакханалии нацболов и речей власть предержащих, он просто боялся. Этот животный страх появился именно тогда, когда хоронили отца. С тех пор он не проходил, и Давид, до этого момента никогда даже особенно не задумавшийся об этом, находил всё новые и новые свидетельства в правильности своего решения.

Мать поддержала сына и согласилась на переезд, а София отказалась на отрез.

– Я никуда не еду! Если вы хотите, – езжайте! Я остаюсь! Сейчас настали другие времена. Мы сможем прилетать друг к другу. Сегодня это не проблема!

Потом начались хлопоты и сборы. Особых денег у них никогда не было. Квартиру они решили оставить Софии, наотрез отказавшейся уезжать. В последнее время отношения Марии Яковлевны с дочерью были натянутыми. Они не понимали друг друга. Она не одобряла, как ей казалось, богемную жизнь дочери. Та же говорила, что мать живёт старыми представлениями, и что многое в нынешней жизни поменялось. Хорошо это, или плохо, – другой вопрос. Но, сегодня на дворе XXI век! Иные нравы! То, что казалось тогда немыслимым, сегодня вполне допустимо! Нельзя в двадцать первом веке жить по правилам девятнадцатого! Мария Яковлевна же утверждала, что есть что-то, что не должно меняться! И каждая оставалась при своём мнении.

И вот, наконец, настал этот день.

В огромном зале толпился народ. Шла регистрация на рейсы, вылетающие ночью. Ярко сверкали витрины и рекламные щиты. То и дело гул в зале прерывался бодрым голосом диктора, объявляющего посадку.

Им торопиться было некуда, и они расположились в удобных креслах зоны ожидания. Напротив сидели двое мужчин и о чём-то оживлённо беседовали.

– Ну, вот здесь и будем торчать до пяти утра, – сказала София, расположившись в кресле и  внимательно взглянула на сидящих напротив. – А вам ещё и в самолёте предстоит…

Сидящий напротив светловолосый  и ладно сложенный парень внимательно взглянул на Софию и продолжал что-то доказывать товарищу.

– Там другие ценности. Впрочем, что ты Марика не знаешь?– говорил он.

– Это я понимаю. Только, там не здесь! Темп другой.

– Всё другое…

– И знаешь, что труднее всего? Все будут тебе улыбаться, «Please», говорить, спрашивать: «как дела?». Только не вздумай им верить и делиться своими проблемами! Им твои дела до лампочки! Просто так принято!

– Да, понимаю я всё это! Самая главная трудность в том, что не будет там тебя, Сергея, Нади, да всех наших! Но, год – не вечность! А поработать с Лернером, – это тоже чего-то стоит!

– Стоит! Я разве говорю, что не стоит?! От меня ему большой привет!

– Передам.

– И книгу… Правда, она на русском. Надеюсь, он ещё не разучился читать?

– Тоже скажешь! Ты извини, но он – настоящий учёный.

– А чего тебя извинять? Мы были друзьями.

– Почему же «были»? Что-то произошло?

– Произошло… Но не будем об этом… Ты ему скажи: скоро должна выйти моя статья… Впрочем, он же в редколлегии того журнала.

Потом, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил:

– А как Вера отнеслась к твоей командировке?

Блондин внимательно взглянул на товарища и вдруг вспомнил: это ведь, Марик Лернер увёл у него жену… Ну, да! Так всегда: предают только друзья. Враги не предают!

– Странный ты, Миша! Как она может отнестись? И радуется за меня, и… Тяжело ей будет с Митькой. Терзаюсь вот…

– Как будто ты ей помогал!

– Помогал! Когда с работы приходил до закрытия магазина, и если были тугрики, покупал что-то в дом. Чем я мог ей ещё помочь?!

– Да, ладно! Не заводись!

Этот Миша был постарше. С копной курчавых волос, торчащих в разные стороны, с кольцами очков и сходящимися на переносице бровями, он говорил чуть иронично, но не высокомерно.

Между тем мысли Софии были далеки от терзаний блондина, и она переключилась на свои проблемы.

– Мамуля! Ну, хватит обижаться! Сколько можно?! Всё будет хорошо! Слава Богу, другие времена! В следующем году я к вам обязательно приеду!

Мария Яковлевна была недовольна дочерью. Девочка совершенно отбилась от рук. Живёт какой-то непонятной ей жизнью. Работает научным сотрудником в музее, защитила диссертацию, а личной жизни – никакой! Впрочем, почему же никакой?! Спуталась с каким-то алкашом-художником. У него семья, ребёнок. И не хочет ничего слушать! Если бы был жив Сеня…  Он умел с детьми разговаривать. А она!? Что она может? Соня считает себя взрослой! Впрочем, – взрослая. Конечно, взрослая! Сняла комнату. Живёт самостоятельно. Теперь ей хотя бы станет немного легче. Будет жить у себя в квартире. А недавно пришла совершенно потерянная, расстроенная. Поссорилась со своим... Может, переболеет. С кем такого не случалось? Что же делать? Это – жизнь…

– Ты хотя бы давай о себе знать! – сказала она.

– Как только узнаю, куда звонить…

– Понятно. Я сразу же сообщу…

– Может, сходить, купить что-нибудь, – спросила София мать, водрузившую на нос очки в модной немецкой оправе и с интересом разглядывающую иллюстрированный журнал.

– Сходи! – равнодушно сказала Мария Яковлевна, не отрываясь от чтения. О чём говорить? За последние дни было столько раз всё говорено, что она не считала нужным повторяться.

София встала, но Давид опередил её:

– Посиди! Я схожу. Тебе что принести?

– Если можно, чашечку кофе и пирожное.

– А тебе? – спросил Давид, взглянув на мать.

– И мне, – улыбнулась ему Мария Яковлевна.

София снова уселась в кресле и стала думать о том, что же будет, когда её близкие улетят? Нет, она не сожалела о своём решении остаться. Она знала, что нигде, кроме как здесь, она жить не сможет! Одно дело – поехать в командировку, и совсем другое – уехать навсегда! Времена изменились. Сейчас можно будет полететь и навестить их и в Америке. Какие проблемы?! Но, жить там она бы не хотела! Здесь её работа, друзья...

Почему-то вспомнилась недавнишняя обида на Жилину, заведующую их отделом. Была интересная командировка в Париж. Должна была лететь туда она, но Жилина сказала, что полетит Миронова. Эта ультрасовременная девица не работала и года, но уже пользовалась большим влиянием на заместителя директора, известного своими амурными похождениями. Впрочем, может, и совсем не в этом дело. У этой Элеоноры папаша – какой-то высокий чин. Но, что она может представлять в Париже?!

Сначала она подумала, что всему виной её еврейство. Но потом отбросила эту мысль. В музее этого она не чувствовала. Да и что  в ней еврейского? Даже Глеб, как-то нарисовавший её портрет, заметил: «Что в тебе еврейского? Разве что большие, задёрнутые дымкой печали глаза, чёрные волосы… Но это же не определяющее! Ты мыслишь по-русски,  и вообще ты – русская баба!»

Ему казалось, что это ей должно быть приятно. А у неё почему-то остался горьковатый привкус от его слов.

Да и она не представляла себя вне  привычного круга общения, без школьных и университетских друзей. И всё это бросить, погрузиться в другой мир с иными реалиями, с рядом особенностей, которые не  просто непривычны, но и, откровенно говоря,  неприятны?!

София взглянула на сидящих напротив мужчин невидящими глазами и продолжала думать о своём.

Конечно, здесь полная бесперспективность, жизнь на уровне нищеты. Но там уж точно я никому не нужна! Правда, все понемногу устраиваются. Но с моей профессией?! Кому там нужны специалисты по русской лингвистике? А мыть подъезды – мало приятного, даже если это будет приносить мне полное материальное благополучие!

Мысли Софьи метались, на каждый аргумент «за» она находила с десяток «против».

Ей уже двадцать семь. Пора определяться с семьёй. Глеб? Последнее время он стал какой-то нервный, издёрганный. Мечется между мной и женой и никак не может решить для себя задачку с двумя неизвестными. А, может, у него появилось третье неизвестное?! Нет! Она этому не верила.  Последняя их ссора была не такой, как прежде. Он ушёл, бросив обидное:

– Всё! С меня хватит! Я думал, что ты меня понимаешь, а ты…

Он не договорил, но ей казалось, что именно она имеет право ему говорить всё, что думает. Иначе, что это за дружба? Что это за любовь?

Она была привязана к нему, ценила его ум, эрудицию и при этом жалела: он казался ей таким неприспособленным к реальной жизни. Потому и пил. Но, когда он приходил к ней, всегда был подчёркнуто внимательным и всегда – трезвым. Он – прекрасный художник. Об этом говорили все, даже те, кого он чем-то раздражал. Все регалии у него были: член Союза, лауреат Государственной премии… А жил в своей мастерской на Старом Арбате. Квартиру оставил жене и сыну. В этом Глеб повёл себя так, как и должен был поступить мужчина! Вот и решай! Забыться бы хоть на время…

Пришёл брат и принёс в разовых стаканчиках горячий кофе и пирожные.

– Спасибо, – поблагодарила его София и мелкими глотками стала отхлёбывать обжигающий напиток.

А напротив мужчины продолжали разговор:

– Не рано ли об этом задумываться? – спросил блондин.

– Чего уж рано? Скоро тридцать три! Возраст Христа! В тридцать семь Пушкина не стало!

– Много кого не стало… Ну и что из этого? Последователей в класс не набирают. Их иногда можно просто и не увидеть, не разглядеть. Тебе грех жаловаться! В лаборатории тебя уважают, чему-то учатся, берут для себя что-то, перенимая опыт. Разве это не то, ради чего стоит…

– Не знаю, как ты, а меня эта мысль – для чего живу – преследует всё время. Подгоняю себя: надо успеть, надо успеть… как будто со мной что-то должно случиться, и я не выполню того, для чего живу…

Чернявый говорил так искренне, буднично, без всякого пафоса, что не поверить ему было нельзя, и это определяло минорный настрой беседы. Чтобы  изменить тональность, блондин пошутил:

– Тебе влюбиться нужно! Дети пойдут. Глядишь, и цель в жизни появилась. И какая! Что может быть благороднее? Да ещё если от любимого человека… Это ли не счастье?

Потом, увидев боль в глазах товарища, вдруг замолчал. Молчал и чернявый.

А София почему-то улыбнулась словам блондина: «А что? Может, он и прав! Я бы не возражала, да ещё, если от любимого человека!»

Потом, посмотрев с сочувствием на чернявого, подумала: «От такого бы родить – вполне могла бы! Вполне нормальный жеребец!»

Она представила чернявого эдаким гарцующим кругами скакуном и улыбнулась.

– Чему ты смеёшься? – спросил брат.

– Так… Шальные мысли…

– Вот именно, что шальные! – отложила журнал в сторону Мария Яковлевна. – Ты, Соня, когда-нибудь остепенишься? Пора бы! Я тебя очень прошу: остепенись! Хватит!

– Хорошо, мама…

Мария Яковлевна с укором посмотрела на дочь. Разговор с ней не приносил ей удовольствия и не снимал волнения.

А напротив беседа продолжалась:

–  А как определить эту самую цель? Достойную, притягательную, ради которой стоило бы жить? Высокие это слова, не более того! А по мне: иметь интересную работу – и цель появится! А ведь, бывает и наоборот: установишь цель недосягаемую, и подорвёшься! Грыжу заработаешь! Я же стараюсь не зашкаливать! Цель ставлю такую, чтобы результат получить на сто процентов!

«Кто устанавливает слишком высокую планку, – подумала София, – вскоре будет нуждаться в помощи психоневролога».

А чернявый, словно услышав её мысли, внимательно взглянул ей в глаза, и, улыбнувшись, вдруг сказал, вроде бы, обращаясь к товарищу, но адресуя их ей:

– Знаешь, мне кажется, я – вполне достижимая цель…

Блондин ничего не понял. Потом, увидев, куда смотрел друг, рассмеялся:

– Ты снова всё перепутал. Это девушка для тебя должна быть целью! Только вот не знаю, не высока ли планка?

Потом, продолжая улыбаться, спросил Софию:

– Вы тоже в ожидании рейса на Вашингтон?

– Тоже…

– Значит, летим вместе!

– Нет, я – провожающая! А лететь вы будете с мамой и братом.

– Жаль… Разрешите представиться. Белов Максим. А это – Михаил Лозовой… Он тоже – провожающий.

– Очень приятно, – сказала София, – София Сокол. Судя по тому, что у вас так мало вещей, вы в командировку?

– В командировку. Только на год!

– На год, – не навсегда! На год не страшно!

– А чего пугаться? У вас там никого нет?

Мария Яковлевна отвлеклась от чтения иллюстрированного журнала и взглянула на молодых людей.

– Почему же? У меня там брат. Он живёт в Балтиморе… – сказала она, вступая в беседу. Потом представилась, – меня Марией Яковлевной зовут. А вы, Максим, там уже были?

– Был. Вам не следует особенно волноваться. Если позволите, я помогу вам сориентироваться.

–  Спасибо, но я всё же думаю, что нас встретят. Мой сын, – она кивнула в сторону Давида, – язык знает.

– Вы будете получать пособие?

Это спросил Михаил, и посмотрел почему-то на Софию.

– В посольстве обещали…

– Тогда у вас проблем больших не предвидится…

Теперь разговор стал общим.

Из разговора выяснилось, что Максим – физик из Новосибирска. Работает в лаборатории, которой руководит Михаил. У них совместная с американцами тема, и они периодически обмениваются кадрами.

Ночь предстояла длинная, и беседа велась неторопливо. Уже выяснили, что Михаил Александрович Лозовой – физик, доктор наук, руководитель лаборатории с непроизносимым названием, а Максим Максимович Белов – его сотрудник. В Москве они были на конференции, а теперь Белов отправляется на год в Вашингтон, а в одиннадцать летит самолёт Михаила в Новосибирск.

Молодые люди, как могли, успокаивали Марию Яковлевну.

– Всё будет хорошо. Америка – удивительная страна, вот увидите! – говорил Максим. – Там, как говорил не помню кто, – всё для человека, всё во имя человека!

– Алексей Максимыч, чудила! – улыбнулся Михаил, а сам не отрывал взгляда от Софии, думая: «Какая приятная женщина!»

Максим что-то рассказывал, а Михаил делал какие-то замечания, бросал реплики. Вроде бы даже к месту. Но мысли его были о Софье. В сущности, это были вариации на одну тему: какая приятная женщина!

Рядом с Софьей сидел её брат, несуразный астенический и закомплексованный парнишка. Михаил лишь однажды взглянул на него и, не уловив в глазах его ничего интересного, перестал его замечать. Для него София была, как говорят физиологи, доминантой. «Умна и в то же время мила, женственна, ненавязчиво обаятельна! – думал Михаил. Все прочие мысли об отъезде Белова, проблемах в лаборатории превратились в его глазах лишь фоном, на котором ещё четче оттенялись её пышные завязанные узлом чёрные волосы, её глаза, её улыбка… – Но, должно быть – стерва! Интересно, а почему она с ними не летит? Прямо наваждение какое-то… И надо же, именно сейчас… Стоп! – сказал он себе. – А, может, у неё здесь любимый муж и целый выводок деток?! Тогда, почему его здесь нет? Нет, он бы пришёл провожать тёщу! Никого у неё сейчас нет! Боже, но  как же хороша!..»

А Максим продолжал очаровывать Марию Яковлевну:

– Я нисколько  не преувеличиваю!– говорил он, поглядывая на то на неё, то на  Софию. – А у нас? Мы только в начале пути! Шутка сказать: мчались в одну сторону, а потом такую огромную страну, такую инерционную систему сразу развернуть на сто восемьдесят градусов! Но несостоятельность прежней экономической системы была настолько очевидна! Успехи развитых капиталистических стран… Да нет! Все поняли, что ничего другого кроме рыночной экономики человечество не придумало. Значит, надо скорее учиться, проходить эту стадию развития. Вы знаете другой способ хозяйствования?

– Но, мы уезжаем не потому… Здесь не всё так просто… да и опасно стало…

А Михаил смотрел на Софью, пытаясь уловить её реакцию. И она смотрела на него с какой-то доброжелательной, как ему казалось, улыбкой. Михаил тоже улыбался, как будто говорил: «Боже, какое же это чудо, что мы с тобой встретились!»

–  О чём вы говорите?! – вступил в разговор Давид. Ему хотелось принять в нём участие и показать, что и он может рассуждать на такие темы. – Раньше такого беспредела не было! Да и страна у нас была сильная! И мир трепетал перед нею! А теперь плюет в неё каждый, кому не лень…

– Величие страны – в уровне жизни её населения, – возразил Максим, – а не в страхе, который она нагоняет на соседей.

– Людям действительно тяжело, – примирительно заметил Михаил.  – Наиболее деятельная часть нередко весьма далека от нравственного совершенства. Часто положения теперь добиваются те, кого трудно уважать…

– Свою историю нужно выстрадать, –  задумчиво проговорила Мария Яковлевна, – но у меня нет сил…

– Конечно, вы правы! Но нужно видеть и несомненные успехи нашего времени: достаточный разброс мнений, возможность видеть события многоцветными, отсутствие железного занавеса, отсутствие безальтернативных выборов и многое другое.

– От этого людям не легче, –  скептически заметил Давид.

А София, словно ничего не слышала. Она перехватила взгляд Михаила и какая-то искра, словно, коротким замыканием, поразила её прямо в сердце! Неужели это он?!

– Хватит вам говорить о политике! Расскажите лучше что-нибудь о любви! – сказала Мария Яковлевна, тоже заметив пылкие взгляды Михаила. – Вы женаты? – спросила она Максима.

– Да! У меня сынишка растёт. Ему уже год.

Мария Яковлевна перевела взгляд на Михаила, но за него ответил Максим.

– А вот Михаил Александрович у нас холост! Всё ищет свою царевну-лягушку.

– Пусть стреляет лучше из лука, – улыбнулась София.

– И я ему о том же!

– Ну, что вы?! – сказал Михаил. – Я – мирный человек.

С раздражением подумал: «И что это Макс разливается так соловьём? Вот ловелас! Привык к лёгким успехам! Может, потому никогда не отказывается от командировок? А бабы так к нему и липнут! А такие, как эта одинокими не бывают!».

А Максим вдруг, хитро посмотрев на Софию, проговорил:

– Хватит политики! Давайте, лучше я вам расскажу про любовь!

Михаил с удивлением взглянул на Белова, но удержался от едкого замечания. А тот продолжал:

– Любовь – это большая сила. Это чувство мне знакомо с детства. Впервые я его испытал лет в пять, когда мы с мамой пошли в гости к её подруге. Я вообще любил ходить в гости. Но в этот дом особенно. Там жила девочка лет тринадцати. Она пиликала на маленькой красной скрипочке жалобные мелодии, потом сажала меня на колени, и я с головой погружался в мягкую впадину между её, не по возрасту больших, упругих грудей. Мне было удивительно тепло и хорошо… и я любил эту девочку, любил всем своим маленьким сердцем.

Максим говорил, посмеиваясь над собой и входя в какой-то азарт рассказчика.

– Артист, – тихо заметил Михаил.

Но Максим не обратил внимания на его реплику.

– Я готов был жизнь отдать за любимую, – продолжил рассказ Максим. – Мне приятно было к ней прикасаться, ласкаться, исполнять её приказания. Но вскоре мы должны были идти домой, а мне так не хотелось расставаться. Я упрашивал маму побыть ещё немного, потом просто начинал реветь, хватаясь руками за любимую, прося её о помощи. Она улыбалась, гладила меня по головке и ласково говорила:

– Ты ко мне ещё придёшь. А сейчас пора идти домой. Ты придёшь ко мне?

«Боже мой, – думал я, – она ещё спрашивает! Конечно, приду… если, конечно, мама возьмёт меня с собой…»

Но через день любовь моя ослабевала, и я уже реже вспоминал красивую девочку, у которой любил сидеть на руках.

То чувство к девочке-скрипачке запомнилось мне, хотя потом небольшие мимолетные увлечения сопровождали меня всю жизнь.

Помню, мне очень нравилась девчонка, которая сидела на парте передо мной. Дело было в первом классе, и выказывать своё к ней чувство мне приходилось так, чтобы никто не догадался о нём. Иначе – засмеют… Я дергал её за соломенно-жёлтые косички, развязывал на них бантики, делился цветными карандашами, давал списывать примеры по арифметике.

Но однажды во дворе школы я провалился в уборную. Прогнила доска, и я правой ногой по колено погрузился в мягкую дурно пахнущую массу. Хорошо, что никто этого не видел. Уже прозвенел звонок, и все дети разошлись по классам.

Кое-как отчистив ноги и оставив свой туфель где-то в глубине уборной, я помчался домой. Налил в миску воды и стал отмывать ногу. Но  мерзкий запах преследовал меня. Мама была на работе, брат в школе. Мои коротенькие штанишки не пострадали. Но с носком и единственной оставшейся туфлей пришлось расстаться. Завернув всё это в тряпку, я вынес сверток во двор и выбросил. Потом стал снова отмывать ногу.

Когда же я на следующий день пришёл в школу, все откуда-то узнали о моем злоключении. Мальчишки стали дразнить меня «вонючей ножкой»,  от насмешек приходилось отбиваться и справа и слева. Какая уж в этих условиях могла быть любовь. Да и моя избранница стала пренебрежительно разговаривать со мной, и чувства мои прошли сами собой.

Когда был уже в четвёртом классе, со мной училась девочка, которая жила по соседству. Долгими зимними вечерами мы усаживались за большой квадратный стол  и вместе делали уроки или читали вслух книгу. Я придвигал свой табурет поближе к девочке, наши головы почти соприкасались друг с другом. Я слышал запах её волос… и влюблялся.

Учился я хорошо, всегда давал списывать ей арифметику, упражнения по русскому языку. Потом мы вместе бродили по деревне, и я помогал ей, когда она выполняла поручения своих родителей.

И однажды она сама предложила:

– Давай поженимся!

– Как это? Мы же ещё маленькие.

– Нет, понарошку.

– А если кто увидит?

– Да нет, мы спать вместе не будем. Просто ты будешь как будто мой муж. Ты приходишь с работы, я тебя встречаю у порога, целую, кормлю обедом…

– И целовать будешь?

– И буду! Думаешь, испугаюсь?

– Целуй!

– Подожди. Ты же не был на работе…

Такие разговоры продолжались долго, и не знаю, чем бы всё это закончилось, если бы мы вскоре не переехали в Новосибирск.

– Ну и мастер же ты заливать,  – смеялся Михаил.

Так за разговорами и шутками прошла ночь. А когда объявили регистрацию, все торопливо стали говорить то, что, как им казалось, они ещё не успели сказать.

– Соня, дочка, ты даже представить не можешь, как я волнуюсь за тебя! Ведь мы всегда были вместе, и вдруг…

– Мамочка! Сколько мне лет?! О чём ты говоришь? Всё будет хорошо! Ты там себя береги! И обязательно сразу же сообщи, куда звонить.

– А ты видела, как на тебя этот Миша поедал глазами? – вдруг спросил Давид.

– Ты что? – смутилась София.

– Я тоже заметила… Приятный парень… – делая вид, что ей это безразлично, заметила Мария Яковлевна.

– Боже, как же мне надоели все эти разговоры! – воскликнула София.

Молодые люди стояли впереди. Давид замешкался, и потому оказались они почти в хвосте очереди.

– Не понимаю, куда они все торопятся? Места обозначены в билете. Без нас самолёт не полетит… – удивлялась Мария Яковлевна.

Наконец, они сдали в багаж вещи и стали прощаться.

Мария Яковлевна тихо плакала, а София её успокаивала. Потом нужно было проходить в зал таможенного досмотра, куда провожающих не пускали. Давид неловко поцеловал, словно клюнул сестру и прошёл в зал. За ним прошла и Мария Яковлевна. София ещё некоторое время в растерянности стояла, глядя на закрывшуюся дверь, потом медленно стала выбираться из толпы провожающих.

Но не успела она сделать и десяти шагов, как её окликнул Михаил.

– Проводили?

– Проводила!

– Теперь вы куда?

– Домой! Куда же ещё?

– А, может, зайдём в кафе? Кто рано утром кофе пьёт, тот никогда не устаёт! Мне почему-то очень не хочется, чтобы вы уходили…

София посмотрела Михаилу в глаза и улыбнулась:

– Мне тоже…

Они прошли в кафе, работающее  в круглосуточном режиме. Сели за столик. К ним подошла официантка, девчушка, лет семнадцати. Молча положила перед Софией меню.

– Мне кофе и, если можно, сыр, желательно, российский. А сливки у вас есть?

– Есть.

– Тогда, кофе со сливками!

Девушка вопросительно взглянула на Михаила.

– Мне всё то же, но ещё принесите, пожалуйста, бутылку шампанского, плитку шоколада и фрукты.

– Какие?

– Не знаю. Яблоки, виноград…

Официантка пошла выполнять заказ, а София спросила:

– По какому случаю шампанское?

– Сегодня у меня удивительный и знаменательный день!

– И что за день такой знаменательный?

– Я встретил вас…

София улыбнулась, но в улыбке её Михаил заметил какое-то сожаление, грустинку.

– И всё былое…

– Да, ничего былого до этого дня и не было! История банальна до противности! Дружили два товарища. Потом один увёл у другого девушку и удрал с нею в Америку. Вот и всё былое!

Официантка разлила шампанское в фужеры. Поставила вазу с фруктами, шоколад…

– Михаил! Зачем вы об этом? У каждого из нас было прошлое, и оно никуда от нас не денется! Останется в памяти! И пусть остаётся…

– Пусть! Только, давайте перейдём с вами на «ты», а то как-то неловко.

– Нет проблем… Расскажите… расскажи о себе. Я поняла, что ты – физик.

– Ничего интересного. Заведую лабораторией. Ставим эксперименты. Но всё это – фундаментальная наука. Она сразу не даёт практического выхода. Никто не может сказать, скоро ли даст. Так… копошимся, удовлетворяем любопытство. Ты лучше расскажи о себе. Я так понял, что ты работаешь в музее. В каком? Кем?

– В музее Пушкина. Научный сотрудник…

– Тёмный лес для меня! Очень люблю стихи! Это чем-то отдалённо напоминает мне физику. Та же красота, гармония… если, конечно, хорошие стихи… Недавно был в курчатовском институте. Потом бродил по окрестностям. Вот где русский дух, и Русью пахнет!

– Настоящая Россия… Я тоже люблю центральную Россию, хранящую, действительно, запах старины. Может, это у меня от привычки к музейной пыли?  Но где она – Россия? Кто скажет?! А может… мы её и вправду, потеряли? –  София говорила задумчиво, словно продолжала с кем-то давно начатый спор. В голосе её было много горечи.

–  Я тоже думал об этом. И знаешь, мне кажется, она в нас. В тебе, во мне, в Максиме… Она в её прекрасной природе, во всём! И, веришь, когда думаю об этом, сердце у меня щемит. Помнишь, как писала Маргарита Алигер?  Родину себе не выбирают… как отца и мать!

Софья почему-то подумала о Глебе. «В сущности, прав, что не женится на мне. Для семьи всё же нужна стабильная материальная база, но её нет ни у него, ни у меня. И не предвидится. Коммерция, как и любой другой бизнес, не для Глеба. Для этого нужны особый характер, хватка, он вряд ли мог бы делать что-либо кроме как писать свои картины… А вот в Михаиле угадывается энергия, какая-то внутренняя мужская сила. Симпатичный парень. И я вроде бы ему приглянулась…»

Потом вдруг вспомнилось, как в прошлом году в турпоходе по Подмосковью к ней клеился одни тип из реставрационного отдела. Рябой, с пропитой физиономией и красным носом, как гребнем у петушка, всегда готового к бою, он настойчиво пытался за ней ухаживать.

Была тёплая летняя ночь. На небе мерцали звёзды. Круглая луна, разливая холодный свет, освещала поляну и сидящих у костра. Пели песни под гитару, травили анекдоты…

И вдруг этот идиот стал распускать руки. Ну, и схлопотал пощёчину.

– Паскуда… Жидовское отродье… – выругался он.

Софья вспомнила, как все за неё заступились. А тот вскочил и смотрел на них с перекошенным от злобы и досады лицом.

– – Да чего вы уставились? Ничего же я ей не сделал. Обнять только попытался… Так за это в морду давать? Сучка… Не ожидал я от жидовки такой прыти… – он посмотрел на мужчин, полагая найти в их глазах понимание. С кем, мол, не бывает, но умолк, споткнувшись о презрительный холод взглядов.

– Ты зачем женщину оскорбил, мразь?

– Между прочим, по морде получил я, а не она!

– Мало дала, –  прошипел Глеб, провожая взглядом скрывшуюся в палатку Софию.

Глеб был возмущен поступком нахала, при этом испытывал какое-то приятное чувство удовлетворения. Происшедшее вписывалось в его представление о Софье. Этот паскудник, пользуясь темнотой, распустил руки и получил по морде.

Через несколько дней София узнала, что этот тип уже не работает в музее…

София помнила, как было обидно, как твердила себе: «Сама виновата! Сама виновата! Ведь видела, что липнет, видела, что нахал. Упустила момент, и… вот скандал. Вечер испорчен, люди расстроены…»

На работе никогда даже намеков на антисемитизм не было. Её уважали, к её мнению прислушивались. И только когда обсуждались очередные скандальные заявления Илюхина или Макашова, она обращала внимание на то, как сотрудники умолкали, стоило ей войти в комнату. Не хотели лишний раз травмировать её рассуждениями на эту больную тему. Однако эта их предупредительность отчего-то ранила её ещё больше. Уж лучше бы при ней говорили…

Её, человека культуры, удручала не столько антисемитская направленность происходящего в последнее время в стране, сколько сама природа людей, способность большинства из них презирать и ненавидеть себе подобных. И она, как в детстве, всё спрашивала себя: «За что?!»

Потом вспоминала, как дружно все встали на её защиту, и на сердце у неё от этого становилось теплее.

А Михаил даже не заметил, что София его не очень-то и слушала. Он вдруг предложил:

– А у меня есть удивительное предложение! Давай с тобой сегодня пойдём в Современник!

– Не поняла. Ты же в одиннадцать должен лететь в Новосибирск.

– И я не очень это понимаю. Но, боюсь улетать… Боюсь тебя потерять. Я могу сдать билет… Нет проблем…

София внимательно посмотрела в его глаза и увидела в них столько грусти, любви и нежности, что тихо проговорила:

– Не потеряешь… Вот мой телефон…и адрес. – Она достала из сумочки визитную карточку. – Я буду рада, если ты мне позвонишь…

– Я могу сдать билет…

Михаил взял Софию за руку. Она мягко отняла руку.

– Нет, Миша. Лети. Не всё так просто… Но я верю, что мы ещё встретимся…

Они прошли к остановке автобуса. Когда настало время прощаться, София неожиданно положила руки на его плечи, внимательно посмотрела в его грустные глаза, улыбнулась и поцеловала. А он, растаявший от её порыва, произнёс:

– Я многое хотел, но не успел, точнее не смог, не решился тебе сказать. Но ты мне дай шанс. Пожалуйста… Ты мне очень нравишься… Очень…

– И ты мне. Ты знаешь мой адрес и телефон. Я буду ждать тебя. Но ты не спеши… Подумай! Знаешь, как больно терять друзей?!

– Спасибо! Я приеду! Очень скоро приеду! Только сдам отчёт и брошу всё. У меня накопились отгулы, да и в отпуске я не был…

Подошёл автобус, и София зашла в салон. Она видела, как опустились плечи у Михаила, как вдруг он сник и смотрел в сторону уходящего автобуса.

София решилась. Она нажала кнопку экстренной остановки. Автобус резко затормозил.

– Простите меня, пожалуйста! Откройте дверь!

Она выскочила из автобуса и оказалась в его объятьях.

– Здравствуй, любимая! – сказал он. – Спасибо тебе! Идём сдавать билет!