Аннушка

1
Козырнув напоследок дежурному с красной повязкой и озябшим лицом, заодно — часовому     с винтовкой, трое — в начищенных сапогах, в перехваченных туго шинелях — миновали пропускной пункт. Уже за воротами старший из них — со шпалой в петлице, старший, впрочем, не только по званию, но и годами, оглянулся, махнул рукой, произнес нарочито громко:
— Прощай, академия «ать-два»!
Все трое весело рассмеялись. Весело, облегченно...
Увязший в болотах, в сырых лесах фронт готовился к новым боям. Здесь, на курсах         в недалеком тылу, подковывался, добирая, чего ему недоставало, комсостав.
Пехотинцы, пушкари, минометчики, выйдя на местность, решали тактические задачи; прорывали, расчленяли, окружали; ползали по-пластунски, метали гранаты, бросались «в штыки»...
Все бы ничего, все путем. Народ, присланный сюда, хоть и носил кубари да шпалы, хоть и командовал, но должной выучки не имел. Цивильным, штатский в недавнем прошлом народ. Так что на пользу.
Одна беда — шагистика донимала. Начальник курсов, старый служака, превыше всего ставил выправку, бравый вид, твердую, уверенную поступь. И нажимал на строевую подготовку.
С утра до вечера на огромном плацу краткосрочные, прибывшие с передовой курсанты, отрабатывали подходы-приветствия, повороты-развороты, держали равнение, отбивали шаг.
— Н-нож-ку! — сверкая глазами, упиваясь вверенной ему властью, зычным, натренированным голосом требовал какой-нибудь старшина из бывших сверхсрочников, подвизающийся на курсах в роли эдакого отца-наставника. И лейтенанты — от младшего до старшего, капитаны, майоры, уравненные в правах, построенные в колонну по четыре, старательно — куда денешься? — давали ножку, печатали шаг.
— Пес-ню! — в неукротимом рвении приказывал старшина. И взвод, полурота, набрав полную грудь, под левую, как положено, грохали:
В гавани, в далекой гавани
Пары подняли боевые корабли...
Строем и, конечно же, с песней — с занятий и на занятия, строем в столовую, строем в клуб, строем в баню, строем и только строем — всенепременно с песней — по городу... Ох-хо!..
Теперь — наконец-то — эти трое вновь ощутили себя тем, что они есть на самом деле. Снова один из них лейтенант, связист, другой — старший лейтенант, сапер, третий, тот, что со шпалой, интендант. Интендант третьего ранга.
Теперь они шли тихой, немноголюдной улицей и радовались дню, который только-только начинался, весь впереди. День-привет, день-обещание...
Судьба, не больно-то щедрая, припасла им подарок. Да какой! Почти целые сутки до поезда. Поезд завтра утром, и до утра — воля вольная...

2
Лейтенант и старший лейтенант — связист, стало быть, и сапер — стояли у калитки, переминались с ноги на ногу, ожидали ушедшего в дом интенданта. Дом как дом, ничего приметного, разве что проржавевшая крыша, покосившееся крыльцо. Однако интендант, опытный квартирьер, решил поразведать здесь. Постучал, вошел — и нет его. Нет и нет...
 Само собою, можно было остаться, не мудрствуя, тем более — праздник. Провести вечер
в клубе, кино посмотреть — когда еще доведется? Потанцевать с какой-нибудь румяной, грудастой поварихой, а то и с женой кого-либо из здешних офицеров-преподавателей...
Можно было, почти все отбывавшие так поступили. Но им — этой троице — хотелось другого...
На пороге показался интендант. Наконец-то! Подошел, зажимая в губах улыбку. Улыбку мастера своего дела, желающего при всем при том оставаться скромным.
— Смир-рна! — шутливо скомандовал сапер, по собственной команде сдвинул каблуки, развернул плечи, вытянулся в струну.
— Вольно, вольно, — в тон ему ответил интендант. — Сам час назад рядовым был. — И жестом хозяина, приглашающего гостей, указал на крыльцо: — Прошу!
Довольные этим спектаклем, этой маленькой интермедией, все трое — «ведущий», за ним «ведомые» — поднялись по ступенькам.
— Порядок в танковых частях? — осведомился сапер.
— Как всегда, — был ответ.
— Интуиция?
— Чутье на хороших людей...
Хозяйка, пожилая женщина, с лицом, посеченным морщинами, встречала их в тесноватой передней.
— Раздевайтесь, у нас протоплено... Проходите в залу.
Только-только была казарма, суровый, спартанский уклад. А здесь тепло домашнее, покой, уют — все такое забытое, все из далекой, другой жизни.
Интендант тронул хозяйку за руку:
— С вашего позволения, я пару минут так посижу, не раздеваясь. На вокзал надо сходить.
— А дорогу-то знаете?
— Знаю. Тут, наверно, квартала три-четыре?
— Да, недалече. Сапер вскинул брови:
— Хм! Учел?!
— Учел. Вставать-то рано.
— Надо же! Обо всем подумал, все предусмотрел... Повысим в чине... Сергей, напомнишь.
— Есть напомнить, — качнул русой головой связист. Посмеялись. Такое уж у них было нынче настроение. Интендант снова обратился к хозяйке:
— Этот старший лейтенант, который обещает повысить меня в чине, пойдет с вами. Поможет, подсобит. Деньгами мы его снабдим. Здесь, дома, тоже подсобит: он ответственный за обед... Предел мечтаний, Александра Кузьминична... Я — правильно? Так?
— Так.
— Предел мечтаний — жареная картошка с соленым огурцом. — Интендант подкрепил свои слова шумным, выразительным вздохом. — Верите — нет, которую неделю во сне вижу...
Сапер, устремив взор в пространство, слушая себя, прого¬ворил медленно, нараспев:
— А-лек-сан-дра Кузь-ми-нич-на... — Заключил: — Хорошо! Очень как-то по-нашему, по-русски. Но — длинновато. И немножко, мне кажется, официально. — Добавил с просительной интонацией: — Можно, я, на правах помощника, буду звать вас просто тетя Шура? А еще бы того лучше, совсем бы славно — мама-Шура. Можно?
— Эк-кой ты скорый! — подивился его прыти интендант. Сапер, нисколько не смутившись, возразил:
— У нас, Петрович, времени маловато. В обрез времени.
— Можно, можно, — сказала примирительно хозяйка, — Меня и в госпитале иной раз так зовут. И Аннушка тоже.
— Аннушка — это дочь?
Хозяйка чуть-чуть помедлила, словно бы что-то додумывая, словно бы в чем-то окончательно утверждаясь.
— Считай, что дочь. Не родная, а дочь. Славная такая девушка. — Указала на дверь в соседнюю комнату — дверь была плотно прикрыта. — Спит еще. Мы с ней после дежурства.
— Здешняя?
— Да нет.
Хозяйка опять поглядела на дверь, за которой приютилась тишина. Поглядела — будто испрашивала разрешения.
— На поезде ехала. Тут бомбежка. Многих побило, поранило. Аннушку полумертвую из-под обломков вытащили. Привезли к нам... Ходила за ней — как за малым дитем... Долго маялась моя девонька. Поднялась... Поднялась, а податься ей, бедняжке, некуда. В Ленинград, к отцу-матери, не проехать. В Киев — там родня их оставит — вовсе... Так мы дружка к дружке и притулились. Так и стоим на ветру...
Голос у хозяйки дрогнул, глаза повлажнели, сильнее, резче обозначились на лице морщины.
— Ну, ну, не будем печалиться, — бодрым тоном произнес интендант. — Как-никак праздник. — Легонько пожал пальцы хозяйке. — А вы, Александра Кузьминична, молодчина! Доброе у вас сердце...
Они немного помолчали. Индендант взглянул на часы.
— О-о! — И поднялся первый.
— Сергей, несешь караульную службу. Аннушка выйдет — представься, скажи, что мы за люди. Постарайся произвести хорошее впечатление. И вообще развлекай.
— Потом передашь эстафету мне, — подмигнул сапер. Индендант погрозил им обоим:
— Смотрите у меня! — И для вящей убедительности нахмурил брови. Затем, переведя взгляд на хозяйку, как бы на всякий случай извиняясь, сказал: — Что с них взять? Мальчишки...

3
Сергей разглядывал фотографии на стене — семейный иконостас. Фотографии рамках, под стеклом, и просто так. Каждая — сколок времени, человеческий документ...
Некто в военной форме — погоны нижнего чина, видавшая виды шинель, такая же мятая-перемятая, трепаная папаха. Точь-в-точь солдат Иван Шадрин из кинофильма «Человек с ружьем», разве что годами помоложе. Наверно, муж хозяйки еще в первую мировую. Империалистическую. Надо думать, муж... А здесь он уже штатский, отвоевался, выходит. «И на Тихом океане свой закончили поход». Непокрытая голова, раскудря-кудря-кудрявая шевелюра. Плечо в плечо с ним — женщина в самом что ни на есть цвету.
Супружеская чета, и, должно быть, счастливая... Та же чета, то же семейство, но с прибавлением — вихрастый, в отца, мальчуган на родительских коленях... Сын растет, взрослеет, набирается сил. Вот он, крепкий, плечистый, в белой рубашке «апаш», на которой красуется два значка — «Ворошиловский стрелок» и «ГТО»...
Сергей помнит свои значки. Помнит, еще не забыл, с каким гордым чувством, с какой тайной радостью сам носил на груди эти знаки юной доблести, наглядное свидетельство патриотизма...
— Кто вы такой? Как вы сюда попали?
Дверь в соседнюю комнату открыта, на пороге — девушка. Халатик, шлепанцы на босу ногу; и широко раскрытые глаза.
Не столько, должно быть, испугана — не мог он своим смиренным видом произвести такое действие, сколько удивлена. Не ожидала увидеть здесь чужого, незнакомого человека.
Сергей, напротив, ждал ее появления, все нужные, вежливые слова были наготове. И только волнение — чего он вдруг так взволновался? — ему мешало.
— Почему вы молчите? — спокойнее, тише спросила девушка. Если и был испуг — в первый момент, она с ним уже, по-видимому, справилась.
Сергей тоже — насколько ему это удалось — постарался взять себя в руки.
— Вы, пожалуйста, извините нас — меня и моих товарищей. Мы совсем не надолго: короткая остановка по пути в часть. Александра Кузьминична согласилась пустить... Они все скоро вернутся..
Девушка выслушала это не слишком складное сообщение, ничего больше не сказала. Вышла в другую дверь, и минуту спустя стало слышно, как позвякивает рукомойник, как плещется вода...
Сергей будто прирос к месту, приклеился, присох. «Вот она какая — Аннушка...»
Он уже знал, что с ней стряслось, что она пережила — хозяйка коротко рассказала, понимал, откуда эта бледность, худоба, эти следы страдания в больших серых глазах. «Глаза серые, точно. А волосы светлые-светлые, удивительно светлые. Как лён. Такие редко у кого бывают...»
Девушка вновь появилась и вновь исчезла, теперь уже за своей дверью. Лишь едва, впромельк взглянула на Сергея.
Ему стадо неловко. «Стою истукан истуканом...»
Он прошелся по «зале», но двигался несвободно, принуждая себя. Половицы при каждом шаге взвизгивали строптиво, и от этого их визга, скрипа, нарушавшего тишину, ему тоже было неловко.
Нет, ходить не хотелось, смотреть фотографии на стене тоже больше не хотелось, торчать у окна, глазеть на прохожих — подавно. Чего хотелось-желалось, так это снова увидеть девушку. Увидеть — и поскорее! — эту худенькую Аннушку с волосами цвета льна, какие редко у кого бывают...
Аннушка вышла минут через десять. Темная вязаная кофта, в которую она переоделась, была ей очень к лицу.
Аннушка присела на стул, сложила руки на коленях. Спросила, принимая на себя — пусть вынужденно — обязанности хозяйки:
— Скучаете?
— Что вы? — ответил Сергей с поспешностью немного излишней. — У вас тут так хорошо, приятно. Столько цветов...
Цветов — самых разных — и вправду было предостаточно. Они теснились на подоконниках, на низеньких, специально сколоченных подставках. Целый угол занимал поселившийся в кадке фикус.
— Холит их моя хозяйка, пестует...
Аннушка протянула руку, потрогала землю.
— Полить надо.
— Можно, я помогу?
Сергей прошел вслед за Аннушкой на кухню.
— Вот из этого кувшина... О-о, да он пустой!.. И ведра тоже...
— А где у вас воду берут?
— На улице. Через два дома — колонка.
Сергей подхватил ведра.
— Я — живо...
Тугая, под напором, струя звонко хлестнула в донце. Сергей ощутил приятную тяжесть в одной руке, в другой. И тут ему вспомнилось — да так ясно. Увиделось...
Он стоит посреди двора в окружении подростков — чубатых мальчишек, завтрашних парней, и голенастых, с челочками, с конскими хвостиками, девчонок, завтрашних девушек. В руке у него ведро с водой, воды — почти по самый край. Он раскачивает тяжелое ведро — вперед и назад, вперед — назад; выше, выше; усилие — и ведро, взлетая по дуге, делает полный оборот, еще оборот, еще и еще. Эдакое «солнышко»... Потом, ни капли не расплескав, перекладывает ведро в другую руку — и все повторяет сызнова... Потом — в каждую руку по ведру, и — девая, правая, левая, правая... Двойное «солнышко»... Девчонки, оценившие зрелище, хлопают в ладоши. Мальчишки пыхтят завистливо, копытят землю: им такое молодечество пока еще не подсилу...
Как недавно это было! Как давно...
— В одной гимнастерке! — Аннушка укоризненно покачала головой.
— Ничего! — бодренько откликнулся Сергей.
И осекся. Получалось — он непрочь порисоваться. Перед кем рисоваться — перед Аннушкой?! Некрасиво получалось, нехорошо. Ах, как нехорошо! Стыдоба...
Студеная была водичка с улицы, из колонки. Зело! Какой и быть ей по осенней поре.
— Нальем в кувшин, поставим возле голландки, — сказала Ан¬нушка. — Пусть согреется.
Сергей взял из рук у нее большой эмалированный кувшин, наполнил его и отнес к печке.
— Спасибо... Садитесь.
Аннушка села на свое прежнее место. Сергей — поодаль. Он все еще чувствовал себя скованно, не знал, о чем говорить. «Постарайся произвести хорошее впечатление»... Легко сказать — постарайся...
— Вам, наверно, мое имя уже известно? А мне ваше — нет.
Ему шли навстречу, протягивали, как говорится, руку помощи; он это видел, понимал, был благодарен. Но все равно смутился.
— Простите, упустил... Сергей. А вы — Аннушка...
Теперь смутилась, хоть и еле заметно, она.
— Мама-Шура меня так зовет, моя хозяйка. Дома звали Аней.
— Аннушка — лучше, — возразил убежденно Сергей. — Гораздо лучше! — И, осмелившись, пошутил: — Давайте этот вариант примем за основу. А?
Аннушка улыбнулась. Шутка была принята.
«Как ей идет улыбаться! Глаза ожили, повеселели...»
— Дома — это в Ленинграде?
— Вы и про Ленинград знаете?
— Источник информации все тот же. — Сергей вздохнул. — Для вас Ленинград — это дом. Большой, милый сердцу дом, к которому привыкаешь, как к самому себе. Верно? А для меня Ленинград — мечта. Увы, несбывшаяся. Так хотелось поехать туда к вам учиться! Уже и вуз подобрал, прицелился. Воображал, как стану студентом — во сне даже видел. Как буду с томиком Пушкина бродить по набережной Невы, по Летнему саду...
— Мы как раз рядом с Летним живем.
— Правда?!
— Правда. Со стороны Фонтанки.
— Фонтанки? Той самой? «Чижик-пыжик, где ты был?..»
— Той самой.
Будь перед ним не эта — какая-нибудь другая девушка, он бы, мнилось ему, чувствовал себя свободнее. Но именно с этой, именно с ней — он сам не знал еще, почему — было так хорошо, так отрадно.
— А где ваш дом?
— Мой?.. О-о! За горами, за долами, за глубокими морями.
— Так уж и за морями?
— За морем — это точно.
— За каким же? — у Аннушки слегка приподнялись брови. Тонкие, вразлет брови были у нее чуть темней золотистых, спадавших на лоб прядей. Они были под цвет ее глаз.
— За Аральским. Слыхали о таком?
— И читала тоже.
— Читали?.. Ну, конечно! Конечно, читали... Борис Лавренев, «Сорок первый». Угадал?
— Угадали.
— Да, как раз там, на пустынном острове, произошла эта романтическая история. Отважная Марютка и поручик Говоруха — Отрок.
— Превосходный рассказ!
— Превосходный... Так вот от Арала еще ехать и ехать, пока, наконец, железная дорога не упрется в большой горный хребет — Заилийский Алатау. У подножья хребта — зеленый, весь в садах город. Самый лучший на свете! Разумеется, после Ленинграда. Этот город — Алма-Ата.
— Где много-много солнца.
— Точно! Так много — не грех и поделиться. Например, с Ленинградом.
— Хорошо бы!.. И кто же у вас там — в любимом городе? Мама?
— Мама. Братишка... Брат завидует мне, мечтает тоже на фронт. В каждом письме — просьба: возьми к себе. Ты командир, ты можешь...
— Сколько ему?
— Четырнадцати еще нет.
— Трудный возраст. Опасный... А я у мамы-папы одна. Единственная.
— Одна — это хуже.
— Безусловно... Вот я уехала, застряла здесь. Я — здесь, они — там. Без меня...
Аннушка смолкла. Тень легла ей на лицо... Сергей сказал осторожно:
— Там теперь трудно, должно быть.
— Должно быть, да. И все же, думается, вместе нам было бы легче.
— У вас еще в Киеве кто-то остался?
— Дедушка с бабушкой... На каникулы к ним поехала. Погулять по Крещатику, по Печерску, в Днепре покупаться... Только приехала — бомбы с неба. Война... Как старички мои плакали — провожали меня обратно! Как тяжко было им расставаться со мной!
Глаза у нее налились влагой. Сергей видел, как, борясь с собой, Аннушка чуть не до крови закусила губу. Видел, как вздрагивали раз за разом худые плечи.
Желание встать, подойти, положить руки на эти горестные плечи едва не сорвало его со стула. Сергей до хруста, до побеления сжал свои пальцы.
Выждав немного, он глуховатым, по возможности ровным голосом проговорил:
— Займемся цветами? Да?
И несмело, ободряюще улыбнулся.

4
Так же, как поутру перед домом, сапер разыгрывал излюбленный сюжет. Вариацию к теме.
Вытянувшись во фрунт — в одной руке пила, в другой — ящик со всяким: прочим инструментом, весело глядел на маму-Шуру, хлопотавшую у плиты, по-уставному громко и четко докладывал:
— Крыльцо поправил, укрепил, ступеньки — тоже... Дверь в сарае — на честном слове держалась — перевесил... Сломанную щеколду на калитке заменил... Скворешник водрузил на место...
Мама-Шура, всплеснув руками, воскликнула изумленно:
— Что за молодец!
— Какие еще будут указания?
— Мыть руки, милок. Звать всех к столу.
— Есть звать к столу!..

Они сидели, смущенные белизной и свежестью скатерти, отвыкшие от посуды, от всех этих рюмок, вилок, тарелок, позабывшие вкус и запах домашней еды. На душе у них были мир и благодать. Интендант обвел всех неспешным, размягченным взглядом. Приподнял свой бокал.
— А теперь, друзья мои, тост в честь нашей гостеприимной хозяйки, в честь любезной Александры Кузьминичны!.. Хочется пожелать ей радости. Пожелать, чтобы в скором будущем возвратились с победой ее сын, муж. Встретились в этих уютных стенах и жили потом долго и счастливо...
Он почтительно чокнулся с мамой-Шурой. За ним — все остальные.
— Спасибо... Спасибо... — растроганная женщина терла влажные щеки ладонью. — Одна и есть думушка — чтобы вернулись. Дай-то бог! — Она сглотнула слезы, еще потерла под глазами. Крепясь, спросила: — А у вас, у самого, семья большая?
— У меня, Александра Кузьминична, две дочки. Вот как Аннушка, такого же, примерно, возраста. — Интендант усмехнулся. — Родились в один день, в один час, но нисколько одна на другую не похожи. Никто не верит, что они близнята. Не верят даже, что сестры. Ну совершенно разные!
— Пишут зам?
— Поочередно — то одна, то другая. У одной стиль сжатый, деловой. Другая обо всем сообщает подробно, обстоятельно, непрочь порассуждать...
Сапер — веселиться так веселиться! — крепким, напористым баритоном запел:
Эх, как бы дожи-ить бы
До свадьбы — жени-ить бы-ы...
Интендант изобразил удивление:
— А говорил, жена дома ждет!
— Песня такая, Петрович. — Сапер шумно вздохнул: — Душевная!.. Жена моя, кстати, оч-чень душевное любит. Еще она любит кино, вечеринки... Кабы не эта страсть к вечеринкам, к развлечениям, был бы, наверно, и у нас ребятенок. Возможно, не один... Жена все мурлыкала мне: успеем, погулять хочется... Х-ха!.. А тут повестка в зубы, и — с ложкой-кружкой — на сборный пункт...
Он досадливо поморщился, махнул рукой:
— Ладно! Не стоит праздник портить. Правильно, Петрович?.. Правильно... А вот Аннушка, украшение нашей компании, даже не пригубила. Эт-то неправильно!..
Сергей крепко ткнул его под столом, покосился хмуро... Он сам почти ничего не пил. Вообще плохо понимал, что с ним происходит. Потрясенно всматривался в себя.
— А мой сын любил музыку слушать, — рассказывала меж тем хозяйка. — Песни всякие... Цельный вечер, бывало, от репродуктора не отходит... На первую свою получку купил — что бы вы думали? Патефон и пластинками. У нас в культмаге тогда только появились... Принес — сам такой довольный. Теперь, говорит, мама, у нас своя музыка будет. Какая хочешь...
Хозяйка вновь прослезилась, кончиком платка откинутого на плечи, промокнула глаза.
— И что же, патефон этот сохранился? Цел?
— Цел, конечно! В шифоньере лежит. И коробка с пластинками... Сын в армию ушел, я все и убрала.
— Мама-Шура, — продолжал сапер вкрадчиво. — По случаю праздничка — исключительно по этой причине — нельзя ли извлечь его на свет божий? А? Проверить исправность, поиграть чуток.
Хозяйка было заколебалась: все ж таки сына приобретение. Но тут же решительно поднялась. Подошла к старому шкафу, отворила дверцу.
— Вот он! Доставай...

Знакомый голос звучал лукаво и задорно:
О люб-ви не говори-и,
О ней все сказано-о.
Сердце, верное любви-и,
Молчать обязано-о.
Без причины не гори-и,
Умей владеть собо-ой.
О любви не го-во-ри-и,
А молчать не в силах — пой!..
Сапер — руки в боки — фертом эдаким прошелся по комнате, по скрипучим половицам, приплясывая и подпевая:
— Пам-пам, па-pa, па-ра-ра-ам, парам-пам-пара-ра-а!..

Выбрал новую пластинку, объявил:
— «Рио-Рита», пасодобль!
Щелкнул каблуками, кивком поклонился, подал Аннушке руку.
— Можно?
Уже на ходу, язва, бросил:
— Не скучай, Серёня. Можешь петь.
Заковыристые па, повороты, пробежки, и все с такой легкостью... Не зря, видать, по вечеринкам таскался, приобрел навык. Аннушку держал прочно, уверенно. И то, как уверенно он это делал, было Сергею неприятно. До крайности неприятно...
Сергей все поглядывал на пластинку — скоро ли кончится? Скоро ли прекратится пытка?.. Когда, наконец, сапер разжал лапы и выпустил Аннушку из объятий, у Сергея отлегло от сердца.
Сапер перевернул черный эбонитовый диск, снова объявил — ему нравилось объявлять:
— Танго! — И широко, поощрительно улыбнулся — им обоим улыбнулся, Сергею и Аннушке.
«Нет, он человек! Напрасно я злился...»
Минуту назад он злился, терзался, почти ревновал. Теперь сам осторожно, поддерживал Аннушку, потихоньку, в такт музыке, вел, ощущая в своей грубой руке ее невесомую руку. И душа его трепетала.

5
Потом они снова сидели за столом и пили чай. С удовольствием пили — вкусный, душистый, заваренный по всем правилам. Запасливый интендант извлек из сидора целую пачку, непочатую...
— Праздничный вечер... — вдруг загрустив, проговорил сапер. — В такой вечер мы с женой дома не сидели. Самое лучшее — на себя, и — в гости! Друзей было полно...
Он умолк, призадумавшись. Немного погодя, спросил:
— Мама-Шура, а почта у вас где? Хозяйка объяснила.
— Есть идея! — Сапер встал, прошел в переднюю. Уже в шинели заглянул и, запоясываясь, сказал:
— Вы тут без меня не скучайте. Лады?..
Они не скучали. Убирали со стола, мыли посуду — все с разговорами. Играли в лото; нашлась в доме и эта забава, совсем уж из мирной жизни забава. Снова крутили пластинки...
Было довольно поздно, когда хозяйка стала стелить.
— Вам, Петрович, на диване... А молодым вашим товарищам — вон там, под фикусом... Я чай, не обидятся, что на полу-то? Пол у нас теплый...
Интендант рассмеялся:
— Сергей, не обидишься? — И хозяйке: — Ему бы всю войну на теплом полу спать!..
Мама-Щура подавила невольный вздох, пригорюнилась. О сыне подумала — в который раз уже нынче! Где он теперь? Как спит-ночует? О муже... Пожелала постояльцам своим спокойной ночи, ушла в спаленку по-за кухней.
Интендант как лег, так и уснул, убаюканный мягким диваном. Бродяга-сапер все не возвращался. Сергею, Аннушке спать, конечно же, не хотелось.
— Здесь вы еще не были, — сказала Аннушка, отворяя дверь и проходя вперед.
Стол, стул, кровать, этажерка с книгами, две большие чугунные гири — пудовичок и двухпудовичок...
— Комната сына, — пояснила Аннушка. — Мне она очень нравится. А вам?
— Мне тоже, — ответил Сергей. И сказал правду.
Такой приятной, такой трогательно милой показалась ему эта светелка, едва он сюда вошел. Даже громоздкие гири, которые Аннушке, не то что не поднять — с места, наверно, не сдвинуть, не портили вида, впечатления. Они, если вдуматься, были тут кстати — самим фактом присутствия словно бы утверждали: минует время, вернется хозяин, снова будет их выжимать, толкать — тешить молодую силу. А эта девушка, нашедшая здесь приют, уедет к себе домой, в родной Ленинград. Все наладится, образуется, пойдет своим чередом...
Сергей оглядел этажерку... Лермонтов, Горький, Грин... Он забыл, когда держал в руках книгу. Воинские уставы, наставления — да, а чтобы для души...
— Какие прекрасные у вас тут книги!
— Книги хорошие. Но читать почти не удается.
— Много работы?
— Госпиталь. Тяжелые: дежурства.
Что это такое — госпиталь, Сергей знал. Не понаслышке, по с опыту. Представил себе Аннушку, худенькую, слабую, в удушливом смраде бинтов, загноившихся ран, в каждодневном чаду страданий...
Жалость стиснула ему сердце. Сдавила до боли.
Тушуясь, робея, он взял руку Аннушки, крепко прижал к губам.
Он страшился обиды, неудовольствия. Не решался поднять глаза...
— Сережа, — тихо сказала Аннушка. — Сережа...

Они стояли обнявшись. Новое, ни с чем не сравнимое чувство переполняло их...
— Сережа, — говорила она ему. С неясностью, с замиранием сердца выговаривала его имя.
— Аннушка!.. Аннушка!.. — повторял он, и голова его погружалась в туман.
Они еще боялись слов, боялись себя. Еще всего боялись... Он сказал:
— Я — как во сне.
— Я тоже.
— И все — как во сне. Так сразу, нежданно-негаданно... Сон наяву.
— Чудный сон!
— Чудный.
— Знаешь, мне на память пришла Татьяна.
— Кто?
— Татьяна Ларина.
— Ах, да!
— Помнишь ее письмо?
— Ну, конечно!
— Там есть одно место — совершенно особенное...
Они говорили вполголоса, чуть ли не шепотом, хотя услышать их никто не мог. Крепко спала, намаявшись за день, мама-Шура. За дверью, на своем царском ложе похрапывал интендант... В этот час во всем подлунном мире они были одни — Сергей и Аннушка...
Все так же, полушепотом, она стала читать полюбившиеся, запавшие в душу строчки:
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил...
Она умолкла, ей мешало волнение. Он попросил:
— А дальше?
— Сейчас...
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!..
Оглохший от грома в груди, голове, он молчал. Ему страстно желалось внимать Аннушке, слушать еще. И он услышал:
— Мне кажется, что это не столько про Татьяну, сколько про меня. Про нас с тобой...

В ночи, во тьме он целовал ее губы, глаза, перебирал ее мягкие волосы, окунал в них лицо...
— Что с тобой? Почему ты дрожишь?
— Мне стало страшно.
— Страшно — отчего?
— Я вдруг подумала: вы могли пройти мимо, не зайти в этот дом. И мы бы с тобой не встретились.
— Нет, что ты! — горячо возразил он. — Такого не могло быть. Нет-нет!
Он помолчал и добавил:
— Это не случай, я уверен.. А если и случай, то самый счастливый. ..
— Я люблю тебя, Сережа...
— Люблю...

6
Раньше всех — как всегда в этом доме — поднялась хозяйка. Растопила плиту, «поставила чайник, собрала, что осталось от вчерашнего, на стол — прямо тут, в кухне. Пошла будить.
— Петрович, пора! — громко сказала она в темноту.
— Спасибо... Встаю, — сонно отозвался интендант. Постучала Аннушке — так у них было заведено.
— Подъем! — тоже в темноту скомандовал интендант. Но в ответ ничего не услышал.
— Эй, под фикусом!.. Кончай ночевать! Ни звука, никакого даже шевеления.
— Н-ну, спят! — проворчал интендант. — Можно подумать, война для них кончилась.
Натянул сапоги, ступнул по скрипучему полу, наклонился с намерением растолкать. Что такое?.. Постель на месте, на постели — никого. Пусто!..
Вышел на кухню, причесываясь, на ходу приводя себя в порядок.
— С добрым утром, Александра Кузьминична!
— С добрым утром!
— Я что — последний? Команда моя уже поднялась?
— Да нет, Петрович. Пока — никого.
— Как то есть никого?! — он огляделся в замешательстве. — Сапер вернулся?
— Я не открывала. Вы, стало быть, тоже?
— Вообще спал без просыпа... Ну, дела! — интендант присел на табурет.
И только он сел, как в наружную дверь дробно, барабанно застучали.
— Иду, иду! — крикнула, поспешая на стук, хозяйка.
Серый с лица сапер прошагал на середину кухни, вскинул руку к шапке и бодро выдал:
— Здравия желаю!
— Здорово, душа пропащая! — ответил интендант, с некоторым удивлением взирая на пришельца. — Где тебя нелегкая носит? Скоро на поезд.
Сапер сбросил с себя шинель, ушанку, подсел к столу:
— Петрович! Петрович!.. Какое я дело спроворил! Не поверишь... С женой поговорил. По телефону.
— По телефону?! — не переставая удивляться, переспросил интендант. — Как же это ты сумел?
Сапер поерошил свой примятый чуб, расстегнул ворот. Ему было жарко, возбуждение еще не улеглось.
— Поначалу на смех подняли меня бабоньки-телефонистки. Ишь, мол, чего захотел! Но я-то знал, на что иду... Я им там все перечинил — проводку, старые аппараты, настольные лампы... Работал — не покладая рук!.. Умилостивил все же... Прозвонили по линии, кого-то там попросили, еще кого-то, еще... Жена аккурат смену кончала. Нашли, позвали... Слышимость, правда, не ахти какая, больше криком пришлось. Но разговор состоялся. Вот так!..

Это последнее — накоротке — чаепитие было, увы, невеселым.
Бледная, еще бледнее вчерашнего, Аннушка сидела рядом с Сергеем. В разговоре ни она, ни он не участвовали, да и про чай, похоже, забыли.
— Пей, Аннушка, пей, — торопила ее хозяйка. — Солдатам — на войну, нам с тобой — на дежурство...
Аннушка взяла чашку, подержала в руке, снова поставила.
— Мама-Шура... Петрович... Мы с Сережей... — голос прерывался, ей трудно было говорить. — Не судите нас... Мы любим друг друга... мы хотим... Мы решили...
Ошеломленная хозяйка прижала руки к груди.
— Что вы удумали, дети?! В такую-то пору! В такую лихую годину!..
Молчание, напряженное, грузное, повисло над столом. Сапер с интендантом переглянулись. Мама-Шура — вся — недоумение — переводила взгляд с Аннушки на Сергея, с Сергея на Аннушку...
— Петрович, пойми меня правильно, — хриплым, но твердым голосом сказал Сергей. — Мне необходимо на день, на два задержаться.
У интенданта округлились глаза:
— Что-о?.! Ты соображаешь, что говоришь?
— Нам с Аннушкой нужно в ЗАГС...
— Да хоть куда! Комендантский патруль тебя сразу же заметет! Как дезертира. Ясно?.. Мы обязаны явиться в часть сегодня. Завтра наши документы уже недействительны, я за дезертирство — сам знаешь — трибунал.
— Черт с ним, с трибуналом! — вспыхнул Сергей. — Я должен...
Интендант покачал головой. Такого он не ожидал.
— Аннушка, это верный штрафбат. Штрафной батальон! И вы можете допустить?..
— Да вас и не распишут, — сокрушенно вздохнула хозяйка. — У Аннушки паспорта нету.
Удрученная, растерянная Аннушка поймала взгляд Сергея.
— Мой паспорт пропал при бомбежке. Вместе с вещами... Можно объяснить, конечно. Но делать этого, Сережа, сейчас не надо. Прошу тебя: не надо...

Прощались на перекрестке — стылом, еще безлюдно-пустынном в этот предутренний, предрассветный час. Здесь их пути-дорожки расходились. Мужчинам было прямиком к вокзалу, оттуда — «на перекладных»: по широкой колее, по узкой, дальше по большаку — пофартит, так на попутке, нет — обычным, пешим порядком. Женщинам — в сторону другую, по исхоженной, изъезженной госпитальной стежке.
Сергей целовал руки Аннушки, зацеловывал ей лицо... Сердце его рвалось на части: за плечами, неумолимая, как судьба, стояла разлука.
Столько было не сказанных, не молвленных еще слов! Но с уст слетали лишь эти:
— Береги себя! Слышишь? Береги!..
— Береги себя! Бе-ре-ги!..

7
Не молвленные слова, мысли и чувства, не успевшие в краткий срок выплеснуться наружу — все это теперь вбирали в себя письма. Вбирали, несли. Туда, в прифронтовой городок, — от Сергея, сюда, на войну, — от Аннушки. Письма, которых и там, и тут с нетерпением ждали, которыми там и тут жили, дышали...
Он знал — от нее же, конечно, — как читает она его письма; закрывшись у себя в комнатке, в тишине. Чаще всего — так получается — перед сном. Читает, перечитывает, потом долго, уже в темноте, повторяет мысленно слово за словом, фразу за фразой.
Сам он читал где придется, где найдет его письмо. Тотчас по получении.
Был случай. Сразу прочесть ему не удалось, спрятал в карман; и с письмом в кармане, еще даже не распечатанным, попал под обстрел. Мины сыпались густо, свирепо, рвались, со звоном, свистом, шипением разлетались осколки. Сергей вжался в ямку, вжался, вдавился... Мочалил, как всегда в таких случаях, страх: неужто все?! неужто каюк?! Внезапно, в тесной паузе между разрывами, вспомнил: «Письмо!..» И укололо, ожгло: сей момент, может статься, долбанет его как не надо, откинет он кончики, а письмо, Аннушкино письмо, так и останется непрочитанным. «Эх¬ма!..»
С тех пор он прочитывал тут же, сходу, не откладывая на потом. «Потом» на войне, где ежечасно творится убийство, — категория ненадежная...
В канун Нового года отправил — Аннушке на подарок — денежный перевод. Побольше отправил: имел представление, какие там цены. Попросил сняться, прислать ему свой портрет.
Она прислала; портрет — не портрет, скромную фотографию. Сергей был рад любой. Теперь Аннушка с ним неразлучно.
Он тоже расстарался. Смотал в политотдел — был там фотограф, снимал на партдокументы. Для лучшего взаимопонимания прихватил с собой зажигалку трофейную...
Его карточка — всего-то три на четыре — «очень-очень понравилась». Хорошо! Теперь и он при Аннушке постоянно...
А потом пришло письмо, и в нем сообщение, от которого дух захватило. Аннушка, писала — «смущаясь и робея», — что ждет ребенка.
Вот это да!! У них будет сын. Или дочка. «Ур-ра-а!..»
Хотелось тут же, без промедления обнародовать свою новость. Как люди говорят: разделенная радость — это радость вдвойне.
Хотя, конечно, каждому все не расскажешь. Не объяснишь... Да ему достаточно и немногих. Тех, в ком он уверен...
Сапера Сергей повстречал на дороге, заметеленно-белой, морозно-скрипучей.
— Здорово!
Тот только что выбрался из лесочка, был весь в снежной пороше. В том леске саперы оборудовали наблюдательный пункт, свя¬зисты тянули на «энпэ» телефонную линию.
— Здорово!
— Оттуда?
— Оттуда. А ты, значит, туда?
— Я — туда, точно, — такой содержательный завязался у них разговор... Тут сапер повнимательней пригляделся к Сергею.
— Чтой-то ты шибко веселый. Глаза блестят. Уж не орден ли, часом, отхватил? Признавайся!
Сергей, пригашая непослушную улыбку, помотал головой. Но его прямо-таки распирало.
— Давай выкладывай! Как на духу.
И Сергей выложил. Только того и ждал, чтобы выложить. Жаждал.
От неожиданности сапер присел, хлопнул себя по коленям.
— Не врешь?!
— Письмо показать?
— Ну что ты! Что ты-ы!
Он неуклюже обнял Сергея; потоптались на снегу, как два медведя.
— Скажешь потом. Ага?.. Соберемся, отметим. Такое, старик, событие!.. Аннушке от меня — самые лучшие пожелания! Вообще вашей молодой семье. — Он крепко стиснул своей здоровенной лапой руку Сергея...
Эти добрые пожелания — в пересказе, естественно, — вошли в письмо Аннушке. Помимо других, личных.
Еще в том счастливом письме содержалась просьба; просьба-совет, семейное соображение... Он, Сергей, считает, что Аннушке следует переехать в Алма-Ату, к его маме. Мама Аннушке будет рада — на сей счет никаких сомнений. Аннушке с мамой будет легче, это тоже бесспорно. А ему, Сергею, поскольку они вместе, будет за них спокойнее. Словом, всем будет хорошо.
Написал домой. Все как есть. Он знал свою маму.
Аннушка с доводами согласилась. Но дорога нелегкая, долгая, требует подготовки.
Ну, а пока суд да дело, пусть Сергей назовет — это нужно — самое, по его мнению, красивое женское имя. Красивое, звучное.
Он тотчас откликнулся: «Аннушка».
Она пожурила его: «Ах, ты льстец!..» Спросила: «А мужское?..
«Мужское назови ты...»
И вновь его пожурили: что, дескать, за легкомыслие! Ответственный, можно сказать, шаг, а у него шуточки на уме.
Ему было весело...
Мама ответила: она ждет Аннушку, примет ее как дочь. Она готова любить и ее, и их будущего малыша.
Сергей расцеловал эти мамины строчки. Его мама — самая лучшая мама на свете...

Миновала давно зима, отшумела весна. Очередное военное лето гремело и громыхало, катилось огненной колесницей...
В эту самую пору перестали приходить письма от Аннушки. Не было их и не было.
Одно — короткое, грустное, совсем не такое, как прежние, — он в конце концов получил. Аннушка писала, что слегла мама-Шура, что по этой причине с переездом придется повременить.
Сергей был раздосадован. Так все дельно задумано, все условлено, и — на тебе, стоп-машина. Он подбадривал Аннушку частыми письмами, рад бы помочь, да чем тут поможешь, с войны не отпросишься...
Ждал еще писем от нее: он должен был знать, что там и как, быть в курсе дела. Но Аннушка почему-то молчала.
Он понимал, как ей трудно сейчас, понимал — не до писем. Но хотя бы два слова...
Прифронтовой городок, теперь уже, кстати сказать, бывший прифронтовой, вестей о себе больше не давал...

8
Осклизлой осенней дорогой, с тощим сидором за спиной, Сергей шел в сторону медсанбата. В этот раз совсем как-то по-глупому он попался. Распечатал письмо — руки дрожали от нетерпения, стал читать, затревожился — и не услышал знакомого посвиста. Всегда слышал, всегда успевал — упасть, спрыгнуть в траншею, а тут... Словом, дал маху, сплошал.
Так он шел, думал. Это все, что теперь ему оставалось, — думать, вспоминать, терзать себе душу...
— Серега, ты? — встречно улыбался интендант. — Чего смурной? Куда навострил лыжи?
— Говори громче, — морщась, попросил Сергей.
— Это можно, — понимающе, сразу же посерьезнев, покивал интендант. — Да ты, я гляжу, и ранен? Повязка...
Он вздохнул сочувственно, вроде бы даже виновато: дырявят, контузят кого-то, а он по-прежнему цел и невредим. Конечно, поле боя у него иное, свое, хотя артналетов, бомбежек и здесь, в полковом тылу, хватает.
— Что пишет Аннушка? Как там у них?
Сергей отчужденно смотрел куда-то мимо собеседника — в пустое, унылое поле. Медлил с ответом.
— Там... все в порядке?
Словно бы нехотя, словно бы через силу Сергей распахнул шинель, достал из грудного кармана конверт, протянул его интенданту. В конверте было два листка, заполненных рядами ровных, старательных строк. Интендант прочел:
«Здравствуй, Сережа!»
Пишет тебе Александра Кузьминична, Аннушкина хозяйка, поди не забыл. Уж не знаю, мой милый, как и писать-то, как про все тебе рассказать, такие у нас дела.
Я долго хворала, простыла, видать. Пока находилась хво¬рая, Аннушка с места стронуться не могла, сам понимаешь. Не могла бросить меня одну. Оно и верно, по-человечески. А после, когда мне уже полегчало, на поправку пошло, пускаться ей в дальний путь било поздно.
Аннушка сильно переживала, но писать тебе про это не хотела. Что зря тревожить, растравлять сердце, все ж ты на фронте, на такой большой войне.
Здоровье у Аннушки было подорвано, ты знаешь. Ее, считай, с того света вытащили. Иметь детей ей нельзя было, врачи мне после объяснили.
Врачи у нас хорошие, Сережа, они очень старались, всем жаль было Аннушку. Но спасти ее в этот раз не смогли. Тако горюшко, не спасли.
Ребеночек родился у Аннушки прежде времени и совсем слабенький. Прожил всего ничего. Так мы их вместе, в одной могилке и схоронили, мать и дитя. Приедешь, то сходим с тобой, покажу, где они бедняжки лежат.
Редкой души была Аннушка, счастье встретить в жизни такую. Помни ее всегда.
Прости за худые вести, да что поделаешь, у самой сердце изболелось. Пиши иногда, не чужие мы с тобой. Буду рада.
Поклон от меня твоим товарищам. Удачи вам в ваших боевых делах и всем воротиться домой.
К сему
Александра Кузьминична».
Смятый, сникший, интендант перебирал в руках листки, онемело взглядывал на Сергея, опять утыкался в письмо. Он словно не верил собственным глазам.
— Это я убил Аннушку, — не сказал — выстонал Сергей. — Я ее погубил...
— Не казнись. Ты не прав, — вновь обретая дар речи, возразил ему интендант. Он потер кулаком глаза, вложил листки в конверт. — Ты полюбил её, Аннушку... Её нельзя было не полюбить...