Приношение в жертву

                Неизрекомы суть муки.
                (Из старой русской летописи)
1
Подгоняя, подхлестывая себя, Беспалов и два десятка его лыжбатовцев — всё, что осталось после весенне-летних боев, — бежали широко размахнувшейся пойменной луговиной. Тут, там вспыхивали, повисали над головой дымки — рваные, черные. Немец садил шрапнелью, садил и садил. С хищным подвывом кружила «рама», вычерчивала в поднебесье причудливые узоры. Это она указывала своим батареям цели, корректировала огонь. Она самая.
Впереди, где луговина сменялась пожней, были дзоты — Беспалов их знал. Успеют лыжбатовцы добежать, зацепиться за те холмики-дзоты, глядишь, повоюют. Не успеют, опередит их немец, будет одно убийство, побоище...
День-два назад здесь было еще спокойно. Постреливали. Немцы больше, наши меньше: мин, снарядов, как всегда, «голодный паек». По ночам — благо осень, ночи долгие — разведгруппы охотились за «языком»: немцы, понятно, за русским, русские — за немецким. А так — затишье, обоюдная оборона. Позиционная война.
Вдруг — новость: дивизия справа, то бишь правый сосед, стала гвардейской. Сподобилась. Ну и, как водится, отмечает, грех — такое событие не отметить.
Охочий до новостей немец, видно, о том прознал и тоже решил отметить. По-своему.
Наутро после гульбы новоявленные, еще не проспавшиеся гвардейцы с удивлением обнаружили у себя в тылу... вражеских автоматчиков. Автоматчики и на флангах, лезут, прут.
По всему выходило: позиционная война кончилась.


2
Лыжбат — как таковой — продержался недолго. Наступление на Холмы, безалаберный, на авось, штурм этого «снежного городка» — и ни лыж, ни лыжников, одно название, название-воспоминание.
Сейчас лыжбат — те два десятка с небольшим плюс командир, номинальный, по сути, лыжбат — был в резерве штадива. Лыжбатовцы ждали обещанного пополнения, обретались поблизости, почти рядом.
В полдень в расположение к ним примчался связной.
— К начальнику штаба!
У входа в землянку хмурый начштаба рассеянно слушал кого-то из своих помощников. Кивнул козырнувшему Беспалову, распахнул большой, авиационного типа планшет с исцарапанным целлулоидом.
— Вот лес, вот опушка. Видишь, капитан? Это километра два отсюда. — Махнул рукой, указал направление. Снова скользнул глазом по карте.
— Тут у него автоматчики — сотня, может, больше. И вроде бы танковая поддержка. Через полчаса, через час они будут здесь.
— Начштаба сделал короткую паузу и, разделяя слова, добавил:
— Если ты их не остановишь...


3
Взмокшие, взмыленные лыжбатовцы добежали. Успели. Три полуразбитых холмика-дзота, ради которых они так торопились, стали их крепостью. Крепостью и надеждой.
Беспалов с ходу взобрался на дзот, что повыше. Тотчас над головой у него просвистели пули. Еще и еще.
Слева была река с плывущим над ней туманцем, впереди, эдакой полуподковой, крашенный осенью лес. Милый российский пейзаж.
От леса, из глубины полуподковы, шел танк, за ним, уступом, другой. Набирал силу гул работающих моторов.
Беспалов, пока бежали, ни на минуту не забывал о танках. Воевать с танками ему нечем, почти нечем.
Были, само собой, и сомнения: местность зажатая, пересеченная, для танков малоудобная. Может, помстилось кому-то, почудилось?
Стало быть, нет, не почудилось. Увы и ах, как говорится.
Россыпью, в сизой дымке, двигались автоматчики. То пропадали, будто проваливались куда-то, то возникали вновь — ближе, больше ростом, рельефнее...
Такая, словом, обстановка. Обстановочка.
Накануне полки продолжали обороняться: день, вечер, почти всю ночь, все утро с переднего края доносилась пальба. Теперь немец — вот он, сюда доскакал. В общем — «слоеный пирог», так это называется.
Беспалов еще не успел покинуть свой наблюдательный пункт, как от подножия дзота, в сторону немцев, метнулись двое. Один — с громоздким длинноствольным ружьем, другой — с патронным ящиком.
«Ку-да?!» — чуть не вырвалось у Беспалова. Но он уже все увидел, все понял.
Пэтээровцы Палёных и Редько, первый и второй номер, крепко пригнувшись, бежали навстречу немцам, но не прямо на них — не лоб в лоб, а забирая вправо. Там, куда они устремились, — лощинка, едва приметная такая впадинка... Пэтээровцы свой маневр знали.
Теперь его мучило: засекли немцы этот рейд, эту вылазку или нет? Дал-то бы бог, чтоб нет!
Танки шли, не сбавляя хода. Шли без выстрела... Сатана-немец понимает: так страшнее, когда без выстрела.
«Ну, что ж, ну, что ж...»
Боя он не боялся. Уменье владеть собой гасит страх, хотя и дается не сразу. Пуще всего ценил Беспалов это уменье. У кого оно есть, тот солдат, тот способен рассчитывать, бить немцу морду.
Пэтээровцы рассчитали точно. Как только первый танк показал им свой профиль, подставился, их ружье — там, на гребне лощинки, — коротко дернулось. Ружье дернулось, но бронированная махина беспрепятственно шла вперед, подминала траками своих гусениц высохшую стесню.
«Промазали?! Эх!!»
Меж тем первый номер, Палёных, быстро протянул руку, и напарник так же быстро сунул ему в ладонь патрон. Палёных снова выстрелил, подхватил ружье, рванулся с места. Следом рванулся Редько.
Каких-то секунд, самых малых, не хватило им довершить перебежку, упасть, вжаться в землю. Там, где они бежали, вздыбился темно-бурый султан — один и другой.
Эти султаны застлали Беспалову зрение, заслонили собою все. Он не сразу увидел: танк, тот, передний, задымил. Задымил! Молодцы, хлопцы!!
Танк задымил, сбавил ход, вовсе застопорил. Словно бы в замешательстве, застопорил и второй, шедший за ним уступом.
Все три дзота открыли огонь; голос у Беспалова звенел, когда он подавал команду. Огонь из двух заваленных амбразур вели пулеметчики, огонь вели примостившиеся кто где стрелки.
Не ахти каким плотным, конечно же, был этот огонь. Но ав¬томатчиков все-таки положил, прижал мышиного цвета мундиры к земле.
Тяжелый удар колыхнул дзот, куда только что заскочил Беспалов. Отовсюду посыпалось, гарь драла глотку, душила.
Беспалов бросил взгляд в амбразуру — и тут же отпрянул. Вспышка, удар, теперь по-соседству.
Прикрытый космами дыма, задний танк расстреливал вставшие на пути дзоты, пускал снаряд то в один, то в другой, то в третий. Но держался на расстоянии. Может, рисковать не хотел? Может, так ему было приказано?
Возле дзотов — неглубокие щели, ячейки. Нарыли их, по всей видимости, саперы, сооружавшие эти дерево-земляные укрепления. Тем саперам — спасибо.
Часть малочисленного своего гарнизона Беспалов переместил в ячейки, Поневоле пришлось это сделать: вновь поднялись ав¬томатчики. Уловили момент.
И опять — уже сорванным голосом — подавал он команды, и опять — теперь, кажется, где-то на грани возможного — удалось автоматчиков приземлить.
Гарнизон нес потери — были и раненые, и убитые. Убитые тоже.
Беспалова пуля чиркнула по затылку, кровью залило шею, спину. Его наскоро перевязали, но повязка сползала, мешала. Он содрал.
Послать бы какого-нибудь смельчака в лощину. Может, пэтээровцев там — не насмерть, может, им нужна помощь, может, пригодно еще ружье — другого-то нет, другого-то не осталось. Но под прицельным огнем ни пробежать, ни проползти.
А чуть погодя... Чуть погодя случилось такое, чего ни понять, ни объяснить.
— Товарищ капитан! — с каким-то тихим удивлением позвал пулеметчик, — Они отходят!
— Что-о?!
— Отходят, точно!
В амбразуру, за дымом, было плохо видно. Беспалов в два прыжка — из дзота, на свой НП.
Так и есть!.. Без суеты, без спеха, соблюдая присущий им орднунг, то бишь порядок, немцы откатывались к лесу, туда, откуда пришли. И танк, и пехотинцы-автоматчики. Автоматчики, беспрерывно строча, унося своих раненых, может быть, и убитых.
«Н-ну, чудеса!..»
Беспалов все ждал: вот-вот этот танк, которому нечего опасаться — он, конечно же, видел, понимал, что нечего, — вот-вот двинет на, дзоты, начнет их крушить, утюжить ячейки. С содроганием ждал рукопашной, мысленно к ней готовился — куда денешься? Правда, по опыту знал: рукопашной немец не любит. Как сказал солдат: немца на штык не возьмешь.
В общем-то это так, близко к истине. Но немцев здесь вчетверо, а то и впятеро больше. Да еще танк. Так что...
К последнему бою готовил себя Беспалов. Надо думать, готовили себя все. Что бой этот станет последним, сомнений не было, быть не могло.
А немец, против всякого ожидания, логике вопреки, вдруг показал им спину, повернул вспять.
Почему? По какой причине? По какой-такой?
Прежде чем он снял осаду, сыграл отбой, за лесом, где передовая, опять разъярилась пальба. Как знать, может, это и есть причина? Ударная группа нужна в другом месте?
Или?
Или немец решил поберечь, просто-напросто поберечь, и живую силу, и технику? Дескать, шут с ними, с этими дзотами, с этими русскими смертниками! Придет их черед.
И тут будто змея ужалила — Беспалов вспомнил Холмы. Холмы — и как там все было.
Стужа, ночные тяжкие переходы, с марша — в бой. Без подготовки, без артиллерии — отставшей, увязшей в снегах, то есть без огневой поддержки.
Генералы из штаба армии нервничали: взятый было городок снова у немцев. Отбить! Восстановить положение! Безотлагательно!
К чему такой спех? Это же лишняя кровь, и сколько крови! Кровушки!
Пока гром не грянул, так надо было понимать. Как черт ладана, боялись они того грома.
Потери? Ну и что! Народу у нас навалом. Еще дивизия, еще бригада — война все спишет...
Низко, на бреющем, пролетела «рама». Сделала большой круг, вернулась. Ясно были видны кресты, весь ее размалеванный фюзеляж.
Неспроста она летает на ночь глядя. Неспроста.


4
Редько был прямо-таки изрублен; убойной силы поразивших его осколков хватило бы на пятерых, по меньшей мере. Палёных тоже досталось — одна рана страшнее другой, но жизнь еще как-то держалась в нем. Парня перенесли, положили в дзот.
— Палёных! А Палёных? — повторял раз за разом Беспалов. — Палёных?
Они были годки, годочки, Беспалов знал. И от этого знания, оттого, что помочь невозможно, что людей остается все меньше, бог весть, еще от чего, стало ему так тоскливо, так тяжко.
«Эх, Палёных...»
Отправить не на чем, да его и не довезти. О таких раненых медики говорят: нетранспортабелен.
Беспалов надеялся: вспомнят о них в штадиве — должны вспомнить, подкинут людей, патронов, пришлют за ранеными. Понимают, какое здесь положение. Но время шло, а оттуда — никого и ничего.
Почему? Что со штабом, с дивизией? Какова вообще обстановка?..
С гулом и громом обрушился артналет. Дзоты трясло, подбрасывало: вот-вот завалятся.
Недолгим совсем перерыв — еще звон в ушах не прошел, и снова налет. Снова и снова.
Ближе к ночи интервалы между налетами удлинились, немец вроде как притомился. А может — чем черт не шутит, может, эта затянувшаяся пауза — не просто так, не передышки ради? И причина в другом — удумал чего-нето немец?
Так не хотелось сызнова посылать в ячейки. Смерть — как не хотелось.
— Корчин! Что делать будем?
Все понимавший старший сержант Корчин, правая рука Беспалова, ответил без колебаний:
— Караул выставлять...
А еще говорят: предчувствие — чепуха, выдумка, самообман. Первый же, после паузы, артобстрел — и одна из ячеек накрыта. Вместе с часовым-караульщиком... Был хороший солдат, прошел с лыжбатом огни, воды... Прощай, солдат.
Немцы правильно поступили — отвели автоматчиков. Скоро от этого гарнизона и так ничего не останется. Одного дзота уже на всех хватает.


5
— Стой! Кто идет? — прокричал вновь выставленный караульщик. — Хальт!
Беспалов, за ним Корчин, выскочили наружу. Со стороны реки, едва различимый, кто-то действительно шел, и шел прямо на дзот.
— Стой!
Нет ответа, ровно там дух бесплотный.
Караульщик ругнулся, щелкнул затвором.
— Стой! Стрелять буду!
— Погоди! — подался вперед Беспалов.
И тотчас навстречу ему голос:
— Есть тут кто?
Молодой совсем голос, почти мальчишеский.
Беспалов чуть выждал, вглядываясь во тьму. И громко, выкриком:
— Стоять на месте!
Сделал еще шаг-другой.
— Ты что — оглох?
— Контузило.
— Понятно... Откуда?
Он все еще ждал, все еще не терял надежды.
— С передка.
Но, как видно, ждал зря. Как видно, штадиву не до него.
— Полк? Какой, спрашиваю, полк?
— Двенадцать восемьдесят.
То был полк их дивизии. Тысяча двести восьмидесятый стрелковый полк, в обиходе — двенадцать восемьдесят.
— Взводный? — наугад спросил Беспалов.
— Да, Ванька — взводный.
— Лейтенант?
— Лейтенант.
— А где взвод?
— Нет больше взвода... И роты нет... И...
Контуженный лейтенант запнулся, примолк.
«Такие, значит, дела».
Новый приступ тоски смял душу Беспалова. Пора бы уж и привыкнуть, обрести твердость. Ах, как нужна ему твердость!
— А вы — какой части?
Беспалов ответил не вдруг.
— Вы тут держите оборону?
— В этом роде.
— Вам люди нужны?
Что ж, подумал Беспалов, один тоже подмога. Правда, глухой, кричать ему надо. Зато битый.
— В землянках, под берегом, человек десять. А то и больше.
— Да-а?! — обрадовался Беспалов.
Как получается... Ждал людей от штадива. а они — вот, рядом.
— Покажешь землянки, лейтенант?
Не след бы, конечно, самому отлучаться, Корчина бы послать. Да сержантского звания — могут и не послушать, не подчиниться.
— Корчин! Остаешься за старшего. Я — мигом...


6
Артобстрел настиг их на полпути, где-то на полпути между дзотами и утонувшим в ночи берегом. Свистящий, мгновенно узнанный звук — этот сигнал тревоги — с маху бросил на землю. И только прижавшись к ней, распластавшись, Беспалов вдруг осознал, какой непростительный совершил промах.
Лейтенант плохо слышит, здорово плохо. Беспалов должен был крикнуть, толкнуть, свалить, одним словом — оберечь его, контуженого, глухого. А он... Лейтенант упал позже, при первых разрывах. Уже с пробитой грудью упал.
Обстрел был какой-то осатанелый. От тяжких ударов, казалось, сама твердь земная стонет и охает.
Перевязывал лейтенанта наощупь. Кое-как двумя индпакетами, его и своим, прикрыл рану. Не успел еще прибинтовать небольшие, с ватной прокладкой, подушечки — они тут же намокли.
— Друг! Слышишь? Ты полежи маленько. Я добегу до наших, и мы тебя заберем. Ладно?..

Дзоты — не дзоты? Они — не они? Непроглядь.
Беспалов ждал оклика — оклика не было. Всматривался и вслушивался — никакого движения, никаких голосов, вообще никакого человеческого присутствия.
«Что за чертовина!»
Только въевшийся в темь острый запах тротила, только пропахшая гарью темь.
Сперва он наткнулся на полузасыпанную ячейку — из нее торчал ствол. Потянул, но что-то держало. Это что-то был часовой, караульщик — не хотел отдавать оружие, уже бездыханный, мертвый, не хотел расставаться со своим карабином образца 1938 года.
Угадывая и страшась, еще не смея верить, Беспалов двинулся дальше... Дзот, основной, главное их укрытие, разрушен прямым попаданием, вход завален... Тяжелый снаряд свое дело сделал.
— Кор-чин!
Командир не существующего уже лыжбата, ничего и никого уже не командир, он не узнал собственного голоса.
— Кор-чи-ин!
Но может, не все погибли? Кого-то, может, только привалило? Бывает же.
«Лопатку! Скорей!..»
В ячейке убитого часового — не оказалось. Досада! Беспалов так на эту ячейку рассчитывал.
В двух дзотах — он с трудом в них пролез — тоже. На четвереньках облазил, опползал все кругом. — нету.
Тогда он стал раскапывать просто руками — вонзаясь в рыхлое, выдирая и отбрасывая комья, снова вонзаясь и снова выдирая. Так он рыл, не давая себе передышки, послабления, рыл и рыл. Но сил становилось все меньше, все меньше оставалось надежды. Никого ему уже не спасти.
«Никого?! Лейтенант!»
Потрясенный гибелью Корчина, всех остальных, он напрочь забыл о раненом. Он уже дважды — дважды! — перед ним виноват.
Бегом Беспалов пустился обратно. Направление он запомнил, но посветить нечем, а на зов лейтенант не откликнется — и не услышит, и слаб.
Пробежал далеко — лейтенанта нет. Повернул снова к дзотам, взял чуть в сторону. Опять повернул, стал кружить.
С этим парнем, с этим бедолагой-лейтенантом ему отчаянно не везло. Еще темень...
Беспалов споткнулся, упал, минуту-другую сидел, растирая ушибленное колено. И тут — стон. Боже, как он был рад этому стону!
— Лейтенант! Ты?! Ты, милый?!
И снова, в который уж нынче раз, изругал себя — последними словами изругал. Надо было пошарить в карманах убитого. Неприятно, ну что ж. Вдруг да нашелся бы индпакет — так сейчас нужен.
В землянках под берегом люди. Сюда бы двоих-троих. Но отлучаться он больше не хотел. После снова искать?! Нет!.. Один потащит, что ж поделаешь.


7
Самое трудное было — поднимать раненого, взваливать эту живую, стонущую от боли ношу себе на спину. И потом, через какой-то промежуток времени, когда начинали подламываться ноги, опускать. Поднимать и опускать.
А еще были страхи. Один страх — споткнуться, упасть, уронить. Другой — угодить под обстрел: сразу раненого не положишь.
Славный малый, он то и дело просил: «Отдохните, товарищ капитан...» Силился зажать стон в зубах, не дать ему вырваться — Беспалов эту его борьбу с самим собой, со своей болью чувствовал, кожей ощущал. Потом лейтенант пообмяк, все чаще стал забываться, впадать в беспамятство. Ни о чем уже не просил.
Это был главный страх — не донести. Парень хоть как-то еще связывал его с теми, кого он, Беспалов, не уберег, не сумел уберечь...
В рассветной серости, мутноте, на тонком стволике одиноко стоящей березы Беспалов приметил картон с красным крестом и стрелой. Стрела указывала ему дорожку.

 
8
Старшина, по всему — санинструктор, оттолкнул загруженный до предела плотик. Чуть раньше, совсем чуток, и Беспалов успел бы с ходу, без потери драгоценного времени отправить своего лей¬тенанта.
«Эх, беда!..»
Сидевшего с краю бойца — забинтованная нога, бинт на шее, в вытянутых руках то ли шест, то ли весло — санинструктор напутствовал:
— Держись ближе к берегу! Понял? Да башку-то пригни! Фриц заметит — живо пробоину сладит.
Он один был такой, сидячий, на этом утлом суденышке, на этом плавсредстве. Все остальные — лежмя. И больше там ни лежачего, ни сидячего не уместить.
Беспалов долгим взглядом проводил уплывающий по течению плотик. Долгим, тоскующим.
— А где тут немцы? Санинструктор мотнул головой:
— Да вон в Петровке.
«В Петровке?!»
Вчера утром, еще только вчера, Петровка была в тылу, и там — часть штадива с центральным узлом связи. Теперь в Петровке немец... Час от часу не легче.
— Плох парень, — сказал санинструктор, всматриваясь в неподвижное, полуживое лицо. — Подсобите-ка.
Он быстро, мастеровито стал подбинтовывать лейтенанта. Спросил:
— Вас перевязать?
— Нет, — ответил Беспалов. — Меня не нужно. Трое-четверо, тоже в бинтах, тоже раненые, но, должно быть, легко, крепили, доканчивали новый плотик. Очередной. Еще человек десять ранбольных, как говорится по-армейски, дожидались отправки. Кто-то лежал, кто-то нянчил укутанную в марлю руку, кто-то смолил самокрутку, матерился — отводил душу.
Беспалов помог спустись плотик. Наспех, бог знает, из чего сделанный, вид он имел неказистый, уверенности не внушал, однако же на плаву держался.
— Лейтенанта?
— Да, давайте.
Только-только они его приподняли, понесли, как вдруг из-за ближних кустов кто-то тоном приказа:
— Отставить! На плот — никого!
Впереди майор — рука на перевязи, это он подал такую команду. Следом — стриженая медсестра с санитарной сумкой; толстый, будто на нем сто одежек, сержант; и, замыкающим, боец с ППШ, с сидором, ординарец, полагать надо.
Беспалов узнал майора — недавно назначенный командир артполка. Прежний — кадровый, боевой — по ранению выбыл. Этот еще и не повоевал толком, но свитой уже обзавелся.
— Что-о?! Что такое?!
Меньше всего в этот момент, в этих обстоятельствах склонен был думать Беспалов о субординации.
Майор поглядел в его сторону, как глядят в пустое пространство, прошагал мимо, вскочил на плотик.
— Вы что, не видите?! — гневно выкрикнула медсестра. — Майор ранен!
А майор уже протянул ей руку — которая без перевязи. Сержант подхватил не для него приготовленный шест...
Такого нахрапа, бесстыдства, такой наглости Беспалов не ожидал.
«Н-ну, нет!»
Он прыгнул в воду, уцепился за плот.
— Вы возьмете тяжелораненых! Слышите?!
Он настолько был вне себя — даже боли не ощутил, когда толстый сержант ударил его шестом по одной руке, по другой.
«Ах, так?! Так?!»
Удерживая левой плот, правой рванул кобуру и выхватил пистолет.
— Вы слышите?!
Майор переменился в лице.
— Ты в своем уме, капитан! Вот, смотри!
Он дернул торчащий из-под сержантовой гимнастерки кумач.
— Понятно?!
— Вы должны взять тяжелых!!
— Ладно. Двоих, не больше!.. Но имей в виду, капитан... Беспалов, если не ошибаюсь?.. Эт-то те-бe да-ром не прой-дет!..


9
Беспалов, хоть и не знал всей картины — да и кто ее знал, мог с уверенностью сказать: следующим ходом немцев в этой стремительной партии будет попытка взять группировку русских в клещи. А там и в кольцо — германскому кровожадному богу в угоду.
Понимают это в штадиве? Должны, обязаны понимать, на то и штадив. Но сомнения все-таки мучили...
Свирепые «фоккеры» бомбили пойму, прибрежную полосу, ближние и дальние подступы к Петровке. Вообще все окрест. Улетали, опять прилетали, вытягивались в цепочку, устраивали карусель с бомбометанием, эдакий цирковой номер, аттракцион: вниз — вверх, вниз — вверх; рев — свист — грохот, рев — свист — грохот.
И хоть бы один прилетел свой, со звездами. Хоть бы один-единственный!
Чтоб да — так нет, как говорил, разумеется, в шутку, его комиссар, побратим южных кровей, навечно оставшийся под Холмами, все под теми же Холмами, будь они трижды... Ах, да не Холмы виноваты — что Холмы? Так же, как здесь, сейчас.
Немцы собрали кулак — разве не ясно? И ударили. И колошматят их тут который день. Так неужели за все это время нельзя было что-то сделать, что-то предпринять? Есть же у армии, у фронта тем более какой-никакой резерв! Прикрыть с воздуха, по крайней мере.
«Командир, — спросил его тогда комиссар-побратим — то был последний их разговор, потому так, наверно, запомнился. — Командир, — спросил он, — ты что-нибудь понимаешь? Что тут происходит? Что с нами делают? Зачем и почему?.. Я — ни хрена не понимаю!»
Беспалов, по совести, тоже не мог понять. Уразуметь. Только теперь, повоевавши, насмотревшись, начинает, кажется, мало-помалу прозревать. И по мере того, как это происходит, ему становится горше и горше...
Множество раз пришлось пережидать налеты, обстрелы, отсиживаться да отлеживаться, где случится — в щелях, ямах, рытвинах, расспрашивать, воинский люд, пока наконец удалось отыскать то, что было нужно. Уже на исходе дня, еле волоча ноги, он ввалился в землянку у берега.
— Беспалов?! Живой?! А мы, брат, тебя уже похоронили! У пээнша-один было серое, с провалившимися глазами, лицо человека, забывшего, когда он спал.
— А где сам?.
— Начштадива контужен... Хочешь доложить? Садись, докладывай.
Беспалов сел, вытянул чугунные ноги.
— Только коротко. У нас с тобой считанные минуты.
Есть — коротко. Беспалов, опуская подробности, доложил. Главное, основное.
Внимание, с каким слушал его помначштаба, он же начальник оперотдела, Беспалов истолковал в свою пользу. Что ж, он всегда считал пээнша-один умным, толковым офицером, слава богу, не перевелись еще такие.
Пээнша качнул большой, в кольцах-курчавинках головой.
— Тебе, Беспалов, не позавидуешь. Всех потерять, остаться одному. — Он с шумом вобрал в себя воздух. — Не позавидуешь!
В землянку проворно втиснулся молоденький, востроглазый боец.
— Товарищ... — он осекся, приметив сидящего сбоку Беспалова.
— Ну? — поторопил его пээнша.
— Там все готово.
— Хорошо. Сейчас иду.
Пээнша передвинул на ремне кобуру, достал пистолет и перезарядил обойму.
Самое время было Беспалову задать свой вопрос. Самое как раз.
— Могу я спросить?.. Какие ближайшие задачи?
— Ближайших задач — две. Первая такая... — пээнша отогнул рукав. — В семнадцать тридцать — атака на Петровку... В силах принять участие?
Беспалов кивнул.
— И правильно. Тебе это кстати!
Пээнша сделал паузу. Хотел тем самым подчеркнуть сказанное? Может быть, может быть.
— Пойдешь на левый фланг, поможешь поднять людей.
— Что за люди?
— Комендантская рота, пушкари, саперы. Словом, с бору да с сосенки... Я буду справа. Начало атаки — зеленая ракета.
Пээнша вытащил из кармана горсть патронов к ТТ, протянул Беспалову.
— Все, небось, расстрелял?
Потом нашарил за спиной фуражку.
— Учти: атака ложная, в известном смысле — психическая. Побольше пальбы, шуму-гаму. Создать впечатление: полны решимости отбить Петровку. Не сегодня, так завтра... Ну, а другая задача... О ней — после атаки. Если, конечно, нас с тобой не убьют..


10
Стрелки на беспаловском «тракторе» — больших наручных часах с решеткой, доставшихся от отца, — показали «17.30», двинулись дальше, а сигнальной ракеты все не было. Задерживалась атака.
Невдалеке, под кустиком, боец постарше и боец помоложе курили цигарку — одну на двоих. Покамест один, убрав ее в горсть, тянул, другой осматривался с безразличным видом.
Беспалов, глядя на них, усмехнулся. Усмешка была не без зависти: сам бы дымком подышал, с превеликой охотой.
А еще б того лучше — вонзить зубы в сухарь. И разжевать. И снова вонзить.
Он досадливо стуканул кулаком по тощей полевой сумке, лежавшей у него на коленях. Стуканул — и прислушался к кулаку. Стуканул снова — что-то там, в сумке, было плотное, твердова¬тое.
«А ну как?!»
Нет, не сухарь. Но вполне достойная компенсация.
«Жи-вем!»
Но откуда она взялась, компенсация эта? Как в сумку к не¬му попала?
«Ах, да!..»
Перед тем как им бежать к дзотам, Корчин — он был за старшину — вытряхнул на плащпалатку НЗ: концентрат «Суп-пюре гороховый» в пачках. Раздал. Вышло — по пачке на брата. Последняя — им, Корчину и Беспалову. Корчин разрезал ее пополам. «Обойдемся, товарищ капитан?» — «Обойдемся».
Вот так и попала...
Подумалось: не стоило бы перед боем — вдруг да ранит в живот. Подуматься-то подумалось, а пальцы продолжали свое: отламывали — и в рот... «Типичное раздвоение личности», — второй раз подряд усмехнулся Беспалов.
Что-то, однако, мешало, создавало неудобство; то был взгляд чьих-то голодных глаз, очень голодных. Его челюсти сжались. Он завернул что осталось — и поманил к себе те глаза. Глаза ушли в сторону, вроде бы и не смотрела сюда.
Беспалов стал ждать. Ждал терпеливо, упорно. Снова увидел их. И тогда — уже энергично, по-командирски — махнул рукой. Приказал...


11
Ракета, прочертив вечереющий небосвод, загасла, Беспалов сказал: «Пошли, ребята...», влез на бугор, за которым в сизой дымке открывалась деревня, и, ни разу не оглянувшись, пустился трусцой. Потом услышал нагоняющий его топот.
Пулеметы — оттуда, от ближних домов — ударили почти разом. «Один... два... три...» Этого было достаточно, чтобы остановить и не такую атаку.
Какое-то время он еще бежал, стреляя перед собой, бежал, пока не увидел — поравнявшийся с ним боец сбился о темпа, осел, повалился снопом.
— Ло-жи-ись! — не щадя глотки, прокричал Беспалов.
— Ы-ы-сь! — тотчас же донеслось откуда-то справа. И опять, и снова, заглушаемое пулеметным треском: — Ы-ы-сь!
Он как раз падал, подтверждая тем самым собственную команду, показывая, что надо делать, когда ему вдруг ожгло плечо. Ожгло жарко, остро, но рука продолжала действовать; действует, значит, ничего страшного, можно воевать дальше.
Беспалов подполз к бойцу — тот, бедняга, уке не дышал, высвободил из-под мертвого тела винтовку. Приладился, стал стрелять.
Стреляли по всей линии атаки. Частили, сыпали очередями ручники, что-то — тут, там — рвалось, грохало, ухало.
В трех-четырех избах полыхнуло плашмя, неожиданно сильное, катнулся клубами дым. Вид бушующего огня — на общем фоне пальбы и грома — создавал впечатление яростной схватки, хотя на деле это было не так.
Постепенно стрельба стала чахнуть, сходить на нет, как сходит на нет вспышка гнева. Шум-гам — утихать...
Отползали в сумерках, в сыром, быстро густеющем тумане, вытаскивали тех, кто сам уже ползти не мог. Под бугром, где был перед тем исходный рубеж, толклись кучками, переговаривались, курили — у кого еще осталось что курить. Тут же перевязывали раненых, тут же, только повыше, подалее от воды, рыли могилу — одну на всех убитых, братскую, каких, начиная с Холмов, остав¬лено уже немало. Настоящая атака, ложная — платить приходится тем же.
Наскоро перевязавшись, Беспалов пошел отыскивать пээнша.
Кто-то сказал:
— Так он вроде погибши.
— Погиб?! Помначштаба погиб?!
— Говорил тут один.
— Где он — кто говорил?
— Да вон он, кажись...
Боец подтвердил. Сам видел, были рядом.
— Его вынесли?
— Н-не знаю.
— Пойдем, доведешь.
Бойцу идти не хотелось. Только оттуда, и снова-здорово? Беспалов намеренно резко спросил:
— Комендантская рота?
— Она.
— Фамилия?
Боец вздохнул: не отстанет капитан этот...
Идти было недалеко. Пулемет, надо думать, ударил прежде в то место, откуда пустили ракету. А пускал ее сам пээнша. Собственноручно.
Убит он был двумя пулями в грудь, в область сердца. Хватило бы и одной, наверно.
Пока они его выносили, потом сами и опускали в вырытую уже могильную яму, Беспалову все вспоминался недавний тот разговор в землянке, вспоминалось, что пээнша сказал ему напоследок: «Если, конечно, нас с тобой не убьют...»
Что это, думал Беспалов, так, присказка фронтовая? Или предчувствие, самопророчество?
Он не просто скорбил, печалился, он все отчетливее сознавал: погиб человек, ему, Беспалову, очень нужный. Какой-то злой рок выбивал самых нужных ему людей.

 
12
Беспалов еще побродил в надежде найти кого-нибудь из штабных — передать документы, оружие пээнша. Как-то определиться, задание получить, пока эта сумятица. Но так никого и не нашел, штадив куда-то переместился.
Придавленный грузом потерь, событий, измочаленный, опустошенный, он приткнулся к какой-то лесине, прикрыл глаза. Впервые за эти последние два дня войны, два дня и ночь, как бы слившиеся воедино.
В глазах был песок — хоть кричи. Мало-помалу песок растворился, растаял, выкатился слезой... И Беспалов увидел поле — осеннее, сумрачное, такой же сумрачный лес, а над полем, над лесом тяжелые, темные тучи; тучи плыли, лохматились, опускались все ниже, вот-вот, холодные, влажные, коснутся его головы...
— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — теребил кто-то. — Уходим.
«Уходим?!»
Так вот вторая задача, и, конечно же, основная, главная, это ее имел в виду пээнша, о ней еще должен был сказать. Вывести живую силу, выскочить из мышеловки, пока она не захлопнулась. Атака была лишь обманным, отвлекающим ходом, маневром, дымовом завесой.
Шли гуськом, дышали друг другу в затылок. Время от времени по цепочке передавали: «Не курить!.. Не разговаривать!..»
Небось, штабники стараются, сонно думал Беспалов, ступая куда-то о темь, наугад, штабники, которых он так и не смог отыскать. При деле ребята, при деле; давно все искурено, ни табачинки, а разговоры — до них ли?
Шли без привалов, без передышек, кому было невмоготу, делал шаг другой в сторону, валился обочь тропы. Кто-то в дремотном оцепенении, в полусне шагнул не туда, сорвался в воду.
Ночи уже оставалось немного, когда ход замедлился: впереди была переправа. Дряхлый, скрипучий паром загружался сверх меры, с натугой одолевал реку. Просто диво, что он еще цел, что немцы до сей поры не разбомбили.
Только сошли с парома, двинулись дальше — уже не гуськом, вольно, впереди раздалось:
— Из артполка кто есть?
— Кто из десять двадцать четыре?
Беспалова это никак не касалось, встречать его некому. Хозвзвода у них давно уже нет: при такой численности он был не нужен. Корчин один управлялся — и воевал, и обеспечивал.
Никоим, образом не касалось, он себе шел да шел, мысленно отмечая, что ночь на убыль, а там и утро, день. Может, бог даст, этот день будет без войны?
— Э, друг! — ткнул его кто-то в плечо, задетое вчера пулей, ткнул чемто твердым, как раз в то место.
— У-у! — вырвалось у Беспалова.
— Ты что — ранен?.. Ну не серчай. На, держи.
И сунул ему сухарь. Сунул другой.
Беспалов хотел сказать «спасибо», но в горле у него запершило, слово застряло. Черт-те что!
А чуть позже, откусывая понемногу, он думал: при первой возможности напишу маме. Об этом ночном переходе, о переправе и допотопном пароме, об этих вот сухарях. О сухарях — непременно...


13
Спали вповалку. Кто-то шумно храпел, кто-то стонал, охал, кто-то с кем-то бранился, пускал матюга, кто-то продолжал воевать — выкрикивал команды.
Беспалов ничего не слышал, как в преисподнюю провалился. Долго не мог взять в толк, зачем его тормошат, выдирают из сна, из блаженного этого состояния.
— Подъем! Подъем!.. На беседу.
«Что?! Какая, к чертям, беседа?!»
У оконца, за столиком об одну ногу, сидел известный Беспалову человек: принимал его в кандидаты, а после и в члены партии. Вообще в дивизии известный — секретарь парткомиссии.
Тут же, напротив, кто-то еще. Лицо, впрочем, тоже знакомое.
У того и у другого по две шпалы в петлицах, оба старше по званию, но козырять он не стал, сказал просто:
— Капитан Беспалов.
Так же просто ему указали на ящик, снарядный ящик, поставленный «на попа».
— Садитесь.
Он сел, пока еще плохо понимая, о чем с ним хотят говорить. О чем могут с ним говорить эти двое — секретарь парткомиссии и... Кто же второй? Не особист ли?.. Ну да, конечно, встречался ему в штадиве.
— Капитан Беспалов? — всматриваясь, проговорил секретарь. — Командир лыжбата?
Беспалов кивнул.
— Ваши люди здесь, с вами?
В этой большой землянке, вырытой для штадива, дневала сейчас комендантская рота, с которой Беспалов ходил в атаку, потом всю ночь шел, переправлялся, да так пока что и пребывал при ней. Ему было все равно — при ком и при чем, безразлично.
— Нет, — ответил Беспалов с усилием.
— Нет? — секретарь явно недоумевал. — Как так?
Эту пытку он уже накануне вынес. Но тогда перед ним был военный, понимавший все с полуслова, сейчас — партработник, пусть и армейский.
Лыжбату не повезло, самому Беспалову тоже. Чего угодно он ждал, но только не этого: все погибли, командир жив.
Ему как бы заново надо было пройти путь, проделанный с горсткой лыжбатовцев, а потом еще в одиночку. И по мере того, как он его проходил, повторял шаг за шагом, секретарь все больше и больше хмурился.
— Да-а, — заключил, — хуже не придумаешь.
Может, помстилось Беспалову, может, и так, но как будто послышалось в этих словах что-то похожее на сочувствие. Обрадованным, благодарный, он сказал:
— Считаю долгом представить Редько и Палёных к награде. Посмертно... Прошу вас, товарищ батальонный комиссар, поддержать.
Секретарь покачал бритым черепом.
— Дивизия отошла, сдала уже отвоеванные позиции. Вряд ли кого-нибудь наградят.
— Но люди ценой своей жизни... — заволновался Беспалов.
— По опыту знаю: вряд ли.
Секретарь помолчал, словно бы предлагая Беспалову еще раз самому подумать. И уже другим тоном спросил:
— Взносы давно не плачены? Покажите-ка ваш партбилет.
Еще неловкими от волнения пальцами он полез в нагрудный карман, достал книжицу в красных корочках. Секретарь раскрыл — и перевел удивленный взгляд на Беспалова.
— Но... это не ваш партбилет!
— То есть как?
— Да так.
С фотокарточки, вклеенной в книжицу, смотрел... пээнша.
— Вылетело из головы! Взял документы, оружие — передать... Так что вам — по назначению.
Секретарь — все с той же удивленной миной — положил утративший владельца партбилет в полевую сумку.
— А ваш?
— Мой — вот.
— Угу, угу, — покивал. — Давненько... Приходите в политотдел, примем взносы.
Сидевший с замкнутым видом особист спросил:
— У вас все, батальонный комиссар?
— С капитаном — да, с ним — все.
— Я хотел бы продолжить разговор, — сказано было уже Беспалову. — Пойдемте, не будем мешать.
Выходя, Беспалов услышал:
— Кто там дальше?
Подумалось: за кого, черт возьми, он нас держит? Взносы его волнуют — плачены, не плачены. Как бы не так!.. Партпроверка: не девал ли куда билет?..


14
Прочный, в четыре наката, блиндаж. Телефон. Ординарец.
Короткое — ординарцу:
— Погуляй.
И сразу, без разминки, к делу, сразу быка за рога.
— Так вы, я гляжу, мастер сказки сказывать!
Да, конечно, Беспалову можно верить, можно не верить. Особистам по штату положено все подвергать сомнению. Но к чему эта ирония, этот дешевый сарказм? Дешевый и оскорбительный.
— Что вы имеете в виду?
— Все вами изложенное. Эту легенду, которую вы так стара¬тельно расцветили.
— Легенду?
— Да, именно!.. Взять хотя бы ваших героев. Кто поверит, что они сами, без приказа, кинулись навстречу танкам? На верную смерть.... Кто поверит, что немцы, да еще с танками, хотя бы и с одним танком, ни с того ни с сего стали вдруг отступать? Перед кем? Перед горсткой русских, которых им ничего не стоило сковырнуть... Кто поверит, что ваши люди все враз погибли? Все до одного!.. Раскопать тот обрушенный дзот нет возможности — там теперь немцы. Вы это, конечно, учли, когда придумывали легенду.
Особист иронически скривил губы:
— Надо отдать должное вашей изобретательности. В нужный момент — словно из-под земли — появляется лейтенант. Его фамилия вам, разумеется, неизвестна?
— Было не до фамилии. И уж тем более не до проверки документов.
— Да, да... Он приносит ценное сообщение и вместе вы якобы отправляетесь якобы ловить якобы беглых бойцов, необходимых вам для восполнения потерь. Складная получается история!.. Только вот своих оставляете без командира — тут уж никаких «якобы», точно так... Хм! Оставляете — мягко сказано. Вы их попросту бросили... Полночи вы будто бы тащите на себе израненного лейтенанта. Факт, который тоже никак не проверить... Единственное, что поддается проверке, — эпизод с санинструктором. Если он жив — тот санинструктор. Но и это мало что прояснило бы. Раненого, умирающего вы могли подобрать на дороге, да где угодно. Могли? Могли... А участие в атаке под Петровкой... Пээнша убит. Боец, бежавший рядом с вами, тоже убит. Других очевидцев вашего присутствия, тем более активного участия, похоже, не существует?
Хотелось садануть кулаком по столу. Ко всем матерям послать этого майора госбезопасности, который в каждом его слове видит ложь, в каждом поступке — предательство. Ах, как хотелось!
«Нельзя». Выстраивалась цепь обвинений — и обвинений нешуточных. Эмоции могут лишь навредить.
— А вот что засвидетельствовано официально, — особист извлек из приготовленной загодя папки несколько листков, расправил их.
— Читаю, — голос его построжал, построгало лицо. — Угрожая оружием, препятствовал спасению полкового знамени... Пытался воспользоваться плавсредством, предназначенным для раненых... Тут все это достаточно подробно. И три подписи, три фамилии. Не каких-то мифических, а вполне реальных лиц, заслуживающих доверия.
Он потянулся издали, положил листки перед Беспаловым — торопливо исписанные, вырванные из блокнота листки.
— Полагаю, у вас не возникло сомнений в подлинности этого рапорта, поданного по команде?
Не возникло. Что возникло, так это чувство гадливости, омерзения перед низостью, перед подлостью, не знающей границ.
— Вот какая вырисовывается картина, Беспалов. Вот подлинное лицо командира лыжного батальона,
Беспалов вдруг услышал, как в ушах у него стучит кровь, как отбивает удары сердце. Нет, он не испугался — он был не робкого десятка. Но что-то словно бы приоткрылось ему.
Он сказал, быть может, слишком запальчиво:
— Протрите глаза! Если вы в самом деле не видите. Со мной хотят свести счеты. Это же как дважды два!
— Удобное объяснение, — с холодным спокойствием заметил особист. — И все же, боюсь, вам не отмыться.
— Мне и не нужно отмываться, я себя ничем не замарал. А эта бумажка, — Беспалов повел головой, — грош ей цена. Устройте нам с ее подателем очную ставку. В присутствии санинструктора. Думаю, он все-таки живой.
— Командир артполка по ранению убыл. Увы.
— Очную ставку с двумя другими, — настаивал Беспалов.
Казенным тоном особист посулил:
— Будет необходимость — устроим.
Он умолк, собирая листки. Потом, словно бы между прочим, спросил:
— Оружие пээнша, как я понял, у вас?
— У меня.
— Давайте сюда. Я передам в оперотдел.
«Могу и сам передать, без посредников», — подумал Беспалов. Но говорить ничего не стал. Так ли уж это важно — кто передаст? И что при этом будет сказано.
Достал из брючного кармана пистолет пээнша, дулом в сторону положил на стол.
— Без кобуры?
— Осталась на нем.
Особист взял в руки ТТ, зачем-то внимательно осмотрел его. Остро взглянул на Беспалова.
— Вы их, часом, не перепутали, — пистолет пээнша и свой? Как перепутали давеча партбилеты.
— Нет, конечно.
— Почему — конечно? Номер своего вы помните?
Хоть это вовсе не обязательно, Беспалов помнил выбитую на «пяточке» шестизначную цифру. Молодая, цепкая память удержала ее.
— Не ошибаетесь? Покажите-ка.
Еще не улавливая смысла этой игры с оружием, Беспалов положил на стол свой пистолет тоже. Особист поднес беспаловский ТТ к глазам.
— Да, точно. — И, чуть поменяв интонацию, добавил: — Пистолет вам сейчас не нужен. Пусть пока полежит у нас.
Такого поворота Беспалов не ждал. Кровь бросилась ему в лицо.
— Что значит — не нужен?! Что значит — пока?!
— Пока мы ведем с вами эти беседы.
— Вы превышаете свои права!
— Не превышаю, Беспалов. Все в пределах дозволенного. Необходимого. Все в пределах.
Он подошел к двери и, отворив ее, поманил ординарца — тот был тут как тут. Сказал ему что-то, затем обернулся к Беспалову.
— Вас проводят. Это здесь, по-соседству. Мой совет: говорить правду, только правду. Чистосердечно во всем сознаться.
Но уходить отсюда Беспалов не спешил. Спокойно — насколько это было возможно — он спросил:
— Сознаться — в чем?
— В содеянном, Беспалов. В содеянном.
Да, конечно, он виновен — остался жив. Он не имел на это морального права, по-видимому, не имел. По если по совести: разве можно его хоть в чем-нибудь?..
— Ищете виноватых? Или козла отпущения?
Особист выпрямил спину — он был рослый, под самый накат. Лицо опять напряглось, опять построжало.
— Не забывайтесь, Беспалов!
— Беседа так беседа, — возразил Беспалов. И продолжал:
— Может, вы скажете: кто проспал немца? Почему командование медлило, дало немцам развить успех? Почему полки лишились управления и вынуждены, были действовать на свой страх и риск? По чьей вине была утрачена связь, утрачено всякое взаимодействие с соседями? И кто, дьявол побери, за все это ответит? Кто?!
Особист слушал, не перебивая, лицо его становилось все более напряженным, на лбу вздулись вены. С нажимом он произнес:
— Разберемся — кому и за что отвечать. Разберемся! Сейчас речь о вас.


15
Разговор в этой очередной землянке, куда препроводили обезоруженного, выходит, и арестованного, Беспалова, начинался трудно. Не без причины, само собой. Они были знакомы — Беспалов и хозяин землянки.
К фронту в одном эшелоне с лыжбатом ехали службы штадива, ехал взвод комендантской роты и еще медсанбат в половинном составе. На стоянках, а стояли, случалось, подолгу, эшелонное население выбиралось на воздух — подышать, размять ноги. И всех, как магнитом, тянуло к медсантеплушкам.
У завлекательных тех теплушек приметил Беспалов сутуловатого, его лет, может, постарше, офицера в очках и тоже со шпалой. «Ошпаленный», но не строевик, сразу видно».
Этот нестроевик, очкарик этот был, однако, парень не промах. Пока другие присматривались да приглядывались, он успел завладеть вниманием симпатичной докторши, прохаживался вместе с ней, развлекал разговором. Так сказать, подбивал клинья.
Под Холмами Беспалова в первый раз продырявило, в первый раз он попал тогда в медсанбат и увидел, узнал ту симпатичную докторшу. Рядом с ней увидел другую, тоже весьма симпатичную, увидел — и, что называется, положил на нее глаз. Симпатичных звали Вера и Нина.
У Нины были удивительно легкие руки — почти не причиняли боли. Беспалов с тихой радостью наблюдал, как быстро и ловко снимает она повязку, что-то там делает своими осторожными пальчиками, затем, похвалив его за успехи, кладет свежую.
Перед тем как покинуть эту упрятанную в лесной чаще обитель, он битый час кружил вблизи перевязочном. А всего-то дел у него было — поблагодарить да попрощаться.
Нина вышла, улыбнулась готовно. «Неужели предполагала его здесь повстречать?»
Они стали бродить по утоптанным, в мерзлой хвое, дорожкам, говорили о том, о сем, ему было с ней хорошо, просто. Еще этот чистый снег, эта тишина, повисшая на ветвях, это полузабытое ощущение покоя.
Он что-то рассказывал, кажется, о недолгом своем студенчестве, когда сбоку, с соседней тропинки, вдруг подчалили к ним Вера и тот дорожный очкарик. Мужчины назвались, пожали друг другу руки — познакомились, словом. Но.... гулять вчетвером, беседовать вчетвером, вчетвером шутить и улыбаться... Тэт-а-тэт с Ниной — одно, компания, хотя бы и такая, совсем другое. Беспалов извинился и пошел встречать коновода с лошадью, которого должны за ним прислать.
Этот очкарик — военюрист, следователь, как было теперь известно Беспалову, — еще пару раз попадался ему на глаза. Они здоровались — на ходу, второпях, и все, и шли дальше каждый своей дорогой.
Сейчас оба испытывали неудобство, вполне понятное, испытывали неловкость. Неловкость сковывала, мешала, надо было ее взломать решительно и бесповоротно. Беспалов спросил:
— Что все это значит? Вы мне можете объяснить?
Вопрос был прямой, прямым, откровенным, честным должен был быть и ответ, пока еще роли — следователя и подследственного — не развели их, чем-то незримо связанных. Незримо, в самой ничтожной мере, а все-таки.
Тот, кого спрашивали, помешкал — может, хотел собраться с духом? Ткнул себя в переносицу, поправляя очки.
— Вас хотят судить.
«Судить?!»
Он не ослышался, нет — как было сказано, так он и понял. А следователь, надо думать, умеет выражаться точно... Впрочем, после разговора с особистом вряд, ли стоит очень уж удивляться.
— За что?
— Дознание считает — есть за что.
Да, умеет выражаться точно. Точно и лаконично.
— Лжет оно — это ваше дознание. Злонамеренно лжет. Тоже точно, хотя, быть может, и не так лаконично. Следователь поморщился.
— Давайте будем сдержанными.
— Сдержанность — это хорошо, — согласился Беспалов. — Но в писании, знаете ли, сказано: когда станут тебя предавать, не трудись в поисках слов... За точность не поручусь, но смысл такой.
Следователь с любопытством поглядел на Беспалова — кажется, впервые за время их знакомства.
Беспалов спросил:
— А ваша функция — в чем она?
— Разобраться. Выяснить все досконально.
— Разобраться не так уж сложно.
— Представить доказательства вины. Бесспорные доказательства.
Он достал ручку с вечным пером, приготовил бумагу.
— Начнем?.. Вы, командир лыжбата, получили приказ. Что было дальше? По порядку, без пропусков.
Беспалов вздохнул.
— За последние сутки я трижды исповедовался на эту тему.
— Что поделаешь! Попали в переплет — крепитесь. Итак...
Да, делать нечего. Начинай, Беспалов, все по новой.
Лист. Еще лист. Еще. Уже их, заполненных беглыми строчками, стопа целая, уже Беспалов и его лыжбатовцы с потрохами на этих страницах. Но следователю того мало — надо что-то развернуть, обрисовать в деталях, уточнить.
«Сутулость, плохое зрение — это что же, профессиональное?» — почти с сочувствием размышлял Беспалов, глядя, как в поте лица трудится работник следствия. С сочувствием — но и как-то еще чуть-чуть свысока, что ли, хотя это самое «свысока» не очень вязалось с его теперешним положением.
Дважды за время допроса звонил телефон. Следователь, отложив перо, прижимал к уху трубку, слушал. Главным образом — слушал, изредка отвечал, и то довольно-таки односложно: «да», «нет». Больше было этих кратких, категоричных отрицаний, еще было: «сомнительно», «невозможно», «немыслимо». Такой смысловой ряд. Что за ним, за тем рядом, — иди гадай.
Телефон зазвонил еще раз — уже в самом конце, на финише. Сказано было и того меньше, сперва — «нет», с последующим усилением — «никак нет», затем, после паузы, рокота в трубке, слышного даже на расстоянии: «есть», «иду» — уважительно, но с достоинством это «есть — иду», что отметил про себя Беспалов.
Похоже, чем-то взволнованный — чем? — следователь скрепил и пронумеровал страницы, дал просмотреть Беспалову.
— Все так?
— Так.
— Подпишите.
Беспалов, не говоря ни слова, подписал. Подумал при этом: «Подписываю протокол допроса в качестве обвиняемого. Дожил...»
Следователь снял очки, подышал на стекла, протер их — не больно-то он торопился, хотя где-то там, за пределами этой землян¬ки, его ожидало начальство, несомненно, начальство: «есть» говорят тем, кто «над». Костяшками пальцев потер глаза, должно быть, изрядно уставшие. Спросил как бы невзначай:
— Вы — ранены? Еще спросил:
— Вы что-нибудь ели?
С тем и ушел. Беспалов остался ждать.
«Что дальше? Как далеко все это может зайти? Неужели действительно будет суд?..».
Зашуршала заменявшая дверь плащпалатка. Щуплый парнишка с хорошим лицом и внимательными глазами — ординарец, понятно — принес в кружке чай, принес хлеб.
Беспалов через силу улыбнулся:
— Еще бы каши!
— Кухня припоздала, — развел руками парнишка. Таким искренним, сожалеющим был этот жест...
Плащпалатка у входа, опять зашуршала. Военфельдшер — пара «кубарей» с «эскулапом» — козырнул коротко, по-деловому.
— Вы и есть раненый?
Попросил «разоблачиться», размотал потемневший, весь в сукровице, в кровяной влаге бинт.
— А-я-яй! Пожевал губами.
— Надо бы в медсанбат.
«О-о, в медсанбат бы не худо! К Нине на перевязку...»
Вернулся следователь. Без папки, в которой уносил протокол допроса — Беспалов сразу заметил, что без. Почувствовал, нутром ощутил: что-то должен ему друг-следователь сообщить что-то важное.
В невеселом каком-то думе, следователь снял фуражку, сел. Поднял глаза на Беспалова.
— Не знаю, обрадует вас новость или может быть, огорчит... От участия в разбирательстве вашего дела я отстранен. Да, вот так. От-стра-нен. Все взял в свои руки прокурор.
Не ошибся, значит, Беспалов. Интуиция и в этот раз не подвела, сработала.
— Разве так бывает — чтобы сам прокурор?
Помедлив — чем-то вопрос был для него неудобен, что ли — следователь сказал:
— Как видите...


16
Беспалов устал от расспросов, повторов, от этого осточертевшего толчения воды в ступе. Передохнуть бы, перевести дух. Не тут-то было! Какая-то гонка, спешка, и спешка, судя по все¬му, неспроста, как неспроста, конечно же, выведен из игры несговорчивый следователь — от него что-то там требуют, а он: «нет» да «нет». Наверняка речь шла о нем, о Беспалове, догадаться нетрудно... Вывели. Видно, мог помешать, спутать карты, словом, нарушить сценарий. Что таковой существует, сомнений не оставалось: за здорово живешь «шили» дело. И какое дело!
Рана еще досаждать стала. Болело помалу — он терпел, перемогался. Теперь боль растеклась, посуровела, вправду надо бы в медсанбат...
Первое, что увидел Беспалов, войдя, от порога, была круглая, с залысинами, голова, склоненная над бумагами. В тех бумагах, даже на расстоянии, он узнал подписанный им протокол. Толстый, массивный карандаш прокурора что-то отчеркивал, помечал.
Беспалов потянул было руку к пилотке, но рука плохо слушалась, бастовала.
— От вас это уже не требуется, — произнес прокурор, разделяя слова, как бы вкладывая в них особый, впрочем, вполне понятный смысл, и оглядел Беспалова изучающе. В лицо они знали друг друга — до сей поры, правда, только в лицо.
— Вы меня что — списали? Или собираетесь списать?
Он и не думал дерзить. К чему? Но тон в разговоре был задан не им.
— Вы сами себя списали, — сказал прокурор, сведя брови. — Сами.
— Можно мне сесть? — спросил Беспалов. Не стоять же, как провинившемуся школьнику.
Прокурор ответил едва заметным кивком. Он из милости разрешал — так следовало понимать.
— Облеченный доверием офицер, командир части, — низковатый голос твердел, набирал силу. — Этот офицер оказался трусом, шкурником.
Снова, как, это уже случалось сегодня, вспыхнуло, будто хворост от спички, лицо Беспалова. Жарко стало глазам.
— Доказать надо, что я шкурник и трус. Вы докажете?
Туго сжатыми кулаками прокурор, ткнул в бумаги.
— Вот факты! Они против вас — что бы вы там себе ни воображали. Это вам надо будет опровергать, доказывать, если вы попытаетесь обелить себя.
— А как же презумпция невиновности? На меня она не распространяется?
Прокурор вскинул голову, его большой белый лоб покатился в залысины. Презрительный прищур сузил глаза, сузил, словно бы заточил взгляд.
— Анахронизм — эта ваша презумпция. Вчерашний день. Советская правовая наука отбросила ее как обветшалый хлам. Вам ясно?
— Н-не совсем. Без нее что — проще? Удобнее? Злой высверк изменил выражение глаз.
— Думайте, что говорите, Беспалов!
Прокурор помолчал, поиграл карандашом. Похоже, их прокурорское высочество хоть и разгневались, но не так, чтобы очень, и, уж во всяком случае, умели держать свои чувства в узде.
— В сущности, логика вашего поведения проста, — он словно бы вознамерился разъяснить Беспалову очевидное для него самого нечто, втолковать, довести до сознания. — Весьма проста, если даже не примитивна. Продиктована малодушием, желанием во что бы то ни стало спасти свою жизнь... При первом же удобном случае вы сбежали. Да, сыграли драп-марш в одиночку. Остальные ваши шаги — того же мерзкого свойства. Надо было миновать штадив, посты заградотряда, и вы решили выйти из зоны боев по реке.
— Какая ерунда! — Беспалов тоже пытался держать свои чувства в узде, по это ему не очень-то удавалось. — Я уже говорил дознавателю вашему — досужая выдумка, только и всего.
Прокурор пропустил реплику мимо ушей. Он гнул свое.
— Но с рекой вышла осечка, помешал командир артполка... Атака под Петровкой предоставила вам еще шанс.
— Точно! Шанс схлопотать пулю и там остаться.
— Вы, однако же, благополучно выбрались. Зато шанс использовали — на все сто.
Прокурор сделал короткую выдержку, выдержку со значением, и сказал, не сводя глаз с Беспалова:
— Еще предстоит выяснить, как в действительности погиб пээнша. Ваше утверждение на сей счет по меньшей мере неубедительно. Опытный офицер сам пускает ракету, чтобы в ответ получить пулеметную очередь. Кто в такое поверит?!
— Поверит тот, кто знает, какая была обстановка, — твердо возразил Беспалов. — Народ сборным, время поджимает, инструктировать некогда. Я бы на месте пээнша поступил точно так же.
— Хм! Похвальный образ мыслей, — прокурор снова поиграл карандашом. — А вот каков образ действий... Орудие и документы убитого вы оставили у себя. Допускаю — там передать было некому. Ну, а здесь, в расположении штадива? Почему вы не сделали это сразу же?.. Я вам скажу, почему. Вам нужна была свежая голова — обдумать свое положение. Нужно было восстановить силы. И вы — вместе со всеми — повалились спать. В общую кучу в надежде затеряться. А потом рвануть дальше, в какой-нибудь полевом госпиталь. Имея при себе — на всякий случай — документы хорошего, честного человека...
— Что вы несете?! — уже по-настоящему возмутился Беспалов. — Сивый бред!
Он ждал окрика, яростной отповеди. Но ничего такого не было.
— Что ж, обычная, естественная реакция, — тем же ровным голосом проговорил прокурор, констатировал, так сказать. — Реакция и-зо-бли-чен-но-го.
— Да в чем вы меня изобличили? Вы строите дикие, нелепые предположения. Не приводите никаких доказательств в подтверждение своих умозаключений. У вас нет свидетельских показаний — и откуда им быть! Донос командира артполка? Навет, злобная месть.
Слепому видно!
Прокурор стал складывать бумаги. Сказал туманно, ничего не проясняя:
— Понять вас можно. — Помолчал — и еще сказал: — Так или иначе, у меня достаточно оснований для того, чтобы передать ваше дело в трибунал. Более чем достаточно. Попробуйте, Беспалов, убедить в своей невиновности суд. Попытайтесь там оправдаться...


17
Будто по иронии, «там» все равно оказалось здесь, в этом же прокурорском логове. «Больше негде было, что ли?»
Но сначала — благодарение небу — он все-таки получил передышку. Боец с винтовкой наперевес недолго вел его черным, притихшим лесом — в расположение комендантской роты, как понял Беспалов. Распахнул перед ним щелястую, хлипкую дверь. Беспалов повалился на скользкие нары — от них шел запах хвои. И тут же заснул.
Эх, ма! Спать бы ему да спать, позабыв о войне, о своей беде, обо всем на свете. Смотреть сны...
— За вами. Приказано доставить.
Короткой вышла передышка, до обидного короткой.
Та же тропа — только в обратном направлении, тот же, чернее черного, лес, тот же блиндаж, успевший уже опостылеть. Тот же — и какой-то другой. За столом, где прежде сидел прокурор, теперь трое, рядом — еще один, писарского вида. Ясно: члены суда, секретарь. Прокурор сел отдельно, как раз напротив Беспалова — глаза в глаза. Психологический прием, что ли? С него станется — с прокурора этого... Посредине, на скамейке — времянке, особист, дознавалыцик тот самый, и кто-то малоприметный, в накинутой на плечи плащпалатке, прячет лицо. Может, попритчилось — прячет, может, просто так отвернулся?
«А, пустяки...»
Значит, все-таки суд? Суд, в который он не хотел, не мог поверить. Он и сейчас до конца не верил, он и сейчас был в сомнении: неужели это всерьез? Неужели это его, Беспалова, которому не в чем себя упрекнуть, который ни сном ни духом, намерен судить трибунал?!
«Остановитесь! Опомнитесь!!».
Обида и горечь, абсурд происходящего крушили его душу. Боль физическая, такая же беспощадная, терзала плоть. Там, в арестантской землянке, боль отступила — он смог заснуть, теперь она будто наверстывала упущенное, справляться с ней чем дальше, тем труднее.
Эта борьба отнимает силы, мешает слушать, отвечать на вопросы, которые ему задают. Порядком надоевшие вопросы — все о том же, все про то же. Хотя иные из них и с новым поворотом.
— Как вы могли поднять оружие на старшего по званию?! Угрожать?! — угрюмого вида майор, председатель суда, изобразил благородный гнев.
— Я требовал, чтобы на плот взяли раненых, — ответил Беспалов. — Тех, кому нужна срочная помощь, чья жизнь на волоске.
— Так ли? Свидетели показывают другое. Кстати, один из них здесь, — майор сильно повел головой. — Товарищ сержант! Расскажите, как было на самом деле.
Только сейчас Беспалов разглядел вчерашнего сержанта, знаменщика, что бил его по рукам. «Так вот отчего он таится, физиономию прячет!..»
По всей видимости, сержант мало-мало дрейфил — знала кошка, чье мясо съела. Сырым, зябким голосом он стал объяснять:
— Ну, мы, значит, с командиром полка — на плот... Он раненый, командир наш, все законно. Да. У меня полковое знамя — тоже причина. А товарищ капитан, — пугливый взгляд в сторону Бес¬палова; хотя чего уж, казалось бы, подсудного-то бояться? — А он — ни в какую! Никого, кричит, не пущу, всех вас тут постреляю...
— Садитесь, сержант! Достаточно, — сделал ему вежливый окорот председатель.
Ну да, что требовалось, он уже сказал. А то брякнет еще, по простоте, что-нибудь лишнее, что-нибудь невпопад.
— Вот, оказывается, как дело-то обстоит! — это уже ему, Беспалову. — Показания свидетеля обличают вас — вашу лживость, стремление как-либо вывернуться, уйти от ответственности.
Боль накатывала, вонзалась, и тогда Беспалов словно бы выпадал куда-то, утрачивал связь с окружающим. «Держись, старик! — подбадривал он себя. — Держись...»
Главный обличитель, прокурор, вел свою речь напористо. Обвинения те же, Беспалову уже известные, только теперь — для вящей убедительности, видно, ну и обстоятельности ради, подавал их развернуто. При этом кое-что путал, перевирал, кое-что попросту подтасовывал. Его тренированный голос то и дело менял окраску, в нем звучали все новые тоны и обертоны, он был то доверительно мягок, то вдруг наливался металлом.
Сквозь болевой заслон прорвалось:
— ...что позволило немцам без груда овладеть важным рубежом нашей обороны, поставило под удар штаб дивизии, усложнило и без того тяжелую обстановку, явилось причиной гибели многих людей...
«Даже так!»
В какой-то момент Беспалов, с ужаснувшей его очевидностью, понял: исход суда предрешен, заранее — и не здесь. То, что здесь, лишь видимость суда, формальность, камуфляж, ничего больше.
Он, как мог, готовил себя к развязке, которая близилась. Не желал быть застигнутым врасплох, старался собрать в кулак свою волю.
Старался. Но когда, под конец, услышал, чего требует обвинитель — какой меры, какой именно, содрогнулся, оцепенел.
— Подсудимый Беспалов... Беспалов!.. Вам последнее слово.
Он поднял голову. Слово? Зачем? Зачем ему слово?
Он видел, как смотрели на него все, кто был в блиндаже. Что бы он ни сказал, ничего это не изменит, ничего ровным счетом. Его просто-напросто не услышат — не услышал же особист, не услышал прокурор. И председатель суда настроен так же. Все дуют в одну дуду.
Но он все-таки встал — заставил себя это сделать. Заставил себя говорить.
— Потом... после... всем вам... — хрипло выдавливал Беспалов. — И вам, — тяжелым взглядом обвел он членов суда, — и вам, — поглядел он на прокурора, — вам, пожалуй, больше чем другим... И вам, — взглянул на особиста, — и вам тоже, — на сержанта, трусливо спасавшего накануне себя и своего командира-покровителя, а сегодня, заодно с остальными, топившего свидетеля этого позора. — Потом вам всем будет совестно. Ох, как совестно!
Сел, уткнул лицо в кулаки и уже никого и ничего не видел. Ему было тошно смотреть на эту публику. Не видел, как вышли и вскоре вернулись члены суда во главе с их угрюмым председателем, как появился — уже зачитывали приговор — очкарик-следователь. Появился, дослушал — и тотчас исчез, как будто его здесь и не было.
Беспалова уводили, а следователь, воротившись к себе, будил в это самое время прикорнувшего ординарца.
— Проснулся? Слушай меня внимательно... Одним духом — в медсанбат! Отыщешь доктора Веру, передашь с глазу на глаз. Запоминай... Беспалов приговорен к расстрелу...
Брови на худом юношеском лице приподнялись.
— Вот этот... капитан?!
— Да, он. Дальше... Еще можно что-то сделать, все во власти комдива. Но времени — в обрез... Запомнил? Повтори.
Ординарец — слово в слово — повторил.
— На тот случай, если тебя остановят — куда, мол, и зачем, вот записка к начаптеки. — Набросал на листке несколько строк. — Он давно обещал нам бинты, кое-что из лекарств. Спросят: почему за бинтами ночью — могут спросить, придумай что-нибудь, поскладнее... Все ясно?
— Все.
— Двигай!.. В какой-то мере судьба этого человека в твоих руках.


18
Долгий, затянувшийся до полуночи, столько в себя вместивший день наконец, позади, можно упасть на холодный лапник, закрыть глаза и, пока не сморило, попытаться осмыслить то, что случилось, попытаться понять. Он уже справился с потрясением, взял себя в руки — насколько это в его силах, и если б не рана, воспалившаяся так некстати, ничто не мешало бы думать.
Хотя в чем ему, собственно, еще требовалось разобраться? В чем именно?
Кровавый кошмар под Холмами, так ошеломивший, заставил о многом задуматься. Черными были те думы. А здесь? Участь лыжбата, участь полков...
По-разному складывалось — там, под Холмами, и здесь, разные там и здесь командовали, распоряжались чужими жизнями военачальники. Но принцип един: своя голова дороже.
«Принцип — дьявол побери!..»
Тогда, под Холмами, он довольно легко отделался, тогда ему, можно сказать, повезло. Но судьба переменчива — тогда пощадила, а вот теперь... Очень удобно на нем, на Беспалове, все сошлось. Видимо, так. Кто-то с подлой душой и иезуитским умом это усёк. Остальное — дело практики, в чем он сам, ни за хер собачий осужденный, приговоренный, смог воочию убедиться. Смог расширить свои представления о правосудии, почерпнутые на двух курсах юрфака.
Как всякий на фронте, он страшился увечья, плена, мучительной смерти. Оказалось: есть кое-что похуже. Много хуже. Но надо быть объективным — его вариант еще не самый скверный.
Он все печалился: не успел, как другие, обзавестись семьей, детьми. Тем, кто успел, и умирать легче — род хотя бы продолжится... Теперь можно только порадоваться, что у него нет детей, только порадоваться.
Горе — мать, мама. Доброхоты казенные сообщат, пошлют похоронку. Но в той похоронке не будет обычного — как у всех: «смертью храбрых». Там будет другое, совсем другое, позорное... Может, сердцем она и не поверит, но все равно, все равно...
«Проклятье!!!»
Он готов быть расстрелянным дважды, трижды! Сто раз подряд! Только бы ей ничего не знать. Погиб — и точка, не он первый, не он последний. Так нет же, нет! Обязательно сообщат, все будет по закону подлости.
Беспалов оторвался от нар, сделал шаг, здоровой рукой грохнул в дощатую дверь.
— Эй! Есть там кто?!
И тут же услышал шаги, услышал встревоженное:
— В чем дело?
— Курить! — крикнул Беспалов, хотя часовой был рядом. — Курить!!
Часовой по ту сторону хлипкой преграды чиркнул спичкой, и сквозь щели-дыры Беспалов увидел его лицо, увидел глаза. Эти глаза — вряд ли он ошибался — уже где-то ему встречались, притом недавно, только глядели они тогда по-другому, другое было в них выражение.
Спичка загасла, загорелась другая... Глаза — там, за две¬рью — стали вдруг круглыми.
— Товарищ капитан... это вы?! Вы?! Беспалов тоже узнал. То был боец, с которым он перед атакой — последней своей атакой — поделился куском концентрата. Да, тот самый.
Ударом ноги боец сшиб подпорку, отворил хлипкую дверь. Еще чиркнул, как бы желая окончательно убедиться. Сказал:
— Минутку.
Исчез, тут же вернулся с куском телефонного провода, нацепил провод на дверь и свободный конец поджег. Еще сказал:
— Освещение.
Чуть помедлив, прислонил к стене свою трехлинейку, достал из кармана кисет, сложенную многократно газетку.
— Можно, я тут посижу?
Курили молча. Боец ничего больше не говорил, ни о чем больше не спрашивал. Он, понятно, не мог не знать, что сторожит приговоренного трибуналом. Он только не знал, что приговоренный — тот капитан, давешний, И теперь, когда это стало ему известно, о чем-то напряженно думал.
Боец сидел, опустившись на корточки, соблюдал субординацию — как он ее понимал. Беспалов оставался на нарах. Боец — слева от входа, Беспалов — напротив, а поставленная бойцом винтовка — справка, как-то на отшибе. Полцигарки было уже искурено, прежде чем зрение зафиксировало треугольник: боец — он, Беспалов, — винтовка.
Боец все так же пребывал в мыслях своих, курил, а Беспалов тем временем терялся в догадках. Он — что, этот боец, этот славный малый, так ему доверяет, так верит в его порядочность? Или?.. Или, быть может, предлагает... побег?
Одно движение — и винтовка в руках у Беспалова. Прикладом — по голове, размахнуться тут есть где. И можно бежать. Бежать! Разве его молодая жизнь не стоит того, чтобы пренебречь самолюбием? Пусть даже достоинством? Разве не стоит?
Но бежать — означало бы, вольно или невольно, признать за собой вину. Несуществующую. Признать правоту его недругов... Беса тешить — вот что такое бежать.
Да если бы и решился — далеко ему не уйти. Сцапают, приволокут. Сраму натерпишься...
— Спасибо тебе, — сказал Беспалов, когда они докурили, затушили окурки. Сжал — той же здоровой рукой — плечо парню, добавил: — Ступай...


19
Начсандив торопился, постегивал лошадь — он ехал с докладом к новому командиру дивизии. С докладом и для знакомства — как начальник одной из служб.
Еще было дело, принуждавшее его поспешать. Оно — особенно.
Среди ночи — прямо из перевязочной, в испачканных кровью халатах — прибежали две докторицы, обе в слезах, молят похлопотать за командира лыжбата. Что-то там приключилось не очень понятное. Они сами рвались — броситься в ноги комдиву, пусть бы и бросились, все шанс какой-то: комдив волен заменить «вышку» штрафбатом. Но много раненых, да тяжелых, с гангреной, прочими осложнениями, отпустить двух хирургов — хоть бы и одного! — невозможно, просто немыслимо.
Уже было светло, когда он добрался до штаба дивизии, привязал своего конягу. Встревожила малолюдность, народ штабной будто ветром повыдуло.
— Все на построении, — внес ясность дежурный офицер. — И генерал там же.
— А... где построение?
— Да вон за леском...
Немолодой, грузноватый дивврач кинулся через лесок — скорее, скорее! Разглядел за деревьями растянувшуюся шеренгу, еще дальше — отделенную от нее свободным пространством фигуру и, удрученный увиденным, громко, в сердцах чертыхнулся. Его миссия, на которую так уповали и которую так хотелось ему исполнить — в лучшем виде исполнить, не состоялась. На него понадеялись, его путь-дорожка была, можно сказать, молитвами выстлана, а он ничего не сумел. Не сумел...


20
Беспалов, как накануне, с судом, все не мог, не мог поверить. Сейчас, мнилось, вот сейчас что-то случится, что-то произойдет, злой замысел рухнет — должен рухнуть! Этот смертный раскрут должен быть остановлен.
Так ему думалось-жаждалось, думалось до той самой минуты, покамест лесок, через который его вели, не кончился. Вид безмолвствующей, замкнуто-отчужденной шеренги тотчас же отрезвил, обратил иллюзии в прах.
«Вот для чего спектакль с кровопусканием — для чего и для кого. Вот...».
В стороне, в окружении офицеров штадива, стоял генерал в полной форме. Встречать его прежде Беспалову не приходилось.
«Казнь с генералом?»
От этой, отдельно стоящей, группы отошел председатель суда — тот, вчерашний, ночной. Выбросил вперед руку с белым листком.
— Приговор военного трибунала по делу...
Шеренга замерла, напряглась,
Сильный, далеко отлетающий голос звучал твердо, уверенно, не оставляя малейших сомнений, что принятое судом решение есть единственно верное, иного быть не может, всякое иное исключено.
И тут, прямо по центру, Беспалов увидел двоих — глаз вырвал, выхватил их из общей массы. Выхватил не случайно: они говорили о чем-то, кажется, далее спорили. В одном он узнал особиста, в другом — секретаря парткомиссии. Секретарь был явно стороной нападающей, особист, по всему, держал оборону.
Враз забухало — в груди, в ушах, и, уже как бы сквозь шум прибоя, он услышал:
— Комендант! Привести приговор в исполнение!
Он едва не сорвался с места — секретарю на подмогу. Спор — здесь, сейчас — неспроста. Это наверняка то самое, чего он так ждал, ждал — как избавления. Секретарь сам разбирался — и криминала не усмотрел. Не усмотрел потому, что никакого криминала нет. Нет!
Он внутренне подобрался, всем существом своим устремился туда. И... наткнулся на острый, режущий взгляд. Этот, встрявший между ним и шеренгой, взгляд мешал, Беспалов старался смотреть мимо него. Там, где спор, сейчас самое важное, самое наиглавнейшее.
— Кру-гом!
Беспалов был поглощен этой словесной дуэлью, пусть и неслышимой на расстоянии, поглощен схваткой, от исхода которой, как представлялось ему, зависело все, абсолютно все. Он был целиком поглощен — и не уловил: кого и что имел в виду комендант с режущим взглядом.
— Кру-гом! — повторилась команда. Сурово-сосредоточенный комендант рукой показал, что должен сделать Беспалов, что еще требуется от него.
А Беспалов, эх, Беспалов... Похоже, он взволновался зря, похоже, ошибся, обмишурился: схватка быстро сходила на нет. Может, и вовсе была не о том? Может, все проще, куда как прозаичнее?
Сперва-то — по неписанным правилам — его следовало исключить, лишить партбилета. А секретарь не знал, ему не сказали — небось, с умыслом не сказали. Спал себе, ни о чем не ведал, только теперь поставлен в известность — перед фактом поставлен, ну и, конечно же, взбеленился.
Правильно взбеленился: конфуз! «Шпалы» сорвали, звездочку с пилотки — тоже, а про партбилет и не вспомнили.
«Расстрел коммуниста...»
До него наконец дошло, чего требовал комендант, делавший свое дело с достоинством палача. Он повернулся.
Он повернулся. Перед ним было поле — сумрачное, осеннее, сумрачный лес вдали, а над полем, над лесом тяжелые, низко плывущие тучи. И удивился: вот это поле, этот лес позади, кучно плывущие тучи он только-только, вчера или позавчера, отчетливо видел, глаза помнят. Как странно! Уж не во сне ли? Неужели во сне? Но разве такое возможно — увидеть во сне то место, где суждено принять смерть? Разве так может быть?
Где-то по-за спиной у него — далеко ли, близко ли — кто-то что-то кричал. Было, правда, не разобрать, что за крик, что именно там кричат. Дробно ударила — в той самой же стороне — автоматная очередь, за ней — другая.
Беспалов у ни до чего уже не было дела. Поле в глазах у него заплывало, тонул во влажном тумане лес...
Кричал, палил в воздух бежавший из последних сил Корчин. Старший сержант Корчин, правая рука Беспалова. Падал, поднимался и снова, истошно крича, бежал.
Чудом каким-то, заживо погребенные в заваленном землей дзоте, он и еще один, рядовой боец, не погибли. У бойца при себе оказалась лопатка, та малая саперная лопатка — нет ей цены! — и спасла их. Потом контуженному бойцу Корчин велел отправляться в тыл, а сам стал искать своего капитана — жив, нет? Может, ранен, покалечен, лежит где без помощи? С ног сбился — искал. И лишь сейчас — у связных в штадиве — узнал. Узнал.
Шеренга зашевелилась — некстати весь этот шум. Кое-кто оглянулся. Оглянулся и комендант. И тотчас услышал повелительно-властное:
— Исполняйте!
Поторопил генерал — он был недоволен заминкой. Он только что принял дивизию, и этот расстрел рассматривал как неотложную, необходимую, первоочередную меру. Пусть все знают — и здесь, в частях его новой дивизии, и, главное, наверху, куда пойдут донесения: он железной рукой будет наводить порядок, укреплять дисциплину. Когда надо — карать. Наверху мягкотелости не прощают, ему это хорошо известно. Достаточно хорошо! И он снова, начиная уже раздражаться, поторопил:
— Исполняйте!!
Комендант достал пистолет, заранее приведенный в готовность, подошел ближе к Беспалову и стал целить ему в затылок. Стал целить и увидел — там, на затылке — пятно, темно-красное.
«Запекшаяся кровь? Рана?!»
Рука с зажатым в ней пистолетом не то чтобы дрогнула, нет, но явно замешкалась. Комендант, справляясь с собой, еще немного помедлил.
Помедлил — и взял чуть выше...