Святая простота, из второй части Если любишь

Год спустя в природе снова была весна. И Володина душа торжествовала – он долгое время провел в трезвости, к чему я приложила немало усилий.
Он родился в апреле и всегда в это время был легок, весел и счастлив. В нем бурлила энергия, словно весенняя вода в просыпающейся речке, и несла его куда-то
И получив приглашение из музея города Тулуна, не раздумывая, согласился ехать. Он уже бывал в этом городе с выставкой картин вместе с иркутскими метрами.
– У тебя же скоро день рождения, – пробовала протестовать я.
– Подумаешь, праздник – день рождения! Год прибавился – возраст добавился, – отчеканивал Володя, а сам тем временем собирал в дорогу краски и растворители. Улыбался, вспоминая должно быть при этом, что-то приятное.
Помогая складывать теплые вещи, с шитые мной специально для работы: шапку из меха пыжика и шубу из пластинок цигейки, я ворчала, боясь его срывов, да еще вдали от дома:
– Все люди, как люди – дома отмечают день рождения, а ты вечно в дороге!
– Я же работать еду, а не день рождения праздновать. Ты, лучше скажи, с какой стати шубу мне пристраиваешь? На улице апрель.
– Апрель конечно, но к нам снег прилетает и в мае. А теплые вещи не помешают работе на улице.
Я настряпала и напекла домашней еды и наполнила ею дорожную сумку. Проводив мужа до остановки, спросила на прощание:
– Ты хоть скажи адрес, куда тебе писать?
– Зачем, я скоро вернусь, и не надо провожать меня до вокзала, – было сказано им без выражения, вяло. Он весь был уже там, в мечтах и разговор со мной не имел ровным счетом ничего общего с тем великим и вдохновенным.

По приезде в город Тулун, художников доставили в самую глушь – таков был уговор с дирекцией музея. Музейщики обещание сдержали и разместили метров по избам в далекой деревне Гадалейка.
И вот перед глазами художников встают российская убогость с гоголевскими не проходимыми дорогами. С весенней распутицей, со свинцовыми тучами, закрывающими половину неба.
В избе мрак. Одинокая бабушка, к которой определили Володю, сначала не хотела пускать бородатого художника; испугалась. Вдруг «разбойник» – ограбит, последнее унесет. Потом понемногу успокоилась, видя, что квартирант уходит рано утром и возвращается затемно. «Работящий мужик попался и не пьет, таскается с деревянным ящиком, не иначе мастеровой. Может по хозяйской части поможет». И Володя помог: печную трубу наладил, дров наколол.
В ночь, перед днем рождения выпал снег и утром снова была зима. Вот где пригодились Володе зимние вещи, которые он брать отказывался. Надев шубу, художник чуть свет умчался за пятнадцать километров писать зиму. Бабушка после не могла поверить, что он был в этих  отдаленных местах.
Я знала только то, что в день рождения у Володи будет открыта выставка в Тулунском музее. Набираю по телефону «ноль шесть»:
– Примите телеграмму, пожалуйста.
– Назовите ваш адрес и телефон, – услужливо отвечают в трубке. – Диктуйте адрес получателя.
– Иркутская область, город Тулун, музей изобразительного искусства, Лапину Владимиру Ивановичу.
– Мне, пожалуйста, точный адрес, – просят в трубке.
– Я точного адреса не знаю, там один музей в городе.
– Телеграмму без адреса не принимаем! – отвечают сухо.
– Как это не принимаете?
– Не положено!
– Я буду жаловаться!
– Ну и жалуйтесь. Не морочьте голову…
– Пожалуйста, я очень прошу вас, девушка, у моего мужа день рождения, и открытие выставки в Тулунском музее, двойной праздник. Будьте добры, пожалуйста, примите, сделайте одолжение. Ему будет приятно! – взмолилась я.
– Ну, знаете!
– Девушка, у меня огромная просьба, на поздравительном бланке, открытке, я вас очень прошу!
– Ну, хорошо, я приму, но не отвечаю, если поздравление не вручат.
 
Телеграмму доставили во время. Поздравили за праздничным столом. Банкет в музее был устроен в честь Володиного дня рождения и в честь открытия выставки трех иркутских художников: Владимира Кузьмина, Анатолия Костовского и Владимира Лапина.
Рядом с шуткой, ужином и вином шел самый деятельный разговор, обмен мыслями, новостями и знаниями. Все вели беседу не только об искусстве, о литературе, о науке, об образовании. Друзья по жизни, с одной стороны, были больше, чем художники с дугой. Многосторонние личности, довольно синтементальные, договорились, наконец, до таких нравоучений, что надо относиться с любовью к любому ремеслу, будь то актеры, музыканты или шахтеры, где тоже нужна работа мысли. А педанты все равно, что постные труженики на заднем дворе жизни. И могут только развалить или расстроить дело.
Володя не пил, сказавшись, что жена его якобы чем-то лечит, и ему пить нельзя. Его уговаривали со всех сторон, что «грех не выпить за свое здоровье», «святое дело» и прочие.
– Кто же такая ваша жена, что запрещает вам пить за свое здоровье? Тоже художник или звезда экрана? – спросила Башкатова, директор музея.
За дружеской трапезой Володя рассказывал о своей жене, то есть обо мне. Поведал, что жена, дескать, овладела профессией портного и всю жизнь с удовольствием занимается этим нелегким ремеслом.
– Да, она хороший мастер и совсем простая женщина, очень меня любит и заботится обо мне. Вы сами вдумайтесь, какая польза от портновского мастерства? А вот если пальто, к примеру, плохо сшито или плохо сидит, то кто виноват? Портной! А если хорошо, кто этому рад больше? Портной, конечно же! Тут вам и настроение и правда профессии! Так просто обрисовывал он любую ситуацию. Он вообще призвал уважительно относиться к любому делу.

Володя был слишком не ровен, иногда молчалив, задумчив, иногда говорил много, резко и с жаром, но рисовал картины верно, в два-три штриха. Повторить эти словесные зарисовки почти невозможно. Попробую передать один из его рассказов.

Пришел он к дому, в какой его определили, в слякоть и дождь. Фонари тускло отсвечивали в темных лужах. Только весна устроилась, а все уже разлилось таким милым безобразием, как распутица.
В ветхом доме, в передней, в укромном месте горела лампадка, и старуха видно молилась – простоволосая и страшная в своей прямоте – не хотела пускать на порог. Отправила в летнюю кухню, а там холодина, как в гробу.
– Где ж я буду спать? – спрашивал Володя растерянно.
– А вона на кочме, – отвечала старуха.
– Да разве на этом спят? – начал он догадываться о ее намерении.
– Другой раз и не на этом спят, – поясняла бесповоротно хозяйка.
Он расхохотался, но она не смилостивилась, так и стояла на коленях, продолжая молиться. Полночи топил он печь в летней кухне. К рассвету чуть потеплело, и он, разморившись, проспал до обеда.
Да, тяжела доля малых деревень, все здесь прибито к земле, бедность громко кричит повсюду. – Становилось тяжело на душе, – Не ужели все погибло, – думал он и брался за кисть и писал эти убогие домики. Написал пейзаж, тихую улицу, подписал «Бедная Гадалейка».
Да, вот сейчас и я понимаю, что сила его как художника, была в глубоком понимании всего, и мысль его проступала ярко в протесте к происходящему.
Как-то вечером хозяйка пригласила его в дом, но он отказался – устал, и хотелось побыть в одиночестве.
Утром он все же зашел в ее скромное жилище. В этих лачугах до сих пор есть нравственное единство, свои единые цели – быть хозяином в доме. Был здесь крестьянский уют: тканые половички, старый добротный стол, застеленный протертой клеенкой и чумазая русская печь с такой же занавеской. И теплилось в душе толи вера, толи какая-то еще надежда. Вот именно то, что поднимает над обыденностью. Как у нас еще говорят: «на миру и смерть красна».
Он угостил старушку пряниками, она приняла угощения, но даже не дотронулась до них, боясь дороговизны гостинца.
Правда, за разговором призналась, что хотела сначала испытать «городского здоровяка», думала, выживет в летней избушке в такую непогодь, значит человек крепкой породы. «А то гляди-ко, городской приехал картины малевать». Но когда она слеповатыми глазами разглядела на полотне свою деревню и березу за околицей, узнала свои родные места, то решилась на откровенность. И пробудились чувства, а тяготы жизни отступили на задний двор. Самой ей было за восемьдесят, но лицо ее было еще не потерянное, не ускользающее, зримое. Она еще помнила свою приемную девочку, которая прибегала с улицы и, как зверек пряталась в ее объятиях.
– В малолетстве то, преданности дитю не занимать. Целыми днями девочка сидела возле меня, слушала сказки, так и научилась верить в чудеса. И мечтать о богатых нарядах, которых у самой не было. Как только оперилась, умотала в город и глаз не показыват, – вздыхает старушка.– Славно было бы жить на свете, если бы мы жили на манер сказок! Я бы, как и прежде, выносила побои, лишь бы быть уверенной, что меня хоть немного любят. Разлюбила дочка, видно, меня, бедную, – застенчиво призналась она.
Мудрая, хрупкая женщина, отжившая свой век, продолжала верить в святость, молиться богу, прося у него терпения. Она по-прежнему садит огород, живет на одной картошке, бесхитростная и бесстрашная, одна-одинешенька в этом мире – около печки. Которая и греет ее, да еще память: на стене фотографии мужа.
Старушка плохо видит и почти не слышит, но почувствовала Володю сердцем матери.
Сима – так звали старушку, – всегда уступала мужу, уважала, боялась. Соединенная с ним кровным, «болезным», как высказалась она. Ушел суженый и не вернулся с войны, так и не полюбила, не смогла жить с другим мужиком. Не смогла бы так уже уступать, выносить побои от другого, быть уверенной в любви чужого. Это ж невозможно. Она была неграмотна, но очень хорошо понимала чутьем. Разве ж она не работала с утра до ночи, получая гроши, темно сознавая, что она не может вполне разобраться в этой несправедливости жизни. Ее муж погиб, защищая родину, а она живет нищенской жизнью. Сима прожила всю жизнь в деревне, и никогда не была в городе, только слышала о нем. Она перенесла самые страшные годы войны, покорная, безответная. Не жалуясь, воспитала приемную дочь, которая только расцвела, как цветок и уехала в город. Единственное, что она ненавидит, так это город, который забрал у нее дочь. И вот он, художник, из города. Он должен, обязательно встретится с ее дочерью, и рассказать ей о старой матери.
– Ты встренишь ее там, передай, что я жду ее непутевую, уж осемнадцать годков почитай жду.
Сима угощала картошкой, чаем из моркови и сетовала, что мало пожил хвартирант. Откровенно призналась, что теплее ей стало от него, что многое еще рассказать хотелось. «Чо ж то я, старая, сразу тебя не распознала?». «Вот она тихая родная близкая и далекая деревня» Такой нищеты и бедности я со времен войны не видел, – заметил Володя. Он слушал ее и думал, что каждому свой пай достается, свой крест.
А вот еще случай, курьезный. Самое первое свидание с той натурой было, по истине, странным, не лишенным того самого родного, по которому сразу определяется «русскость».
Писал он с натуры пейзаж. Бабусе той, похоже, просто хотелось посмотреть, чем он тут, здоровый мужик, занят.
– Поверьте, мне некогда, да и каждый должен заниматься свом делом, – отстранился он.
Должно быть, в интонации было негодование, что она меня отвлекает. Она догадалась и покраснела:
– Ты, вот, верно думашь, чо мне делать нече, бранишься, а я попросить хочу, чобы ты меня нарисовал.
Он только усмехнулся.
Второй раз она застала его за работой и снова с просьбой пристала.
Тут склонил он голову в знак согласия.
– Нарисуй меня, с коровою или как. Детям на память…
Володя задумался…
– Вот ты все рисуешь нашу деревню, да нарисуй ты меня, я же тоже, можно сказать, потрет жизни.
Такие разговоры заставили его посмотреть на женщину с интересом. Характерная старушка. В ее лице, действительно, что-то есть. Оставив не законченный пейзаж, он стал поджидать старушку. Потом не выдержал и пошел на поиски бабуси.
– Ну, как же, мне не досуг с тобой заниматься. Завтра приду,– ответила она.
На завтра она пришла нарядная, в красивом платке. Бычок пасся здесь же, привязанный к дереву небольшой веревкой.
– Давай рисуй, коль пришла.
Володя усадил старушку на бревнышко. Стал писать. Принялся с упоением за работу, беседуя с ней. Старушка разговорилась о детях и внуках и не заметила, как прошло часа два. Тут она спохватилась, мельком взглянула на портрет и убежала, не смотря на мольбы и уговоры художника.
Спору нет, Володя неспроста взялся за портрет труженицы, работавшей всю жизнь, с горькой слезой закрывая глаза, утешая детей, сама зарабатывая всю жизнь на кусок хлеба.
Володя потом дня три за ней бегал, чтобы снова усадить натуру. Сначала художник с ней разговаривали полушутя, потом более серьезно договорились до истины: жизнь только тогда бойко идет, когда не чувствуешь, как кровь по жилам течет, то есть болезни не ощущаешь.
Володя был занят мыслями, писал не отрываясь. Работа предстояла большая, а времени как всегда не хватало. Слушая женщину, приходил к мысли, что она права, как мудрость народная. Не зря, значит, она ходила за ним по пятам по всем окрестностям. Но она не представляла, что для написания портрета требуется усидчивость. «Значит, не зря пути их сошлись», – думал он. Она то за хворостом, то по воду, то с коровой. И он – за мольбертом. Она встанет за спиной и смотрит, как когда-то мать его в юности, узнает свои родные места на полотнах в красках.
Когда портрет был готов, старушка, глядя на работу, сквасилась:
– Не мог покрасивше нарисовать, что же я, по-твоему, такая уж пожилая?
– Что, не нравится?
– Ну, как есть, так и давай…
– Постой, бабуся, эта картина дорогого стоит.
– Да, я заплачу.
– Нет, вы не поняли. Этот портрет выставочный, я не для вас писал.
– Как это, не для меня?
– Ну, то есть не для продажи.
– То есть как, не для продажи? Это потрет, мой?
– Видите ли, мамаша, портрет написан с натуры. Он… тут необязательно внешнее сходство, это характер и воля как бы народная, ну, то есть женская доля. Он уже не принадлежит вам. Его люди смотреть будут… Портрет на самом деле был не лишен того родного колорита, как и первое свидание с бабулей, по нему сразу была узнаваема русская душа:
– Не надо меня показывать, отдавай мое… И она чуть краску не попортила на картине, тянула, отбирать вздумала. Они даже с ней поссорились.
– Ты для чего рисовал?
– Сами же просили, вот я и написал портрет для выставки.
Потом с неделю ходили к нему ее сыновья сначала стращали, потом уговаривали. Портрет стоил дороже коровы. Они собрали денег, и выкупили портрет матери. Который Володя бы, ни за какие деньги не отдал.