Глава 13. Книга 1

Известие о том, что императрица расторгла договор с частным зазывателем бароном Кано Борегардом, было с облегчением и особой радостью встречено колонистами. Теперь все они были равны — все коронные. Началось всё с того, что двору стали известны «нововведения» барона, согласно которым все его поселенцы принуждены были отмежевать ему в собственность по пяти самых лучших десятин пахотной земли. Отделённые барону земли остались бы почти полностью нетронутыми до конца шестидесятых; сие в планы российской короны не входило. И клубок стал раскручиваться. Выяснилось, что в подведомственных ему колониях барон не появлялся ни разу, ведя все дела посредством нанятых доверенных лиц — комиссаров. Несмотря на запрет со стороны Канцелярии опекунства иностранных облагать колонистов налогом до выплаты ими соответствующих возвратных ссуд, комиссары проявляли удивительную находчивость. Оно и понятно: ведь в лучшем случае приватные зазыватели могли рассчитывать на выплату договорных налоговых десятин только через тринадцать лет, а в худшем — что уже становилось всем ясно как божий день — не раньше чем через тридцать, а то и все сорок. Строки из Манифеста от 22 июля 1763 года — «…по прошествии десяти лет колонист обязан погасить ссуду в течение следующих трёх лет равными частями» — вызывали теперь недоумение и горькие усмешки: «Западня, и ничего более, западня для тех, кто сам хочет быть уловленным!» В этот силок попались и частные зазыватели — и теперь выкручивались как могли. Комиссары уменьшали размеры кормовых, отбирали свои десять процентов со взятых колонистами дополнительных кредитов, занижали закупочную стоимость выращенной продукции… Пошли слухи о мошенничестве комиссара Генриха (по-русски — Григорий) Гогеля: оный брал у колонистов деньги, обещая закупить партию инвентаря на всех скопом, — надо ли говорить, что ни денег, ни инвентаря несчастные боле не видали? Подобным историям было несть числа.
После того как до Её Величества дошли известия о злоупотреблениях приватных зазывателей, решено было расторгнуть с ними договоры; но не тут-то было. Выяснилось, что по обоюдному согласию скрепленные подписями сторон документы не исключали, а, напротив, дозволяли составлять всякого рода иные соглашения между колонистами и частными зазывателями; к тому же последним давалось право выделенную им землю «разделять между вызванными ими поселянами по своему благоизобретению».
— И что теперь? Мы не в силах что-либо предпринять? — с укором обратилась императрица к собравшимся.
— Один невыполненный пункт договора имеется… Барон взял на себя обязательство обеспечить свои колонии четырьмя тысячами выходцев из Западной Европы; однако же выполнил свои обещания не полностью — в наличии мы имеем немногим более двух тысяч…
— Тем самым никаких дел с оным Борегардом нам иметь в дальнейшем не можно, — сухо закончила беседу Её Императорское Величество Екатерина Вторая.
На этом под всякими отношениями с бароном Борегардом была проведена жирная черта; через небольшой промежуток времени, по причине большого числа злоупотреблений, та же судьба постигла и иных частных зазывателей.

Вереница засушливых лет на переломе от шестидесятых к семидесятым надломила дух многих колонистов. Скудные урожаи едва спасали от голода, а выданные конторой справки о сумме задолжности вызвали лавину недовольства. Тем более, что таковых справок оказалось две: одна, скажем, для Адама Вагнера, от 26 марта 1769 года — на сумму 486 рублей, а потом другая, уточнённая, несколькими месяцами позднее, — на сумму 392 рубля. Почему такое произошло, никто толком объяснить не мог. Говорили, что в первой справке указали сметную стоимость строительства дома и хозяйственных построек без учёта участия в строительстве колонистов, а во второй, уточнённой, это обстоятельство учли, и потому вышло почти на сотню дешевле.
— А может, в третий раз заставим их пересчитать? — возмущался Якоб. — Глядишь, ещё пару сотен сбросят.
Недоверие к расчёту стоимости дома и построек укрепилось у селян после того, как они стали всё чаще наведываться в русские деревни — урожайность у тамошних крестьян была не намного, но всё-таки выше, чем у поселенцев Нижней Монжу. Адам, как мог, расспрашивал мужиков обо всём: и как глубоко они вспахивают, и когда сеют озимые, сильно ли унавоживают… Как-то, стоя на дворе одного знакомого приветливого крестьянина (свободного, не крепостного), Адам попросил дать ему несколько горсточек посевных семян. Затем, внимательно рассматривая плуг и борону, он заметил, что крестьянин приступил к строительству нового дома для — как пояснил хозяин — сына с женой и тремя детьми. По длине и ширине фундамента можно было заключить, что будущее строение не уступит по размеру обычному дому колонистов, и Адам спросил:
— Во что тебе, Егор, это обойдётся?
— Мы никого не нанимаем — строим сами. А кирпич и дерево мне стали в шестьдесят целковых. Глины и навозу у нас вдоволь…
Адам пересказал этот разговор односельчанам. Те возмутились.
— Ну, прибавь к шестидесяти рублям ещё шестьдесят на постройку сараев, амбаров, конюшен да накинь пару червонцев за подвоз древесины и жжёного кирпича… Стало быть, не выше ста пятидесяти рублев любое наше хозяйство обойдётся; строили-то мы сами… — рассуждал Готлиб Прахт перед собравшимися на вечернюю службу мужиками, которые в ожидании пастора в дом пока не заходили.
— Правды здесь не добьёшься; они своих крепостных в грязь втаптывают, и нас туда же — иначе тут не бывает…
— Господь Бог нас наказал за то, что мы свою родину покинули… Уже пятый год засуха, скотину кормить нечем… У меня по-прежнему одна корова и одна лошадь, прибытку нет никакого. Через два года ссуду отдавать, а как?
— Пётр Третий  взял Саратов и, говорят, контору разгромил и сжёг. Все наши долговые бумаги сгорели… Стало быть, всё! — никому мы боле ничего не должны…
— Нелепицу говоришь, Вилли, у нас у каждого на руках справка, — включился в разговор Адам. — К тому же вновь всё подсчитать можно.
— Дома и постройки — можно, а отколь возьмут они дополнительные ссуды… я, скажем, ещё 50 рублев для всякого там инвентаря брал…
— Прекрати болтать! — оборвал Вилли Аппельганца отец, худощавый крестьянин, которому недавно исполнилось шестьдесят три.
— Ух ты! Смотрите, кто это к нам так торопится?! — выдохнул удивлённо Кристоф, сын Адама.
Все обернулись на доносившийся топот — вдоль главной улицы рысью гарцевали всадники. Первый из них придерживал закреплённое на седле широко развевающееся знамя; двое других скакали чуть поодаль от него, по правую и левую стороны.
— Знамя петровских голштинцев — то была его личная гвардия, — прокомментировал появление приближающихся всадников Георг, окружённый детьми и подростками — они любили своего учителя и по привычке толпились вокруг него.
Замедлив ход и переходя на шаг, всадники поравнялись с собравшимися.
— Да это же Иосиф Кацендорн — мельник из Катариненштадта, — радостно воскликнул толстяк Якоб. — Эй, Иосиф, что за маскарад? И что за сосунки у тебя за спиной прячутся?
Иосиф неторопливо сошёл с коня, достал из полевой сумки какой-то свиток, развернул его и, ничего не объясняя, принялся читать: «Божиею милостию мы, Пётр Третий, Император и самодержец Всея Руси… и протчая, и протчая, и протчая. Объявляется во всенародное известие. Жалуем…»
И награждал Емельян Пугачёв немецких колонистов взамен за верноподданство ни много ни мало как полной «вольностию и свободою… не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями, озёрами без покупки и без оброку», и освобождал всех «от налагаемых податей и отягощениев…»
«Вот и опять пришли мы туда, откель ушли… Не прошло и десяти лет — вновь война… прав был отец — всё кругом воюет», — промелькнуло в голове у Адама. Заметив, с каким вниманием и интересом слушает Кристоф чтение Иосифа, он ткнул сына в бок. Строгий взгляд отца отрезвил Кристофа, который к тому времени был уже человеком семейным — его жена Лизхен носила под сердцем второго ребёнка. Адам души не чаял в своём первом внуке, и когда ему приходилось рано утром уходить в поле, а возвращаться — поздно вечером, перед сном обязательно подходил к колыбели маленького Иоганна Генриха и подолгу смотрел на безмятежно спящего ребёнка.
«Все, кто добровольно присоединится к войску царя, будут получать жалования по двенадцать рублев в месяц», — завершил чтение мельник Кацендорн.
— И на каком же языке ты с царём разговаривал? — громко спросил Георг.
— Я с ним не разговаривал, к нему близко не подпускают… А что, я и на русском могу!
— Русский тебе ни к чему, царь на немецком говорит лучше тебя. Мой тебе совет — если ваш Пётр немецкий не знает, хватай своих сопляков и беги с ними обратно в Катариненштадт — не ввязывайся в эту драку и других за собой не тащи…
— Это не драка — сие есть баталия за права законные и воссоединение с женою, что по глупости женской обманута была дурными советниками… И во главе сей баталии сам царь Пётр…
— Да он же умер! — не выдержал Георг.
Глаза Иосифа стали злыми; он уже открыл было рот, чтобы возразить, но подоспевший вовремя пастор Финк опередил его, предложив мягким и ровным голосом:
— Пойдём, Иосиф, в дом, помолись вместе с нами Господу нашему Иисусу Христу, умиротвори душу свою…
Кацендорн дал знак своим парням, чтоб отвели лошадей к коновязи, и двинулся вместе со всеми в коронный дом. Церковь, фундамент которой поселенцы заложили ещё в шестьдесят девятом, была по-прежнему недостроена. Во-первых, архитектор, ведающий, как ставить здания церковные, был один-единственный на всю катариненштадтскую округу; во-вторых, строительство церквей обеспечивалось, как позже выяснилось, самой казной (посему и складчину устраивать не пришлось). И хоть деньги на строительство выдавались малыми частями, колонисты со дня на день ожидали, что привезут колокол — а как только его подымут наверх, можно будет и завершить кладку башни («А на башне мы часы установим, чтоб точь-в-точь как у нас было».)

Внезапное появление самозванных голштинцев заставило пастора сменить тему проповеди. Все отмеченные закладками в Старом и Новом Завете паремии теперь потеряли смысл. Пока пел хор, Конрад Финк лихорадочно перебирал в памяти главы Писания, ища подходящего чтения — о войне, о бунтарях, о наёмниках… И находил, но связать их в стройную проповедь, которая удержала бы колонистов от участия в бессмысленном (в этом пастор был уверен) кровопролитии не мог. Он отложил Библию в сторону и, выйдя из-за кафедры, встал перед общиной.
— Дорогие братья и сёстры! Войны идут не только на земле, но и на небесах — меж Богом и сатаною. Познать же, на чьей стороне дьявол, а на чьей — Бог в наших земных войнах нам не дано… И неправду говорят победители, что Бог был на их стороне, а дьявол на стороне побеждённых. Проходят годы, стороны меняются — победитель становится побеждённым, а побеждённый — победителем, и так всегда, во все времена. Один токмо Бог решает, когда Он отступит, а когда поменяет стороны местами… Но одно всем известно — кто не воюет, тот не может быть и побеждённым. Мирные землепашцы, как воздух и вода, нужны всем, и никто их не тронет: ведь никто не сможет дышать без воздуха, ничто родится без воды… Пути Господни привели нас сюда. Своею волею присягнули мы на верность российскому трону, на верность царям — Божьим помазанникам, — в этом месте пастор остановился и задумался. Он не знал, как теперь выкрутиться. С одной стороны, безжалостный мятежник жестоко расправляется с теми, кто усомнился, что он-то и есть тот самый «помазанник Божий», с другой — с севера приближаются войска императрицы.
Затянувшееся неловкое молчание прервал капельмейстер — скрипач Мельхиор Штраух. Он встал со стула (вместе с ним поднялся весь церковный хор), голосом задал тональность, и первые строки гимна «Bis hierher hat mich Gott gebracht»  взмыли ввысь. Община дружно подхватила песнопение. Пастор Конрад зашёл за кафедру, открыл Библию и углубился в чтение в поисках подходящей главы.
Адам, сидевший на заднем ряду, как всегда, вспомнил слова отца о войнах и, улыбнувшись, подумал: «И на небесах, отец, оказывается, тоже воюют… Что же это за всемогущий Бог, который у себя в доме порядок навести не может, и зачем нам тогда Царствие Божье? Получается, без вражды ни в горних, ни в дольних жизнь невозможна! Да ведь это ОН нам на землю свары свои небесные спускает!» — поёжившись от такой крамольной мысли, Адам потряс головой.
Община закончила пение словами «Damit sag ich bis in den Tod: „durch Christi Blut hilft mir mein Gott“ », а пастор, прервав чтение, продолжил свою нескладную проповедь. Как и полагается церковному служителю, он зачитывал то одно, то другое зачало и в промежутках между вырванными из Святого Писания лоскутами трактовал прочитанное на свой лад. Весь смысл сказанного сводился к тому, что Всевышний привёл сюда колонистов, дабы они обеспечивали царей российских зерном — в этом и заключается их единственное предназначение. Несмотря на то, что вот уже пять идущих одно вослед другому тощих лет не дают им, земледельцам, подняться во весь рост, они смогут и в этом году одарить корону взращенным в поте лица урожаем.
После службы староста Филипп Кромберг подошёл к агитатору Иосифу Кацендорну, сдержанно предложил ему и его сопровождающим переночевать в оборудованной для ночлега комнатке в торце коронного дома и, прощаясь, сказал, как отрезал: «А завтра встаньте пораньше да езжайте подальше; нечего вам тут искать… Дверь только не забудьте за собою прикрыть поплотнее».
Агитаторы ушли, как им велел староста, рано утром, но не одни — к ним присоединилось несколько человек, в том числе Вилли Аппельганец («Скудный наш урожай соберут мои старики и без меня, тем более что в дому появился ещё один помощник — муж сестры, сирота из Катариненштадта»).

В то же утро Георг Монжу собрал всех мужиков в коронном доме и поделился с ними своими опасениями.
— Наши колонии остались без защиты, в особенности Нижняя Монжу… Всех солдат отозвали, войска Её Величества преследуют бунтовщиков. Наше село находится на отшибе, и потому оно — хорошая приманка для злодеев и мародёров всех мастей. Опасаюсь, что не минуем ни спасающихся от преследования отрядов мятежников, ни почуявших лёгкую добычу кайсаков… — Георг остановился и, прежде чем продолжить, посмотрел в окно, на строящуюся супротив церковь. — Царя Петра Феодоровича убили; о сём писали все листки европейские; да, знать, призрак его восстал… Не хочет душа убиенного упокоиться — справедливости взыскует… «Не убий невинного» — гласит древняя народная мудрость.
И рассказал капитан Монжу всё, что знал и слышал. О том, как Пётр Третий ещё при жизни намеревался освободить церковных крестьян от крепостничества, но не успел провести закон через Сенат, а молва пошла. Народ об этом узнал и домыслил: «Не токмо церковных крестьян, а всех, весь народ российский свободить хотел Пётр Фёдорович… Но объединились против него душегубы — дворяне да попы — и заточили царя в темницу… А он — царь-то батюшка — бежал и подымает сейчас весь народ…. На Москву и Петербург вести войско намерен».
— А какая сила у молвы-то этой! Тысячи, десятки тысяч примкнули к нему — к самозванцу, а как же?! — сам законный царь-император за свободу народа войной идёт.
— Грабить примкнули! У нас таковых любителей завсегда много было; а убери их, мародёров-то, — и от войска ничего не останется… — возразил Якоб.
— Да кто бы они ни были, разбойники али волонтёры — нам от этого не легче… Предлагаю дозор вести денно и нощно и каждого пришлого проверять сугубо, по всей строгости; а лучше всего же оных в колонию не допускать, отправлять далее …
— Пусть убираются, откуда пришли!
— Нечего им здесь делать!

Как капитан предсказал, так и вышло — дня не проходило, чтоб не тянулся через колонию какой-нибудь обоз — нанюхавшиеся пороху крестьяне, примкнувшие к мятежу, спешили домой. Но каждый раз тринадцать мужиков, вооружённых мушкетами да пиками, верхом на лошадях встречали пришельцев, и до сих пор всё обходилось без ссор и кровопролитий. Тринадцатым был сын Адама Кристоф, который, вооружившись охотничьим ружьём, привезённым ещё из Виттеборна, держался, по настоятельному требованию отца, чуток поодаль, наблюдая за чужаками.

Лишь беженцам из села Мариенфельд колонисты Нижней Монжу предоставили приют. Пересказанные ими подробности разбойничьего нападения кайсаков на их колонию не на шутку встревожили крестьян.
— Появились они внезапно — наших дозорных, получается, зарезали, — никто нас не предупредил… — рассказывал парень, которому вместе с младшей сестрой удалось укрыться в хорошо замаскированной от воров овощной яме. — А хоть бы и предупредили — нам бы всё едино не устоять: их человек сорок, да на конях, да с саблями, с копьями; а у нас на весь посёлок всего два ружья да вилы… Тех, кто стрелял, сразу убили, да и других порубали уйму. Они все так там и лежат…
— Всех больших мужиков, как баранов, закололи — зачем им в пути такие… — глядя перед собой невидящими глазами, добавил старик — когда разбойники напали на односельчан, он работал на сеновале; зарывшись в сено, бессильно смотрел на всё происходящее сквозь щель в стене сарая. — У нашей красавицы Эвы Марии грудного ребёнка из рук вырвали — и по горлу ножом, а её в связку со всеми…
— Сколько же они человек угнали?
— А вот считай… сколько нас здесь? — привстав со ступеньки крыльца коронного дома, принялся оглядывать горсточку уцелевших беженцев старик. — Тридцать четыре! Может, кому ещё удастся… Я видел убегавших, но тех, кого догнали, они разрубали пополам… Многие не могли шелохнуться от страха, стояли на месте как вкопанные.
Старик заплакал, и вместе с ним — уцелевшие односельчане и слушавшие рассказ жители Нидермонжу, даже крепившиеся до этого мужики. Якоб Вамбольд отошёл в сторону и крушил своей палицей бревно, сопровождая каждый удар громким гортанным рыком — так, против его воли, вырывалось долго сдерживаемое рыдание.
Кайсаки угнали на продажу человек пятьдесят — парней, девушек и молодых женщин, девочек и крепышей-мальчиков.
— Некому, некому догнать и спасти их — гарнизоны опустели, всех солдат за Пугачёвым на юг послали… Да чтоб они его там прибили!
— Мы теперь следующие за Мариенфельдом!
— Эти бандиты со стороны степей нападают.
— Ладно, хватит попусту болтать — надо уцелевших накормить и в коронном доме лежаки поставить: в Мариенфельде пока делать нечего, — распорядился староста.
— Нет, мы отдохнём, баб и детей здесь оставим, а сами вернёмся — мёртвых проводить достойно надобно, коровы не доены, лошади по степи разбежались… В разорённое гнездо они больше не придут.
— А ежели другая орда налетит? Дома ведь уцелели, стоят как стояли…
— Весть о нападении, без сомнения, разошлась по всей степи, кочевники об этом теперь знают, а значит, и все знать будут… — упорствовал старик.
Так и порешили — утром следующего дня, оставив детей и женщин на попечение крестьян Нижней Монжу, ушли уцелевшие мужики в свою деревню: «Прибраться надо да дальше жить. А как иначе?»


В то время, когда Пугачёв разорял Сарепту, кайсаки нагрянули в Нижнюю Монжу, но уже не как снег на голову — их выследили в степи обученные Георгом селяне, и всё пошло по замыслу капитана.
Пастухи гнали коров навстречу бандитам — «случайно» по тому же пути, которым кайсаки направлялись в колонию. Издалека завидев конный отряд, пастушки ударами хлыстов погнали коров по степи в сторону вооружённых грабителей, а сами бросились наутёк. План сработал — кайсаки, обеспокоенные потерей внезапности нападения, пришпорили коней и помчались вслед за пастухами. Ворвавшись на главную улицу, преследуемые и преследователи неслись в сторону коронного дома и строящейся напротив церкви, где, перегородив дорогу, стояла большая группа крестьян, вооружённых вилами и длинными шестами. Наглухо закрытые ставни и запертые ворота домов говорили сами за себя — грабителей здесь ждали. Конные кайсаки, переходя на аллюр, приближались к вооружённым защитникам и шагах в двадцати от них остановились. Насмешливо разглядывая сверху «вооружённых» колонистов, степняки о чём-то переговаривались. Один из них, по всей видимости, главный, поднял коня на дыбы и, размахивая саблей, что-то громко выкрикнул, очевидно, призывая к атаке. Сразу после этого в рядах крестьян внезапно раздалась команда «Огонь!», и первые ряды защитников колонии, мгновенно присев, дали возможность стрелкам, скрывавшимся позади, вскинуть ружья и дать залп по надвигающемуся конному отряду. Вслед за залпом из двенадцати стволов сверху, со стен строящейся церкви, на всадников полетели кирпичи. Упавшие на землю седоки и лошади перегородили дорогу нападающим, и набег захлебнулся. Пользуясь кратковременным замешательством в рядах кайсаков, стрелки быстро перезарядили оружие и по той же команде «огонь!», которую выкрикнул Георг, дали второй залп. Ещё не успел рассеяться дым от выстрела, как капитан Монжу, бросившись к коню, привязанному за стеной церкви, оседлал его и ринулся в гущу кайсаков, нанося бандитам смертельные удары палашом. И началось! Со всех сторон окружая степняков, бежали мужики, вооружённые вилами и жердями. Низенький Якоб держал в левой руке вилы, а в правой — «приносящую счастье» тяжёлую булаву и, ловко отбивая вилами длинные копья бандитов, гвоздил палицей всё, что двигалось. Два залпа из двенадцати ружей, в неразберихе показавшихся кочевникам целою сотнею, кирпичи на голову, униформированный боевой офицер и ревущая толпа крестьян сделали своё дело — оставшиеся в живых кайсаки в панике искали выход. Вставший на пути вырвавшегося из окружения всадника Кристоф поднял своё охотничье ружьё, предназначенное для мелкой дичи, и выстрелил. Добрый заряд дроби попал кайсаку в грудь. Рана была страшна, но не смертельна. Продолжая движение, степняк рубанул стрелка саблею, и тот упал замертво, обагрённый кровью. Подоспевший сзади Якоб вилами сбросил седока наземь и булавой раздробил ему голову. Остервеневшие мужики, многие из которых были ранены, добивали лежащих на земле кайсаков. Георг, громко выкрикивая «прекратить!», призывал крестьян остановить побоище, но тщетно. Через некоторое время всё стихло.

Из домов на главную улицу выходили укрывшиеся от набега женщины, дети и старики. Убитых селян относили к церкви и укладывали на траву возле стены — их было семеро. Анна Маргарита, рыдая, стояла на коленях у тела убитого сына, утирая кровь с его лица. Адам, окаменев от горя, возвышался рядом, опершись на ружьё. Сёстры — Катарина, Магдалена и Мария — плакали. «Война, война! — навязчиво крутилось в голове Адама. — От неё никуда не деться! Даже здесь, где земли видимо-невидимо, люди воюют! Не в земле, стало быть, дело… А в чём же тогда?!»

— Ну, Якоб, крепко ты поработал! — держа за ноги убитого кайсака, неодобрительно качал головой каменных дел мастер Андреас Гильденбергер, в то время как Якоб пытался ухватить труп за окровавленную одежду с другой стороны. Они вместе укладывали тела мёртвых кайсаков на крестьянскую телегу. — У доброй половины трупов черепа проломлены твоей колотушкой.
— Ты считаешь, вилами докалывать лучше было, чем палицей добивать? Или что?
— Кто колол вилами — не узнаешь, а твои удары — все налицо! Правду молвить — у трупов лиц просто нет! Парочку злодеев надо бы оставить, подлечить и властям передать.
— Злодеев?! Какие то злодеи — звери… Нет у них и понятий таких — добро, зло… Я к одному подскочил, взглянул ему в глаза — и ничего в них прочесть не смог. Это даже не ухмылка — оскал звериный!
— Они наших в Мариенфелде как свиней резали — значит, для них мы тоже не люди. Мы их не понимаем, они нас не понимают…
Мужики погрузили тела кайсаков на телеги, увезли далеко в степь и похоронили их по христианскому обычаю. Конрад Финк произнёс надгробную речь, в которой, пытаясь найти оправдание содеянному, свёл всё к тому, что кайсаки дрались за свои степные просторы, но бой проиграли, и что победители отдают им посмертные почести. Однако поймав на себе злые взгляды крестьян, пастор смешался и решил исправиться: «Но наместница Божия, царица российская Екатерина Вторая, даровала нам сию землю, и будем мы отстаивать её во все времена».
Не получившему образования пастору Нижней Монжу в те кровавые дни было очень тяжело. Он не знал, как ему достойно, опершись на Библию, распутать узлы нынешних событий. Говоря о затянувшихся неурожайных годах, Конрад Финк нашёл, как ему казалось, утешительные слова, рассказывая односельчанам о том, что более семи лет кряду неурожаев никогда не бывало и что по прошествии этих самых семи лет Господь Бог ниспошлёт им манну небесную. Испытаниям же этим Он подверг их не случайно, а затем лишь, чтоб трудиться научились на дарованной им земле.

После разгрома мятежников и восстановления саратовской Канцелярии опекунства иностранных нижнемонжуйским побоищем весьма заинтересовались.
— Жестокость несусветная! Не для того мы их сюда приглашали, чтоб они самосуд устраивали! Ни одного кайсака в живых не оставили! Да где это видано! — не уставал повторять комиссар Григорий Гогель при встрече с любыми, даже не имеющими никакого дела до колонистов, коллежскими советниками. — Я тоже преследовал кочевников, но не убивал их, а вёл переговоры по выкупу похищенных женщин и детей. И ведь получалось! Скольких людей мы обратно в колонию возвернули!
Капитан Монжу в нескольких экземплярах разослал рапорт о происшедшем по присутственным местам. Вскоре, однако, тема утратила вкус новизны и отошла, за ненадобностью, на задний план. Но, по словам одного поселенца, навестившего родственников в Москве, про стычку в Нижней Монжу ходили слухи о том, будто примкнувшие к Пугачёву колонисты зверски уничтожили отряд кайсаков из шестидесяти воинов, шедший на помощь правительственным войскам.

В те послепугачёвские времена в немецких сёлах рассказывалось многое. Возможно, потому, что почти из каждой колонии в отряды Емельяна Пугачёва ушло по нескольку добровольцев, и селяне искали себе оправдания.
— Рыльце у нас в пушку теперь на долгие времена… Вся Сарепта ушла в Царицын — никто к бунтовщикам не примкнул..
— А нам куда уходить было?
— В Сарепте голштинцы имелись, они-то знали, что царь Пётр Фёдорович умер, а нас кто образумил?
Рассказывали, что те самые голштинцы, развернув петровское знамя, поехали на север к «бежавшему из заточения» царю. На ура они были приняты ополченцами, но к «царю» («слава богу!») их сразу не допустили. Вечером при свете костров они увидели Емельяна Пугачёва в окружении свиты и той же ночью незаметно скрылись.
Посему застал Пугачёв Сарепту совершенно пустой — только дома да остатки домашней утвари. И погуляли там мятежники на славу — всё, что поддавалось, разломали, а всё, что горело, сожгли.


Комиссия по расследованию крестьянского восстания Пугачёва занималась не только следствием — в её же обязанности входила экзекуция осуждённых пугачёвцев в местах их проживания. В один из октябрьских дней в Нидермонжу прибыл судебный исполнитель Михаил Брук и привёз с собой в клетке четырёх добровольно примкнувших к Пугачёву колонистов: Вилли Аппельганца, Лоренца Кольмайера и двух непутёвых сыновей Самуила Гутмана. Процессия из пристава, экзекуторов и осуждённых, конвоируемых солдатами, медленно двигалась в сторону строящейся церкви, где собрался заранее оповещённый народ. Похоже, бесчисленные казни сделали сердца экзекуторов и солдат глухими ко всему — не слыша ни голосов, ни стенаний селян, они деловито и молча сколачивали виселицу из привезённых с собой досок и раскладывали два длинных стола. Так и не обмолвившись ни словом ни с одним из жителей колонии, господин Брук зачитал приговор. Колонисты Вилли Аппельганец, тридцати двух лет, и Лоренц Кольмайер, двадцати восьми лет, за измену и сношения с самозванцем были приговорены к смертной казни через повешение, а мальчишки  пятнадцати и четырнадцати лет — к телесному наказанию плетьми.
Со стороны всё происходившее казалось нескончаемо длинным, но только не для участников этой мучительной церемонии и не для их односельчан. Им казалось, что пролетело всего несколько мгновений — и вот уже бледный Вилли стоял на помосте, а экзекутор надевает на его шее петлю, затем спускается с лестницы и не торопясь (целых три секунды подождал!) выбивает тумбу из-под ног осуждённого. Судебный пристав, безучастно смотревший куда-то вдаль, выждал привычное время, потом велел опустить повешенного, зафиксировал смерть и перешёл к исполнению следующего приговора. Закончилось всё душераздирающими криками привязанных к столам братьев, которые вскоре умолкли, потеряв сознание. Продолжать истязание безмолвных, бесчувственных тел было не в правилах Михаила Брука, и на этом экзекуция закончилась. Всех четырёх передали родственникам, столы и виселицу разобрали, аккуратно уложили в телегу, и отряд не спеша отправился обратно в Саратов.

Уходящий 1775 год переворачивал одну из самых кровавых страниц в истории колонистов восемнадцатого столетия, оставляя в прошлом похищенных, убитых и казнённых. В том же году семью Адама Вагнера постигло ещё одно несчастье — умерла Анна Маргарита. Смерть сына сломила её — Анна таяла на глазах. Адам возил её по лекарям до самого Саратова — безрезультатно. Врачеватели как один утверждали, что эта редкая болезнь, поражающая желудок, неизлечима. Больного ею ждал один конец — от голодной смерти. Так и вышло — в канун Рождества Анна умерла.
Хоронили всей колонией, и когда у гроба, стоящего рядом с могилой сына, женщины запели прощальную песню, Адам не выдержал и заплакал. Теперь, когда он остался один, без единственного сына и жены (две старшие дочери, выйдя замуж, покинули, по традиции, отчий дом), жизнь показалась ему не имеющей смысла. Однако взгляд на стоящую рядом Элизабет с внуком на руках и заплаканную Марию вернул Адама к действительности, и лицо его вновь приобрело строгое патриархальное выражение. Крупные снежинки ложились на щёки, лоб и губы усопшей и не таяли. Последним подошёл к гробу Адам, стряхнул белые пушинки с лица Анны некогда связанной ею же варежкой, поцеловал жену в лоб и подал рукой знак: «Всё! Опускайте!»

Начавшись на похоронах, снегопад долго не прекращался. Одна за другой наплывали с запада тяжёлые сизые тучи, и снег мягким покровом ложился на крыши домов и сараев, на огороды и поля… Казалось, небеса просят прощения за причинённое горе, за вереницу неурожайных лет, за то, что Бог, увлёкшись чем-то мелким, ничтожным, позабыл о колонистах и бросил их на произвол судьбы. А теперь будет иначе — всё пойдёт по-другому… И в самом деле! Весной семена легли во влажную почву, а потом, всем на удивление, всё стало расти так, будто сам Всевышний задался целью получить баснословный урожай и взялся управлять солнцем, ветром и дождями, чередуя их в правильной последовательности и соблюдая нужные пропорции.
— Вот он, тот урожай и изобилие, о которых говорилось в преамбуле к нашим договорам, с одной лишь разницей — такие урожайные года случаются нечасто, — сидя на скамье рядом с Адамом, задумчиво проронил бывший пастор Конрад Финк, которого с весны этого года отстранили от проповедей.
С окончанием строительства церкви в Нидермонжу прислали нового, молодого пастора, который теперь, звонко и со знанием дела, толковал Евангелие. Канцелярия ставила в вину Конраду Финку нехристианское поведение колонистов во время боя с кайсаками, настойчиво требуя от него признания своей вины как пастора общины. Финк соглашался с доводами о том, что раненых злодеев, конечно, не след добивать, но в спорах упорно возвращался к событиям, описанным жителями Мариенфельда, пересказ которых неизменно заканчивал словами: «При всём моем благоговении пред Святым Писанием, при том, что полагаю себя истинным христинином, варварство сие возбудило во мне столь неукротимую ненависть и злобу, что будь я помоложе и принимай участие в том бою, — свершил бы то же самое без колебаний».
Теперь, когда бывший пастор оказался не у дел, он ходил по деревне, толкуя с селянами о том о сём, и по привычке вёл с ними утешительные беседы. К Вагнерам зашёл он не случайно — об этом попросила его дочь Адама, Мария: «Терзает он себя, говорит, что ежели б из Виттеборна не уехали — все остались бы живы. А тут ещё такой урожай! Радоваться надо, а он опять страдает. «Всю жизнь, — говорит, — мы с Анной об этом мечтали, а теперь, как опочила, свершилось!» На кладбище зачастил, просиживает там на могилках до поздней ночи, слышали, как вслух разговаривает с братом и мамой…»
— Зачем только этот договор мне мой друг Карлуша Миллер подсунул! Служил бы я сейчас лесником у ландграфа и в ус бы не дул… — так же задумчиво ответил Адам.
— Хлев, я смотрю, расширил и в огороде что-то там роешь. Яму, что ль? — поспешил увести разговор в сторону благодатной темы невиданного урожая старик Конрад.
— Да, это мы с дочерью и снохой на зиму готовимся…
— Трудно одному-то?
— Нет, не трудно. Даже хорошо, что работы так много — отвлекает от дурных мыслей…
— Нынче нам с урожаем повезло, а вот в Малороссии, говорят, всё залило, закупщики зерна к нам метнулись… Вчера в Катариненштадте был — что ещё мне, старому, делать, хожу, слушаю, сыновья меня шибко-то до работы не допускают, — так вот, поселился там какой-то русский купец… Фамилия… — бывший пастор задумался. — Тьфу! Вспомнить не могу… Он там два здоровенных силоса заложил… Говорит, коль один раз такой урожай на луговой стороне вырастили, значит, и второй, и третий будет, и силоса ему в дальнейшем пригодятся… Я вот о чём подумал, Адам: надо бы нам этому купцу всем миром зерно сдавать, а не так, чтобы каждый сам по себе. Он, говорят, хитрый и обмануть может…
— Как обмануть-то, ежели цена известна? Привёз, взвесил, сдал и получил…
— В том-то и дело, что цену он по обстановке меняет. Скопилось много телег — он цену вниз гнёт, знает, плут, что обратно везти зерно смысла нет… Он такое уже на нагорной стороне в прошлые года вытворял…
— И что вы предлагаете, господин пастор?
— Уже не пастор… А предлагаю я грамотного человека к нему подослать и договор с ним заключить, чтоб от закупочной цены ни на шаг не отклонялся. А грамотных у нас двое — ты, Адам, да господин учитель.
Заметив в глазах Адама вспыхнувший огонь, Конрад с облегчением подумал: «Оживёт! Ещё чуть-чуть, и совсем оживёт!»
Обсудив все подробности дела, они решили завтра же навестить Георга, а потом и старосту.
Когда последний луч солнца скрылся за горизонтом, Конрад Финк встал, с хрустом размял шею и плечи и, кротко улыбнувшись, промолвил: «Мне в этом году семьдесят исполнится — ещё десяток лет протяну… Женюсь-ка я на Гертруде Фельгер, славная она старушка!» — и бодро зашагал в сторону своего дома. Адам понял — бывший пастор намекал на него.

Семья Карла Миллера поздней осенью 1766 года прибыла в материнскую колонию Боронск , где и перезимовала. В следующем году их поселили в северной колонии Биберштайн , находившейся на самом краю выделенных барону Борегарду земель, в сорока верстах от Катариненштадта. Оба, и Карл, и Адам, слышали друг о друге от знакомых, но навестить один другого не решались: «Какие могут быть гости, коли дела не идут?» Их нечастые поездки в Катариненштадт тоже не приводили к случайной встрече. В тот необыкновенный год друзья наконец-то встретились.
— Большой Адам! Глазам своим не верю! Ты ли это? — услышал Адам знакомый ему голос и, повернувшись, увидел приближавшегося к нему Карла. — Я тебя враз узнал — возносишься над толпой, как и прежде.
— Карл! Рад тебя видеть! Только не возношусь, а возвышаюсь — это два разных слова.
Друзья обнялись и, дабы не мешать другим, отошли в сторону от ограды, на коей вывешены были предложения от скупщиков выращенного урожая. Скупыми словами Карл выразил соболезнование Адаму по случаю смерти жены и сына. Упоминая Анну, он не выдержал и всхлипнул: «До чего ж она мне в девушках нравилась; но я сробел, уж слишком высокая была — как раз по тебе». От воспоминаний о прежней жизни в Виттеборне они переходили к описанию прожитых («вот уже!») девяти лет в России, потом опять «проваливались» в детство и, сравнивая те времена с нынешними, вновь возвращались к заботам дня сего.
— У нас в нашей «колонке» (так Карл с лёгкой руки одного из русских солдат стал на русский манер называть «Kolonie») одна семья уже сбежала, их дом теперь пустует… В том году ушли — говорят, через Персию домой вернуться хотят…
— Теперь уж жалеют, наверное… Такой год удался! Запастись надолго можно. Нам в семьдеят первом, чтоб мы с голоду не подохли, из казны зерно выделили — слежалое, заплесневелое… срамотища! Говорили, из запасов — урожай шестьдесят девятого, всего два года только и лежало!.. Эти дурни до сих пор толком не научились зерно хранить, вытяжки ни к чёрту не годятся! Я в своём амбаре всё до мелочей продумал, отсек особый соорудил для длительного хранения — у меня зерно лет пять пролежит, не испортится…
— А я вот ещё чего смекнул — нельзя здесь высевать только зерновые: климат не тот, не наш! Что ни год, то новая неожиданность. Табак сейчас хорошо пошёл… Я вот табаком занялся…
Оживлённо беседуя, друзья не обратили внимания на подъехавшего и остановившегося подле них крестьянина, на телеге которого сидела девица — судя по всему, его дочь. Когда же она мягко ответила: «Хорошо, отец, я здесь посижу, иди, читай», Адам прервал разговор и взглянул на девушку. Из-под подвязанного пёстрого платочка выглядывали густые белокурые волосы; в косу вплетена атласная лента. Девушка так походила на юную Анну, которую друзья только что поминали, что Адам от удивления открыл рот, а Карл, не сводя с девицы глаз, выдавил: «Вот-те ну!» Поймав на себе изумлённые взгляды двух степенных поселян, годившихся ей в отцы, девушка смутилась и потупила очи.
— Уж не родственница ли Анны? А? Адам?
— Я тоже о том подумал… Отца дождёмся — спросим…
Друзья терпеливо ждали, пока отец девушки дочитает предложения о закупках, у одного из коих он громко выругался да сплюнул. Увидев, что крестьянин направился к телеге, Адам и Карл подобрались к нему поближе. Поздоровались, представились, спросили, откуда он родом, из какой колонии.
— Из села Липовкутт , двадцать вёрст отсюда. А родом мы из Гессена, из Вехтерсбаха…
— Я сразу понял, по говору, что вы гессенские… Мы тоже родом из Гессена, из Виттеборна, а здесь в разных колонках живём — Адам в Нидермонжу, а я в Биберштайне.
— А, Нидермонжу!… А ты, — обратился Готфрид Матиас (так звали их нового знакомого) к Адаму, — не тот ли Большой Адам, у кого кайсаки сына убили?
Адам кивнул головой, так плотно сжав зубы, что на щеках выступили желваки, и поспешил перевести разговор в интересующее его русло.
— Дочь твоя, Готфрид, уж очень на мою жену похожа… Потому мы к тебе и подошли, любопытствуем — не родственники ли вы ненароком моей усопшей жены.
— И жену ты потерял?! — в сердцах воскликнул Готфрид и, как бы прося прощения за свой бестактный вопрос о сыне, несколько раз погладил Адама по руке, от плеча до локтя.
Пока мужики вывёртывали наизнанку родословные по отцовским и материнским линиям в поиске возможного родства, София (так звали юницу) пытливо, украдкой поднимала глаза на высокого голубоглазого Адама, который, каждый раз чувствуя её взгляд, отвечал ей тем же. Так нежно, с едва заметной улыбкой, на неё ещё никто не смотрел. Эти переглядывания не остались незамеченными отцом девушки, и он, как бы между прочим, обронил, что София — его последний ребёнок, «совсем ещё дитя, нынче только шестнадцать исполнилось… наша с матерью радость». А до родства мужики всё-таки докопались, правда, очень далёкого — где-то среди прадедов.
— Ну вот, я ж говорю — чудес не бывает! Вновь твоя Анна возникла… Мне тоже всегда говорили, что я на своего прадеда Петера Миллера очень похож, даже характером, по словам бабушки.
— Такой же, как ты, дельный да разумный был?
— Только не он, как я, а я — как он, — по-детски съязвил Карл, припомнив, как друг исправил его «возноситься» на «возвышаться».
Адам уловил дружеское подтрунивание и простодушно засмеялся. Так легко и непринуждённо он давно уже не беседовал — всё заботы да печаль, печаль да заботы… А тут вдруг всё исчезло, и он опять со своим другом детства, а рядом — засмеявшаяся ему в ответ юная «Анна»!
Готфрид Матиас потянул на себя вожжи, и лошадь тронулась. Адам провожал телегу взглядом и каждый раз, когда София с беспечностью юности оглядывалась, радовался.
— Ты даже в лице изменился — расцвёл, помолодел! Во как она тебя зацепила! А что?.. Чем чёрт не шутит — засылай сватов, женись — и к нам, в нашу колонку… Дом уже готов, перепишем на тебя с ходу… Мужик ты крепкий, надёжный, будет за тобой как за каменной стеной. А главное, ты теперь свободный — двух дочерей замуж выдал, третья на выданье — в самую пору вторую семью заводить… Тебе ведь только сорок четыре исполнилось?
Адам рассеянно слушал своего друга и на вопрос ответил не сразу. Вокруг уже вступала в свои права осень — всё увядало, готовилось к зимней спячке. Душа же его, обогретая воспоминаниями детства и нежным образом юной Софии, напротив, пустила новые ростки.
— Да, мне недавно сорок четыре исполнилось… — задумчиво ответил Адам и, окончательно очнувшись от оцепенения, с облегчением добавил: — Хорошо, что дело к зиме, долгими вечерами будет над чем подумать…